Опубликовано в журнале Урал, номер 4, 2007
Владимир Головин — архивист, историк.
Двадцать лет прошло с тех пор, как мы впервые увидели “безвыставкомные” выставки не у кого-то дома, что говорится — “на кухне”, а в большом зале, открыто, да ещё выставляй что хочешь. Надо ли говорить, что туда ломился весь город? О первой выставке на Сурикова говорили все, даже те, кого ни до, ни после этих эпохальных событий нельзя было заподозрить в малейшем интересе к живописи и, шире, к искусству и культуре.
День, в который я всё-таки собрался с духом, чтобы пойти “На Сурикова” (туда ломились такие очереди, какие не всегда бывали в городе за водкой перед праздниками, а очереди я, как всякий советский человек, ненавидел до изжоги) был солнечный и ветреный, что по понятным тогда причинам у меня ассоциировалось с “глотком свободы”; перед ДК стояла огромная толпа, внутри народу было ещё больше. Как я понял из разговоров, люди приходили сюда не по первому разу, и приходили даже не из-за картин, а… действительно, за свободой. Ощущение, что можно говорить обо всём, громко и вслух, настолько опьяняло и притягивало, что противиться этому не было никаких сил, и люди вновь и вновь приходили на выставку. Без преувеличения — здесь в то время бился пульс культурной и общественной жизни города.
Первый, кого я увидел в фойе ДК, был мой знакомый, который был не просто коммунистом — он был начальником отдела лекторов в горкоме КПСС, “красный поп” по терминологии “некоторых товарищей”, например Махотина. С горящими глазами и улыбкой до ушей он описал несколько работ, которые называл не иначе как “ведёрной клизмой” партии. “Посмотри обязательно!”
Посмотрел… Сегодня многое из того, что там было вывешено, вернее то, что под всем этим разумелось, вызывает только ностальгическую улыбку: “как молоды мы были…” А тогда, конечно, был восторг и упоение; наверное, такое испытываешь, когда стоишь во время ледохода у большой реки, и это было настоящее, живое: оно ломало и переворачивало всерьёз многое из того, что казалось (и было долгие годы) незыблемым. Потом были другие выставки — на Сакко и Ванцетти, 23 и Ленина, 11. Туда я уже таскал восьмимесячного сына. Сын, приученный дома “ухать” при виде “домашних картин”, с тем же усердием вбирал в себя воздух, выпячивал губы и глаза, изображая запредельный восторг, когда я на плечах подносил его к очередной картине. Народ скисал от смеха…
На Сакко и Ванцетти, 23 всё было как-то поспокойней, “по-домашнему”, что ли. Народ ходил сюда много, что-то покупал (страшно жалею, что из-за недостатка средств тогда ничего не купил себе на память), восторгался, писал в книгу отзывов.
После открылась выставка на Ленина, 11. Вот где был настоящий вулкан новаций и “действ”! Многое из того, что сегодня называют “феноменом уральского андеграунда”, делалось там буквально в “режиме реального времени”. Туда приезжали ребята из Перми, Челябинска, Тюмени и других городов, там устраивались поэтические чтения, обсуждались до хрипа картины, культурные и общественно-политические события страны, музицировали и пели. Там и тогда, как я теперь понимаю, вырабатывалась некая общность людей — не в смысле группы, а в смысле общения, единения какого-то (то есть “мы с тобой одного племени”). Принадлежать к ней тогда было какой-то внутренней необходимостью, туда тянуло, каждый чувствовал, что это было что-то настоящее. Увы, многих из тех, кто делал это “дело”, был душой выставки и её завсегдатаем, уже нет в живых: умер Валера Дик (“Дикий человек”), Роман Тягунов, Старик Букашкин, в 2002 году умер мотор и бессменный директор выставки “Ленина, 11” Витя Махотин и его друг, да и мой тоже, Игорь Семавин.
Видимо, они были людьми своего времени, и, может быть, за их смертью стоит нечто большее, чем просто смерть: сегодняшняя жизнь не могла бы быть для них нормальной средой обитания — вот они и ушли от нас.
Напоследок. Короток был тот период нашей жизни, олицетворением которого были эти выставки. Он уложился в те годы, которые называют собственно “перестройкой”. Соединить дикий российский рынок с “социализмом с человеческим лицом” не получилось; очередной раз мы с водой выплеснули ребёнка. Ничего не попишешь, с этим надо жить. Но! — и это, наверное, долг нашего поколения — мы должны объяснить нашим детям, “что такое хорошо и что такое плохо” и “что америкосу хорошо — то русскому смерть”. Мы и так за бестолковой суетой их изрядно подупустили; может быть, сейчас, уже опомнившись и найдя свойственное нам, россиянам, самосознание, начнём, пусть с опозданием (а когда мы что вовремя делали?), показывать нашим “хомячкам” истинные ценности нашей собственной жизни. А они, дети, пусть уж сами думают и решают, подходит им это или нет.