Повесть
Опубликовано в журнале Урал, номер 3, 2007
1.
— Господи, за что Ты со мной так? — уже в который раз, глядя на висящий над кроватью образок, прерывистым шепотом вопрошала Рита, едва очередной приступ отступил.
И уже в который раз Господь ничего ей не отвечал, а, зная не понаслышке, что такое рвущая душу и отупляющая разум боль, лишь сурово хмурил Свой неславянский лик. Хотя Он, разумеется, знал все. И касательно любого раба Своего имел совершенно конкретные соображения, однако еще не было за тысячелетия случая, чтобы этими соображениями Бог с кем-либо поделился, ибо это было бы не по правилам, известным, опять же, Ему одному.
А несчастная женщина на ответ и не рассчитывала. Потому что, во-первых, сама знала наперечет все числившиеся за ней грехи и вопрос, таким образом, получался риторическим. А во-вторых, и это куда существенней, даже чувствуя, что все стремительней скользит в бездну, Рита никак не могла заставить себя уверовать в Бога по-настоящему, тогда как очень многие, с легкостью отринув впитанный чуть ли не с молоком матери атеизм, делают это запросто. И всерьез обижаются на Всевышнего, не ощутив мгновенного облегчения трагической участи своей…
— Ох-ох-ох, Господи!
И все. Конец связи. До очередного ежеутреннего сеанса, Боже…
Мобилизовав в себе все, что еще можно было мобилизовать, Рита выпросталась из спутанного кома постели, чуть ненароком не разметав со стула, заботливо придвинутого вплотную Алешечкой к постели, лекарства, шприцы, кружку, незавинченную бутыль минералки. Вот бы наделала делов-то, но обошлось — бутыль чудом поймала на лету, остальные предметы сами как-то удержались.
И — поднялась. Подавив в себе просившиеся наружу “охи” — сколько ж можно. Поднялась, автоматически одернула ночнушку и поплелась в сторону совмещенных, так сказать, удобств. Впрочем, если без ехидства, то плюсов у такого совмещения, может, поболе, нежели минусов, и дурак либо дурацкий упрямец тот, кто этого не понимает. У Ритиных родителей в квартире туалет и ванная, само собой, отдельно, однако она сразу оценила преимущества непосредственной близости крана с теплой водичкой и унитаза — свое дерьмо, как издревле подмечено, не пахнет, зато в любой момент можно руки сполоснуть, да и вообще.
Потом она почистила зубы и тщательно умылась с мылом, стараясь при этом не попадаться себе на глаза, но это ж невозможно, когда перед самым носом маячит большое зеркало. То есть маячит все то, чего б не хотелось видеть: заострившийся нос, серая и шероховатая, как туалетная бумага, кожа, пакля утративших блеск волос, которые теперь не меньше часа распутывать, чтобы вышло некоторое подобие простейшей прически, и черные-пречерные, как озерная вода поздней осенью, из-за проклятущей болезни стремительно теряющие былую зоркость глаза, в которых все та же мука. Ей-богу, импрессионизм какой-то. Притом не Шагала, а самого шизанутого Гогена. Или вовсе — Босха. Хотя Босх, кажется, не импрессионист…
Наконец максимально возможный порядок во внешнем виде достигнут. Даже и косметике место нашлось. Не щедро, как когда-то, а самую малость. Щедро теперь только в морге намажут чужие и равнодушные, однако, это надо признать, изрядно знающие свое дело руки. Вон какие цветущие бабушки иной раз получаются, что даже намучившиеся с ними родственники почти искренне причитать начинают: “И зачем же ты так рано нас покидаешь, ведь тебе б, красавица наша, только жить да жить!”
Потом Рита через силу позавтракала — стакан молока да две печенинки несладкие. Аж вспотела. Но, пот утерев, за приборку квартиры принялась. Стул от постели на его обычное место вернула, пузырьки, шприцы и ампулы в старинный сервант составила, минералку засунула в столь же старинный, немилосердно обмерзающий холодильник, кружку сполоснула, напоследок немного пылесосом пожужжала. И квартира приняла привычно безрадостный вид, так некогда, наверное, меблированные номера выглядели, и, как знать, возможно, эту унылую трехэтажку купит однажды всю целиком какой-нибудь мелкий деляга да на старинный манер “доходным домом” назовет.
И тогда уж ни одного собственника не останется среди жильцов, все будут снимать здесь углы, комнаты и апартаменты, как ныне снимают двухкомнатную Алешечка с Ритой, героически отказывая себе во всем, лишь бы не задолжать суровому квартировладельцу.
Вообще-то, ни в какой приборке эта печальная жилплощадь не нуждалась, и больная, на взгляд со стороны, утруждала себя совершенно напрасно. Даже если бы вдруг хозяину квартиры вздумалось произвести внеочередную инспекцию с целью выявления небрежного отношения жильцов к обстановке, которую выкинь на помойку — никто не подберет, так и то не нашел бы он, к чему всерьез придраться.
Потому что и Алешечка, и тринадцатилетний сын Риты Ромка изо всех сил старались ограждать больную от каких бы то ни было трудов, никак не желая понимать, что если она лишится возможности приносить хоть какую-то, пусть чисто символическую, пользу семье, то загнется еще скорей. И временами у Риты жуткие подозрения возникали, которые она истово гнала прочь как порождение вездесущей болезни, не щадящей, помимо прочего, и психику. Но стоило лишь забыться, и черные мысли снова в голову лезли: а вдруг ее мальчики, желая ей скорейшего избавления от мук, на которые нет мочи смотреть, нарочно так делают?
Впрочем, если бы они поступали наоборот — не мыли за собой посуду, не устраивали еженедельных субботников или воскресников, делая в доме самую трудоемкую работу, не прибирали постели и раскидывали по квартире разные предметы — то Рите пришлось бы еще труднее. И она, пожалуй, была б еще невыносимей, еще чаще закатывала истерики и скандалы, которые она, конечно же, и без того довольно часто закатывала, когда отчаяние и тоска, ставшие пожизненными спутниками, делались совершенно непереносимыми, когда признаки очередного неотвратимо надвигающегося приступа выкручивали душу, как мокрую тряпку…
После трудов этих, по любым меркам праведных, женщина позволила себе на полчасика прилечь. “Но только на полчасика и ни минутой больше, — сказала она себе сурово, калачиком сворачиваясь на диване, — господи, а ноги-то до чего устали, и руки дрожат, как у алкоголички, и сердце заходится, и голову обносит…”
2.
В шестнадцать с небольшим Рита, что называется, крупно “залетела”. Залетела, нимало не оригинальничая, но по обычной девчачьей дурости, усугубленной, само собой, первыми волнами накатившей из-за бугра сексуальной революции, когда рушились осточертевшие всем или почти всем плотины. Ведь не знали же глупые, лишь формально взрослые люди другой жизни и уверены были, что без плотин станет им, во всяком случае, не хуже, ибо хуже, как мнилось, некуда. Конечно, сразу же выяснилось — есть куда, еще как есть! Но…
Впрочем, ученица десятого класса Денисова Ритка никаких таких глубокомысленных соображений в голове своей, конечно, не имела, а допотопные заклинания типа “не давай поцелуя без любви” как раз подвергались жесточайшему осмеянию и бесповоротному выкидыванию на свалку истории заодно с комсомольскими билетами, кружевными крылатыми фартуками, на которые даже настоящая революция в свое время не покусилась, сохранив гимназическую девчачью форму почти в неприкосновенности.
У них первого сентября в классе появился долгожданный, наверное, принц, которого звали завораживающе редким именем Фридрих. Принц появился совсем ненадолго, чего, разумеется, никто не знал, ошеломляющими успехами в учебе, равно как и зияющими пробелами в знаниях, никого не ошеломил, хотя новички часто либо обгоняют в учебе новых товарищей, либо, наоборот, отстают, пока не сравняются, пережив неизбежный период адаптации. Зато он сразу приковал к себе внимание другим.
Манерами, внешностью, а точнее, тем, что именуют обычно словом “шарм”, вкладывая в это понятие кому что заблагорассудится. Упомянутый “шарм” в рассуждении истинных аристократов, кои, наверное, давно и начисто перевелись, считался бы наверняка заурядной вульгарностью и даже развязностью, оснащенной довольно развитой речью и некоторым специфическим, тогда еще не каждому доступным знанием.
Парни сразу переиначили имя новичка, сделав из него “Фридрись”, откуда рукой подать было до краткого мускулистого “Дрись”, но употребляли оба эти варианты лишь за глаза, во-первых, потому, что почти сразу выяснили физические возможности парня, которые оказались весьма существенными; а во-вторых, почти каждому рано или поздно захотелось с новеньким познакомиться поближе или даже подружиться, чтобы кое-что полезное для жизни понять и перенять.
И новенький, судя по всему, для дружбы не годившийся совершенно, что никакая не редкость, особенно в наше время, был коммуникабелен, не жаден и не слишком высокомерен, так что некоторые ребята довольно быстро попали к нему в определенную, иногда не осознаваемую даже ими самими зависимость.
Что уж говорить про девчонок, которые все разом, как говорится, “запали” на “Фридриха Великого”, коего в пику парням нарекли так, когда весьма кстати познакомились на уроке с данным историческим персонажем, который в иной ситуации, наряду со всем прочим, что называется, в одно ухо влетел бы, а в другое со свистом вылетел.
Девчонки, говоря по-старинному, по уши втрескались в залетного кумира — стадный инстинкт довольно часто проявляется и подобным образом, притом ничего нового в этом нет — втрескались, хотя до того почти каждая, имея даже минимальную привлекательность, с кем-нибудь “ходила” и почти у каждой был некоторый сексуальный опыт.
А начал Фридрих с того, что пригласил весь класс к себе на вечеринку. Ну, весь не весь, а, как говорится, “костяк”, что нельзя путать, кто не помнит, с “активом”. Ибо два эти понятия если даже совпадают, то лишь частично.
— По скоко? — тотчас деловито осведомился кто-то.
— Ты — о чем? — последовал встречный вопрос.
— О башлях, само собой.
— И кому какой хавчик тащить? — добавил уже другой голос.
Вместо ответа Фридрих минуты две заразительно хохотал, а смущенные ребята, через силу улыбаясь и недоуменно переглядываясь, терпеливо ждали, пока он закончит.
И он, закончив, снизошел до пояснений:
— Хотя национальность у меня не кавказская, но у нас на Кавказе, где я родился, нет такого обычая, чтобы ходить в гости со своей жратвой. И я вас именно в гости приглашаю, а не на свадьбу комсомольскую. Особо изысканных кушаний не обещаю, кухарки у нас пока нет, но основной ассортимент гарантирую. Кроме того, просто оттянемся, отдохнем от изнурительного школьного труда, возможно, смогу удивить вас чем-нибудь и просветить, постараюсь, по крайней мере…
А еще отсутствие взрослых пообещал обеспечить твердо. Как же не пойти. И ребята пошли. У кого были пары — парами, кто временно гулял сам по себе, пошел сам по себе.
Все тогда первый, а многие и единственный раз в жизни побывали в жилище по-настоящему цивилизованных людей, ибо, не осознавая ущербности своей, покорно ютились в стандартных советских квартирах. Тогда как у некоторых родители служили пусть не большими, но начальниками, и двух-трехэтажные особняки уже вовсю строились, правда, не в их микрорайоне, а в других местах.
То есть Фрид и доставку гостей обеспечил, потому что уже собственную машину имел, отечественную пока, и даже права, которые — совсем уж фантастика, если кто понимает. Четыре рейса пришлось делать — четыре лихих заезда по довольно тесным и разбитым улочкам, но гаишники, как по заказу, в тот вечер словно вымерли поголовно.
Хорошего пива было вволю, “шампусик” — само собой, для любителей нашлась и водочка, закусывали вкусной сибирской рыбой, которая натурально таяла во рту, жарили на огне камина истекающие соком шпикачки, при этом жирный сок капал на шикарный ковер, а хозяин только беззаботно улыбался. Еще был огромный торт и кофе со сливками. В общем, “нормально” — это словцо уже тогда стало успешно заменять превосходную степень.
Конечно, надурачились ребятишки вволю, натрудили ноги “быстрыми”, а также “медленными” танцами, настрадались. А еще наигрались детишки в древнюю игру под названием “Бутылочка”, наобжимались в темных углах, накурились прикольных сигареток даже те, кто из-за неразвитости своей или потому, что “качался”, то есть пытался спортивные вершины штурмовать, курил пока не регулярно, напакостили в доме, само собой, так, как подобает пакостить плохо воспитанным гостям.
А главное “угощение” классный парень Фридрих припас напоследок. Он, с видом факира, повел новых друзей и подружек в специальный просмотровый зал, который действительно не уступал размерами кинозалу сельского клуба средней руки, рассадил всех в уютные кресла, а кому кресел не хватило, устроились на подлокотниках, и включил видео.
Он поставил кассету с каким-то глупейшим фильмом, это была, как сказали бы теперь, самая “мягкая”, самая детская эротика, но тогда…
— Порнуха! — охнул кто-то из девчонок, едва пошли титры, а парни заржали, но как-то, пожалуй, обескуражено. Хотя, повторимся, многие уже имели некоторый сексуальный опыт, но опыт этот приобретался всегда в кромешной тьме, а в большинстве случаев, скорей всего, заменяли пресловутый опыт банальные творческие фантазии переходного возраста.
— Эротика, дети, всего лишь эротика! — снисходительно поправил радушный хозяин. — Но несколько позже я, возможно, и впрямь покажу вам кое-что покруче.
Однако и от такого кина многие тотчас протрезвели, внутренне съежились, онемели. Чувствовала себя неуютно и Рита, хотя одновременно сознавала, что такое зрелище безусловно стоит смотреть, но — в полном одиночестве. В крайнем случае, в компании подруг.
Да, это был, видимо, он, доставшийся с генами стыд, его, быть может, даже сейчас способны испытывать недоросли хотя бы на уровне инстинкта, не зная, как оно называется, и думая, что оно называется “комплекс”.
А что, все логично, “стыд стыда” просто обязана была привнести в жизнь обывателя эта бесшабашная девушка Свобода, воинственно торчащими сиськами своими зовущая на баррикаду…
Впрочем, ближе к концу сеанса ребята уже малость к зрелищу притерпелись, и кто-то один не удержался-таки от вопроса, не дававшего ему, по-видимому, покоя:
— Одно не понимаю — чо у них всех там выбрито?
И мгновенно прозвучал во тьме ответ того, кто, вероятно, этот же самый вопрос для себя уже успел решить:
— Дак мандавошек боятся, чо больше-то!
И так хохотали все, что с подлокотников кресел на ковер попадали. И то сказать — шутка, причем явно случайно, вышла удачная. То есть успешно шутить можно даже на такую тему, и, значит, не все, что пошло, обязательно глупо…
С вечеринки пришлось возвращаться пешком. Фрид, правда, порывался к машине, но его дружно и великодушно удержали, хотя, возможно, если б не удерживали, он бы и сам передумал, ибо, как подобает хорошему хозяину, был почти трезв. Однако дома не остался, потащился всех провожать. Обратно, мол, — на “моторе”.
Под веселую глупую болтовню, то и дело прерываемую взрывами хохота, который всегда очень злит и пугает взрослое население, ребятишки даже не заметили, как дошли до своего микрорайона. Само собой, очень не хотелось расставаться, так что еще не меньше часа они просидели на лавочках в сквере, бесцеремонно испытывая терпение окрестных жителей, в том числе и кое-кого из своих учителей. Однако никто урезонить шалунов не решился, к тому ж понятно — это бы еще им веселья прибавило.
А так, часам к двум, они уже притомились. И стали понемногу расходиться по домам. По одному, группками и парами. Неотразимый Фридрих на прощанье к ручке каждой “мадемуазели” приложился и каждой в глаза проникновенно поглядел, но уже ни у кого не было сил для подобающего восторга по этому поводу.
3.
Рита согнала себя с дивана ровно через сорок минут. Сперва мягко уговаривала, потом все суровее, но, когда стало ясно, что никакие уговоры опять не действуют, выразилась нецензурно и, образно говоря, — за шкирку.
Скинула с себя все, распахнула настежь обе створки допотопного и массивного, как танк, гардероба, а там опять, само собой, — зеркало. Хотя и сильно потускневшее в силу преклонного своего возраста, зато высотой в человеческий рост.
А — ничего… Нет, ей-богу же, ничего. Тридцать лет ведь — какие годы. Вот только грудь… Куда девалась грудь? Нет, ее, честно сказать, никогда не было в избытке, так это и не обязательно, мужиков, которым нравятся сисястые, и которым — наоборот, если не врут, конечно, примерно поровну.
Теперь бюста… Нет, все-таки груди, вскормившей, между прочим, сына Ромку, что в нынешние времена — немалая редкость, практически нет. Может, оно с болезнью напрямую и не связано, а все-таки — жаль, с данным предметом телосложения было веселей как-то…
Зато тело, кажется, не одрябло ничуть. Ноги по-прежнему мускулистые, но не рельефно очерченные, как у страшилищ-телостроительниц, если ихний “Body building” на русский перевести, а плавно сопрягающимися, будто по лекалу нарисованными, линиями. Задик — тоже хорош, чуток добавить или убавить — хуже станет…
Может показаться, что Рита отражением в древнем, будто легким туманом подернутом, зеркале, старательно избегая глядеть ему в глаза, не меньше получаса любовалась. Однако это не так. Двух минут с избытком хватило, ведь собственное тело она и так помнила наизусть, вплоть до самой потаенной родинки. Как и многие женщины, если не все. Да и мужчины в этом смысле, пожалуй, не далеко ушли…
По мере того как тягчайший, до краев наполненный страданием приступ болезни отдалялся, возвращалась легкость движений. Ну, разумеется, не такая, какая быть должна у тридцатилетней цветущей женщины, однако наверняка недоступная пятидесятилетней бабушке.
Но вот из стопки свежего белья отработанным движением извлечены легкие ажурные трусики, миг — и они уже в основном прикрыли то, отчего все бабьи беды, а также радостей большая часть. Поверх трусиков образовались брюки клеш — что-то все поголовно бабы без какой-либо связи с возрастом в последние годы как с ума сошли, без штанов, то есть в юбке, — ни шагу. Редко-редко какая-нибудь вздумает пооригинальничать, и чаще всего та, у которой опорно-двигательный аппарат вне всякой критики. Но иногда и та, которая либо абсолютно равнодушна к себе, либо уж подлинно независима, либо дура набитая.
Довершили ансамбль короткие фасонистые сапожки, застиранная вконец белая футболка да грубый кусачий свитер, ниспадающий волнами и превращающий тем самым унылую равнину в таящие будто бы загадки складки местности; да коричневая замшевая кепочка.
Еще осталось чуток дооформить предварительный макияж, на скорую руку сделанный после умывания, и хоть — в Голливуд. Ну, если не в Голливуд, то в ближайший продмаг — запросто.
Туда Рита и отправилась за нехитрым и, прямо скажем, довольно скудным провиантом — хлебом, овощами, лапшой, крупой, а также — кефиром. Другое же, которое повкусней, колбаску, копчености, мясо и даже более-менее съедобную рыбу, они могли позволить себе редко. Потому что работал один Алешечка, зато Ромка в таком как раз возрасте был, что на нем и горело все, как на огне. И рос он, как Ванько Бздунько — мальчик из малоизвестной украинской сказки, которую Рите в раннем детстве только однажды поведала прабабушка-хохлушка и то не до конца — отец случайно услышал да так разволновался, будто цензор ЦК. Быстро, в общем, мальчик рос.
Конечно, у Ромки были бабушка с дедушкой, и они сознавали свой долг или, может быть, свой крест. Но, во-первых, недавно вдруг таинственным образом перестало существовать охранное предприятие, дававшее Ритиному отцу пусть не большой, но стабильный и необременительный заработок. А он-то, бывший водитель-дальнобойщик, наживший за тридцать с лишним лет полный комплект профзаболеваний да отвращение к романтике автодорог, очень надеялся не только до пенсии тихо досидеть, но и, это была его любимая шутка, “однажды погибнуть на боевом посту”. В смысле, помереть от старости, не изведав того лиха, какое с некоторых пор выпадает на долю почти каждого пенсионера по причине обидной для человека и постыдной для государства пенсии. И вот за пять лет до этой самой пенсии работу потерял. Мать же изо всех сил цеплялась за традиционно скудно оплачиваемую службу в одной мелкой муниципальной конторе, которой отдала всю жизнь, цеплялась, потому что и малое содержание в условиях перманентных сокращений требовало все больших усилий, иначе можно было вылететь с работы заодно с мужем и так же до пенсии не дотянув.
А во-вторых, Ритины предки, хотя и существенно меньше, чем Алешечкины, тоже не одобряли “гражданский брак” своих детей, упорно именовали его “связью”. Спасибо, что, по примеру Алешечкиных, не добавляли к слову “связь” прилагательное “порочная”. Тогда как “те” — непременно да с праведным огнем в очах.
Впрочем, “те” в момент знакомства, от которого Рита однажды не убереглась, наговорили ей много и других слов, в сравнении с которыми “порочная связь” — теплый весенний ветерок. Счастье, что “глаголом жечь сердца людей”, притом в исключительно метафорическом смысле, дано лишь немногим из смертных, а то не только Ритино сердце, но и вся она давно превратилась бы в щепотку пепла. Однако совсем не в метафорическом смысле намеревались эти люди привлечь Риту к уголовной ответственности. И привлекли б, если б единственный сын их не объявил им какой-то жуткий ультиматум. После чего только и отступились. Может — временно.
Понятно, что если бы Ромка вдруг однажды нечаянно или ради прикола обмолвился, назвав Алешечкиных родителей “дедушкой-бабушкой”, кого-то из двоих или даже обоих сразу “кондрашка” хватила б. Тем более понятно, что рассчитывать на какое-либо сочувствие с этой стороны Рите с Ромкой не приходилось.
Более того, даже самому Алешечке надеяться на помощь родителей не приходилось, ибо они рассуждали, в общем-то, вполне традиционно: “Чем хуже — тем лучше”. И были уже близки к полной, притом окончательной, победе в этой “позиционной” войне за единственного сыночка, потому что, даже ни разу не переступив порог этой квартиры, наверняка в достаточном объеме владели информацией о состоянии здоровья ненавистной…
А тут любой желающий может вставить хоть по отдельности, хоть совокупно все ругательные существительные женского рода вплоть до самых непечатных, и не ошибется, поскольку словарь Алешечкиных предков, особенно матери, был чрезвычайно богат и был не по разу использован весь…
А Ритина пенсия инвалида второй группы — и с этим ничегошеньки нельзя было поделать — целиком уходила на нее саму. Не на наряды и косметику — об этом неприлично даже и говорить, ибо Рита, с тех пор как с Алешечкой стала жить, самой ничтожной тряпички себе купить не посмела — а на нее опять же, на болезнь, которую, самое главное, ни вылечить, ни даже приостановить никакими медикаментами нельзя, но лишь страдания облегчить слегка. Слава богу, хоть основной препарат бесплатно дают, и хватает все же пока денег на не основные, а то б — как ни страшно, как ни противно даже думать — только в петлю. Но, может быть, это все же придется сделать — суметь бы лишь момент правильно определить …
А у Алешечки работа тяжкая — грузчик он на оптовом рынке, платят сравнительно неплохо, но выматывается иногда — жутко глядеть. Ведь — не “качок”, не богатырь былинный, его даже призывная военкоматская комиссия из-за плоскостопия забраковала, но не жалуется мальчик, держится геройски…
Господи, до чего же любит его Маргарита, так любит, что даже сравнить не с чем! И до чего ж она виновата перед ним! Уж не говоря об остальных всех…
4.
Рита пошла домой вместе с соседкой по подъезду Олеськой. Хотя свой “эксклюзивный парень” у каждой в наличии, разумеется, был, но у Олеськи он с весны обретался в солдатах и писал ей слезоточивые и одновременно грозные письма, чтоб, как в старину говорили, “блюла себя”, видать, у них там, “на позициях”, иные морально-нравственные стандарты. Риткин же пацан обучался в автодорожном техникуме и планировал потом сразу в институт проскочить, чтобы солдатской баланды не хлебать вообще никогда.
И Ритка пацаном своим чрезвычайно гордилась, всерьез планировала за него замуж — с таким не пропадешь, и монашкой-затворницей сидеть два года не придется, поскольку это очень трудно и мало кто выдерживает, особенно, говорят, если уже попробовала…
— Слышь, Марго, тебе фильма-то эротическая — как? — Наверное, этот вопрос у всех был на языке, но обсуждать невиданное прежде зрелище в толпе и на ходу как-то никто не решился, но едва девчонки с друзьями расстались, так Олеська пяти минут не выдержала.
— Ништяк киношка, жизненная, может, у нас скоро такие тоже снимать начнут. Мой папа говорит, что теперь народ уже нипочем не удержать, настрадался.
— А ты хотела бы — так?
— А ты — со своим Андрюхой?
— Я первая спросила! Не темни…
— Дак было у нас уже, вообще-то… А у вас?
— И у нас было, только совсем не так. Напоил он меня на своих проводах и сам напился, в чулане каком-то завалил, шарился, шарился… А потом мы оба вырубились. Вот и вся любовь, подруга, только не говори никому, смеяться же будут. Ладно?
— Без базара!
— Но ты все-таки тоже колись давай, а то несправедливо получится.
— Ладно. Только не обижайся. Потому что если честно, то я еще девственница. Хоть убей — правда! В общем, мы пока только руками… Но и ты — никому, тоже ведь смеяться будут.
И не выяснилось в этом доверительном ночном разговоре — кому и чего захотелось после просмотра недоступного прежде зрелища. Впрочем, выяснилось оно лишь немногим позже, да, пожалуй, наутро уже, когда невыспавшимися, хотя со второй смены учились, притащились в школу. Где ждала всех, кто пораньше свалил, новость так новость: ночью, когда Ваня Елисеев хотел отвести домой свою Нинон Фетисову, та, едва Фрид к ее ручке приложился, повисла на нем, как дура ненормальная, и давай на всю улицу вопить, что любит только его, Фридриха в смысле, что согласна на все и тому подобное.
Конечно, Иван сперва опупел, потом разозлился, потом оплеуху Нинке влепил, а потом, видя, что она совсем уже никакая, то есть “все ей по барабану”, испугался, умолять давай, чуть не на колени становиться.
Чем бы это кончилось, неизвестно, если б трезвый почти Фрид мимо проезжавшей тачке не махнул. И водило моментально — по тормозам. Пали — только их видели. Еще Ванька, придурок ненормальный, за тачкой с километр гнался, пока не выдохся. А выдохся — заревел…
В тот день школьные занятия прогуляли оба. То есть Иван и Нинон. Иван прямо возле школы пьяный шарашился, к прохожим приставал, ему в конце концов какой-то мужик по роже настучал и домой спать отправил. Нинка прожила день неизвестно где и как, но, скорей всего, просто дома в постели провалялась, смакуя пережитое романтическое приключение, притворяясь больной и тем самым вешая лапшу на уши доверчивым родителям.
А Фридрих явился в учебное заведение как ни в чем не бывало. Чем вновь поразил одноклассников. Но поразил еще больше, когда ни одним словом не обмолвился о своей донжуанской победе и о планах на будущее, хотя сказать, что к нему так и этак подкатывали не только самые любопытные, но и самые нелюбопытные, значит, ничего не сказать. Максимум, что этот загадочный и непостижимый индивид себе позволял, так это снисходительно ухмыляться, разводить руками, подмигивать и похлопывать по плечу.
И только на следующий день весь стихийно образовавшийся “треугольник” был на уроках. Прочие же замерли от предвкушения — что сейчас буде-е-т!
Однако ничьи прогнозы ни в малейшей степени не оправдались. Едва Иван — угрюмый, взъерошенный, с густым фингалом под глазом — порог класса переступил, Фридрих сразу — навстречу. С американской улыбкой “на ширину плеч” и протянутой для пожатия рукой.
Чего Ванька не более зрителей и болельщиков ожидал, отчего, конечно, растерялся и руку ошарашенно пожал. Это ведь только в романах, чуть что, — “Я руки ему, подлецу, не подам!”, а в жизни-то мало кто сумеет. И даже не оттого, что кишка тонка, а просто.
А Фрид громко, чтоб все слышали да еще больше изумлялись, хотя куда, казалось бы, еще:
— Ваня, милый Ваня, ну, что ж ты у нас такой-то?
Да еще и приобнять попытался другой рукой, но Елисеев нашел-таки в себе решимости от этой руки уклониться, что коварного новичка ничуть не обескуражило, конечно.
— Какой еще такой? — вопросом на вопрос хмуро ответствовал Иван.
— Впечатлительный слишком! Как, в натуре, тургеневская барышня.
— Слушай, пацан, я ведь не посмотрю, что ты такой накачанный, я, когда меня хорошо разозлят, могу…
— Верю, верю, Иван, прости меня, глупого, я ж к тебе конкретно от чистого сердца подошел, — враз посерьезнел Фрид, и все подумали, что вот сейчас впервые увидят истинное лицо этого неплохого, в сущности, человека.
— Ближе к делу, чего ты еще хочешь от меня? — уже, пожалуй, не столь непримиримо, ведь пожатая рука все же значит что-то.
— Я всего лишь хочу, чтобы ты не сердился, Ваня! Ни на меня, ни на свою Нинон. Ведь вы любите друг друга, уж я-то вижу, я в этом деле — поверьте на слово — эксперт! Нужно проще смотреть на жизнь, люди, и тогда все будет путем! Ну, что, собственно, позавчера или, точнее, вчера случилось? Да сущая фигня: просто немного перебрала девушка, осточертела ей враз обыденность, захотелось оторваться на полную, может, такой возможности не представится больше никогда. И я, как джентльмен, разумеется, не мог… Да поймите вы все — однообразие убивает любовь, собачья преданность убивает! А стрессы, хоть какие стрессы, разогревают кровь, вливают в нее адреналин. Ну, Ванек, все ништяк? Ты понял, что я тебе не враг, что я вообще никому не враг?
И совершенно сбитый с толку Иван позволил-таки себя приобнять этому змею. К тому ж ему в душе более всего хотелось, чтобы того сокрушающего всю его жизнь инцидента вообще не было, чтобы стерся он бесследно из памяти всех без исключения, однако это ж невозможно, а предлагаемый вариант, как ни крути, максимально соответствовал сокровенному чаянию разбитого Ваниного сердца.
— Да черт с вами со всеми, — махнул рукой начинающий рогоносец и даже губами что-то вроде улыбки изобразил, — по фиг мне все, я ж не мастодонт доисторический, а свободный, без комплексов человек!
И всем присутствующим стало легче, хотя легкое разочарование тоже ощущалось, но недолго. Лишь Нинка закусила губу, и в ее глазах блеснули слезы, но, может, это лишь показалось кому-то, кто на Нинку пристально глядел. А после уроков она уже рассказала ближайшей подруге об изведанном неземном блаженстве, с которым ни в какое сравнение не шли достигнутые с Ванькой да еще кое с кем ощущения. Подруга, разумеется, чуть позже также поделилась информацией, так что через пару дней ею владели все. Кроме, разумеется, тех, кто всегда и все узнает последним или вообще не узнает.
Так что, пройдя полный круг, подробности дошли и до Ивана. Что он при этом почувствовал, осталось тайной, потому как вторично смешить народ “королевич Елисей” счел невозможным и философически улыбался что было сил. Но, думается, без еще одной невидимой сердечной раны, возможно даже более глубокой и болезненной, не обошлось.
Однако, как бы там ни было, после школы Иван с Нинон почти сразу, никуда не поступив, поженились и, не мешкая, приступили к размножению. Правда, времени, чтобы двоих детенышей заделать, не хватило, и в положенный срок Ванька загремел “ва салдаты”. И Нинка, похоже, его преданно ждала. По крайней мере, порочащих ее слухов не циркулировало по самым древним каналам межчеловеческой связи.
Потом Ванька вернулся, и они, ничуть не медля, заделали вторую девчонку, а потом отец двух дочек пристрастился попивать да жену поколачивать — Рита сама пару раз встречала школьную подругу вульгарно напудренной, будто этим способом можно обмануть общественную наблюдательность. Все, конечно, могло быть, но Рите почему-то сразу подумалось, что, видать, Иван, устав бороться с вековечным мужицким комплексом, дал ему полную волю. Видать, иные сердечные раны не лечит даже время, не исключено, что оно их иногда, наоборот, бередит…
5.
Почтовый ящик с наружной стороны двери, прибитый там еще в незапамятные времена и неизвестно кем, как обычно, громыхнул предательски, едва Рита толкнула плечом допотопный дощатый притвор. Давно б, будь квартира собственная, оторвала его к чертовой матери, ибо никто ни одного письма никогда не пришлет, а газеты выписывать и читать — вовсе уж благоглупость совковая.
Впрочем, ящик, конечно, можно и как следует закрепить — из-за этого хозяин прибыльной квадратуры уж точно ругаться не станет, но даже противно представить, что совершаешь такое, учитывая тяжкое бремя квартплаты.
Ящик громыхнул, и мгновенно целых две соседки высунулись полюбопытствовать. Разумеется, они слышали, как Рита, уже не помня себя, накануне вечером кричала. Но ни тени сострадания в глазах старушек — лишь суетливо праздный интерес.
— Здрасьте! — чуть не хором.
— Здрасьте, — угрюмо и через силу ответствовала Рита, не глядя на соседок, однако не решаясь почему-то промолчать, хотя дома, в большом городе, почти никогда с соседями не здоровалась, как и они с ней.
Но, может, не решилась она промолчать, ибо не хотела лишнего злословия услыхать, когда будет лежать в гробу, и попрутся якобы проститься с ней все эти старые дуры. А они обязательно попрутся, потому что — это Риту где-то месяц назад угораздило случайно наблюдать тут же в подъезде, только этажом ниже — здесь так заведено.
Однако спасибо соседкам и за то, что вопросы, явно просившиеся с их языков, все-таки не слетели, не капнули ядом в душу. Молча пронаблюдали почтенные женщины, как закрывала Рита замки, как спускалась вниз по лестнице, хотя потом, когда хлопнула внизу дверь подъезда, наверняка обсудили все, что хотелось обсудить, и пожалели, что не насмелились добыть свежую информацию из первых рук, которая сделала бы дискуссию гораздо живее и плодотворнее.
А на улице тревожно желтых, восторженно красных да болезненно бурых листьев нападало за двое суток — ну да, ровно сорок восемь часов не выходила Рита на свой, как правило, ежедневный моцион — аж по щиколотку. Брести по ним, как по сугробам почти, однако несравнимо приятнее почему-то. Причем именно брести хочется, а не идти, высоко поднимая ноги. Брести и торить глубокую, до самого асфальта, тропу, по которой, однако, ни за что не пойдут следующие за тобой — каждый осознанно или инстинктивно пожелает торить собственную. Забавно…
Еще весной возле подъезда под сенью старых, непотребно разросшихся кленов две добротных лавочки стояло. Одна даже была уютной спинкой оснащена. Но с тех пор, как на первом этаже вместо давно закрывшейся молочной кухни круглосуточный магазин обосновался, законные старушечьи места на лавках враз сделались постоянно занятыми совершенно иным, притом абсолютно чуждым контингентом.
Разумеется, единственный вход в магазин располагался на противоположной от подъезда стороне, но что стоило обойти дом да за угол завернуть, и вот оно — как бы летнее кафе. Вполне уютное и без какой-либо наценки.
У нас ведь народ-то, заметим, не привередливый, в шикарном заведении, каким-либо образом туда попадая, часто известную скованность испытывает, обычно преодолевая ее немотивированной агрессивностью и натужной развязностью, а наценки, естественные для всякого заведения и пропорциональные, наверное, его классу, мягко говоря, недопонимает и всей душой не принимает. Отчего как проносил исстари спиртные напитки в шикарные заведения с собой, сколь бы строжайше оно ни воспрещалось, так и всегда будет норовить пронесть. Не каждый индивид, само собой, однако и никогда подчистую не вымрут индивиды с данной природной наклонностью.
В свете сказанного понятно и то, что наклонность к непринужденному распитию, а также прочим связанным с ним делам в не отведенных специально для этого местах неистребима в нашем простодушном народе, тем более теперь, когда ее, похоже, никто больше и не помышляет истреблять.
И однажды этот чуждый и, разумеется, шумный, круглосуточный, как и магазин, а также чрезвычайно пакостливый контингент вконец достал лысого, но еще довольно крепкого и решительного дядечку из первой квартиры. Хотя дядечкины окна выходили на противоположную сторону, так что его неудобства не шли ни в какое сравнение с неудобствами других соседей, но постоянный мусор в подъезде да характерно пахнущие лужи были, конечно, общими для всех.
И этот товарищ однажды вышел из дома с топором на плече. “Контингент” при виде него не только смолк мгновенно, но, может быть, даже временно “обезножел”. Потому что человеку с топором пришлось отдирать доску от скамейки вместе с сидящими на ней людьми. Они уж потом, когда завизжали огромные ржавые гвозди, разом вскочили с нагретого места, прижимая к груди нехитрое имущество свое — напитки да закусь, которым также хватало места на лавочке.
Уяснив, что намерения угрюмого деловитого жильца не столь кровожадные, потерявшие плацкарт граждане принялись было мужика с топором увещевать: мол, ты не прав, мужик, покусившись на общественное достояние. Однако на логичные в принципе увещевания тот, не прекращая работы, не менее логично объяснил, что скамейка — есть его личная собственность и, следовательно, он волен делать с ней все, что ему заблагорассудится.
И хозяин лавки, покончив со своим имуществом, подбадриваемый молчаливым одобрением всех соседей — редчайшее, между прочим, единодушие — не останавливаясь, разломал и вторую скамейку. Причем — полностью, тогда как на месте первой осталось два пропитанных креозотом пенька.
Рита тоже наблюдала всю эту сцену и одобряла решительного соседа, хотя обычно никакого чувства солидарности с населением дома у нее не возникало. Ну, хотя бы потому, что никто ее полноценной соседкой не считал и даже в самой отдаленной перспективе считать не собирался.
Дверь подъезда хлопнула — инстинктивно зажали в кулачки сигаретки три девчонки-школьницы, две из которых на креозотных пеньках пристроились, а третья — рядом на корточках. Зажали, но тут же, спохватившись и глядя в глаза незнакомой тетечке предерзко, снова выставили напоказ.
Но Рита только усмехнулась и ступила в сугроб из листьев, наметенный у самого крыльца, не дождетесь, сикушки, чтобы я вам замечание сделала да на ваше хамство нарвалась, пусть владельцы недвижимости да ответственные квартиросъемщики с вами лаются, инсульты-инфаркты наживают, а мы — квартиранты, наше дело сторона.
И пошла, азартно пиная листья, а девчонок больше ни единым взглядом не удостоив. Впрочем, Рита и сама в этом возрасте уже табачком баловалась, хотя и не столь, конечно, дерзко. Баловалась, баловалась да и незаметно всерьез пристрастилась — со всеми оно одинаково бывает — потом много раз бросать пыталась, да все силы воли не хватало. Ромку титькой кормила и одновременно сама без “соски” обходиться не могла. Зато, едва про болезнь узнала, безо всякого уже для здоровья смысла бросила бесповоротно в тот же день, притом легко. Однако смысл все-таки хотя б теперь обозначился — курево-то дороже и дороже…
А на улице, может последняя в этом году, стояла грустноватая октябрьская теплынь. Или — в жизни последняя?.. Тогда тем более торопиться не стоит.
И направилась Рита в самый дальний на этой улице магазин, хотя вполне могла бы свой немудрящий комплект добыть в упомянутом круглосуточном вертепе, но соседки там из принципа никогда не отоваривались, а значит, и она. И это вовсе не второй пункт, по которому “неполноценная” соседка солидаризировалась с “полноценными”, а все тот же первый. И единственный.
Рита брела сквозь патриархальную осень, беззаботно помахивая пластиковым пакетом, в котором ничего не было, кроме огромного, хотя, к сожалению, также почти пустого, портмоне, в основном лишь для балласта и годящегося — а то как бы без него пакет совершал свои колебательные движения. Она брела, грустно улыбаясь и кивая редким встречным прохожим, которые ей всегда первыми кивали, хотя большинство — день-то будний — были существенно старше.
Нет, это не была чисто деревенская традиция здороваться с абсолютно незнакомыми людьми, но это была особая специфика маленького города — всех поздоровавшихся Рите хотя бы по разу доводилось встречать прежде, они же, скорей всего, хоть что-нибудь да знали про нее. Разве этого не достаточно, чтобы кивнуть при встрече?..
А что, ей-богу, Рита вовсе не возражала бы умереть именно здесь, раз уж умереть необходимо, и даже, пожалуй, прямо сейчас — вот как раз и природа, причем почти весело, без истерик и, в каком-то смысле, даже празднично, умирает. Тем более не возражала бы она и в могилку на уютном кладбище этого городка лечь.
Хотя, увы, родители ее все равно к себе увезут и там сожгут в крематории, а баночку прикопают на прабабушкиной могилке, где уже несколько лет назад бабушкину баночку прикопали. Ибо почти все обитатели мегаполиса, так и не сумевшие по-людски устроиться в хваленом капитализме, хороня друг дружку, уже давно следуют данному нехитрому нищенскому ритуалу.
Конечно, природа умирает не навсегда, а Рита умрет навсегда, но ведь именно эти листочки никогда больше не зазеленеют, а что такое Рита, если не такой же листочек на вечном — или уж не вечном — древе человечества?..
Небось приветливым встречным людям и в голову прийти не могло, что грустная приезжая женщина, молодая и красивая притом, именно в тот момент, когда они с ней поздоровались, всерьез размышляет о собственной смерти. Тем более, что она размышляет об этом постоянно. Даже если люди были наслышаны о ее беде, то они наверняка считали, что сама Рита знать такое не должна, а если все-таки знает — обязана верить в чудо. Только Рите в чудо не верилось. Ну, разве что самую малость.
6.
Больше Фридрих “костяк класса” в свой дом не приглашал ни разу. Может, ему от родителей крупно влетело за устроенный “презренным плебсом” бардак, может, он сам решил, что для убедительной демонстрации собственной недосягаемости и одного раза вполне достаточно. Однако избранные одноклассницы за первое учебное полугодие все еще хотя бы по разу побывали в замке “сказочного принца”. “Очная вставка” — так этот циник, вконец обнаглев, именовал каждое очередное романтическое свидание. А чего ему таиться, если сами девчонки не таились.
Да и не только одноклассницы — был слух еще о двух, как минимум, смазливых вертихвостках из девятого, которых этот вполне реальный Казанова будто бы заманил запретными развлечениями в свой чертог, причем с обеими одновременно и развлекался. А что, очень может быть, поскольку на его видеокассетах, которые он демонстрировал в узком интимном кругу, бывало и не такое.
Так что тихое школьное болото носитель экзотического имени взбаламутил — дальше некуда. И до учителей дошло — как не дойти, если даже молодая химичка, однажды ходившая на дом к своему будто бы отстающему по химии ученику, кого-то там застала и в учительской возмущенно рассказывала. И до родителей дошло, хотя, надеяться хочется, не в полном объеме.
Однако уж заканчивалось первое полугодие, на носу были каникулы, на которые предки вознамерились отправить Фридриха в Британию для ознакомления с бытом и нравами тамошних лоботрясов из семей лордов и пэров, но оставалась у Фридриха одна маленькая недоработка, судя по всему мешавшая парню ощущать некую необходимую завершенность учебного полупериода. Иначе с какой бы стати он перед каникулами произвел столь мощный кавалерийский натиск на бедную Маргариту, последнюю из более-менее привлекательных одноклассниц, не побывавшую в греховном алькове.
Такого натиска бедная девушка никогда прежде не испытывала. К тому же — от этого никак нельзя было отмахнуться — Фрид по всем без исключения показателям превосходил ее простоватого, вообще-то, Жеку. Во всяком случае, ей, при всем желании, не удавалось отыскать ничего такого, что отличало бы в лучшую сторону ее суженого от неотразимого Фридриха, поскольку даже верность его и преданность, Рита это чувствовала, происходили в основном от инфантилизма и элементарной лени мальчика, а не от чего-то более возвышенного. Да что говорить, если сама она, честно прочитывая все книжки, предусмотренные школьной программой, и даже кое-что сверх нее, никак не могла представить себя на месте персонажа, влюбленного до самозабвения, самоотречения, а то и самопожертвования.
Но, может быть, она все-таки выдержала бы беспримерное домогательство любителя абсолютных побед из чисто женского, часто отвергающего здравый смысл упрямства и даже вопреки собственному хотению. Но вдруг однажды застала у Женьки какую-то незнакомую “чувырлу”, с которой паренек учился в одной группе и с которой вдруг ни с того ни с сего решил вместе к зимней сессии готовиться.
— Ты чего, отстающий ученик? — не смогла скрыть крайнего недоумения и раздражения Ритка, всем своим видом давая понять, что Женькина соученица для нее — пустое место, — а как же собираешься в институт перескочить, чтоб от армии отмазаться?
— Я не отстающий, это она — Наталья, — гордо ответствовал Жека, даже не подумав снять руку с плеча также ни капли не смутившейся “подшефной”.
— Вот не думала, что у вас в техникуме все еще пионерские поручения дают! — расхохоталась Рита, при этом смех вышел нервным каким-то, что разозлило ее еще больше.
— А это — не поручение, это — жест доброй воли! — кокетливо встряла в разговор отстающая учащаяся.
— Тебя не спрашивают, двоечница! — рявкнула свирепо Марго, но тут же сообразила, что перебрала, и, дабы последнее слово за собой оставить, круто повернулась к выходу. — Ладно, недосуг мне с вами, голубки, воркуйте. Но ты, тимуровец, если потом желание будет, звони. Мне первой теперь, сам понимаешь, не с руки…
И поспешно вышла. Чтоб никакой гадости вслед не услышать. И решение мгновенное приняла, сама приняла, а не потому, что взял ее измором или покорил непобедимым обаянием порочный залетный принц. Впрочем, принцу она ничего объяснять не стала, когда он подвалил с очередной порцией своих намеков, в иные времена называвшихся “грязными”, “циничными”, по крайней мере “пошлыми”, а в иные — становившихся поводами для дуэлей, однако после знакомства с литературой и искусством свободного мира считающихся вполне приемлемыми даже в самой утонченной компании. Но, чтобы только глупой жертвой ее никто не посчитал, ответила вызывающе и даже более цинично, чем кто-либо мог ожидать:
— Черт с тобой, самец-красавец, так и быть, получишь до кучи и меня, а то еще заболеешь от досады, что список неполный. Когда?
7.
Непролетарского вида женщина лет пятидесяти, грузившая возле магазина палую листву в необъятный, как двуспальный матрас, мешок, тоже приветливо кивнула Рите. “Здравствуйте” еще сказала, а не более употребимое в повседневном обиходе “Здрасьте”.
— Здравствуйте! — ответила Рита и вдруг неожиданно для самой себя остановилась.
Тотчас разогнулась и та, оставив мешок, который сразу повалился набок, как толстый пьяный мужик, поддерживаемый преданной, несмотря ни на что, женой и вдруг лишившийся последней в жизни опоры.
— Погодка-то до чего благостная, помирать не надо, — начала традиционно дворничиха, стягивая с рук синие, чуть не по локоть, резиновые перчатки.
Это для сбора сухих листьев, пожалуй, не самый подходящий элемент спецодежды, но, кажется, она еще и полы в магазине моет. Или не она, а похожая на нее уборщица. Ведь обе эти профессии нынче чрезвычайно распространены среди советских тетенек умственного труда, выпавших из активной трудовой жизни до наступления пенсионного возраста либо тотчас после наступления и не примирившихся пока с необходимостью существовать даже скромней, чем они всегда существовали. Существовать, ни единой копейки не имея в графе “приход” сверх того, что значится в противоположной по смыслу графе. Что для большинства русских людей — придумавших даже специальный термин “черный день” и отродясь не живших в долг, в чем, возможно, одно из главных их отличий от так называемых “цивилизованных людей”, хуже смерти. Или не намного лучше.
— Да, погодка действительно… — охотно согласилась Рита, — а в плохую погоду, вы полагаете, надо умирать?
— Легче, я думаю. Хотя можно ли знать наверняка — умираем-то всего один раз, сравнивать не с чем, да и поделиться впечатлениями возможности нет… Ой, а что это мы в такую погоду и о — смерти, будто других тем нет! Вас как зовут-то?
— Рита.
— А меня — Людмила… Михайловна, вообще-то. С двадцати лет, едва пришла в школу после института, — по имени-отчеству. Так что, если по-другому кто — ей-богу, ухо режет. В этом городе, между прочим, все женщины и девушки вашего возраста и моложе — мои бывшие ученицы. Не считая приезжих, разумеется.
— А вы — на пенсии? — спросила, возможно, несколько невпопад Рита.
— На пенсии, — горько усмехнулась бывшая учительница, — по инвалидности. У меня ведь, как и у тебя, Рита, диабет. Товарищи мы по несчастью. Товарки, — еще раз усмехнулась Людмила Михайловна, бросив на Риту мимолетный, но пытливый взгляд. — Ой, Риточка, я тебя совсем заболтала! — спохватилась она вдруг.
— Я, ей-богу, ужасно рада, что познакомилась с вами, Людмила Михайловна, у меня ведь в вашем городе — никого, за полгода, пока здесь живу, вы первая, с кем по-человечески поговорить довелось, так приятно, честное слово! Так до завтра, Людмила Михайловна?
— До завтра, Рита…
И Рита вошла в распахнутую настежь широкую дверь, в притворе которой лежал камушек, чтобы она не хлопала понапрасну, успев заметить, однако, что и собеседница вернулась к своему занятию. Но еще обратила внимание, что метелка у дворничихи самодельная, неловко связанная из веток ближайших тополей.
В магазине не было ни души, если не считать внушительного вида мужчины с раскрасневшимся лицом, проигрывающего, судя по всему, уже не первую пригоршню пятирублевиков “однорукому бандиту”, какие за считанные месяцы наводнили все мало-мальски людные места, а магазины — прежде всего, будто “однорукие” — это армия оккупантов, а бывшие магазины советские — подавленные огневые точки безнадежно проигравшего все сражения войска.
Так что отоварилась Рита за считанные минуты, и, кстати сказать, надменная с виду продавщица, пусть по обязанности, но тоже “Здравствуйте!” сказала; отоварилась, посетовав про себя, как сетуют обычно российские женщины вслух: “Чо купила? Ничо не купила! А сотня (тыща) улетела…” Однако под хорошее настроение, а оно ощутимо улучшилось за время прогулки в магазин и душевного разговора с учительницей, взяла сверх заранее спланированного набора еще маленький арбузик — в конце концов, должны же мальчишки хоть изредка и витамины употреблять. И осталось медью рубль с чем-то — даже на “чупа-чупс” для Алешеньки не хватит…
Конечно, арбузы да и “чупа-чупсы” она любила раньше и сама, но теперь разлюбить пришлось. Как и многое другое. Как, собственно, почти все. Оставшееся же — любить вряд ли возможно. Но был все-таки и собственный, абсолютно “неутробный” интерес у Риты: если арбуз попадет хороший, значит, удача еще не окончательно отвернулась от нее, а если плохой, значит…
Вышла из магазина — снова встретилась взглядом с учительницей-дворничихой. Помахали друг дружке на прощанье.
— Здоровья тебе, Риточка! — еще крикнула вслед полноватая пятидесятитрехлетняя женщина с нелепой метлой и мешком, на пьяного мужика похожим.
— И вам того же, Людмила Михайловна! — отозвалась Рита, едва повернув голову.
И пошла новую тропу в желто-красно-бурых сугробах торить, теперь уже по направлению к дому. Но отставленная от службы учительница еще до самого дома преследовала ее. В мыслях, разумеется.
“Людмила Михайловна хоть пожила, детей, наверное, вырастила и в люди вывела, если, конечно, вовремя замуж вышла, а то ведь у них, учительниц, вроде бы с этим нередко повышенные сложности возникают. Она, — думалось Рите, — еще сто лет проживет, если, конечно, на игле не сидит, как я. Но представить только — каково бедняжке было решиться пойти на такую работу. Вдобавок — город маленький, каждая собака знает. Это ж пришлось себя, как палку, через колено ломать. Но — преодолела, машет метлой и, с виду, — хоть бы что. Сильная женщина, ничего не скажешь… Вот и мне — сил бы хватило. Продержаться до конца хотя бы так. А то тоже — на работу наняться. Попросить, например, Людмилу Михайловну составить протекцию. Мели бы улицу на пару, швабрами по линолеуму елозили б да делились новостями о течении болезни нашей… Боже, а ведь если она про болезнь знает, то знает и про Алешечку! И наверняка тоже осуждает, не может не осуждать, учительница как-никак, да еще провинциалка!..”
Но вот и проделан сполна обратный путь, лестница преодолена, а усталости будто бы существенно меньше, чем обычно, одно слово — настрой. А коли так, надо с готовкой поспешить — Ромка скоро из школы придет. Вот только что готовить и из чего — вопрос для Риты похуже, чем все проклятые русские вопросы. Интересно, он всех хозяек так же сильно мучает или только неумех, вроде Риты?
8.
Таким образом, выпало Рите встречать в компании самого “Фридриха Великого” любимый праздник российского народа, а не просто в очередную, ничем не примечательную субботу либо даже среду перепихнуться. И надо отдать этому человеку должное: приводя кого бы то ни было всегда с абсолютно понятной обоим целью, он устраивал маленький, а по среднероссийским меркам, пожалуй, совсем не маленький, но грандиозный праздник. Так что в свете нынешних стандартов подворотен и отхожих мест, запросто используемых для интима, парня этого надо не осуждать — хвалить за редкое великодушие и благородство.
Кроме того, он всякий раз сам, без каких-либо требований уязвимой стороны, с щепетильностью, невероятной для данного возраста, а также места и времени, брал на себя ответственность за последствия и с видом факира всякий раз непременно демонстрировал сущее чудо мирового резино-технического прогресса, в сравнении с которым отечественное изделие смотрелось пригодным разве что для метеорологического зонда. О различиях в качестве упаковки лучше и не заикаться…
Ну, поели они хорошей еды, фруктов, конфет, выпили хорошего, слабенького да кисленького винца, посмотрели теперь уже настоящую порнуху со всей ее технологией — как же долго топталась на месте российская сексуальная мысль, получившийся разрыв теперь, разумеется, в основном преодолен, но поначалу многим ой как нелегко пришлось — Рите, само собой, нелегко пришлось уже во время “закрытого просмотра”, но она со всей достижимой невозмутимостью, стараясь не ерзать, высидела на мягкой, необъятной тахте до конца и даже на две короткие реплики решилась по ходу однообразного все же зрелища. Обе реплики сводились, в сущности, к одному и тому ж:
— Если ты, Фрид, рассчитываешь, что мы тоже будем делать вот эти мерзости, то предупреждаю на берегу: обломаешься.
— Глупая моя Марго, это не мерзости! Ведущие сексологи мира говорят, что в постели допустимо делать все, что заблагорассудится.
И Фрид — будто бы шутя — вдруг резко повалил строптивую гостью на лежбище.
— Эй, товарищ, — выскользнула из-под него Рита, — а душ?!
— Тьфу, как-то я в самом деле…
Забавно, что про душ Ритка лишь несколько минут назад из “учебного фильма” впервые узнала — вот изумились бы создатели видеопособия, если бы им сообщили, что прежде всего почерпнула из него одна способная русская ученица — юная и безалаберная, но с характером.
И в душ они вместе не пошли — поплескались порознь. Так как Ритка не согласилась вместе. Попутно выяснилось, что даже самый избалованный и неутомимый кобелишка, если ему уже стало совсем невтерпеж, поддается некоторой дрессировке. Хотя, разумеется, вряд ли долговечна сколько-нибудь такая дрессировка…
И даже ложились в потемках, притом под одеяло. Тут, пожалуй, вышел перебор, ибо следовало Рите кое-что принципиально важное проконтролировать, но дело было уже не только в упрямстве, вредности и некоей остаточной застенчивости, а в том, что сама Рита не очень хорошо к своему телу относилась и считала, что хвастать ей нечем: грудь маловата, бедра широковаты, ноги коротковаты…
Так Рита в “преклонном” по меркам даже той закатной эпохи возрасте рассталась наконец с опостылевшей, связывавшей по рукам и ногам невинностью. В ходе довольно болезненного процесса она, несмотря на свои же слова, все-таки старалась посильно использовать видеоурок, а также соответствовать некоему стереотипу, выработавшемуся в ходе многочисленных девчачьих разговоров “про это”, отчего ее бывалый партнер, лишь закончив вспашку целины, сообразил, с кем он только что имел дело.
— Ты, мать, что ли, целка была?! — сильно изумился он, не успев даже перевести дух.
— А спрашивать об этом — обязательно?
— Наверное, не обязательно… Но почему не предупредила?
— Надеялась, что не заметишь. Извини.
— Вот дура!
— Вероятно…
— Но мне говорили, что ты уже давно… И сейчас вела себя, будто опытная…
— Сказала же — извини! И отстань уже. Какая тебе разница, разве ты в чем-то пострадал?
— Нет, конечно, однако…
— Все. Не говори больше ничего. Пожалуйста. Да и вообще — мне домой пора.
И как сдуло новоявленную женщину с постели. С ходу прыгнула в джинсы, водолазку махом натянула — после случившегося почему-то еще невыносимей было не только показывать кому-то тело свое, но и самой видеть его — потом уж вспомнила об исподнем, рассовала его по карманам, не забыв все же проверить, чтоб ни одна веревочка наружу не торчала…
— Да не спеши ты как на пожар, отвезу ведь! — преодолел-таки замешательство всегда невозмутимый Фридрих.
— Спасибочки, сама добегу!
— Я и пешком могу тебя проводить, если на то пошло!
— Сказала же — одна!
Впрочем, самой ей, конечно, было бы нипочем не выбраться из лабиринта большого, почти незнакомого дома, не отпереть все замки и запоры. Так что парню все равно пришлось что-то, не разбирая, набросить на себя и сопроводить девушку — “бывшую девушку”, непременно уточнили бы в предыдущую эпоху, но давно уже эти вещи никто не уточняет, — до хитроумно запиравшейся калитки, всю дорогу зачем-то продолжая уговаривать не пороть горячку и завершить вечер цивилизованно. Будто еще не добился своего.
Но все было тщетно. Рита, как говорится, растаяла в ночи, уклонившись даже от прощального поцелуя, заведомо, впрочем, ничего не значащего. И Фридрих, пожав плечами, вернулся в дом. А что ему оставалось, будь даже — предположим только на мгновение — у него наисерьезнейшие намерения? Ничего. Поскольку не каждый день человек невинность теряет — побыть после этого некоторое время наедине с собой, осмыслить случившееся, решить, как жить дальше в изменившейся реальности, — вполне естественное желание, препятствовать которому, значит, проявлять либо бестактность, либо бесчувствие, либо творить намеренное зло.
Так что Рита, чуть не весь путь преодолев бегом, словно она от себя убегала в самом буквальном смысле, вполне успела встретить Новый год с родителями, чего им вовсе не обещала, отправляясь якобы вместе с давним приятелем Женей на очередную пирушку одноклассников.
Она изобразила, будто нарочно устроила предкам приятный сюрприз, будто планировала его давно, а не так, с бухты-барахты примчалась. Они тоже сделали вид, будто совсем наивные и верят ее примитивному вранью, а сами же, скорей всего, подумали, что у дочери со старым и примелькавшимся ухажером вышла очередная ссора. Ну, и ладно, может, оно и к лучшему, поскольку этот безобидный и положительный парнишка явно не пара их дочери, умнице и красавице.
И семья весело, хотя и несколько натужно, встретила праздник. Потом родители пошли спать, а Рита из принципа маялась до утра перед телевизором, хотя по всем двум каналам шла редкостная муть — попса голосила, да юмористы над глупой Родиной глумились, не зная еще, что довольно скоро многим из них станет неловко это дело продолжать, а все равно придется, потому что иначе — смерть. Ну, смерть не смерть, а чувствительные неудобства.
Перед телевизором девушка и уснула. А проснувшись, сразу вспомнила Фридриха. “Козел”, — такая вот незатейливая мысль пришла первой в прелестную, как говорится, головку. Где ж Рите было предугадать, что первого своего мужчину ей предстоит вспоминать еще много-много раз и мысли при этом будут куда сложней и неоднозначней, чем эта первая.
Где ж ей было знать, что первого мужчину все без исключения бабы помнят всю жизнь, порой идеализируя его без каких-либо на то оснований, порой считая виновником всех дальнейших, а заодно и предыдущих жизненных бед. Тут, разумеется, не идет речь о тех редчайших в наше время человеческих особях, для которых первый мужчина — единственный и последний…
9.
Перво-наперво Рита взяла ножик и с замиранием сердца вырезала традиционную дырку в арбузе. Когда-то это запросто делали, не отходя от прилавка, теперь строжайше — строже, чем водку и курево детям продавать, — запрещено, зато стало интересней — будто в лотерею играешь. Арбуз на вид оказался отменным, и Рита не удержалась на вкус испробовать — сколько того сахара в жалком “бермудском” треугольничке! “В бермудском”, потому что Рита, любя еще со школы географию, всегда проверяла арбузы, вырезая кусочек не абы где, а в совершенно определенном месте, полагая арбузный хвостик Северным полюсом.
И вкус этой большой ягоды, но маленького, увы, арбузика оказался под стать внешнему виду. Ну, до чего ж удачный день, хотя так мучительно начинался!
Потом, безотчетно напевая свою любимую песню “Пригласите даму танцевать”, чего давным-давно не делала, хотя когда-то, до болезни, буквально “с песней по жизни шагала”, Рита арбуз до вечера припрятала. После чего взяла самую большую кастрюлю на две трети водой наполнила, кинула в нее свиное ребрышко — эх, мяса-то на нем всего чуть-чуть — и поставила на газ. Господи, ну, что же все-таки дальше?! Опять — лапшу да маргарин?..
И тут нелегкие размышления, сравнимые, пожалуй, с размышлениями “Буриданова осла”, прервал короткий, словно бы испуганный звонок в дверь. Кого там принесло — Ромке из школы рано, Алешечке с работы — тем более, мама с папой не обещались, “те” — абсолютно исключено, если б приспичило сына повидать, вечером бы явились да к тому же сами бы не поднялись — кого-нибудь из соседей или детей, играющих возле дома, послали б?..
Уж не хозяин ли недвижимости приперся в очередной раз объявить о повышении квартплаты в связи с подорожанием воды и тепла, черт бы его подрал? Однако хозяин и звонил бы по-хозяйски…
Мигом песня, опять же сама собой, прервалась, как прервались и мучительные творческие размышления по поводу ненавистной похлебки, сжалось сердце — каким бы хорошим ни выдался день, но омрачить-то его в любой момент проще простого, и уже много лет в основном именно такие моменты постоянно случаются.
Так с замеревшим сердцем Рита и открыла. А там — соседка из квартиры напротив, которая утром на грохот почтового ящика высовывалась. Чего ей еще?
Но этот вопрос, конечно, — про себя, а вслух — ни слова, только вопросительный взгляд. А соседка в ответ, явственно смущаясь, пластиковый пакет с оборванной ручкой протягивает.
— Вот, Рита, не побрезгуй уж, я ведь — от чистого сердца…
— Да что вы, не надо ничего!
— Бери-бери, в хозяйстве сгодится!
— А что там?
— Ерунда всякая, мелочь — несколько морковок, пара свекл, картошки, зелень. У меня ведь за сарайками огород. Ну, огород — не огород, а пара соток земли имеется. Там многие из нашего дома садят. И все — самозахватом. Пользуемся, пока не отобрали. Небось, в вашем-то городе — немыслимое дело, а у нас — запросто.
— Спасибо за доброту вашу, — Рита страшно смущена, ведь она даже имени соседки не знает, плохо думала о ней еще утром, — только я даром не могу, скажите, сколько стоит все это добро…
— Окстись, девушка, нисколько не стоит! Сказано же — от чистого сердца, у меня это “добро”, — соседка презрительно кивнула на пакет, все еще протягиваемый Рите, — так и так пропадет, оно ж у меня лишнее, а ты, небось, подумала, что от себя отрываю — да бог с тобой… Ну, бери же, сколько мне с протянутой рукой стоять!
— Ах, извините меня! — Рита поспешно приняла подарок, ощутив еще большую неловкость — любым способом в самое ближайшее время узнать, как зовут соседей хотя бы по подъезду, всего-то десять квартир, — огромное вам спасибо…
— Да ладно тебе, дочка, иди уж, а то варево твое как бы не убежало. — Видать, запах от малой косточки уже и подъезда достиг. — И мне тоже домой надо. А до весны доживем — тетя Катя, между прочим, никого никогда в своей жизни не обманывала — я тебе целую большую грядку выделю. И всему научу. И все вырастет не хуже, чем у меня. А то — ерунду всякую покупать еще, деньги, которых и так вечно нам, пенсионерам, не хватает, тратить… Иди!
Так непринужденно соседка спасительную “соломинку” Рите кинула — имя свое назвала, хотя, возможно, она попросту любит о себе самой в третьем лице выражаться, не такая уж это редкость, вообще-то.
И старуха исчезла. Рита, поглядев ей вслед, тоже тихонько, чтобы треклятым ящиком не громыхнуть, затворила дверь. Нет, все же надо сказать ребятам, чтобы ящик закрепили наконец. Надоело же. Да и хозяин увидит — похвалит. А и не похвалит — так хотя бы просто заметит. Хозяин же…
Рита вернулась кухню. Подумалось: “Если так и дальше пойдет, то, пожалуй, опять станет страшно умирать. Ни к чему бы он мне вновь, этот страх, этот ужас, всю душу выматывающий. Только-только ведь начала преодолевать его, примиряться с неизбежностью… Впрочем, дальше так вряд ли пойдет. Среди сотен дней человеческих, дней, от начала и до конца радостных, по утвержденной не нами норме, выпадает один-два. А то и — ни одного. Что нормально, как ни крути, ибо не затем приходим мы в этот мир…”
Соседка-то, помимо прочего, освободила Риту и от необходимости делать мучительный выбор среди крайне ограниченного ассортимента супов. Ибо содержимое пакета с оборванной ручкой могло превратиться только в борщ. И ни во что иное. Правда, мяса уж больно мало, зато есть в морозилке маленький кусочек “летошного”, как говорят в народе, сальца — а такое и нужно, есть колбаска, хоть и дешевенькая, соевая процентов на восемьдесят, если не на все девяносто пять, но покрошить ее помельче да побольше, пару-тройку кубиков бульонных бросить, колбаса их духом напитается… Да нормально будет!
“Пригласите, пригласите, пригласите и ладонь мою в руках своих сожмите!…”
Косточка вот-вот уже сварится — не говяжья ведь, а старых свиней не бывает — надо быстрей приниматься за овощи — мыть, чистить, тереть, шинковать… Эх, сметанки бы еще, но не тащиться же из-за нее снова в магазин, у плиты-то ноги уже едва держат, поэтому сойдет и майонез, многие теперь его даже сметане предпочитают, однако настоящий борщ требует все-таки ее. Впрочем, настоящий борщ и мяса, конечно, требует настоящего да поболе, а не колбасы суррогатной.
Забавно, а ведь, пожалуй, из того колхозно-совхозного мяса времен всеобщего дефицита, запомнившихся Рите вполне отчетливо, по нынешним рецептам тоже можно было страну колбасой наводнить. Но сглупило тогдашнее начальство, ненавидящее всяческий эрзац еще со времен “ленд-лиза”, за что и поплатилось страной, потому что именно дефицит колбасы, а не свободы страну погубил…
10.
Потянулись скучнейшие каникулярные дни. “Эх, — думала Рита, изнывая от неприкаянности, — еще в том году не было никаких проблем: то в ДК автомобилистов на утренник, то в Дом пионеров на елку, то к папе на работу, то к маме на службу! И вечером, не чуя ног, падаешь в постель, а с утра снова — спектакли, утренники, елки, палки. И кульки, кульки со сладостями, от которых тошнит уже.
А всего лишь год прошел, и враз не стало ничего. Отвалите, детки, вы уже большие, халява кончилась, зато можете хоть каждый вечер на дискотеке до упаду скакать. Хотя, кажется, теперь и малышне уже нет той лафы.
Конечно, Рита несколько преувеличивала бедственное положение молодежи, нашла бы она способ убить время и в эти каникулы, но настроение отчего-то было такое, что по-настоящему не тянуло никуда, а тянуло, наоборот, лежать на диване и украдкой поглядывать на страдающих угрызениями совести родителей, не обеспечивших ребенку полноценный досуг. Да и с одноклассниками можно было бы неплохо время проводить, ведь все жили неподалеку, но одноклассников видеть совсем уж не хотелось, поскольку пришлось бы отвечать на многочисленные и совершенно бестактные вопросы, задавать которые горазды почти все, а отвечать — лишь редкие любители — особого сорта мазохисты либо просто дурачье…
А Фридрих, скотина, в эти дни как ни в чем не бывало глазел на достопримечательности промозглого соединенного королевства, трахал отвязных девочек из древних британских родов, не брезгуя и внучками магарадж, болтающихся по туманному Альбиону, как у себя дома, накачивался до икоты элем и, кажется, грогом — так представляла Рита пребывание своего первого мужчины за бугром, обнаруживая не столько изрядное знание заграничных реалий, почерпнутое из советского учебника английского языка, а также прочих не очень солидных источников, сколько то, что она себе пыталась воспретить.
Ну да, этот гнусный совратитель настырно лез в голову, как недавно — в душу и в джинсы. Притом ощущения даже самой захудалой влюбленности не было в помине, слава богу, потому что влюбиться в такого может лишь полная идиотка, а было некое новое, странное и по-особому волнующее чувство. Потребовалось немалое усилие, чтобы с ним разобраться.
И пытливая девушка, преодолевая нарастающее смятение, разобралась: сомнений нет, ей хотелось повторения того, что недавно доставило неприятные ощущения. Хотелось более тщательно вникнуть, но не для того, разумеется, чтобы начать предаваться этому дни и ночи напролет все равно с кем, а для того, чтобы, отыскав способ противостояния столь мощному физиологическому фактору, не попасть к нему в унизительную, рабскую зависимость.
Рука девушки сама потянулась уже к телефону — а что, взять и позвонить Женьке, зазвать к себе, честно выложить ему о своем забавном приключении, посмотреть, каким он будет выглядеть дураком — вроде Ваньки или еще дурнее? Может, удастся лично наблюдать процесс произрастания мужских рогов. А что, интересно, вырастает у женщин в аналогичном случае?..
Но тут вовремя вспомнилось, что первым должен позвонить Женька — что б ни случилось. Стало, может быть, впервые в жизни досадно по поводу себя самой. Впрочем, нет, не впервые, конечно, однако и не часто случалось такое. Болтают, что с возрастом обязательно чаще будет, но, скорей всего, врут — мыслимое ли дело терзать себя за что бы там ни было!
Надо набраться терпения, Женька все равно скоро позвонит, куда он денется. Даже если “двоечница” в знак благодарности за сухую скучную теорию уже успела обучить прилежного мальчика самой веселой и, скорей всего, самой главной из всех на свете учебных дисциплин. Потому что “двоечница”, это по-любому несерьезно. И нос у нее картошкой, и рожа блином.
То есть Рита далеко не всегда была склонна преувеличивать собственные фактурные недочеты, а лишь под настроение. Под иное же настроение — совсем наоборот.
И Женька впрямь позвонил. Но не в этот же день и не в следующий, а в самом конце каникул, когда его подружка — они ж пока еще не расплевались официально — до такой степени озверела от скуки, что уже несколько раз ссорилась с родителями, несколько раз порывалась поделиться с ними своим личным “открытием мира”. А несколько раз в ее голову заходила совсем уж шальная мысль: взять, например, и выскочить голой на улицу, где не только люди кругом, но еще и мороз рождественский, какого не было лет сто или даже двести!..
— Привет! — гаркнул как ни в чем не бывало Женька, вспомнив о Рите лишь в предпоследний день опостылевших каникул.
— Простите, кто это? — манерно пропела с фальшивым недоумением Рита, предвкушая, как она сейчас поиздевается вволю…
— Кончай придуривать, будто не узнаешь. Я это. Ты — одна?
— Естественно. У родителей каникул нет.
— Так я — зайду?
— Валяй. Любопытно поглядеть, какой ты стал после внеурочных занятий.
— Вот-вот, и мне любопытно… Все, выхожу…
И Женька положил трубку, оставив подружку томиться целых десять или даже пятнадцать минут, ведь из последней его фразы выходило, что свежая новость, которую ему приготовила Рита, возможно, будет не такой уж свежей…
И вот — звонок в дверь.
— Привет еще раз.
— Привет. — И никаких нежностей. Значит, уже знает что-то. Неудивительно — столько общих знакомых. Ну, и плевать. Небось тоже не ангел.
— Проходи. Чай — будем? Папа вчера торт покупал — хотел порадовать любимую дочь, которая все каникулы, как — царевна Несмеяна. Это папа меня так иногда называет. Торт здоровый был, мы не доели, еще здоровый кусок остался.
— Спасибо, не хочу ни торта, ни чаю. Уже тошнит от сладостей, да я к тебе на минутку, у меня, сама знаешь, каникулы только в феврале, а сейчас — совсем наоборот, сессия.
— Знаю, не забыла. И как успехи?
— Нормально…
Между тем, вот так ни о чем разговаривая, прошли в комнату, сели друг напротив друга.
— Ну, — Женька пытливо поглядел в глаза, — рассказывай, как встретила праздник, небось, впечатлений через край?
Явно что-то знает. Не исключено, что знает вообще все.
— Может, начнем с тебя?
— Пожалуйста. Я праздновал в кругу семьи, как путевый, лег спать в третьем часу, встал в одиннадцать, поел и — за учебники. Все.
— Ну, и я — аналогично, кроме учебников.
— Да что ты! А мне одна твоя одноклассница говорила…
— Значит, наводил справки!
— Больно надо. Не думал даже. Она — сама.
— И что же она — сама?
— Хотелось бы, знаешь, из первых рук…
И Ритку будто прорвало. Она уже совсем забыла, что намеревалась ошарашить дружка пикантной новостью, она вдруг почувствовала себя всеми обиженной, обманутой и преданной, разозлилась на весь свет, будто не добровольно совершила то, что совершила, а под страхом смерти, но никто не желает этого понимать.
— Да, я неплохо встретила Новый год! В компании настоящего джентльмена, который наконец-то сделал меня женщиной! А еще он звал меня с собой в Англию на все каникулы, но я отказалась — не видала я той Англии! А еще…
Рита, ей-богу, не знала, что придумать еще, но хватило и этого. Потому что Женька — куда только девалась его всегдашняя невозмутимость — вскочил, как пружиной подброшенный, и лицо его красными пятнами покрылось, а губы дрожали.
— Хватит! Ты… Ты… Эх, ты!
И он кинулся в прихожую, стал поспешно одеваться, как когда-то поспешно одевалась Рита, стремясь скорее покинуть чужой богатый, враз ставший невыносимым дом.
Он громко хлопнул дверью, а через минуту внизу стрельнула дверь подъезда. А Рита все сидела в кресле, будто приклеенная, и довольно глупо улыбалась, хотя ей, кажется, хотелось заплакать.
Но постепенно взяла себя в руки, дурацкую ухмылку поспешно скомкала, однако задержалась перед зеркалом. Многие люди, особенно молодые, любят беседовать с собственным отражением, советоваться с ним в трудную минуту, сверять с ним постоянно меняющееся мнение о себе, которое ведь только при взгляде со стороны всегда кажется неизменно завышенным или, напротив, заниженным, а на самом деле куда более динамично. С возрастом потребность общения с зеркалом, как правило, снижается, потому что, во-первых, зрелище объективно делается менее приятным, а во-вторых, человек учится общаться с самим собой даже без такого посредника, учится глядеть прямо внутрь себя…
— Свет мой зеркальце, скажи, я — дура, да?
— Пожалуй…
— Но кто ж знал, что так получится?
— Да можно было, вообще-то, и такой предвидеть вариант.
— Женьке вроде всегда все по фиг было… Я ж хотела проверить…
— Себя или его?
— Да, наверное, обоих…
— И что же?
— Ему, кажись, не по фиг…
— А тебе?
— Вроде тоже… Хотя точно не знаю…
— Узнаешь, когда он со своей “двоечницей” тоже…
— Да ради бога, от него не убудет, зато научится!
— Я имею в виду, что у него с ней всерьез получится, а ты будешь не при делах вообще.
— Да и плевать, другого найду!
— А это еще бабка надвое сказала.
— Что — надвое? Что — найду, или что — плевать?
— И то, и другое, подруга…
— Да Женька еще одумается, прибежит!
— Обрадуешься тогда?
— Фиг знает…
Такой вот содержательный вышел диалог.
А что, зеркальные отражения часто бывают не глупее своего оригинала. Хотя, разумеется, и не умнее. Поэтому диалоги всегда или почти всегда заканчиваются полным взаимопониманием сторон.
11.
Тщательно помыла Рита тети-Катины гостинцы, взялась было за нож, но, чуть поколебавшись, отложила — нет, береженого бог бережет, не стоит рисковать, надо нацепить очки.
Разумеется, она и без очков как-нибудь порезала бы овощи для борща — дело-то нехитрое. Но, под настроение, захотелось вдруг нашинковать свеколки не тяп-ляп, а как полагается хорошей хозяйке. Хотя прежде, кажется, ни разу даже в голову не приходило претендовать на это высокое, кто понимает, звание.
Но мелкую “соломку” строгать острейшим с зубчиками ножиком — дело не простое, даже с хорошим зрением можно запросто порезаться, а с таким, какое теперь у Риты, почти гарантированно. Но этого ни в коем случае допускать нельзя, хотя оно постоянно забывается. Как-то Рита месяца два назад жестянку с зеленым горошком неаккуратно открывала да поранила палец острой кромкой банки — так недавно лишь окончательно зажило, а то все кровоточило, все разъезжались края пореза, уже боялась, что либо не зарастет эта несчастная царапина до конца дней, либо того хуже — гангрена начнется. А что, сама видела у эндокринолога паренька с ампутированными пальцами. Да к тому ж — абсолютно незрячего. Господи, неужто доведется тоже до чего-нибудь подобного дожить…
Тьфу, тьфу, тьфу, — прочь, мысли, кыш, проклятые, не до вас сегодня, хоть сегодня отстаньте, проклятущие!
И мысли, как ни странно, впрямь отстали, что это вдруг с ними, никогда прежде ни на какие команды не реагировали, вот умницы…
А раз уж пришлось напялить ненавистную оптику, то вколола себе Рита заодно и очередную дозу инсулина — время уж подошло почти, час туда-сюда роли не играет.
Нет, Рита, конечно, понимает, что скоро подойдет такой момент, когда без очков нельзя будет и шагу ступить. Но всячески старается этот момент, как и прочие подобные, оттянуть, считает, что, заставляя глаза напрягаться, она их тренирует, благодаря чему они лучше сопротивляются вездесущей болезни.
Кроме того, очки, доставшиеся ей, как говорится, с “чужого глаза”, такие старомодные и нелепые, что вконец уродуют лицо, и без того вечно изможденное, почти разучившееся улыбаться, успевшее покрыться сложнейшей схемой мелких морщин.
Собственно, очки Рита себе еще ни разу не покупала, а эти, честно признаться, — один из предметов меблированной квартиры, и напяливает их Рита, так сказать, без спросу. Но вряд ли даже мелочный хозяин апартаментов выразил бы какое-либо недовольство, застукав Риту в своих очках, скорей — посмеялся. Поскольку такой это раритет, что даже хозяин, будучи по возрасту много старше Риты, вряд ли мог быть его первым владельцем. Он, возможно, даже не знает, как такой музейный экспонат очутился в одном из закоулков недвижимости.
Зато древние эти очки идеально подходят для Ритиного слабеющего зрения. Сколько б ни доводилось ей примеривать чужие, а доводилось всегда только среди себе подобных, то есть в очереди у врача — потому что в любом другом месте примеривать чужие очки она бы ни за что не решилась — ни в одних не было так хорошо видно.
Конечно, Рита все равно скоро купит себе нормальные красивые очки. Никуда не денется. Только не может пока решиться на такую значительную трату. Ведь даже далеко не самые роскошные по цене вполне сравнимы с ее месячной пенсией. Хотя, конечно, вариант есть — купить с лотка. Китайские. Вот только ими еще скорей доведешь зрение до абсолютного нуля…
Так, предаваясь праздным размышлениям о том, о сем, то и дело уводящим в такие области, куда б никогда не занесли никакие практические нужды, нашинковала Рита свеклы, нарезала луку, картошки, пару крупных зубков чеснока измельчила совсем уж на “микрочастицы”. Морковь же терке, тоже инструменту довольно опасному, предала на растерзание. Только после этого сняла очки. И взгляд на минуту стал мутным, словно бы протестуя. Однако достаточно быстро смирился с произволом — куда он денется.
Далее Рита, не скупясь, шмякнула на сковороду хороший кусок маргарина, и он сразу расплылся — от удовольствия, наверное; смахнула с разделочной фанерки все наготовленное разом, чтоб нежилось оно в горячем расплаве да превращалось в однородную субстанцию с коллективным именем “приправа”.
И когда превращение состоялось, содержимое сковородки было отправлено в большой “суповой реактор”, где чуть раньше очутилась картошка, а еще раньше — капуста. Раздавила в блюдце бульонные кубики и всыпала получившееся крошево туда ж.
Вот, собственно, и все. Лаврушка да соль — в самом конце. Но уже вполне можно мыть руки с чувством выполненного долга. Эх, какая хорошая хозяйка, жена и мать могла бы выйти из Риты, если бы она с самого начала поняла, насколько это важно, если бы, наконец, дал бог хоть какую-то конкретную перспективу: десять лет — так десять, пять — так пять, год — так…
Руки мыла тщательно, будто хирургическую операцию овощу сделала, а точнее сказать, “расчлененку” совершила, дважды намылила, а потом, вытерев насухо, понюхала. Пахло только мылом.
Голову подняла и, конечно, на глаза себе попалась, хотя не собиралась вовсе. Хотела сделать вид, будто никого в зеркале не заметила, однако что-то остановило. Пригляделась, и вдруг помстилась некая перемена. Однако в чем перемена, сразу понять не удалось, только через минуту где-то сообразила — это она после путешествия в магазин, сняв кепку, забыла волосы поправить. И теперь отдельные волосинки слегка топорщились, лампочка светила сквозь них, и выходило нечто, при мимолетном взгляде напомнившее нимб. Весьма отдаленно, конечно, так ведь — при мимолетном взгляде.
Рита невольно рассмеялась, продолжая глядеть в зеркало. И вдруг маленькое чудо впрямь случилось — она первый раз за очень долгое время понравилась сама себе. Не слишком сильно, конечно, однако достаточно для того, чтобы подумать: “Я еще, как ни странно, не совсем разучилась смеяться. И оно явно на пользу идет. Надо почаще это делать, а то совсем Бабой Ягой сделалась, будто одна в лесной избушке живу, сдохнуть не умея. И будто если кто навещает, то лишь такой же чухан Кощей. А ведь не так. Ведь Иванушка-дурачок со своим ангельским терпением, или это любовь такая ангельская, приходит каждый день. А я…
Уж не позвать ли его ночью сегодня к себе на “женскую половину”, как именует маленькую комнату Ромка, ведь давным-давно не звала, а ему ж трудно, он только-только распробовал… Надо обязательно позвать, собраться с силами и позвать, попытаться сделать вид, что…
Хотя, с другой стороны, если не звать, может, скорей кончится то, что она сама не имеет сил прекратить и за что весьма многие презирают ее, даже ненавидят. А кто сочувствует, так тоже с оттенком невольной брезгливости.
Если не звать никогда больше, может, сама природа скорей возьмется устранить эту мучительную ненормальность, без всякого низкого умысла — кому как не Рите об этом знать, — возникшую некогда меж двух людей. Алешечка найдет себе девку, но, скорее, пожалуй, она — наглая, ненасытная, вульгарная, конечно же, деваха, — его подцепит и сразу женит на себе. И разом прорвется давно назревший и очевидный для всех душевный нарыв. А что будет после этого с Ритой — совершенно не важно. Потому что так и так ничего хорошего с ней быть уже в принципе не может.
Даже на миг будто бы мелькнула в зеркале физиономия будущей разлучницы — глупая, самоуверенная, презрительная и бездарно размалеванная, что, разумеется, уже было чистейшим бредом в самый разгар дня. Однако Рита все равно отпрянула от зеркала и поспешно покинула совмещенный чужой санузел, для верности закрыв за собой дверь на шпингалет.
Но столь же легко закрыть тему, так распалившую вдруг воображение, разумеется, не удалось. Наоборот, еще пришлось, вопреки мощному внутреннему сопротивлению, признаться самой себе, что пусть дело прошлое, но насчет полного отсутствия “низкого умысла” в памятный волшебный и, одновременно, кошмарный вечер врать самой себе — безнадежное дело. Был умысел, притом именно “низкий”, который лишь спустя время превратился в нечто совершенно противоположное.
И разлучница будущая, померещившаяся именно в таком идиотском виде, а не в обличье кроткой, целомудренной золушки, — тоже своего рода обличающий знак. Он со всей неумолимостью разоблачает: “Врешь ты, Ритка, сама себе врешь, будто рада будешь, когда мальчоночка твой несмышленый вырвется наконец из твоих слабеющих, но до сих пор цепких лап, в могилу сойдешь, но еще и оттуда цепляться будешь.
И никогда он не освободится от тебя целиком, всю жизнь будет вынужден помнить тебя, и никакая другая не сможет занять в его жизни все причитающееся ей одной пространство. Всегда в этом пространстве будет потаенный или не очень потаенный закуток, заполненный твоей греховно-романтичной тенью, которая, хотя всего лишь тень, будет так или иначе то и дело напоминать о себе, пытаться влиять на вовсе не принадлежащую ей реальность…”
12.
А Фридриха, ставшего уже легендарным персонажем всего микрорайона и даже, может быть, всего большого города, одноклассники после зимних каникул в своих сплоченных рядах не досчитались. Выяснилось доподлинно, что документы он из школы забрал, остальное же скрывалось в непроницаемом до поры тумане, который постепенно рассеивался, но полностью не рассеялся никогда.
Сперва говорили, что Фрида родители перевели в специальную элитарную школу для “отпрысков знатных родов”, которые — и “рода знатные”, и школы — именно в те годы стали появляться и в подобных городах.
Но потом одна из девчонок, влекомая, быть может, сладостными воспоминаниями, наведалась на противоположный конец города, где увидела на памятной бронированной калитке с глазком телекамеры бумагу, на которой крупно значилось одно лишь слово: “Продается”, а еще обнаружила явные следы запустения, судя по некоторым признакам, нарушаемого изредка и, по всей вероятности, сторожем, ибо такой дом без охраны нельзя оставить даже на один день.
Однако сторожа повидать отважной разведчице не удалось, и ей пришлось устно сочинять на вольную тему, хотя, наверное, недюжинные творческие способности проявила не она одна, ей одной придумать так и столько вряд ли было под силу.
В итоге легенда вышла такая: Отец Фрида — шишка отнюдь не губернского масштаба — угодил в опалу и залетел в провинцию волею высшего руководителя предыдущего государства. Думал — надолго, потому и дом такой построил. А, на свое счастье, не угадал. Потому что вскоре карьера опального деятеля получила новый толчок, недолгая и, прямо скажем, не слишком изнурительная опала даже на пользу пошла, с ореолом мученика режима еще долго можно было красоваться на самых верхах.
Но папа Фридриха — это все еще продолжается легенда — излишне красоваться перед изменчивой в настроениях политической ситуацией не пожелал. Он, будто бы, о многом передумав в дни лишений и невзгод, на оставшуюся жизнь решил скромность и непритязательность избрать своею звездой путеводной.
И согласился на предложение занять важную, но абсолютно не публичную должность либо в посольстве Российской Федерации, либо в консульстве каком-то, либо вовсе в представительстве некой частной фирмы.
То есть вместе со всем семейством отвалил в сравнительно тихую и весьма благополучную Великую Британию, предоставив Родине без него расхлебывать кашу, сообща заваренную как гениально бесстыжими, так и бездарно честнейшими, справедливо, как покажет время, предполагая, что несчастной Родине долго эту кашу расхлебывать, если ее вообще когда-либо удастся расхлебать.
Между прочим, имеется довольно популярная гипотеза, что у людей, дающих своему чаду имя, допустим, Фридрих, соболезнование Родине несколько отличается от аналогичного чувства тех, что нарекают ребенка, например, Степкой или Прошкой. Однако гипотеза эта, если можно так выразиться, эстетическая, поскольку доказывают ее истинность, равно как ложность, исключительно эмпирически, руководствуясь художественным вкусом особого рода и ничем больше…
Была, правда, и другая легенда, по которой родитель Фридриха за свои многочисленные махинации угодил-таки в тюрьму, имущество описали и особняк теперь продают, чтоб возместить нанесенные стране и народу убытки. А Фридрих, стало быть, чтоб не сгореть от стыда за своего нечестного папика, в другую школу перевелся либо даже совсем учебу забросил и принял постриг. Однако жила столь фантастическая и противоречивая легенда совсем недолго.
Но сам-то Фридрих — вне зависимости от родительских проблем — конечно, очень вовремя свалил. Поскольку число разбитых им сердец уже явно перевалило предел терпимого. Революция революцией — сексуальная, само собой, имеется в виду — но любая народная чаша рано или поздно переполняется.
Окончательные же последствия явления Фридриха народу посредством неформального и стихийного опроса участников, свидетелей и пострадавших выявились еще скорее. Получилось, что за короткое время парень разбил около двух десятков влюбленных пар, приобщил к “искусству камасутры” около двух десятков девушек, впрочем, строго говоря, девушкой была лишь одна — Рита.
А примерно через месяц после начала третьей четверти вдруг обнаружилось новое последствие…
Ритка, вместе со всеми одноклассниками торопливо поедавшая в школьной столовке на редкость вкусный борщ, вдруг умолкла на полуслове, побледнела, бросила ложку в тарелку, немного даже обрызгав борщом ни в чем не повинных людей, зажала ладошкой рот и стремглав кинулась прочь из столовой. Но до туалета, который был аж на противоположном конце учреждения, добежать без потерь — как в материальном смысле, так и в моральном — она, увы, не смогла. Ее по дороге вырвало дважды.
И сразу всем все стало ясно. Впрочем, нет — сразу и все стало ясно лишь одной или двум учительницам, которые своими глазами видели, как Рита, сметая всех на своем пути, летит в отхожее место. Да и то сперва была лишь версия, которая несколько позже обрела, как говорится, “доказательную базу”. Собственно, она ее уже к последнему уроку обрела.
Правда, добиться чистосердечного признания — оно ведь так благополучно и продолжает в обыденном сознании оставаться “царицей доказательств” — у дискредитировавшей коллектив школы ученицы не удалось.
Потому что Ритка сразу после случившегося домой свалила. И целую неделю в школе не показывалась. Совсем не хотела больше появляться, но дальнейшие события развивались совсем не так, как она с перепугу предполагала.
Маме Рита призналась в своем грехе и своем несчастье сразу. Как только мама с работы пришла. Опытная сорокалетняя мама Валя все мгновенно поняла, содрогнулась, конечно, в первый момент, но уже во второй момент взяла себя в руки, ни одного слова повышенным тоном не произнесла, а приступила сперва к наводящим вопросам, после которых тотчас последовали выводы и рекомендации.
— Но прежде того, как начаться токсикозу, тебя, дочь, другой симптом должен был насторожить. Я месячные имею в виду. Вернее, их отсутствие. Или, скажешь, не знала, что оно означает?
— Знала, вообще-то. Но ведь, говорят, бывают задержки и по другим причинам…
— Но, может, тогда этот ваш Фридрих не одну тебя обрюхатил? Может — всех?
— Девчонки рассказывали, что он всегда у них на глазах презик надевал.
— А у тебя на глазах, выходит, не надевал?
— Мне было неловко смотреть, мама, как ты не понимаешь!
— Понимаю. Всегда так: с одной стороны, страшно неловко, с другой — ужасно любопытно…
— Мам, делать-то что теперь?!
— Рожать, дочка, — ответила, предварительно протяжно вздохнув, мать.
— Ты что, мам?!
— Что слышала. Рожать. Как-нибудь. Раз случилось.
— Да зачем, ведь срок маленький, можно завтра же аборт сделать, и — никаких проблем! Зачем тебе мой, — на слове “мой” Рита отчетливое ударение поставила, — ребенок, объясни!
— Ребенок будет наш, — на слове “наш” мать точно такое же ударение сделала, — ребенок, ты сама скоро убедишься, — это здорово, классно, как вы, кажется, выражаетесь. Но главное сейчас в том состоит, что аборт даже десятый — очень опасен. Первый — опасней в десять раз. Сколько женщин всю жизнь страдает от бесплодия, все бы отдали, чтобы забеременеть, да некому отдать.
— Ну, раз ты настаиваешь… — А была Рита в ту пору, как ни странно, еще вполне послушной девочкой. И, наверное, это шло от благожелательной и доверительной в целом атмосферы, когда никто ни от кого ничего существенного никогда не скрывал. — Раз ты настаиваешь, мама, то что ж… А школа?
— Утрясем.
— А папа?
— И с папой утрясем…
Папы же в тот день дома не было. Его только на следующий день из рейса ждали, но до того, как ему вернуться, еще со школьными новостями соседка и подруга Олеська прибегала.
— Ритка-а-а, в школе-то чо творится!.. Здорово!
— А чо творится? — удивленно, будто просто заболела и от школьной жизни отстала.
— На ушах вся школа! Но мы все — за тебя! Горой!
— И учителя?
— Учителя — по-разному. Но классная наша, Римма-то Сергеевна, — вааще! Педсовет срочно собрался, мы подслушивали, хорошо было слыхать, потому что все громко говорили, завучиха, ну, эта… “Пи-пополам” орала: пятно на всю школу, несмываемый позор, проработать во всех старших классах, проверить всех поголовно девчонок на наличие девственности и отсутствие беременности, кто на проверку не явится, или наличия не окажется, а отсутствие будет присутствовать либо, тьфу, наоборот, того, как и тебя — поганой метлой… Вот дура, да? Ведь им тогда некого учить будет, я, например, тоже у Фрида была, только мне чуть больше повезло…
— Ты вроде про классную хотела…
— Ага! Так вот: классная-то наша — классная! А мы, придурки, и не подозревали!
— Короче!
— Короче, Римма Сергеевна этой “Пи-пополам” спокойненько так: мол, все, что вы предлагаете, уважаемая, полный вздор и к тому же нарушение законности, мол, если кому-то невтерпеж иметь дело с прокуратурой — пожалуйста, но она, Римма Сергеевна, — пас. А та — ей: мол, что вы конкретно предлагаете, взаимно уважаемая Римма Сергеевна? А классная: предлагаю, грит, считать случившееся несущественным казусом, потому что, вот увидите, это теперь станет обыденным явлением, времена, когда подобные “чепе” случались раз в пятилетку и становились предметом чуть ли не всесоюзного разбирательства, канули в Лету и, боюсь, навсегда. А девочку, еще грит, предлагаю обратно в школу позвать и постараться убедить ее, что школа ей не враг, а друг! Спорили, спорили, штук пять училок вместе с завучихой ускакали в знак протеста — чуть с ног меня не сшибли — остальные решили нормально. Так что можешь в школу приходить с гордо поднятой головой!
— Не-е, завтра еще не пойду. Пусть уляжется маленько. На той неделе — если что…
— Дело хозяйское. Отдыхай, подруга. Я пойду. Пока… Хотя, чуть не забыла, ты теперь, конечно, — “скоблиться”?
— Не угадала, подруга, мы с мамой решили — рожать.
— Рожа-а-ть?! Обалдеть! — И подруга, действительно обалдев и не найдя с ходу ни слов ободрения, ни слов недоумения даже, лишь повторила в крайней растерянности: — Дело хозяйское…
Несколько сложней вышло с отцом, чего Рита не ожидала, потому что отец всегда был добрей и ласковей матери, казалось, будто он и любит дочку больше, чем мать, что, возможно, так и было, однако не учла Рита одной существенной особенности отцовской личности — он родился и на всю жизнь остался неисправимым романтиком, идеалистом-максималистом, а от идеализма-максимализма до самого черного пессимизма и даже цинизма, как известно, один шаг. И в процессе дальнейшей жизни отец этот шаг постепенно сделал, хотя, к счастью, ограничился только пессимизмом.
Естественно, для него большим ударом было узнать, что его единственная “доченька-кровинушка” — самая обыкновенная беспринципная “сикушка-потаскушка”. Впрочем, сразу нужно заметить, что это были самые сильные выражения, которые папка позволил себе употребить вслух.
Потом, немного придя в себя, он, по-видимому, решил, что против факта не попрешь, рассудительная жена, как всегда, права на сто двадцать процентов, и напоследок лишь посетовал с невыразимой болью в голосе:
— Эх, Ритка-Маргаритка, что же ты со мной и с собой наделала! Нет, я бы слова тебе плохого не сказал, если б ты — по любви… Но ты — и с этим ничего не поделаешь — по-скотски…
При этом мать, стоявшая за спиной отца, подмигнула дочери, мол, отец — “в своем репертуаре”, пусть скажет все свои любимые слова, а ты делай вид, будто жутко раскаиваешься, но главное-то — все самое страшное позади, так что не робей, прорвемся!
Правда ночью, лежа уже в постели, отец с матерью еще довольно сильно, хотя и шепотом, повздорили, начав с непутевой Ритки, но вскоре перейдя, как говорится, на личности.
— С каждой может случиться, — сказала мать, — возраст такой, время такое.
— Не верю — не с каждой! — резко возразил отец.
— Уж не хочешь ли ты сказать, что мы нашу дочь неправильно воспитали? Так это ж ты ее баловал да облизывал, ни разу в жизни строго не поговорил…
— Любовью человека не испортишь!
— Кто тебе сказал?
— Сам додумался! Потому что любовь — есть Бог!
— Ну, ты и не до такого еще додумаешься! А в чем же тогда, по-твоему, дело?
— В тебе.
— То есть?
— Ты, если бы в эту эпоху взрослеть довелось, лет в тринадцать в подоле принесла!
— Говори, да не заговаривайся, я тебе, если забыл, девушкой досталась!
— Твое счастье. А то б — убил.
— Жуть, с кем я живу…
— И я…
И застучали босые пятки отца, потом диван заскрипел. И стало тихо. И долго-долго, таясь друг от дружки, никто в квартире не спал. Отец с матерью ворочались на разных постелях, Рита лежала ни жива, ни мертва. И было ей до слез жаль папку, но маму тоже было жаль почти так же сильно…
А потом она уснула. Но сквозь сон слышала, что они снова выясняли отношения, кажется, кто-то из них даже плакал, возможно, и оба. Однако, пойдя под утро в туалет, обнаружила родителей снова в одной постели. Значит, помирились! И Ритка, из-за которой родители чуть вусмерть не расплевались, искренне возликовала. Хотя, разумеется, тихо.
13.
Между тем борщ, пожалуй, дозрел. Рита приподняла крышку кастрюли, посмотрела в последний раз — бурлит, будто вулканическая лава, клокочет и вращает нерастворимые частицы свекольно-красная аппетитная субстанция, выключила газ, опустила на место крышку, принялась прибираться на столе.
И вот уже все на местах: вымыта и повешена на гвоздик разделочная фанерка, нож, обагренный свекольной кровью, — под теплую струю, и ничто больше не напоминает о недавней расправе над безответным овощем, терку — точно так же, отходы всевозможные и очистки — в помойное ведро, влажной тряпицей — по столу…
Однако остался пакет с одной оборванной ручкой, в котором тетя Катя овощи принесла. Рита его чуть было вместе с очистками не смахнула, но вдруг рука остановилась. Сомнение возникло.
А может, у них тут не принято так запросто разбрасываться вещами, которые способны еще сгодиться для каких-нибудь хозяйственных надобностей? И это будет расценено как расточительность. Ведь та же тетя Катя, к примеру, пакет не выкинула, сберегла, и вот он ей пригодился. И не исключено, что теперь следует его ополоснуть, просушить, вернуть законной владелице. И ему опять рано или поздно найдется применение…
Так Рита и сделала — ополоснула и повесила пакет на трубу над плитой. Но, спохватившись, — в процессе нагревания огнем воздуха возникнет, если память не изменяет, конвекция, и пакет обязательно упадет на огонь — перевесила его на полочку для просушки посуды. Это правильно, это рачительно и не противоречит требованиям пожарной безопасности.
Зато вопрос, показавшийся на первый взгляд элементарным — возвращать или не возвращать чертов пакет с оборванной ручкой законной владелице, при более пристальном рассмотрении обернулся неразрешимым парадоксом в духе все той же притчи про Буриданова осла.
Вернешь — скажут: “Да ты чо, соседка, у нас этого добра-а-а!…”, а подумают: “Ужас, какая мелочная!”
Не вернешь — ничего не скажут, однако подумают: “К ней — по-человечески, а она даже пакет вернуть не соизволила…”
Нет, если бы соседка была Рите ровней или моложе, подобные идиотские, разумеется, терзания никогда не возникли, но в отношениях со старушками, как подсказывал жизненный опыт, надо держать ухо востро. Потому что для старушек чаще всего — мелочей нет. Однако тот же самый опыт и другое подсказывал: старушки, как и люди любого возраста, бывают разные. И ничей характер нельзя в достаточной степени познать, не наделав прежде больших и малых ошибок…
Впрочем, злополучному пакету еще какое-то время предстояло сохнуть, стало быть, на это время можно отложить решение проблемы. Что Рита и попыталась сделать, но не тут-то было.
Она опять мыла руки и советовалась с собственным отражением. Она наливала свежего супчика в тарелку для себя — надо ж попробовать, прежде чем кормить других, соли, например, если мало, добавить, чтоб не портилось у мальчиков впечатление от такой ерунды. Да и у самой, пока варила, аппетит разыгрался, чего давненько не случалось.
Рита не спеша доставала из хлебницы свой почти недельной давности хлебушко ржаной — до чего ж он надоел, с каким удовольствием умяла бы беленькую ванильную булочку, да нельзя, можно лишь созерцать, с каким азартом поедают белый хлеб Алешечка с Ромкой — ждала, пока супчик немного остынет…
А проклятый пакет с оторванной ручкой настырно лез в голову и лез! Уж не крыша ли, вдобавок ко всему прочему, едет?
Села обедать. И вдруг — эврика! Надо просто тете Кате отнести другой, исправный пакет! Да сказать, допустим, что, мол, у вашего пакета я, теть Кать, ненароком ручку оторвала, так решила возместить.
Старушка же может взять или не взять, сказать или не сказать, что сама оторвала ручку, но в любом случае Риту не в чем будет ни упрекнуть, ни заподозрить. Ай да Ритка, ай да сукина — так кажется — дочь!
И сразу в полной мере дошли до соответствующих органов чувств аромат и вкус свежего, приготовленного своими руками яства, букет, без преувеличения можно сказать, она ощутила — ай да Ритка, опять же!..
Насытилась, тарелку с ложкой помыла, на полку сохнуть положила, мимоходом скомкав так долго морочивший голову пакет и отправив в поганое ведро; смахнула крошки со стола, еще раз руки помыла, правда, без мыла не сей раз обошлась и отражению ни одного вопроса не задала, подмигнув лишь; табуретку под стол запнула и наконец-то первый раз за день на диван прилегла. Уф-ф-ф!
Полдня прошли на редкость плодотворно, почаще бы так — наперекор болезни и обстоятельствам, закусив губу и выпучив глаза. Как Павка Корчагин. Хотя Павка Корчагин ради идеи жил, а у нее, у Риты, идея есть?..
Нету у нее никакой идеи. Ведь нельзя же считать идеей инстинктивное стремление всякого живого организма жить вечно, пожирая других живых существ, гадя и с восторгом превращая в пустыню единственную такую во Вселенной планету. А значит, и — нечего…
И задремала нечаянно Рита. Давным-давно такого не случалось, обычно, даже вконец измотанная болями, когда те отступали, она засыпала не раньше чем через час-полтора. И не на спине, а только на правом боку, свернувшись калачиком, в полной, насколько было возможно, темноте, как привыкла еще в маминой утробе.
А тут — на спине, разметавшись, не задернув даже занавеску на окне, — уснула, по-видимому, довольно крепко, не услышала даже, как пришел из школы сын и сам налил себе борща, однако не как мертвая уснула, потому что привиделся ей чудной приятный сон. Будто пропалывают они все трое первую в своей жизни собственную грядку, которую им соседка тетя Катя по доброте своей уступила. Ромке почему-то всего годика два, не больше, но трудится, как большой, аж пыхтит от усердия, а ей, соответственно, около девятнадцати, и лишь Алешечке — столько, сколько ему на самом деле есть. То есть он и она — ровесники!
Конечно, такой метаморфозой Рита страшно удивлена, хотя ни в малейшей степени не огорчена, совсем наоборот, но ей зачем-то невыносимо хочется знать, как так вышло, что вдруг сама собой осуществилась ее самая сокровенная и самая бредовая мечта.
И тут с неба — голос. Вернее, конечно, глас.
— Ну, что, Маргарита, нравится тебе твой Мастер? А сама себе нравишься?
— Спасибо, Господи, конечно же, все нравится! Хотя какой из моего Алешечки Мастер, он ничегошеньки не умеет, из-за меня техникум бросил, а когда-то в институт мечтал…
— Ничего, Маргарита, у него все впереди, будет он Мастером.
— А у меня впереди — что, Господи? У сына моего? Зачем Ты меня сделал снова молодой, а сына — таким маленьким?
— Я сделал так, как должно быть, Рита. По Моим законам и по человеческим. Они, ты, может, недопонимаешь, не прихоть Моя — а непреложное, научно обоснованное условие выживания рода человеческого. Сын твой — только одно могу сказать — вырастет снова. И вполне приличным взрослым станет. И довольно долгую жизнь проживет. А что касается тебя… Впереди у тебя довольно большой срок счастливой… Нормальной, по крайней мере, жизни. Гарантирую.
— Стало быть, где-то лет через пять-шесть…
— Верно.
— Но почему?! Ведь Ты — всемогущ!
— Да живи ты, глупая, живи и радуйся! Вот — твоя собственная грядка, на которой, как и заповедано, трудишься ты в поте лица своего, вот — самые родные тебе люди, вон — небо, наконец, и на нем ни единого облачка! Разве мало?
— А и впрямь, пожалуй, достаточно, Господи, спасибо.
И все трое еще усердней принимаются воевать с сорняками, будто сорняки не просто сорняки, а все пороки гибельные и соблазны сатанинские. При этом очень трогательно и забавно смотрится их с Алешечкой чрезвычайно деловитый сыночек Ромка, “совместный”, разумеется… Вырастет, малыш, конечно, вырастет, куда он денется!
Рита, на минутку разогнувшись, чтобы смахнуть со лба пот, пытается посмотреть на небо — охота же хоть одним глазком живого настоящего Бога увидать, небось, не каждому дано такое — однако слишком слепит солнце, и Бога увидеть не удается — либо Он прямо за солнцем прячется, либо чуть сбоку выглядывает — было бы закопченное стекло, какие когда-то делала вся школа, собираясь полное затмение наблюдать, Ритка хотя б Божье ухо углядела, а так…
И проснулась оттого, что сын, уже напитавшись самостоятельно, забулькал водой, споласкивая тарелку за собой.
— Сынок, ты давно пришел? Я нечаянно уснула и даже не слышала! Ты покушал? Понравилось? Вкусный борщ, правда? А кефир — ты его нашел? Попил?
Из всей серии вопросов сын привычно выбрал те, на которые ответ наиболее желателен.
— Нормальный борщ, мама. Большое спасибо. И кефира я стакан выпил, Алешечке осталось чуть больше. Только ты ведь, наверное, опять режим не соблюдаешь, хоть привязывай тебя.
— Эх, Ромка, я надеялась, мальчики мои меня похвалят…
— Ладно, мам, мне пора. Меня в здешнем ДК в секцию “тэквондо” взяли. Бесплатно, мам!
И Ромка ушел. А Рита встала, чтобы убрать остывшую уже кастрюлю в холодильник. Потому что Алешечка с работы — нескоро еще.
Но прежде, чем кастрюлю убрать, побулькала в остатках борща поварешкой. Вроде бы не зная, зачем. Вроде бы чисто автоматически. Но, ощутив отчетливое удовлетворение результатом проверки, вдруг с безжалостной определенностью осознала, что проверяла, не сожрал ли Ромка самое лакомое — единственное на всю кастрюлю свиное ребрышко. Оказалось — не сожрал. Все, абсолютно все понимая, он оставил главный ингредиент сложного кулинарного произведения самому любимому маминому ребенку.
И сделалось Рите так невыносимо стыдно, как, пожалуй, еще не было ни разу в жизни.
14.
И ровно через неделю после первого своего знакомства с токсикозом пошла Рита в школу с “гордо поднятой головой”. Конечно, “гордо поднятая голова” получалась не слишком убедительно, поджилки, так сказать, тряслись, когда порог учебного заведения переступала и по длинному школьному коридору, словно провинившийся рекрут, шла. И жгли ее бесчисленные любопытные, осуждающе-завистливые, презрительно-восторженные, а также тайно вожделеющие взгляды не слабее, может быть, пресловутых шпицрутенов, про которые в ту пору еще можно было узнать из школьной программы, а теперь, наверное, — совсем неоткуда.
Но ничего, преодолела всю дистанцию благополучно, кому-то кивая равнодушно, кому-то улыбаясь приветливо, кому-то подмигивая игриво, с кем-то раскланиваясь вызывающе-уважительно, от кого-то демонстративно отворачивая взгляд.
Рита подгадала явиться в класс так, чтобы сразу звонок на урок был, и это вполне удалось. Однако учительница, как это нередко бывает, на пару минут задержалась, и одноклассники все же успели наброситься скопом на вдруг разом выделившуюся из общей массы Риту, завалить ее с головой ворохом самых жгучих вопросов и восклицаний.
— Здорово, Марго!
— Как самочувствие?
— Будем абортироваться или будем размножаться?
— Молодец, Ритка!
Но никому ничего ответить Рита не успела да и не хотелось ей отвечать, а потому обрадовалась вдвойне, когда в класс вошла наконец “классная классная” Римма Сергеевна, чтобы продолжить изучение романа А.А. Фадеева “Молодая гвардия”.
Однако, наверное, слишком уж сильно и явно Ритка обрадовалась, потому что, едва класс немного утихомирился, Римма Сергеевна, глядя сурово прямо в глаза ей, медленно проговорила:
— Вот только не надо, Денисова, думать, будто ты одержала над всеми нами большую и справедливую победу. Не надо. Христос — попрошу всех запомнить эти слова — прощая блудницу и спасая ее от побития камнями, все же велел ей больше так не делать.
— Ритка-блудница, приколись, пацаны! — не удержался кто-то, но под суровым взглядом классной наставницы мигом прикусил язык.
— А еще я всех попрошу, — продолжила Римма Сергеевна, — не слишком докучать вашей попавшей в беду однокласснице своим болезненным любопытством и не тешить себя иллюзией, будто вы чем-то лучше Денисовой и с вами ничего подобного произойти не может.
Класс совсем притих, улыбка сползла с Риткиного лица, радость в глазах — беспричинная, в общем-то, — угасла.
А Римма Сергеевна, не подумав даже разразиться полновесным назиданием и не изнуряя никого особым учительским многозначительным взглядом, после веского, но краткого вступления как ни в чем не бывало сразу перешла к основной теме урока. На котором десятиклассники узнали, что писатель А.А. Фадеев не умер естественной смертью, а застрелился, мучимый совестью и хроническим алкоголизмом.
Наверное, в духе времени мыслящая учительница полагала, что данный поучительный факт личной биографии автора должен споспешествовать наилучшей усвояемости материала. Но, может, ничего она такого не полагала, а просто ляпнула, сама не зная зачем, ведь сплошь и рядом в духе времени мыслящие люди, как, впрочем, и люди, мыслящие устаревшими категориями, не только противоречащие друг другу сентенции изрекают, но и поступки совершают, казалось бы, взаимоисключающие…
Когда закончился урок и учительница, вопреки своему обыкновению, ни на минуту не задержавшись, вышла из класса, одноклассники вновь, конечно, кинулись к Рите. Но тут, неожиданно для всех и, вероятно, для себя самой, своей впечатляющей, надо признать, грудью встала на защиту подруги Олеська:
— Да вы чо, уроды, не поняли, о чем вас Римма Сергеевна по-человечески просила?! Вы чо, блин, в натуре, такие тупорылые-то?!
И ребята в изумлении отступили. К тому ж знали они все — та же Олеська, дважды навещавшая отсутствующую, после каждого визита информировала класс, а тем самым и весь мир о мельчайших подробностях, какие узнать удавалось.
А жизнь пошла своим чередом. Токсикоз, к счастью, свирепствовал недолго и несильно, так что в конфузное положение больше ни разу не поставил, к Ритиному животу сперва постоянно приглядывались: растет — не растет, но постепенно перестали — конечно, растет, куда ж ему деваться.
Но она сама, разумеется, каждый день да не по разу тайком задирала перед зеркалом водолазку, и ей то одно казалось, то совсем другое. И чуть ведь с ума Ритка не сошла от идиотского созерцания, пока не пришло в голову простое, как алгебраический одночлен, решение — взять портновский сантиметр…
Третью четверть Рита, на удивление всем, закончила существенно лучше прочих одноклассников, хотя никаких конкретных целей и задач, связанных с учебой, перед собой, как обычно, не помышляла ставить. Само вышло.
И с этим в связи некоторое время циркулировал по школе слух, что молодой, до крайности субтильный и столь же, наверное, честолюбивый преподаватель физики собрался на Риткином материале кандидатскую писать. О влиянии внебрачной беременности на интеллект. Или что-то в этом духе.
Слух укрепился и почти одновременно заглох, когда тощий, как сам Ландау, физик из школы внезапно свалил посреди учебного процесса и больше ни разу не появился. Так что если слух не на пустом месте произрастал, то, скорей всего, физик только наврал по секрету кому-нибудь насчет диссертации, а сам бросил школу, в которой мужики хронически не приживались уже лет пятнадцать, по какой-нибудь другой причине.
Между тем последние короткие каникулы начались, и опять Рита изнывала от скуки, мечтая, чтобы кто-нибудь позвонил, но лучше живьем пришел, причем скука была даже более лютой, чем в январе, ведь сама-то она теперь вовсе никого не навещала, справедливо полагая, что вряд ли у чьих-либо предков ее визит вызовет восторг. Предки, в лучшем случае, промолчат, а в худшем — наорут и прогонят.
Ибо еще одна особенность любых родителей состоит в том, что, хоть кол им на голове теши, они все равно думать будут, будто всегда и все на их чадо дурно влияют, в то время как оно — никогда и ни на кого. Но если все же — то только положительно.
И вдруг — долгожданный звонок.
— Женька, ты?!
— Ага. Помнишь еще?
— Как забудешь?! Чего звонишь-то?
— Просто. Соскучился.
— А — “двоечница”?
— Да ну ее!
— Тогда — зайдешь, может быть?
— Легко.
О чем они говорили? Да Рите и не запомнилось ни слова. Так — о пустяках. А потом, даже пива для смелости по баночке не выпив, раз — и в постель. Будто сто раз это делали. Правда, Женьку трепала такая дикая дрожь, что Рита, слышавшая не раз про этот “синдром Ромео”, все равно не на шутку испугалась. О тропической лихорадке, известной по приключенческим книжкам, и даже об эпилепсии вспомнилось…
Но стоило им, так сказать, войти в курс дела — “синдром” мгновенно прекратился. И все получилось прекрасно. Причем несколько раз кряду. Обоим, наверное, очень давно и очень сильно хотелось.
И главное, ни Рите, ни Жеке не нужно было ни о каких последствиях беспокоиться, если не считать, конечно, преждевременного возвращения с работы Ритиных родителей. Хотя вполне вероятно, что в самые захватывающие моменты они не страшились и родителей. Потому что в самые захватывающие моменты и мысли приходили под стать.
“А-а-а, плевать, прощу Ритке ее дурь, с кем не бывает в наше время, тем более что — где и когда еще попадется такая классная девчонка!..”
“Простит, никуда не денется, ведь первая любовь — это первая любовь, а если вдруг мама сейчас войдет — пусть себя в этом возрасте вспомнит!..”
Однако пресыщение — чего они оба пока не знали — приходит всегда. Рано или поздно. И оно пришло. И разговор, обусловленный, наверное, им, вышел не очень-то в русле накативших мыслей.
— Ну, как, Жека?
— Вааще классно!
И потом они таким же образом еще несколько раз встречались. Изредка. Но так ни разу и не пошел у них разговор дальше известных уже реплик “Ну, как?” и “Классно!”. Вот не пошел, и все…
Да, может, и Ромео с Джульеттой в свое время приблизительно так же содержательно по-английски разговаривали, а взрослый дядя Виля Шекспир, чтоб покрасивше вышло, от себя присочинил…
В общем, аж до самого конца лета ребята занимались своим обоюдно приятным делом, занимались вовсю даже тогда, когда пузо у Риты довольно большое стало, и Ромка в нем начал все больнее пинаться, и Женька ему изредка грозил: “Ну ты, Фридрись мелкий, хорош лягаться, удавлю!” И предки их ни разу не застукали. На свое же счастье.
Но, несмотря ни на что, Рита свой десятый класс очень даже прилично закончила, чего не скажешь про Женьку, который диплом техника-строителя автодорог хотя и получил, но в институт “с ходу проскочить” не вышло, и загремел он в саперные войска профессиональный навык приобретать.
Впрочем, Рита нисколько не расстраивалась, ей так и так уже надо было с постельными забавами до иных времен кончать, целиком сосредоточиваться на будущем материнстве.
И ни единой строчки не написал Рите этот воин со своих позиций, не позвонил ни разу, видать, без нее было кому писать да названивать. Видать, парень так и планировал окончательный расчет с первой любовью, давшей ему необходимый и, в общем-то, достаточный опыт для дальнейшей взрослой, ответственной жизни.
15.
Сын убежал, Рита снова на диванчике прикорнула, хотела так же сладко, как давеча, уснуть и тем самым приступ стыда своего жгучего превозмочь. Но, конечно, не тут-то было. “Стыд — не дым, глаза не выест” — это сказано, может, и верно, если буквально понимать. А если иносказательно, как оно в народной мудрости обычно и задумано, то пословица более чем сомнительна, стыд глаза не выест, а душу?..
Впрочем, сомнительных мудростей как в фольклоре, так и у самых признанных мыслителей — навалом…
Словом, ворочалась Рита, ворочалась и — никак. Сна нет, стыд не отпускает. Хоть следом за Ромкой беги, но если даже догонишь, что сказать?..
Села, подложила под голову подушку, стул придвинув, ноги вытянула, телевизор включила. Телевизор-то у них допотопный, черно-белый еще, нелегко было к нему привыкнуть после многих лет общения с цветным, но теперь уже — ничего, даже кое-что иногда с интересом смотрится, вот только парочку программ бы еще, ну, одну хотя бы “Культуру”, и было б совсем хорошо…
Да что там, наконец?
И, будто отзываясь на нетерпение хозяйки, древний ящик породил-таки сперва звук, а черед секунд десять и собственно зрелище. И звук достаточно громкий, достаточно внятный, и не тени размытые снуют в сером молоке, а люди с различимыми лицами — да ладно, чего там, нормально все, советские люди не один десяток лет радовались такому “телевизеру”, наверняка у многих соседок-старушек в квартире не лучше прибор, а чем ты, инвалидка второй группы, лучше — абсолютно ничем…
— Вон из моего дома, сеньор Валенсио, чтоб ноги вашей больше здесь не было! — кричит в телевизоре некая сидящая в инвалидной коляске большая старуха с отчетливыми следами былой красоты и врожденного благородства на лице, натурально орет нагло улыбающемуся здоровенному мужику во фрачной паре.
— Так его, баушка, так! — смеется Рита, поудобней устраиваясь перед телевизором.
Сериал — так сериал, лишь бы удержать хорошее настроение.
Когда много лет назад пресловутое “мыло” только-только явилось на российский экран, сразу нашлось бесчисленное множество охотников над ним прикалываться. Этих охотников, в том числе и профессиональных, до сих пор как нерезаных собак, хотя осточертели они уже не меньше, чем само “мыло”.
А Рита в ту пору заочно обучалась экзотической, для женщины, во всяком случае, профессии “водоснабжение и канализация” и как раз “гидравлику” блестяще сдала. И она, видя, как искренне сострадает мама не то мексиканской, не то бразильской матери-одиночке, тогда как для своей родной матери-одиночки, обретшей данный статус в том числе и маме благодаря, сострадания достается все меньше и меньше, вдруг решила тоже внести свою лепту в большое юмористическое дело. Или оно случайно получилось.
— Это кино, — сказала задумчиво и ни к кому не обращаясь, Рита, — хотя и разбито на серии, но ужасно напоминает непрерывную, бесконечную, монотонную струю свободно текущей жидкости. Интересно, авторы сами к этому пришли или они знают “уравнение Бернулли” из учебников и только открыли новый, неизвестный ранее способ его применения на практике?
Мама, как всегда, юмора не поняла, зато папка, только неполную среднюю школу преодолевший, но имевший недюжинный природный ум, хохотал до слез.
Но сегодня Рита вдруг с ходу прониклась сочувствием не к героям незамысловатого сюжета, а к исполнителям ролей и авторам сценария. Которых суровая нужда и неумолимый рейтинг заставляют из года в год, изо дня в день, на лютой тропической жаре или в духоте светских салонов и светских одежд сочинять да изображать эту тягомотину. А что, ведь и тут — звериный оскал капитализма. Нашему человеку так работать и так жить — верная и скорая смерть.
То есть данным зрелищем Рита увлеклась довольно своеобразно, но это не важно, поскольку неприятную думу удалось-таки отогнать на задворки сознания.
Но еще вспомнилось, как она однажды случайно минут пять слушала возле подъезда жаркое обсуждение соседками какого-то такого же “кина”. Тогда она лишь посмеялась в душе над убожеством их духовных запросов, но теперь подумала, что надо бы хоть в самом общем виде представлять данный предмет и при случае попробовать принять участие в диспуте. Глядишь, смотреть люди будут на нее по-другому. Да еще подумалось вдруг, что жизнь куда богаче на “мыльные” сюжеты, чем некоторые думают. И творцы сериалов могли бы существенно разнообразить свои изделия, если бы не друг у дружки так тупо заимствовали, а присматривались получше к окружающей действительности да советовались с общественностью. Ну, хотя бы с Ритой.
А тут — вновь звонок в дверь. Второй неожиданный звонок за день.
“Ой, неужто тетя Катя — за своим драным мешком?”
Рита — сперва на кухню за новым пластиковым пакетом, только потом — к двери. А там — никакая не тетя Катя.
— Здравствуйте! — на пороге, спрятав руки за спину, мнется маленький упитанный очкарик лет сорока пяти, загадочно улыбается.
— Вам — кого?
— Вас.
— ???
— Я, видите ли, — торопливо заговорил мужчинка, видимо почувствовав, что еще немного, и он услышит совсем не то, на что рассчитывает, — ваш, некоторым образом, сосед. В смысле, арендую магазин, который — под вами. В связи с чем — вот…
И появляется из-за спины такой же точно пластиковый пакет, какой Рита в руке держит, однако не пустой.
— Это скромный презент от возглавляемой мною торговой фирмы “Абсолют” в честь, так сказать, шикарного нынешнего листопада. В знак искреннего расположения в качестве небольшой компенсации за причиняемые моей клиентурой неудобства. И даже смею надеяться на дружбу! — внятно и с выражением произносит нежданный визитер, усердно демонстрирую не вполне пока разученную американскую улыбку.
Надо же, Рита и не подозревала, что в этом городишке обретаются бизнесмены, способные столь кудряво изъясняться. Но и шельмец же, однако!
— Спасибо, но принять ваш презент я, к сожалению, не могу.
— Берите! Я ж — не только вам, я ж — всему подъезду!
— Все равно — не могу. Поскольку полноценным обитателем подъезда, увы, не являюсь. Мы ведь только квартиранты.
— Да?! — явное замешательство. Но лишь — на мгновенье. — Не имеет значения! Для меня — все равны! Берите!
— Ну, коли так, спасибо. Искренне желаю процветания вашему бизнесу.
— А я вам — счастья и здоровья. До свидания.
— До свидания…
А в пакете обнаружились коробка конфет, залежалых, само собой, однако несколько дней от срока годности осталось еще, баночка растворимого кофе “Нескафе-классик”, пачка печенюшек и… Ба-а-а, свиные мороженые ребрышки, суповой набор! Эх-х, как кстати он был бы часа два назад!
Впрочем, можно же сейчас сварить его в небольшом количестве воды — лучше поздно, чем никогда — и, так сказать, присовокупить к оставшемуся борщу. Не совсем, конечно, то, однако и не возбраняется. А потом, вечером, Ромке можно будет попенять, мол, что же ты, сыночек, вкусную косточку не поглодал, там ведь достаточно было — стыдные, конечно, мысли опять, но менее стыдные, чем те…
К черту латиноамериканскую бабулю, пусть выпутывается из своих проблем сама, тем более что нить, так сказать, уже упущена, а вникать по новой… К черту телевизор!..
И через пять минут уже маленькая кастрюлька — на слабом огне. А Рита, пока кастрюлька самостоятельно пыхтит, решила отнести-таки соседке пакет.
Довольно необычно чувствовала она себя, стуча в чужую, старинной конструкции дверь, на косяке возле которой никогда не было электрического звонка, зато сама дверь носила не только следы многочисленных и самых разнообразных замков, от которых обитатели квартиры, очевидно, весьма регулярно теряли ключи, но и следы давних, а также не очень давних побоев.
Вдруг ни с того ни с сего Рите, не сразу решившейся постучать, пришла в голову шальная, однако, в свете определенных беллетристических стандартов, довольно затертая мысль: представить только, как много забавного, грустного и трагического рассказала бы эта древняя, сорокалетняя, очевидно, дверь, если б умела говорить!
И с ходу — другая мысль — противоположного свойства: тогда уж сразу надо представить, чтобы больше всякую банальную дичь не воображать, какой получился бы кошмар, когда б самые примитивные бытовые предметы и вещи вдруг сделались столь же болтливы, как люди!..
И постучала решительно. Будто шастать по соседкам — привычнейшее дело.
“Это я, теть Кать, Рита из шестой квартиры, пакетик ваш принесла!” — так собиралась ответить Рита на естественный и, как ей представлялось, абсолютно необходимый вопрос сквозь толщу суверенной двери.
Но соседка отворила мгновенно. Будто стояла наготове и ждала. А вместе с ней навстречу, как всегда, — неповторимый запах чужого жилья. Однако и знакомое что-то…
Ах да, очень похоже пахло в доме бабушки, а также в домах чужих бабушек, когда в них зачем-либо приходилось бывать. Запах вовсе не противный, наоборот, какой-то по-особому уютный, родной… Запах близкой смерти? Вряд ли. Там, где доживает свой короткий век Рита, такого точно нет. Стало быть, — старости?..
— Риточка! Ой, как хорошо, что зашла! А то я сама хотела. Да входи же, холоду не напускай! — С этими словами старушка энергично и вполне бесцеремонно в одно мгновение задернула слегка растерявшуюся Риту внутрь. — Ты куда это с кульком? Или не хватило чего-то?
— Что вы, всего хватило, даже в избытке, но пакет ведь надо возвращать…
— Кого там возвращать — говна! Да ты никак добрый вместо моего драного приволокла?! Ну, даешь, соседушка! Это ж додуматься надо!.. Ладно уж, “первый раз прощается, второй раз доверяется…” Конечно, ты ж меня еще не знаешь, мало ли что у незнакомой старухи на уме. Однако в наказание тебе — нельзя ж без наказания — полный кулек накладу. И не моги возражать!
— Да… — еще больше растерявшись, промямлила Рита, — прям неловко так, ей-богу…
— Все — больше ни слова про это, поважней разговор есть, точнее, дело, только пообещай, что не откажешься?..
— Обещаю, — пожала плечами Рита, совсем уж себя не узнавая, — чего мне, да суть-то в чем, теть Катя?
— Свахами мы с тобой щ-щас пойдем. К старичку одному. Да тут — недалеко, одна нога — здесь, другая — там! Полчаса, не больше. Иди, одевайся, по дороге все объясню…
— Свахами, дак свахами, чего нам…
То же самое продолжая, как заклинание, бормотать, и вернулась Рита домой, едва волоча полный пакет новых гостинцев, который, не разбирая, поставила в кухне прямо на пол, потом быстро-быстро — минут за десять — причепурилась, “свахами, дак свахами”, — это она и зеркалу повторила навязавшуюся фразу, на которую ответом было лишь изумленное молчаливое недоумение.
Однако про варево на плите Рита в последнюю минуту вспомнила-таки. Хотела отключить, но, мгновенье поразмыслив, передумала. Лишь добавила воды да убавила до самого минимума огонь. Пусть — на “автопилоте”. Полчаса же. Но если дом взорву и начнут шить статью о терроризме, теть Катю пускай — тоже. Как организатора и идейного руководителя бандгруппы…
16.
Первого сентября, то есть уже на последнем месяце беременности, Рита неожиданно для всех и в том числе для себя, пошла в школу. Не в свою родную, правда, но в вечернюю. Просто так взяла вдруг и пошла.
Потому что если бы собиралась заранее, то заранее и документы бы, как полагается, из одной канцелярии в другую перетащила.
Может, она вообще просто так пошла, поглядеть, на что хоть это похоже — ШРМ, про которую в нормальной школе мнение было традиционно предвзятое, мол, никто там всерьез никогда не учил, не учился и не учится, учащиеся занятия практически не посещают, а если посещают, то лишь ради справки, благодаря которой можно безнаказанно прогуливать работу.
Хотя собственно “рабочей молодежи” в “шэрэмэ” со временем становится все меньше и меньше, а наводняют заведение в основном юные асоциальные бездельники и бездельницы, последние, все без исключения, легкого поведения, многие уже внебрачными детьми обременены, остальные же непременно будут в ближайшее время обременены. И школу, даже неполноценную такую, никогда не закончат, к чему, правда, у них и стремления никакого нет.
Еще учителя пугали нерадивых деток полным отсутствием в вечерней школе того, что зовется ласковым словом “коллектив”, а следовательно, и милой сердцу общественной жизни. Однако это уже вряд ли могло дополнительно запугать недорослей, переживших в своей небольшой пока жизни крушение двух величественных в недалеком прошлом столпов школьного режима — пионерской дружины и комсомольской ячейки.
А интересно, вообще-то, получилось: от коммунистической партии остался вполне материальный труп. Многоголовый и даже многоговорящий, но тем не менее труп. От комсомола — легкое, вроде бы эфемерное облачко, однако пролившееся местами золотым дождем. И только пионерство честно-благородно обратилось в абсолютное ничто…
Однако вечерняя школа встретила Риту, как говорится, с распростертыми объятиями. То есть в буквальном смысле: Рита еще в нерешительности топталась в неожиданно безлюдном школьном дворике, а к ней уже из распахнутых дверей, раскинув руки, шла большая, широко улыбающаяся тетенька, оказавшаяся тоже завучихой, но во всем, абсолютно во всем отличавшаяся от маленькой и злобно-принципиальной “Пи-пополам”.
— Милая девушка, я уже минут пять за вами через окно наблюдаю, отбросьте всякие сомнения, вы совершенно правильно сделали, что решили окончить школу назло всем обстоятельствам, и вы ее окончите, вы еще увидите “небо в алмазах”, уверяю вас!
Казалось, тетенька совершенно серьезно намеревается обнять абсолютно незнакомую ей Риту, и Рита уже инстинктивно сжалась, выпирающий живот с мелким Фридрихом внутри безотчетно прикрыла руками.
— Или, может, вы по ошибке сюда забрели?
— Нет-нет, не по ошибке!
— Тогда — милости прошу!
И они очутились в сумрачном, прохладном, длинном коридоре, где — от этого вдруг почему-то слегка защемило сердце — тоже царил неповторимый и нигде более не встречающийся школьный запах — смешанный запах мела, влажной прелой тряпки, огромной и заслуженно старой “Карты полушарий” с масштабом 1: 220000. Кого-кого, но уж этого милого знакомца Рита меньше всего надеялась встретить здесь!
Но до конца коридора они не дошли, дверь с табличкой “Завуч” распахнулась существенно раньше.
— Итак, меня зовут Алевтина Викторовна, а тебя? — сразу приступила к делу хозяйка кабинета, однако ее подчеркнутая деловитость, пожалуй, вполне гармонично сочеталась с интонациями искреннего участия и сочувствия.
— Рита… Маргарита Денисова.
Разумеется, Рита отметила про себя непринужденно-мгновенную перемену формы обращения к ней пожилой или даже старой вечерней учительницы, но боже упаси, чтобы ей это не понравилось, скорей, наоборот. К чему эта чопорность, вполне естественная для какого-нибудь старичка профессора из кино, однако явно нелепая для простой провинциальной тетеньки, будь она даже и завуч.
— Что, залетела, дочка?
И так это неожиданно прозвучало, так одновременно участливо, что Рита, растерявшись, едва промямлила то, что уже научилась произносить с вызовом:
— Ага, залетела…
— А с дистанции в каком классе сошла?
— Да я как бы не сходила еще…
— То есть?
— Весной десятый закончила и — на каникулы…
— Слушай, так это же здорово! Значит — в одиннадцатый?
— Хотелось бы…
— Настоящее хотение — это все!
— Ага, даже если — на последнем месяце…
— На последнем месяце?! Героиня, ей-богу! Лично стану с тобой заниматься, лично! Ребенка будешь с собой в школу таскать, но аттестат получишь — это я тебе говорю! Давай документы.
— Видите ли, Алевтина Викторовна, я не думала, что так — сразу… Думала только узнать, а уж потом — за документами… Да вы не сомневайтесь, — теперь уж у Риты, конечно, никак не мог повернуться язык сказать, что она, вообще-то, давно примирилась с необходимостью пропустить год, расслабилась уже в предвкушении целого года безделья, абсолютно не представляя трудностей, которые привнесет в ее жизнь младенец, хотя, конечно, ей об этом все уши прожужжали, причем даже те, кто знал предмет ничуть не лучше нее самой, а в “шэрэмэ” забрела либо просто случайно, либо движимая безотчетным желанием одним глазком взглянуть, как оно выглядит вблизи…
— Ерунда! — завучиха решительно стукнула ладонью по столу и встала, давая тем самым понять, что вопрос решен и разговор окончен, — даже и не утруждайся. Сама схожу в твою школу и все улажу. Делов-то. А приходи в понедельник прямо на уроки. В одиннадцатый “А”…
И они вместе вышли из школы, вместе дошли до ближайшего перекрестка, оживленно беседуя на разные темы, а потом расстались. Учительница пошла за Ритиными документами, а Рита — домой, порадовать и поразить родителей. Если же явится Олеська — так и ее, а с нею всех прочих.
Она шла по улице, весело пиная палые листья, раньше времени нажившиеся в том году, шла быстро, не обращая внимания на небывалое для сентября пекло. И прохожие перед Ритой покорно расступались, а потом многие оглядывались в тревоге — куда так торопится сильно беременная девочка, уж не приспичило ли ей рожать? Однако взять и спросить напрямик, мол, не требуется ли чего — нет, этого в голову никому не пришло. Неоднозначная все-таки вещь — деликатность. Да, даже и она…
Поделиться новостью сначала удалось лишь с Олеськой, которая, услышав такое, немедленно кинулась нести новость далее и вширь, не рассказав даже, как у них-то прошел последний, особенный, что ни говори, “День знаний”. А родителей пришлось ждать еще часа два.
— Что ж ты мне ни слова не сказала? — немножко попеняла мама, хотя видно было — в целом она, конечно же, довольна поступком дочери, только не уверена пока: то ли поступок продиктован невероятно возросшим чувством ответственности, то ли — совсем наоборот.
— Да говорю же — само так вышло!
— Ну, ты у нас прям — как Филиппок! — очень удачно пошутил папа, всех своей шуткой не только рассмешив, но и порадовав, поскольку в последние несколько месяцев ему было как-то не до шуток.
17.
Вышла Рита из квартиры, а тетя Катя свою реликтовую дверь уже запирает реликтовым огромным ключом — вот ведь есть на двери и куда более современные замки, но они, оставшись без ключей или поломавшись, лишь декоративную роль теперь исполняют.
— Молодец, быстро собралась, хвалю!
Между тем, вышли из подъезда.
— Та-а-к! Которая из вас здесь живет? — Это тетя Катя — девчонкам, которых Рита видела утром и которые опять тут — “Pall mall” свой смолят да еще “Клинское” из баночек потягивают.
В ответ — молчание. Пытаются игнорировать. Ритка в таком возрасте еще не умела быть столь невозмутимой.
— Никоторая! — удовлетворенно констатирует тетя Катя, и, судя по всему, ее ничуть не обескураживает, тем более не выводит, из себя явственное презрение, а возможно, и ненависть этих, по сути дела, юных представительниц глубоко чуждой старухе цивилизации.
— Значит, курвы сопливые, проваливайте-ка давайте к своим подъездам! И пусть там ваши мамки-бабки за вами дерьмо подбирают.
“Сейчас они нас пошлют, — с тоской думает Рита, — точно пошлют. И настроение испортят. Э-эх, тетя Катя, тетя Катя…”
Однако девчонки — это невероятно — воздерживаются от крайности. Напротив, проглотив “курв сопливых”, может, им уже кто-нибудь растолковал, что “курва” — это всего лишь курящая женщина, а таких теперь в России абсолютное большинство, и не предаются пороку лишь те, кому, как Рите, хватило силы воли бросить. Девчонки пытаются сравнительно вежливо отстоять свое гражданское право гулять и курить, где им заблагорассудится.
— А мы тут вовсе и не думали мусорить. Можете проверить потом — все банки в урне будут у магазина…
И Рита не выдерживает, чуть трогает соседку за локоть, шепчет:
— Да ну их, теть Кать, нам же сегодня “ихнее степенство” в том числе и затем подарки сделало, чтобы мы с этими не связывались!
— Как, как ты его назвала? “Ихнее степенство”?! А почему?
— Купец дак…
— Точно! Молодец! Уж скажешь, так скажешь, ха-ха! — И девчонкам — почти миролюбиво: — Ладно, поверим. Один раз. Но все же вы, девки, бросали бы курево-то. Тем более пиво. Ведь локти потом будете кусать.
— Щщас, докурим-допьем и бросим. Вот те крест, баушка!
— Тьфу на вас!..
Рита окончательно расслабляется только тогда, когда они с тетей Катей за угол дома заворачивают. Пронесло. Драгоценное настроение если и пострадало, то — чуть-чуть. Но какое все-таки чудо удержало дрянных девчонок от того, что они, можно не сомневаться, умеют делать лучше всего другого?
— Удивляешься, небось, почему они нас на три буквы не отправили?
— Ну, вы, теть Кать, прямо мысли читаете!
— А что, читаю. Иногда. То газетки, то чужие мысли. Вот поэтому они и не посмели! Но больше, конечно, потому, что я их родителей знаю и могу наябедничать.
— Конечно. Странно, как я сама не додумалась?
— Ничего удивительного. В большом городе жила — там, небось, соседей по подъезду не знала.
А между тем они уже перешли на противоположную сторону улицы и брели чужими дворами, распинывая листву, по которой, должно быть, уже немало ног прошло, но никто своих следов надолго не оставил. Однако пройдет один-единственный дождик, и все резко переменится — ковер станет банальным осенним мусором, если, конечно, не приберут его рачительные аборигены, чтоб использовать на будущий год в качестве бесплатного удобрения. Или другие аборигены, еще не растратившие до конца коммунального чувства, не сожгут в больших, веселых, но поминальных, в сущности, кострах…
— Теть Кать, — спохватилась вдруг Рита, — вы ж обещали по дороге объяснить! А то я все еще — ни сном, ни духом — иду, как Балда, сама не зная куда.
— В общем, в среднем подъезде у нас женщина живет, а на твой салтык, само собой, старуха, как и я. Гутей мы ее зовем, но так-то она Августа Денисовна. Мы с ней вместе всю жизнь — на фабрике, в приготовительном. И вот, значит, понравился нашей Гутьке мужичок тут один. И хочет она ему, как говорится, сердце и руку предложить. Не для того, понятно, чтобы чем-то таким заниматься, а просто — для души. Чтоб, значит, живая душа рядом была. Ну, и — для хозяйства, само собой. Вот Гутя меня и попросила. А я тебя позвала — одной неловко как-то, я ж первый раз.
— Но разве это правильно, теть Кать, свататься таким образом? Вроде наоборот полагается.
— Конечно, наоборот! Но жизнь-то кончается, Ритуля! А гора все никак не идет к Магомету! Так, кажись, говорится? Или просто горе, в смысле Николаю, в голову не приходит. Научился кое-как самообслуживаться, притерпелся, из всех желаний только одно лелеет: только б хуже не было. Да и все мы, старичье, так…
— А как же чувства, теть Кать? Ведь если ни чувств, ни, извините, секса… Только лишь — хозяйство?
— Почему это — без чувств? Есть чувства! Хоть не такие жгучие, как в молодости бывают, но чувства. Гутьке Колька, я прекрасно помню, еще в молодости нравился. И она ему, кажись, тоже. Но — не сложилось. Были, как говорится, альтернативы. Теперь же — никаких альтернатив. А капля давнишних чувств, запомни, девушка, всегда остается. Приходит время — она идет в дело.
— А может, мы вам потом кого-нибудь сосватаем? — вдруг неожиданно для самой себя ляпнула Рита и сразу ужаснулась своей дикой, как подумалось, бестактности, но старушка, очевидно, не сочла вопрос предосудительным.
— Нет уж, девушка, благодарствуем. Никакого дедушку мне в дом не надо. Я с мужиком нажилась. Намучилась — во как! Он, Вовка-то мой, царствие ему небесное, всю жизнь пировал, на моей шее сидел, гонял постоянно и меня, и дочерей наших, то ему мерещилось, что они — не от него, то ревновал меня ко всякому столбу, хотя я, поверишь — нет, ни единого разика ему не изменила. Даже и до сих пор, хотя нет Вовки на свете уже без малого двадцать лет. Я от него раз десять к маме убегала. Вместе с детьми. И столько же раз возвращалась. А это ж — позорище такое. Но куда деваться — квартира. Мне фабком давал, не ему. Пыталась его не пускать — он дверь ломал. Потом сам чинил, потом снова ломал… Когда же запомирал сволочь, ласковый стал, слова говорить начал, которых раньше не знал вовсе, ревел каждый день — смерти боялся… Похоронила — честь по чести, на могилку хожу, прибираюсь, милостыньку ложу, но реветь — нет, не реву. И на похоронах ни слезинки не проронила, за что до сих пор многие осуждают. Все знают — и осуждают. Такие люди…
— А дочки ваши — где ж?
— Далеко обе. Шибко далеко. Одну солдатик увез, другую после техникума по распределению заслали, там и замуж вышла. И почти не приезжают — денег на дорогу больно много надо. Письма пишут… Да внуков у меня трое, но одного только видела раз, притом давно. По фоткам любить приходится — не дай бог никому…
— А к себе не зовут?
— Не зовут. Сами тянут еле-еле в своих “дырах”, по сравнению с которыми у нас — столица. Да и как уедешь — квартира ж, недвижимость, прости господи. Завещание на дочек оформила — подохну, так хоть разживутся маленько. Или кто-нибудь вернется сюда, здесь все ж таки город. И ваш, большой, рядом. Работу хорошую можно найти…
За разговором “свахи” незаметно места назначения достигли. Не так уж оно близко получилось. Свиные ребрышки уже минут двадцать варились на “автопилоте”. В Ритиной душе беспокойство ворохнулось. Как бы не вышло чего. Не утерпела — поделилась с напарницей. Думала — отругает да прогонит домой. Не слишком-то тянуло новую, притом довольно сомнительную профессию осваивать.
— Ничего! — бесшабашно махнула рукой напарница — как видно, душа ее не слишком о недвижимости болела, — если огонь маленький, да кастрюля полная, да форточка, как ты говоришь, открыта — ничо не сделается. Проверено сто раз. Вперед!
И оказались они в подъезде точь-в-точь таком же, как собственный, только более ухоженном. Оно и понятно, здесь круглосуточного магазина не было, значит, реже забредала всякая шваль. Хотя, конечно, тоже забредала, поскольку от швали есть лишь одно средство — бронированная дверь. Тут же, как и в собственном подъезде, таких дверей даже квартиры не имели, следовательно, средний обитатель там и там был примерно одинаков…
Пока на четвертый этаж лезли, старшая “сваха” поспешно снабжала младшую самой последней и самой, как водится, важной информацией, а также инструкциями кое-какими.
— Гутя-то со своим Павлом гораздо лучше жили, чем мы с Вовкой. Конечно, случалось, что Пашка ее колотил, так редко совсем и, по-моему, за дело. Но вот он помер года два назад, и Августа зазвала к себе жить внучку, от младшего сына которая. Внучку-сучку, как оказалось. Работать не хочет, баушку в грош не ставит, мужиков водит, на баушку — если завозникает — замахивается, в холодильник ничего не ложи — мигом выметет со своими “гостями”. Да у ней и мать такая — всю жизнь блудит, то приходит, то уходит, а Гутькин сынок-телок принимает…
Вот и задумала Гутя моя попуститься недвижимостью и уйти к кому-нибудь. Пока ее не кончили. И как раз Никола овдовел. Вот уж жених, так жених. Самостоятельный, непьющий, книжки читает, в политике разбирается, хозяйственный. Это ж он сам, один, весь подъезд отремонтировал. Соседи только деньгами маленько поучаствовали — кто сколько мог. А которые — и нисколько… И дети у него под стать — все до одного грамотные, начальники. Правда, живут, как и мои, далеко…
Это все тетя Катя выдала скороговоркой, запыхалась, так что пришлось перед красивой деревянной дверью потенциального жениха остановиться, дух перевести.
— В общем, Рита, сейчас войдем — говорить буду я. А ты улыбайся. Обворожительно. Потому что я тебя в основном для эстетики и пригласила. Хотя — не только. Вдруг возникнет что-то непредвиденное — а ты ж меня грамотней, моложе, умней. Значит, сразу — на подмогу. Все поняла?
— Не знаю…
— Поняла! Звоню! Благослови, Господи, и не оставь бывших комсомольцев-безбожников глупых да грешных, а теперь кающихся рабов твоих Катерину, Августу, Николая да и Маргариту заодно! Только бы Кольша не заерепенился, мол, в молодости забраковала, а теперь я забракую…
И нажала кнопку звонка.
18.
При более пристальном рассмотрении основная часть предварительной информации о социокультурном российском феномене под названием “шэрэмэ” подтвердилась. И впрямь сюда очень не многие приходили даже за аттестатом зрелости, который не представляли, как дальше использовать, а уж про знания не приходится и говорить. За знаниями в эту школу, может, только беременная Рита и пришла.
Но зато ее все учителя сразу полюбили. Видать, такого чуда давно, а то и никогда в жизни не видели, хотя подсознательно мечтали именно о нем. Они ведь, учителя эти, образованием ничуть не отличались от учителей обыкновенных, все без исключения больший или меньший срок выдержали в нормальной детской школе, но по слабости характера сбежали туда, где меньше трудностей и можно быть почти совсем беспринципными, тогда как в дневной школе по сей день некоторые принципы требуются. Или хотя бы — имитация принципов…
И вдруг — абсолютно неожиданно — реальная возможность заняться тем, ради чего по молодости забрели в пединститут. Хотя, конечно, решающее значение имел тогда самый маленький конкурс, потом уж стало казаться, что — по призванию. То есть реальная возможность “сеять разумное, доброе, вечное”!
А соученики, вернее сказать, соученицы, среди которых тоже были беременные, новенькую, соответственно, невзлюбили.
“Да пошли вы все!” — сразу решила про себя Рита, и прочие вечерние школьники в один миг перестали для нее существовать. Хотя, наверное, если бы она проходила в школу подольше, специфический контингент все равно б заставил с собой считаться. Да и не специфический — тоже. Не мытьем, что называется, так катаньем.
Однако на протяжении месяца удавалось вполне успешно отстаивать Рите личный суверенитет. А потом прихватило прямо на уроке информатики. Которую завучиха Алевтина Викторовна вела.
Алевтина Викторовна как гаркнула командирским своим голосом — одноклассников в шесть секунд из класса выдуло. Но, по счастью, дело до родов в “полевых условиях” не дошло. И минут через десять Риту уже загрузили в скорую, повезли, завывая на всю округу. Только от этой сирены сделалось Рите по-настоящему страшно, а до того — только хиханьки да хаханьки. Девчонка же, семнадцать лет всего.
Алевтина же Викторовна сопроводила свою подопечную до самой родильни. И положительного результата дождалась. Тогда только, согреваемая уютным чувством до конца исполненного человеческого и административного долга, пошла, понесла добрую весть всем, кто ее так или иначе ждал.
То есть о том, что Рита благополучно разрешилась здоровеньким мальчиком, новоиспеченная бабушка тоже от завучихи узнала. А дедушка — только через два дня, когда из очередного рейса вернулся.
Валентина, разумеется, сразу прибежала, ее, разумеется, внутрь не пустили и даже разрешившейся от бремени дочери к окну подойти не позволили. Однако скупую информацию, которую можно было прекрасно и по телефону получить, которую, собственно, она уже получила — рост, вес и все прочее — дали. И мама тоже “уютное” чувство испытала, ибо сделала все в полном соответствии с вековой традицией…
А Рите рожать детей ужасно не понравилось. Слишком уж страшно, больно, стыдно и неопрятно. И сын новорожденный ей, по правде сказать, тоже не понравился. Только предъявили его, сразу резануло глаза сходство с ненавистным отцом. И Рита мгновенно решила об этом никогда никому не говорить, вдруг больше никто, кроме нее, столь очевидного сходства не обнаружит. Но если обнаружат, то изо всех сил она будет неопровержимое опровергать, мол, нисколько этот ребенок ни на кого, кроме меня и моих родителей, не походит.
А еще мгновенно решила Рита, что — на кого б ни был малыш похож и как бы сильно это ее ни удручало — она будет честно, только без пошлых нежностей телячьих, нести свой материнский крест, стараясь, раз уж так вышло, воспитать в детеныше хотя б характер иной, чем у отца.
И когда отдохнувшей и набравшейся сил Рите принесли младенца первый раз, приказав приложить его к груди, юная мать безропотно приказание больничной тетки исполнила, сама сосок свой девчачий в маленький ротик засунула и стоически терпела, пока начинающий сосунок, то ли добившись желаемого результата, то ли ничего не добившись, утомится от нелегкой работы и отстанет сам.
И дала она имя своему ребенку не такое, которое самой нравится, а наоборот, которое не нравится: Роман. Ромка. То есть и тут поступила нестандартно. Но до поры промолчала, чтоб новоиспеченные дедушка да бабушка, с полагающимися почестями привезя их из больницы, могли сколько-нибудь потешиться своими фантазиями. Уж потом объявила свою непреложную материнскую волю: Ромка. И дедушке с бабушкой осталось лишь с энтузиазмом поддержать данный вариант как наилучший.
Однако прежде чем ехать в загс оформлять метрику, требовалось еще решить довольно щекотливый вопрос с отчеством. Слово “Фридрихович” при обсуждении не прозвучало ни разу, но стоило бабушке лишь заикнуться, что таким детям обычно присваивают отчество, как у матери, дед вдруг резко воспротивился.
— Нет уж, — сказал он, — я согласен быть дедушкой и даже обязуюсь быть хорошим дедушкой, но хватит с меня того, что у внука фамилия будет моя. Раз уж никак нельзя иначе. Люди и так постоянно будут путать. В том числе и намеренно. А если и отчество еще…
“Может, Евгеньевичем его обозвать? — мелькнула вдруг у Риты в голове шальная, хулиганская даже мысль: — Вот бы Женька психанул!” Но сразу же она и устыдилась — чего только не взбредет в голову.
— В принципе, тут полная свобода выбора… — неуверенно сказала бабушка.
— Тогда, — решительно заявила Рита, — пускай будет Ивановичем!
Так и появился в компьютере районного загса новый гражданин России Денисов Роман Иванович. А “рабом Божиим” он стал только через год где-то, когда намаявшиеся с ним родственники — ребенок в первый год жизни часто болел и, следовательно, много ревел, лишая всех полноценного сна — вняв-таки многочисленным советчикам, решили испробовать еще и такое средство. Мол, хуже не будет. А оно и помогло. Может, совпадение просто, но, может, и знак.
Впрочем, первый год Ромкиной жизни вместил в себя не только его многочисленные, хотя, к счастью, не опасные болезни и беспокойные ночи родственников, но и многое другое. Чуть не с первых дней вкруг младенца, изначально обделенного отцовским участием, стихийно сложилось целое, если можно так выразиться, воспитательно-вспомогательное сообщество. В которое, помимо начинающих матери, деда и бабушки, первой уверенно вошла завучиха ШРМ Алевтина Викторовна, имевшая, вообще-то, собственных внуков, притом даже неподалеку живших.
Также не остались в стороне бывшие одноклассницы и одноклассники, которых сперва слегка подтолкнула “классная классная”, а затем они во вкус вошли, увлеклись тем, что раньше именовалось “тимуровским движением” или просто “шефской работой”, но однажды сгоряча было зачислено в пережитки тоталитаризма.
Хотя, как показывает данный, в частности, случай, “тимуровское движение” — есть естественная потребность юного сердца, а также, видимо, и мускулов. И если эту потребность не направлять должным образом, то вот вам и пожалуйста — вандализм.
Правда, сама Римма Сергеевна по неким известным лишь ей причинам не сочла возможным влезать в это дело так, как влезла коллега из вечерней школы. Однако всегда в курсе событий держалась, не сходя с рабочего места, как из штаба, неназойливо руководила действиями своих “тимуровцев”, составляла, к примеру, “график посещений”, “график учебных занятий на дому” и еще несколько различных графиков.
Впрочем, наступала ночь, а наступала она всегда с неотвратимой регулярностью, и основная нагрузка все равно ложилась на хрупкие плечи семнадцатилетней матери. Конечно, сочувствуя измученной дочке, и мама, и даже папа нередко делали самоотверженные попытки пожертвовать своим отдыхом, только бы бедная девочка хоть немного отдохнула. Но что они могли сделать сверх того, что по несколько часов кряду, еще больше мешая всем спать, слонялись из угол в угол с хнычущим Ромкой на руках, невнятно завывая себе под нос якобы колыбельную? Ведь ребенок все равно не засыпал, хныкал громче и громче, не чуя ни от деда, ни от бабки того единственного запаха, который хоть как-то облегчал изнурительное вживание в этот шершавый, дурно пахнущий, вполне безрадостный, если верить первым впечатлениям, мир.
И в конце концов Рите приходилось опять брать сына себе. После чего он, почуяв разницу, чаще всего успокаивался-таки. То есть некоторая польза даже в бесполезной с виду самоотверженности все-таки бывает…
Но зато Рита сама ощущала происходящие в ее душе перемены, какие она не планировала, но сопротивляться которым не могла да и не хотела. Она явно привязывалась к сыну все больше, все чаще ощущала в себе настойчивые позывы именно к “нежностям телячьим”, все меньше раздражало сходство ребенка с его отцом. Да и было ли оно настолько уж очевидным, если до сих пор даже из одноклассниц никто словом о нем не обмолвился, а их пока еще рано было подозревать в избыточной деликатности, которую ведь даже в зрелом возрасте, в отличие от старости, далеко не каждый обретает.
То есть наваливалась на Риту пресловутая “материнская любовь”, причем вопреки, повторимся, ее перспективным планам. Так на то она и любовь — чувство внеплановое во всех без исключения случаях. Впрочем, нужно, пожалуй, несколько забегая вперед, заметить, что чувству этому все же никогда не суждено было стать чрезмерным…
Когда Ромке исполнился месяц, по настоянию бесчисленных нянек ему справили первые именины, называемые иногда почему-то “кашей”. Причем знатоки житейских правил твердо заявляют, что до этого дня чужим людям младенца ни в коем случае нельзя показывать…
Мероприятие вышло довольно живым и многолюдным. Притащился весь бывший родной класс, Алевтина Викторовна, как всегда шумная, большая, преувеличенно веселая, с букетом неведомых желтых цветов и подарками. Само собой, присутствовали и Ритины папа с мамой.
Ромку, конечно, до полусмерти замучили, без конца передавая из рук в руки и заставляя беспрестанно лыбиться всяческим благоглупостям взрослых. Но он стоически все перенес, будто осознавал уже некую ответственность, однако вдруг раньше положенного срока заснул сам по себе. И неугомонная завучиха придумала устроить показательную многолюдную прогулку, вроде как своеобразную демонстрацию чадолюбия и оптимизма. А погода как раз выдалась замечательная, для ноября небывало теплая и солнечная, так что после несущественных колебаний некоторых близких родственников предложение Алевтины Викторовны было поддержано, сонного младенчика быстренько запеленали, в одеяльце завернули, в коляску загрузили, повезли.
И само собой так вышло, что всею толпой заявились в ШРМ, откуда навстречу высыпало изрядное количество радующегося возможности на несколько минут оторваться от изнурительного учебного процесса народа. Хотя, как помнится, новые соученицы относились к Рите довольно прохладно. И теплая эта встреча вкупе с теплой погодой и глотком специфического школьного воздуха вдруг пробудили в Рите страстную и непреодолимую жажду знаний. Никогда она ничего подобного не испытывала.
— В школу хочу — сил нет…
Конечно, все страшно изумились, даже тихо сделалось, и только Алевтина Викторовна сочла дикое желание юной матери абсолютно правильным, даже естественным.
И сказала громко, чтобы все наверняка расслышали:
— Не знаю, кто как, а я всегда была уверена, что ты вернешься к учебе при первой возможности. И такая возможность уже вырисовывается. Тем более что для учебы тебе даже не придется никуда ходить — я сама буду тебя посещать, другие наши учителя тоже не против, друзья твои наверняка в стороне не останутся, родители, полагаю, рады будут, что ребенок ни в коей мере не мешает их дочери становиться полноценным членом общества. Я правильно говорю?
— Правильно! — закричали со всех сторон и почему-то дружно поглядели на Ритиных предков, которые лишь молчали и несколько обескуражено улыбались.
Они ведь все никак не могли привыкнуть, что у них теперь не квартира, а проходной двор какой-то. Тем более им нелегко было сразу привыкнуть к мысли, что данное стесненное положение не прекратится в ближайшее время, а наоборот, продлится неопределенно долго. И не восстанешь ведь, поскольку люди от чистого сердца и абсолютно бескорыстно хотят делать добро, притом только добро…
И Рита продолжила овладевать, как говорится, знаниями. Учителя из вечерней школы приходили к ней не особо часто и всегда ненадолго, ибо она все “схватывала на лету”; бывшие одноклассники, согласно составленному их классной руководительницей графику, — каждый день. В магазины и аптеку бегали, стирали детские шмотки, гуляли с ребенком. Так что родителям терпимо было. К тому ж и свободней, чем могло быть.
И примерно к исходу второй четверти Рита полностью ликвидировала отставание по всем школьным предметам, стала, помимо легких домашних заданий для “мучеников” вечерней школы, прихватывать и более сложные, приносимые бывшими одноклассниками от Риммы Сергеевны вместе с неизменными приветами.
Но когда появлялась Алевтина Викторовна, Рита свое “сверхурочное” поспешно прятала с глаз — не хотела огорчать славную женщину, которая просто светилась вся от ощущения собственной незаменимости, душевной щедрости и самоотверженности. Что, невзирая на некоторые пустяки, именно так и было, поэтому ни в коем случае не стоило давать доброму человеку повод для каких-либо огорчений.
И, пожалуй, Рита со своим невероятным усердием уже несколько перебарщивала, училась так, словно “на медаль шла”, хотя медаль сдающим на аттестат экстерном не полагается, но, возможно, дело было еще вот том, что чем больше она уделяла времени учебе, тем меньше приходилось возиться с Ромкой, уже весьма значительную часть дневных забот о котором взяли на себя девчонки, случайно не оказавшиеся пока на Ритином месте, но они же еще окажутся, и тогда этот “практикум” им весьма пригодится.
Учеба доставляла большее удовольствие, нежели возня с Ромкой, который ночью, хотя и реже теперь, душу Ритину выматывал, но все-таки довольно часто. Видимо, лишние люди в тесноватой квартире не только лелеяли ребенка, но и нередко инфекцию какую-нибудь притаскивали.
Зато теперь могла Рита днем кое-когда слегка вздремнуть, никто б не осудил, но она, будто бы целенаправленно, хотя вполне спонтанно, закаляла волю, позволяя себе подобным образом расслабляться лишь в самых-самых крайних случаях…
И дотянула ведь до конца учебного года! Не просто дотянула на последнем издыхании — с блеском сдала выпускные экзамены в школе! О ней даже статью в областной молодежной газете поместили с несколькими, как становилось модно, фотографиями: Рита и Рома с Алевтиной Викторовной, Рита и вся остальная ее семья, Рита с одноклассниками. Только “классную классную” никак не удалось уговорить на съемку, хотя ведь и ее заслуги немалые. Очень гордая и скромная классная была.
Конечно, статьи бы, возможно, не было, если б Рита родила своего сына от законного мужа. Но ничего не поделаешь — вся или почти вся пресса уже в те года начинала приобретать тот цвет, который с гордостью носит теперь.
19.
Четыре раза пришлось нажимать тете Кате кнопку звонка — женщины уж подумать успели, одна с досадой, другая, пожалуй, с радостью, что притащились зря, нет дома хозяина — пока наконец за красивой дверью не послышались шаркающие неторопливые шаги.
— Кто там?
— “У вас продается старинный славянский шкаф?” — вдруг созорничала тетя Катя, подмигнув Рите, для которой эта фраза из допотопного шпионского фильма была пустым звуком.
— “Шкаф продан” — остался гроб! — слегка переиначил фразу голос за дверью, залязгали замки. — Катюха, каким ветром?!
Жених показался Рите хотя и завидным, наверное, однако несколько ветховатым. Впрочем, если самостоятельно подъезд отремонтировал, то, может, и ничего.
— Ваш товар — наша купчиха! — вызывающе объявила тетя Катя и, не дожидаясь приглашения, шагнула вперед, дернув за рукав и Риту.
— Не понял… — слегка растерялся жених, еще не знающий, что он жених, отступая перед напором численно превосходящих сил.
— Объясним, не беспокойся… А ничего живешь, справно. Хоть и без хозяйки, царствие ей небесное, хорошая женщина была… Раздевайся и ты, Рит, не дожидайся, что этот куркуль за тобой ухаживать начнет, не заведено у нас…
— Ой, девки, дак ведь вас, поди-ка, чаем надо угощать! — вдруг спохватился хозяин.
Он рванулся было на кухню, но тетя Катя ловко и отважно сцапала его за пластмассовую китайскую штанину.
— Не дергайся, Никола, чаи потом будем распивать, если будем, а пока это, как говорится, предварительный визит. Может, сразу нас попрешь, так и нечего расходоваться… Повторяю: “Ваш товар — наша купчиха!”
— Кого?
— Неуж совсем не догадываешься? Ни сном, ни духом? И чо только Гутька в нем нашла?
— Ну, судя по вступлению… нет, не хочу гадать. Еще попаду пальцем в небо, осмеете… Что там Гутя? Как она? Почему ты про нее заикнулась — выкладывай.
— В общем, ты — один, она — одна. Отчего б вам, как говорится… Две головешки вместе, как говорится, старая любовь не ржавеет опять же… А?
— Та-а-к… Стало быть, спонадобился Колек… Через столько годов… Будто он — письмо до востребования. Будто он…
— Не о том говоришь, Коля. Кто старое помянет…
— Слушай, поговорок я и сам до хрена знаю! Этих поговорок у нас — на любой аршин! А человек конкретный, он, понимаешь ли… Человек! У него — душа! И все такое…
— Правильно, Коля. Но Гутьке знаешь как плохо? Она хочет к тебе, больше-то не к кому! — вдруг выпалила незадачливая сваха то, чего ни в коем случае нельзя было произносить даже шепотом, и мгновенно она поняла свою оплошность, повернулась к молодой напарнице с надеждой во взгляде, будто не знала поговорки “слово — не воробей…”.
— Теть Катя хотела вам сказать, дядь Коля, что хотя ее подруге действительно плохо, но ни к кому, кроме вас, она не хочет, потому что именно вас до сих пор любит и казнится допущенной в молодости глупостью! — выложив все это скороговоркой, Рита тоже ужасно смутилась. Черт дернул ввязаться в эту старческую романтику, вот и сидишь теперь дура дурой!..
Но сгоряча ляпнутое не столь уж редко оказывается эффективней самого премудрого и выверенного слова. Потому что жених вдруг резко смягчился, хотя, казалось бы, должен был непоколебимо на принцип встать.
— Да ладно, девки, чего там, она ведь, старая-то… — произнести вслух такое трудное для многих слово “любовь” Никола не смог, — впрямь, пожалуй, не ржавеет, и Гутя еще вполне ничего, не вся истратилась, сколько-нито и мне перепасть может, в общем, попытка не пытка, попробовать согласен, одному, правда, несподручно совсем… Еще скажу, так и быть, по секрету, хотя можете мой секрет зазнобе моей старой передать: я ведь сам часто про Августу думал. Что неплохо бы… А все не знал, как подъехать. Стало быть, пусть она не сильно переживает, что первой инициативу проявила…
— В лучшем виде твой секрет преподнесем! — несказанно обрадовалась главная сваха, ведь миссия-то, несмотря на отсутствие опыта, получалась успешной.
— Вот именно, преподнесите. Скажите, что сам в субботу часикам к двум прибуду. С гостинцем, само собой. Тогда уж и вам, как говорится, гонорар…
И тут напоследок вдруг напала на жениха некая странная при его солидности и основательности игривость. От радости, должно быть.
— Постойте-ка, девки, а мне чо-то подумалось… На хрена мне старая Гутька, может, мне вот к Ритуле подкатить? Вон она какая красивая, только малость подкормить!
— Не раскатывай губу, старый, есть у нее мужичок молоденький!
— Да молоденькие-то мужички разве умеют красоту ценить?
— Зато старенькие умеют, вам если молодая, так уже обязательно красавица!
— Так оно и есть! А молодой-то — вон до чего довел! Ты пошто такая субтильная-то, девушка?
— Диабет у меня, дядь Коль, — ответила Рита просто и буднично, а старик враз смутился.
— Диабе-е-т! Вон что… Сахарный?
— Сахарный.
— Вон что… Да не бери в голову! Просто сахар не кушай, и все. И сто лет проживешь. Я много диабетиков знаю — живут! Только они все толстые. Я даже не знал, что бывает наоборот.
— Бывает…
— Все, айда, Ритуля. Гутька там, поди, извелась. Понесем ей “благую весть”, обрадуем. До субботы, женишок!
— До субботы, девушки…
Вышли из подъезда — красота, вовсе бы с улицы не уходить.
— Так бы жизнь заканчивалась, — после долгой паузы, мечтательно произнесла тетя Катя, подобрав резной кленовый лист и задумчиво вертя его в пальцах.
— Ага, — отозвалась Рита, подумав про себя, что ее жизнь, возможно, так и закончится.
— Но нам еще слишком рано об этом думать! — строго сказала соседка, мельком глянув Рите в глаза.
— Может, и не рано. Может, в самый раз.
— Я слышала, как ты вчера… Что, сильно прихватывает? Ведь сам по себе диабет, я слышала…
— Почки в основном. А еще — сердце. А еще — давление скачет, так что кажется, будто лопнет вот-вот голова…
— Бедная девочка… А может, — ничего? Может, вот-вот научатся доктора?
— Может… — Рите хотелось поскорей закончить неприятный разговор, а еще утешить хотелось добрую старуху.
— Тогда ты это… Держись, дочка! Изо всех сил держись! И верь. Доктора точно — вот-вот, я своими ушами недавно по телевизору слышала, только не помню, по какому каналу…
— Да я верю, теть Кать…
— Вот и молодец. Стало быть, еще когда-нибудь кого-нибудь сватать пойдем.
А между тем они уже стояли на своей лестничной площадке и обе инстинктивно принюхивались. Кажется, ничем таким не пахло.
— Давай, отпирай скорей, — не выдержала соседка, — чо там с твоими костями, а то ведь я, если что, во всем виноватая буду.
— Сейчас-сейчас!
Соседка осталась в прихожей, а Рита — не разуваясь даже — на кухню. Одной рукой — выключить газ, другой — долой с кастрюльки крышку. Вовремя успели — вода выкипела почти вся, но ничего не пригорело.
— Все в порядке, теть Кать!
— Гора с плеч… А рисковые мы с тобой бабы, Ритка!
— Да уж, рисковые.
— Все, теперь — хозяйничай, Ритуля, доделывай свое фирменное, скоро твой ненаглядный придет, а уж к Августе я одна. Утомилась, поди?
— Немного есть.
— А я-то, старая дура…
— Что вы, теть Кать, я, можно сказать, впервые, как здесь очутилась, людей увидала, спасибо вам огромное!
— Тогда — ладно. Пока. Если что, я всегда…
— Не сомневаюсь. До свидания.
20.
После одиннадцатого бывшие Ритины одноклассники и одноклассницы начали ни шатко, ни валко строить взрослую свою жизнь, хотя, конечно, ничего они особенного не начали, это всего лишь говорят так, когда никаких собственных слов не имеют, а ребятки просто-напросто отдались на волю выдувшим их из школы ветрам, и разметало кого куда в зависимости от собственного веса каждого, конфигурации ландшафта и прочих, порой, казалось бы, несущественных факторов.
Иван с Ниной, напомним, почти сразу расписались в загсе и обвенчались в храме, однако сделали это тайком от школьных друзей, а когда школьные друзья об этом узнали, то им осталось лишь обидеться, что столь важное дело состоялось без них. Они и обиделись, но впоследствии все же понемногу сообразили, что юные брачующиеся далеко не всегда вольны решать, кого звать на сочетание, кого не звать, тем более, если с трудом выревели у предков благословение, за которым не только и не столько замшелая домостроевщина маячит, но вопрос жилищный с финансовым вкупе.
Конечно, уже в те времена молодежь чаще всего ни с чем таким не считалась, предков в грош не ставила, а ставила перед фактом: мы ж все равно давно в греховное сожитие вступили, но если вам невмоготу видимость приличий соблюсти, то — пожалуйста, так и быть, потерпим.
Однако Ваня с Ниной были, очевидно, не таковы. И если из Нинкиных родителей, напуганных случаем с Ритой Денисовой и удрученных отсутствием у дочери невинности, можно было любые веревки вить, то Ванины предки, напротив, имели все козыри на руках…
А сами молодожены после своего таинственного сочетания сразу резко углубились в семейную жизнь и перестали показываться где бы то ни было, дав повод всем знакомым злословить с плохо скрываемой завистью, что Ванька с Нинкой никак натрахаться не могут, вот придурки.
А потом как-то постепенно стало не до них, а еще чуть позже те, которые недавно на выпускной вечеринке клялись друг дружке в вечной дружбе, почувствовали, что ветры, свежо гуляющие за стенами школы, оказываются гораздо сильнее любых детских да и не только детских клятв. Но почему-то ничуть не грустно от этого открытия, а, наоборот, весело и тревожно — куда-то занесет в конце концов, во что-то шмякнешься со всего маху…
Собственно, явную черту под школьным периодом жизни подвел лишь сентябрь, когда обозначились определенные, пусть и промежуточные, итоги. Впрочем, итоги, строго говоря, всю жизнь промежуточные. Скажем сразу, никто из класса ни в каком качестве столицу покорять не поехал, если не считать одного паренька, поступившего там в военное училище. Никто также не рванул на штурм творческих профессий в пределах родного города, где имелся какой-никакой театральный вуз, если не считать одной несчастной, подавшей документы на журфак, провалившейся на первом же вступительном экзамене и мгновенно переориентировавшейся на дошкольное педучилище.
К сентябрю, таким образом, двое из класса без проблем стали студентами пединститута, один затесался в “мед” на “промсанитарию”, двое из шестерых, мечтавших получить стремительно входящие в моду специальности, связанные с маркетингом, менеджментом, банковским делом, а также компьютерными технологиями, не пройдя по конкурсу, пристроились в лесотехнический, другие четверо получили статус учащихся техникумов, прочие либо ни в какие учебные заведения не смогли затесаться, либо даже не пытались это сделать.
Что любопытно, молодожены Ванька и Нинка, оторвавшиеся от коллектива первыми и вряд ли сколько-нибудь существенное время выкроившие для подготовки к вступительным экзаменам, тоже попытались дуриком проскочить в медицинский, куда еще в восьмом классе наметилась Нинка, а Ванька уж — за компанию, мол, куда иголка, туда и нитка.
Однако на первом же испытании по химии Нинка, блиставшая знаниями первой, получила твердый “неуд”, и Ванька, увидев такое дело, тотчас, не дожидаясь своей очереди, встал и пошел вслед за женой.
— Вы куда, молодой человек?! — изумился экзаменатор.
— Да ну вас, я вообще ничего не знаю! — был ответ.
Потом, когда Ванька был в армии, а многочисленные родственники взяли на полное попечение их первого детеныша, Нина, пристроившаяся в больницу санитаркой, заочно окончила-таки медучилище и сделалась медсестрой, а Иван так на всю жизнь неучем и остался…
Таким образом, класс получился во всех отношениях средним, может, чуть-чуть выше среднего. Так и должно было быть — обычная школа, обычные дети. И промежуточные итоги разобщили ребят совсем уж бесповоротно, потому что при встречах студенты могли говорить только про свое студенчество, а нестуденты — только завидовать и злиться.
А Рита — единственная, к тому ж формально к данному учебному коллективу не относящаяся, — подалась учиться на инженера в самое, может быть, сумеречное для инженерного сословия времечко. Сдала документы на заочное отделение политеха, избрав вдобавок весьма экзотическую специальность: “Водоснабжение и канализация”. Увидев одни пятерки в ее аттестате, студентка, подрабатывавшая в приемной комиссии, посмотрела на Риту, как на припадочную, однако отговаривать не стала.
Конечно, такая абитуриентка с легкостью поступила. Причем на вступительных экзаменах столь сильное впечатление произвела, что при зачислении ее всерьез пытались сговорить учиться на программиста или экономиста, то есть предлагали то, чего вожделели самые честолюбивые из одноклассников, но взамен обрели, в лучшем случае, “лесное хозяйство и деревообработку”. Однако Рита, сама толком не зная почему, отказалась. Будто с раннего детства только и грезила водоснабжением, но еще больше — канализацией…
К тому моменту в Ритиной семье произошло одно существенное изменение. Однажды отец, вернувшись из очередного дальнего рейса сильно избитым и ограбленным рэкетирами, с порога заявил, что все, с него хватит, что он накатался на автомобиле на всю оставшуюся жизнь и больше — хоть режьте его — за руль никогда не сядет. В том числе и за руль своего личного “жигуленка”.
Если ж к печальному инциденту на большой дороге прибавить еще вполне оформившиеся к неполным пятидесяти годам профзаболевания геморрой и радикулит, то можно последние сомнения отбросить — человек действительно накатался.
По счастью, к личному “жигуленку” он постепенно опять стал относиться довольно терпимо, однако с водительской денежной работы почти в тот же день перешел в охранники, потеряв в заплате не меньше двух третей, зато заимев свободного времени во столько же раз больше.
И каким же вдруг прекрасным дедушкой сделался далеко не старый еще мужчина оттого, что не смог никакого иного применения найти своему безграничному досугу! Редкостным дедушкой, уникальным. А может, он все-таки, сам себе не признаваясь, мечтал смолоду о сыне?..
И по маминому скромному ходатайству отправилась Рита оформлять “трудовую книжку” в одну из бесчисленных в городе жилконтор, где как раз на продолжительное время — прежняя служительница в декрет пошла — освободилось место паспортистки. Да, может, Риту и без всякой протекции бы взяли, как-никак — студентка вуза, причем, в некотором смысле, даже профильного.
А через полгода она уже — заместитель начальника конторы, командует сантехниками, электриками, плотниками, дворниками, шоферами спецавтомобилей и прочими пьяницами. Впрочем, в связи с меняющейся общественно-экономической формацией в стране самые горькие пьяницы к тому моменту уже либо научились почти не выпивать на работе, либо закодировались, либо перешли в следующую статистическую подгруппу, получив неслыханный прежде статус — “бомж”, либо вовсе умерли, не вынеся полной отмены милого сердцу понятия “социальная справедливость”. Однако до идиллии в производственных отношениях было по-прежнему далеко.
Ну да, конечно, столь стремительная карьера симпатичной студентки-заочницы, по возрасту не достигшей еще даже права быть избранной в органы местного самоуправления, благодаря только ее личным деловым способностям — какие они ни будь — состояться никак не могла. А могла — только всем хорошо известным образом. Что и произошло.
Однако не совсем так или даже совсем не так, как, наверное, уже мерещится большинству наших современников, головы которых под завязку напичканы разными амурными историями про старых кобелирующих начальников и юных неопытных или же, наоборот, чрезвычайно опытных смазливых сотрудниц.
Потому что начальником жилконторы был тридцатичетырехлетний шалопай с дипломом биофака, чей-то, разумеется, сынок, иначе как бы он во главе данного экзотического предприятия оказался, тем более удержался. И добился он Ритиного сочувствия не банальнейшим для нашего времени шантажом, не нахрапом, а совсем наоборот — романтичностью, неприкаянностью и… Поэтическим талантом!
Впрочем, квалифицированно судить о наличии или отсутствии у начальника таланта было некому, приходилось обладателю божьего якобы дара верить на слово, но стихи его, которые он часто декламировал подчиненным вместо того, чтобы устраивать совершенно необходимые им стимулирующие разносы, действительно трогали. Особенно дам. Тронули и Риту.
Но, возможно даже, дело было не столько в стихах, сколько в имманентной запрограммированности живой плоти, которую еще никому не удалось непринужденно и без катастрофических издержек преодолеть. Ведь к тому моменту годовалый Ромка уже давно, пристрастившись к бутылке с соской — источнику практически неисчерпаемому, содержимое которого к тому ж отличалось существенным разнообразием, — отказался от изнурительной добычи пропитания из материнских недр.
То есть вековечный инстинкт вновь оказался на свободе. И Рита, вовремя его распознав, дабы ошибки юности никогда больше в столь роковом объеме не повторять, превентивно оснастила свой цветущий организм предметом, в просторечье именуемым “спиралью”.
И однажды после непринужденной выпивки, предпринятой по некоторому поводу дружным коллективом жилконторы прямо на рабочем месте, очутились Рита с Игорем Валентиновичем — так звали поэта-начальника — в его кабинете на узком неважнецком диванчике.
Рита данному обстоятельству тогда еще страшно удивилась, но посчитала, что весьма глупо и даже непристойно давать задний ход в столь запущенной, с позволения сказать, ситуации. И… отдалась Игорьку.
Хотя давно уж узнала, что небожитель сей по количеству покоренных им сердец — слово “сердец” здесь, само собой, только метафора — вряд ли уступает юному и легендарному гению секса Фридриху. Иными словами, он славился в жилконторе и ее окрестностях тем, что “трахал все, что шевелится”.
Однако Риту несостоявшийся в традиционном понимании естествоиспытатель любил довольно долго. Года три. И она довольно долго отвечала ему своего рода взаимностью, выражавшейся, помимо прочего, в служебном рвении, которое не могло не привести к весьма, казалось бы, далеким от секса, зато однозначно положительным результатам.
А дело в том, что до восшествия на должность “регентши Риты” — такое, можно сказать, любовное прозвище дали ей коллеги и подчиненные — дела в жилконторе шли из рук вон плохо. Оно, конечно, во всех без исключения жилконторах дела всегда шли, идут и будут идти из рук вон плохо — это закон природы. Но наша жилконтора даже на таком суровом фоне умудрялась выделяться. То есть сплошные разброд и шатания среди личного состава, коммуникации на ладан дышат, зарплата месяцами не выплачивается, задвижек, труб, пиломатериала и всего прочего нет, подготовка к предстоящей зиме на грани неминуемого срыва, а обслуживаемое население на грани кровавого бунта.
И вдобавок — эпоха! Такая эпоха в стране, что люди, даже более-менее исправно получающие зарплату, никак не могут определиться — совсем нищенская она у них или ничего, сходная. Соответственно, — фамильярное, как никогда, отношение народа к деньгам — не “тысячи” и “миллионы”, а “штуки” либо даже “косари” и “лимоны”. Одно слово — гиперинфляция. Которой стоило чуть приутихнуть, и сразу почти не стало слыхать этих словечек-плевков эпохи еще военного коммунизма…
В общем-то, ничего особенного Рита на посту заместителя начальника жилконторы не делала. А просто сразу и с таким неподдельным интересом начала во все особенности вверенного производства вникать, обнаруживая при этом фантастическую сообразительность и беспримерную памятливость, что не зауважать ее оказалось просто невозможным.
Но, кроме того, думается, всем вдруг стало занятно выделиться на общем фоне хотя бы за счет Риты, чтобы люди изумленно спрашивали: “Это не у вас ли там всем заправляет симпатичная такая сикушка, у которой вы по струнке ходите, и сраная ваша жилконтора гремит по всему городу?”
И чтоб отвечать: “Да, у нас, да, по струнке, да, гремим. А еще раз скажешь “сраная жилконтора” или тем более “сикушка”, дак не обижайся…”
Хотя, конечно, разбуженный Ритой задор выдохся быстро бы, если б она, раньше прочих, не разбудила это же самое чистое детское чувство в начальнике и любовнике Игоре Валентиновиче, до того испытывавшем хроническое и нескрываемое отвращение ко всей коммунальной отрасли. Потому что ведь даже в моменты их плотских утех в однокомнатной уютной квартирке Игорька, расположенной также на территории подведомственного микрорайона, Рита шептала ему на ухо про задвижки и вентили, про путевки в детсад детям слесарей и водителей спецавтомобилей, предлагала многоходовые операции по взысканию квартирной платы хотя бы с тех квартиросъемщиков, которые мучительно страдают, очутившись в списках злостных неплательщиков, но месяцами не могут дождаться от своих работодателей честно заработанного.
— Но это не наше дело! — в пароксизме страсти — писали же люди когда-то и даже, наверное, вслух, не смущаясь, произносили столь диковинные слова — восклицал несчастный Игорек.
На что Рита, искусно направляя страсть собственную, а тем самым и страсть партнера в конструктивное русло, резонно отвечала:
— В таком случае, глубокоуважаемый Игорь Валентинович, и это дело, которому мы предаемся сейчас, не наше! Потому что — сам знаешь, почему.
В ответ на что дипломированный биолог мог лишь, разразившись подходящим к случаю амфибрахием, надеть штаны и пойти в очередной раз к своему отцу, где-то в недостижимой вышине сидящему на городском финансе — седалищном, образно говоря, нерве необъятного и чрезвычайно запущенного городского хозяйства.
— Ты меня породил, ты меня в жилконтору запихнул, хотя я всегда мечтал о поэзии либо, в крайнем случае, флоре-фауне, ты, папик, давай-ка и распорядись, чтобы моей конторе перечислили наконец согласно вот этой вот смете. Да не переживай, у меня, как обычно, комар носа не подточит.
— Все?
— Нет, еще пустячок один: отчего б вашему ведомству не наслать своих аудиторов вот на этих злостных рабовладельцев, а то я от их рабов квартплаты никак не дождусь?
— Отчего ж не наслать, можно и наслать. Теперь я спрошу: вы когда со своей “замшей” отношения наконец надлежащим образом оформите?
— Так ведь я тогда ее, как “замшу”, сразу потеряю. А без нее “трест” моментально лопнет. Сам понимаешь.
— Не вечно же тебе на этом “тресте” сидеть, к зиме подготовился лучше всех, можно и на повышение.
— Там я тем более без Ритки пропаду.
— Тогда — ее на повышение. А тебя — к ней на шею.
— Она не согласится. Она, честно говоря, и замуж не соглашается.
— Почему?
— Не любит.
— А ты?
— Я ее, скорей, побаиваюсь.
— Понятно… При такой бабе вечно дерьмом будешь себя ощущать… На каком она уже курсе-то?
— Формально — на третьем. А на самом деле — трудно сказать, много сдает досрочно, не удивлюсь, если через год диплом мне на стол положит.
— Вот девка-а…
21.
Напевая про себя неотвязное “Пригласите, пригласите, пригласите! И ладонь мою в руке своей сожмите…”, перво-наперво отправилась Рита руки сполоснуть, а там, только глаза подняла убедиться, что прогулка на свежем воздухе и новые впечатления не испортили цвета лица — уже вопросы готовы:
— Что, подруга, профессию судьбоустроителя осваивать решила? Может, рассчитываешь необременительный приварок к пенсиону заиметь?
— Ну, об освоении говорить рано пока, однако в перспективе — почему бы и нет. Дело-то живое, творческое.
— Понравилось, значит?
— Понравилось. Люди-то, оказывается, кругом такие симпатичные, милые…
— Да ведь таких людей и прежде, до болезни, в родном городе тебе попадалось не так уж мало.
— Не так уж, правда. Хотя я, кажется, чувствительней становлюсь…
— А ты сбежала от них в эту дыру. Зачем?
— Ошибаешься, не от них я сбежала — от себя. Той, здоровой, прежней. Какой хотела бы опять стать, да не получится.
— Не только от этого ты сбежала…
— От этого!
— Ты сбежала, потому что твою прихоть-похоть люди осудили!
— Господи, да если б не болезнь, плевала б я на все! И люди поосуждали бы, поосуждали, да и привыкли…
— Знаю. Но — извини за банальность — от себя не убежишь. И здешние милые люди уже все про тебя поняли, и те же слова они шипят тебе в спину, замечательно обходясь без лишних, не меняющих сути подробностей.
— Я б хотела — и ты это тоже знаешь — считаться с чужим мнением, но не могу, не могу!
— Можешь. Ты все можешь, когда захочешь, но в данном случае ты упорно не хочешь захотеть дожить дни, которые тебе отмеряны, смиренно стиснув зубы и улыбаясь.
— Я так и доживаю!
— Почти так, но не совсем…
— Слушай, а тебе не кажется, что эта наша рефлексия — просто навязчивая идея, комплекс, а людям всем вокруг давно наплевать и растереть?!
— А тебе не кажется, что ты, как обычно, спасаешься очередным самообманом? Рефлексия да самообман, плюс — на минус…
— Да ну тебя к черту, вечно ты мне настроение портишь, которое и без тебя… Но сегодня не выйдет, не выйдет! “Ах ты, мерзкое стекло! Это врешь ты мне назло…” Хряпнуть бы тебя какой-нибудь железякой, да нельзя, не расплатишься потом!..
И пошла свой кулинарный шедевр дошедевривать. С ходу, не успев остыть от нелицеприятного разговора с собой, бухнула содержимое маленькой кастрюльки в большую, аж капли полузастывшего в холодильнике жира полетели на стол и плиту. Пришлось их незамедлительно и со всем возможным тщанием удалять посредством хваленого “Fairy” — нет, черт возьми, все же быть образцовой хозяйкой хотя и почетно, однако ужасно обременительно и скучно.
И в отместку, наверное, за крамольные мысли кулинарный шедевр приобрел весьма сомнительную консистенцию, стал густым, как небывалое овощное рагу со свиными ребрами. Его б, может, разбавить водичкой да еще раз вскипятить, но, во-первых, некуда воде поместиться, полна емкость, а во-вторых, сколько ж можно кипятить, и так уже вся картошка разварилась…
Словом, переборщила излишне усердная стряпуха. Притом в буквальном смысле переборщила — не такой уж, наверное, редкий случай, раз данный глагол даже у компьютера сомнений не вызывает. Не редкий, но оттого не менее досадный, конечно.
Одно лишь утешало — весь продукт доброкачественный и абсолютно натуральный, так что не важно, первое блюдо вышло или второе, или, как гласит один из рекламных штампов, “два — в одном”.
В холодильник кастрюлю убирать Рита больше не стала — скоро уж Ромка должен вернуться с “тэквондо”, два часа прошло, вряд ли это дольше выдерживают, а там уже и Алешечку можно ждать начинать.
А что хоть там тетя Катя-то опять наложила? Ну-ка, ну-ка!..
Прекрасно, значит, завтра можно вдобавок к борщу салатик сварганить, майонеза хватит — вот и выйдет необходимое разнообразие. И в магазин утром — только за хлебом. А там, глядишь, Алешечка денежку свою многотрудную принесет — прорвемся!
Досада понемногу отпустила. На ее место — снова песня тут как тут: “Молодой человек, потанцуйте же со мной!..” Нет, с этой прилипчивой и — все ж надо признать — двусмысленной песенкой надо кончать как-то. Хотя бы с нею…
Включила телевизор. Там — криминальная хроника. Вообще-то, Рита смотрит подобные передачи без того отвращения, которое испытывают здоровые люди, справедливо возмущенные насилием на телеэкране. Нет, умом она, разумеется, с ними и вообще, как говорили когда-то, со “всеми честными людьми планеты”, но сердце с некоторых пор как-то разучилось принимать очень уж близко чужую смерть. А раньше принимало…
Уж не оттого ль теперь так, что своя смерть где-то близко, и, дабы раньше времени не взорваться от нескончаемо долгого ужаса, пришлось научиться глушить его почти что постоянными мыслями особого сорта: “Да, может, зря так трясемся все от страха, ведь тут уже все, в общем-то, понятно и, по меньшей мере, примелькалось, а по большей — осточертело, а там, может, такая лафа, что будем целую вечность хохотать над собой: “Господи, какие ж мы недоумки, так смерти боялись, терпеть эту жизнь готовы были до скончания века, а тут-то!..”
Очередной серийный убийца, глава муниципалитета, отгрохавший себе хоромы на бюджетные деньги, побоище в офисе за власть над алюминиевым заводом, уличный грабитель-подросток… Какая пошлость, какая беспросветная, леденящая душу серость и безысходность бытия!
Рита переключилась на другой канал, там шло что-то про экзотическую природу какого-то тихоокеанского архипелага, но тоже — пошлость и серость…
Ах да, сообразила-таки Рита, это ж черно-белый экран раздражает после полной осенних красок прогулки!
Но, выключив телевизор и глянув в окно, обнаружила, что за окном произошли разительные перемены. Там невесть откуда взявшимся ветром приволокло серую беспросветную мглу. Она закрыла все небо, но, видимо, даже такого необъятного пространства ей оказалось мало, она, не помещаясь в него ровным слоем, теперь беспорядочно комкалась и угрюмо бугрилась на северо-востоке…
А ветер между тем еще усилился и, срывая с деревьев последние листья, погнал вдоль улицы пеструю метель. Впрочем, разноцветье каким-то непостижимым образом тоже поблекло, словно лишь на голубом фоне оно могло в полной мере себя выразить, кое-где ветер вымел асфальт подчистую, а кое-где, наоборот, нагрудил сугробы, в которых на буром почему-то основном фоне редко-редко промелькивало желтое либо багряное пятнышко.
Вот и все, подумалось Рите, не зря ж сказано, что осенние букеты недолговечны, хотя, конечно, любые букеты не слишком долговечны, но осенние — в особенности. Но еще Рите подумалось, что больше той печальной красоты ей не видать никогда.
И она не стала пытаться эти мысли прогонять, как успешно прогоняла их еще пару часов назад, смирилась вдруг, что причудливо-цветистый букет разнообразных приятных впечатлений, ощущений и мыслей, который по странной своей прихоти вдруг подарил ей ничем не замечательный, если верить календарю, день восемнадцатое октября, тоже не может быть долговечным. Да и не должен…
Тут Рита спохватилась, что с минуты на минуту придет сын, а она до сих пор не сделала себе очередную инъекцию, тряхнула головой, будто вытряхнуть надеялась свои назойливые мысли, но вытряхнулась, как обычно, лишь самая малая их часть, навеянная читанной когда-то беллетристикой, притом весьма невысокого пошиба. Однако освободившегося места в аккурат хватило для мелких, но необходимых именно в данный момент предметов.
Та-а-к, шприц, ампула, ватка, пузырек со спиртом… Все? Все. Но заголилась было и тут же халатик одернула. По непреложному закону подлости именно сейчас и явится сын. Или вообще кто-нибудь совершенно нежданный. Бывали случаи. А Рита между тем вливание себе инсулина считает самым интимным из интимных дел.
Пошла, заперлась в туалето-ванной, спокойно и буднично проделала все. И никто не пришел, никто в дверь не позвонил. Что-то сын задерживается. Уже два с половиной часа прошло.
А он — легок на помине — звонком затилибомкал, как оглашенный. Алешечка, наоборот, наловчился даже не один раз звякать, а полраза, хотя звонок сам по себе так устроен, что всегда “блям-блям” исполняет, но у Алешечки каким-то образом выходит “блям”, а вместо второго “блям” лишь какой-то шорох, будто мышка в звонок забралась.
— Ромка, ты чего так долго? Я уж подумала, не убили б тебя там…
— Да нормально все…
— А что тогда такой? Не понравилось?
— Не понравилось.
— Почему?
— Не понравилось, да и все!
— Нет, объясни. Я же чувствую…
— Так уж и чувствуешь?
— Конечно. Я ж — мать.
— Ах, да! Тогда все нормально, только ты это, пожалуйста, почаще напоминай, а то…
— Ромка, да что с тобой?! Почему ты так разговариваешь?
— Да нормально разговариваю… Хотя, конечно, извини, мама. Сам не знаю.
— Может, — озарило вдруг Риту, — прописка твоя тренеру не понравилась?
— Не понравилась. Угадала… — Уклоняться от ответа Ромка умел, а врать… Врать, само собой, тоже умел, чего тут хитрого, но, в отличие от подавляющего большинства сверстников да и не только сверстников, вранья всеми силами избегал. Может, в том числе из-за этого был поразительно немногословен.
— И — что?
— Да ничего! Ему моя прописка не понравилась, мне его “тэквондо” не понравилось!
— И ты не занимался вообще?
— Занимался. Но больше не пойду. Хватит. И не о чем говорить, мам!
— Ну, не о чем, так и не о чем… Кушать будешь? Я целый день, между прочим, этот дурацкий борщ варила…
— Почему дурацкий, по-моему, вполне нормальный борщ.
— А теперь он стал еще лучше, потому что там не одно жалкое ребрышко, а штук пять, не меньше!
— Да? Это интересно. Стоит, пожалуй, отведать.
Сын, явно оживившись, пошел руки мыть, а Рита — черпать поварешкой не успевшую остыть борщеподобную тюрю. И тут ее осенила другая догадка, относительно причин столь скорого разочарования сына в японском единоборстве.
— А что еще сказал тренер, сынок? — продолжила она пристрастный свой допрос, едва сын сел и потянулся за ложкой.
— Да ничего особенного…
— И все-таки?
Тут уж надо было либо врать, либо говорить правду. И Рита ничуть не сомневалась относительно выбора сына. Что, вообще-то, весьма удобно, хотя иногда бывали ситуации, когда хотелось, чтобы сын немножко соврал. Как, например, теперь. Поскольку ответ на заданный вопрос уже подсказала Рите сама логика жизни. Однако сын, уставившись в тарелку, но так и не дотянувшись до ложки, сказал правду.
— Он велел на следующую тренировку принести плату. У них там, кроме меня, еще двое не местных — из соседнего поселка приезжают. Они платят. В бухгалтерию. Все честно…
И тут сильнейший порыв ветра с грохотом распахнул входную дверь, а секунду спустя то же проделал и с балконной дверью. Само собой, полетели стекла, а кроме того, обрушился-таки несчастный почтовый ящик, забрякал, кувыркаясь по лестнице. Видимо, кто-то не затворил за собой дверь подъезда, наверняка эта блудливая окрестная молодежь!
И в подтверждение этой догадки послышалась снизу иступленная, бессильная в чем-либо помочь матерщина. Это сосед, сломавший возле подъезда лавочки, громко выражал сожаление по поводу того, что нельзя столь же непринужденно свернуть кое-кому цыплячьи шеи.
Беда, ох беда, будто мало других бед!..
Рита кинулась сперва балкон запереть — к счастью, из двух стекол одно каким-то чудом уцелело, и осколки второго оказались не в квартире, а на паркете балкона. Ромка кинулся в подъезд догонять почтовый ящик. Догнал, поймал, домой внес, потом запер дверь на засов.
И вышло так, что он во всем посчитал виноватым себя, ведь это он, придя домой, не запер за собой тотчас, а Рита — себя, ведь это она, впустив сына, отчего-то позабыла сделать сущий пустяк, из-за которого — такое несчастье.
И мать с сыном даже немного поспорили, прежде чем согласились считать вину обоюдной. Такая вот получается редкая гармония взаимоотношений — иные б, наоборот, друг на дружку валили, в лучшем случае на распоясавшийся ни с того ни с сего ветер, на неприкаянно болтающуюся по чужим подъездам молодежь. Но ни Рита, ни Ромка этого принципиально не делали — ибо глупо оно, ибо то и другое — есть стихия, объективный фактор. Вдобавок молодежь, возможно, даже и ни при чем, с таким же успехом кто-то из соседей как раз мог входить или заходить…
— Да жри же ты, наконец, — в сердцах прикрикнула Рита на сына, — Хотя теперь, наверное, уже окончательно остыло, давай, что ли, погрею чуток…
— Не надо, мам. Я так…
И сын, чтоб хоть чем-то немного утешить расстроенную мать, принялся проворно орудовать в тарелке.
— М-м-м! Нормально! Два, нет, даже “три в одном”!
— Каких еще три?
— Салат, суп и кое-что с гарниром…
— Ну, что поделаешь, так вышло. Такой я у вас кулинар.
— Да замечательно все, мам, прекрасный ты у нас кулинар!
— Однако что это мы разболтались? Разве за столом болтают?
— Молчу.
— А я могу себе позволить… Так вот, сынок: мы заплатим за “тэквондо”, сколько скажут, столько и заплатим. И стекло вставим. И не вздумай прекословить матери, тем более с набитым ртом. Тем более я знаю, что ты скажешь. Ты скажешь, что уже перехотел заниматься. Ты даже скажешь, возможно, что первая тренировка тебе не только удовольствия не доставила, но, наоборот, внушила стойкое отвращение и к данному виду спорта, и ко всему прочему, чем ребята в том ДК занимаются. Но мы запросто заплатим и тренеру, и стекольщику, потому что у меня появилась идея. Помнишь гарнитур из мельхиора и наших уральских камней, который мне подарил один из моих давних… знакомых? В общем, дядя Лева. Я продам гарнитур! На что он мне, куда мне его надевать и с чем? Платье, которое к нему шло, теперь на мне — как на вешалке. Да и вообще… Нет, гарнитур, конечно, не драгоценный, иначе б он миллионы стоил, однако и не дешевка, не бижутерия из ларька — высокохудожественное изделие. Его друг дяди Левы делал — ювелир известный, то ли Соколов, то ли Соловьев… Да я б давно уж его загнала, гарнитур этот, но не знала — куда, кому. В нашем городе есть, конечно, магазины худфонда, к бабушке с дедушкой поехали б — сдали б, но ведь автор сразу узнает. Неудобно. Когда-то нас знакомили… И вдруг сообразила: здесь чуть не каждый день цыганки по домам ходят, всякую ерунду предлагают. Отчего бы и мне не предложить им? Конечно, столько, сколько в магазине, не заплатят, но и совсем задешево не отдам. Я ж цену этой вещи знаю… А? Как тебе моя идея, сына?
— Не очень… — Ромка в аккурат тарелку опустошил и, ложку облизав, рот рукавом своего домашнего пуловера вытер. Старый пуловер-то. Да и — пацан ведь еще, Ромка-то, хотя и рассудительный на редкость. Его, пока мать свою идею излагала, так и подмывало свое неодобрение, с первых же материных слов появившееся, выразить, но удержался.
— Прекрасная идея! Прикладное искусство должно не на выставках лежать, а использоваться по прямому назначению. И цена у него всегда — есть! В отличие от какой-нибудь, скажем, бесценной картины. Пусть цыганская женщина блистает среди своих соплеменников, раз уж я не могу!
— Вещи из дома продавать — последнее дело, мама… И с цыганками связываться…
“Да у меня и так сплошное “последнее дело”!” — чуть было не выкрикнула в сердцах Рита, но сдержалась, вслух горестно воскликнула другое:
— Господи, да в кого ж ты такой, Ромка, тебе тринадцать лет, нормальный ребенок обрадовался бы!
— Ладно, попробую радоваться, если ты хочешь…
Возможно, их мучительный разговор продолжался бы еще, но тут задрожали стекла от нового могучего порыва ветра за окном, жалобно засвистело в прихожей, мать с сыном подошли к окну — глянуть, что там еще творится, и тут по стеклам забарабанил сильнейший, совсем не характерный для середины октября ливень.
Рита сразу заметила, что за какие-то полчаса за окном наступила самая настоящая поздняя осень — полчаса назад на деревьях было еще очень много листьев, а теперь болтались лишь самые отчаянные, дождь окончательно уничтожил последние краски, сделал мир уже не бурым и даже не серым, а почти что черным…
Как Алешечка бедненький в такую непогодь доберется, у него ж даже зонтика нет — промокнет до нитки, застудится еще, не сгонять ли Ромку за водкой к соседу, который вместо лежалых конфеток лучше бы чекушку положил, хотя нет, Ромку — нельзя, нехорошо, да и вряд ли дадут, самой надо…
Но только она решила очертя голову кинуться в непогодь — а все ж магазин в доме иногда полезен бывает — как вспомнила про собственные фармацевтические запасы: вот же балда, есть ведь непочатый пузырек ректификата да еще полпузырька — целую гулянку можно при желании закатить! Вот что значит — трезвая семейка…
Только Рита и Ромка от окна отошли, так сразу за окном вдруг сделалось тихо-тихо. И явно светлей. Снова подошли, а там — снег, причем крупными-крупными хлопьями и сплошной стеной…
22.
Постепенно воспитание подрастающего Ромки и сопутствующий воспитанию уход полностью легли на плечи дедушки Анатолия Викентьевича, которого, впрочем, никто никогда по отчеству не звал, а звали Толиком, Анатолием или Толяном, да один из любовников дочери, пучеглазый Лев, тщетно пытался приучить откликаться на диковинное прозвище “Натан Иннокентиевич”.
Нет, Толя, конечно, если б Левка на его дочери женился, откликался бы еще и не такое, однако — не сложилось. Левка женатым оказался, да притом подкаблучником. О чем дочь, разумеется, знала, но от отца, щадя его, скрывала…
Рита геройски училась в политехническом и геройски трудилась в жилконторе, мать ее все дольше, в преддверии очередного сокращения штата, засиживалась в своей шарашке, страшась за семь лет до пенсии потерять место. Ибо вдруг очевидно стало, причем не одной ей, что потерять место и потерять жизнь, в сущности, одно и то ж.
Вот и маялся Толян с внуком почти бессменно, только на службе раз в четыре дня и отдыхал от весьма хлопотной, как ни говори, и совершенно не оплачиваемой работы. Но одновременно все отчетливей осознавал он, что если вдруг сейчас его взяли бы и разом отпустили на волю, то могла бы получиться в его жизни такая “черная дыра”, в которую не только его самого засосало б, но и остальную семью.
Тут он, конечно, преувеличивал, потому что бездна свободного времени и полное отсутствие навыка заполнения ее могли привести лишь к тому, к чему обычно приводят. К унылой и банальной дружбе с пресловутым “змием”. Но такая дружба, начавшаяся в почтенном возрасте, редко принимает крайние формы и, самое большее, потихоньку, без громких эксцессов, несколько раньше сводит в могилу самого несчастного, а на семье сказывается не особо.
Так-то внук Ромка постепенно сделался для мужика не только тяжкой обузой, но смыслом дальнейшего существования и даже надежнейшей защитой от опасностей житейской бессмыслицы. Иначе говоря, стало дедушке Толе на все, кроме внука, наплевать.
И он сравнительно легко примирился с неправильным, по его меркам, образом жизни дочери, явственным и нарастающим отчуждением жены, более того, он даже, хотя и подсознательно, опасаться стал, что, если вдруг дочь возьмет и переменит образ жизни с неправильного на правильный, выйдет по-настоящему замуж и вместе с сыном переберется к мужу, да притом на другой конец города или еще дальше, то для него, дедушки, это будет, пожалуй, катастрофой…
Утром бабы уходили на работу, а Толик с Ромкой приступали к делам, тщательно спланированным накануне. Ромке было два года, а Толику — сорок восемь, и все, ну, почти все их интересы поразительным образом совпадали.
К примеру, выйдя погулять, они, не сговариваясь, направлялись в магазин. Где каждый легко получал свое. Толик — бутылку пивка или, бывало, чекушку, но ни в коем случае не больше, а Ромка — ну, к примеру, “чупа-чупс” или пакетик орехов без скорлупы.
Потом доставали велосипед, который маленький Ромка упорно, хотя и трудно, осваивал, потом, обоюдно утомившись, переходили в песочницу, где, пока Ромка обходился без непосредственного участия дедушки, дедушка имел возможность спокойно почитать газетку либо даже книжку, чтобы после пересказать неграмотному пока еще внуку самое интересное и существенное из прочитанного.
Потом они ели, ложились вместе спать на большую кровать, но перед сном читали еще — на сей раз уже детскую какую-нибудь книжку или дед свою сказку на ходу придумывал, хотя о такой своей творческой способности прежде даже не подозревал. А под эти сказки, между прочим, ребенок лучше всего и засыпал.
Вечером же, когда приходили с работы Рита и Валентина Николаевна, им только удивляться оставалось, как много слов знает Ромка в свои два года, но особенно почему-то любит слово “нормально”, хотя и не очень хорошо выговаривает его пока; какой у него поразительно серьезный и покладистый нрав, при котором исключительно редкие капризы являются верными симптомами недомогания, а если все в порядке, то капризы, непослушание и неадекватное поведение совершенно исключены.
И мать с бабушкой изумлялись, а также хвалили дедушку и внука, тихо, чтоб не сглазить, радуясь, что все так замечательно складывается — дедушка от безделья не предается пороку, а если немного предается, то это вполне можно терпеть, а ребенок растет себе и набирается полезных знаний-умений, почти не обременяя и не отвлекая никого от многообразия жизни.
Когда же наступали суббота с воскресеньем и казалось вполне логичным дедушке и внуку друг от друга отдыхать, этого почти никогда не получалось. Потому что Ромка не видел в бабушке с матерью полноценной замены деду и, даже при их полной самоотверженной готовности дать деду Толику толику воли, не умел более или менее продолжительное время обходиться без дедушки. Как и тот без него.
Правда, один, а изредка два раза в неделю Ромку приходилось отводить в соседний подъезд к тете Олесе, таки дождавшейся своего солдата и недавно тоже ставшей матерью, которая, взяв в своем пединституте академический отпуск, не отказывалась немножко подработать нянькой у своей школьной подруги.
И вот в такие дни, вернее, по утрам Ромка только и позволял себе быть таким, каким и должен быть ребенок его возраста. Да и то — полновесных истерик не закатывал, а лишь глядел на деда, как на предателя, беззвучно плакал и по возвращении “предателя” с работы еще некоторое время на него дулся.
А с трех лет Ромку взяли наконец в детский сад. И еще не известно, кому пришлось труднее — Толику или Ромке. Потому что Ромка к тому моменту сделался еще сдержанней в проявлении чувств, и стало понятно, почему слово “нормально” занимает в его словаре столь видное место, а дед — наоборот.
Сперва, как и полагается, он забирал внука из садика после обеда, чтобы, стало быть, ребенок легче адаптировался к новому образу жизни. Воспитательницы сообщали, что Рома удивительно легко переносит казенное учреждение, совсем не капризничает, с другими детьми не ссорится и просто изумляет невероятным послушанием, а Толик его все равно целую неделю пораньше забирал. И потом под разными предлогами это делал. А если же Ромка с утра его сам о том же просил, то уж — непременно. Во всяком случае, не запомнилось, чтобы отказал хоть раз, если не было очень уж веских причин.
Конечно, некоторый вакуум у деда образовался. И он был довольно мучителен в первое время. Так что даже несколько раз дедушка вечером приходил за Ромкой заметно выпившим. Не настолько, чтобы ему не решились внука отдать, но — предупреждали.
И тогда Толик решил вспомнить увлечение молодости, заброшенное когда-то из-за дальних рейсов и больших заработков, ломающих всякую размеренность жизни, отнимающих возможность чем-либо по-настоящему увлекаться. Он купил резиновую лодку, два дня колдовал в гараже с целой вязанкой своих старых бамбуковых удочек, а потом в сердцах переломал их все через колено, съездил еще раз в рыбацкий магазин и разорился на все новое — пластиковые удилища, японские лески, шведские крючки. Само собой, на устройство новых снастей ушло еще два дня, зато в субботу внук с дедом, провожаемые, будто рекруты на войну, явно фальшивыми причитаниями бабушки и матери, отправились на рыбалку. И вечером привезли чуть не полное ведро маленьких желтеньких карасиков.
А в конце того же самого лета завалили женщин еще одной вековечной для русской женщины морокой — грибами.
Таким образом, уже к первому классу той школы, в которую ходила и Рита, ее сын овладел навыками, в одинаковой степени гарантирующими как маленькие радости, так и невысокий жизненный уровень, о чем совершенно однозначно предупреждает народная мудрость, да только народу, к счастью, все неймется никак.
И в первый класс дедушка Толик привел не маленького перепуганного мальчика, а маленького солидного мужичка, умеющего находить грузди под слоем прелой листвы не хуже, чем специально дрессированная собачка где-нибудь в Швейцарии находит фантастически прибыльные трюфели. А также способного в любой луже, случайно не отравленной фекалиями и химикатами, поймать не только ершика жалкого, но и солидного подлещика.
И теперь уже учительницам, знавшим Риту маленькой девочкой, приходилось удивляться тому, чему ни Рита, ни ее мать уже давно не удивлялись — какой-то совершенно не детской сосредоточенности первоклассника Ромки, его суровой серьезности, лишь очень редко и всегда по очень существенному поводу озаряемой мимолетной, зато чрезвычайно располагающей улыбкой. Но еще большее потрясение испытывали самые разные люди, когда им удавалось-таки вспомнить, где, когда, по какому поводу и кто им улыбался точно так же — Мона Лиза, лопни глаза, Мона Лиза!
Конечно, матери и бабушке было проще всего — они думали, что таким образом повлияло на ребенка дедушкино подавляющее влияние. Как будто дедушка был сам именно таков.
Изумления учителей тоже хватило ненадолго — мало ли какие психические особенности встречаются у практически здоровых детей, может, маленький Денисов, в противовес остальной их породе, всего лишь флегматик, но, как говорится, наособицу, и, если такой ерунде значение придавать, на учебно-воспитательный процесс времени не останется.
И только дедушка, лучше, чем кто-либо, сознававший, что никакого особенного влияния на внука он не оказывал, а скорее, внук его чему-то, не передаваемому словами, научил, как изумился в тот момент, когда увидел Ромку впервые, так и до конца жизни изумлялся, не находя ответа на неотвязный вопрос: “О чем он так сосредоточенно и постоянно думает, этот непостижимый ребенок?”
Впрочем, был один вариант, пришедший в умную голову Риты раньше, чем в иные головы, ибо Рита хоть и редко, но все же время от времени пыталась сосредоточиться на сыне, когда вдруг одолевали ее сомнения — а не слишком ли безоблачно и необременительно протекает ее одинокое материнство?
И однажды Рита, устав дожидаться от сына сакраментального вопроса, задала его сама:
— Ромка, сыночек, а почему ты все не спрашиваешь и не спрашиваешь меня про своего папу?
На что трех-, от силы четырехгодовалый ребенок невозмутимо ответствовал:
— А чего спрашивать? Я давно все знаю. Ты нагуляла меня с дядей Фридрихом.
— Что-о?! Кто тебе это сказал?
— Тетя Олеся, лучшая подруга твоя.
— Ах, тварь!..
Бог весть, как уж они там объяснялись, но, видать, объяснение вышло довольно бурным, потому что Рита вернулась домой где-то через полчаса после того, как пулей улетела, и была она вся в слезах.
Зато вопрос, мучивший, как оказалось, не столько Ромку, сколько Риту, решился раз и навсегда. Быть может, осознав это, и простила со временем Рита свою несдержанную на язык школьную подругу, последнюю, в сущности, из оставшихся.
А дедушка Толя, в свою очередь, чтоб не свихнуться самому, придумал исключительно для себя самое простое объяснение Ромкиному феномену: “Внук, скорей всего, постоянно размышляет на вечные темы. Видимо, из него должен в перспективе кто-то получиться. Возможно, даже большой писатель”. Откуда ж было простому военизированному охраннику знать, что даже самые большие писатели в детстве мало чем отличались от прочих сверстников и задумываться о вечном начали, в общем-то, одновременно с ними же. Исключая, разумеется, то здоровое человеческое большинство, которому первая мысль о вечном пришла лишь в момент личной встречи с ним, впечатлениями о чем, увы, никому еще не удалось поделиться.
Разумеется, Толян не раз слышал, что еще из слишком задумчивых детей вырастают маньяки, самоубийцы и просто глубоко несчастные, безмерно одинокие и абсолютно не приспособленные к жизни в наших джунглях люди. Но, задумываясь нечаянно об этом, он, спохватившись, энергично сплевывал три раза через левое плечо, истово уповая на то, что ничто никогда не предопределено с фатальной неизбежностью, тогда как простые житейские навыки, привитые внуку им же, вкупе с иными незатейливыми, казалось бы, вещами — лучшая гарантия благополучного конечного результата…
Окончив институт, Рита осознала, что ни одна из наук, по которым она сдавала зачеты и экзамены, ей в практической жизни нимало не пригодится. Ну, не считая каких-нибудь мелочей, вроде “уравненья Бернулли” из гидравлики, которое уже пригодилось как-то для удачной шутки, но для чего-то иного — вряд ли. Хотя, разумеется, удачная шутка, да вовремя сказанная, может иногда обернуться не таким уж и пустячком.
Окончив институт, прикончила Рита и явно затянувшуюся связь с бездарным поэтом да еще более бездарным хозяйственником Игорем Валентиновичем. Который тем более сам уже давно другую любовницу себе завел, а может, и не одну, но не имел силы воли объясниться с Ритой, поскольку это, во-первых, очень морально тяжело для деликатного Игоря Валентиновича; а во-вторых, неизбежно привело бы к утрате ценного работника.
Впрочем, каких-либо особых объяснений удалось и Рите избежать, поскольку ее давно уже прочили на повышение в вышестоящую контору после окончания учебного заведения, где ей, молодому, но уже имеющему бесценный практический опыт специалисту, предстояло возглавить работу по “окончательной” реформе жилищно-коммунального комплекса.
Провожая Риту “наверх”, натурально рыдали подвыпившие, для кого это было пока еще допустимо, дворники и водители спецавтомобилей, конторские дамы тоже промокали платочками глаза, но уже не столь простосердечно. Игорь Валентинович вовсе руки заламывал, но совсем уж не искренне. Потому что, во-первых, успешно выторговал себе у Риты сохранение на вечные времена чисто дружеских отношений; во-вторых, прежней разрухи в городе не было, и работать стало намного легче, намного, следовательно, легче и нового заместителя подыскать; в-третьих, Игорь Валентинович немалую прозорливость явил, не согласившись лично, как предлагал ему отец, возглавить “коммунальную революцию” в городе, а упросив отца мобилизовать Риту на это дело. Ведь он тем самым убивал даже не двух, а целый табун метафорических зайцев: отец не вечен, а Рита может весьма далеко пойти и старому испытанному другу, с которым столь многое связывает, пропасть не даст.
А вариант, при котором Рита сама может оказаться в сложном положении, ему даже в голову не приходил. Правда, он никому в голову не приходил.
23.
И тут наконец звякнул полраза звонок в прихожей. Рита кинулась отпирать, Ромка даже головы от окна не повернул, наоборот, расплющил нос о стекло, сосредоточенно наблюдая за неистовым круженьем снега, уже успевшего выбелить окрестности до полной неузнаваемости. Однако характерные звуки долгожданной встречи двух любящих людей все равно достигли Ромкиных ушей — не затыкать же их. Но парень только поморщился слегка да усмехнулся — уж он в своей жизни насмотрелся и наслушался разного такого, без чего б лучше обойтись, и всегда ему хватало сообразительности делать вид, будто не замечает того, что в силу возраста и положения своего лучше не замечать…
Однако когда, если судить по звукам, основная часть радостной встречи была окончена, Ромка счел нужным тоже выйти навстречу последнему маминому возлюбленному — неудобно ж, подумают еще, будто ревнует пацан.
— Здорово, Роман, держи “корягу”!
— Привет, Алексей.
— Как дела?
— Да мои дела — что? Один убыток. Ну, на “тэквондо” в здешний ДК сходил…
— Да-а?! Эх, мне б тоже… А ты обязательно продолжай — классная штука — “тэквондо”, приемчикам научишься сам, потом меня научишь. И будем всех плющить, кто не так поглядит!
— Алешечка-а-а! К столу, милый! А ты, Ромка, не утомляй его болтовней своей, он же устал, продрог и голоден как волк! — это уже Рита голос из кухни подала.
— Ну, что ты, Рит, он вовсе не утомляет!.. Ром, а ты?
— Иди, иди, восстанавливайся, я уже…
“Спасибо, друг, что от родной матери защитил, нормальный ты все-таки пацан, жаль, что по возрасту ни в отчимы, ни тем более в отцы мне не годишься…”
А из кухни — опять елейным голосом:
— Ну, Алешечка, скорей же, остывает все!
— Иду, девочка моя, иду! Ой, а это что, спиртик, кажется? Ох, и балуешь ты меня, гляди, алкоголиком сделаешь — на себя тогда пеняй!..
— А руки-то мыть, Алешечка!
— Тьфу ты…
“Нашел “девочку” “мальчик”! И какая же глупость — эта их любовь! Просто сил иногда не хватает. Чтоб я когда влюбился… Спасибо, насмотрелся на других… А они еще удивляются, отчего я такой… Не таким еще станешь, если все тринадцать лет жизни — одно и то ж: “Ромка! Ромка!” Но одновременно: “Игоречек!”, “Левчик!” А теперь вот — “Алешечка”… Тьфу!… Хотя — пускай. Может, мать благодаря пацану этому поживет подольше. Или даже возьмет и выздоровеет назло докторам всем!..”
И пошел Ромка уроки делать в маленькой комнате да еще дверь за собой поплотнее притворил, чтобы не слышать дальнейших глупостей-пошлостей, всегда звучащих в такие моменты на кухне. Да и после — не лучше…
— Вкусно, Алешечка?
— Ух-х, хорош спиртик — “как Христос — босичком…”. Вааще нормальный борщец, Рит! Но ты опять забыла, о чем я тебя просил… Ну, неудобно же, пойми! Ромка — взрослый, умный, все понимает… Мы его и без того травмируем…
— Брось, Алеша! Не фантазируй. Ромка толстокожий, ему все — по фиг.
— Неправда. И ты сама знаешь, что неправда…
— Хорошо. Уяснила…
— Ну, сразу и обиды!
— Никаких обид, Алеша.
— Тогда рассказывай, как день прошел.
— Щщас все расскажу, а ты молча ешь и слушай.
— М-м-м…
— В общем, Алешечка, в этом городишке тоже много простых, добрых, искренних людей. Эти люди, может, за глаза и осуждают меня… Но при этом от души сочувствуют, рады чем-нибудь помочь. А тетя Катя из пятой квартиры на следующий год пообещала нам с тобой грядку в своем огородике выделить, представляешь?
— М-м-м…
— А я грядку даже сделать не сумею. Зато ты, наверное, знаешь и умеешь все?
— М-м-м… Грядка — это элементарно. “Уравненье Бернулли” знать точно не требуется.
— А еще мы с тетей Катей ходили свахами к дедушке одному!
— М-м-м!
— А еще приходил тот предприниматель, который внизу у нас “предпринимает” круглосуточно, ну, покупатели которого уже достали всех, и бесплатную еду принес! Ребрышки, которые в борще, кофе — сейчас мы его вместе пить будем, конфеты. И еще я сама разорилась — арбузик купила.
— То-то я и гляжу, что ты классно сегодня выглядишь!
— По крайней мере, настроение у меня сегодня действительно на редкость хорошее.
— А может, накатишь пять грамм тоже?
— Пять грамм? Накатить? А что — давай! А-а-а!.. У-у-у!..
— Супчику, скорей — супчику!
— А-а-а… Ф-фу-у… Хорошо пошла! Дай-ка еще ложечку… На-а-рмальна-а-а!.. И уже пьяная…
— Хоть бы не поплохело тебе, Ритка…
— Не каркай. А теперь рассказывай ты, как поработалось сегодня, что слышно в мире бизнеса, не наметились ли какие вакансии, помимо этих погрузо-разрузочных… Вот у меня в твои годы, помнится…
— Да ну ее к черту, мою работу. Лучше расскажи ты еще что-нибудь.
— А дальше только неприятное… Как налетел ураган, так у нас чуть все двери с петель не сорвало! И большое стекло на балконе — вдребезги. Надо замерить и у тебя на рынке купить точно по размеру. В общем, опять у нас убытки. Как всегда, из-за меня.
— М-м-да… — Алешечка сразу и приметно помрачнел, — неприятность… Оно, конечно, ерунда, мелочи жизни, ты особо не расстраивайся, а все же…
— Чего, Алешечка?
— Денег работодатель мой, сволочь, завтра не даст. И вообще — неизвестно, когда… Попробовать у ребят одолжить…
— Да не тревожься, Алешенька, может, не придется ни у кого одалживать. Я, может, уже завтра денег раздобуду.
— Ну, где ты раздобудешь?
— Да ерунду одну хочу продать. Она мне совершенно ни к чему. Честное слово.
— Сейчас же выбрось из головы это глупость! И больше никогда не повторяй!
— Алешечка, ну, пожалуйста, не возражай, я ж — не только из-за денег, я ж хочу, чтобы ты никогда не подумал, будто эта безделушка дорога мне как память…
— Замолчи, Рита!
— Молчу. И зачем я только этот ужасный спирт пила…
24.
Победоносной и окончательной коммунальной революции Рита не совершила. Да и не могла, разумеется, совершить. Потому что, если говорить вообще, окончательных революций — социальных, научно-технических, сексуальных и прочих — не бывает в принципе. Хотя — и это чрезвычайно занятно — каждая полагает себя именно окончательной. И потому — если говорить в частности — что, очутившись на некотором возвышении и удалении от всего, прежде составлявшего ее повседневную и весьма активную жизненную позицию, Рита очень скоро и вполне самостоятельно пришла к тем же самым выводам, какие давным-давно растиражировал по всему свету легендарный Экклезиаст.
При ближайшем рассмотрении в вышестоящей конторе обнаружилась такая бездна по-настоящему интересного, увлекательного, способствующего развитию личности и сулящего вполне конкретную практическую пользу, что прежняя деятельность стала видеться сущей чепухой, возней мышиной, а конкретные результаты, достигнутые Ритой там, — детской безделицей, вызывающей теперь лишь грустную скептическую улыбку.
Любопытно, что когда Рита смотрела на вышестоящую контору снизу вверх, то раздражали ее и порой просто бесили именно те особенности да нюансы, которые все более трогали и умиляли теперь…
А собственно, что уж тут такого — женщина молодая, взгляды на жизнь и людей еще не устоялись. Шкала моральных ценностей еще, если можно так выразиться, не окостенела, и цена деления на ней вполне может и, наверное, даже обязана меняться, ибо жизнь полна трудностей, ибо куда более зрелые люди напропалую мимикрируют прямо на глазах тех, кто менее всего от них этого ждет.
Так что менее чем через полгода — видимо, естественный срок адаптации у Риты такой же, как у среднего новобранца, — ощущала себя Рита на новом месте как рыба в воде. Она сменила прическу, весь гардероб и всю косметику, а походка и голос, вероятно, уже изменились сами собой.
Целый день Рита стремительно перемещалась по бесконечным коридорам своего учреждения, постоянно звонила по сотовому телефону и постоянно звонили ей, стационарный телефон в кабинете тоже не умолкал, правда, требовалось немалое упорство проявить тому, кто не довольствовался общением с автоответчиком, а хотел во что бы то ни стало до Маргариты Анатольевны докричаться.
А кроме того, часто ей приходилось задерживаться на службе, засиживаться на всевозможных совещаниях, принимать участие в непременных междусобойчиках и даже иногда на брифингах на вопросы отвечать.
Так на одном из них она и познакомилась с Левой — знаменитым в прошлом фельетонистом, вынужденным, в связи со своеобразной свободой слова при капитализме, осваивать противный всему его существу жанр заказной рекламной статьи. Отчего бедняга сильно страдал, но за что его Рита, скорей всего, и приголубила…
И все же в главном она осталась верна себе. То есть, если Риту о чем-либо в какой-либо мере относящемся к ее служебным обязанностям просили, она готова была в лепешку расшибиться, но просьбу исполнить. Хотя, разумеется, теперь ее просили о содействии не рядовые потребители коммунальных услуг, не соседи по дому и микрорайону, а начальники жилконтор, заместители начальников, коллеги из других отделов и коллеги из смежных структур.
Так что вскоре деловая репутация Риты опять была выше всяких похвал, и на службе ей не только завидовали лютой завистью, но и любили. Особенно вышестоящие господа, а также господа, давно убедившиеся, что справедливости в мире нет вообще никакой, а не только социальной.
Правда, бывший фельетонист недолго возил Риту на свою загородную дачу, купленную в наиболее удачливые для него времена. И недолго она сочувствовала его нытью всегда об одном и том же — мол, свобода слова теперь лишь для бульварных писак да ничем не брезгующих пиарщиков, а для страстных трибунов и любимцев притесняемого народа сама собой сложилась такая цензура, которая бывшим правозащитникам не снилась даже.
Потому что вскоре Левкина баба их застукала, устроила дикий скандал, громко и, разумеется, публично взывала к Ритиному и Левкиному начальству, требуя самого сурового возмездия. И счастье, что не существовало к тому моменту КПСС и того профсоюза в лице месткома, более всего любившего не трудящегося защищать, а совать нос в его личную жизнь.
Разумеется, Ритино начальство отреагировало на склочную бабу в духе времени. Мол, частная жизнь наших сотрудников не в нашей компетенции. Но с такой же легкостью не могло начальство, тем более сама Рита, отмахнуться от кривотолков, которые в обычные времена носят вялотекущий характер и персонально касаются если не всех, то многих, но в моменты, так сказать, “турбулентные” вскипают ключом, угрожая довольно сильно ошпарить. Особенно, если вы не достаточно толстокожи.
Вот и Рита особо толстокожей не была. И пришлось ей нелегко…
А как раз в те дни завершалась очередная предвыборная кампания, и Рита, традиционно уже, была чьим-то там доверенным лицом. И буквально накануне решающего дня один конкурент обрушил на город очередную порцию пиара в виде красочной газетенки, бьющей по глазам огромным заголовком: “Скажи мне, кто твой друг?”
Это был Левкин коронный номер. Фельетон, большую часть которого занимали грязные инсинуации в Ритин адрес. Ну, пусть не инсинуации, однако, верно, грязноватые. Причем фельетонист использовал прием, ранее в советской, по крайней мере, фельетонистике не применявшийся. Автор не убоялся сделать одним из второстепенных персонажей сочинения самого себя, не только не утаив лично пережитые интимные подробности, но и щедро приврав для оживляжа. Вполне возможно, что потом еще гордился своим новаторством, козел…
Такого удара судьбы Рите переживать еще не доводилось. Потеря невинности и беременность в шестнадцать лет были сущим пустяком по сравнению с этим позором. И даже не в том дело, что сама Рита данный случай столь категорично расценила, а в том, что ничуть не легче восприняла случившееся добрейшая и давно ставшая почти родной завучиха вечерней школы Алевтина Викторовна, продолжавшая ревностно следить за успехами своей подопечной, гордиться ими больше, чем достижениями собственных детей и внуков. И Алевтина Викторовна не удержалась от звонка, позвонила и, рыдая, обозвала Риту плохим словом. Что случилось с весьма невозмутимой всегда старухой вдруг — загадка. Но — слово не воробей, как известно…
Вполне логично предполагать, что и родители Риты, скорей всего, присоединились бы к общему хору. Однако в тот злополучный день не суждено было Рите вернуться домой. Потому что часа за два до окончания рабочего дня ей вдруг сделалось плохо. Она даже на пол грохнулась, не пощадив своего очередного ослепительного наряда.
Наверняка сослуживцы в первый момент разное подумали. Но смотрят — нет, не встает. Будто — не намеревается даже. Тогда уж, как бы преодолев естественное замешательство, подбежали, давай трясти, в лицо из подвернувшейся под руку бутылки с минералкой стали брызгать. Мол, хоть — имитация, хоть — взаправду, должна оклематься. А она — нет.
Тогда уж скорую вызвали. И пожилой фельдшер — вот ведь умница, сразу распорядился гнать в эндокринологию. Не всякий врач так сообразил бы.
Значит, не судьба была Рите тогда умереть, не выходя из комы. О чем она потом не раз искренне жалела. Умерла б и не знала, что умерла. Милое дело.
Сразу стали анализы делать да инсулин помаленьку вводить. Анализ — инсулин, анализ — инсулин. И так почти сутки, пока в сознание не пришла. А пришла — ей сразу приговор огласили, который поначалу хоть и огорчил, конечно, но не настолько, чтобы тут же в истерике забиться. Когда ж окончательно дошло, огорчилась сильнее, но все равно в руках себя удержала.
Ужасно, что и говорить, но бабушка с этим диагнозом до шестидесяти все-таки дожила, если тоже столько — так, пожалуй, и за глаза… Гораздо ужасней, стало быть, то, что Левка, слов на него нет, наделал, лишь бы старуху свою ублажить. Отныне, клянусь, никаких творческих личностей противоположного пола, козлы они все, да и вообще никаких мужиков, здоровье буду беречь, сына поднимать, о стареющих родителях заботиться…
А работа? Как с работой быть, идти на которую после всего — тошно, и еще не известно, что врачи по поводу работы скажут? Однако на работу — кровь из носу — надо возвращаться. Хотя б ненадолго. И добиться, в конце концов, жилья. Давно ведь можно было… А теперь уж — какое дадут… Но если — никакого не дадут?!.. Нет, не может быть…
С этими мыслями и отправилась Рита недели через полторы на работу, когда врачи ей дозу ежедневную инсулина установили, свои возможности на этом исчерпав. Правда, посоветовали еще, не теряя времени, начинать инвалидность оформлять, потому что трудоспособность, которую она в себе пока ощущает, вполне возможно, скоро существенно уменьшится. Это дело такое, что заболеть в преклонном возрасте — одно, а в молодом — совсем другое.
То есть, согласно новым веяниям, выдали всю правду-матку. Хотя, может, и раньше про один лишь рак врали, а в прочих случаях, наоборот, старались посильней застращать, чтоб пациент не очень-то режимом манкировал…
25.
— Мам, я — к Максе!
— А — уроки?
— Чем же я, по-твоему, только что занимался?
— Очень уж быстро…
— Так ведь — способный. Весь в тебя.
Сын ушел. Вроде не заметил, что мать со своим Алешечкой сидят какие-то кислые, хотя еще два часа назад оба полны были нескрываемого восторга от того, что опять видят друг дружку.
Рита молча вынула из тумбы обещанные коробку конфет и арбуз, баночку кофе, чайник поставила на огонь. И все — молча. Былое настроение — она это отчетливо чувствовала — неудержимо и, пожалуй, безвозвратно улетучивается. Вернется ли когда-нибудь еще — бог весть.
И Алешечка над пустой тарелкой растерянно молчал. Он бы и поговорил, но никак не мог найти достаточно плавного перехода после своей последней реплики: “Замолчи!”, которой, выкрикнутой в сердцах, сам тотчас ужаснулся, поскольку прежде ни разу голоса на эту женщину не повышал. Как и она — на него. Как и никто в этом доме с того дня, когда они здесь поселились…
Между тем чайник закипел. Рита выключила газ.
— Тебе кофе приготовить?
— Приготовь.
— Одну ложку или две, Алеша?
— Пожалуй, две…
Рита положила в чашку бурого растворимого порошка сомнительного, конечно же, происхождения, кипятком из чайника залила. А ведь когда-то целое священнодействие было: “Приготовить кофе”. И вот во что оно выродилось. Многое выродилось. Хотя отдельные чудаки до сих пор упрямо священнодействуют…
— Сахар сам положишь или — мне?
— Положи ты. Четыре ложечки.
— Может, пять?
— Сказал же — четыре! Хочешь, чтобы и у меня — диабет? — “Да что это со мной сегодня?!” — опять, второй раз за вечер, ужаснулся Алешечка. — Прости. А ты?
— Даже не знаю. Скоро спать… А, попью тоже! Вся жизнь, так или иначе, эксперимент над собой. Уж больно запах хорош — как у настоящего кофе.
Несколько минут они, не спеша и не поднимая друг на друга глаз, смаковали “колониальный” дармовой напиток, потом Алешечка две арбузные скобки прилежно выел — после приторного кофе арбуз впечатления не произвел — а потом Рита вдруг с легкостью начала разговор, который давным-давно хотела начать, но все никак не могла решиться.
— Вот что я хочу, Алексей, тебе сказать…
Такое небывало серьезное обращение враз насторожило парня.
— Может, не надо лучше? Что-то мы сегодня то и дело сворачиваем немного не туда.
— Это нам кажется, что — не туда. А на самом деле — именно туда. Все равно ведь — не избежать, сколько ни тяни…
— Я, кажется, догадываюсь…
— Молодец. Ты ведь тоже умница у меня.
— Нет!
Алешка выкрикнул это “нет” с таким надрывом и с такой страстью, что Рите на миг захотелось на попятную. Однако — лишь на миг. Потому что спустя долгий миг она со своей слабостью справилась. Вспомнив, кстати, что всегда и всеми считалась человеком волевым, и бесповоротно решив оставаться таковым во что бы то ни стало.
— Да, Алексей. Потому что здесь не Эдемский сад, а мы — не Адам и Ева. Потому что мы на этом свете — не одни. И если оттого, что мы расстанемся, множеству людей станет лучше, мы обязаны расстаться. Собственно, мы не должны были вообще начинать, но в этом одна я целиком и полностью виновата.
— Рита…
— Не перебивай. Потому что, надо уже признаться самим себе, — мы с тобой постоянно думаем об одном и том же… В общем, любимый мой мальчик, возвращайся к родителям. Не сейчас, но завтра же. Восстановишься в техникуме, потом в институт пойдешь, знаешь какие классные специальности бывают, например, “водоснабжение и канализация”. Поймешь, что “уравнение Бернулли” — это вещь… И мы с Ромкой вернемся к своим. Хватит. Довольно всех огорчать и друг друга мучить. И прости за все.
Оба были настолько подавлены, и оба одновременно чуяли странное облегчение, какое будто бы чувствуют перед смертью умирающие. Они включили телевизор и, не произнося ни единого слова, сидели перед серым, бесконечно унылым экраном, словно окаменев, долго-долго. Они сидели молча, но, разумеется, не могли не думать свою горькую думу — в чем-то общую, а в чем-то раздельную…
“Утром встану, как ни в чем не бывало. Утро вечера мудренее. Вдруг — раздумает. А если не раздумает… Ну, и уйду. Прогоняет — уйду. Если ей от этого станет легче — уйду. Главное, что не сам от малодушия сбегу, а уйду отвергнутым. Стало быть, судьба…”
“Не плачет, не клянется, как когда-то, в любви до гроба, до которого, кстати, рукой подать. Значит, был внутренне готов. Значит, все правильно. И момент выбран очень верно. Молодец, Рита. Не дожидаться, пока тебя бросят, оставаться собой. До конца…”
А когда вернулся от приятеля Ромка, какие-то слова пришлось все-таки произносить. Чтобы хоть ни в чем не повинного пацана не расстраивать. Хороший пацан-то, на редкость понимающий, умный и добрый. И не имеет никакого значения, кто, когда и при каких обстоятельствах его, что называется, “заделал”. Ибо личность, а личность налицо, не заделаешь.
За Ромкой так усердно и наперебой ухаживали на кухне, чуть ли не в четыре руки наливали кофе и размешивали сахар, чуть не в рот пихали арбузные ломти вперемешку с конфетами, что, разумеется, он, даже будь абсолютно бесчувственным, не мог не заподозрить неладного. И он, конечно, заподозрил. Однако, по обыкновению, ничего не спросил.
Перед сном Рита, как обычно, тщательно смыла всякие следы дневной косметики, не удержалась и от краткого обмена мнениями с собственным отражением, на которое к вечеру, ей-богу, стало жутковато смотреть. Глаза ввалились, но горели, как в старом кино у Олега Кошевого, произносящего знаменитый монолог на краю провала шахты; кожа на щеках обвисла, будто у древней старухи, положившей на ночь свои челюсти в стакан с водой. Но Рита пристально, бесстрашно и беспощадно вглядывалась в себя.
— И с такой рожей ты еще сомневалась, стоит ли немедленно гнать от себя мальца или еще погодить?
— Да уж, надо было еще раньше.
— Ничего. И сегодня не поздно…
— Что-то утомил меня этот веселенький денек, подруга. Пожалуй, еще никогда в жизни не чувствовала такой усталости.
— Уж не она ли зовется “смертельной”?
— Да, может, и она.
— Так, наверное, — все?
— Какая разница!
— Пожалуй…
26.
Родной трудовой коллектив встретил Риту после больницы с несколько натужным ликованием. Но одного только взгляда ей хватило, чтобы понять — здесь не просто многое для нее переменилось, а переменилось, пожалуй, все…
Конечно, в первый момент после того, как Риту увезла скорая, коллектив некоторое время испытывал чувство, близкое к смущению. Мол, это ведь и мы тоже довели человека до такого состояния.
Но скоро, когда чисто визуальный анализ бывалого фельдшера подтвердился точными и неоднократными анализами, коллектив вздохнул облегченно. Ибо ни один эндокринолог не посмел утверждать, что случившееся с Ритой — есть закономерный результат пережитого стресса.
Коллектив вздохнул облегченно и засуетился — надо ж окружить попавшего в больницу товарища традиционным вниманием, апельсинами да подобным тому завалить. Чтоб товарищ почувствовал — коллектив встревожен, он сопереживает что есть мочи, он в полном составе и немедленно сдал бы для Риты кровь, кожу и даже стволовые клетки спинного мозга, но поскольку этого, слава богу, не требуется, то коллектив скорбит вдвойне.
А кроме того, Риту, пока она пребывала в стационаре, навестила делегация родной жилконторы во главе с самим Игорем Валентиновичем, заметно постаревшим от сострадания, но, может, еще и от всегдашней своей невоздержанности. Потом приходили учителя из вечерней школы во главе с отводящей глаза Алевтиной Викторовной, потом трое бывших одноклассников — Олеська да разысканные ею Ванька с Нинкой. Ну, и в довесок к этим троим, само собой, присутствовал Олеськин мужик.
Родители и Ромка навещали, разумеется, каждый день и таков был мамин регламент, взявшийся невесть когда и откуда, всякий раз высиживали часа по полтора, доводя до изнеможения и себя, и Риту.
Еще все болтали, что неоднократно видели неприкаянно скитающегося вкруг больницы Левку-фельетониста, и был он будто бы то ли вдрызг пьяным, то ли вообще не в себе, однако сама Рита последнего своего любовника, время от времени поглядывая в окно палаты, ни разу не засекла, а то б, может, кинула ему в башку больничное эмалированное судно…
Перемены, которые Рита учуяла в первый же момент возвращения на службу, имели, однако, как оно обычно и бывает, довольно существенную инерцию. Сперва формально не было никаких перемен. Дел скопилось много, Рита впряглась в свой воз с удвоенным против прежнего рвением, но скоро стала подмечать, что почти никто теперь к ней не заходит просто так, а лишь — по производственной надобности. Что почти совсем перестали звать на какие-либо совещания и междусобойчики, словно бы все это враз прекратилось, однако — она ж понимала прекрасно — это может прекратиться лишь одновременно с самой жизнью.
Впрочем, зато Рита могла сравнительно непринужденно запираться время от времени в своем кабинете, чтобы сделать себе очередную инъекцию. Правда, после этого какое-то время в кабинете стоял характерный запах — и спирта, и еще чего-то медицинского — приходилось открывать настежь дверь, которая в узком коридоре всем мешала…
В общем, всяких, пусть не очень пока крупных, однако все сильнее раздражающих, неудобств появилось изрядно. Стала самой себе все заметней уже не стройность, которой совсем недавно многие завидовали — мол, счастливая ты, Рита, ешь все подряд, мучное и сладкое почем зря наворачиваешь, а фигура твоя все безупречней, — но самая настоящая худоба. И завидовать сразу перестали — это ж тогда уже проявлялись первичные признаки грозного недуга — наоборот, стали к себе с повышенным вниманием приглядываться, прибавление веса считать куда меньшим злом, чем оно прежде казалось, хотя знали прекрасно — эта болезнь вместо худобы может давать и совершенно противоположное. Притом даже чаще.
А вскоре у Риты начались головные боли и почечные колики, что она скрывала до последней возможности, пока однажды не скрутило так, что во второй раз увезла с работы скорая.
И тогда Рита решила уходить. Не дожидаясь, пока предложат. Зачем ставить начальство, которое всегда к ней хорошо относилось, в столь тягостное положение. Зачем в еще более тягостное положение ставить саму себя.
Конечно, начальство, возможно, следовало и помучить, ведь с квартирой — это уже очевидно — не выгорело и не выгорит, времена не те — была б здорова, вырвала б беспроцентную ссуду, выплатила потом — не выплатила, дело десятое. А теперь — какая ж ссуда. Да и равнодушие ко всему на свете нарастало день ото дня…
Месяца два ушло на всякую волокиту. Месяца два Рита еще получала полновесную зарплату, хотя могла бы это дело и на четыре месяца, согласно законодательству, растянуть. То есть два месяца она честно доводила до более-менее вразумительной кондиции свои дела, чем растрогала начальство до такой степени, что оно каким-то образом умудрилось ей не только солидное выходное вознаграждение выкроить — именно вознаграждение значилось в приказе, а не пособие — но и предложило на прощальном банкете, устроенном в ее честь и чем-то явно смахивающем на поминки, занять однокомнатную служебную площадь неподалеку от родителей. Притом — так и сказано было — “пожизненно”. В смысле, до смены руководства учреждения.
Это словечко “пожизненно” так тогда Риту царапнуло, что сгоряча она надменно отказалась. С таким видом, будто у нее имеются некие никому не известные перспективы. Отказалась и сразу пожалела, но не слишком. Ибо намерение никогда больше не иметь близких отношений с мужчинами у нее к тому моменту еще больше укрепилось, а страстному желанию полноправно хозяйничать на собственной суверенной территории места в сердце еще как-то не нашлось и, казалось, никогда не найдется. С родителями же никаких забот, в Ромке оба души не чают, особенно папка, все горечи, которые можно было, Рита им уже принесла, осталась самая последняя горечь, но это уж — святое дело…
А вдруг — абсолютно неожиданная улыбка судьбы. Или — на иной вкус — антихриста ядовитая ухмылка. Затащила к себе на долгожданное новоселье Олеська, подруга сердечная, мол, развеешься чуток, заодно поможешь, сколько сможешь, подскажешь чего-нибудь в нужный момент — дело-то суетное, мало ли.
И Рита не смогла подруге отказать, пошла, даже не имея намерения сколь-нибудь существенно “развеиваться”. А вышло…
В общем, выпила Рита немного совсем, но опьянела, видимо, изрядно. Если это, конечно, обыкновенным опьянением было. А там все крутили и крутили одну и ту же кассету, где стареющая, несмотря на все ухищрения, “примадонна” все какому-то сопляку набивалась — мол, пригласите, молодой человек, даму, которая годится вам в матери, танцевать, и все тут.
И Риту эта песня как-то вдруг очень проняла, хотя по возрасту и она “примадонне” в дочки годится, и молодой человек, на грех, откуда-то взялся — потом лишь выяснилось, что это друг младшего Олеськиного брата, который вместе с ним в колледже, в смысле, техникуме учился.
И очутилась Рита с этим мальчиком в пустой квартире Олеськиных родителей, которые на новоселье дочери беззаботно пировали до самого утра.
А утром Рита с ужасом и одновременно ликованием осознала, что ведь случившееся с ней, как ни глупо оно звучит, — первая любовь. Ибо ничего, ну, абсолютно ничего равного этому ощущению она никогда еще не испытывала, хотя была уверена, что раза два-три определенно любила, как все нормальные люди. А тут вдруг выяснила, что любовь — это когда, говоря по-старинному, занимается дух. Вот ведь целые эпохи прошли с тех пор, как данное выражение было изобретено, но равноценной замены ему — нет. Что показательно. И дурачок этот семнадцатилетний в нее, двадцативосьмилетнюю дуру, влюбился не на шутку. Если бы хоть один из двоих удержался в здравом уме, все закончилось бы не слишком болезненно. Даже и — несмотря на огласку. Если бы Рита не была серьезно больна, тоже рано или поздно — перемололось бы, как говорится.
И, осознав со всей обреченностью, что друг без друга не протянуть им и дня, отчаянные любовники, стоически перенеся несколько диких, изнурительных скандалов с родней, сняли квартиру в получасе езды от родного города. В захудалом одном городишке.
— Что ж, — трагическим голосом сказал Анатолий Викентьевич дочери на прощанье, — езжай. Мы от тебя не отрекаемся, ты — наш крест, который мы пронесем до конца, что б ни случилось. Однако в любовь твою долгожданную, запоздалую и романтичную я лично не верю. Хотя ты знаешь, что “любовь” для меня — далеко не пустой звук. Но у тебя — только махровый эгоизм, и ничего кроме.
— И все же папа, я — люблю.
— Себя. Только себя. Столкнувшись с бедой, ты решила, что весь мир тебе крупно задолжал. И ничуть не колеблясь, ломаешь жизнь ни в чем не повинного пацана, у которого, как теперь говорят, — “гормоны”. То есть — хоть день, да мой? Или еще проще — урвать, хоть под конец, урвать чего-нибудь назло всем!
— Но я колеблюсь, папа! Я ужасно терзаюсь, проклинаю себя, только ничего поделать не могу. Да и Алешечка, клянусь тебе, вцепился как клещ!
— Если б я не знал твоей способности принимать и выполнять свои решения. Но я знаю…
— Э-эх, папка, родной ты мой, любимый!..
— Не надо. Пожалуйста, не надо. У меня ж нет такой твердости характера…
И они уехали, взяв с собой самый минимум вещей. И Ромка, вопреки тайным Ритиным надеждам, тоже поехал. Хотя к деду был явно больше привязан, чем к ней.
— У меня же есть сыновний долг. И не имеет никакого значения то, что я по разным поводам думаю и как оцениваю, — так по-взрослому высказался Ромка, который по собственному почину начал учиться высказываться по-взрослому где-то лет с семи и скоро здорово в этом наторел.
Кстати, на новом местожительстве его неожиданно легко приняли в школу. И только потом случайно выяснилось, что произошло это благодаря тайному старанию завучихи вечерней школы Алевтины Викторовны.
27.
Когда все разбрелись по своим плацкартам и комнаты осветила огромная луна, освободившаяся-таки из влажных, рыхлых объятий облака — существа среднего, как ни крути, рода — Рита вдруг вспомнила, что днем планировала допустить до себя Алешечку. Однако сейчас представить его в своей постели было слишком тягостно.
И тут взгляд Риты совершенно случайно упал на висящий над кроватью образок. И показалось в неверном лунном мерцании, что взгляд Бога сделался вдруг поразительно живым.
“Господи, возьми меня наконец!” — подумала, всего лишь подумала Рита.
“Нынче же?” — удивленно поднял брови Он.
“Да”.
“Ну, иди уж…” — ответил беззвучно, однако предельно отчетливо Господь.
— Алешечка! — несколько громче, чем следовало, позвала Рита.
А тот и не спал вовсе. Либо из-за кофе, либо — так… Спал ли Ромка — значения не имело. Вполне вероятно, что парень таился, однако ведь Рита призвала возлюбленного отнюдь не для любовной игры.
— Что? — Он присел возле ее кровати на корточки. По полу дуло.
— Я сегодня умру, Алешечка.
— Но…
— Не перебивай, любимый… В общем, прости меня, если сможешь, и забудь. Похороните меня тут, у них, в лесочке. Там классно, я смотрела. А то у нас в городе… Нет, если суждена мне “геенна огненная”, то пусть не на этом свете. Хватит с меня и того.
И Рита впрямь отключилась. Будто бы и без особых причин.
Конечно, Алешка заметался, Ромку с постели как сдуло, побежали к соседям в скорую звонить, и местная скорая прилетела, как всегда, моментально.
Однако в чувство Риту привести не смогли. На глазах многочисленных зрителей — а ведь набежали и соседи — у ней начался стремительный отек ног, несколько позже — рук, страшно побагровело лицо. Но умерла тем не менее неожиданно — в один миг. Только напряглась и тут же обмякла. И все…
Ее даже на вскрытие не возили. Оказывается, в малом городке это — запросто. Вызов скорой был далеко не первый, потому и бестрепетно записали в документе: “Острая почечная недостаточность на фоне сахарного диабета”. А говоря по-простому, “отказали почки”.
С похоронами соседи здорово помогли, а то б безутешному папе Толе совсем лихо пришлось. Соседи даже и на скромный веночек собрали. Оказывается, традиция у них такая. И независимо — столбовой ты в доме жилец или второсортный. И одна из соседок вполне натурально рыдала на похоронах, так рыдала, что пара других, сдержанно прослезившихся старичков, супругов видимо, вынуждена была поддерживать ее под руки.
— Спасибо тебе, Алексей, — сказал Анатолий Викентьевич на девятый день, — ты скрасил последние дни нашей несчастной Риты, сердечное спасибо. И — извини.
— Не надо меня благодарить, дядь Толя. Вам спасибо, что не отматерили, морду не набили.
— Еще у своих родителей за меня прощения попроси, они, наверное, счастливы, что закончился их кошмар. И, как ни трудно, я их где-то понимаю… И — прощай.
— Прощайте и вы. А ты — Рома? Может, мы с тобой еще когда-нибудь встретимся?
— А зачем?
— Ну, незачем, так незачем…
— Не сердись, Леха…
— И ты, братан, не сердись. Скоро, может, влюбишься, дак…
Но не договорил, рукой махнул только.