Опубликовано в журнале Урал, номер 5, 2007
Город Качканар начинался со всесоюзной комсомольской стройки.
Наверно, знатоки качканарской истории меня поправят: стройка не сразу была объявлена комсомольской и всесоюзной: сначала-то пришли сюда истосковавшиеся по настоящей работе жители окрестных поселков, выросших возле некогда многочисленных в этих местах и богатых, но к 50-м годам прошлого века сильно уже истощенных платиновых приисков. Но стройка быстро поглотила местные трудовые ресурсы, и тогда руководство кликнуло клич. Так что хоть не сразу, но всесоюзной комсомольской стройкой Качканаррудстрой был, и без того Качканар не был бы таким городом, каким мы его знали в 80-е годы, да, возможно, и города бы не было.
Нынешнему молодому читателю, которому вдолбили в голову, что Советский Союз был “империей зла”, а те, кто, фигурально выражаясь, не клал голову на плаху ради того, чтобы разрушить его изнутри, были “совками”, заслуживающими разве что снисходительного сожаления, — такому вот ущербному духом читателю совсем не просто понять, что это было такое — комсомольская стройка. Было бы объяснимо, если б сюда — в таежную глухомань, в палатки, к комарам и гнусу — работников гнали по этапу. Так ведь добровольно же ехали! Кто-то, впрочем, по направлению после техникума или вуза (кстати, могли бы и отвертеться), но большинство-то — безо всякого принуждения! Рассчитывали заработать? Да что вы! Вот вполне достоверное поэтическое свидетельство того времени: “Качканаррудстрой — хошь работай, хошь стой. Ни черта не заработали. Поехали домой?” Цитирую по памяти — нет текста под рукой, а с момента публикации чуть не полвека прошло. Но он точно бы не был опубликован, если б герои “лирического репортажа” действительно взяли бы да и уехали. Но в том-то и “фишка” (воспользуюсь сегодняшним жаргонным словечком) этого опуса была, что они не уехали, что-то тут их крепко зацепило. Думаю, поэта не следует подозревать в стремлении “соответствовать”: Винцент Шаргунов (в обиходе просто Венц; это его я цитировал) в приспособленчестве замечен не был, а впоследствии и вовсе отказался от мирского имени, принял духовный сан и стал протоиереем отцом Александром, настоятелем одного из популярных московских храмов, духовником многих московских знаменитостей, которые склонялись к вере еще до того, как это вошло в моду, в том числе Анастасии Цветаевой.
Что же зацепило, удержало среди сосен, болот и комаров первостроителей города? Произнести банальное и, кажется, нынче совсем развенчанное слово “романтика” — значит, ничего не сказать.
Хотя, вообще-то говоря, и романтику не стоит совсем уж сбрасывать со счетов, поскольку она — не совсем то, что когда-то было воспето, а потом и осмеяно с использованием формулы “за туманом и за запахом тайги”.
Вот, к примеру, есть у Бориса Марьева стихотворение “Романтика”. Начинается оно, как часто у него бывало, задиристо: “Романтика? Таким сиропом пускай другой полощет рот”. А потом идет выразительная картинка — как оно на самом деле бывает в “романтическом” таежном походе:
…Мы с грузом шли по козьим тропам,
Переходили реки вброд,
Мошкa нас грызла по болотам,
Рубахи разъедало потом…
Дожди. Дожди… Кончина мира!
Повсюду сумрачно и сыро…
И так далее.
Борис знал, о чем писал: в его необычайно пестрой и насыщенной до предела жизни (будто предчувствовал, что она окажется обидно короткой) было много чего, в том числе и работа в геофизической экспедиции, обследовавшей будущую знаменитую “трассу мужества” Абакан-Тайшет. Саяны — не Качканар, но, пока нет многоэтажных домов и асфальтовых тротуаров, таежная “романтика” везде примерно одна и та же.
Но там и там случаются мгновенья, ради которых, вероятно, и стоило испытывать все перегрузки:
А утром — солнца полыханье,
И пар струится, как дыханье,
И горы в чистой синеве!
О горное призванье наше!
И дым костра, и запах каши,
И бриллианты на траве!
А ну-ка, потребители гламурных торгово-развлекательных услад, вам доводилось испытывать что-нибудь подобное? Да где вам…
Но не будем упрощать: конечно же, не в поисках “бриллиантов на траве” шли на строительство магистрали Абакан-Тайшет, Качканара или какого-нибудь иного объекта, заметного даже на мелкомасштабной карте, парни шестидесятых. Рискну утверждать (тем более что сам принадлежу к младшей ветви того же поколения): и не затем шли, чтобы потом гордиться: “А без меня тут ничего бы не стояло”. (У Марьева тоже есть этот мотив: “Но знаем мы: близка победа, / Ударит гром за нами следом, / Бульдозер яростно взревет…”) Нет, тут переживалось (обычно и не находя выражения в слове) нечто более сложное: важно было ощутить, что я — могу, мне под силу и т.п. Это очень важное в жизни человека чувство, оно поднимает планку самосознания на всю оставшуюся жизнь. Благодаря ему, например, солдаты, которым не суждено было пройти войну “от звонка до звонка”, а случилось повоевать всего-то, может, неделю или день — до первой кромешной атаки, до первого артналета, до первой бомбежки, а потом тяжелое ранение, госпиталь, тыл, — и вот эти солдаты на десятилетия, до конца своих дней остаются уже фронтовиками. Таким же образом привязываются люди на всю жизнь к любой “настоящей мужской работе” — шахтера, геолога, летчика, рыбака…
Между прочим, это была важнейшая, неподдельно волнующая тема нашей литературы (и ориентированных на нее произведений других видов искусства) в 60-е годы. Вспомните хотя бы “Большую руду” Георгия Владимова (да и фильм с Евгением Урбанским по этой повести), а потом его же “Три минуты молчания” и даже созданный уже в другие времена роман “Генерал и его армия”. Вспомните “Территорию” Олега Куваева. Да ведь и “Сталевары” Геннадия Бокарева подкупали не столько глубиной “правды жизни” (которой, по оценкам внезапно поумневших критиков, в пьесе вроде и не было), сколько отчетливо выраженной мужской интонацией. Вспомните живописные полотна Александра Дейнеки, Таира Салахова, кинематографические образы Алексея Баталова… И ведь в те же годы поклонялись Хемингуэю, любили Рокуэлла Кента, упивались впервые у нас изданным “Моби Диком” Германа Мелвилла… Боюсь продолжать — пришлось бы выйти далеко за рамки этих заметок. Тут, пожалуй, была бы уместна основательная, “широкоформатная” исследовательская работа, которая бы напомнила хотя бы нам самим, жившим в те времена, как и чем мы жили, — чтобы всем нынешним очень немужским мудрствованиям противопоставить истинный взгляд на суть тогдашней нашей жизни. Ограничусь кратким заключением: “мужское ощущение жизни” — это не признак принадлежности к “сильному полу”; это мировоззрение, это жизненная программа, основанная на чувстве собственного достоинства (прежде всего прочего!), твердости духа, немелочности, немеркантильности, великодушии. Это, если хотите, истинное наше национальное богатство, сопоставимое и с интеллектуальным потенциалом, позволившим Советскому Союзу тогда поддерживать ядерный паритет с Америкой и первым вырваться в космос, и даже с уникальными природными ресурсами. Интересно бы поразмышлять и над тем, как мы потом растеряли и это богатство — как оно мало-помалу вытеснялось имитацией (поначалу даже артистичной, потом уже откровенно фальшивой), а вслед за тем пьяной бравадой и безрассудной отчаянностью “зоны”… Поразмышляйте на эту тему — память сама подскажет выразительные примеры.
Качканар — сначала стройка, потом молодой город — с самого начала совершенно естественно впитал в себя эту мужскую интонацию. Даже в древнем (то ли мансийских, то ли тюркских корней — ученые не пришли тут к однозначному выводу) названии горы, от которого произошло и название стройки, комбината, а потом и города), ощущалась эта ясность и твердость духа. Качканар изначально привлекал настоящих парней и потому — поэтов тоже. Бориса Марьева, с его опытом трассы Абакан-Тайшет, с юридическим институтом и настоящей мужской работой в угрозыске, он тоже привлек: первым его изданием стал лирический репортаж — род документальной поэмы — о Качканаре “Большой мечты огни”. А потом еще было у него стихотворение “Вечер поэзии на Качканаре” (заметьте: “на”, а не “в”: города еще не было, была только гора) — о том, как он, поэт, читает в общежитии строителей горно-обогатительного комбината стихи Пастернака:
И это ли не времени примета —
Подсказывают строчку из толпы?!
А дальше совсем уж по-марьевски:
Рокочет стих…
Обветренные лица
Бледнеют в свете утренней звезды,
И кафедральный мрак
в бору
клубится,
И льдисто заливаются дрозды,
И лирик,
словно гладиатор Рима,
Кровавой задыхается строкой…
Борис на самом деле замечательно читал перед аудиторией, причем не только свои, но, даже более того, чужие хорошие стихи…
Но Борис Марьев был лишь один из многих поэтов, кто вдохновлялся мужским духом Качканара и посвящал ему стихи. Транспортное сообщение с Качканаром было довольно неудобным, но поэты ездили туда охотно — новых поклонников завоевать, творческого духа поднабраться. Думаю, не последним по важности обстоятельством было то, что встречал их там, на Качканаре (все еще “на”, а не “в”), “комсомольский вождь” Федя Селянин — душевный, обаятельный, гостеприимный человек, большой любитель поэзии. И, как водится, сам пописывал, но, понимая скромность своего дарования, в печать особо не пробивался, а с поэтами общаться любил. С Федором Тимофеевичем сам я мельком встречался еще где-то в 1960 году, но поближе познакомился уже в 80-х, но к этому времени он уже давно жил в Свердловске, был довольно крупным профсоюзным деятелем и в город своей юности Качканар с нами не ездил…
Стихи поэтов, приобщившихся к Качканару, печатались в областной “Насменке”, в “Уральском следопыте” и, конечно, в “Урале”, который практически был ровесником качканарской стройки. Так что творческие связи между Качканаром и журналом “Урал” существовали всегда. Кстати, недавно в телефонном разговоре качканарский старожил и краевед Николай Лаврентьевич Спиркин подтвердил мне, что первые публикации о Качканаре появились в “Урале” еще в 1959 году. Но я сейчас выступаю не как историк литературы, а как живой свидетель и участник давних событий, поэтому о ранних формах творческого содружества между городом и журналом говорить не буду, скажу о том, что помню (и как помню) сам.
* * *
Я пришел работать в редакцию “Урала” летом 1980 года. Скорее всего не сразу (были более неотложные заботы), но все же вскоре коллеги (Ю.А. Горбунов, ставший тогда заместителем главного редактора, В.Н. Черных, заведовавший отделом очерка и публицистики с 1968 года, литсотрудник этого же отдела А. Р. Пудваль, ставший своим человеком на качканарской стройке еще в конце 50-х годов, когда он работал в молодежной газете “На смену!”) рассказали мне о существовании договора о творческом содружестве журнала с городом Качканаром. Но связи между редакцией и городом к этому времени уже, скажем так, поувяли. Стройка давно завершилась, город вырос (статус города Качканар получил еще в 1968 году), к 1980 году численность его населения превысила 40 тысяч, и жизнь его вошла в будничную колею. То есть он стал одним из тысяч небольших промышленных городов страны. Чем теперь было в нем вдохновляться корреспондентам и поэтам? Подобную эволюцию претерпевали практически все всесоюзные комсомольские и прочие прославленные агитпропом и журналистами крупные советские стройки.
Мне, однако, изменения, происшедшие в жизни бывшей стройки, показались очень интересными. Начнем с того, что это все еще был молодежный город: в 1980 году средний возраст его населения был где-то около 27 лет. Смысл этой цифры, кстати, не поддавался однозначному толкованию. Первостроителям-то должно было к этому времени быть где-то около пятидесяти. Значит, они уехали, а на вакантные места приехали другие? Или рождаемость была высокая? Гадать особо не приходилось: было и то, и другое. Значит, следовало понять, почему уезжали, почему не привозили к себе стариков из других мест, насколько город был приветлив и гостеприимен к новым своим гражданам — приезжим и рожденным здесь?
Интересной казалась и будничная жизнь Качканара. Город-то был стропроцентно советский: жизнь здесь не продолжала, трансформируя, какие-то старые традиции, а начиналась на памяти живущих поколений, можно сказать, на голом месте. Соответственно, и возможности советского строя, и его врожденные пороки, и все механизмы формирования общественного бытия, и все “закавыки”, порождавшие антиобщественное поведение, — все было видно, как на прозрачной действующей модели. Наблюдай, обобщай, говори!
Наконец, Качканар был городом, где в большинстве своем жили как раз такие читатели, на которых мы и ориентировались, делая журнал: молодые, энергичные, откровенные, не расположенные к ремесленным кунштюкам, но ценящие честность и правду. Если у них будет интерес к нашей работе — это подогреет наш энтузиазм; если то, что мы делаем, у них особых эмоций не вызывает — нам стоит задуматься, что именно у нас не получается.
Вот с такими примерно соображениями мы решили не просто продолжить, но и обновить содружество журнала с городом.
В Качканаре к нашим идеям отнеслись самым доброжелательным образом. Договорились, что мы будем время от времени снаряжать туда писательские “десанты”: встретиться с читателями, обсудить новые публикации “Урала”, послушать качканарцев об их жизни, принимать решения о подготовке очерково-публицистических публикаций на качканарском материале. В перспективе виделась книга об истории строительства Качканарского ГОКа и о современной жизни молодого города. В свою очередь, город учреждал литературную премию, которая должны была заменить традиционные для многих изданий, для “Урала” в том числе, премии журнала за лучшие публикации года. Вот такие были намерения, их одобрил и принял, что называется, под свою опеку тогдашний первый секретарь Качканарского ГК КПСС Евгений Сергеевич Савлов, а обязанность практического руководства этой работой со стороны города он возложил на двух замечательных женщин, с которыми мы много потом общались: инструктора горкома Евгению Геннадьевну Демидову и работницу городской библиотеки Э.В. Умнову. (Вот тут должен покаяться: в моей старой записной книжке сохранились и рабочий, и домашний телефон Э.В. Умновой, а инициалы не расшифрованы — тогда не было нужды, а четверть века спустя вспоминаю: Эльвира — это точно, но как отчество: Викторовна, Васильевна, Владимировна?)
Насколько эти планы осуществились? Были запоминающиеся поездки, были публикации, были премии города Качканара для наших авторов, но ощущение недоиспользованных возможностей и недовыполненных обещаний осталось. Наверно, и мы недоработали, и город не проявил такой уж большой заинтересованности. Возможно, так и должно было случиться: у нас ведь был очень широкий круг забот и проблем, где Качканар занимал все же небольшой сегмент, а что значили для города большой металлургии нечастые приезды писательских бригад и столь же редкие, отнюдь не делающие погоду ни в литературе, ни в жизни публикации.
А все-таки были же яркие страницы дружбы журнала и города!
К примеру, упомянутый уже выше наш литсотрудник А.Р. Пудваль — журналист, поэт, публицист, краевед, редактор — написал, как мне кажется, поныне недооцененную книгу о первом председателе Качканарского горсовета Клавдии Павловне Сухенко. Клавдия Павловна в начале 80-х годов была уже на пенсии, жила в Свердловске; Анатолий Руфимович, знакомый с ней еще с конца 50-х, много раз наведывался к ней со стареньким магнитофоном “Репортер”, громоздким предшественником нынешних диктофонов. Искренние, честные, правдивые рассказы Клавдии Павловны заняли несколько магнитофонных бобин. Немалого труда стоило переписать их на бумагу, а уж делом таланта и мастерства Пудваля было выстроить из них острый, динамичный, захватывающий сюжет. Повесть мы опубликовали в двух номерах журнала под названием “Огонь на себя (Клавдия Павловна)”, почти одновременно она вышла отдельной книгой в Средне-Уральском издательстве. Реакция на эту публикацию оказалась более прохладной, нежели мы предполагали, чему, конечно, есть объяснение: во-первых, там оказалось более трезвой правды жизни, нежели трудового героизма или пресловутой “романтики”; во-вторых, в советское время не очень любили “бывших”, хотя бы этот “бывший” еще совсем недавно работал рядом и был в высшей степени достойным и уважаемым человеком.
Кстати, пудвалевский “Репортер” и полсумки магнитофонных бобин долго хранились в редакции после безвременной смерти Анатолия Руфимовича — сначала как редакционное “имущество”, а потом уже просто по инерции. Я немножко их послушал и до сих пор помню неожиданно низкий, басовитый голос Клавдии Павловны. По-моему, магнитофон и ленты с записями хранятся там и по сей день, превратившись теперь уже в ценный исторический раритет. Думаю, самое место ему было бы теперь в хорошем городском музее.
Помнится еще и одна из премий. Ее получила Нина Горланова за опубликованную у нас повесть “Филологический амур”. Тут все значимо: повесть эта была, если не ошибаюсь, самой первой журнальной публикацией (во всяком случае, в “Урале” точно первой) Нины Викторовны Горлановой — нынче очень известной, широко издаваемой в стране и за рубежом писательницы, лауреата многих премий (она жила и по сей день живет в Перми). Повесть пробивалась в свет не без труда. Горланову как прозаика уже тогда отличали крутой поворот от “высоких общественных проблем” к повседневной жизни и неожиданно живая, естественная интонация — это было непривычно и для блюстителей канонов соцреализма и для строгого литературного этикета неприемлемо. Не было однозначного отношения к повести и у нас в редакции. Один из членов редколлегии даже категорически выступал против ее публикации, но мы все-таки все порицания и предупреждения отвергли и повесть опубликовали. И вот — в пику нашим порицателям “мелкотемья” — премия от рабочего города Качканара!
Мы поехали за премией целой делегацией. Не помню весь список делегации, но точно помню, что были в ней ответственный секретарь журнала Стефан Антонович Захаров, зав отделом юмора Феликс Иванович Вибе, была заслуженная артистка Тамара Никитична Воронина…
Премия оказалась не денежной: Нине Викторовне вручили очень широкую, с низкими стенками, хрустальную то ли вазу, то ли салатницу. Много лет спустя в одной из книг Горлановой я прочитал весело-грустный (это обычная ее манера) рассказ о том, как в отчаянно трудный момент своей не очень благоустроенной жизни она эту вазу-салатницу продала, чтобы купить продуктов для своей многодетной семьи. Что ж, совершенно замечательное, в духе ее таланта, смешение высокого с житейской прозой!
Так это еще не все. Какое-то время спустя после той поездки Нина Викторовна появилась в нашей редакции с пачкой свежих рукописей. И тут обнаружилась еще одна грань ее необычного таланта: в двух-трех рассказах с фотографической точностью были воссозданы некоторые эпизоды нашей поездки в Качканар. Их мы не опубликовали, и я до сих пор не знаю, были ли они опубликованы…
А потом наши поездки стали реже, да и Качканар о нас не очень, видимо, вспоминал — наступали новые времена. Так что книга о стройке и городе не родилась. А жаль — она могла быть по-настоящему увлекательной.