Опубликовано в журнале Урал, номер 5, 2007
Анна Матвеева. Найти Татьяну. Москва: АСТ, 2007.
Небольшая такая книжечка, хотя и в твердых корочках. Плоская, формат модно-удлиненный. Называется “Найти Татьяну”. На лакированной обложке цвета взбесившегося от страха юного горохового стручка при свете молнии дама в лиловом кринолине столь же электрического оттенка, с кринолина опадают под ноги цветы (цвета?), обозначая пройденную извилистую дорожку. Изящная головка, напротив, почти бесцветна: нужно всматриваться, угадывать черты, а выражение лица и не угадаешь… Маленький мальчик, увидев книжку на столе, спросил: “Это конфеты?” Конфеты ли? Надо посмотреть… Дамское чтиво, вероятно, о чем обложка предупреждает вполне недвусмысленно. Конфеты, значит.
С тем и начинаешь читать. И действительно, так все завлекательно, так театрально, тем более что “Найти Татьяну” — это о людях искусства, герои здесь так или иначе повязаны с музыкой, живописью, литературой, а больше всего — с театром. Театральный быт и нравы, любовь и семья на театре, сила судьбы художника, неважно — звука ли, кисти, слова… За счет этого быстро гасится первичный реалистический всхлип: “Так не бывает!” Да, не бывает. Никто, в том числе художник, скатившийся до ремесла афишного мастера, не способен по невнятной мистической причине отлучить себя от любимой и любящей женщины, в том числе оперной хористки, ровно на тридцать лет, переживая эти годы как срок тюремного заключения и честно (честно!) отбывая этот срок. Да еще надеясь на продолжение романа по отбытии. Ну так никто и не обещал вам реализма, это же театр!
По театральному же способу строится изложение. В центре внимания человеческая жизнь целиком, судьба как таковая в ее хитросплетениях, то зависящих от личной воли человека, то нет. Три состояния, полный женский цикл — дочь, мать, бабушка — проигран главной героиней Татьяной на наших глазах. Сюжет этот дан в авторском исполнении, в книге мало диалогов. Прямых оценок автор избегает, но крупномасштабных обобщений, то в короткой фразе (Театр — это война), то с помощью развернутых метафор, совершенно не стесняется. Нет сусальности: испытаний, трудностей, человеческой зловредности сколько угодно. Однако автору абсолютно чуждо как морализаторство, так и пафос отрицания (в книге фактически нет отрицательных персонажей — ни одна блоха в ней окончательно не плоха, не говоря уж о центральных фигурах). Быт, в том числе закулисный оперный, дается то мелкими мазками, то отдельными эпизодами, интересными и точными. Конкретные подробности открывают возможность оказаться по ту сторону занавеса и увидеть театр изнутри. Повествование четко, почти деловито фиксирует развитие действия, в котором главных героев трудно отличить от второстепенных. Не упускается ни одна линия, каждому герою, при желании, можно выписать полную биографию. Как опытный режиссер, писатель крепко держит обдуманную интригу, загадывая читателю загадки и придерживая до поры ответы на них. Изложение увлекательно, затягивает, как хороший спектакль.
Но ведь все это не редкость. Эффекта занимательности добиваются многие умельцы слова. А здесь секрет не в увлекательности как таковой, не в мастеровитости и не в степени изученности профессиональной сферы, коей славятся многие, не говоря уж об А. Хейли с его отелем и прочими аэропортами. В “Татьяне” есть и все названное, но главное, что при чтении неизвестно откуда возникает сначала невнятное, а потом абсолютно отчетливое сочувствие, сопереживание практически каждому из реально-нереальных персонажей. Начинаешь их жалеть. А потом, сочувствуя им, близким уже, думать над жизнью вообще и своей жизнью в частности. На фоне множества книг с еще большим множеством разного рода смертей и прочих жизненных ловушек, а в результате и совсем не страшно, и никого не жаль, это диво дивное. Сам себе удивляешься: закрыв книгу, остаешься не с общим ощущением и не с впечатлением неплохо проведенного времени — с мыслями о жизни. Не самое комфортное, кстати сказать, состояние.
Мнимая простушка, проза Анны Матвеевой, на первый взгляд столь близкая по форме модной современной манере зоркого и легкого, эстетизированного и холодноватого письма, отнюдь не поверхностна и не холодна. В этой форме есть содержание, а содержание в искусстве всегда одно и то же — душа человеческая. В недавнем интервью Виталия Воловича спросили, почему современное искусство сместилось сейчас в сторону инсталляций, хэппенингов и прочего. Он ответил: “Искусство отказалось от содержательных возможностей”. Тем отраднее, что есть не отказавшиеся. Душу имеющие и способные разбудить, даже разбередить другую душу.
Что же бродит в душе, от чем думается?
О разном. Ну, например, о том, что каждый из нас, живущих, по-своему “отбывает срок”. За что? Прежде всего, наверное, за измену самому себе, в результате чего вместо талантливой натурщицы отбывает школьный принуд посредственная и вредоносная учиха (ох, и достала, вероятно, автора в свое время какая-нибудь русичка Евгения Ивановна или математичка Лидия Васильевна!), а подающий надежды художник, подрабатывающий на киноафишах, с ними же едиными и остается. Но и преданность требует ох какого терпения, преодоления, запаса прочности, веры, наконец. А уж талант… Мера страдания отпущена и виноватому и правому. По силам его. Меру терпения отмеряешь сам.
Или о молодости и старости, о силе и слабости родства. О том, что “в родственности есть тень, темная сторона: узнавание себя” (это В. Маканин сказал). И что никому не известно, прорастет ли в родном по крови человеке близкое по духу, или же духовная близость соединит ранее чужих. И что семья — это совсем не обязательно полный состав и общие ужины за круглым столом. И о пожизненных веригах искупления вины перед близкими, о чем сами они могут никогда и не узнать.
Или: можно ли, совершив ошибку, впоследствии переиначить судьбу? Согрин отводит себе тридцать лет на “работу над ошибками” и покидает нас, чувствуя себя Мастером, а не малевателем афиш. Сумеет ли?
Или о том, что не искать никакую свою Татьяну во сто раз легче, чем искать. И оглянитесь вокруг, кто ищет-то? Посмотреть бы на такого.
Или о жесткой, если не жестокой, силе творчества. Когда оно завладевает человеком, то — уж извините — все близкие должны подвинуться. И отцы, и дети. Подвинуться — это в лучшем случае.
Оставим теперь это бесплодное занятие — наивное формулирование того, что стихийно и совокупно бродит в голове под влиянием “Татьяны”. Не в мыслях единых дело. Еще и в опыте сострадания, со-страдания. Трезвое, по-взрослому спокойное и в то же время неизбежно болезненное признание неотъемлемости, обязательности, повсеместности, нормальности страдания, его долгого-долгого предшествования краткой радости совершается в этой книге. Ощущение лично пережитого страдания, может быть только и способного поднять человека над повседневностью, витает над многими ее страницами, особенно во второй части из цикла самостоятельных рассказов.
Именно в этом, в одухотворенной надбытности, и состоит, наверное, особенность этой прозы. В ней востребована повседневность и, в то же время, обыденное тщательно отфильтровано. Много одежды (впрочем, за исключением пропотевшей учительской кофты, почти исключительно театральных костюмов), но почти нет еды — ни приготовления, ни употребления. Не едят герои, что ли, нигде, кроме театрального буфета? Нет отдыха, кроме книжного. А еще, что и вовсе удивительно, — ну прямо как в СССР, — нет секса. Это в наше-то время, с горячностью пубертатного возраста увлеченное телесным низом, а в “искусстве” спекулирующее на филейных частях тела! А здесь только страсть, любовь, ангелы иногда пролетают. Один особенно хорош, слежавшийся на облаке от долгого нелетания и, почесав спину, хмуро интересующийся: “А зачем, скажи, тебе дали крылья, если ты летаешь так редко?”
Так ведь все это, сам подход точно как в опере! До тебя доходит, наконец, почему книжку эту, которая по объему скорее повесть, а по смысловой нагрузке — роман, не хочется называть ни тем, ни другим. Это опера, прозаическая опера, жанр серьезный и своеобразный, по форме музыкальный, по сути трагедийный. Одна словесная опера в отечественной литературе уже имеется: в трех действиях, с не оперным названием “Орфография”, автор Дмитрий Быков. Теперь будет две.
И не конфеты это, нет. Может быть, горький шоколад из театрального буфета? Именно оттуда. Заманчивая обертка, блестящая гладь фольги, под рукой произвольно сминающаяся и отступающая, как открываемый занавес, ощутимая горчинка вкуса, и все это не само по себе, это лишь предвкушение грядущего спектакля. В нашем случае — спектакля самой жизни.
Проза А. Матвеевой интересна не только по подходу и точке зрения. Очень плотная проза, объем содержания на квадратный сантиметр текста велик, иногда даже кажется, что чересчур. В экспозиции, например. Помедленнее бы немного, чтобы легче и естественнее стать участником этого спектакля. Но кто знает, опера же, у нее свои законы. Да и у автора дыхание лирическое, а не эпическое. Не “Хованщина” задумывалась.
Читая, периодически раздваиваешься, чтобы, не отрываясь от главного, оценить изобретательность автора (тридцать глав — и каждая из них озаглавлена названием той или иной оперы!), его наблюдательность (сквозь весь текст идут описания красок, мучающих художника Согрина: “Краска белая, с розовым сальным оттенком и прозрачной каплей в сердце. Краска желтая, огневая, тлеющая, злая. Черная краска с глубоким синим призвуком, с дыханием вороных перьев, с земляным смрадом подвала”. И другие, и другие), эффектное развертывание образа (“У Татьяны была всего лишь одна вредная привычка — чтение. Библиофилия в запущенной форме, на такой стадии болезнь, как правило, уже не лечится. <…> Что поделать, Татьяна жила только на сцене, а все остальное время ей приходилось оживлять себя с помощью книг. Болезненная инъекция Достоевского. Долгая питательная капельница с Томасом Манном. Успокоительный сбор из Мюриел Спарк, Амоса Тутуолы и Петера Хандке. Чехов — в мелкой таблетированной форме”), новое для себя и редкое в книге театрально-сленговое словечко. Это интересно сделано, если уж говорить только о слоге.
Есть, впрочем, и небольшие огрехи. И как тут не спросить уважаемое издательство, можно ли его уважать за отсутствие корректора, которое оборачивается присутствием опечаток. Много сэкономили? За счет собственной репутации, между прочим. Давно известно, что ни один автор корректором собственного текста работать не умеет. И ведь обидно, что, например, сленговое маржовая партия (по контексту: широкого диапазона, выгодная, богатая возможностями для исполнителя, ср. маржа “величина, выражающая разность между двумя определенными показателями”, что восходит к франц. marge — “поле (страницы), край”) через несколько глав превращается в моржовую. Совсем другие ассоциации! Так что же правильно? И стилистическая правка кое-где необходима. И жалеешь об отсутствии полного отдельного содержания повести, в котором названия глав (они же имена опер) составили бы дополнительный своеобразный текст, выявляющий игровой замысел автора. А уж бумага, бумага серо-газетная третьесортная!
Но ему же, издательству АСТ, спасибо за эту книгу, третью уже (не считая вариантов) его, этого издательства, отдельную публикацию прозы Анны Матвеевой. И особенно автору обложки В.А. Воронину, подчеркнувшему театральность писательского замысла с помощью контраста эффектного женского силуэта и непроявленного лица. Лица Татьяны? Женщины? Искусства? Судьбы?.. Кто же сумеет сделать это лицо явственным?
Спросите что-нибудь полегче. Или ответьте сами.
Если не слежались окончательно крылья вашего ангела.
Мария Ракитина