Опубликовано в журнале Урал, номер 4, 2007
Вы думаете, я не тусил на Горького, 22? Вы думаете, я не пил с СЭВом, не знаю Махотина и всех других?
Ну да.
Как же.
За кого вы меня принимаете.
Последний раз с Махотиным мы встречались зимой 2000 года. Я тогда ставил в театре драмы “Ромео и Джульетту” и нам с художником спектакля Володей Кравцевым понадобились какие-то подлинные, старинные железные и медные вещи. Кто-то сказал, что у Махотина в Башне это все есть — можно купить за бесценок. Мы нашли Махотина. Он привел нас в Башню. Был выпивший и лихой. “Сколько стоит вот этот гвоздь, Витя?” — спрашиваю. “Пятьсот рублей!” — глядя на мою кожаную куртку и на дубленку Володи Кравцева, сказал нагло Махотин. “Ага, — говорю. — А вот этот дырявый тазик?” — “Пятьдесят тысяч рублей!” — опять так же нагло ответил Махотин. “А вот этот молоточек?” — “Пять тысяч рублей!” — Ну, пока, Витя, до свидания”, — сказали мы и, пораженные, ушли.
Зачем он это говорил, на что надеялся? Гвоздю, тазику и молоточку красная цена в базарный день была три копейки.
Но сейчас вспоминать это — весело. Он был такой, Махотин, что тут сделаешь. Наверное, он думал: а вдруг получится, вдруг купят?
Я не люблю печататься в журнале “Урал”. За 8 лет, что я главным редактором, напечатался только дважды. И то буря негодования в среде писательской была: “Он только себя печатает в этом журнале!”
Но тут, готовя этот номер (это я его вам приготовил, дорогие читатели, вам и самому себе), читая и перечитывая эти материалы, разглядывая эти старые, плохого качества фотографии, перелистывая эти такие разные, разношерстные, такие “больные” материалы (хаос, хаос — Хабаров прав!), я вдруг ясно-ясно вспомнил всё то, что было 20 лет назад. Как написал Санников: “Один из помнюкаков”.
Точно.
Я помню — как.
Помню ту ночь, когда мне позвонили и сказали об афише у театра драмы. Давно не вспоминал этого, потому что много чего за эти годы произошло, оттого далекий 87-й год оказался для меня в туманной розовой дымке.
Но, оказывается, “все мы вышли из 87-го”. И там, далеко-далеко в прошлой моей жизни (а она у меня, как и у вас у всех, одна и другой не будет), осталось что-то важное и нужное, что я сегодня в себе храню, что помогает мне жить.
Потому-то я и пишу эти строчки.
Чтобы помнили.
…В декабре 86-го, поздней ночью, мне позвонил кто-то из артистов театра драмы. Я жил тогда в однокомнатной квартире на первом этаже по улице Красноармейской, дом 80. В гостях была шумная компания — как всегда. “У театра драмы висит большая афиша, на ней написано, что твоя пьеса готовится к постановке”, — сообщил мне этот кто-то в телефонную трубку.
“Как?!” — взвился я.
“Да уж неделю висит. А ты не знал?”
Не знал, не знал, не знал!
Это сейчас, написав 92 пьесы, которые сыграли сотни три-четыре разных театров по всему миру, меня беспокоит уже не то, как выглядит программка и афиша и как там написано мое имя — большими или маленькими буквами, а то, сколько я получу денег за новый спектакль. Уж простите, каюсь, но таким вот я стал за эти 20 лет. Перестал верить в театр, в режиссеров, в актеров. А тогда почему-то верил.
Темный, грязный Свердловск. Улица, я вылетел из квартиры без шапки, вылетел пьяный, давай хватать такси. В квартире продолжала буйствовать моя компания. Схватил за рубль (могли быть тогда такие деньги?) такси.
(Тогда таксисты ночью останавливались в надежде, что машущий рукой человек хочет купить водки. Водку нам тогда продавали только таксисты. Помню точно: “червонец” стоила бутылка. У меня был старый тулуп, латаный-перелатаный, тулуп этот был чем-то похож на ментовский, я привез тулуп из Пресногорьковки, так вот, один раз ночью покупал я у таксиста водку и таксист не хотел продавать, думал — я мент. Потом таксист все же полез в багажник и я увидел, что бутылка у него была зарыта в тряпки, спрятана в старый женский чулок).
Лечу в машине к театру. Подъезжаю на Вайнера 10, прямо ко входу. У театра слева и справа за стеклом стояли огромные фотографии (черно-белые) — сцены из спектаклей. Там очень долго находилась и моя фотография из спектакля “Остановите Малахова!” (был такой очень популярный спектакль в драме, где я этого самого Малахова, паренька, сидевшего в тюрьме, играл.)
Теперь здесь, в бывшем помещении театра, магазин “Успенский”. Там, где была сцена и гримерки, теперь — стеллажи с обувью и тряпками. Кто сейчас помнит, что там был театр? Всем кажется, что магазин был там вечно. Ничего подобного. С 30-х годов и до 1990 года там был театр. И какой театр был. Никому не снилось.
Таксист привез меня, полупьяного и испуганного (я думал, что звонивший обманул, подначил), к театру. На дворе ночь, тусклые фонари.
Боже, за стеклом у центрального входа, рядом с фотографиями артистов из спектаклей, большими буквами написано:
“Готовится к постановке. Николай Коляда. Игра в фанты. Драма в двух действиях. Режиссер Вячеслав Анисимов”.
Не верю, не верю, не верю!
Стоял долго и плакал.
Еду назад. Занимаю денег, продолжаем пить — отмечать, праздновать такое событие. Ведь только две недели назад я дал Анисимову почитать эту свою первую пьесу, он не позвонил мне и я совсем забыл об этом, и вдруг, так быстро: “Готовится к постановке”.
Потом была (и не скоро) весной 87-го премьера.
Потом эту пьесу поставили 100 театров и до сих пор ставят.
Потом на меня обрушилась лавина денег и я бросил пить, стал драматургом нах и начал ездить за границы и на премьеры своих пьес.
Потом все мои деньги сгорели в 91-м году, и опять — с нуля. Много чего было потом.
Но разве то время, черно-белое, как на этих снимках в журнале, советское, распрекрасное можно выкинуть, забыть?
Так вот, неужели вы подумали и вправду, что я не тусил на Горького, 22? Вы думаете, где я был, когда шел 87-й? Вместе со всеми. Пили одной компанией.
Вот, документальное подтверждение. Думал, что после моей смерти архив мой будет кто-то перебирать, найдет эти фотки и гадать примется: да кто же тут, что за счастливая компания изображена?
Там, на Горького, 22, у Тани Буяновой мы гуляли не раз.
Смотрите. Время остановилось. Лето, окна открыты, теплынь.
Все почему-то отвернулись от камеры, один я чего-то режиссирую — уже тогда, указываю кому-то чего-то. Таньке Буяновой кошку на голову примостил зачем-то. Весело.
Тогда я работал в ДК Горького руководителем агитбригады.
Шахрин Володя (он помнит это или нет?) со товарищи играли на гитарах в подвале этого ДК, и Шахрин едва со мной здоровался (кто я был для него — какой-то там выгнанный за пьянку из театра артистишка). Шахрин ведь был в ВИА домостроительного комбината солистом, а я — какая-то агитбригада “Мастерок”. Где-то на других этажах в ДК работал Сергей Одоевский, вел какие-то художественные кружки. Теперь Сергей — галереи свои имеет. Буянов киношничал. Помню его смерть. К художнику ДК Толе приходил тот самый СЭВ (сколько было выпито, снова и снова повторяю!).
Виталька Грачев — он был руководителем театрального коллектива и худрук Дворца культуры домостроительного комбината. Сейчас Виталий преподает в Красноярске в театральном училище сценическую речь. Несколько лет назад приезжал сюда, и мы с ним вспоминали то время, хохотали.
Это Виталька поставил впервые у себя в студии пьесу “Кто, если не ты?” (где-то разыскал ее), а уж потом спектакль по этой пьесе вышел в нашем ТЮЗе. Тот спектакль поставил (и прогремел) Дмитрий Астрахан. Был много шума. Именно тогда Астрахан впервые “засветился”. Кучу премий и наград получил спектакль про правильных комсомольцев, которые с чем-то боролись — это было так свежо и откровенно, что все поражались: как этот спектакль выпустили?
Тогда же начался Анатолий Праудин, вышел первый его спектакль в нашем ТЮЗе “Иуда Искариот”, потом была “Алиса в Зазеркалье” и многое другое.
Так вот, с Виталькой Грачевым мы в этой “вороньей слободке” у Тани Буяновой не раз гуляли. Я помню, что всех интересовал один вопрос: кто есть среди нас гений? Кто-то читал стихи, все всё время что-то кричали, с кем-то спорили (если бы вспомнить сейчас, кто, чего и с кем).
Пили все тогда, да. Пили много. Чего греха таить, из песни слова не выкинешь. Нам было весело. А хотелось еще большего счастья. А в “подогретом” состоянии жизнь виделась красивее, прекраснее. Потому что ведь, на самом деле, ничего хорошего, кроме того, что мы были молоды, не было — и в этом прав Санников.
Всё было так, как и написано у Андрея Козлова про семинар на Шарташе. Я тоже был участником этого семинара.
У меня вышло по три рассказа в книжках “Начало лета” и “Ожидание” (читай ниже об этом). Пылилась много лет моя подборка рассказов на книгу в Средне-Уральском книжном издательстве, но так и не вышла. В журнале “Урал” вышло два рассказа, и больше меня “Урал” не печатал. Мне говорили в “Урале”: “То, что вы пишете — это обочина жизни”.
Много лет спустя я напомнил об этом Валентине Викториновне Артюшиной, бывшей тогда заведующей отделом прозы журнала. Напомнил без злобы, просто так. На что она резонно сказала мне: “Николай, я не виновата. Требовался в литературе положительный герой. Время было такое. Может, и хорошо, что не опубликовали вас тогда. Иначе — стали бы вы обычным прозаиком, каких много. А так — нашли другой путь, стали драматургом”.
Может, и правда..
Я ходил в литобъединение имени Пилипенко. Вел его Леонид Фомин. Он был смешной, непосредственный и добрый человек. В общем-то, и писатель был неплохой.
Однажды он читал нам на занятии в клубе какую-то свою длиннющую повесть о каких-то нефтяниках. Потом спросил: “А вы поняли, что здесь чего-то не хватает?”
Мы долго гадали — чего же.
Фомин, сняв очки, окая, радостно открыл нам тайну: “Тут не хватает положительного героя! Вот как раз одну главу о положительном герое я и пишу сейчас, и на следующем занятии вам я прочитаю!”
Не помню я следующего занятия. Было это всё ужасно смешно.
Кажется, ничего особого там, на этих занятиях в литобъединение, и не происходило. Правда, ругали друг друга очень сильно. Ведь все, приходившие на занятия, считали себя гениями (этот поиск “положительного героя” в своей среде никогда не прекращался). Общаться с ними было тяжко. Но как-то время от времени пытались поговорить, посидеть у кого-нибудь на кухне дома и поспорить. Для меня это было очень важно и нужно. Помню одну писательницу, фамилия у нее была Лиственная. Ее разругали в пух и прах, а она в заключительном слове сказала: “Ничего. Я еще напишу. Я писучая”.
С тех пор я всегда говорю так же о себе: “Я писучий”.
Теперь вот захожу в бухгалтерию нашего Дома актера, взносы платить в СТД. О, Боже! Та самая комната редакции газеты “На смену!”, где когда-то мы сидели, обсуждали рассказы. Именно в нынешнем Доме актера располагалась тогда редакция “Насменки!” и при ней существовало это самое объединение имени Пилипенко. А газета какая была хорошая, чего уж с сегодняшней сравнивать.
Куда они все делись, мои сотоварищи по литобъединению? Не знаю, не вижу их.
В 85-м в Средне-Уральском книжном издательстве вышел сборник рассказов молодых уральских писателей под названием “Начало лета”, а в 88-м такой же сборник под названием “Ожидание”. Вышли оба эти сборника огромными по сегодняшним временам тиражами — 15 тысяч экземпляров.
Для многих из нас публикация в такой книге была вообще первая в жизни. Во всяком случае — для меня. Там были представлены рассказы Александра Верникова, Юрия Бриля, Элеоноры Корниловой, Валерия Исхакова, Андрея Матвеева, Андрея Козлова, Александра Чуманова, Александра Иванченко. С Иванченко мы впоследствии сдружились, я всё читал у Саши и считаю его одним из самых талантливых российских писателей. Напечаталась в обеих книжках и нынешний лауреат премии Букер Ольга Славникова. Кто-то из тех, кто тогда засветился в этих знаменательных книжках, остался в литературе, а кто-то давно исчез, растворился неизвестно где.
В предисловии к книге “Начало лета” “вечный” Леонид Быков написал:
“…Ныне, когда наша страна вышла на рубежи развитого социализма, приходится решать задачи не меньшего масштаба, но при этом в обстоятельствах уже не чрезвычайных. Требования, которые время предъявляет к каждому, еще более, пожалуй, объемны, однако уже не столь категоричны, как прежде. И если вчера литература помогала молодым быть на уровне эпохи, то и сегодня молодые писатели, обращающиеся к сверстникам, призваны своим творчеством, своим примером деятельно способствовать формированию и развитию активной жизненной позиции. Мы же — говорю и о пишущих, и о читающих — еще многое, ссылаясь на нестарые свои годы, откладываем на потом. Но ведь “потом” — это всего лишь отговорка от “сейчас”. Придет время — а оно с каждым годом всё убыстряет ход, — и нам суждено будет отвечать и перед собой, и перед теми, кто будет нам сменой не только за то, что мы сделали, но и за то, чего не сделали, хотя могли. До нового тысячелетия осталось пятнадцать лет…”
Умри — лучше не скажешь.
Редактором книги “Начало лета” был Михаил Петрович Немченко. Он много лет проработал в Средне-Уральском книжном издательстве. Редактор он был хороший. Я послушно вычеркивал по его совету из своих рассказов всё, когда меня сильно в “молодежном порыве” заносило на обочину.
Теперь Михаил Петрович Немченко печатается в журнале “Урал” и мне приходиться редактировать его, когда его сильно в “молодежном порыве” (Михаил Петровичу скоро 80 лет) заносит на обочину. Странно, что мы поменялись ролями. Но так всегда бывает в жизни.
Перечитывать через двадцать лет те свои первые рассказы не могу: на меня накатывает тоска и жалость к себе. Эта вечная голодуха, супы из костей, уха из кильки. Моя старенькая пишущая машинка “Москва”, за которой я сидел с утра и до ночи — где ты, кормилица моя? Отдал ее лет десять назад кому-то из студентов в Нижний Тагил (у него не было компьютера), и следы ее потерялись. Жалко. Машинка эта меня кормила, какую только чушь (за деньги) я не перепечатывал на этой машинке (помню, печатал бухгалтерские годовые отчеты для какой-то конторы за 20 копеек страницу и наделал в цифрах кучу ошибок и денег мне за работу не дали). Сколько благодаря этой машинке я пьес написал — эти пьесы кормят меня и мой театр до сих пор.
Да, безденежье, голод и при этом — пьянки-гулянки каждый день.
Однажды я потерял ключ от квартиры, денег на новый замок не было. Я просто прикрывал дверь и уходил на работу. Тогда я трудился литсотрудником в многотиражной газете “Калининец” и как раз в 1988 году ушел оттуда на вольные хлеба.
Тогда, в январе 87-го года, умерла Ира Лаптева — замерзла, легла в снег и умерла. Ира была моя подружка, она работала на Белинского в больнице для животных, где мы с ней не раз и не два по ночам гулеванили. Прошло много лет, и об Ирке я написал пьесу “Сказка о мертвой царевне” — пьеса эта шла и идет во многих театрах и в России, и за границей. Может быть, эта смерть моей подруги стала каким-то толчком для меня, что пить и гусарить пора уже прекращать.
В то время открылась куча театров в Свердловске.
По разным оценкам, в 1985—1990 годах тогда в Москве открылось более 200 театров. В Свердловске размах был не тот, но десяток новых коллективов появился. Самым заметным был Камерный театр Федора Чернышова, где была большая актерская труппа, выпускалось много интересных спектаклей: “В ожидании Годо”, “Вишневый сад” и другие. Театр находился в помещении нынешнего художественного училища им. Шадра.
В это же время, в 1987 году, создался Малый драматический театр “Театрон”. Поначалу он находился в Красном переулке, затем в ДК ВИЗа, а после (и сейчас) на улице Розы Люксембург. Театр “Окраина” располагался в ДК им. Гагарина. Заметным стал и театр “Галерка”, который сыграл свой первый спектакль на сцене ДК им. Дзержинского (ныне областной краеведческий музей).
В ДРИ поначалу работал театр “Комедиант” — руководитель М. Смирнов, потом там же начал работать “Наивный театр” — руководитель А. Зинатуллин, потом — “Театр миниатюр” под руководством Е. Царегородцевой. Все эти три театра ныне не существуют. Владимир Перчаткин организовал семейный театр “Медвежонок” (театра этого нынче тоже нет). Театр “Медвежонок” был отмечен и замечен.
Именно тогда я как режиссер поставил свой первый спектакль, хотя этот факт своей биографии я скрываю, поскольку провал был полный.
На базе ДК им. Дзержинского организовался театр “Галерка”, где мне предложили поставить мою мелодраму “Девять белых хризантем”, что я и сделал (это была очень слабая пьеса, каюсь). Премьера была там же, на сцене ДК, и в финале, когда я сидел за кулисами и ждал поклона, в самый трагический момент, когда “мама нашла сына” (как в дурном сериале) и весь зал, по моей великой задумке, должен был рыдать, зрители вдруг начали гоготать, как сумасшедшие. У меня было ощущение, что меня сзади ударили молотком по голове. Это было ужасно — ужасный спектакль, ужасная пьеса, ужасная режиссура.
Никто этого уже сейчас не помнит, но театр “Галерка” получил тогда помещение — то самое, где нынче располагается театр “Волхонка”. Руководили театром Д. Кадочников и С. Федоров. В помещение в это привезли столы, как сейчас помню, и первое, что мы сделали — мы их там установили, красиво поставили, сделали кабинет директору, чтобы было можно ему руководить.
После провала своей пьесы я как-то перестал на долгие годы заниматься режиссурой до “Полонеза Огинского” в театре драмы. Но к истокам “Волхонки” имею какое-то отношение — далекое-предалекое. Было это в конце 1988 года, кажется.
Вскоре “Галерка” стала называться Молодежный театр, после чего в это помещение пришел Владимир Валл с театром “Грим”. Затем произошло объединение этого театра с “Наивным театром” и появилась “Волхонка”. Название это произошло, говорят, то ли от фамилии Ваала, то ли от фамилии актера Волхонского, работавшего тогда в театре, то ли от некой мифической реки, которая будто — так утверждал Владимир Ваал — протекала где-то тут, на том месте, где ныне находится театр.
Там работал режиссером Слава Бальмонт (такой у него был псевдоним, а на деле — Зайникаев). Личность легендарная, и о нем надо отдельно рассказывать, но не буду. Надо долго вспоминать, и очень больно это. Славки давно уже нет на свете.
Почти все эти театры, которые организовались тогда, с началом нового времени, прекратили свое существование, поскольку не выдержали финансовой петли. Очень жалко.
Были бы мы сейчас как столица, в которой не одна сотня театров. Ведь говорят, по статистике на каждые 70 тысяч населения должен быть один театр, только тогда можно говорить о просветительской и воспитательной роли театра. Вот и посчитайте: сегодня Екатеринбургу надо, по крайней мере, 150 театров. А у нас их сколько?
Люди, которые создавали эти маленькие театры, были влюблены в творчество, в искусство, у них были идеалы, но они, как всякий художник, наивно верили, что смогут выжить и выплыть во времена “дикого капитализма”.
В те годы я познакомился со многими уральскими писателями. Помню, что прочитал книгу Борисова Путилова “Сокрушение Лехи Быкова” и очень обрадовался, что где-то рядом есть такой замечательный писатель, писатель этот вместе со мной ходит по одним и тем же улицам.
На этот семинар, который был на Шарташе, я отдал кучу своих рассказов. Сорокин, тогдашний начальник Союза писателей, спросил, кого бы я хотел видеть в качестве рецензента. Я назвал фамилию Путилова. Путилов писал мне отзыв и очень меня хвалил. Хвалила меня и Вера Матвеевна Кудрявцева — ее поддержка многого стоила. У Веры Матвеевны я бывал часто в гостях в ее дома на Семи Ключах, а с Путиловым стали закадычными приятели, часто встречались, выпивали и спорили о литературе.
Тогда я учился в Литинституте, закончил его в 1989 году. Сорокин дал мне рекомендацию для поступления в институт (хороший был дядька, царство ему небесное), но в СП не принимал: тогда считалось, что драматургия — низкий жанр, не литература. Это сейчас в СП легко можно попасть, а тогда волынка была длинная, так просто к себе писатели не пускали. И только в 1989 году на всесоюзном совещании молодых писателей в Москве меня приняли в СП. А тут — не принимали.
В январе 1988 года вышел экспериментальный номер журнала “Урал”. Все, опубликовавшиеся в номере, стали героями. Жалко, что мои рассказы туда не взяли. Я писал “а-ля Шукшин”, про “навоз-колхоз” (так мне хотелось тогда рассказывать), а все тексты, вошедшие в тот легендарный номер, были чуть-чуть с сумасшедшинкой, не бытовые. Мне принесли этот номер домой (купить его невозможно было, разлетелся номер, как пуля), и за ночь я всё прочитал.
Беру вот сейчас этот номер в руки (в редакции в подшивке остался один-единственный), листаю его. Сейчас для меня в этом номере ничего удивительного нет. Но он был первый, всё остальное было после него.
Ладно, буду заканчивать. А то я становлюсь похожим на “помнюкака”, дедушку на завалинке, который рассказывают, как было тогда хорошо и как сейчас плохо. Ничего подобного. Сейчас всё другое, другие ценности. И это нормально. А тогда мы варились в каком-то густом сиропе творчества — голодные, радостные, пьяные, счастливые. Тогда всё было — в радость.
Да, товарищи.
Ален Делон не пьет одеколон.
Скованные одной цепью.
Перемен, мы ждем перемен.
Да что там говорить.
Мои сотрудники в редакции дико сопротивлялись, не хотели делать этот номер. Не знаю почему. Да мне и не интересно это знать.
Они молодые люди, и им это, что было двадцать лет назад, когда только-только всё начиналось, всё то, что сегодня есть и составляет гордость Урала — им это не интересно, у них на это “слюна не выделяется”. Глядя на черно-белые снимки в журнале, они и видят — черно-белые серые снимки. А для меня и для всех, кто оттуда родом, из того года, эти снимки цветные.
Потому я и сделал этот номер.
Чтобы помнили.