Опубликовано в журнале Урал, номер 4, 2007
Александр Верников (1962) — прозаик, поэт, переводчик. Автор нескольких книг, вышедших в Екатеринбурге. В “Урале” публикуется с 1988 года. Печатался также в журналах “Знамя”, “Новый мир”, “Октябрь”, “Уральская новь”.
Поначалу я не мог ни толком рассмотреть творений СЭВа, ни познакомиться с ним самим. То, что СЭВ это и есть Сергей Видунов, чья графическая работа была помещена в качестве как бы иллюстрации к моей первой журнальной публикации в “экспериментальном”, перестроечном, “том самом” и т.п. январском выпуске журнала “Урал” за 1988 год, я узнал много позже. Я употребил оборот “как бы” потому, что в том номере непонятно, кто кого иллюстрировал. Там опусы литераторов и репродукции работ живописцев-графиков имели равную и самодовлеющую ценность, как “альтернативные”, опять же “экспериментальные”, ранее не “пущавшиеся” и так далее. Наверное, редакторы, составлявшие тот, уже исторический, номер, что-то такое думали, искали какую-то логику соответствий и последовательностей. Иначе вряд ли могло быть с человеческими-то мозгами. Я не то что бы изумлялся факту, что вот именно такая работа под названием “Убежище” (изображавшая весьма достоверно и убедительно слегка напуганного и задумчивого мужчину в неком бункере с голыми стенами) перебивает собою две страницы текста моего рассказа, а скорее, слегка недоумевал. Почему именно это, мол. Ну и тоже искал каких-то соответствий в собственном тексте. Им совсем не было места в том рассказе, с которым графика С. Видунова соседствовала. Но их можно было усмотреть в другом, который шел в моей публикации первым. На этом я, помнится, тогда и успокоился. Но меня продолжала раздражать, как недовынутая заноза, фамилия “Видунов, через “и”. Логичней и привычней было бы “Ведунов”, от “ведать” или “ведун”. То, что корнем тут был “вид”, скорее требовало бы такого образования, как “Виднов”, кто-то видный, ну, пусть как художник. Я имел по тому поводу такие мысли просто потому, что понятия не имел об авторе и пытался выжать максимум из вербально-визуальной информации, что была дана мне в ощущениях на страницах журнала. Потом я вообще про это забыл. Потом один, первый из двух журнальных, рассказ, где была возможность усмотреть некий аналог убежища, опубликовали в каком-то коллективном сборнике и заплатили такой гонорар, что я смог купить на него зимнее, типа правительственного, пальто с каракулевым воротником — в котором лет пятнадцать спустя Сергей Видунов, по всей вероятности, и замерз насмерть где-то на улицах нашего города и в нем же был похоронен в одной братской могиле с другими неопознанными бомжами.
Приближение СЭВа ко мне, или же мое с ним сближение, происходило посредством каких-то совсем незнакомых мне людей и неведомых сил. Ранней зимой 1989-го на квартиру к Наталье Смирновой, дочери последнего горбачевского министра юстиции СССР Яковлева, а ныне бойкой московской писательнице, явился сильно пьяный человек по имени Виктор по фамилии Белоусов с картиной размером что-то около метра так на так. На картине был изображен старенький беленький дедушка вполоборота на гневно-стремительном своем ходу, с большой белой бородой и пронзительным взглядом. Была подпись “Саваоф”, а рядом другая — СЭВ. “Это СЭВушка, он Вседержителя с себя срисовал, сэвушка гее-ний. А вы, идиоты, кто такие? Ничего не понимаете, чего здесь делаете? Не видите — сэвушкина работа, купил вот! За две водки!” Мы — это значит я и автор бесподобной стихотворной федориады, мой бывший однокурсник и тогда молодомуж Смирновой Игорь Богданов. Белоусова с Натальей ранее связывали какие-то отношения, но он что-то долго не появлялся, и за то время у будущей талантливой писательницы успел поселиться настоящий и неподражаемый поэт, который еще и официальным штампом в паспорте мог оправдать и подтвердить свое законное пребывание в том месте. Белоусов это наконец-то просек и с СЭВовским “Саваофом” в обнимку отчалил в ночь, все бормоча что-то о нашем недостоинстве и видуновской гениальности.
Виктор Белоусов, которого после автокатастрофы в 2003 году тоже уже нет в живых, был, как оказалось, главным коллекционером, меценатом и собутыльником СЭВа. Он жил в центре города, у него всегда были деньги, любовь к богеме, вкус, экзистенциальная тоска, тяга к запойному экстремизму и внутренней эмиграции. То же самое было во многом и у СЭВа. Только СЭВ еще считал себя гением. Но какой творец себя таковым не считает? Особенно не признанный официально?
Ближе к концу 90-х от Дьяка — другого внутреннего эмигранта и гения-подпольщика Валерия Дьяченко, получившего большое социальное жилье на свою большую семью в соседнем от моего доме, я несколько раз слышал упоминание слова “СЭВ” — одновременно почтительное и почти презрительное. Постепенно я смог понять, почему так: замечательный художник Видунов, оказывается, сначала в дикой гордыне, а затем в уничижении паче гордости конкретно спивался и требовал все больше с ним носиться-возиться. Т.е. кормить-поить-одевать-спать укладывать. То, что это была правда, я вскоре узнал из некоротких рассказов самого СЭВа, который стал бывать через Дьяка и у меня в гостях. И я тоже кормил-одевал-спать укладывал, даже покупал какие-то из последних, в общем уже никаких, работ СЭВа в течение двух лет. В конце концов его общество надоело и мне, и моей семье, и, одев СЭВа в то самое зимнее пальто, я простился с ним — получилось — навсегда. Еще я успел напечатать (набить в компьютере с рукописи-автографа) воспоминания СЭВа о его подростковых и юношеских годах в свердловском “Городке чекистов”. Из мемуаров явствовало, что СЭВ был шпаной, носил с собой “колющие-режущие” и дрался с представителями других городских группировок. На его лице и теле было и впрямь много шрамов разного размера, нос был перебит и свернут, а одна из рук, кажется, левая, практически не работала.
Но это все было уже в 99-м, после грандиозной выставки СЭВа в еще живом Музее молодежи. Несколько залов были полностью отданы Видунову, и я тогда впервые смог увидеть и по-настоящему оценить, кто есть мой неизвестный давний “иллюстратор”. Выставка произвела на меня такое впечатление, какое мало какая, виденная мною в Свердловске— Ебурге, производила. Это был, ну, что ли, анти-Махотин. Это была резкая достоевщина в графике, боль, мука, порыв, искренность, злость, ад и все такое. Там я увидел, насколько СЭВ умен и насколько он, как мало кто из художников, артикулирован, четок-ясен и “литературен”. Он и впрямь вполне мог быть иллюстратором к каким-нибудь конгениальным его творениям, вещам. Только очень мало нынче такой литературы (да и всегда так было). Работы “Бес воспаривший” и “Взгляд на палача” — это просто я не знаю, что такое. Особенно последняя. Нужно было посмотреть палачу в глаза, чтобы суметь этот взгляд передать. Зритель и становился тем самым палачом, на которого как бы смотрел актер Борис Плотников, сыгравший в фильме Ларисы Шепитько “Восхождение” как раз такую роль. Но СЭВ нарисовал картину раньше, чем вышел на экраны фильм, и Плотникова, скорее всего, в глаза не видел. От взгляда на эту картину по спине бежали классические мурашки и внутри холодело, сердце останавливалось. Там рядом был замечательный мастер графики Михуля-Морозов (посетителем на выставке). Бывали там, наверное, и Карпенко, и сам Волович. Я очень ценю их мастерство, но те две работы СЭВа… Ну, это совсем другое. Их, конечно, только мазохист или кто-нибудь с диким комплексом вины или чем-то таким повесит у себя в интерьере. Грош им цена, нет им цены, короче, в людском сообществе, которое хочет жить и наслаждаться жизнью “во всей ее полноте”.
В декабре того же 99-го, на презентации тома стихотворных сочинений зам. министра гос. имущества Свердловской области Вениамина Голубицкого, совмещенной с богатой персональной выставкой Анатолия Михули-Морозова, СЭВ в спортивных штанах и олимпийке, с трясущимися руками выглядел как настоящее пугало и еще живой укор всем тем, кто умеет жить, — и в том числе в искусстве, на средства от искусства и за его счет. Беда только в том, что СЭВ, как ни старался, не был тогда тем самым настоящим русским юродивым, которым то ли сознательно, то ли с горя, то ли от непризнания, то ли как еще, пытался быть. В нем, при всей внешней кротости, вполне зримо тлел огонь яростного несогласия и недовольства тем, как все идет тут, в делах мирских.
Один Бог знает, сподобился ли Сергей Видунов истинных смирения и святой кротости в самом конце концов на краю той страшной ямы, куда он, уже совсем перестав быть художником, был сволочен на погребение вместе с другим бывшим людом.