Опубликовано в журнале Урал, номер 4, 2007
Елена Маркина, редактор издательства Уральского университета
Орбиты наши пересеклись весной 1998 года. Впервые увидела я Букашкина в мастерской Салавата Фазлетдинова на Пушкина. Открылась дверь, и вошла коричневая фигура в колпачке, с котомками, мешками и кошелками. Ожившая коненковская скульптура с сапфировыми глазищами. Ряженый, ахнула я. Далее началось действо. Фигура порылась в одной из котомок, извлекла пустую майонезную стеклянную баночку и неспешно налила себе чаю из агрегата, занимавшего полстола. Непринужденно устроилась в центре комнаты и включилась в разговор, разом перетянув все внимание на себя. Породистое, тонкое лицо, пронзительный, едкий взгляд и вдохновенные речи. Помню, разговор шел о Пушкине. Говорил Букашкин занятно, умно, парадоксально, но я в смысл почти не вникала — любовалась артистически отставленной майонезной баночкой и иконописным ликом. Эстетически наслаждалась.
Представлены мы друг другу не были, остальные два джентльмена оказались давними знакомцами Е. М. Где-то через час мы с N. откланялись и удалились. То, что это Букашкин, я поняла сразу, имя его было на слуху, да и фотографии доводилось видеть в книгах Дубичева и Шабурова, кои я редактировала.
А через месяц-два я обнаружила Букашкина в издательстве УрГУ. Потребовалось выяснить какой-то рабочий вопрос по верстке с Андреем Никифоровым, а рядом с ним Букашкин сидит, оба увлеченно на монитор смотрят, двигают что-то, кроят. Книжку складывают. Ой, обрадовался Андрей, хорошо, что вы пришли, посмотрите, здесь все правильно? Оборот титула они верстали. Нет, говорю, тут так надо, здесь эдак, а это вообще убрать. А здесь ошибка. И здесь тоже.
— А может, вы всю работу проверите? — подключился Е.М. — Текст небольшой.
— Нет. Неэтично. Все вопросы — к своему редактору, с ним все и обсудите. Он вам и исправит все.
— Да нет никакого редактора, — поясняет Андрей. — И корректор тоже не предусмотрен.
Понятно. Денег на издание — в обрез, только на макет и типографские услуги.
Полистала рукопись, посмотрела. Мне, говорю, время требуется. Дня через два верну. В общем, вычитала я первую букашкинскую книжку-малютку и вернула автору. С замечаниями, пожеланиями и т. д.
Букашкин несколько настороженно взял листочки, очень внимательно изучил мои пометки и подвел итог:
— А могли бы вы быть моим редактором?
Модальность — утвердительно-вопросительная. Торжественно так. Сделал, в общем, мне предложение, от которого я не сочла нужным отказываться.
И пошло-поехало. Стала я личным Евгения Михайловича редактором. Слушателем. Собеседником. Оппонентом. Поверенным.
В течение семи лет с перерывами на отпуска практически каждый понедельник Букашкин приходил в издательство. Это был единственный день в неделю, когда я гарантированно была на рабочем месте.
Приходил с рукописями, верстками, сверками, а чаще всего — просто так. Пообщаться. Все издательство знало: понедельник — день Букашкина. К концу дня непременно появится. С кошелками, котомками и банным веником. Такая у него культурная программа была. В баню — а потом в издательство.
Как правило, по понедельникам у меня всегда был народ. Авторы. В основном — люди от андеграунда далекие. Научные работники. Забавно было наблюдать за их реакцией на появление Е.М. В кабинете тут же повисала тишина и начинали потрескивать электрические разряды. У кого-то каменело лицо, кто-то неуверенно замолкал, кто-то был явно растерян, лицезрея шествующего меж столов Букашкина, расставляющего по ходу следования сумки-котомки, резную клюку, куртку, — в общем, метящего территорию. Сядет напротив и уставится голубыми глазищами. Некоторым явно хотелось выдворить вторгшегося не по своему адресу странного посетителя. Я представляла: Евгений Михайлович, художник, поэт, etc. Люди расслаблялись, успокаивались.
А те, кто его знал, радовались. Некоторые автографы и книжки просили.
Букашкин постепенно освоился, порой начинал капризничать. Требовал, чтобы я ему чай приготовила, чашку для него специальную завела. Эта вам нравится? — спрашиваю. Или, может быть, эта? Вот эта, — выбрал Е.М. Глиняная ему приглянулась. Внутри коричневая, снаружи сиреневая, мне она тоже нравилась. Придет, бывало, а мне некогда. Евгений Михайлович, вы уж сами как-нибудь, вот чайник, вот чай. Нет, упрямится Букашкин, ты сама приготовь, сама подай. Сидит, ждет, когда я освобожусь. Игра такая была. Плавно в неигру переходящая. Внимания ему очень хотелось.
Ряженый. Долгое время я его именно так и воспринимала и не замечала очевидного. Шут, юродивый… Порой мне казалось, что эта роль его тяготит, а выйти из нее не получается. Патриарх, Учитель, внимающие ученики — вот что ему было нужно. Впрочем, я могу и ошибаться.
Иногда я не могла понять, где лик, а где личина. При мне в коридоре Букашкин нагнулся и вытащил из урны почти не выкуренную сигарету. Я осеклась на полуслове. Он искоса посмотрел на меня — и деловито достал со дна железного ящика еще одну.
— Хороший (последующий термин я до сих пор вспомнить не могу, — но не чирик и не чинарик) … — удовлетворенно изрек он.
— Что? — не поняла я, сраженная увиденным.
— Как? — поразился Букашкин. — Ты где воспитывалась? Слова такого не знаешь?!
— Мамой, — говорю, — учительницей. В стерильной атмосфере.
Или еще эпизод. Вечно он с вениками ходил.
— Сами заготавливаете? — светски спросила я.
— Да нет, — отвечает, — укараулил вот сегодня за новым русским веник, вон какой хороший.
Я в замешательстве. Разыгрывает он меня, что ли? Да как же так, — не верю, — да ведь негигиенично! А он только посмеивается.
А если сигаретами одалживался, то брал не одну, а сколько ухватить получится. Игра? Не игра? Очень уж грань зыбкая. Пугающе.
Каждый раз приходил в новой шапочке. То колпачок, то феска, то шарики, то кисточки, то полоски, то роскошный фетр с полями. Сколько их у вас? — не выдержала я как-то. Улыбается. Еще кипа нужна, — предлагаю. Нету, отвечает.
Шапочка и Букашкин — одно целое. Один образ. Ехидный такой, задиристый старец. Но пару раз он ее снимал. И — исчезал бесследно. Сидел передо мной усталый, очень усталый, скорбный Моисей, с горы Синайской сошедший и народ свой неразумный, жестоковыйный узревший.
Длилось то мгновения. Шапочка водружалась на место, и вновь материализовывался все подмечающий, остроязыкий Букашкин.
Характеристики, им даваемые, были беспощадны. Людей он видел насквозь. Рисоваться, скрываться под маской перед ним — позиция заведомо проигрышная. Он не злословил. Он номинировал. Дам и девиц, помню, он просвечивал, как рентген. Подмечал то, что, как по большей части свято уверена прекрасная половина человечества, подмечено быть не может. Играть перед ним, притворяться было бесполезно. В том смысле, что он мог игру принять либо не принять, но оценивал все по гамбургскому счету.
Меня он разозлил несколько раз. Я не могла слышать его фразу: “Я скоро умру, а вы все спешите, мне времени уделить не хотите”. Евгений Михайлович, так нельзя! Нельзя моделировать! Никто не знает свой день и час! И вообще это шантаж! Вы переигрываете!
Он нуждался в общении. В участии. Видно было, что порой ему очень худо. Дыхание тяжелое, свистящее, аэрозольный баллончик шел в ход не раз.
В последние годы жаловался на болезни, советов спрашивал. Ты, говорит, все знаешь, с медиками работаешь. Иногда, по-моему, просто забывался и сообщал о себе такие сведения, какие не всякому врачу доверяют. Я не дрогнув все это выслушивала. Возраст давал знать о себе все настойчивее. И — одиночество.
Я стала отчетливо видеть то, что ускользало от моего внимания в первое время нашего знакомства. Живописные наряды Букашкина меня уже не забавляли, ибо дело было не только в причудах и желании соответствовать выбранной роли.
— Знаете, какой про вас слух ходит? — спросила я как-то Е.М., особенно остро ощутив неуместность легкомысленных одежек на простуженном, физически плохо чувствующем себя Букашкине. Испарина, поблекший взгляд — ему было худо.
— Что у меня много денег? — быстро среагировал Е.М.
— Нет, другой. Что дома вы непременно облачаетесь в атласный халат с шелковыми кистями.
Букашкин довольно заулыбался, повеселел.
Но минуты слабости были не часты.
Маскулинность. Этого у Букашкина было не отнять.
Пару раз ему удавалось меня смутить. Смутить так, что щеки начинали гореть. Чего я сама от себя не ожидала. Казалось, защитную броню приобрела уже, ан нет. Букашкин с нескрываемым наслаждением любовался произведенным эффектом, взгляд теплел.
Рассказывал он много и интересно. Я слушала, время от времени направляя беседу в интересующее меня русло.
Не раз вспоминал о Гавриловых. Он не давал оценок тому, о чем рассказывал. Меня некоторые вещи шокировали, возмущали.
— А что такого? — сказал мне Е.М. — Так было.
О тесте своем рассказывал. Как он с ним познакомился, в Свердловск перебравшись. Оба отчаянные меломаны, это их сблизило. Года три дружили. А потом выяснилось, что у тестя (будущего) дочь есть…
Личная жизнь у Е.М. была, скажем так, многовекторная.
— А почему… — спросила я как-то.
— Ты что? Не понимаешь? — изумился Букашкин. — Семья — это семья, а любовь — совсем другое дело.
— Нелегко с вами близким было.
— А то, — довольно ответил Букашкин.
Слушала я его как-то, слушала и говорю: все, пора все это на диктофон писать, такая информация ценная. Давай, приноси, — охотно согласился Букашкин. Но до диктофона дело не дошло. Пленочным я не хотела пользоваться, а когда цифровой появился, было уже поздно…
Первое время он меня все в свой подвал, дворницкую приглашал. Приди, посмотри, как я живу. А мне все некогда было. Все обещала, но так и не сумела время найти. А потом дворницкую закрыли, клумбы его раскопали. Букашкин очень переживал.
Меня удивляло, что Букашкин мог вызывать неприятие. И сам он не со всеми легко сходился. Знакомая журналистка решила у него интервью взять, потом звонит мне обескураженно: ничего не получилось. Повел, говорит, меня какими-то задворками, молчит, отвечает односложно, а потом вообще сказал, что ему в баню надо, и вроде как предложил там и побеседовать. Ну и согласилась бы, смеюсь, пусть бы он сам из ситуации выкручивался. И задворками бы не шла, сказала бы, что по проспекту гулять желаешь. У Букашкина я потом спросила: что ж вы даму неприветливо встретили, напугали? А мне действительно в баню надо было, — уперся Букашкин, и на этом мы тему закрыли.
Теперь непосредственно о сотрудничестве с Е.М. Сначала он меня попросту изводил. Я была в ответе за все правила и нормы русского языка, не устраивающие Букашкина. У него стишок есть:
Твердый знак. Что же это такое?
Объясните, меня беспокоит.
Вот в таком ключе мы и общались.
А почему так? — вопрошал Букашкин. — А зачем эдак?
Когда мне надоедало, я начинала нудно и монотонно читать ему лекцию по лингвистике, по стилистике, в изобилии уснащая свою речь словами “согласно…”, “как следует из…”, “в соответствии с…” и терминами неудобоваримыми, как-то: анафора, эпифора, плеоназм и т. д. и т. п. Но не тут-то было: если Букашкин чего-то не знал, то требовал объяснений. Таким образом он существенно расширил свои познания в языковой области, а мне облегчение вышло: Букашкин в конце концов сдался, сказав: “Делай, как считаешь нужным”. К тому же выяснилось, что мы единомышленники: я как-то сокрушалась, что мне не хватает знаков препинания, что интонировать стихи нужно иначе, тире, запятые, двоеточия зачастую грубы и приблизительны.
Мы с ним договорились сразу: если я нахожу другие рифмы к его строчкам (могу заменить его слова), значит, есть проблема. В настоящем стихе изъять ничего нельзя. Он к этому очень серьезно отнесся. Орфографию и пунктуацию он мне на откуп отдал, иногда только вместе прикидывали, как бы половчее знаки расставить, смысл акцентировать, а вот со строками иногда сладить не мог сразу, приносил мне 3— 4 варианта на выбор. Нет, говорю, не то. А еще можно так и так. В общем, не получается. Час-полтора сидим. Мне не нравится, ему не нравится. В итоге — победа. Слово найдено. Он мои варианты, естественно, не использовал. И свои старые тоже. А новое таким способом находилось.
Если мне что-то казалось не проработанным, я либо на полях писала свои претензии, либо рожицы грустные рисовала. А раз не удержалась и напротив одного четверостишия начертала: “Класс!” И забыла об этом. Эффект был поразительный. Букашкин этот черновик народу показывал с гордостью превеликой. Редактор! Похвалил! Автора! Я-то была уверена: чего хвалить, если и так понятно, что мне нравится то, как он пишет.
У Толстого есть гениальная фраза: “Я понял, что он понял, что я понял”, но здесь этот принцип не сработал. Порой просто забываешь, что нужно вербализовывать некоторые свои суждения. В общем, не скупиться на добрые слова.
Сначала Е.М. мне пытался рукописные черновики приносить. Но я такой вариант отвергла категорически: разобраться в его каракулях было невозможно. И распечатки на компьютере ему стала делать милая немногословная дама.
— Женя, — отрекомендовал он ее мне. А когда Женя ушла, небрежно этак сообщил: — Моя фанатка.
Как-то пожаловался:
— Я пришел, вас не застал.
— Ну так позвонили бы, предупредили, я бы подождала.
— Не умею я по телефону разговаривать, — расстроился Букашкин.
Действительно, телефонная трубка вводила его в ступор. Е.М. звонил мне пару раз и был на удивление косноязычен и краток.
А еще он мне свои книжки деревянные показывал. И подарил одну, специально сделал. С елочками и человечками на полянке. И надписью: “Трели. ТР-ЕЛИ. Для Ел.И.”. И другие у меня его поделки есть. Камень, например, величиной с ладошку. А на нем картинка: веселый человечек с косичкой в красной шубе по лыжне бежит. И подпись: БУ.лыжник. Иконки две нарисовал, тоже на камне. Мне и дочери.
Где-то за год до своего ухода Букашкин писать перестал. Все, сказал он мне. Занимаюсь математикой. Его заворожили гармония цифр и безукоризненность геометрических построений. Внук его в ту пору учился, кажется, в 8-м классе, и Букашкин ему помогал, да и сам увлекся.
Принес мне какое-то уравнение, велел решить, у него не получалось. Я прилежно смотрела в листочек, от одномерности и однозначности символов становилось тоскливо, да и математику я забыла основательно. А Букашкин стоит надо мной и вдохновенно о красотах и глубинах алгебры рассуждает. Еще в свою веру обратить попытается, перепугалась я и начала даже вроде бы смиряться с этой мыслью, но тут нас обоих осенило: меня — от безысходности, а Букашкина, очевидно, — от разумной оценки моих математических дарований — нужно отдать это уравнение Валере. Прекрасный выход! Друг к другу они относились с уважением, но несколько настороженно. Легкая подковерная борьба за мое свободное время. Появлялся Валера и уводил меня домой. Рабочее время — работе, а свободное — семье.
Валера уравнение решил, и не одно.
Году в 2002-м мы с Букашкиным оказались попутчиками. Добирались до Москвы на одном поезде, но в разных вагонах. Е.М. очень обрадовался, когда в разговоре выяснилось, что мы совпадаем по месту и времени. На остановках чинно гуляли по перрону вчетвером: Букашкин, дочь, Валера и я. Выходим из вагона, Букашкин уже ждет нас. Колоритный Е.М. в опорках и с косичкой привлекал внимание. На нас косились. Как водится, угощали друг друга дорожными припасами. Мы Е.М. — пирожками домашнего изготовления, он нас — сыром рокфор, твердокопченой Столичной и еще какими-то яствами. Люблю, скромно говорит, в дороге гастрономическими изысками наслаждаться. Много позднее я случайно узнала, кто этими дарами снабдил тогда его в дорогу.
Е.М. хотелось общения, и не раз он досадовал, что беседы наши приходится прерывать. Сидим как-то вечером, разговариваем, время идет.
— А Валера где? — обеспокоенно Букашкин спрашивает.
— В командировке.
— О, — обрадовался Е.М., — я тебя провожу!
Вышли. Скользко. Я хожу быстро. Мороз. Евгению Михайловичу тяжело. Ноги, дыхание. Медленно-медленно дошли до остановки. Грустно.
В другой раз сидим в редакции днем. Периодически мне приходится отвечать по телефону. Очередной звонок. Это ваш муж! — моментально определил Букашкин. Беру трубку. Угадали, говорю. Ха, — торжествующе отвечает Букашкин, — я мужей за версту чую. И глаза хитрые-хитрые.
Иногда его блестящие рассуждения сменялись откровенным ворчанием. Телереклама, например, его раздражала неимоверно. Навязчивый ее сексуальный подтекст. Целевая аудитория, говорю. Спрос и предложение. Нужный производителю эффект-то достигается.
— Ну а ты-то как? — не отстает Букашкин.
— А я не смотрю. У нас ТV нет.
— Как нет? — поразился Букашкин. — А как же ты новости узнаешь? Фильмы смотришь?
— Газеты, — отвечаю, — читаю. Радио слушаю. Интернет опять же существует. И DVD.
Долго не мог понять, почему мы телевизор не покупаем. А я объясняю, что неправильно Маркс (а может, и не он) сказал, что любить — это значит смотреть в одном направлении. Ну и будем мы всей семьей дружно в одном направлении взор устремлять, — на экран, и что хорошего? Друг на друга времени не останется!
Юному поколению от Е.М. тоже порой доставалось. И еще что-то не по душе было… Да-да, говорю, известное дело: и груши раньше треугольнее были, и небо небеснее? Гейне вспомните: новый век, другие птицы, а у птиц — другие песни. Так вот и беседовали. Но это когда у него настроение плохое случалось.
А в целом удивительный он человек — Евгений Михайлович Малахин. Тонкий. Проницательный. Тактичный. Язвительный. Колючий. Талантливый. Многогранный. С ним было интересно.
В учебном социологическом словаре я как-то с удивлением вычитала, что (далее цитирую почти дословно) специфическая социальная группа, характерная исключительно для российского общества середины 19-го — конца 20-го века в современных условиях с точки зрения строгого социологического анализа перестала существовать, уступив свое историческое место классу интеллектуалов.
Сегодня, утверждается в словаре, потеряли актуальность такие нравственные принципы, как акцентированность на этической проблематике; пренебрежение к материальному фактору и коммерциализации умственного труда; озабоченность мировыми проблемами; признание своего нравственного долга перед народом; вера в свою особую нравственную миссию в обществе.
Интеллигенция, оказывается, исчезла, канула в Лету. Кто же такой Букашкин и многие окружающие меня люди? К сожалению, с Е.М. я об этом поговорить не успела. А жаль.