Опубликовано в журнале Урал, номер 3, 2007
Представляя читателям творчество Алексея Решетова в серии “Поэты свинцового века” (Красноярск), Виктор Астафьев писал, что он сразу был “отмечен особой строкой, звучанием своим, сразу занял свое отдельное место в поэзии, к сожалению, местной… первый же его сборник “Нежность” приветствовал в Москве Борис Слуцкий. Н-но, но есть судьба человеческая, и есть судьба творческая — они вроде в чем-то неразделимы, однако ж эта цельность не всегда в пользу творца и его творений.
И еще провинция. Много в ней, в родимой, прелести, главная из них — помогает она избавляться от суеты и сохранять цельность характера, а в случае с Алексеем Решетовым — и самобытность натуры…”. И здесь Виктор Петрович вспоминает об иных “прелестях” провинции, когда поэт “за свою честную и чистую поэтическую работу” попадает в идейную переработку. Но, продолжает он: “Плевать хотел провинциальный березниковский поэт на все эти сотрясения воздуха. Интеллигентный, тонкого вкуса и ума человек, он как писал свою интимную лирику, напоминающую вешнюю иль преддождевую, музыкально звучащую капель, так и продолжал слагать ее”.
В своем представлении он цитирует высказывание постоянного редактора сборников Алексея Решетова: “У него, у Решетова, абсолютный поэтический слух. В нем дар равен уму. Углубленное, духовное выражение лица Пермь литературная приобрела с появлением А. Решетова”.
Процитировав строки поэта:
Тот, кто вечной славы ищет,
Возомнив, что он пророк,
Не посмеет, не освищет
Наших выстраданных строк,
завершает свое вступительное слово Виктор Астафьев такими словами:
“Закрываю сборник “Не плачьте обо мне”, а в сердце моем звучит музыка капели, и в каждой капле — зернышко солнца, семя небес, земная пылинка, крупинка сломанного луча от мерцающих звезд. И трепещет, трепещет в груди ожидание уединенно-радостного звука падающей капели, этого по-русски певучего, складного слова.
На душе сладостно и печально”.
В этом году почитатели таланта уральского поэта отмечают семидесятилетие со дня его рождения.
***
Снится сон слепому человеку,
Будто тихо шепчутся леса
И срывает, нагибая ветку,
Он большие, спелые глаза.
Будто он вставляет их в глазницы
И бросает черные очки.
И глядят с восторгом
сквозь ресницы
Круглые, как косточки,
зрачки.
Будто видно, как пчела хлопочет,
Как пригорок солнцем освещен,
Как дрожат на тонких стеблях очи,
Горькие, зеленые еще…
***
В то время, когда я был жалок и мал
И мне великанами чудились люди,
О, как мне хотелось, о, как я мечтал,
Что вот и меня кто-то скоро полюбит.
Вот девочка Галя допьет молоко,
И мы с ней усядемся в легкие санки
И вдруг улетим далеко-далеко,
Обнявшись, в воздушные синие замки.
Вот тетя Наташа стирает белье,
Над прорубью станом колышется юным.
А я к ней ползу и целую ее
Коленки большие, как зимние луны.
Мать жеребенка
Брела на огни городов,
Бурлачила в роще и в поле.
Возила по тридцать пудов,
Зимой, почитай, и поболе.
Уже засыпая почти,
Безвкусной соломой хрустела…
И все не могла понести,
А так жеребенка хотела.
И все-таки ей повезло,
И вот у нее жеребенок,
Такой золотой, что село
Глядит, как на солнце спросонок.
Он вырос, он в силу вошел.
Он важных начальников возит.
Роскошная грива — как шелк,
И ноги не вязнут в навозе.
Она еще издали ржет,
Его заприметив случайно.
И долго, старательно лжет,
Что тоже живет беспечально.
***
Любимая, что ты наделала?
Зачем мне чужая судьба?
Зачем я в окошко зальделое
Взглянул и увидел тебя?
Зачем одинокому узнику
Суровых, насмешливых книг
Такая волшебная музыка
Шагов мимолетных твоих?
И эти озябшие рученьки,
И очи, как звезды во мгле.
Давно уж друзья мои лучшие
Меня ожидают в земле.
Зачем старику окаянному
Метаться, как пламя, в избе
И, словно ребенку
желанному,
Придумывать имя тебе?
***
Взял я старую холстину,
Кое-как загрунтовал.
И печальную картину
Для себя нарисовал.
Стол в избе накрыл к обеду,
Щи и каша хороши,
Даже штоф стоит. Но нету
Ни одной живой души.
Ни седого ветерана,
Ни золовки молодой,
Ни клопа, ни таракана…
Только этот стол с едой.
Все ушли, исчезли где-то.
Лишь в восточном уголке
С деревянного портрета
Бог глядит в немой тоске.
Кликуны
Вешним утром, в начале рассвета,
Звуки трубные с неба слышны.
Это лебеди, лебеди это,
Соловецких кровей кликуны.
Друг за другом, за ангелом ангел,
Чуть заметны среди облаков,
Пролетают за наши бараки,
За угрюмые вышки стрелков.
Здесь хорошие люди сидели,
Умирали за совесть и честь.
Нынче эти места опустели.
Как надолго, не знаю. Бог весть…
Чу! Опять голоса неземные!
А давно ли таких кликунов
Заглушали собаки цепные,
Лязг затворов и мат паханов?
Птицы — тоже живые мишени,
Что и люди, законы одни.
Но сейчас в поднебесье весеннем
Без потерь пролетают они.
Монолог Фауста
Я пытаю железо и серу,
Задеваю огонь бородой,
А за окнами в сумерках серых
Ждет чудес академгородок.
Мефистофель, голубчик, смотри-ка!
Вот в пальтишке на рыбьем меху
Одиноко бредет Маргарита,
Без которой я жить не могу.
Я готов под внезапной любовью,
Лишь бы трепет испытывать вновь,
Подписаться и собственной кровью,
Но годиться ли белая кровь?..
***
Если бы читатели сказали:
— Муку нам свою изобрази, —
Я бы вспомнил девку на вокзале,
Спящую, ботиночки в грязи.
Иволга
Хворое солнышко еле встает,
Пасмурно в роще,
но кто-то поет.
Иволга!
Иволга!
Только они
Свищут в такие ненастные дни.
Кожей гусиной покрылась река,
Дробью свинцовой стучат облака,
Ветер играет пеньковым
гнездом —
Маленькой иволге все нипочем!
— Фиу! — И дождь присмирел,
перестал.
— Лиу! — И плес хрусталем
заблистал.
— Фитиу-лиу! —
И в мире светло, —
Иволга знает свое ремесло!