Опубликовано в журнале Урал, номер 5, 2007
“НАВЕРНОЕ, ДУША МОЯ — ВНУТРИ…”
Аркадий Застырец. Вихри тепла: Стихотворения. — Екатеринбург: Издательство “Марафон”, 2006.
Есть такие люди, у которых за обыденной серенькой жизнью идет постоянная внутренняя работа; расцветают цветы фантазий, перемножаются балладные герои, черные домино трепещут, и даже реальные события приобретают налет гламурности. И дело здесь не в отсутствии жизненного опыта как такового, а в особом мировосприятии и мироощущении — поэтическом.
Аркадий Застырец — из тех уральских литераторов, которые в первую голову — поэты, со всеми присущими поэтам достоинствами и недостатками. Поэты обычно экспрессивны, легки на подъем и талантливы, но при этом слабы, сентиментальны и демонстративно бедны. С экспрессивной образностью у этого сборника, как и у предыдущих книг Застырца, все в порядке. “Опиума полная коробка // Белый, в дождь качающийся вол” — это про Азию. “Спит вокруг опасный город, // Я не сплю — дышу и рад, // Счастлив, что не тесен ворот, — // Слава Богу, не солдат!” — про позднюю весну. “И воин из ангара поведет, // Нацелив рылом в аэрообитель, // Серебряный, как перстень, самолет, // Фашистов беспощадный истребитель” — про летчика.
Легкость на подъем, пусть даже не физическая, а мысленная, также отличает лирического героя Застырца: “Нерусского слова сиеста // Сияет разбойничий нож, // Сухое прохладное место — // Ты все еще, значит, живешь…” Он живет, порхает с места на место, с поезда на трамвай, от женщины к женщине, от бабочке к белке, от солнца к месяцу: “У меня сверчок под боком // И луна горит во лбу”. Он легок, как всякий талантливый человек, этакий дитя-поэт, Рембо, охочий до коммерческих экспедиций… Таких литераторов, проживающих единую, выбранную смолоду жизнь поэта, становится все меньше: поэту, как и простому обывателю, хочется денег, славы, дорогих машин и дорогих женщин. Однако Застырец, прожив почти полвека, не изменил юношеской мечте о поэзии и своей литераторской сущности (замена одной журналистской работы на другую, произошедшая у него, ничего, конечно, не меняет: что редакторство в научной газете, что редактирование политизированного издания — ездить все равно приходится на трамвае). А главное — то, что внутри: “Наверное, душа моя — внутри, // хотя и не подверженная тленью, // но связанная…”
В начале своих заметок я не зря упомянула сакраментальное слово “гламур”: Застырец играет: раскрашивает и осовременивает все, что видит вокруг, и даже то, что находится где-то у истоков памяти: “Мне дорога России милой // от холодов сухая грязь…” Это что-то такое гламурно-великосветское, девятнадцатого века, пожалуй даже. Выше я цитировала уже фрагмент стихотворения про летчика, которое носит оригинальное авторское название “1942”. Вот что там дальше: “И женщина, презрев устав и страх // Рванется по стерильному бетону // Вослед моторов яростному стону, // С тюльпанами в растерянных руках, // Вонзая шпильки в стартовый отсчет…” Это он про что-то более позднее написал, явно: про Афганистан или Чечню. Кажется мне (и пусть уважаемые читательницы 20—30-х годов рождения меня поправят, если ошибаюсь), что не было еще таких каблуков в 40-х годах; туфли-лодочки были, а у них каблук гораздо ниже, не шпилька. Несмотря на явную фантастичность появления такой женщины у самолета-истребителя в 1942 году, нельзя не отметить красочность картины, ее интуитивную “сделанность”.
Но заметно, что с годами Застырец от гламура и красивого бунтарства переходит к неким нейтральным вещам. Был просто чудный сонет двадцатилетней давности, где он с жаром восклицал: “Плещеева не трогать, негодяи!…// Он дворянин, он друг мне, наконец!” Теперь же он рассказывает про “кухонный чад”, “давно эмалированный кофейник”, “безденежья тупую безнадегу”, детально описывает оттаявшую землю над теплотрассой. Но через эти приметы нейтрального быта и бытия внезапно прорывается удивленье: “Наверно, где-то здесь рождается медведка!..” Конечно, здесь. Где же еще…
Лариса СОНИНА