Опубликовано в журнале Урал, номер 5, 2007
Есть писатели, которые напоминают мне старательного и умного пахаря, что без шума, гама, показной активности, молодеческой стати делает свою трудную работу.
Виктор Астафьев. “Зрячий посох”
Но бывает по-другому: пишущий маскируется. Иной маскируется всю жизнь. Под психологизм, под бытописательство, с непременной, чуть заметной иронией, под фантастику, под вошедшую в моду поэтику абсурда. Печатается, слывет известным, награждается литературными премиями, но рано или поздно исчезает с горизонта, не оставив в искусстве слова никакого следа.
Павел Кодочигов — из тех, что не маскируются и не подделываются ни подо что. Характер не тот, биография не та. Правда, и он пережил соблазн, когда хотелось писать “как все”, во всяком случае, “не хуже других”. Это чувствуется в его первой книжке “Я работаю в редакции”, выпущенной Тюменским книжным издательством в 1960 году. Справедливости ради отметим: в сборнике попадаются и добрые рассказы. К тому времени за его плечами был опыт работы в газете “Тюменский комсомолец”, из которой “продвинулся” в “Тюменскую правду”, затем — повышение или понижение? — в число литературных редакторов на Тюменской телестудии.
А раньше была война. Павел Кодочигов — из того поколения, которое подросло “точнехонько к роковым—сороковым годам двадцатого столетия”. Об этом этапе жизни лучше всего расскажет он сам. “После окончания десятилетки многие друзья пошли в военные училища. Я мечтал поступить в Свердловский коммунистический институт журналистики, до этого хотел отслужить два года рядовым, однако “случилась” война, и я без экзаменов и заявления стал курсантом эвакуированного в Новосибирск Московского Краснознаменного пехотного училища имени Верховного Совета РСФСР.
Через полгода, всего раз постреляв из винтовки и ни разу из миномета, мы получили по два кубика в петлицы и направление на Волховский фронт. Я стал командиром взвода минометчиков 299-го полка 225-й Краснознаменной стрелковой дивизии, впоследствии получившей наименование Новгородской и удостоенной ордена Кутузова II степени. 18 января 1944 года был тяжело ранен восемнадцатью осколками мины. Левую ногу ампутировали выше колена. Врачи говорили, что я проваляюсь в госпиталях год, а то и все полтора, но я их “обхитрил” и в конце июля вернулся домой”. — Автограф. Екатеринбургские писатели о себе. Екатеринбург. 2000.
К моменту возвращения Павлу Кодочигову исполнился 21 год. Начиналась другая жизнь, и в ней предстояло найти себя. Не умирала мечта стать журналистом, но надо было работать, и учиться приходилось заочно. Выбрал Свердловский юридический, который окончил в 1952-м. Адвокатская практика давала много, но все больше тянуло к себе “слово”. Умение писать приобреталось благодаря опыту и природным наклонностям. Писались очерки и рассказы на разные темы, но долго не находилось такого материала, где почувствовал бы себя полным хозяином, писал бы свободно, сообразуясь лишь с тем, в чем глубоко убежден, что видел и пережил сам. Надежды на литературное будущее внушал юмор, такой непринужденный и легкий, что, не зная автора лично, приходилось удивляться: откуда же он берется у человека, которого жизнь вроде совсем не баловала?
Редкой и неожиданной оказалась вторая книжка Павла Кодочигова — “Первый поцелуй” (Сред.-Урал. кн. изд-во. Тюм. отд-ние, 1962). Жаль, что с той поры она не переиздавалась. Не что иное, как юмор, позволял угадывать в начинающем авторе и уже не совсем молодом человеке незаурядную личность, какой-то нетронутый запас внутренних сил, которые непременно позволят ему подняться над своими первыми литературными опытами.
А жизнь между тем шла своим чередом. Подходил 1965-й, когда впервые после ликующего 1945-го страна широко отметила день Победы. “Со слезами на глазах” припоминала тех, кто не вернулся с войны, с радостью и гордостью чествовала живых. Памятно это время толстыми книгами прославленных маршалов и полководцев, нахлынувшим потоком “окопных” повестей, которые враз оживили советскую “военную” прозу. Памятно оно величаво-трагедийными ямбами Твардовского, которые звучали по радио и с телевизионных экранов:
В безгласный край, в глухой покой земли,
Откуда нет пришедших из разведки,
Вы часть меня с собою унесли
С листа армейской маленькой газетки.
Я ваш, друзья, — и я у вас в долгу,
Как у живых, — я так же вам обязан…
Это глубокое и ранящее чувство хранили в своей душе многие. Как знать, может, в такие вот часы и минуты обнаруживается в русском человеке некая отчаянная решимость; он находит единственно верное для себя направление и словно отрешается от всех житейских расчетов и планов. Не поэтому ли и отправился Павел Кодочигов на Новгородчину, где воевал, был ранен, терял фронтовых друзей, где жили его однополчане. Об этом своем душевном порыве он не забудет. “Какая-то неодолимая сила влекла бывших воинов к своим окопам, землянкам, блиндажам, дзотам, и они вышагивали многие километры по памятным дорогам, находили места, где были ранены или контужены, подолгу стояли у могил боевых товарищей.
Так было и со мной. Первый раз поехал на Новгородчину зимой 1961 года. Друзья отговаривали: “Нигде из-за снегов не побываешь, ничего не увидишь”. Тщетно! Взял внеочередной отпуск и поехал… Через два года — снова. В 1964-м “рванул” из-за Уральского хребта на машине”.
На этот раз он побывает в деревне Мясной Бор, “злом и памятном каждому волховчанину месте, где зимой сорок второго вела тяжелейшие бои 2-я Ударная армия, а весной завязались новые сражения по спасению и выводу из окружения ее остатков”. Припомнит, с какой горечью говорили фронтовики: “Точное название дали Мясному Бору. Словно знали, что будет здесь настоящая мясорубка!” Посетит село Теремец, откуда “начинался плацдарм, отвоеванный у фашистов зимой сорок второго. И здесь, на самом гиблом месте, противостояла врагу рота капитана Засухина… Мой минометный взвод прикрывал роту Засухина с восточного берега”. — От автора// Кодочигов П. Марта Лаубе. Документальная повесть. М.,1991.
Несколько опережая события, уточним: Павел Кодочигов не займется историей 2-й Ударной армии, хотя “окруженцы” не раз появятся в его “новгородских” повестях. Сами эти повести будут написаны позднее, в 80-е годы, а с начала 70-х он станет собирать сведения об уральских девушках, которые добровольно уходили на фронт. Очерково-документальная книжка с неожиданным названием — “Как ты жива осталась, мама?” — выйдет в Свердловске в 1979 году.
Как собирался “материал”? На этот раз пришлось поездить по всей Свердловской области. К счастью, живы были те девушки из Свердловска, Нижнего Тагила, Первоуральска, Алапаевска, Асбеста, Артемовского, из Ирбита, поселка Ис, Малой Кушвы, села Покровского Егоршинского района (из этого села было трое), а также из других мест. Вчерашние фронтовички давно освоили мирные профессии, обзавелись семьями, однако боевое прошлое не потускнело в их памяти. И все же расспрашивать их приходилось осторожно. Немолодые женщины, спустя двадцать-тридцать лет после памятных для них событий, оставались такими же сильными и не нуждались в сочувствии и жалости. Разговор мог вестись только на равных. Очевидно, Павел Кодочигов не походил на суетливого корреспондента, который с блокнотиком в руках допрашивает своего “информанта” и чаще всего вызывает раздражение. Фронтовика на высоком протезе встречают с доверием. Он не “давит” авторитетом и не возвышается над собеседником как мыслящая личность. Ему рассказывают “обо всем”, не опасаясь, что рассказанное получит превратное истолкование.
Собранный материал поразил его. Казалось, что у Великой Отечественной войны, как у всех войн, “мужское лицо”, но факты говорили о другом: летом сорок второго из Свердловска было отправлено несколько девичьих эшелонов! На “самый трудный и голодный фронт, главным образом, в части Краснознаменного Балтийского флота”. “Наши сверстницы, — вспоминает автор, — воевали и гибли вместе с нами. Воевали иногда лучше нас”. Терпеливые и выносливые “уралочки”, с детских лет привыкшие к любой работе, не ослабленные блокадой и голодом, годились везде. Они были не только медсестрами, радистками и телефонистками, но водили машины с боеприпасами по улицам блокадного Ленинграда, служили в прожекторном и артиллерийском расчетах и даже в разведке.
Условия войны сами по себе настолько тяжелы, что выявляли в поступках и действиях человеческий характер настолько отчетливо, что оставалось только, казалось бы, сесть и писать, “как было”, не заботясь ни об индивидуализации и типизации, ни о портретных, речевых и прочих характеристиках. Павел Кодочигов в основном так и поступает. Но легче ли работать в документальном жанре, не обманчиво ли впечатление, будто ни персонажи, ни события не проходили никакой авторской обработки?
Опытные журналисты хорошо знают, как нелегко бывает отказаться от множества живых подробностей. Отказаться — значит “засушить” текст, но вместе с тем рискованно и перегружать его, ибо пределы читательского восприятия не безграничны. Если переходить на высокий стиль, Павел Кодочигов благополучно проходит между Сциллой и Харибдой. Правда, иной раз заметно, писатель в нем берет верх над журналистом: вводится развернутый диалог, в общем-то, не характерный для “чистого” журналистского очерка, намечается некоторое “развитие действия”. Все-таки был к тому времени Кодочигов не только автором очерков и газетных корреспонденций, но и проявил себя уже как рассказчик, и примеры беллетризации в этой книжке то и дело дают о себе знать.
Тем более что сам жизненный материал, идущий ему в руки, как бы требовал этого. Припомнится диспетчеру Первоуральского динасового завода Полине Михайловне Маклаковой — в войну просто Поле Маклаковой — такой, например, эпизод из прошлого. Вместе с другими “автобатовцами” привозила она в Ленинград грузы по Дороге жизни и однажды встретила на улице незнакомую женщину с грудным ребенком. “Остановилась, пораженная: всего уже, кажется, навидалась в Ленинграде, но такого!.. Шла женщина медленно.
— Здравствуйте, у вас ребенок?— спросила Поля и смутилась от ненужности вопроса…
Женщина молча протянула Поле невесомый сверток, безучастно посмотрела, как неумело приняла его она, и прошептала:
— Не выживет. Врачи говорят, не спасти…
С этого дня, вот уже год с лишним, забегала краснофлотец Поля Маклакова к Александре Николаевне Маловой… Отдавала Шуре сто граммов шоколадных конфет, которые получала каждый месяц вместо махорки, — для Лариски, и кусочки хлеба — для самой Шуры”.
В сорок седьмом, в первый послевоенный приезд в Ленинград, Поля увидела подросшую Лариску. “В пятьдесят четвертом Полина Михайловна застала Лариску уже школьницей, а в семьдесят втором — закончившей институт”.
Взаимоотношения этих людей — не сочиненных, не выдуманных — позволили автору еще раз утвердиться в своей излюбленной мысли — о человеческом благородстве. Он уверен: война сплачивала людей не только на краткий миг Победы, как думают люди, которые хотят увидеть в советском прошлом одно плохое. Общая беда не разъединяла, но сближала людей, — скажет Виктор Астафьев в одной из своих повестей 60-х годов. Сближала не только на бытовом уровне. Однако об этом — чуть позже.
Из области беллетристики приходит в очерк “На острове Н…” горячий монолог старшины разведчиков под выразительной (не вымышленной, а подлинной!) фамилией Плут. Монолог адресован двум настойчивым девушкам, которые приняли твердое решение пойти в разведчицы: если воевать, так уж на самом опасном и трудном месте!
— Давайте выясним, что вы умеете делать, — начал беседу со строптивыми старшина Плут. — Финкой владеете? И в руках не держали? А нам, между прочим, приходится иметь дело не только с немцами, но и с финнами, а они финку на пятьдесят метров точнехонько в глаз по самую рукоять всаживают. Самбо знаете? Не ведаете, с чем его едят? А разведчику, между прочим, довольно часто с глазу на глаз с противником приходится встречаться. Прыгнет фриц на спину, что будете делать? Карабин, винтовку, автомат знаете? Откуда вам знать, а разведчик, между прочим, должен уметь разбирать и собирать оружие с завязанными глазами и в считанные секунды. Гранат вы, конечно, в глаза не видели, а у нас, между прочим, гранаты — заместо артиллерии. Без них нам труба. Вот так, а теперь подведем итог: данных, чтобы служить в разведке, у вас нет. Никаких. — Старшина Плут обвел растерянных девчат долгим взглядом, тяжело вздохнул: — Может, на телефонную станцию пойдете, а? Нет? Тогда учить буду. По-настоящему. Как говорят, между прочим, назвался груздем — полезай в кузов”.
Честно старался старшина Плут. Отговорить — не отговорил, а вот что такое фронтовой разведчик и, в первую очередь, он сам, “высветил” точно, без всяких дополнительных объяснений. А события, между прочим, развертываются в обстоятельствах, исключительных по своей сложности, на одном из островов Финского залива. Его гарнизон оттягивал на себя силы противника: ни один вражеский корабль не должен был прорваться к Кронштадту. “И совершится невозможное — горстка моряков два с лишним года продержится в глубоком тылу противника под ежедневными бомбежками, а затем и артиллерийскими обстрелами, под постоянной угрозой высадки десанта! Здесь, почти в полутораста километрах от Ленинграда, пройдет его западная блокадная линия!” Оказывается, и на островах служили вчерашние школьницы, у которых было право выбора: работать для фронта в тылу и ”возможность умереть за свой народ” на войне. Они выбирали фронт.
Как и чем измерить подвиги уральских девушек? Истинное авторское поклонение, рассказ об их военной страде — награда несоизмеримо малая. Годился бы памятник — лучше всего поставить его у Дворца культуры железнодорожников, — размышляет автор. “Здесь был сборный девичий пункт, отсюда строем уходили они на воинскую площадку, чтобы ехать на фронт. Пусть каждый, кто приезжает в Свердловск, видит и знает: Урал не только ковал оружие для победы и посылал на фронт добровольные танковые бригады, он отправлял на фронт и тысячи своих дочерей…” Дело за благодарными потомками.
Еще раз отмечу, что, в силу своего журналистского опыта, Павел Кодочигов отдает предпочтение факту, событию, некогда пережитому человеком во всей его остроте. Похоже, он не очень-то дорожит беллетризованным сюжетом с четким разделением на главных и второстепенных персонажей, фиксированной развязкой и эффектной кульминацией. Но все же и это правило не обходится без исключений. Для иллюстрации можно представить два превосходных рассказа 90-го года — “Вот и вся война…” и “Тихая оборона” — они по справедливости могли бы войти в антологию русского “военного” рассказа.
Словом, правде жизни остается верен автор всегда. Так, нельзя его заподозрить, например, в искусственности развязок. Выполнил герой боевое задание, продержался двое, даже трое суток без еды и воды, как лейтенант Шарапов в повести “Второй вариант”, дошел до Берлина — что может быть проще такого финала? Григорию Иванову (повесть “Так и было”) крупно повезло в первый послевоенный день: уже в Германии при случайном обстреле его “не убило, а всего лишь контузило”.
Достоверность — главное для Павла Кодочигова и в обрисовке военных событий. В повестях “На той войне” и “Второй вариант” он не выходит за границы Волховского фронта, организованного тотчас же после битвы под Москвой в конце 41-го, однако успевает сказать многое. Создается представление о постоянном взаимодействии “верхов” и “низов”, несмотря на то, что ни командующий генерал-лейтенант К. А. Мерецков, ни тем более Верховный не попадают в зону авторского внимания. В самом деле, кем-то планировалось основное назначение Волховского фронта в 42—43-м годах, если вплоть до середины января 44-го здесь не было “настоящего наступления”? Шла позиционная война, такая же жестокая и кровопролитная, как и на главных направлениях, однако необходимая для того, чтобы сорвать новое наступление немцев на Ленинград. “Для этого и ”показывали” дивизию фашистам в разных местах под Новгородом, ради этого и бросали в демонстрационное наступление…”; “ежедневные схватки шли не за населенные пункты и не за господствующие высоты, а за сотни и часто за десятки метров, казалось бы, никому не нужной бросовой болотной земли… Но таяли и силы врага, он не мог начать новый штурм Ленинграда” (“На той войне”).
Негромкая по своему литературному резонансу, проза Кодочигова обладает достоинствами первоисточника. В особенности перед лицом многочисленных комментариев и суперкомментариев к той эпохе. Отечественная война, самая продолжительная и кровопролитная в ХХ веке, не была сплошным хаосом, как иной раз представляется современным комментаторам. Знакомый писателю Волховский фронт — прямое свидетельство того, что существовал огромный управляемый механизм войны, в котором (за неизбежными нарушениями) оказывались согласованными действия Армии и Ставки, Фронта и Тыла. Люди, ощутившие это на себе, навсегда сохранили в душе неповторимое чувство общенационального единения. Пускай преходящего. Однако решающего по своему результату. В истории России такие моменты разделяются столетиями: год 1612-й, год 1812-й и 1941—1945-й годы — это время, когда речь шла о сохранении нации и России, о ее культуре и будущем.
Известно, что во времена исключительные люди меняются. Вот и в годы войны многие забывали о своих счетах с советской властью, если последние были, или оставляли их “на потом”. Случалось, что не прощали обид и по разным причинам оказывались на стороне врага.
Что же касается ветеранов, они, естественно, считают военные годы самой значимой частью собственной биографии: это осознанное или интуитивное приобщение к событиям эпического характера. Павел Кодочигов говорит об этом с полной откровенностью: “Может, кому-то покажется странным, но с удовольствием вспоминаю время, проведенное на фронте, — там впервые почувствовал себя человеком при настоящем деле”.
Это убеждение, отстоявшееся годами, и уж никак не результат “деформации души испытаниями войны”. Этот хитроумный “закон” выводит Валентин Лукьянин (“День первый — день последний” //Урал, 2006, №5), хотя в просторечии “закон” звучит примерно так: прошлое кажется человеку несколько светлее и лучше, нежели было на самом деле, заволакивается как бы “розовой дымкой”. “Деформация души” (может, личности?) под воздействием “самого сильного и значимого испытания, выпавшего на долю человека”. Не оскорбительно ли говорить об этом применительно к тем, кто воевал, — а о них-то и идет речь в упомянутой статье?
Тем более неприложимо это утверждение по отношению к творческой личности. Писательская память свежа, остра, исключительна не только на подробности и детали, но и на воспроизведение глубинной сути отдаленных событий и, как всегда в искусстве, неотделима от авторских эмоций и размышлений. Бывает, подтверждает Павел Кодочигов, — нахлынут воспоминания о погибших, “вспомнишь одного, на память придет другой, третий, и надолго захватит стародавняя незаживающая боль. Будто наяву увидишь юные и прекрасные лица убитых на войне. Одному в таких случаях побыть надо, без свидетелей” (“Как ты жива осталась, мама?”)
Именно эта эмоциональная память делает убедительным повествование и позволяет Павлу Кодочигову проявить себя как мастера одного эпизода, диалога или монолога, существующего в рамках повести или рассказа, — бывают же артисты, восхищающие зрителя сценической миниатюрой.
Из коротких историй и отдельных образов можно было бы сложить достаточно широкую “панораму по Кодочигову”. Возможно, как во всякой панораме, герои ее выглядели бы несколько эскизно, но зато по части охвата претензии к автору не стали бы предъявлять.
В самом центре ее свободно разместились бы разведчики лейтенанта Шарапова (повесть “Второй вариант”) и примкнувший к ним красноречивый старшина Плут. Все это колоритные личности. Им всего-то по двадцать, иному чуть больше, а самому командиру и того меньше. Ночами они выходят “на задания”, а в промежутках отрабатывают варианты очередного поиска. В свободные часы “травят” анекдоты, “подначивают” друг друга, меряются кто сильнее. Слабосильных во взводе лейтенанта Шарапова не было. “На Скубу и Андрейчука стоило посмотреть, все легко играли двухпудовыми гирями, а Карянов даже поднимал гирю зубами и отбрасывал далеко в сторону, он же кулаком разбивал любую дощечку, что удавалось далеко не каждому”.
На учебных занятиях “по транспортировке пленного” разведчик двухметрового роста Миша Бербиц демонстрирует свой мастер-класс. Он рывком поднимает с земли далеко не самого слабого во взводе Бахтина, “оборачивает его вокруг шеи, как горцы таскают овец”, и спрашивает:
— Куда его, командир? Может, в Волхове искупать, чтоб не дрожал? Боится, что уроню его высочество.
Ребята хохотнули.
— На ту сторону поляны и обратно можешь?
— Гы-ы, — засмеялся Бербиц и побежал. Вернулся свеженький, без бисеринки но лбу…
Этим молодым парням впору поозорничать. В канун нового тысяча девятьсот сорок четвертого года разведчики лейтенанта Шарапова устраивают потеху на весь полк. Чтобы выполнить задание — выявить огневые точки противника — на четырех сшитых простынях колесной мазью и дегтем рисуют карикатуру на Гитлера. Сам взводный постарался, чтоб посмешнее: “фуражечку помятую с высокой тульей нарисовал, челочку из-под нее растрепанную выпустил, нос, глазки маленькие изобразил…” После жарких споров надпись сделали самую простую: “Не стрелять!”
Когда огромное красное солнце приподнялось над землей и высветило полотно так, что рисунок стал виден и с обратной стороны, “ликующие возгласы понеслись по окопам, а на обороне противника первозданная тишина”. Через сутки, очевидно, посовещавшись, немцы из противотанковой пушки разнесли карикатуру в клочья. Схему огня они не раскрыли, но “стрелять по Гитлеру им все-таки пришлось, и разведчики были довольны”.
Русскому человеку и на войне без юмора нельзя. При всем том лихие парни знают свое дело. Вовремя доставляют “языка”, чего бы это ни стоило, и свято чтят неписаный закон: “Сколько человек ушло в разведку, столько и должно вернуться. Живыми или мертвыми”.
Павел Кодочигов не опасается рассказывать о героическом. Ему не приходится ни придумывать героев, ни разыскивать их в исторических сочинениях и воспоминаниях современников — они всегда с ним, в его душе и в его памяти. Без ложной скромности, это “сильные духом” люди. Выполняющие то, чего не могут другие. Бывает, они совсем не воинственны, как дед Никифор в повести “Так и было”. До войны его выбирали председателем колхоза, “под немцем” он остается тем же “спокойным и понимающим”, единственным помощником оказавшихся без крова детей и женщин.
В воображаемой панораме найдет свое место скромная женщина-военврач, по имени Берта. Она не боялась ни пуль, ни артиллерийских обстрелов — боялась одного: заблудиться в лесу и попасть в плен. Зато любо было посмотреть на эту совсем не военную женщину, когда она выхаживала “окруженцев”, доведенных до крайнего истощения. “Возилась с ними, как с маленькими, поила с ложечки особыми, собственноручно приготовленными отварами” (повесть “На той войне”).
Картина войны не представима без трагедии. У Кодочигова тяжелых эпизодов не мало, а из головы нейдет “сценка” на поле сражения, где санбатовцы находят неподобранных бойцов. Маша Горшкова и Люба Филиппова взяли носилки с раненым, но не сделали и пяти шагов, как прогремел взрыв.
“Носилки с раненым упали. Впереди них извивалась на земле Горшкова. Дотянулась до какого-то сапога и прижала его к груди. Леденящий холод пробежал по спине оглушенной взрывом Любы: Горшкова держала в руках оторванную ногу”.
Панорама по Кодочигову многолюдна. В нее попадают все те, кого закрепило в ней слово писателя. Вот неприметный с виду фельдшер Филя Овчинников, которому удалось остановить группу красноармейцев, охваченных паникой, — он пошел навстречу бегущим. “Один. Не торопясь. Что он может сделать? Собьют и не заметят, промчатся мимо. Но, видно, появляется в людях, решивших вступить в единоборство с потерявшими над собой власть, что-то такое, что и осознать нельзя, и переступить невозможно… Никто не скажет, что бы произошло, если бы Овчинников закричал, стал угрожать наганом, дал предупредительный выстрел в воздух. Он не сделал этого. Повернулся, показал на палатки:
— Там ваши раненые товарищи. Их вывезут только вечером. Если вы сумеете пробежать мимо них, бегите, — негромко, но внятно сказал фельдшер.
Толпа молчала и не двигалась.
— Так что решайте, как вам поступить, — добавил Овчинников, повернулся и пошел к палаткам.
Уже осмысленными глазами красноармейцы проводили уверенную спину Овчинникова, поозирались и неохотно, небольшими группами стали возвращаться назад. Сначала шли медленно, потом начали ускорять шаг, и какое-то подобие строя оказалось на дороге” (“На той войне”).
Отдельные эпизоды вошли бы в “панораму” на правах миниатюрных сюжетных рассказов. Сошлемся на два таких эпизода, рискуя при этом заслужить упрек в постоянном цитировании. Но, с другой стороны, рассказы и повести Павла Кодочигова 80-х годов не переиздавались (за малыми исключениями), так что большого греха не будет. Но самое главное: в обширной литературе об Отечественной войне не припоминается ситуации, аналогичной истории, изложенной автором в рассказе “Вот и вся война…”
Алтаец Анатолий Аркадьевич Стрельников (лицо, между прочим, реальное, как почти все персонажи у Кодочигова) выходит из строя в октябре 41-го под Калугой, когда немцы рвались к Москве. Столица России казалась им почти взятой. Стрельникова с его оторванной рукой спасает пожилой человек, по всему видать, из московских ополченцев. Он отделяется от колонны русских, которых немцы гнали куда-то в свой тыл, “в черном пальто с маленьким каракулевым воротничком, в каракулевой же, пирожком, шапочке. Русоволосый, небритый, лицо белое и крупное, на носу пенсне, на боку сумка из-под противогаза. Я его хорошо запомнил и сейчас, как живого, вижу. Он присел на корточки, достал из сумки полотенце, поморщился. ”Грязное, но другого нет. Перевяжу им на всякий случай”. Разорвал полотенце вдоль, сначала туго перетянул обрубок, потом плечо и руку бинтовать начал. Все это делал на глазах у немцев, а они идут себе, смотрят и посмеиваются”.
Пожилой человек не теряет самообладания, когда в дом, куда он привел раненого, являются два солдата. Они “что-то гаркнули и уставились на мужчину. Он выдержал их взгляды спокойно. Солдаты махнули автоматами на дверь. Я бросился к ним: “Меня возьмите, меня. Он гражданский. Военный я, я!” Не обращая на меня внимания, солдаты подтолкнули мужчину к двери… Он взглянул на меня, сказал: ”Прощайте! Больше, к сожалению, я ничем не могу помочь вам”, провел рукой по лицу, будто умываясь, и вышел. Немцы последовали за ним… Я ждал автоматных очередей, но они не раздались, и всю жизнь тешу себя надеждой, что моего спасителя все-таки не расстреляли… До сих пор отчетливо помню его лицо, длинное зимнее пальто, маленький воротничок на нем, старые стоптанные ботинки. Довелось бы встретиться, узнал бы сразу, по одному голосу узнал — говорят, он не меняется”.
Сюжет второй: о тех, кого опять-таки нелегко отыскать в “большой литературе”. Эти люди не ходили в атаку, ни в кого не стреляли и даже еще никого не лечили — они вытаскивали раненых с полей сражения. После боя для них наступал не отдых, как на известной картине Ю. Непринцева, но самая настоящая служба, не менее трудная и опасная, нежели все другие службы на той войне. Писатель-фронтовик позволяет читателю рассмотреть еще один фрагмент своей “панорамы”.
“Раненых, что были подальше от немецких позиций, начали вытаскивать еще засветло. Поползли за ними маленькие и юркие сыны полков с белыми же, под цвет снега, волокушами. Вдвоем взваливали на них тяжелых солдат, укрывали простынями, потом каждый подтягивал на какие-то сантиметры, тащил за собой, откуда и силенки брались.
В таком же маскировочном облачении потянулись на поле носильщики санитарных рот. Когда хорошо стемнело, включились в работу проводники с собачьими упряжками, солдаты тыловых служб. Вытаскивали раненых до правого рукава Малого Волховца. Отсюда вывозили на санях.
Небо высвечивали немецкие ракеты, носилась над полем свинцовая метель, рвались на нем снаряды и мины, но по-прежнему сквозь грохот разрывов и пулеметные очереди прорывались крики о помощи, и оставшиеся живыми не щадили себя.
А впереди то и дело вспыхивали скоротечные перестрелки — отгоняли немецких разведчиков, шастающих тут и там в охоте за пленными”.
Картину “настоящего ада” завершают песни Шаляпина и Руслановой из мощного немецкого репродуктора и голос диктора, обещающий сладкую жизнь тем, кто сдастся в плен.
Истинные герои войны у Кодочигова — не исключение. Иной раз им не дается имен, как тому пулеметчику, о котором рассказывали жители села Ивановского на Новгородчине. Он долго не пропускал немцев в село: “Сунутся на мост, он и полоснет их из окна второго этажа стоящей на берегу чайной. Откатятся — молчит. Ступят на мост — снова откроет огонь. Когда автоматчики подожгли здание, пулеметчик перебежал в гумно и снова преградил им дорогу. Фашисты кричали, чтобы сдавался. Он отвечал короткими очередями… В гумне и погиб оставшийся неизвестным герой—пулеметчик” (повесть “Так и было”).
Панорама Отечественной войны, всенародной, освободительной, не состоялась бы без главной ее фигуры — фигуры советского воина. Герои кодочиговской панорамы, несмотря на их эскизность, рельефны и остаются в памяти читателя. А иной может показаться сошедшим с монументальных полотен художников либо шагнувшим с пьедестала какого-нибудь памятника — в любом случае за ним будет великая правда. В рассказе сибиряка Стрельникова “он” появляется неожиданно и так же внезапно исчезает, как и выше упомянутый пожилой москвич, однако запоминается навсегда. “Высокий, чисто выбритый, в длинной артиллерийской шинели, с трофейным автоматом на груди. В жизни не видал таких по-настоящему красивых военных людей! Лицо крупное, волевое, голос — заслушаться можно, а не подчиниться — не выйдет. Артиллерийский капитан обложил нас трехэтажным матом, в считанные минуты восстановил дисциплину и кромкой леса повел к дороге, что шла из города” (“Вот и вся война…”).
Остается гадать, как в таком коротеньком абзаце оказалось возможным нарисовать образ, вызывающий в памяти блестящий ряд русских офицеров — от князя Андрея Болконского до Алексея Турбина, полковника Най-Турса до опального генерала Серпилина?
К сожалению, в панораме по Кодочигову мало женских фигур. По сути, кроме первоуралки Поли Маклаковой и военврача Берты, в нее не вписывается никто. Не повезет в “новгородских” повестях ни Кате Мариничевой, ни Тане Дроздовой, ни Любе Филипповой, ни другим санинструкторам и медсестрам. Наивны их любовные страдания и переживания. Не вписывается в панораму и боевитая Тамара Антонова. В ее обрисовке автор не продвинется дальше общего контура, несмотря на то, что назовет ее самым храбрым воином в стрелковом полку. Похоже, что фронтовики-мужчины ему понятнее и ближе.
Следует заметить, что Павел Кодочигов не спешит с широкими обобщениями, но при всем том наводит на размышления. Такая уж у него проза. В осмыслении событий Отечественной войны он близок той эпохе, о которой пишет, и не считает, что чем больше бытовой грязи о советском прошлом он соберет в своем произведении, тем картина этого прошлого станет реалистичнее, а взгляд современнее.
Уважение к героическому прошлому народа не делает позицию писателя более слабой. Исторически обусловленный “взгляд из 40—80-х годов” заслуживает внимания, как любая другая аргументированная точка зрения. Взять ли самый трудный вопрос о причинах горьких первоначальных поражений и завершающих блистательных побед Советской Армии. В этом случае Кодочигов солидарен с Константином Симоновым, которому принадлежит почти что афоризм: “Солдатами не рождаются”.
Огромная мирная страна, несмотря на все приготовления к войне, не умела воевать и не была столь дисциплинированна, как милитаризованная Германия. Перестраивалась, отвыкала от мирных настроений, училась жить и работать по-военному. И все-таки на перестройку уходило какое-то время. “Разгон” дает свои результаты не сразу. В октябре 42-го, в разгар сражения под Сталинградом, когда еще не было завершено окружение группировки Паулюса, наблюдательная Мариэтта Шагинян писала в очерке “Люди Урала”: “Мы только начинаем по-настоящему руку заводить наотмашь, чтобы ударить немца с размаху, только сейчас разворачиваемся — до того необъятно чувство наших резервов и увлекательно ощущение растущей, совершенствующейся техники” (Лит.-худ. сб. “Говорит Урал”. Свердловск, 1942.) За год с небольшим своего пребывания на Урале энергичная Мариэтта Шагинян познакомилась с работой не менее ста оборонных заводов и предприятий.
Война учил всех: от рядового до маршала и Верховного. Считать так будет точнее, чем скрупулезно подсчитывать ошибки и промахи Сталина, который, кстати, тоже учился. Далеко не лишней для науки побеждать была подсказанная им публицистическая пьеса Александра Корнейчука “Фронт” (осень 1942), адресованная командующим фронтами и армиями: учитесь побеждать “не числом, а умением!”. Овладевайте методами ведения современной войны! Эта пьеса обошла все театры страны, в том числе и Свердловский драматический, труппа которого тогда считалась одной из сильнейших.
В том же рассказе “Вот и вся война…” герой вспоминает о первой наступательной операции за ельнинский выступ в августе-сентябре 41-го. “Дивизия наша в этом сражении отличилась, ей одной из первых было присвоено звание гвардейской. У Симонова же вычитал, что дивизия в боях за Ельню уничтожила двадцать восемь танков, кажется, шестьдесят пять орудий и около семисот пятидесяти солдат и офицеров противника. Сама потеряла четыре тысячи двести человек. За каждого убитого фашиста пять своих отдали — и воевать еще не научились, и оружие какое было! Винтовок и тех не хватало. Я сам гол как сокол был, пока не обзавелся карабином… В сорок пятом брала Кенигсберг, наимощнейшую, с несколькими линиями круговой обороны, крепость со рвами, огневыми точками в броне и камне и потеряла… сто восемьдесят девять человек! Впечатляющие цифры, да? А узнал об этом тоже у Симонова: он нашу дивизию до самой Победы из виду не упускал”.
Фронтового опыта Павла Кодочигова достаточно, чтобы показать, чему и как учились рядовые. В “новгородских” повестях “учеба”, “учения” образуют один из сквозных мотивов. Санбатовцы проводили занятия по эвакуации раненых. Разведчики, эти таинственные “лесные духи”, учились с особой настойчивостью: тренировались резать колючую проволоку, обезвреживать мины, оказывать первую помощь раненому, быстро и бесшумно ползать, захватывать пленного, вести бой в окопах, метко стрелять и бросать гранаты на самые разные дистанции из самых неудобных положений. Танкисты анализировали свои неудачи. “Больше всего танков дивизия потеряла в первых боях, когда сходились лоб в лоб большими группами машин. Потом научились драться малыми силами, действовать из засад. В узкую щель на ходу немецким танкистам трудно разглядеть замаскированный танк, еще труднее уничтожить, если он стоит за бугром и может быстро сменить позицию. Этим и пользовались, заставляли немцев идти осторожно, били по бортам и наносили большой урон противнику”.
Училась пехота. Всю осень сорок третьего “дивизию готовили к наступлению. Полки поочередно выводили в тыл на учения с боевыми стрельбами, с точным подсчетом пробитых мишеней, разбитых дзотов, разрушенных ходов сообщения, с преследованием ”отступающего противника”. Приучали пехоту ходить за огневым валом, и поняли солдаты, как надо наступать — безопаснее и надежнее”. Шла планомерная подготовка к “настоящему наступленью”, в котором примет участие Волховский фронт. В январе 44-го общее наступление завершается освобождением Новгорода и полным снятием ленинградской блокады.
В единстве русской смекалки и разумного руководства заключался, по отзывам фронтовиков самого разного уровня, один из сильнейших факторов Победы, не зафиксированный, впрочем, ни официальной, ни какой другой историографией. В самые критические моменты Сталин “ослаблял вожжи” и доверялся народу. Не случайно в произведениях Кодочигова исподволь нарастает мотив народной силы. Он не поддерживает идеи “загубленной нации”, которая по необъяснимой логике возникает в творчестве Виктора Астафьева 90-х годов: все лучшее в народе взяла война. То, что не уничтожил фашизм, добивает система. Если согласиться с автором романа “Прокляты и убиты” и повести “Веселый солдат”, возникает определенная нестыковка: как могли вырасти поколения нынешних сорокалетних-шестидесятилетних — творческий и духовный потенциал современной России? Эти люди гордятся своими отцами и дедами. Пишут в автобиографиях: родился(лась) в семье фронтовика.
С полным осознанием “настоящего дела”, о котором хорошо помнит писатель, воевали и его тюменские сверстники. Жестокая война не опустошила их души, не погасила интереса к жизни, к труду, к доброму человеческому общению. На этих страницах, которые писатель посвятил своим землякам и сверстникам, хочется остановиться несколько поподробнее. Что же это за люди, сибиряки, тюменцы? Как они вписываются в кодочиговскую панораму?
По горячим следам войны народная молва нарекла сибиряков (и уральцев) людьми особенными, существами почти мифическими. Стерла личностные черты, обобщила до фигуры могучего воина в белом полушубке, обвешенного оружием. Кстати, о полушубке. В разговоре Павел Ефимович заметил, что белый полушубок оказывался не самой удобной одеждой для фронтовиков. Когда менялось к теплу, он становился легкой мишенью для немецкого снайпера. К тому же полушубок сложнее прожарить от разных окопных насекомых. Вот и получалось, что бывалые фронтовики предпочитали полушубку армейскую шинель. При всем том, белый полушубок все равно остается деталью творимой легенды. С молвой не поспоришь — ей можно противопоставить только факты.
С глубоко запрятанным лирическим чувством пишутся Кодочиговым очерки о сибиряках — тюменцах. Автор жалеет, что написано мало: всего два небольших цикла: “Их помнят улицы Тюмени” и “Сверстники мои, тюменские мальчишки”// Урал, 2000, № 5. Тот и другой цикл — о тех, кто в канун войны оканчивал родную для писателя среднюю школу № 2, босиком бегал по деревянным тротуарам Тюмени, которая до войны больше походила на большую деревню, нежели на современный город. “Были мы, по сути, уличными мальчишками, — вспоминает автор, — но был у нас негласный кодекс чести: лежачего не бьют и не пинают, пятеро на одного не нападают, если двое решили подраться, третьи не вмешиваются, а дерутся — до первой крови. К войне мы готовились как бы бессознательно, из чистого любопытства и потому охотно занимались в военных кружках”. Тюменские мальчишки росли выносливыми и крепкими. Гоняли футбол в уличных командах, сражались в лапту, в волейбол. Летом плавали до посинения, зимой катались с немыслимых по крутизне ледяных гор. Были настойчивы и, если уж брались за какое-то дело, доводили его до конца.
Среди тюменских парней не велось разговоров о любви к Родине, и едва ли кто-то из них мог толково объяснить этимологию слова патриотизм, но как началась война, пошли защищать свою страну, опять-таки не рассуждая о “священном долге”. Сожалений ни у кого не было, хотя “воевать, получать ранения и увечья нам пришлось совсем молодыми, в самую лучшую пору своей жизни”. Через много лет после войны автор спросит одного из своих тюменских друзей, не жалеет ли он, что после тяжелого ранения, не долечившись, снова вернулся в действующую армию. В ответ услышал: “Нет. Что ты? Тогда надо было” (очерк “Как молоды мы были”).
О сибиряках-товарищах пишет Кодочигов раскованно и свободно. Пишет без ёрничество, когда осмеиваются-пересмеиваются Сталин, Симонов и другие кумиры прошлого. Современным юмористам как-то невдомек, что с момента перестройки в искусстве создалось целое направление, паразитирующее на негативном изображении прошлого и не способное предложить ничего нового. Павел Кодочигов не считает возможным смеяться над тем, что для народа свято: над подвигом.
Подвиг, он и есть подвиг. Как, например, вся военная биография тюменского аса Виктора Княжева, который в совершенстве овладевает искусством воздушного боя, виртуозно маневрирует, выполняет задания и выходит победителем из самых напряженных схваток. На счету Княжева более двухсот боевых вылетов, в которых он не потерял ни одного человека из своего экипажа и сохранил машину. Княжев бомбил скопления немецких танков на Курской дуге, участвовал в штурме Берлина с воздуха и, отлетав сорок лет, учил летному делу молодых, вырастил двух сыновей-полковников. В семьдесят с лишним боевой генерал Виктор Иванович Княжев, награжденный четырьмя орденами Красного Знамени, с увлечением занялся фермерством (очерк “Наш генерал”).
Достойны уважения все, о ком автору удалось собрать материал. Когда-то они, выпускники военных училищ, попадали на фронт и за полгода-год становились “стариками”. Не по возрасту, разумеется, но по накопленному опыту. Они особенно дороги писателю — к числу таких “стариков” в свои девятнадцать принадлежал он сам.
“Шестой комбат” помнится ему Женькой Герасимовым. “Шестым” его называли потому, что до него пятеро командиров из батареи сорокопяток вышло из строя, а сам Женька воевал долго. Скорей всего, срабатывала смекалка: он применил новый метод наступательных боев, который стали применять многие. Из-под Ленинграда “шестой” дошел почти до Кенигсберга, “больше года находился в боевых порядках пехоты, сопровождая ее колесами своих пушек, вместе с нею брал десятки городов Белоруссии, Латвии и Германии и ни разу не был ранен”. Неуязвимый комбат смешался, как школьник, всего один раз, уже в начале 90-х, когда с группой ветеранов из Тюмени приехал в Михайловское. Разговор шел о том, как освобождали Михайловское в марте 44-го. Герасимов вспомнил, что начальник артиллерии полка майор Филатов приказал разбить домик, из которого строчили пулеметы, препятствуя продвижению пехоты.
— И разбили? — вмешался в рассказ директор Пушкинского музея-заповедника Семен Степанович Гейченко.
— Конечно…
— А вы знали, по какому домику стреляли?
— Да небольшой какой-то.
— Подождите минутку. — Гейченко вскочил, куда-то сходил и сказал: — Это план освобождения Михайловского. Покажите, пожалуйста, где стояла ваша пушка и по какому домику вы стреляли.
Герасимов показал. Гейченко тряхнул головой.
— Так я и думал — вы расстреливали домик няни Пушкина.
Тут уж вскочил Герасимов:
— Но я же не знал… не знал…
— Не сомневаюсь, но если б и знали, стрелять все равно пришлось бы — война все-таки. Пехотинцев надо было спасать. Не расстраивайтесь, пожалуйста, тут нет вины ни вашей, ни вашего начарта.
— Он погиб. Пробирался к другой пушке и попал под минометный обстрел, — хмуро отозвался Герасимов” (очерк “Шестой комбат”).
Очерки о воинах-тюменцах не выстраиваются по заранее заготовленной схеме — пишутся так, как подсказывают биографии этих людей. Неизменно в них одно — авторское внимание и уважение к героям. Внимание удваивается, если приходится восстанавливать добрые имена тех, кто по случайности или по чьей-то небрежности попал когда-то под рубрики: “Не вернулся с задания”, “Пропал без вести”. В таких случаях автор-документалист не жалеет ни сил, ни времени. Разыскиваются официальные документы, устраиваются встречи с родными и однополчанами, привлекаются письма. В таких случаях автора поддерживает не только вера в человека, которого знал еще в школе, но и его способность пережить судьбу другого, как свою собственную. Именно поэтому “душевны” очерки о летчике Анатолии Бересневе, самолет которого упал в море (“Подвиг летчика Береснева”), и о тюменце Викторе Анцыгине, воевавшем в партизанском отряде и погибшем на Брянщине (“Дороги Виктора Анцыгина”).
Павел Кодочигов независим в своих суждениях по вопросам, которые утратили былую актуальность и стали почти одиозными. Не пропагандистский лозунг “дружбы народов” и не “сложные межнациональные отношения” волнуют его, когда он повествует о людях разных национальностей. Так отмечает он, какая сердечная теплота и привязанность на долгие годы связала тюменца Володю Мошкина и литовца Антанаса Арбутавичуса. Дальние поездки не тяготят обоих друзей. “Когда смерть все время рядом и все перед ней равны, не “отношения” возникают, а самая дорогая и вечная дружба фронтовая”. Настоящая боль появится, когда закроются границы того и другого государства.
“Долговекую” дружбу рождает великая цель. Современные воины — “афганцы” и “чеченцы” — признаются, что их фронтовая дружба кончалась с исчезновением смертельной опасности. В мирной жизни между ними возникают совсем другие отношения. Стоит привести только одну цитату из рассказа “Аргун” Аркадия Бабченко, и станет ясно, о чем идет речь: “У нас нет фронтового братства. Ремарк врал. Сейчас мы согреваем друг друга теплом своих тел, но каждый из нас все равно сам по себе. Все, что нас связывает, — это война. Убийства людей и смерть товарищей. В будущем мы не захотим видеть друг друга. Мы уже знаем это. Тяжело встречаться с человеком, который знал тебя, когда ты был животным. Улыбаться и хлопать его по плечу. Мы не любим друг друга. Любовь, привязанность — словно не из этого мира. И хотя то чувство, которое мы испытываем друг к другу, выше, чем любовь, — его невозможно описать, в русском языке попросту нет тех слов, которыми можно выразить привязанность одного живого существа к другому, когда им обоим надо умирать, — это чувство может быть только здесь. Ему не место там, как не место любви здесь”.
Документально-очерковая проза Павла Кодочигова — не единочное явление в литературе конца прошлого века и начала века нового. В связи с 55-летием и 60-летием Победы творчески заявили о себе многие ветераны войны. В документах, письмах, воспоминаниях восстанавливаются обстоятельства и факты из времен Отечественной войны, которые по каким-то причинам оказались обойденными. Рядовые ее участники не тускнеют как личности ни в очерках Павла Кодочигова, ни в романах Василия Субботина, ни в автобиографической повести в письмах Михаила Алексеева “Через годы, через расстоянья…”. “Никогда не покидают мое воображение мощные сталинградские образы”, — пишет Михаил Алексеев о тех, с кем в одном строю защищал Сталинград в 1942—1943 годах. “Голая правда факта”, вопреки снисходительному к ней отношению, оборачивается большой правдой истории.
Рассказы, повести и очерки Павла Кодочигова нуждаются в переиздании. Командир минометного взвода с Волховского фронта, журналист и писатель Павел Кодочигов много расскажет читателям, не прошедшим через “роковые-сороковые” ХХ столетия.