Опубликовано в журнале Урал, номер 4, 2007
Аркадий Застырец
Застырец Аркадий Валерьевич — родился в 1959 г. в Свердловске. Окончил философский факультет УрГУ им. А.М.Горького. Преподавал историю в средней школе. Сейчас главный редактор газеты “Городские куранты”. Стихи публиковались в журналах “Урал”, “Современные записки”, “Золотой век”, “Знамя” “Новое литературное обозрение”. Автор нескольких книг.
Нафталин
Табарен говорил: “Нафталин — это шар;
в глубине сундука ядовит он и светел”.
Со слезами во рту Франсуа возражал:
“Нафталин — это бог, нафталин — это ветер!”
Не полуночный шаг и беспечный ночлег,
Не настой водяной на серебряных ложках,
Не больной, не апрельский, не сумрачный снег
За булыжной стеной на садовых дорожках.
Табарен говорил: “Нафталин — это смерть;
погостил и пропал, и никто не заметил”.
Франсуа закричал Табарену: “Не сметь!
Нафталин — это бог, нафталин — это ветер!”
Не стеклянный озноб и размеренный бред,
Не передника в красный горошек тряпица,
Не удара, не крови, не судорог след,
Что в песке оставляет подбитая птица.
Табарен говорил: “Нафталин — это ложь;
Он глаза затуманит и голову вскружит”.
Франсуа прошептал: “Ты меня не поймешь,
Ты меня не осилишь, тем хуже, тем хуже…”
Не железный венок и означенный звук,
Не горланящий ночи не помнящий петел,
Не жестокий, не твой, не отрекшийся друг,
Нафталин — это бог, нафталин — это ветер!
Виктор Смирнов
Виктор Геннадьевич Смирнов родился в Свердловске в 1957 году. Выпускник филологического факультета Уральского государственного университета. Преподает русскую словесность в школе. Стихи В. Смирнова публиковались в журнале “Урал”, в антологиях, альманахах и коллективных сборниках. В 2005 году опубликована первая “нерукотворная” (изданная типографским способом) книга поэта “Соляной столб”. Живет и работает в Екатеринбурге.
АНДРЕЮ ТАНЦЫРЕВУ
С чем я сиреневы дописывал страницы?
С уверенностью непоборимой,
что наши вирши могут пригодиться
тому, в ком искра, кто нам дышит в спину.
Кто ж он? Младенец ль, только родился,
что скажет так о двух свердловских дядях:
“Да, помнится, приятели отца,
диванов мягких, пунша и оладий” — ?
Мы не знакомы с победившим с ним,
мы, выпившие всю унылость.
Мы населяли тающий ледник —
плавучую медвежию могилу.
87 г
*
Яблоня, черемуха, сирень,
я волнуюсь вашим ароматам,
в нынешней задержанной весне
ваши ветви ярки и богаты.
Это сумасшедшее цветенье,
эти набегающие волны
яблоневой, вишневой метели
мы встречаем с грустью и любовью.
Видел эту улицу во сне
и сегодня Бог привел воочью.
Яблонь лежат как снег.
Светлые, пленительные ночи.
В. Тагил, 87г.
Николаю Григорьевичу Засыпкину, свердловскому художнику
И перспектива невозможна,
найдешь ее вот только во сне, —
но и любого, хоть безбожник,
засыпает несказанный снег.
И не обнаружишь точки
(или придется к птицам взвиться),
но потрясающая точность
и странное в буднях величье.
На улицах чугуны лампы
угасли, пруд в глаза блеснул;
в красе бредовой город ламьей —
и абрис ее круглых скул.
Спасибо, Николай Григорьевич,
за циклонический Чикаго,
за эти синие предгорья,
зеленые эти веками.
85 г.
Роман Тягунов
Россия — родина слонов
Роман Тягунов (1962—2000) родился в Свердловске, закончил матмех Уральского государственного университета. Публиковался в журналах “Несовременные записки”, “Урал”, “Золотой век”, участник “Антологии современной уральской поэзии”. Жил в Екатеринбурге. Погиб при невыясненных обстоятельствах. Посмертно вышла книга “Стихи” (изд-во Уральского университета, Екатеринбург, 2001).
***
Прошлого уже не существует.
Будущего не было еще.
Несмотря на видимый просчет —
Интервал живет и торжествует.
Канула в пучину татарва,
Сменят имя городу Казани…
Я — татарин. Что за наказанье!
Кто хозяин? Где мой интервал?!
Наскребу по горсточке, по точке,
Все продам и все перекуплю,
Во саду посею коноплю,
В огороде — алые цветочки.
Хлеб свой разменяю на зерно,
Звездный час на проклятое семя,
Обожгусь на солнечной системе
И уйду за звездами на дно.
Вычерпаю Родину рубашкой,
Выдам новым звездам имена,
Раскурю все трубки — и меня
Засосут окружности огня,
Дыма, вод, галактик, ночи, дня…
Я — татарин. Мать моя казашка.
Сын мой не походит на меня.
***
Россия — родина слонов,
Велосипедов, бумерангов…
В любой стране иного ранга
Не мог родиться Иванов.
Россия в поисках врага:
Привычка выросла в обычай.
Почуя легкую добычу,
Зверь опустил к земле рога.
Россия! Родина!.. … Слонов,
Велосипедов, водорода…
Что ни любовь — любовь до гроба.
Что ни поэт — то Тягунов!
Декабрь 1994
***
FACE=»NewtonCTT» SIZE=2>В.Ф. Махотину
Над всеми довлеет
То место, Тот век:
Все люди — Евреи.
Адын человек.
Пространство и Время
Стоят у дверей:
Все люди — Евреи.
Адын не еврей.
Шестого Июня,
Три четверти Дня.
Не я говорю,
Но пославший меня.
Все люди — Евреи.
Все выйдут на Брег.
Сон в руку и — в Реку:
Плыви, Имярек!
Все люди — Евреи.
Храни же, Господь,
ИХ стихотворенья,
ИХ бренную плоть.
***
FACE=»NewtonCTT» SIZE=2>Федору Еремееву
Запрещенные книги читаем,
Задушевные песни поем,
Дружим с официальным Китаем
И с тибетским играем огнем.
Вкусы публики ярче клубники.
В высшей лиге ворота узки:
Мы свои запрещенные книги
Переводим на все языки.
Мастерство проверяется сказкой,
Сказка — былью, а быль — пацаном,
Что листает ее перед сном,
Типографской испачкавшись краской.
Февраль 2000
Сандро Мокша
Сандра Мокша (Шмаков Александр Александрович) родился в 1952 году в Иркутске. В декабре 1996 года трагически погиб в Екатеринбурге. Участник неформальных акций 80-х в Свердловске и Перми. Автор книги стихов “Фрагменты” (Пермь, 1993), участник “Антологии современной уральской поэзии” (Челябинск, 1996). Поэт Виталий Кальпиди в предисловии к книге Мокши цитировал: “Популярный поп полярной попой по полу вертел перед ликом лепой лярвы…” Ну и что?! — спросите вы. А ничего! — отвечу я вам. Свердловсковед Аркадий Бурштейн посвятил Мокше исследование, где установил, что, несмотря на некоторые сходства Мокши с будетлянами-хлебниковцами, абсурдистами, бредятинистами и прочими эпататорами, поэзия Мокши — “не поэзия, а ритуал”. “Мы жестко настаиваем на том, что тексты, созданные Мокшей, носят не поэтический, а ритуальный характер, так как дают возможность их автору снова и снова пережить нерасчеленненость мира, творить его заново, растворяясь в нем. Но, как известно, именно к переживанию нерасчлененности мира сводится в конечном счете цель и смысл любого мифологического обряда”, — констатировал А. Бурштейн.
***
На шарике шайка бушует большая.
За столиком тесно семейка сидит.
А девочка хвостиком, чистая, машет.
Поехал на Пасху с художником псих.
Он шерсть на хребтине завил посильнее,
идейно взрослея, сел в лимузин…
Пишу на пустынном огрызке бумаги:
“цветущий сосед в лопухи убегал.
Кисть пышет, —
а Фландрия спит совершенно спокойно…”
Гнедая лошадка идет себе мимо.
Молодка катается в лодке, глядит,
как истово басом поет протодьякон,
и дьявольский дым кольца вьет в бороде.
Дрожит в листьях пташечка — божия птичка.
В бараке короткая комнатка есть, —
и там на конце теплоты католичка,
очнувшись, смахнула слезу рукавом…
Раздумие. Стенка. Слепой телевизор,
беспечный в убранстве промытых цветов,
вычерпывать. Словно кисель иллюзорный,
писатель усатый хотел в голове.
Андрей Козлов
Андрей Козлов родился в 1956 году в Свердловске. Закончил филологический факультет Уральского госуниверситета. Публиковался в журнале “Урал”, “Несовременные записки”, “Микс”, участник “Антологии современной уральской прозы”, поэтического сборника “ДорогойогороД” (Екатеринбург, 1999). Был участником художественных выставок на Сакко и Ванцетти, “Станции вольных почт”, методистом объединения художников “Вернисаж”.
Полдень
Цвета запекшейся крови
Кровли готических крыш.
Ревень ломает корове
Розоволицый латыш.
Вечер
Вот дождик по крыше закапал,
На хутор латыш поспешил,
Он крикнул любимой: “Lab vakar!” —
И в кружку бальзама налил.
Ночь
Ночь бальзамового цвета
Завладела Латвией.
Тихо прошептала Света:
“Буду, Янис, я твоей”.
Утро
Антонс поднялся с сеновала,
Мама корову доит,
Мама чего-то сказала,
Антонс ей ответил: “Labrit!”
1976
*Lab vakar! лаб вакар (латыш.) — Добрый вечер!
*Labrit! лабрит (латыш.) — Доброе утро!
Александр Верников
Александр Верников (1962) — прозаик, поэт, переводчик. Печатался в журналах “Урал”, “Уральская новь”, “Знамя”, “Новый мир”, “Октябрь”. Автор поэмы “Калевала”. В свердловских литературных кругах известен под псевдонимом Кельт. Индуист, поклонник Кастанеды, Игоря Богданова, Джойса и Виктора Пелевина.
Колхоз 83-го года
Ты пела на хрипло про черную моль,
Про белую фею из бара…
Колхозных полей беспризорная голь
Катилась от борта амбара,
Сентябрьских светил укрупненная соль,
Гитара и овощетара,
И тара спиртосодержащая — всклянь —
Чистяк, а не смерть-политура,
По первой свободе испитая дрянь —
Мы старые, не абитура.
Мы в белогвардейцев играем всерьез,
Студенты последнего курса,
Мы не продвигаем вперед продобоз
Партийного курса —
Не грузим полцентнеровые мешки
В сигналящие нам КАМАЗы —
Корнеты, поручики, прапорщики —
Для нас не канают приказы
Ничьи, кроме нами же высших чинов
Назначенных среди себя же,
Майора, полковника, двух капитанов
С приставкой “штабс”. Не обяжет
Никто, кроме них нас сменить дислока…
“Акации белой” шрапнели
Летят от глотка до глотка в облака
Из глоток, которые сели.
“Черемухой” нас не отравит никто,
Голицыных и Оболенских,
Черненко уже примеряет пальто
Андропова. Не до вселенских
Еще перестроек. И Ельцин еще
От нас в двадцати километрах
В свердловском обкоме и в финском плаще.
Привольно при западных ветрах,
Здесь преобладающих, песни орать,
Что ждет нас сраженье с Буденным —
Нас максимум из ректората карать
На “газике” на зеленом
Способен приехать какой-нибудь хрен,
Что редьки-турнепса не горше.
Мы если каких-то и ждем перемен —
То в Польше,
С ее “Солидарностью” и Лехом Вален-
сией или как там — Валенсой?
И слезы от пьянства, и грязь до колен,
И страх от шпаны деревенской —
Но только ночами, но только впотьмах,
Иначе они не посмеют…
Капустные главы на бурых грядах,
Не нами снесенны белеют.
1999
Александру Еременко
Про Свердловский про рок
Говорил как пророк
И звался-то почти Еремией —
Ты, Ерема-моряк,
В полный рост с печки бряк,
Бесконечную гастрономию
Помнишь, где покупали вино и вино,
И высокая ехала крыша?
Это было недавно? Это было давно —
Я не вижу тебя, да и слышу
Раз в полгода и то издали, по трубе
Телефонной, а помнишь, на Трубной
Или просто, как ты говорил, “на Трубе”
Открывались в какой-то безумной
И в пивной не в пивной,
А в какой-то одной
Точке А, от которой до точки
Б идет человек, все идет человек
И никак не доходит до точки?
Разошлись по судьбе,
Каждый сам по себе —
Разошедшиеся контргайки —
Только рифма, простейшая рифме “тебе”
Держит все на единственной гайке.
Но зовет нас труба
До конца в точку Б,
Раз уж “А” мы однажды сказали —
Вдоль железной резьбы,
По железной резьбе
На железнодорожном вокзале
Мы сойдемся на стрелке,
Где нам поезда
На перроне, навылет продутом,
Подадут — мы покурим, обнимемся
И навсегда
Разойдемся конечным маршрутом.
2000
Светлой памяти В. Махотина
На выставке покойного художника
Ко дню рождения его
Светло от дождика
Грибного. Во,
Какая вспыхивает радуга
На фоне тьмы!
Дорога жизни, типа Ладога
И рады мы.
Искусствоведы, панегирики,
Согласный хор.
Как много все же в людях лирики
Наперекор
Простому факту прекращения
Житья-бытья…
А на столах то угощения —
Еды, питья!
Как хорошо, что все кончается
Так хорошо.
Искусством дружно называется —
Опять пошел
Безжалостно и просто литься
Водой с небес.
Опять в потемках наши лица
Светила без.
2005
Андрей Санников
Андрей Санников родился в 1961 году в Березниках Пермской области, публиковался в журналах “Урал”, “Несовременные записки”, “Октябрь”, коллективных сборниках, участник “Антологии современной уральской поэзии”. В 80-е годы состоял в объединении художников “Вернисаж”, организовывал выставки художников-неформалов в Екатеринбурге. Автор известной екатеринбургской телепередачи “Земля Санникова”.
***
Вот дюймовые доски тоски.
Их всего три-четыре доски,
но весь внешний пейзаж заколочен.
Надо втягивать внутрь свой взор,
а вытягивать, как до сих пор, —
нет возможности дальше и дольше.
И в глазах прорастут пятаки.
Земляное теченье реки
и подземные эти деревни.
Может быть, после смерти пойму
я смертельную эту страну?
Только я в это тоже не верю.
Это позже. Пока что — жилось.
Я в закрытый свой вышел Свердловск
и, вдыхая болезненный воздух,
пересек его за три часа.
Это было второго числа,
в марте месяце, после морозов.
Александр Еременко
Александр Еременко родился на Алтае в 1950 году. Поступив в Литинститут, переселился в Москву, где стал особенно известен как поэт-метареалист, или “метаметафорист” (так накануне и в начале перестройки называли популярную тройку московских поэтов Еременко-Парщиков-Жданов). Многажды бывал в Свердловске, издал в издательстве Уральского университета книгу “Инварианты” с иллюстрациями Александра Шабурова. В 1990-м совместно с объединением “Вернисаж” организовал в ДК автомобилистов г. Свердловска выставку “Искусство в местах лишения свободы”, ставшую первым прецедентом подобного рода выставок в СССР. Неформальному Свердловску Еременко посвятил ряд своих стихотворений.
Стихи о “сухом законе”, посвященные Свердловскому рок-клубу
Высоцкий разбудил рокеров, рокеры
предопределили ХХVII съезд КПСС.
А. Козлов
Он голосует за “сухой закон”,
кайфуя на трибуне, как на троне.
Кто он? Писатель, критик, чемпион
зачатий пьяных в каждом регионе,
лауреат всех премий… вор в законе!
он голосует за “сухой закон”.
Он раньше пил запоем, как закон,
по саунам, правительственным дачам.
Как идиот, забором обнесен,
по кабакам, где счет всегда оплачен,
а если был особенно удачен —
со Сталиным — коньяк “Наполеон”.
В двадцатых жил (а ты читай — хлестал),
чтобы не спать, на спирте с кокаином
и вел дела по коридорам длинным,
уверенно идя к грузинским винам,
чтобы в конце прийти в Колонный зал
и кончить якобинской гильотиной…
Мне проще жить — я там стихи читал.
Он при Хрущеве квасил по штабам,
при Брежневе по банькам и блядям,
а при Андропове — закрывшись в кабинете.
Сейчас он пьет при выключенном свете,
придя домой, скрываясь в туалете.
Мне все равно, пусть захлебнется там!
А как он пил по разным лагерям
конвойным, “кумам”, просто вертухаям,
когда, чтоб не сойти с ума, бухая
с утра до ночи, пил, не просыхая…
“Сухой закон” со спиртом пополам!
Я тоже голосую за закон,
свободный от воров и беззаконий,
и пью спокойно свой одеколон
за то, что не участвовал в разгоне
толпы людей, глотающих озон,
сверкающий в гудящем микрофоне.
Пью за свободу, с другом, не один.
За выборы без дури и оглядки.
Я пью за прохождение кабин
на пунктах в обязательном порядке.
Пью за любовь и полную разрядку!
Еще — за наваждение причин.
Я голосую за свободы клок,
за долгий путь из вымершего леса,
за этот стих, простой, как без эфеса,
куда хочу направленный клинок.
За безусловный двигатель прогресса,
за мир и дружбу, за свердловский рок!
Октябрь 1986 г.
Юрий Асланьян
Родился в 1955 году в городе Красновишерске Пермской области. Поэт и прозаик. Служил во внутренних войсках — охранял зону особого режима в Красноярском крае. Учился в Пермском университете. Работал социологом и журналистом. В конце 80-х — начале 90-х входил в творческую группу “Политбюро”. Участник Первого Всесоюзного фестиваля поэтических искусств “Цветущий посох” (Алтай, 1989 год). Публиковался в столичных и региональных изданиях. Автор повестей “Сибирский верлибр” и “По периметру особого режима”, романа “Территория Бога”, вышедших в пермских издательствах. Живет в Перми.
БИБЛЕЙСКАЯ БАЛЛАДА
Проволоку лесоповальной зоны
брали чисто и наверняка
двое заключенных в черном, как вороны,
распластавшись в ножницах прыжка.
И хоть в подсумке хватит пуль на всех,
не тяжелей закона магазины —
мне первый выстрел надо сделать вверх,
чтобы потом не промахнуться в спины.
Заросли густы и высоки,
в зарослях бежать нужна сноровка,
мне стрелять с колена не с руки,
впрочем, и с руки стрелять неловко.
Я настиг сбежавших у ручья
и сказал им: “Граждане, стоять!
Все равно — не пуля, так статья,
всем троим свободы не видать!”
“Побежишь, когда захочешь пить, —
процедил сквозь зубы старый бич, —
чистая вода здесь, может быть,
сам попьешь, коли сумел настичь?”
Показал мне зубы бич, спустив,
как с цепей, прокуренную стаю!
…Я был молод и самолюбив,
глуп я был, как нынче понимаю.
И я лежа — за глотком глоток —
выпил чашу беглого суда.
По законам каторжных дорог
мертвой стать могла моя вода.
Был бы Бог, то я бы попросил,
чтоб библейскими законы были:
я бы мог убить, но не убил,
и меня могли убить, но не убили.
1988
* * *
У меня братан — бандит,
в пермском лагере сидит
и перо стальное точит —
погубить кого-то хочет…
Я сказал бы брату: “Брат,
разве кто-то виноват?
Если будем — не помрем,
распиши меня пером!
Наколи себе рисунок!
Эту свору не связать,
эту злобную фортуну
в карты не переиграть…”
Я сказал бы брату: “Брат,
возвращайся, брат, назад,
уноси в горячке ноги,
но не засветись в дороге
в сорок белых киловатт.
Потому что время — ворог,
вор в законе, срок и морок”.
Я сказал бы брату: “Брат,
на халяву хлорка — творог,
если сам себе не дорог.
Если ты не вовсе гад,
возвращайся поскорей
из-за трех своих морей,
чтоб успеть на девять дней,
не на девять, так на сорок
сороков календарей,
вшей, ножей и лагерей”.
От Курил и до Карпат
скалит зубы брату брат.
1991
Юрий Беликов
Родился в 1958 году в городе Чусовом Пермской области. Поэт, эссеист, журналист. В 1989-м организовал поэтическую группу “Политбюро” (Пермское объединение литературных бюрократов”). В этом же году стал обладателем Гран-при и звания “Махатма российских поэтов” на Первом Всесоюзном фестивале поэтических искусств “Цветущий посох” (Алтай). В начале 90-х — член редколлегии журнала “Юность”, где вел рубрику “Русская провинция”. Составитель книги “Приют неизвестных поэтов (Дикороссы)”. Стихи публиковались в различных антологиях, включая “Самиздат века” и “Современную литературу народов России”, журналах “Знамя”, “Огонёк”, “Арион”, “День и Ночь”, “Дети Ра”. Член Русского ПЕН-центра. Лауреат Международного фестиваля театрально-поэтического авангарда “Другие” (Москва, 2006 год). Живет в Перми.
АЛХИМИЯ ВРЕМЕНИ
Разжижается время — из лётки хлобыстнула ртуть.
Сталевар замахнулся бутылкою с вермутом красным.
И собрат оглушённый, со лба не могущий стряхнуть
континент от удара, алхимиком стал громогласным.
В тайном тигле своем он другой выплавляет металл.
Он плевал на руду, на добавки, на температуру.
Он три дня и три ночи в пробирки и колбы плевал,
а потом из слюны получил настоящее сдуру.
Размягчённое время уже размывает мой путь…
И, теряя, как время, угрюмую прочность и ярость,
я дышу этой ртутью, вхожу в эту круглую ртуть
и плыву по теченью и тягостно в нем растворяюсь.
А ведь было — в отвале пылал отторгаемый шлак
и грубел, вырастая в смиренно-колючую груду,
при осаде которой какой-то бровастый дурак
постигал, что творенье издревле создателю впору.
Я кривое, горбатое, хищное время люблю!
Если с юркою ртутью смешается цепкий ванадий,
то откроется ниша — и жизнь вам расскажет мою,
и другие провалы построятся, как на параде.
1988
ОЧЕРЕДЬ ЗА ВОЗДУХОМ
Кто же будет вдыхать этот воздух больной,
где стоят ферросплавы гуртом?
В онемевших лесах по засохшим стволам
осаждённая сера течёт…
Низколобые дети с тягучей слюной
ловят воздух не носом, а ртом
и снимают натёки, какой пожелтей,
и жуют, и в желудках печёт.
А в родильных домах подымается пар.
Посиневшие пальцы хирург,
чтобы старенький скальпель его не ослеп,
окунает в горячую кровь.
Здесь Тенгиз Абуладзе торгует хурмой,
а горком запирают на крюк,
дабы “Дети Арбата” по тучным столам
разошлись вместе с красной икрой.
И про душу на свисте всегдашних газет
говорят сталевар и горняк.
И ни громом небесным, ни гулом земным
не рассыпать той речи набор.
И, как ищут взамен виноградной лозы
зарябившими пальцами лак,
так и воздух сменён, но не в тридцать седьмом —
может, с древнеегипетских пор.
Я вдыхаю его и вдохнуть не могу,
только чувствую — бронхи горят.
Раскопает ещё и откупорит мир
пирамиды в дремучих песках.
И, как в голод за хлебом, за воздухом тем
с бурдюками построится в ряд,
и конец вереницы с началом своим
повстречаются в мутных веках.
1988
Владислав Дрожащих
Родился в Перми в 1952 году. Поэт, журналист. Член Союза российских писателей с 1991 года. В конце 80-х — начале 90-х входил в творческую группу “Политбюро”. Участник Первого Всесоюзного фестиваля поэтических искусств “Цветущий посох”. В 1992-м году в Перми вышла в свет первая книга стихов “Небовоскресенье”, затем — “Блупон”, “Твердь”, “Рифейские строфы”. Печатался в журналах “Юность”, “Знамя”, “Урал”, в антологиях “Самиздат века” и “Современная литература народов России”. Лауреат премии журнала “Юность” за серию эссе. Живёт в Перми.
Сосиски на прогулке
В саду на скамейке сидели сосиски,
одна — в телогрейке, одна — по записке,
одна — в тюбетейке, одна — без прописки,
в саду, на скамейке, без порта приписки.
В саду на скамейке, завернуты в шали,
сидели сосиски, газеты читали,
читали журналы, читали записки
и в шахматный вестник влюблялись сосиски.
А в этих журналах, а в этих газетах,
а в этих записках, а в этих офсетах —
сосали присоски, клепали приписки,
трепали прически и черные списки.
А мимо наряд проходил из химчистки,
наряд из участка, наряд одалиски,
наряд — на аллейке, наряд — у скамейки,
наряд без собаки, наряд без копейки.
Меняя кокарду, меняя наряд,
по саду ходил за нарядом наряд.
К сосискам наряд обратился: — Друзья!
В саду без наряда влюбляться нельзя!
Поэтому разум, в порядке охраны,
скамейки сдвигаются в дальние страны,
сдвигаются сроки, фонтаны, супруги,
и дальние страны сдвигаются в угол.
А мимо угольник в тоске проходил.
По делу в суде и с гостей проходил.
А мимо угольника дальние страны
сдвигались, чтоб кануть в грибные туманы.
Угольник кричал: — Закругляйтесь, сосиски,
без лески, без ласки, без фаски, без риски!
Наряд наряжался, угольник углил,
и каждый сдвигался, кто в сад заходил.
В саду, на скамейке, как в юрте монгол,
читали сосиски про то протокол.
В саду угловатом, в саду без запинки,
в саду без зарплаты и без осетринки.
КУЛИЧИ
палачи готовят куличи
почему же плачут палачи
потому что прячут палачи
человечью печень в куличи
если так готовят куличи
значит так готовят палачи
значит так готовят палачей
по рецепту тихих куличей
палачей играют палачи
палачей ругают палачи
дурачье мы тоже палачи
отвечают: наши куличи
отвечайте братцы вы-то чьи
мы — с цепи а вы — еще с печи
отвечают: мы из куличей
приготовим новых палачей
1992
Анатолий Субботин
Родился в 1957 году в посёлке Ныроб Чердынского района Пермской области. Участвовал в нескольких поэтических группах: “Времири” (1977—79), “Политбюро” (1989—1991) и “Монарх” (середина 1990-х). С 1999 года член Союза российских писателей. Основные публикации: стихи — в сборниках “Монарх” (Пермь, 1999), “Антология тишины” (Пермь, 2002), проза — в альманахе “Лабиринт” (Пермь, № 1, 2000, № 2, 2001), журнале — “День и ночь” (Красноярск,
№ 7—8, 2004). Живёт в Перми.
* * *
А мальчик был. Какой был мальчик, боже!
Вот где любви хватило бы на всех…
Но где любовь, там нет и ТОНКОЙ кожи!
И — космос хлынул и сменил посев.
Циничный рыцарь бродит по Европе.
И что ему насмешек арбалет!
Но загляни под цинковую робу —
там не по росту маленький… скелет.
1988
* * *
Лилипут, ты не путай:
это он — гуливер.
Это он, это ты, лилипут.
Ты раскидывал путы,
как ловил голавлей.
Он как кит, но не рвал этих пут.
Ты его не жалей,
это он снизошел.
Добровольно таверны тавро
принял (и не жилец!),
чтоб тебе хорошо
процветалось, пусть даже не в рост.
Он давил эти бочки
одну за другой,
чтоб тебя и твоих не задеть,
чтоб ни в зуб ни ногой.
Ополченец обочин,
он уродцев держал за детей.
Альтруизм (ой лю ли!)
безупречен, как Ной.
За него на троих не с кем шкалик…
Лилипуты юлят,
лилипутов полно.
Гуливерам — гулять… отгуляли.
1989
АНТИМОНУМЕНТ
И долго буду тем любезен я народу,
что памятник себе не воздвигал,
что площадям я предпочел подвал,
когда гранит обслуживал уродов.
Стояла очередь к Горгоне-славе,
стояла насмерть. А зачем? Дожди
и перепад температур быстрей крошили камень,
чем пишется одна глава житий.
В подвале, правда, тесно и темно.
И лишь на ощупь отличишь людей.
Зато все — ближние (до нельзя, до “грешно”!).
Жизнь тоже выбрала не в пользу площадей.
В подвальных тропиках ей легче размножаться
(читай: не зарастет народная тропа).
Я в этих тропах переел собак
до сблева! Джунгли! Некуда деваться.
Свеча, диван, кальян — таков набор
джентльмена-протестанта, если выше
растет лишь камень, давит командор
и сказкой о любви забор не вышит.
На площади стреляли холостыми.
Джентльмен отсутствовал (джентльмены вне игры!).
Он с ассистенткой (как же ее имя?)
в то время строил параллельные миры.
А на могилу мне поставьте крест
из дерева, живой, и это будет
хронометр вашей памяти: окрест,
пока он не изгнил, она побродит.
Потом освободившийся метраж
магнитной ленты заполняйте чем угодно.
Вот именно — свобода так свобода!
Я весь умру. И кончено, шабаш.
1991
Виталий Кальпиди
Виталий Олегович Кальпиди родился в 1957 году в Челябинске. Публиковался в самиздате. Автор книг “Пласты”, “Аутсайдеры-2”, “Мерцание” и др. Участник “Антологии современной уральской поэзии”. В Свердловске впервые озвучил свои творения на экспериментальной выставке “Сурикова 31” в 1987 году. Составитель и идеолог проектов современной уральской литературы.
АПОЛОГИЯ НОЧИ
FACE=»NewtonCTT» SIZE=2>А.Б.
Освещавшие ночь факелами, лучиной, промышленным светом —
уплотняли её по краям: дурачьё, пацанва!
“Как мне хочется выйти из этой остуженной ночи”, — писал я, но с этим
завязал, и сквозь буквы пробились полынь и пустая трава.
Раньше думал: поэт — небожитель, учитель и прочая феня.
А теперь, капитально достроив кромешную ночь,
обжигаю её: вот варенье варю, вот солю (как их то бишь?) соленья,
вот нормально упала, споткнувшись, моя слепоокая дочь.
Мой истраченный взгляд, превратившийся в сны Полифема,
легче штопора входит в меня, он продажный солдат,
повернувший ружьё и припавший на злое колено
(я подобной метафоре в юности был беззастенчиво рад).
Что он видел: как трахал я девок в кошачьих подъездах
(вряд ли эта строка пролетит сквозь редакторский ценз),
пару троек людей, что зовутся на всех переездах
в переводе с английского (рифма понятна?) — Друзья,
и наивную мать, что сшивала семью из мужей неудачных и денег,
Шиву рукоприкладств, то есть следствие этой семьи?
Я ругаю свой взгляд, так ругается пьяный подельник,
в пах послав пахану каратэ при отсутствии всякой вины.
Ночь наивнее дня (если сразу не офонарела),
говорят на неё наклепал (мать его) бандитизм,
но не знаю, как вас, а меня она враз обогрела,
невзирая на то, что я дурень, поэт и садист.
И меня понимает в Свердловске печальный Аркадий.
Он не плачет, но жаждет, когда слёзы глаза растворят.
Его кухня ночная нужнее античных аркадий,
а цвет глаз уникальней, чем ими построенный взгляд.
И не плачусь я здесь, а наверное, надо заплакать:
Обживающий Ночь потеряет семью и родных,
и отменится правило — чувствовать дружеский локоть,
кстати, часто готовый нечаянно въехать под дых.
И в конечном итоге, упав возле пролитой водки,
ты в единственном сне Полифема (кино для слепых?)
поплывешь одиссеем (тут пропуск) на вёсельной лодке, —
очень весело плыть, если сон не закончить в живых.
Примерявший Глаза примеряет глаза цвета хаки.
Обживающий Ночь обживает её до утра.
Посылающий Взгляд посылает его за бараки,
как “шестерку”, назад приносящего (пауза) враки,
от которых, как утро с похмелья, болит голова.
1989