Опубликовано в журнале Урал, номер 5, 2007
Голдина Мария Сергеевна — родилась в г. Златоусте Челябинской области. Окончила УрГУ (философский факультет). Публиковалась в периодической печати. Автор книг “Женщина до востребования”, “Волосы жизни”, “Кони хочут пить”. Живет в Екатеринбурге.
Дедушка
Серебристая борода дедушки Алексея Афанасьевича касалась нежного личика внучки Манечки, крепкие широкие ладони прижимали Манечку к жесткой прокуренной рубашке, а голос деда повторял самое его нежное: “Сволочонок ты мой, сволочонок”. Манечка не понимала смысла этих слов, а только водила пальчиками по синим речкам, теплым и мягким. Речками она называла вены на изработанных руках деда.
Она старалась избавиться от щекотливой бороды деда, но он и сам не любил долгие ласки и быстро ставил “сволочонка” на пол. Клал ногу на ногу, сажал внучку на стопу в мягком шерстяном носке и, напевая что-то шутливое, подбрасывал любимицу легонько вверх. Полет Манечки был не очень высоким, но дух у нее захватывало, и дед радовался, что он еще в силе и может повеселить внучку.
А потом наступало самое дивное: дедушка доставал полосатый льняной мешочек, наполненный грецкими орехами. Брал оттуда штук десять и садился на маленькую скамеечку у деревянного сундучка с инструментами. Вытирал крышку, выдувал из небольшого углубления невидимые пылинки и говорил:
— Иди сюда скорей, белочка орешки принесла, будем их колоть. Дай мне молоточек.
Внучка подавала молоточек, дед мурлыкал что-то себе в усы и бороду, клал орешек и просил Манечку стучать по нему. Манечка делала это очень старательно. Одни орешки сразу раскалывались, другие были поупрямее, но она и с ними справлялась. Накапливали горку зубчатых ядрышек, и Алексей Афанасьевич ждал момента, тогда внученька подойдет к нему и угостит горсткой, а вторую возьмет в маленькую ладошку себе. Беззубый рот не позволял деду щелкать орешки как семечки, но он делал вид, что тщательно жует, радуясь щедрости внучки.
Семья у деда была основательной: шестнадцать детей. Мой папа, Сергей Алексеевич, был четырнадцатым по счету. Алексей Афанасьевич построил просторный двухэтажный дом, имел приличное подсобное хозяйство. Праздно сидящим, а лежащим — тем более его никогда не видели. Детей воспитывал в работе и уважении к родителям, а жену держал в строгости и чрезмерной покорности.
Дед был умен, справедлив и расчетлив. Кормил всех досыта. Продукты для такого количества детей возил на телеге, поругиваясь, что “много бездельников в доме”. А когда объявили НЭП, дедушка задумал открыть ресторанчик и начал активную профессиональную подготовку кадров: среднего сына Николая выучил на кондитера, младшего Сергея — на кулинара. Пока шла подготовка кадров, НЭП закончился. Вскоре сыновья, призванные на войну, сменили поварские колпаки на пилотки. А на войне вновь их надели. Живыми вернулись домой, и еще по сорок лет каждый отработал в ресторанах и столовых, немного поругивая находчивого и предприимчивого папашу, который дал им жизнь и сумел сделать ее сытной.
Недолго дедушка задержался в постели в немочи, не всем позволяя ухаживать за собой. Разрешил готовить наваристую куриную лапшу и мягкую кашу только моей маме — любимой, всегда отзывчивой снохе. А мне, самой младшей внученьке, — закрывать его одеялом. Осталось в памяти одеяло — немного колючее, но добротное и теплое, с загадочным рисунком. Дед же, прикрытый этим колючим одеялом, был совсем неколючий, а мягкий и нуждающийся в помощи.
Дом, построенный дедом, еще жив и осанист, как в прежние времена, но живут в нем уже давно чужие люди.
Баба Поля
Баба Поля, родившая шестнадцать детей, была матерью-героиней. У нас в комоде лежал в красной коробочке серебряный орден, а в вишневой папке — свидетельство о присвоении звания. Потом орден украли.
Цыгане зашли в сени, попросили попить. Бабушка принесла воды, а они ее окружили и какое-то время не впускали в дом. Окна были открыты, и из огорода залезть в комнату — легче легкого. Исчезли орден, обручальные кольца родителей, часы и мамино колечко. Хватились не сразу. А когда пропажу обнаружили, бабы Поли уже не было в живых, и она, к счастью, не познала тяжести этой утраты.
Я хорошо помню день ее похорон перед самым Новым годом. Было в то время модно ходить на школьные елки в карнавальных костюмах. Жили тогда еще очень бедно, а на новогодних представлениях все сверкало и переливалось стеклянным блеском. Костюмы готовили очень тщательно. На тот новогодний бал я собиралась пойти в костюме Хозяйки Медной Горы. Платье зеленое было сшито из двух атласных штор, корону мы с мамой делали несколько вечеров, но самым шикарным был воротник, подаренный мне бабушкой Полей. А еще была вуаль из тонкой зеленой сетки. Папа тогда решил не брать меня на похороны, а отправить на новогодний бал. Я вспоминаю, что детей-то вообще не было — стоял мороз градусов под сорок, но какое-то чувство вины и сейчас осталось, несмотря на то, что за бабушкой мы ухаживали несколько лет. Она очень любила, когда мы заплетали ей косы, когда поглаживали ей больную руку и ногу, когда просто рядом с ней вслух учили уроки.
Потом, после смерти бабушки Поли, я выступала в школьных спектаклях в ее юбках, кофтах, платьях, правда, приходилось талию уменьшать раза в три: баба Поля была полной, невысокого роста, очень мягкой и женственной. У меня сейчас трое детей, и я могу представить, как можно вместить в маленькое материнское сердце шестнадцать деточек.
Отец
Мой отец, Сергей Алексеевич Староверов, был жизнерадостный, предприимчивый и щедрый человек. У него было необыкновенное чутье на новое. Он стремился дать своим детям современное образование, учил меня музыке и частенько привозил на занятия на телеге, чтобы не тратиться на трамвай. Вначале он не очень одобрял мои занятия спортом, а когда появились успехи и начались победы, бережно хранил вырезки из газет, сам готовил мне завтрак перед соревнованиями, с гордостью показывал знакомым грамоты и призы.
Отец был верующим человеком. Верил искренне и разумно. Папа рано приучился ходить в церковь, слушать пение. Деду было некогда посещать службы, он был кормильцем огромной семьи, а бабушка свято чтила все религиозные праздники и посты. В церковь она ходила нарядная: надевала синюю праздничную юбку, кофточку, сверху кашемировую шаль, укладывала торжественно косы. Маленького папу тоже всегда водила в церковь нарядным. В одежде папа был очень консервативен. В неизменных широких брюках, папахе “вдоль по улице”, башмаках “прощай, молодость” он всегда выглядел изящно и элегантно. Любил красиво одеваться, учил этому и нас.
А еще он умел совершать поступки, которые некоторым казались странными. Например, он мог поблагодарить телеграммой декана факультета Михаила Николаевича Руткевича за то, что дочь успешно закончила учебу на философском факультете, найти могилу брата Кости, погибшего на войне, спасти семью генерала Олешева, которая умирала от голода в блокадном Ленинграде. В День Победы у нас собирались фронтовые друзья отца. Для папы это был самый великий праздник. Постепенно друзей приходило все меньше и меньше, а встречи становились все теплее и трогательнее. И пели всегда папину любимую песню “Белым снегом”.
Тетушки
Тетушки начинали хорошеть ближе к пятидесяти годам: как-то застывали в прежней, девичьей, красоте, черты лица делались яснее, морщины не только не мешали, а делали прямые носы и полные губы нежнее; лица приобретали внутренний отблеск молодости, загар жизненного опыта и мягкости предстоящей мудрой старости. А все самое женственное всегда было с ними: высокие груди, мягкие широкие бедра, полные ноги с маленькими аккуратными ступнями, длинные густые волосы, заплетенные в косы.
Тетки были чистоплотные и аккуратные: в домах был порядок, одежда опрятная. У них всегда водились денежки: небольшие, конечно, но заначка имелась. И они ее постоянно пополняли: продавали молоко, мясо, а когда скотину уже не могли держать, солили капусту и несли ее на рынок — хрустящую, в банках, прикрытых простиранными тряпочками. Торговали всегда в подкрахмаленных нарукавниках, фартучках, а иногда надевали и белую отутюженную поварскую курточку. Торгуя, никогда не обижали товарок, всегда были доброжелательны с покупателями. У них быстро появлялись свои клиенты и постоянные места за прилавком. Рассада, овощи с огорода, рыба, наловленная мужьями, ягоды из леса — все шло в продажу. Особой грамотой не блистали, а деньги умели считать мастерски. Их отец, Алексей Афанасьевич, так и не сумел открыть ресторан, но торговому ремеслу всех девок выучил. С тринадцати лет тетушки работали в лавках; хозяева любили сестер Староверовых: они не воровали, ни от какой работы не отказывались, были приветливы и выделялись среди своих сверстниц светлыми лицами, здоровым телом и сдержанными манерами.
Натеребить, напрясть шерсть, связать носки, варежки — все это они умели. Да и какая это работа, так — отдых от покоса, от скотины и огорода. Не заказывали половики, одеяла на стороне: сами ткали и стегали. Огромные пяльцы для ватных одеял натягивали в большой комнате-горнице. Запасали сатин, шелк на верх одеяла, нитки — и работа начиналась. Собирая приданое, обязательно клали в сундук стеганное своими руками ватное одеяло, которое потом передавалось из поколения в поколение.
У тети Оли был двухэтажный дом, двое сыновей: Миша и Павлик. Дядя Ваня, муж тети Оли, был детям отчимом, но любили они его как родного. Бывало, с матерью поругаются, а отца никогда не обижали. Дядя Ваня служил милиционером. Это был самый добрый милиционер на свете: не умел повышать голос, никого не обижал. На правой руке у него не хватало двух пальцев, остальные три пытались делать все так, как будто их было пять. Дядя Ваня над собой частенько подсмеивался: “Десять плюс восемь, получится двадцать — вот какая у меня арифметика”. Однажды дядя Ваня пришел к нам домой и сказал: “Десять плюс двадцать — вот такие дела. С Сергеем-то беда, оговорил его кто-то, взяли под стражу. Время такое — никого не щадит. Пока разберутся — завтра могу ему передачу отнести”. Где-то через час пришла старшая сестра, тетя Лана, и начала причитать: “Ох, Сереженька-то… Что делать-то будем? Ольга, у тебя ведь тройня. Как потянешь одна?” Мама после таких слов “успокоения” растерялась окончательно и заплакала громче. Но тут вошла тетя Оля: “Вот нажарила котлет Сергею, собери еще что-нибудь, Иван унесет завтра, да надо хлопотать начинать, нечего им волю давать. Не виноват Сергей. Ваня так говорит, да и я считаю, что надо немедленно его выручать”. Папу через три дня освободили, он пошел к сестре, обнял ее и сказал: “Спасибо, Ольга, век этого не забуду”.
Подкосил тетю Олю и дядю Ваню их любимый Павлик. Он молодым ушел из жизни, и надежды стариков на обихоженную старость рухнули. Позднее те, кто помогали тете Оле заготавливать дрова, убирать в доме, частенько прихватывали с собой вещи без разрешения хозяйки.
Тетя Маруся — самая бережливая. Тетя Маруся принадлежала к поколению тех людей, которые ничего не выбрасывали, все подбирали и откладывали на черный день, покорно смиряясь с тем, что таких дней уже было много в прошлом. Вся полезная и бесполезная площадь однокомнатной квартиры тети Маруси была завалена баночками и банками, сверточками и свертками, мешочками и мешками. Свободного места становилось все меньше, а тараканов все больше.
Когда сын тети Маруси, пролетавший всю войну на боевом самолете, погиб, вернее, сгорел заживо в гражданском самолете в мирное время, она немножко “свихнулась”: стала плохо одеваться, ела не досыта, молилась с утра до ночи в церкви. Читала православную литературу, была, говоря светским языком, активисткой в церкви. Переключила всю любовь на дочь и внука: старалась приучить их к церкви. Не получилось. Тогда она начала заботиться о тех, кто беднее ее. Скупала в комиссионках, на базаре вещи, подбирала добрые, выброшенные на помойку, простирывала и несла убогим, бедным, а иногда и просто бездельникам, опустившимся людям. Она не брала в рот спиртного, не переносила табачного запаха. Любила комнатушки-клеточки в своем маленьком домишке, думочки, салфетки, тряпочки, фартуки. За ней постоянно ходили все собаки и кошки района. Она их кормила и выручала в трудных ситуациях: лечила раны, разнимала драки.
Мир моих тетушек был обыкновенным и одновременно необычным: единая большая семья делала их заботливыми и счастливыми радостью общения. Они достойно прожили свою жизнь в семье, где главными ценностями были уважение, взаимовыручка, сопереживание и соболезнование. Когда бездетные тетушки начали болеть, то возили их от сестры к сестре, от брата к брату, ухаживали и племянники, и племянницы — и опять была семья.
Праздники и поминки
Пироги пекли два дня. Сначала тетушки колдовали над тестом. Ставили сразу на всю стряпню, в больших кастрюлях. Тесто получалось воздушным: не жалели молока, яиц, масла. Начинку готовили тут же, перед русской печью. На большой сковороде жарили мясной фарш с луком и специями, отваривали рис, вымачивали сушеные грибы. Рыбные пекли в тот же день. Заранее обсуждалось качество рыбы, ее очищали от косточек, клали рис на нижний слой пирога, а сверху — кусочки рыбы. Я запомнила — розовая рыба, белого, яблоневого цвета, рис, капельки янтарного масла, черный перец, темно-зеленый лавровый лист и золотистый жареный пук. Верхняя корочка была почти прозрачной, настолько тонко ее раскатывали. Затем наступал черед сладких пирогов. Обязательно пекли пироги с черемухой, курагой, с повидлом. Сладкие пироги почему-то никогда не расползались. Имели, говоря современным языком, товарный вид и были очень ароматными. Но самыми любимыми сладкими пирогами были каравайчики — пышное семейство маленьких пирожков. Их пекли в больших сковородах, а потом выкладывали на большие зеленые эмалированные тарелки и посыпали сахарной пудрой. Аккуратно нарезанные мясные, рыбные, грибные, сладкие пироги ставили сразу на столы. Как и кисель — тугой, вишневого цвета, разлитый по глубоким тарелкам, и компот с желтыми солнышками абрикосов.
Зарумянившиеся пироги с мясом вытаскивали, смазывали растопленным маслом, отставляли в сторону, накрывали чистым полотенцем и давали отдохнуть. Отдохнувший пирог становился мягким, его обсыпали сверху сухарями, и он приобретал еще более аппетитный вид. Запах от печки и пирогов доносился аж до трамвайной остановки. Ожидающие трамвая сглатывали слюнки и говорили: “Опять Староверовы собираются вместе”.
На поминках вначале подавалась кутья — искусно приготовленный рис с изюмом. Пробовали ее маленькими ложечками. Потом тетушки приносили наваристые щи. Никаких салатов, колбасы, закусок не было, но все было настолько сытным и вкусным, что вставать из-за стола не хотелось, хотя по обычаю долго задерживаться было нельзя.
Кормили в две, а иногда и в три очереди. Первыми садились соседи, дальние родственники, знакомые. Последними — самые близкие. Сто грамм водки, выпитые за упокой души, размягчали поминавших. Но была строгая мера в выпивке, и никто не нарушал сложившиеся правила. В этот же день к вечеру разносили гостинцы тем, кто не мог прийти на поминки. И горе становилось общим, а грусть — теплее и сохранялась дольше в каждом сердце. Особых речей не произносили, но видны были трогательное отношение к ушедшему, искренность слов о долгой светлой памяти.
Меня еще подростком допускали до настоящих дел: я чистила картошку, носила воду, дрова, выполняла маленькие поручения. Но самым большим праздником было участие в стряпне. Тетушки заставляли тщательно вымыть руки, убрать косички под косынку, надеть фартучек — и посвящение в стряпухи начиналось. Тетя Сима ограждала меня от излишних указаний тети Оли, иногда потихоньку исправляла мои ошибки — и в печку уходил пирог правильной формы.
Мой папа, профессиональный кулинар, и дядя Коля, кондитер, не допускались до стряпни — сестры-искусницы все сами делали мастерски. А потом ждали оценок своих братьев; я не помню, чтобы профессионалы плохо отозвались о пирогах, иногда только говорили: “Соли бы чуть-чуть в тесто или сахарку немного убавить”. А впереди снова ждали хлопоты — девятый, сороковой день, полгода, год…
Праздники справляли в складчину. Со всех, даже с тех, кто не мог прийти на торжество, собирали деньги на подарок. Безделушек не покупали, приобретали стиральную машину, диван, шифоньер, посуду, предварительно узнавая желание того, кому дарили.
Праздники начинались с составления списка приглашенных. Потом обдумывалось меню. Папа занимался этим сам. Подбирал холодные закуски: холодец, заливное мясо, колбасу, рыбу, салат “Зимний” и т. д. На горячее подавали одно из двух блюд. Если это был плов, то приготовленный в настоящем казане, если курица, то прожаренная до хрустящей корочки. Помню, папа всегда учитывал, что зубов у тетушек и дядюшек становится все меньше, и готовил все мягкое, чтобы и вкусно было, и прожевать легко.
Потом начиналась заготовка продуктов. Закупали не сразу, по возможности. Помню, что конфеты складывали в трехлитровые банки, а мы иногда находили эти тайники. Дня за три-четыре папа отправлялся к дяде Коле — приносил ему муку, масло, сахар, яйца и просил сделать бисквит, заварное, безе. Потом, за день до торжества, снова приходил к брату с помощниками. И в больших бельевых корзинах они уносили воздушное безе, заварное, а на листах — бисквиты.
Столы в доме расставлялись в виде буквы “П”. На них стелились старые покрывала, а сверху — накрахмаленные белые скатерти. Это делалось для того, чтобы посуда не стучала. Почти полдня шла ее подготовка: все перемывали, протирали. Сервировка начиналась с установки двух-трехъярусных ваз, потом расставлялись тарелочки, раскладывались вилки, ножи, ложки, все по всем правилам этикета. В центре буквы “П” ставился круглый стол для гостей из Челябинска, Усть-Катава, Магнитогорска, которых нужно было покормить еще до торжества: обычно папа делал суп-скороварку с фрикадельками. Приносили на этот стол пироги, наливали чай.
Торты, приготовленные напой, тоже ставились сразу. Это было самое интересное в подготовке стола. Мы всегда участвовали в создании царского торта. Папа разрезал готовый бисквит на прямоугольники, но сначала укреплял на нем фонтаны из патоки. Горячую патоку разливал на мраморной доске фонтанными брызгами, патока застывала, затем ее надо было отделить ножом и поставить вертикально на бисквит. Мы всегда помогали папе в этой ювелирной работе. И вот фонтаны уже установлены, и торты начинали наряжать кремовыми розочками, листочками, дорожками. В специальные мешочки закладывался крем, предварительно окрашенный, прикреплялись трубочки — и папа начинал творить чудеса. Мы вместе с ним (помогали облизывать крем с трубочек и из мешочков) создавали сказку из крема.
Папа продумывал все до мелочей: куда гости повесят одежду, где смогут прилечь, если стало немножко тяжело, какие песни будут петь за столом, какого гармониста пригласить. Заранее на машинке крупным шрифтом печатался текст песен. Самой любимой у отца была “Белым снегом”. А много позже мне пришлось общаться с автором этой песни, композитором Евгением Павловичем Родыгиным, слушать ее в его исполнении. И я поняла, что папа, не имеющий особых вокальных данных, делал это душевнее и азартнее, чем автор.
Каждый гость вносил в торжество свою изюминку. Тетя Нюра пела задорные частушки, тетя Сима и тетя Оля любили наряжаться: шили специальные костюмы из ситца, надевали шляпы, красили ботинки в разные цвета, румянили щеки, а потом показывали целое представление. Дядя Коля исполнял на кастрюлях и сковородках коронный номер. Тетя Лана, как всегда, ворчала на своих несерьезных братьев, но видно было, что и ей интересно. Летом все выходили танцевать и петь на улицу. Тут же, на улице, угощали водочкой, наливкой.
На следующий день мужчины приходили опохмеляться, а женщины — пить чай и рассматривать подарки.
Семья
В концепции развития человеческого рода значительное место занимает проблема существования особого гена, который называют “геном взаимопомощи”. Известный генетик В.П. Эфрамсон утверждал, что те, в чьих хромосомах этот ген по каким-то причинам отсутствовал, вели себя в жизни очень своеобразно: воины убегали с поля боя, перешагивали через стонущих тяжелораненых братьев, не оказывали друг другу помощи и беде. И такие племена и семьи исчезали, не оставляя следа на Земле. Но, к счастью, были и другие большие семьи — с “геном взаимопомощи”. И жили они иначе. Если случалось горе, война, то на поле боя выходили все от мала до велика, выхаживали раненых, заботились о стариках и детях. Когда я узнала о существовании такого гена, то загадка неизменной взаимовыручки, помощи, заботы в семье Староверовых стала мне как будто ясной.