Опубликовано в журнале Урал, номер 4, 2007
Валерий Павлов, художник, организатор выставки на Сурикова, 31
С текста Саши Напарьина, с дополнением Никиты Волкова
“Горького, 22” было уникальным богемным поселением в центре Свердловска. Двухэтажный каменно-бревенчатый дворовый комплекс мещанской слободы XIX в. на берегу р. Исеть. В очень аварийном состоянии. В ЖЭУ он числился как маневровый фонд, но не хватало какой-то глобальной катастрофы, чтобы нашлись решительные переселенцы в эти развалины без намека на привычные городские удобства.
Добродушная начальница ЖЭКа (встречались такие в славное время “застоя”), благополучно обработанная велеречивым Лешей Скворцовым, отдала два дома под художественные мастерские. Художники их действительно заняли, но под жилье. Потом туда подселились недоучившиеся философы, режиссеры, какой-то мент и Лева Фельдман.
Лева жил сложной жизнью еврея-поэта. В семье его не понимали, друзья недолюбливали за витиеватость поведения и перманентное вранье, женщины не любили за крупный нос, меркантильность и очки, поэтому переезд в “воронью слободку” на Горького, 22 был для него вполне органичен.
Стихов Лева знал безмерное количество и, если собеседник попадался неначитанным, выдавал кое-что за свое.
Изысканная энциклопедичность его поражала. Как-то на похоронах В. Гаврилова Лева нервно метался возле могилы, умоляя не спешить закапывать. Затем вдруг вскочил на край ямы и выпалил: “Под барабан и шум дождя похоронили мы вождя”. Действительно, накрапывал дождик, был и оркестрик (правда, только когда выносили гроб с телом из дома, но все же был). Я некоторое время считал это его вымученным экспромтом, даже стал более серьезно относиться к нему как поэту, но вскоре, копаясь в “Антологии пролетарских поэтов”, нашел эти строки. Уважительное отношение к Леве резко вошло в привычное русло.
Знакомых Лева встречал фразой: “Старик, я женюсь! Она такая….” — далее следовало описание Мерилин Монро. Затем он вываливал на собеседника глобальные перспективы своего творчества, перечислял многочисленных детей, рожденных якобы при его участии и изнывающих без алиментов, изрыгал бурные восхваления Всевышнему за благодать и отдельно Бахусу за богатый ассортимент алкогольных изделий. После такого вступления Лева, гипнотизируя жертву тихим задушевным тембром, приступал к основной цели своей речи — займу денег на предмет совместного застолья. Хотя долгов он никогда не отдавал (за неимением гарантированного источника доходов), редкий день бывал у него прожитым бездарно, т.е. без дружного веселья за бутылочкой дешевого портвейна.
Как уже упоминалось, с женщинами у Левы отношения не складывались, поэтому он был очень удивлен, когда в его комнату на первом этаже явилась молоденькая девчушка из Нижнего Тагила и попросилась на постой. Люба Черных (Буратина — так ее прозвали за востроносость и наивность) училась в свое время с В.П., но была отчислена за странности поведения и неуправляемый талант.
Лева, обуреваемый низменным инстинктом, сразу заявил, что вторая кровать внесет излишнюю тесноту. В ответ последовало нетрадиционное решение проблемы — спать в шкафу, пустующем за неимением избыточной одежды. Естественно, что Лева засомневался в реальности такой идеи, отчего и позволил продемонстрировать даме, как это может быть.
Буратина бойко вырезала в верхней части створки маленькое квадратное отверстие, с помощью Левы уложила шкаф набок, залезла туда и захлопнула дверцу. Ее лицо оказалось как раз у окошечка.
Когда Лева осознал, что счастье близких отношений рушится, и захотел извлечь Буратину из шкафа, оказалось, что дверка уже закрыта изнутри на какую-то щеколду.
Жители Горького, 22 даже на фоне недоодетой страны выглядели убого. Не отличался изысканностью туалетов и Лева. Но однажды он поразил всех наповал. После очередной кратковременной отлучки в родительский дом Лева явился на Горького в умопомрачительном одеянии: темно-синяя тройка, новые черные шузы, надраенные до блеска, белоснежная хрустящая сорочка с запонками… Всю эту неестественно-торжественную пирамиду венчал галстук-бабочка. Из истерзанного жизнью поэта-неудачника Лева враз преобразился в этакого преуспевающего адвоката-нотариуса. Но первая фраза была традиционной: “Старик, я женюсь….”
На этот раз все поверили, тем более что в качестве доказательства вечно бедный еврей предъявил деньги.
Пили долго и в разных районах. Возвращаясь заполночь через какую-то новостройку, Лева соскользнул в траншею.
Слабые попытки позвать на помощь не увенчались успехом — попутчики, увлеченные обсуждением мировых проблем искусства, в которое несчастный поэт явно не вписывался, не заметили пропажи и растворились в ночи.
Утомленный питьем и обидой, Лева слегка прикорнул, чтобы набраться умственных и физических сил для освобождения из позорного плена. Однако когда, казалось бы, сознание и силы вернулись, обнаружилось, что пиджак и брюки намертво влипли в гудрон. Выдрать костюм из строительной уловки так и не удалось. Пришлось вылезти из недавно еще замечательного символа успешной жизни и добираться до дома в трусах и жилете.
На следующий день Лева гармонично сливался с тусклой мозаикой Горького, 22.
Изнывая от непризнанности и нищеты и наблюдая, как некоторые жильцы общежития, занятые художественным промыслом на ниве халтурпрома, после очередной удачной аккордной работенки устраивали роскошные попойки, безоглядно соря деньгами направо и налево, Лева решил бросить Поэзию и стать Художником.
Сразу жизнь засверкала новыми гранями, вокруг появилось много коллег, темы бесед обрели материальность и тонкий запах финансового благополучия. Оставалось решить проблему профессионального мастерства. Дело в том, что хоть маломальского художественного таланта Господь ему не отпустил (даже развести колер было для него непосильной задачей).
Решение пришло само собой. Случилось так, что Лева поранил указательный палец правой руки. Бегая по знакомым художникам, он гордо совал им в лицо забинтованную конечность и трагическим голосом рассказывал, какой колоссальный заказ ушел от него из-за несвоевременной травмы. “Старик, дай взаймы рубля три до следующего заказа”…
С этого момента Лева как форштевнем рассекал этим пальцем жизненные невзгоды. Истории менялись, и каждая была страшнее предыдущей. Лева падал на палец с балкона, и тот спасал ему жизнь, служа амортизатором, палец рубился дверным проемом, как гильотиной, попадал в жуткие механизмы, о которых мало кто слышал…
Когда тема была исчерпана, Художник наконец нашел простую и универсальную формулу, которая и повела его по жизни, но уже с разбинтованным пальцем: “Старик, нарисуй Ленина, а деньги разбросаем…”
Однажды Лева Фельдман заглянул к товарищу по бытию, художнику Трифонову — за искусство поговорить, ну и выпить, конечно. Трифонов, выдумщик и проказник, между второй и третьей неожиданно бросил в лицо Леве попавшую под руку кошку. Впоследствии это действо он объяснил как эксперимент по изучению взаимной реакции людей и животных. Реакция кошки была понятной — Левину морду она расцарапала изрядно. Левина реакция оказалась не менее адекватной — он тут же припечатал приятеля опорожненной бутылкой. После выяснения научной подоплеки недоразумения они продолжили приятельскую вечеринку.
А собак Лева не любил и страшно орал на них, поясняя окружающим: “Так ведь — собака!”