Опубликовано в журнале Урал, номер 4, 2007
Число людей, знакомых с семейством Гавриловых, поистине неисчислимо. Были здесь и разовые визиты именитых духом людей из разных концов бывшей Империи, бывали и случайные выпивохи-соседи, наконец, постоянные жильцы — художники, натурщицы и просто “наши люди” с улицы. Естественно, что всех описать невозможно, поэтому я остановлюсь на тех, с которыми больше общался и которые лучше запечатлелись в моей памяти.
Вход в дом, затем в студию на ул. Горького, 22, а затем и в четырехкомнатную квартиру на ул. Автомагистральной, 19 был никому не заказан, поэтому сюда частенько и попадали те, кому постовые и дружинники не давали спокойно выпить в сквере бутылку водки. Но затем такие отсеивались быстро. Оставались надолго причастные к творчеству. Более того, само общение с Гавриловыми, насыщенная энергией обстановка вокруг них приводили к тому, что ранее “стерильные” в отношении искусства люди начинали пробовать в нем свои силы и иной раз весьма успешно.
Валерий был бесконечно терпимым к любым проявлениям творчества, будь то детский рисунок или такой же — у взрослого дяди. Но общение с ним, несомненно, накладывало печать его особого “гавриловского сюра”, и даже я при всей автономности своего творчества изредка подпадал под это мощное облучение.
Начать, наверное, лучше всего с Павловых. Это верно и хронологически, и по значимости. Достаточно сказать, что у Валерия Павлова и Зинаиды был совместный ребенок — Оленька, о которой я кратко поминал в предыдущей главке. Близка с Зинаидой была и сестра Павлова — Наталья. Кстати, в их окружении в 70-х был другой Павлов — Сережа (однофамилец), художник, увлеченный почему-то дирижаблями, которые он постоянно изображал. Вместе с ним частенько в дом-студию на Горького приходил Ник — русоволосый стройный молодой художник-архитектор Никита Волков и неприметный Паша Аксенов, занимавшийся тонкой “сюрной” графикой, впоследствии попытавшийся перейти финскую границу, но вместо этого оказавшийся в “психушке”. Видимо, брежневским гэбистам показалось, что только сумасшедший может поменять самую-рассамую передовую державу на какую-то там захолустную Финляндию.
Но шутки шутками, а знакомых с психическими отклонениями в “Круге” встречалось сколько угодно, из которых психопатии были самой невинной патологией.
Хронологически среди первых “жильцов” Зинаиды в ее половинке домика (теперь снесенного) на ул. Менделеева, 32 в Пионерском поселке надо назвать Аллу Ахадову, в ту пору интересную крашеную блондинку с длинными распущенными волосами,несколько меланхоличную, с приятным грудным голосом. Будучи татаркой, она окрестилась в православие и писала проникновенные стихи на христианские темы, на мой вкус, лучше тех, что печатались в церковных и баптистских листках. Судьба ее трагична, впрочем, как и многих активных деятелей опасного “Круга”. Здесь весь набор шестидесятников: безработица, неудачи в личной жизни, бездомность, подлинные и мнимые преследования “органов”, психбольница, инвалидность… Последние встречи с ней и с ее взрослой дочерью Аленой (Ермаковой), происшедшие уже после смерти Зинаиды, ужасны. От прошлого у меня остались только ее стихотворения.
Эти стихи словно бы написаны на много лет вперед: о нашей безрадостной встрече и ее грядущей судьбе — больного бездомного психохроника. Большинство своих стихов Алла Михайловна растеряла в дороге, при частых переездах. Но, может, что-то где-то и сохранилось, как ее тонкая подборка в сборнике “Десятилетие”, до сих пор не увидевшего света.
Кто я? — Лишний человек?
Чем себе помочь?
Обнимает хрупкий снег
скитальца-ночь…
Не завидую я им…
Мне? Мне все равно…
Болью сердца не разбить
Спящее окно…
Не менее драматично сложилась судьба у другой женщины, которая появилась в “Круге” чуть позже, — Клары Выставкиной. Сама же себя она представляла Кларисой, а лирическую героиню ее рассказов звали Конкордией. Она позировала “обнаженку” в Художественном училище (за рубль тридцать в час) и, естественно, была знакома со многими художниками. Занималась она на философском факультете Уральского университета, а родом происходила из Поволжья. Писала проникновенные рассказы, особенно о детях и о добром дедушке Ленине, которого “исказили и оклеветали” современные коммунисты, даже, точнее сказать, — члены партии. Многие из нас в ту пору попали под власть этой распространенной иллюзии. По крайней мере, я долго искренно верил в хорошего Ленина и плохого Сталина.
Клариса была всегда худощава, рыжа и вся в веснушках. Не помню уже от кого она родила хорошенькую дочку Русю. Занималась йогой, собирала травы, стала вегетарианкой. Пила всегда чуть-чуть. Жила в “вороньей слободке” на Горького, 22.
Не знаю, насколько серьезно преследовали Клару кагэбэшники с Вайнера, 4, но она их ужасно боялась. Помню, она опасалась ареста, и по ее просьбе я как-то ночью прогулялся с ней по городу в мастерскую к известному ныне художнику Мише Сажаеву, впрочем, совершенно благополучно. Ныне, по имеющимся у меня сведениям, Клара находится в одном из женских монастырей в качестве схимо- монахини, т. е. находится в затворе и блюдет жесточайшую аскезу.
Этой гавриловской студии на Горького год-другой предшествовала другая — так называемый “Скворечник” (по фамилии снимающего ее художника Алексея Скворцова). Она также располагалась в самом центре города на втором этаже бывшего фотоателье возле снесенного костела (превращенного в 50-х годах в междугородный автовокзал) и напротив существующего сейчас здания кожвендиспансера (бывший магазин купца Агафурова) и гостиницы “Центральной”. Скворцов занимался (для продажи) батиками и кинетизмом (для души). Помню, как он, Гаврилов, я и еще два-три любителя разливали и размазывали краски по холстам, используя вместо мастихинов собственные руки. Сливающиеся цветные потоки были весьма и весьма живописны, этакий живой калейдоскоп…
Безусловно, около студии табунами ходили агенты КГБ и пасли ее обитателей до тех пор, пока не пришили Скворцову семь лет по уголовке (подписывал фиктивные акты на оформительские работы в областной спецбольнице № 2), а бывшую студию снесли бульдозерами…
Третья студия располагалась в подвальчике дома на улице Толмачева, где фотографировал и художничал Женя Малахин (в дальнейшем известный под псевдонимом Б.У. Кашкина, организатор знаменитого “Картинника”).
Его подвальчик, по моим наблюдениям, и вовсе был явочным местом. Но в ту пору иного выбора не было: чтобы жить свободно, как сейчас, требовалось постоянно “засвечиваться” и привыкнуть к мысли теснейшего переплетения чистого с нечистым… Поэтому до сих пор у меня в памяти огромные глаза Клары Выставкиной, полные муки от внезапного страшного открытия о том, что искусство, наверное, “от дьявола”.
“Смотря какое”, — ответил я ей тогда.
Возвращаясь к полудому в Пионерском поселке, где два оконца Гавриловых были обозначены ярко-алой краской, можно вспомнить еще одну воспитанницу и натурщицу Гаврилова — Таню Желомскую, тоже красивую рыжую девочку.
А из “горьковских” воспитанниц запомнились две: Лена, ставшая прототипом моего Вилора Ракова из рассказа “Выкидыш” (позднее перекочевавшего в пьесу “Подвал”), и “Буратино” — Люба Черных, прозванная так за острый вздернутый носик и несколько кукольные манеры. В ту пору эти красавицы по очереди спали в платяном шкафу, плашмя лежащем на полу. Подобной экзотики у Гавриловых всегда хватало. Тем не менее все их дети, старшие и младшие, повторяю, оказались на удивление хорошо воспитанными. Трудолюбивые, выносливые, привыкшие к любым тяготам, они все прекрасно укоренились в новой жизни, да еще и унаследовали от родителей художественный дар.
Кстати, и вышеупомянутые воспитанницы устроились благополучно, одна из них работает преподавателем в Нижнетагильском художественном училище, славящемся своими расписными подносами и другими сувенирными поделками. А еще одна гавриловская ассистентка Рафаенко примкнула к питерским “Митькам”.
Натурщицы-воспитанницы из беглых девиц у Гавриловых, сколько помню, водились постоянно. Зинаида сама привечала их, пыталась использовать в своем беспокойном хозяйстве, делала их творческими компаньонками и натурщицами, а затем они же служили ей неисчерпаемым источником ревности, которая, в свою очередь, материализовалась в поэтическом творчестве… Словом, сплошной “Ревнивый рев”.
В их число попадали вполне благополучные и благоустроенные натурщицы и подруги, как, скажем, дочь моего преподавателя из мединститута Г. Н. Нестеровского — Ирина Чувар (по мужу, фотографу). Красивая, черноглазая, смуглая и стройная женщина, она запечатлена в некоторых картинах и рисунках Валерия. Закончила медицинский институт и работала начмедом большой больницы.
Позднее, уже после смерти Валерия, Зинаида увлеклась приготовлением и использованием в “творческих целях” печально знаменитого “коктейля Джеф”, или, проще сказать, болтушки из… Впрочем, технологию приготовления опустим.
Действительно, этот самопальный эфедрин-амфетамин возбуждал настолько, что ночь напролет можно было заниматься чем угодно, испытывая приятнейшую эйфорию возбуждения. Такое же состояние вызывал другой самодельный препарат — фенамин, который много лет принимал талантливый композитор Оливер К. Штелманис, также вхожий в “Круг”. В начале 90-х в состоянии тяжелейшей инвалидности он возвратился на родину в г. Лиепая (Латвия), где года через два-три скончался.
“Горьковский” и “Автомагистральный” периоды жизнетворчества Гавриловых был ознаменован еще одной яркой женщиной — Галиной Комоловой, которая приезжала недавно, накануне подготовки “Новой Суриковской выставки” из Одессы, где теперь проживает с младшим сыном. Комолова долго работала вместе с Гавриловым в художественной мастерской лесотехнического института, закончила с благословения Валерия художественную школу и, пожалуй, из всего “Круга” тесней всех с Гавриловыми общалась, поскольку несколько лет жила рядом на ул. Пехотинцев. Ей же принадлежит портрет Гаврилова, который она написала сразу же после смерти Художника. Ее экзальтированной энергии обязаны мы и телефильму “Осенняя элегия” (реж. Т. Плаксун, асс. Э. Корнилова), который был снят Свердловской телестудией при участии некоторых членов “Круга”. Ведущим был Бальмонт (псевдоним Ростислава Зайникаева), режиссер по профессии и большой авантюрист по натуре.
В “Круге” он вращался давно. Еще в начале 70-х ставил дерзкие самодеятельные спектакли “в системе Антонина Арто”, т. е. обогатил культуру нашего города своеобразным “театром на Ибанке”, который начинался и заканчивался премьерой по “объективным” причинам: то исполнительницу роли главной героини после последнего действия увозили в “психушку”, то полностью разламывали музыкальные инструменты, то председатель приемной комиссии, глотая валидол, говорил, что разрешит спектакль, но только после своей смерти, то пожарные находили здание ДК им. Гагарина в огнеопасном состоянии…
Однажды я имел неосторожность взять с собой на очередную премьеру маленькую Виталку, но в антракте был вынужден просить супругу срочно увезти ее домой, пока наша дочка не получила серьезную психотравму. Но наиболее пострадавшими всегда оказывались авторы пьес. Так, например, в “Смерти Тинтажиля” по пьесе Мориса Метерлинка, где заглавную роль играл сын Зины Феликс, особо запомнилась дуэль на ящиках из-под консервов; в спектакле о Высоцком — его длительные “поиски пятого угла” под надрывный вопль. Ну, а в самом начале перестройки Слава порадовал нас первыми “актами” на сцене: в “Антихристе” по Мережковскому символический Петр символически насиловал символическую Россию (она же первая нелюбимая жена). Словом, в символизме он преуспел и в “Круг” вписался исключительно гармонично. В дальнейшем, при углублении перестройки, Слава Зайникаев выехал в Израиль, где, кажется, безуспешно попытался поднять (или опустить) еврейскую театральную культуру, но, не овладев чужим языком, через Францию вернулся домой.
У меня порой возникает ощущение, что он продолжает свои псевдосумасшедшие, но очень грубые постановки для люмпен-пролетариата с пропитым оркестром уже в масштабе всей России… А на самом-то деле честь ему и хвала, он прожил жизнь настоящего бескорыстного подвижника и свободного художника, щедро одаренного талантом новизны. Его режиссура “Мрамора” по Иосифу Бродскому, действительно, глубоко впечатляла.
Помню последнюю нашу встречу у кинотеатра “Салют”, где в то время проходила выставка работ Гаврилова. Когда он с Феликсом Смирновым вышел меня проводить на холодный, продуваемый ветрами проспект, я обратил внимание на его нездоровый, бледно-одутловатый вид. “Мне бы еще лет тринадцать пожить, и хватит”, — как-то нарочито бодро произнес Славик. А примерно через год мы его уже хоронили. Ночевки под холодными мостами на Сене не прошли даром. Из Парижа он привез цветущий туберкулез. Я впервые в жизни видел похороны без памятника и креста. Свой Крест он унес в землю…
Многие давно заметили, что герои подпольного храма искусства гибнут чаще и вернее десантников.
Еще гораздо раньше из нашего “Круга” ушел “свой” кинорежиссер — Виктор Буянов. Он жил также в “Вороньей слободке”. Занимал в соседнем таком же деревянном двухэтажном разваливающемся домишке две комнаты и крохотную кухоньку, где, кроме него, с двумя своими детьми жила его гражданская супруга Таня Цыганова (тоже член “Круга” и в прошлом жена художника Савинова). В их квартиру на втором этаже, с дверью, обитой для тепла толстым слоем тряпья, вела, в полном мраке крытого подъезда, очень хитрая расшатанная лестница, чьи ступеньки при каждой попытке подняться вверх уводили далеко вбок. Подняться по ней и нащупать дверь могли только люди своего “Круга”, да и то в трезвом виде. Спускаться, впрочем, было значительно легче (как и во всем, уводящем в жизни вниз).
Витя Буянов, кинематографист-самоучка, профессионально работал в “Росторгрекламе”, снимал рекламные ролики, призывающие, например, покупать крабы, которыми в ту пору брезговали, несмотря на их дешевизну. Для души же на базе ДК им. (все того же) Горького Виктор снимал любительские фильмы по собственным сценариям.
Так вот, Витя Буянов сделал для истории великое дело, сняв фильм о Валерии Гаврилове, о его творчестве и о некоторой части “Круга”, насколько позволял фон. В фильме позировала йогиня из Новосибирска, студентка Мария, показывали пантомиму студенты театрального училища. По тем временам фильм на фоне картин Маэстро Гаврилова едва не классифицировали как “порнографический”. Витя же продолжал снимать на свой страх и риск ленты для узкопленочных проекторов с озвучиванием через вечно отстающий или, наоборот, забегающий магнитофон. (Видеокамеры в ту пору были еще неслыханной буржуазной роскошью!)
Буянов снял несколько интересных короткометражных лент (не без помощи немолодого кинорежиссера Богородицкого), мне помнятся “Миражи”, антимилитаристский мультик “Бумеранг”, “Художник Гаврилов”. Финал одной из работ увенчивал большой белый крест, плывущий по реке (времени?). Этот огромный крест Витя сам клеил из десятков картонок из-под яиц и обклеивал сверху марлей, а затем сплавил по цветущей бензиновыми синяками Исети.
Я всегда почитал Буянова за несколько флегматичного оптимиста, который не дурак выпить, повеселиться (впрочем, как и большинство в “Круге”), порой удивлялся, почему он не уезжает к маме в Литву (кажется, в курортную Палангу). Словом, у меня не возникало ни малейших сомнений в его личной “плавучести” и жизнеспособности. В ту пору меня больше беспокоил упомянутый выше композитор Оливер Карлович Штелманис (он всех нас был лет на 10—20 постарше), который звонил мне по телефону и заявлял, что если он на сегодня не достанет двух-трех смертельных доз хлоралгидрата (который он пил, а не использовал в клизмах, как положено), то завтра нас встретит его труп, ибо он устал так мучиться. Я, чертыхаясь, бросал все дела, ехал на другой конец города, чтобы усыпить его гипнозом и внушить, что жизнь сама по себе прекрасна, а наша, советская, просто прелестна. Не знаю, помогли ли мои внушения или свою роль сыграли гены — отец его, сосланный пастор-органист, умер в 93 года, как говорится, здоровым. Я был уверен, что и Оливер проживет долго. Такая продолжительность жизни определялась скоростью его творчества. Я как-то на досуге подсчитал, сколько он должен прожить, чтобы написать полное собрание сочинений Й. Гайдна, — оказалось 5,5 тысячи лет. Тем не менее он сочинил пару романсов на стихи Зинаиды (не знаю, есть ли где-нибудь эти ноты или они остались среди километров порванных и нерасшифрованных пленок). А я храню две подаренные мне пьесы.
Так вот, Витя Буянов, прочитав мои повести (особенно ему понравилась опубликованная позднее в “Урале” [№ 5, 1982] “Во сне и наяву”), предложил мне совместно писать пьесу. Я тянул время, и Витя (имея в активе симпатичную детскую пьесу-сказку о фее) решил, не дожидаясь меня, написать сам. У него получилась одноактная пьеса “Дуэт”. Я прочел, и мне она показалась неоправданно легкомысленной, “нереалистичной”.
— Не может человек так по-пустому, на спор рисковать своей жизнью, — возразил я автору.
— Может, — просто, но как-то твердо и со значением возразил он.
Буквально через день-другой мне позвонила его жена Татьяна. Витя окончил жизнь, как Есенин… под утро веселого ли (?) ночного застолья. Безо всяких объяснений и записок он покинул наш “Круг”…
Были непышные, но достаточно многолюдные похороны, но… без погребения. Прямо из морга оцинкованный гроб в Литву увезла его мать. Там он и похоронен. Живым уезжать на родину не хотел, говорил: у них там тишина, застой, обыватели хуже, чем здесь… Ему предлагали учиться во ВГИКе. Но, посмотрев его вступительные работы, члены комиссии сказали: учить вас нечему, а переучивать поздно…
Через Ростислава Бальмонта в “Круг” вошла одна из его артисток — Ира Красных, которая и в судьбе Гаврилова, и в моей оставила особый след. Этакий “Воланд в юбке”, приводящий шестое доказательство существования Господа для атеистов. Эта молодая особа вызвала сугубую ревность Зинаиды, уничтожившей ее портрет. Кажется, не избежала удара ножа и картина Валерия “Любовь небесная и любовь земная”, для которой Зинаида позировать отказалась, хотя есть прекрасные ее “ню” в разные годы жизни. Отдал и я дань этой демонической Музе. Именно она предсказала мне скорую смерть Валерия. Это можно воспринимать и как мистическое откровение, и как хорошую осведомленность.
Из более-менее благополучных участников “Круга” можно назвать художников Матвеева, ранее упомянутого А. Свинкина (Алексеева), братьев Казачуков — Василия и Виктора, Сашу Белова, Наташу Рафаенко. Вася Казачук прекрасный переплетчик, многие блокноты и книги Зинаиды искусно переплетены им. Оба брата пишут стихи.
В какой-то мере, не считая неудачного замужества, удалась жизнь у Галины Комоловой, у которой двое отличных сыновей, старший из которых, Артур, еще обучаясь в нашем областном музучилище, стал дипломантом международного конкурса по классу аккордеона. Гаврилов незадолго до смерти сделал и подарил ей портрет, который я мысленно назвал “Красивой куклой”.
Наверное, я самый счастливый из этого “Круга”… Впрочем, моя сказка еще продолжается, а любой круг богемы, любое кровное, а не поверхностное увлечение творчеством — занятие сугубо опасное, ибо, как уже говорилось, от него попахивает горящей серой…
Позднее в “Круг” вошли поэт Владимир Овчинников, молодой художник Ильин, последний ученик великого философа А. Ф. Лосева Михаил Ниссенбаум, чета Вланесов и многие другие, о которых я забыл упомянуть.
Еще до смерти Гаврилова (когда они уже несколько лет жили в четырехкомнатной квартире на АвтоМАГИ(а)стральной — в новом “чумном” микрорайоне на Пехотинцев) сгорел их дом-студия в центре города у Исети.
Кстати, старшие сыновья Зинаиды, Андрей и особенно Феликс, ловили с берега рядом с домом чебаков, подлещиков и другую плотвичку — и это являлось подспорьем в вечно голодной студии, где и холодильника-то не водилось. Галя Комолова или какая-нибудь другая дежурная девочка (“младшая жена гарема”) жарили ее на постном масле, и вместе с картошкой получалось вкусно.
Через четыре года в дни рождения и смерти Валерия (10— 11 сентября) я написал стихотворение “Горького, 22”.
Ах, всему тут конец!
Только вспомнишь порой,
как с ума здесь сходили от счастья.
И — похожие все на заблудших овец —
мы глотнули Свободы причастья.
Валерий и Зинаида покоятся в разных могилах на отдаленным кладбище за поселком Семь Ключей. Там, где на центральной аллее возвышаются мраморные памятники цыганским баронам, ворам в законе, где торчат казенные плитки серого мрамора с одинаковыми издевательскими словами: “Погиб при исполнении интернационального долга”.
Надпись на небольшом гранитном памятнике Валерию сделала в 1982 году Зинаида: “Художнику, поэту, философу…”
У самой Зинаиды памятник вполне обычный, поставили его старшие дети — Андрей и Феликс.
Громкой (да пока и негромкой) посмертной славы нет. Не зря любимая присказка Зинаиды: “Ни денег, ни хлеба, ни славы”.
По итогам первой выставки “Сурикова-31” вышел журнал “Урал”, на обложке которого впервые у нас в стране воспроизвели репродукции с картин Гаврилова. И вот теперь ровно через двадцать лет — все повторяется на новом витке. Есть хвалебные газетные публикации, есть престижные выставки, включая ЦДХ в Москве, есть соответствующие ссылки в искусствоведческих сборниках. После публикации в 1995 году в журнале “Голос” (№ 1) изданы многие стихи Зинаиды, возможно, будет издан и ее тысячестраничный “Миф”.
Но изменился сам контекст эпохи. Молодежи, избалованной обилием различных концептуальных, постмодернистских и прочих “креативных шоу”, картины Гаврилова кажутся вполне нормальными, не только не “ультра и супер”, но даже как-то небрежно исполненными. Все по правилам мира сего: эпигоны всегда идут дальше и делают произведения искусства более утонченными, чем их предшественники.
И все-таки меня не оставляет ясная мысль: в будущем времени Гавриловых больше, а не меньше, чем в настоящем. Но чтобы это утверждать, надо знать, что есть время. В связи с чем вслушаемся в последнее стихотворение Зинаиды.
ПОСЛЕДНЯЯ СТРАНИЦА РОМАНА “МИФ”
Эпистолярис… cтр. 3333-я, заключительный стих цикла “Белый бизон”, автор З. Гаврилова… которая З. ПОЭТ
Прости… Я очень торопилась,
Мне нужно было доиграть
Богов и милость и немилость
От пощадить до покарать…
Но… Квинтэссенция сознания
Не позволяет баловства,
Так много обещала мания
Божественного торжества…
Увы… Урезанные сроки
Нас торопили все познать,
Возможностей — отжаты сроки,
А суррогат не надо гнать!..
Прощай… Все было так прекрасно,
Печально… чисто… и светло…
Великой жизнью жить опасно!!!..
Вот: наше время и… стекло…
P.S. (истекло…)
З. ПОЭТ
Январь 1993