Из книги воспоминаний «Привалился к сердцу камень…»
Опубликовано в журнале Урал, номер 5, 2007
Авдеев Павел Меркурьевич — родился в 1915 г., инвалид Великой Отечественной войны, ветеран 2-й МСБ 19-й мотострелковой ордена Красного Знамени Слонимско-Померанской мехбригады I Красногварадейского мехкорпуса 2-й гвардейской танковой армии. Живет в Екатеринбурге.
После Дня Победы
Из книги воспоминаний “Привалился к сердцу камень…”
Проснулся от резкого толчка: поезд остановился! Привычно взглянул в блестящую светом щель в верхнем проеме двери: на улице утро, рассвет. “Привет тебе, жизни денница!” — мелькнуло в голове. Вставшие раньше меня попутчики уже двигают дверной засов и откатывают дверь. На всех нас полыхнул отблеск алой, в полнеба, зари и белизны снега, выпавшей за ночь первозданной пороши. Перед нами — контуры зданий свердловского вокзала! На стенах — уже отгоревшие от времени алые полотнища и транспаранты: “Слава партии и советскому народу — победителю!”, “Сталину — слава!” Всюду — слава! слава! слава!
Безотрывно смотрю на алое небо утренней зари, на прорывающиеся над городом лучи солнца. Слава солнцевсходу! Слава алой заре! Слава сияющему белизной городу! Слава городу-труженику! Слава городу — сердцу опорного края державы!
И мы — свердловчане! — миллионная пылинка, солдаты Армии Победителей, высыпали из вагонов на сверкающий, розовеющий от зари утренний снежок, присыпавший перрон вокзала, снежок, забеливший всю копоть и грязь города и его окрестностей.
Привычно выделяю взглядом густо дымящие черной копотью трубы гиганта машиностроения, уральского богатыря Уралмашзавода. Казалось, что в сердце закипит кровь оттого, что это реальность — такой чудо-завод, такие чудо-труженики, герои тыла, дни и ночи работавшие на заводе-гиганте. Все спешили, недоедали, недосыпали, горели единым порывом — ускорить Великую Победу! А мы, живые участники и свидетели полного разгрома и капитуляции врага в его черном логове — Берлине, вдыхали радостно морозный воздух родного Урала.
Приседая и потягиваясь после сна, продвигался я к старому, Николаевскому — воинскому вокзалу. Снег сочно похрустывал под ногами. На душе было радостно от бодрящей музыки маршей, гремевших в репродукторах вокзала.
Вдруг вижу: навстречу мне ускоряет шаг, переходя на бег, в офицерском полушубке, знакомая по общим очертаниям при моей близорукости, фигура командира. Кто бы это мог быть? Всматриваюсь. А он приближается. И вдруг осенило: да это же Савенков! Командир первой роты батальона! Какая невероятная встреча! Как тесен мир! Невероятно, но факт! Встреча — через три огненных года страшной военной мясорубки. Нежданно-негаданно!
Обнялись со слезами на глазах. Он, крепче и выше меня, обнимал и тискал, осыпая градом вопросов. Помню, что самый первый вопрос был:
— Да ты что? С неба свалился? С того света выходец? Ты ли это? Воскрес из мертвых? А кто еще жив из батальона остался? Что с Шиляевым, с комбатом? Мы вас, окруженцев, всех похоронили, грешным делом. Все раненые под Белым утверждали, что из окружения ни один человек не вышел. А ты — жив! Просто чудеса!
Прошли мы с Савенковым в здание вокзала, уточнили у дежурного часы отправки эшелона Берлин — Новосибирск. Оказалось, будет стоять до вечера. Нашли укромное место, чтобы присесть и поговорить.
Савенков достал бутылку водки из своей заначки, и мы выпили за Великую Победу и встречу, за всех погибших, кого вспомнили из числа формировавшихся в Ирбите. Фейерверк восклицаний и удивлений продолжался. Савенков, оказывается, ходил на встречи многих воинских эшелонов, проходивших с запада на восток. Надеялся встретить своих знакомых однополчан. И все — мимо: не направили 1-й мехкорпус из Германии на героический Дальний Восток.
Настал мой черед, и я рассказал ему о пройденном боевом пути нашего, родного, неистребимого и непотопляемого 2-го мотострелкового батальона 19-й мотострелковой ордена Красного Знамени Слонимско-Померанской мехбригады 1-го Красноградского мехкорпуса. Шел этот путь по узлам вражеского сопротивления, где гибли в боях, страшно жестоких и беспощадных, с отборными эсэсовскими дивизиями “Викинг”, “Рейх”, “Мертвая голова”, “Адольф Гитлер”.
Вечер над Свердловском начал рассыпать звезды. Стоянка эшелона стремительно приближалась к концу, а нашим воспоминаниям не видно было конца. Савенков непрерывно задавал мне вопросы о судьбе своих знакомых офицеров и солдат. На многие из них у меня не было ответов: отбило память контузиями от бомбежек, от орудийно-минометных обстрелов.
Комбата Шиляева, как я понимал, Савенков очень уважал. Потому и уточнял он детали боевой судьбы и гибели своего фронтового товарища. Вспомнил еще о ротном писаре Василии Дерябине. При освобождении поселка Казачья Лопань был подбит вражеский “тигр”. Группа мотострелков вместе с Дерябиным взобралась на неподвижный танк и пыталась открыть верхний люк, чтобы взять в плен фашистских танкистов. Но люк заклинило. Только вечером через нижний люк выползла и сдалась в плен обреченная команда… За тот успешный бой группа солдат и офицеров была награждена. Комбат А.Н. Шиляев получил орден Красного Знамени. Ранее он получил такую же высокую награду за боевые действия под Белым на Калининском фронте.
Вспомнили мы и о стремлении комбата награждать достойных солдат и офицеров. Рассказал Савенкову о награждении орденом Ленина командира пулеметной роты, отличившегося при проведении боевой операции за селом Стрелецкое под руководством замкомбата капитана Гогоришвили. После краткой схватки наши мотострелки захватили в плен и привели на КП батальона 45 фашистов. Командир роты до конца прикрывал наших мотострелков из своего пулемета. Но группа фашистов просочилась с тыла на его огневую точку. Не видя возможности отбиться от напавших, не желая сдаться в плен, он подпустил эсэсовцев на предельно близкое расстояние и взорвал гранату.
Весь день так сидели мы и говорили. Смотрели друг на друга, словно стараясь запомнить для будущего, на всю предстоящую жизнь. Чуть-чуть захмелевшие, мы с всею открытостью смотрели в глаза друг другу.
Начинались сумерки. В завершение встречи рассказал ему о прощальной встрече в госпитале Хохен-Лихена с общими знакомыми по Ирбиту, особенно о командире автороты Федоре Федоровиче Звереве, бывшем в дни штурма Берлина командиром минометной батареи. Последние залпы его минометчики давали на перекрестке улиц Кантштрассе и Лейбницштрассе в центре Берлина по парку Тиргартен.
В последние минуты рукопожатий Савенков сообщил мне, что он с осени 1943 года работает преподавателем в созданном тогда Суворовском училище. Достойная, по его силам и складу характера работа. Ей он отдает все свои устремления и помыслы. Работает третий год.
Распростились, пожелав друг другу по-братски здоровья на много лет, чтобы обязательно дожить до 2000 года, до конца такого кроваво-жестокого ХХ века. Расстались, так и не обозначив своих координат-адресов, не надеясь на возможность новых встреч.
К вагону-теплушке подошли под раздавшееся объявление о посадке в эшелон. Обнялись по-братски. Поезд лязгнул буферами. Пусто стало в душе, словно что-то оторвалось. Порвалась ниточка фронтового братства. Чувствовалась боль расставания со всем тем, что было так дорого в дни смертельной опасности на огненной черте под Дубровкой.
В вагоне было пусто. В углу на нарах спал солдат, завернувшись в плащ-палатку. В отблеске тлевших углей около железной печки сидел Виталий Поляков, с которым я встретился раньше. От него узнал, что от Камышлова до станции Поклевская такое же расстояние, как и от Свердловска до Камышлова. Так что половину пути проедем вместе. Последний перегон от войны к мирной жизни от Свердловска до Талицы составит двести километров. Без лишних задержек в пути поезд должен к рассвету 30 октября быть на станции Поклевская.
Мной овладевали и радость возвращения к мирной жизни, и беспокойство: где удастся устроиться на работу в Талице? В школах учительских мест нет — заканчивается уже первая четверть. Да глухота после контузии, да расшатанные военным психозом нервы… Успокаивал себя мудрой народной пословицей: даст Бог день, даст Бог и пищу!
Немножко завидовал Виталию: его ждут на работу преподавателем музыки и пения в Камышловском педучилище: оттуда он был призван на фронт, на защиту Родины.
Сидели рядышком с ним и вспоминали тот роковой 1939 год, год начала Второй мировой войны. В общежитии пединститута мест не было. Дирекция нанимала для студентов частные квартиры. Мы вчетвером жили по улице Репина. В один из вечеров заслушались песней Богословского “Любимый город”. Мне нравилась музыка, и брали за сердце слова: “Пройдет товарищ все бои и войны, не зная сна, не зная тишины… Любимый город может спать спокойно, и видеть сны, и зеленеть среди весны!” Особенно кстати были сейчас слова:
Когда домой товарищ мой вернется,
За ним родные ветры прилетят!
Любимый город другу улыбнется,
Родимый дом, зеленый сад и нежный взгляд…
Виталий тогда отнесся к песне равнодушнее. Высказал мысль, что это песня-однодневка, как слова, так и музыка. Мелькнет — и ее забудут. Маловато в ней народной напевности…
Рассказал мне Виталий о том, как искал меня по памятному ему звучанию моего голоса и слышанной только от меня песне “Степь да степь кругом…”. Этой песни он не слышал никогда ранее и попросил напомнить ее. С удовольствием напел ему любимую песню моего отца.
— Услышал, когда остановились в Бресте: твой голос, твоя песня… Решил искать встречи… Не ошибся, увидел тебя… Вот и встретились.
Ехал Виталий с солдатом из Камышлова. Рассказал о боях в Белоруссии, о разгроме фашистского гарнизона в Бресте. Об одном из эпизодов боя с окруженной немецкой и мадьярской воинской частью. Мадьяры начали сдаваться нашим мотострелкам в плен. Фашисты окружили их и давай расстреливать. Усилиями наших автоматчиков и мадьяр фашистов загнали на кладбище, но им удалось вызвать авиацию. Село разбомбили “юнкерсы”. Мадьяры погибли. Фашисты пытались спастись на бронетранспортерах, но им это не удалось. Дорога была под прицельным огнем артдивизиона мехкорпуса. После боя остались небольшие трофеи: несколько подбитых автомашин с продовольствием и обмундированием венгерской армии. Автоматчикам батальона приглянулись венгерские кожаные куртки. Без промедления многие надели их, иные спрятали в “сидоры”. Щеголять в них начальники разрешили только офицерам. Остальным пришлось сдать на первом большом привале, когда подоспели интенданты хозяйственной роты…
Я стал рассказывать об окружении мехкорпуса на Калининском фронте под городом Белый. Вдруг в голове у меня начался шум: гул нарастал, перемежался звоном. Голос мой то срывался, то переходил в крик. Я вскочил и начал извергать какие-то рифмованные обрывки.
Поезд набирал скорость. Вагоны раскачивались, голова кружилась… Виталий с удивлением смотрел на меня и старался усадить на нары. Произошел со мною какой-то внезапный срыв, срыв с курка нормального поведения. С трудом, но, глубоко подышав, успокоился…
Успел рассказать ему о контузии и лечении в госпитале при отдельной роте медицинского усиления. Незаметно, под разговоры — воспоминания фронтовой жизни — подъехали к Камышлову. Обменялись адресами. На перроне снега не было. Блестели небольшие лужи. Чувствовалось, что воздух здесь значительно теплее, чем в Свердловске. Виталий со своим земляком растворились в ночной темени.
О себе Виталий рассказывал очень скупо. Он нес службу при штабе армии и не был в переплетах фронтовой обстановки. Но многократно испытал налеты авиации фашистов, артобстрелы. Я чувствовал его стеснительность и сдержанность: служил он на солидной дистанции от огненной черты. И вот уже Виталий победно шел по родному Камышлову. Мне же предстояло еще до рассвета маяться ожиданием встречи с таинственной станцией Поклевская.
…Поезд мой снова дернулся, лязгая сцеплениями, побежали тени от деревьев, что украшали камышловский вокзал, свет промелькнул в проем двери вагона, высветив сидевшего у печки моего попутчика-таличанина. Познакомились: его фамилия Дворников. В Талице у него жена и дети. Все станции до Поклевской он знал наперечет. Посоветовал мне передремать до остановки в Поклевской. О себе сказал: превосходно выспался, и теперь сон не идет…
А на меня наваливалась дремота. Стоило только положить под ухо пилотку, моментально отключился. Провалился в беспамятный сон мгновенно. Так получалось часто на фронте. Перед продвижением вперед лежим в окопчиках до приказа, рядом слышны выстрелы и разрывы мин-снарядов. Прислоню голову к “сидору” и мгновенно уже засыпаю, не слыша пулеметной стрекотни и выстрелов пушек. Это — подарок многих контузий.
Проснулся импульсивно, словно от толчка. А может быть, так и было: вагон вздрогнул при остановке поезда. Взглянул на проем двери: сквозь щель виден утренний лазоревый рассвет. Придвинулся к щели поближе: поля до горизонта, березовые и сосновые островки-перелески. Мелькают нежно-зеленые квадраты озимей. Вагон равномерно покачивало.
Перед глазами продолжали мелькать в круговерти поля. В голове вихрились воспоминания далеких событий юности. Поезд шел довольно быстро. Дышалось легко и свободно. Полной грудью пил чудесный аромат лесов и полей раннего утра. Все радовало: еду в отеческий дом, кругом — раздолье полей, безудержный, головокружительный наплыв воспоминаний юности…
Повернулся с боку на бок. Сосед заметил мое движение:
— Скоро Поклевская.
Лишь мгновение стоял наш экспресс Берлин—Свердловск—Новосибирск. Вагон качнулся, участились перестуки колес на стыках рельс. Дворников напомнил мне:
— Всего ничего уже осталось. За мостом — семафор, и начинаются подъездные пути станции…
Гулко прогремели колеса по короткому мосту через речушку Юрмыч, мелькнула будка стрелочника. Вагон наш остановился перед типовым вокзальным зданием с вывеской “Поклевская”. Мне вспомнилось, что точно такое же здание вокзала у станции “Ерофей Павлович” на Дальнем Востоке.
Быстро выгрузили из вагона свои солдатские фронтовые подарки, завернутые в плащ-палатки, надели шинели, чтобы не нести их в руках, и вошли в тесный зал ожидания для пассажиров.
Утро на талицкой земле было истинно изумительное. Если Свердловск встретил белизной первого снега и легким октябрьским морозцем, то, наперекор всему, здесь было тепло. В полнеба полыхала розовая заря. Первые огненные стрелы солнечных лучей прорывались в небесный голубой купол. Встреча со вторым “бабьим летом” на родном сердцу Урале радовала вдвойне: великое благо вернуться к мирной трудовой жизни в такую чудесную погоду…
В помещении вокзала — пусто. Вход и выход открыты. Окошечко билетной кассы закрыто. Кругом — торжественная, непривычная для солдатского уха тишина. Положил узел с солдатскими подарками на диванчик для пассажиров. Подошел к телефону. Решил позвонить в райвоенкомат: быть может, пришлют транспорт добраться с вокзала до Талицы: с объемным узлом вещей, завернутых в плащ-палатку, и чемоданом тащиться четыре километра трудно.
Ответил дежурный: транспорта нет и не будет. Встречали, дескать, только первый приезд демобилизованных с фронта, а теперь придется добираться самостоятельно. Кони военкома были в дальней поездке, выбились из сил по бездорожью. Организации не дают лошадей для дежурства: мало солдат, очень мало возвращается. Выслушал такой откровенный монолог и не огорчился. Все на своем месте, в рамках возможного: циркуляр — одно, исполнение его — совсем другое.
На рабочее место отца, в райфо, звонить еще рано. Остается обычное: ждать случайного попутчика. Дворников позвонил в организацию своей жены. Последовали радостные восклицания, обещали сообщить жене и предложили ждать ее приезда. Он обещал довезти мой солдатский груз до своего дома. Лучшего — не светит!
Вышел на улицу. На противоположном углу виден обелиск. На высокой тумбе, обшитой тесом, установлена стела с красной звездой. На облинявших тесницах полусмытые фамилии погибших в годы гражданской войны. Налево улица идет на восток, параллельно железнодорожному пути. От обелиска на юг идет широкая улица на Талицу. Дорога по улице вымощена камнем. По этому кремнистому пути предстояло мне двинуться в мирную жизнь…
Минуты напряженного ожидания всегда тянутся медленно. В этом мы еще раз убедились со своим однополчанином-попутчиком из-под Берлина. Прошло в ожидании более часа. Смотрим: к крыльцу вокзала подошла колесница-таратайка с коровой в упряжке, во всей красе выездной сбруи приблизилась рыжая рогато-копытная Красуля. Управляла ею жена Дворникова. Он со всех ног бросился к ней. Я отвернулся посмотреть колеса таратайки, чтобы не мешать их радостной встрече. Мои такие минуты были впереди. А пока — “чужою радостью утешусь…”.
Вскоре подошла ко мне жена Дворникова и запросто обняла меня, да еще ткнулась носом в мою щеку. Глаза ее сияли, накатившиеся слезинки она не спешила убирать. Погрузить в повозку солдатское добро было минутным делом. Двинулись по широкой улице на юг. Миновали первый десяток домов, в глаза ударила особенность дороги: она далее тянулась по насыпи, дома жителей были в низине. Особенно справа. К ним вели крутые спуски, сделанные через три-четыре дома. Огороды упирались в озерины, заросшие камышом и осокой. От дома к дому тянулись дощатые тротуары. Они были часто в проломах. Светлели заплаты из новых досок.
Поселок Троицкий отделялся от Талицы сосновым бором. Его сумрак оборвался внезапно, и вновь широко распахнулась солнечная даль под голубым куполом неба. Сибирские просторы. Зауралье. Шел за повозкой и полной грудью дышал в тишине раннего утра ароматами соснового бора и раскинувшихся полей.
Поражала широкая пойма реки Пышмы. На пригорках, на ее правом берегу, уже виднелись дома Талицы. Город деревянных домов. Да это, скорее, деревня. Что там предстоит увидеть городского? Только на правом окончании селения маячили высокие трубы, а кирпичных заводских строений не видать… Но более всего поразили меня дамба через всю пойму и выложенная камнем, пролегающая по ней дорога к мосту через Пышму. Прикинул на глазок ее протяженность: наверное, километр с гаком. Такой дороги не видел ни на западе России, ни на Украине и в Беларуси, ни в Польше. В Германии точно так же поразили меня асфальтированные и бетонированные автострады от Кюстрина через Зееловские высоты — на Берлин.
На горизонте левой части поймы голубело отблесками небесной лазури озеро Маян. По берегу поймы влево и вправо от дороги разбежались домики, образуя короткие улицы.
Шел по дамбе и не переставал удивляться открывшимся просторам поймы. Вот она какая, необъятная талицкая сторона! И эта красотища должна стать моей второй малой родиной! Заметна не только рельефная разница с шалинскими горными перевалами и сплошными тамошними ельниками. “Монахов ельник” с непролазной пикотью мелких елочек так и маячил перед моими глазами. Колючей стеною он с высокой горы спускался к речушке Большая Шайтанка. В такой же лесной глухомани на двух пригорках стояли дома-пятистенки жителей деревни Рудная, где я родился и рос до четырнадцати лет.
Еще более поразительной оказалась климатическая разница. На станции Шаля, в райцентре, было морозно и лежал снег слоем в 10—15 сантиметров. А в Талице — тепло “бабьего лета”, не выпадал снег. Прокатился, сбив пыль, легкий дождичек…
Переход с каменной дороги на мост через Пышму, отголоски ударов копыт по деревянному настилу первоначально вызвали нервозное мотание Красулиной головы. Но вскоре она уверенно шла и косила свои черные выпуклые глаза на перила моста. Мост же был примечателен своей конструкцией. Издали он походил на сцепленные последовательно две буквы М. Могучие бревна такой узорной конструкции были стянуты друг с другом прочными железными прутьями. Между могучими сваями из спаренных лиственниц неслись бурые воды Пышмы.
Испарения от воды непривычно резко били в нос прокисшей бардой и ацетоном. Лидия, жена Дворникова, пояснила:
— Застоялый затор барды прорвало… По всей Пышме протащит отраву.
За мостом вправо потянулась к заводам мощенная камнем Береговая улица. Дом Дворникова стоял пятым. Около ворот встречают семья его и близкие соседи. С нашим приближением они сделали несколько шагов нам навстречу. Дети и мать жены подбежали к Дворникову, повисли на нем. Лидия завела Красульку во двор. Пригласили меня в свой дом, вместе позавтракать с дороги. На столе стояла миска с ароматной картошкой, огурчики соленые на тарелке. В маленькие граненые стаканчики налили водки. Стоя подняли их с приветственным возгласом: “За встречу”, “С победой!”. Свежей засолки огурчики и горячая картошка были несказанно вкусными после утренней прогулки от вокзала Поклевской до Талицы.
Уважая гостеприимство семьи Дворникова, я не хотел спешить, но вскоре решительно нарушил застолье и отправился разыскивать домик райфо на улице Коминтерна, рядом с райкомом партии, как мне объяснил Дворников. Пользуясь его подсказкой, быстро дошел до центра деревянного города. От древности домики казались посиневшими и вросшими в землю. На площади бросился в глаза монумент — во весь рост Ленин и Сталин, трибуна между ними, а за нею стела с пятиконечной звездой, увековечившая память погибших в годы гражданской войны красноармейцев. Такое обустройство площади видел впервые. От площади на запад, к спирткомбинату, улица начиналась одноэтажными кирпичными домами. В них размещались слева госбанк, а справа райком партии. Через дом правее от райкома по улице Коминтерна вытянулся опалубленный пятистенок райфинотдела.
При входе в узкий, темноватый коридор учреждения меня охватило минутное волнение. Здесь я должен встретить своего отца! Встретить через три года военного лихолетья. Приоткрыл дверь в первый перед глазами кабинет и спросил:
— Где найти Авдеева?
Мне ответили:
— Наверное, у заврайфо он…
Прошел к кабинету с табличкой “Заврайфо”, напротив его заметил еще одну такую же табличку: “зам. зав. райфо”. Мелькнуло в голове: “Развелось канцелярий всяких во время войны”.
Распахнул дверь кабинета заведующего. Вижу: у стола стоит мой отец. За столом сидит загорелый, черноволосый, с черной повязкой на левом глазу, наверное, заведующий райфо… Шагнув на средину кабинета, не сдерживаясь, громко, по-солдатски гаркнул:
— Здравия желаю!
Мой папка поднял голову, взглянул на меня и часто-часто заморгал. Словно в глаза влетела соринка. Я сделал шаг к нему, он — ко мне… Крепко обнялись… Сказал мне единственное:
— С приездом! С победой!
Из-за стола поднялся заврайфо, пожали друг другу руки. Он мне также сказал: “С победой!” Папка попросил разрешения отлучиться с работы в связи с моим приездом. Заведующий дал согласие. Сказал я им, что нужен транспорт подвезти солдатские подарки — узел из плащ-палатки да чемодан.
— Как приданое у невесты средней бедности, — пояснил я.
Оказалось, что лошади ушли за сеном, но скоро должны вернуться, если уже не вернулись. Вышли в коридор с небольшим залом для посетителей. Из дверей с табличкой “Бюджетный отдел” вышли сотрудники, с любопытством осматривая меня. Крупный седоватый мужчина посмотрел на меня и на отца, кивнул головой ему:
— Сын вернулся? Вот это праздник! Всем праздникам праздник! И главное — перед днем Великого Октября!
Вышел из своего кабинета заместитель заведующего райфо, высокий, в офицерской гимнастерке, с нашивками легкого и тяжелого ранения. Он негромко сказал мне:
— С приездом! С победой!
Всеобщее внимание смущало меня. Трудно было стоять под их испытующими взглядами, будто на выставке, на семи ветрах.
Вскоре отец оделся, мы с ним приветливо помахали всем и вышли на крыльцо. Лошади с возами сена заезжали во двор. Отец уговорил конюха дать молодую лошадку отвезти мой солдатский подарок домой. Воз с сеном задернули под навес, лошадь быстро перепрягли в выездной ходок и выехали на Береговую улицу, к дому Дворникова. Дружески попрощались с ним и его семьей… Действительно: не имей сто рублей, а имей сто друзей. В тот победный год “всюду были товарищи, всюду были друзья”…
Двинулись по Береговой улице к дымившим трубам спирткомбината, мимо огромных складских помещений, мимо ворот для подъезда к выгребной яме с бардой. Около нее толпилась очередь с бочками на колесах. Стояла пара быков с большими флягами и бочками на телегах…
По заводскому переулку и далее по Садовой улице дорога шла в гору. Заводской переулок выходил на улицу Ленина против ворот усадьбы детдома. Были видны хозпостройки из красного кирпича. При повороте на улицу Ленина начинался новый подъем на пригорок.
Совершенно неожиданно слева ослепительно ударили по глазам розовые отблески огромных, как мне показалось, окон двухэтажного кирпичного здания. В стеклах играло отражение лиловой закатной зари. Высившееся на пригорке здание поразило меня своим величием — нечто вроде дворца или замка с башенками и флюгером на крыше. Сказочный дворец в сибирской глуши! Обратился к отцу:
— Что это за дворец в Талице?
Он пояснил:
— До революции — дворец заводчика Поклевского-Козелл, бывшего владельца спиртового и пивного заводов… Теперь — детдом и педучилище.
И снова замолчал. Так всю дорогу от Дворникова мы и проехали молча: пик восторгов пришелся на встречу в райфо. К излишнему проявлению эмоций мы не были склонны всю жизнь, все предыдущие годы. Стимул к приливу радости, т.е. моя персона, сидел рядом. Уже реальность. Сидит и не сбежит. Житейская сиюминутная обстановка будоражила совершенно уже далекие от романтики возвращения мысли и у моего отца, и у меня. Послевоенный мой отпуск для устройства на работу — два месяца. Пролетят — будет продкарточка иждивенца, то есть полуголодный паек. Да и душа истосковалась по работе в условиях гражданки, далеких от армейского приказного распорядка. Совсем иное дело: вольный казак, куда хочу — туда и ворочу. Новая работа, новое начальство, новый коллектив…
По Садовой улице поднялись еще на один бугорок, повыше на десяток метров. Через пять домов, крайним, стоял наш “чертог” на три окна. С Комсомольской улицы — большие ворота, во дворе — конюшня. Держали мои родители корову. Под навесом на стайке плотно набито сено, за стайкой — поленницы дров. Крыльцо в три ступеньки, подымешься — шагнешь в маленькие сенки. Отец распахнул дверь, а сам посторонился, и шагнул я радостно через порог родительского нового (из старья!) дома…
Вышла из кухни мама и остолбенела, глядя на меня. Слов нет, только одно: ох, ой! И повалилась ко мне, едва успел ее подхватить. Прислонилась головой к моей груди, глаза полны слез. Схватил ее в охапку и прильнул своим лицом к ее мокрым глазам. Без всяких слов. Навалилась немота… Какие могут быть слова! Только одно:
— Мама! Мама!
Сбросил шинель, оправил гимнастерку… Потрогала медаль и орден “Звездочку”. Смахнула со щек слезы. Проговорила тихо:
— Ничего этого не надо! Главное, слава Богу, жив и на ногах! Другого больше ничего не надо!
Согласен с нею: главное — остался жив. Не за ордена и медали оттрубил три года на фронтах, прошел огонь, и воду, и медные трубы… В родительском доме, а не верится все еще, что кончилась война, что ночью не крикнут дико и властно: “Бегом! Стройся!” или: “Тревога! В полном боевом!” и не завоет надсадно фашистский самолет…
Такое вот расщепление психики через полгода после окончания войны, в удалении более чем на две с половиной тысячи километров от былой линии фронта, где впервые вступили в бой.
Вот я дома… Рядом сидит мама… Но нет былого домашнего покоя в душе, что-то мутит на сердце, что-то угнетает…
Не утерпел, разложил фронтовые армейские подарки, муку, сахар, конфеты, отрез на платье… “Литературная энциклопедия”, 2-й том, карандаши, бумага… отрез на костюм себе… Что-то надо носить, в чем-то ходить на работу… Старое, довоенное все мало, изношено было в свое время… В продаже ничего нет. Да и на какие шиши купишь? Получил солдатское жалованье — пятьсот рублей! По 11 рублей за месяц! Не разбежишься! Мизерная сумма накопилась к оплате за медаль “За отвагу”, за орден Красной Звезды по 10 и 15 рублей в месяц. Еще когда-то гроши поступят в Сбербанк после заявки райвоенкомата.
Ни койки, ни матраца… Спать на полу, на плащ-палатке. Но все равно я дома, не на фронте. Вступаю в совершенно иной ритм жизни. Вхожу в новое измерение. Ведь это целое светопреставление! Переход от военного произвола к мирной жизни. К жизни без самой страшной катастрофы человеческого бытия — без войны. Человечество все века своего существования проклинало войны и всех, кто начинал их. Но при этом не забывало прославлять великих полководцев-победителей, обожествляя их.
Отец отправился вернуть в райфо лошадку, попутно купить к ужину поздравительное — с победой, с возвращением! Садясь ужинать после возвращения отца, мысленно подвел итоги минувшего дня. Сдержанно, чтобы не спугнуть, порадовался первому своему дню на талицкой земле: день выдался удивительно теплый и солнечный. Встречи со всеми людьми были радостными и дружелюбными. Родители мои были в добром здравии… Пусть в тесноватом, но в своем доме. Свой огород — свои овощи. В стайке — своя корова Милка… Можно сказать: дом — полная чаша! Живи и радуйся! Что есть, тем и доволен будь, а о будущем не загадывай!
Застолье открыл отец, подняв рюмочку за нашу встречу. Потом выпили за Великую Победу, за вечную память обо всех погибших… За мир на земле… Этим и ограничились: мне — безделье завтра, а отцу — на работу…
Ночью ударил мороз. К утру выпал снег — сыпануло до 15—20 сантиметров. С севера дыхнул батюшка Урал!