Опубликовано в журнале Урал, номер 3, 2007
Из коллекции Госфильмофонда
Торопилась, отдышалась в прохладном подъезде, припудрилась у зеркальной стены и вспомнила, что целую вечность не ходила пешком. Прогулка только на пользу, да и водителю она теперь не доверяла, не хотела, чтобы он знал об этом маршруте. Гриша с некоторых пор не одобрял ее визиты к Мирскому. “Эти твои избыточные исповеди…” Ну еще бы! И Гришин скепсис — еще одна деталь в Сонину копилку. С чего начать? Если с порога объявить: “Меня хотят убить, Мирский”, он поднимет Соню на смех. Он не любит теории заговора. Он полагает, что мир послушен элементарной логике. Но все-таки он Сонин союзник. Григория он не любит. Не может любить.
— Соня, детка… — дверь была не заперта, Мирский ждал ее.
Как же у него отдохновенно! Хоть обстановка Сонечкиной квартиры считалась эталоном в столице, Соня умудрялась завидовать теневому оракулу. Стиль — дело наживное, а вот гений места, дух — их безупречностью не задобришь. У Мирского была та свобода, которая и не снилась Соне, придворной диве, любимице вождей. Ветхое величие царской империи, ширпотреб, заморский шик, завал бабушкиных чулок на антресолях, запах кошки… — все смешалось в доме Сережи Мирского, почище, чем у Облонских. И где бы Сережа ни обитал, его сопровождала громадная пепельница-ежиха, переполненная окурками…
Встречаясь с Мирским хотя бы на секунду, Соня отдавалась игре в предположение, “что было бы, если бы она вышла за него замуж”. Алешка, первый муж, умер от приступа в тюрьме. Она дала себе обещание, что каждый день будет помнить его, тихоголосого, с плохой дикцией, неумелого в быту, зато стремительного в конструкторских фантазиях своих. Был старше ее на пятнадцать лет. Напоминал Татлина. Такой же галантный бунтарь… Потому Соня его и не отшила насовсем в темном синематографе. Там каждый считал своим долгом ущипнуть пухлую тапершу, а Алеша просто стоял и смотрел. Потом говорит: “Хочешь леденцов?” Соня отказалась — вот еще! Много тут таких “леденцовых”. Ушел, усмехаясь. На следующий день повторилось. Алешка ни на чем не настаивал. Его желания были нетребовательны и легко уступали место чужим. Ему было хорошо, когда другие довольны. Такой муж рождается раз в столетие.
Он вытащил Соню из таперш, приодел, она подалась в актриски. Алеша не противоречил, сказал только: надоест — бросишь надрывное ремесло. Но Сонечка не бросала, сидела на диете, усердно брала уроки у усатой примадонны, крутилась в массовке, выступала в пригородных летних театрах. Носило ее, в общем. Похудела. Когда Алешку забрали, она три дня ждала его в компании засыхающего сырномасляного бутерброда. На сыре давно уже выступили капельки пота, а Соня знай смолила папироски. Думала, нельзя ни на миг прекратить ждать. А Сергей в это время пытался вытащить Алешу из ада. Не смог.
При нынешнем Мирском друзей “оракула” не трогали. У него крепкие правительственные позиции, хотя Соня так ни разу и не удосужилась спросить у него: “Кто ты?” Она знала: это С. М., он в обиду не даст. Разве что подведет к пропасти для острастки, покуражится. В трудные времена сразу после Алешиного ареста он предложил: “Хочешь — могу замуж взять. А то ведь как ты теперь супружница врага народа…” Соня сочла, что она пока сама помыкается. И вскоре поймала на крючок позолоченный комплект: Гришины руку и сердце.
— Значит, так, Мирский, эта маленькая дрянь за мной охотится! Она путается с Гришей вовсе не из-за ролей, иначе зачем бы ей за мной следить? Но три раза она попадалась мне на глаза в самых неожиданных местах, а однажды, когда я ехала со спектакля, нам наперерез выскочила машина, и в ней сидела эта профурсетка! На лица я не ошибаюсь. И я догадываюсь, почему Гришка решил от меня избавиться именно теперь. Момент настал подходящий. Оттепель, новые веяния… Будь они прокляты, все перемены на свете!
— Софико, давай по порядку. — Мирский устроился в кресле с дымящейся ароматной чашкой. Кофе у него отменный. Соню тоже дожидалась порция, но она не торопилась сделать глоток, нервничала: реакция Мирского зависела от того, как она преподнесет информацию. Нужно выказать как можно меньше эмоций. Убедительно и сухо. Как учила Соню одна великая старуха — “играть под вуалью”.
— Не называй меня Софико! — отрезала она. — И не притворяйся, что ни сном ни духом, о чем речь. Ты-то все узнаешь раньше ЦК. Особенно о плохом.
Соня начинала срываться, желчный тон набирал обороты и попадал мимо задуманного нотного ряда. Но она ведь не на пробах, она у Сережи Мирского, неужто и “исповедь” обязана быть безупречной?! Григорий ей со зла повторял: “Лучшая огранка для твоего амплуа — муштра. Пластики в тебе ни на грош, лицедейство твое ходульное, дарование воплощено в большой жопе, ты усердием роль одолеешь, благо тебе не Офелию играть”. Ну что ж, старый котяра, посмотрим, кто кого: моя жопа или твоя!
Мирский спас от гневного оцепенения:
— Соня, оставь пафос, и мы с тобой побеседуем. Не надо метаться по комнате, как фурия, ты ж помнишь, как меня это раздражает, детка. Я не умею думать рядом с чужой истерикой. В чем наша проблема? Гришка снова загулял? Не волнуйся, вот уж кто точно вышел в тираж! Он и так не у дел теперь, пожалей дедушку. Самое страшное для него случилось: он вышел из моды. Прости ему маленькие шалости. Я бы простил. Он окружает себя девчонками, которые верят…
— Остановись, Мирский, — Соня наконец взяла себя в руки и приготовилась к трудному полету.
Если Сережу насторожит ее настроение, так он чок-чок, табачок врозь. Не выдаст себя ничем. Нельзя, чтобы он замкнулся. И не исключено, что ему уже даны высочайшие указания: например, принять Соню душевно, как обычно, заодно выведать секреты звездной парочки… это если Гришка все-таки сотрудничает с органами, как много лет подозревала Соня. И, может быть, даже слишком много знает. Словом, если хотят убрать его, а не ее, то рандеву с Мирским кому-нибудь да на руку. Только чушь все это! Гришке никогда ничего не грозило и грозить не будет, а ежели что — вывернется, как слизняк, легко и скользко.
Тридцать лет Соня служила манекеном великой плакатной любви: первый режиссер страны и “воплощенное светлое будущее с полнеющими ляжками”. Это еще что, кто бы знал, как Гришка ее чехвостит наедине! Но внешне все эталонно. Орет на съемках так, что павильон содрогается, — на кого угодно, только не на жену. Впрочем, давно уже нет никаких съемок. Снимают другие. В чем Мирский прав, так это в том, что Григорий давно не у дел. Ему бы сейчас как раз поменять “лошадку” на главных ролях… когда-то он на глазах у изумленной публики ушел из семьи к Соне. Теперь не погнушается и ее сдать в утиль. Но развод он без боя не получит. Если ему удастся уйти, то только вырвав себя с мясом из брака союзного значения. Тут ему очень кстати пришелся бы несчастный случай с Сониным участием. Например, авария. Неплохо смотрелся бы и сердечный приступ. Именно так! А Гриша разведенный тут же растерял бы остатки величия, у нас ведь не Голливуд. Так что смерть жены — достойный тонус для улучшения Гришиного реноме. И очень подходящий момент, слишком подходящий, чтобы пустить это дело на самотек.
Соня вдохнула дружественный прокуренный воздух и с новыми силами принялась таранить строптивого С. М.:
— Мирский, голуба моя, меня не интересуют Гришины девчонки. Ты ничего не слышал о том… о том, что меня собираются убрать?
— Дорогая, ты разругалась с маникюршей? Или твоя верная Клава тебя подвела, не начистила любимую серебряную ложечку до блеска? Не ерунди. Садись спокойненько, давай поворкуем, мы не виделись, дай бог памяти, с годик?
Мирский знал, как Соня бесилась от сюсюканий. И это ему придется спустить сегодня. Он теперь главный. Он всегда был главный над Соней, он ей нужен куда больше, чем она ему. В то лето, когда Лешки не стало, Соня не просто осталась одна. Она неслась на бесконечные пробы, и казалось, что солнце выжигает вокруг нее черные круги. Чтобы никто и ничто не нарушило дистанции вокруг опальной статистки. Но Соня раз и навсегда для себя решила: хуже, чем в тапершах, уже не будет. Она выдержит. Она будет танцевать одна под любимый Лешин фокстрот. Она проживет жизнь и за него, и за себя. С кем — не так уж важно. Соня ведь понятия не имела, кого ей удастся заарканить.
Гришка слыл скотом, но очень перспективным. Не оттого ли Соня за все свое супружество так и не перешла с ним на “ты”. Пока они крутили роман на первом фильме, она продемонстрировала все, на что способна, показав себя настоящим кинематографическим автоматом: никогда не жаловалась, подчинялась беспрекословно, была вежлива даже с ненавистниками. Не надо забывать — рядом находились Гришина жена с маленьким сыном. Соня, по природе не стерва, жалела эту бесхребетную худышку-аристократку. Еще бы немного — и Григорий сожрал бы ее с потрохами, быть может, “молодая бесстыжая нахалка” спасла ее от куда более худшей участи, чем брошенная жена.
Сонька, происхождением тоже из графьев, хоть и внебрачных, но куда как покрепче. Родом из курской деревни, она умела многое: и коров доила, и сено косила, и курятники чистила лет с восьми. Доить, конечно, попозже стало получаться, хотя к семнадцати годам руки уже налились сталью. Но бабуля, недобитая дворянка, умудрилась Соню выучить музыке, что перевесило дояркину карьеру. Потому что времена для семьи совсем бедные настали, отец умер, надо было выкручиваться. Подалась шестнадцатилеткой в столицы за заработком…
— Сережа, пока мы не виделись, уж не помню, с год или больше, много чего случилось… пожалуйста, принеси сахар. Не люблю, когда кофе несладкий, а мне уже можно не думать о лишнем теле… — вот, пожалуй, пока такой тон сгодится, в духе поздней английской пьесы.
— Сонечка, я тебе, как всегда, две с половиной ложки. Для меня твои привычки, как “Отче наш”. Но, господь с тобой, если твоя норма выросла, я тут же внесу коррективы в этикет… — Мирский закурил, выпустив густой столб дыма вверх. — Побалуешься “Герцеговинкой”, пока твой хрыч не видит?
Наконец-то равновесие. С этого и следовало бы начинать. Соня запоздало устыдилась, что ворвалась сюда, не сняв заранее пену паники. Курила она редко и в компании немногих посвященных. Иных уж нет, а те далече. А Гришка не терпел, разрешал только на съемочной площадке, и только если сигарета шла к роли. Но таких ролей у Сони было всего две. Ее специализация — девушки с крепкими моральными устоями, передовички и стахановки, гордость родного завода, и далее по экспоненте, как изволит выражаться Мирский. Он один почти и остался из тех, кто баловал никотином.
Соня затянулась, присела на низкий широкий подоконник. Под окном у изгороди цвел жасмин, по изгибу набережной двигались редкие парочки при параде, изредка мамаши с колясками и случайные торопливые одиночки. Все формы жизни, ни в одну из которых не вписывалась любимица страны Соня с ныне растрепанным перманентом. Впрочем, еще есть дачники, которых в выходной в городе не бывает. У Сони с Гришей, конечно, была дача. Возможно, сейчас на ней… но о том не надо печалиться.
Придумать бы выход из медленного смерча, объятия которого неотвратимы и торжественны, как бархатная подушечка в гробу. Ведь гибель звезды экрана, кажется, должна быть киногеничной? Соня улыбнулась. В черные дыры нельзя заглядывать с ужасом — окаменеешь некрасиво. Положим, совсем скоро не станет “советской Марики Рекк”, как писали о ней западные репортеры-кривляки. И что дальше? Советская Марика Рекк свое дело уже сделала. Выше уже нет никого, потому что вожди дряхлеют, эпохи меняются, люди мельчают. И только одна Соня вечна как мумия. Попробовали бы так выглядеть в ее возрасте нынешние молодые трясогузки. Куда им! У них нет главного — породы. И прилагающейся к ней готовности топать в рабство к злой музе. Хотя ни порода, ни распятие ремеслом не имели бы значения, не поймай Соню удача. Вот единственная богиня!
Сойдясь с Григорием, Соня поняла, что пошла масть. Всю оставшуюся жизнь она этой масти придерживалась. Куда удача, туда и Соня, как на водных лыжах за катерком. Главное — успевать. Соня подчинялась везению безукоризненно, филигранно, автоматически и почти бездумно. Лет в тридцать вспомнила о деторождении. Но Григорий, шельма, положил на стол сценарий. За эту роль Соня получила Сталинскую премию и усатые объятия Самого. Да мало ли таких примеров, когда удача диктовала, а Соне и в голову не приходило спорить. Она силились, но не умела жалеть тех, кто жалился на разбитую актерством судьбу. Она полагала, что раз уж ей, курской доярке со сгнившим на Лубянке Алешей, пофартило, так, значит, всем и каждому хоть один разок да выпадает флэш-рояль. И нужно лечь на счастливую волну. Лечь и лежать, раз — лежать, два — тихо. На волну, под волну — неважно. Лишь бы не прогневить, не спугнуть, не сглазить. Слиться с ней. И тогда непременно да пребудешь с нею.
Терпеть, что бы она с тобой ни делала! А уж для того пригодятся порода, дояркина хватка, умение засыпать на восемнадцать минут и выпускать из глаз ровно две слезы, одну из правого, вторую из левого.
— Мирский, я у тебя поживу немного. Что ты на это скажешь?
— О чем речь, милая. Комнатку девичью тебе приготовлю, — осклабился Сережа. — Ты одна или… с кем еще?
— Ополоумел, старый!
— А что такое? Может, у вас в хоромах очередной ремонт и вам жить негде теперь, вот я и спросил. Гришку я бы на порог не пустил, но ведь если ты попросишь, что я смогу поделать. На роду твоем написано куковать с ним до конца. Умрешь ты раньше его. Весь успех ваш — он на твоих косточках. Григорий не прогадал, когда выстрогал из тебя приму. Но вычерпал он твои шлюзы по полной. От тебя один первоклассный фасад остался. Боюсь, если кому расскажу, что тебе глубоко за полтинник, меня камнями забросают. А ведь ты как игрушка из папье-маше: возраст уничтожила, но изнутри вся выгорела. Другим невдомек, а я-то вижу, родная… Недалек тот момент, когда разом постареешь. Слишком много сил ушло на глорию мунди.
Соня еле сдержалась, чтобы не отхлестать оракула по лицу свежим “Советским спортом”. Белены объелся Сережа! Пугать ее неумно, она пуганая. Но именно теперь требуется навострить уши. Если он и намерен проговориться, то сделает это сейчас. Только бы не передумал, а уж Соня не пикнет, сколько бы он ее ни провоцировал.
— Вот уж не думала, дружочек, что ты будешь мне судьбу предсказывать! — Соня, глотнув волшебного напитка с привкусом корицы, осталась довольна выбранной интонацией. Ирония должна быть как можно более легкомысленной, без капли яда, в противном случае диалог превращается в дрязги.
— А я, дурак, думал, что ты за тем ко мне и явилась! — притворная досада Мирского чутко вписалась в заданную тональность.
Сквозь Сережины колючие игры всегда просвечивает нежность. За невозможностью быть выраженной открыто она принимает саркастические формы. Горькая она, зато настоящая. Из тех времен, когда было нечего терять и делить. Мирский прекрасно помнил “догришкиных” Сониных поклонников. Легендарный Миша из МХАТа, залетный тенор-испанец, еще кое-кто на черной “Волге”… Есть чем похвалиться, но с ними светило разве что жизнь на горжетки разменять, потому и увильнула Соня, не успев толком распробовать каждого. С великими можно якшаться, когда ты с ними на одной ступени, так она решила.
А невеликий Гриша оказался самое оно: зрелый лизоблюд, пробравшийся лестью и локтями к взлетной полосе, разогревший моторы до утробного воя, готовый отпустить тормоза. В общем, посредственность с серьезными намерениями и хитовым сценарием.
И Сережа Мирский оттого в обиде на судьбу: Лешку сгноили в тюрьме, а Соня преспокойно выплыла на самый верх вместе с этим ничтожеством, — примерно так он чувствовал. Одного он не понимает, старый добрый Мирский: спустись Алеша погостить на грешную землю, он бы гордился своей Сонькой. Потому что не зря вытащил ее из таперш. Лешик был не из ревнивцев, если его что и злило, так это невезуха и катастрофы. Его могла вывести из равновесия даже статья о средневековой чуме: метался по комнате, дымил, негодовал на высшие силы за муки человеческие… Что же до Сони, то, уйди она от Алексея еще при его жизни, дабы вместе с Григорием вознестись до звезд кремлевской величины, Леша простил бы ее не глядя. Не он ли передал ей закон удачи в наследство…
— Мирский, я пришла, чтобы услышать “да” или “нет”. Совсем просто! И, пожалуй, посмотреть на тебя, проведать, как твое “ничего”. Не женился ли… в пятый раз.
— Не женился, душечка. А вот ты могла бы порадовать старика матримониальными переменами. Но куда тебе! Уцепилась за Гришку, как за алтын драгоценный, по привычке думаешь, что без него ты никуда. Инерция брака — одна из худших для человека искусства, Сонечка. Хотя понятно, что тебе тоже пора подумать о вечном. Замуж, может, тебя еще возьмет какой-нибудь отставной генерал с подагрой, а вот про кино забудь. Увы! Сама понимаешь, в театре ты не блещешь, на сцене твоя киногеничность псу под хвост. Ты там на уровне премьерши из Крыжополя. Или вот как скажу: ты лучше всех, но уже старая. Ты, умница, о том догадываешься и на рожон не лезешь. К тому же все эти модерновые пьески — в них для тебя нет места. Ты мастерица строгих амплуа. А возвращаясь к твоему дорогому синема, которому ты отдала не будем говорить сколько лет, скажу, что лавочка для вас с Гришаней закрылась. Еще один его позорный фильм с твоим беспомощным участием — и солнце советского кинематографа закатится навсегда. Фильм будет провальным, потому что тебе, как раньше, захочется играть молодую девчонку. Вам, бабам, кажется, что если вы прекрасно сохранились, то возраста не видать, как страусиной башки в песке. Ну-ну, тешьте себя, милые, дальше. Но лучше бы не конфузиться.
— Сережа, тебе, видно, моча в голову ударила, — беззаботно вздохнула Соня. — Вот уж не знала, что ты завистником заделался! Никак одряхлел.
— Одряхлел-то я, может, и одряхлел, тогда ты, голубушка, зачем ко мне прибежала ранки зализывать? Паранойя одолела старушку? Представилось ей, что Гриша ненаглядный готовит ей нож в спинку… Смех да и только. Убирают тех, кто опасен, а ты уже таки вышла в тираж. Гришке тем более твоя смерть невыгодна, без тебя он некомплект и некондиция. А вообще правительству уже не до вас, соколики. Так что зря ты икру метала. Я ж тебе сразу сказал: у супруга очередная пассия, и тебе не составит труда ее уничтожить. Ты же всегда так делала, потому он и не смел. А тут расслабился. Представь, а что если он тоже хвост поджал и думает: вот убьет меня скоро Сонька, так хоть перед смертью погрешу всласть. Ну и семейка, честное слово. А ты говоришь, завидую. Очнись, Соня, другим теперь завидуют.
Соня привычно пропустила мимо ушей мирское хамство. Мели Емеля. Она уже неуязвима. Главное она уже знает, Мирский не станет зря языком трепать. Если бы у него были хоть малейшие подозрения, он бы первый ее предупредил. Соню одолела истома облегчения. Хорошо, что у нее есть Сережа. Кому бы еще она могла выложить свои глупые страхи без дальнейшей огласки и сплетен! А то, что он потерял всякий пиетет к ней и рубит правду-матку, так это все слова. Он, как никто, знает Соне цену.
— Мирский, у тебя есть выпить?
— Есть, дорогая. Вот именно, давай-ка чуток расслабимся, посидим по-людски. Оставим все эти недостойные нас темы. Чудесный день, лето, нам еще жить да жить, хоть мы и старые калоши. Да и что с того? Зато мы умеем ценить любой момент. Даже самый вот такой обычный. Мы ж как колобки — от таких медведей, волков и лис уходили, что нам уже ничто не грозит. Я, Сонечка… — Мирский посмурнел, почесался, взъерошив густые жесткие бакенбарды, — тоже иногда себя спрашиваю, а не зажился ли ты, Сережа, на этом свете? Стольких ребят золотых перемололи, а ты до сих пор небо коптишь. Метафизика меня за горло берет. И я отвечаю тогда, что лучших бог вперед забирает, а нам, середнякам, попустительствует. И в том наша нехитрая человеческая радость. Так возрадуемся!
Соня усмехнулась, отвернувшись к зеркалу, глядя, как отражение Мирского наполняет рюмки вязким шерри. Сам он этакие “глупости” не жалует, держит специально для дам, но всегда за компанию пригубит. Взъерошила прическу для пышности, оглядела себя. Костюм сидел как влитой, облегая плавное лекало бедра.
— Середняки мы, говоришь… — Соня подошла к столу, пригубила напиток, не чокаясь. И улыбнулась фирменно (просто улыбка и ее экранный вариант — далеки друг от друга, как государь и милостивый государь). Улыбнулась так, чтобы напомнить, на что она еще способна.
Мирский в ответ расплылся:
— О, речь не о тебе. Ты солнце наше, народное достояние. Соня навсегда! Звезды не политики, они не подвержены смене курса… разве что тускнеют. Разумеется, скоро тебя будут поминать только в мемуарной дребедени и ностальгических соплях типа золотых коллекций Госфильмофонда. Но зато твой неизменно светлый образ останется незапятнанным, — и Мирский, притворно-елейно корчась, резко склонил голову набок на манер пальчиковых марионеток.
— Какое ж ты трепло, дорогой! — досадливо отмахнулась Соня, отметив, однако, что у старика для его возраста прекрасно гнется шея.
Прохлада вечера добавила хмелю легкости. Цокая каблучками в сторону дома, Соня уже не понимала, как она могла ворваться к Сереже с вычурными мыслями о покушении. О Гришиных девушках она никогда раньше не беспокоилась. Он может назначать встречи кому угодно, но о большем и речи не идет. Только однажды был реальный повод для гнева, но Соня и охнуть не успела, как все прекратилось. Наверное, именно тот случай Мирский имел в виду, когда прохаживался насчет того, что “опять Гришка загулял”… Или Соня не в курсе о прочем. А не все ли равно! Цель визита достигнута, теперь можно спать спокойно.
И как она могла заподозрить Гришку! Он… вовсе не так плох, как кажется ей в последнее время. Не стыдно ли ей было оговаривать его перед Сергеем? Нет, не стыдно. Они с Гришей квиты. Соня — его добрый знак и счастливая звезда. Она честно пахала к вящей славе этого пройдохи. А разговоры с Мирским — это ее очень частное дело. Как содержимое сумочки. Как Алешины письма. Как… нечто, не описуемое словами. Как засохший цветочек души: окунаешь его в сокровенное — и он оживает. А потом снова сжимаешь книжными страницами и живешь до следующего вдоха.
Что Гриша ни скажет — Соня все всегда делает, ее винить не в чем. А у Клавы, домработницы, надо разузнать про эту девушку на всякий случай. От Клавы ничто не ускользнет. И она на Сониной стороне. Вот и получается, что, куда ни ткни, больше любят Соню, а не Гришу. Бедный! Но ведь по справедливости… ай, за него нечего переживать, он найдет щелку, сквозь которую просочится к народной любви.
“А я звезда. Я — навсегда”, — улыбалась Соня.
Японский журавль
Повадился к ней. Казалось бы, что тут непонятного… Недавно стали соседями, она — девушка на новенького, а он тоже молодой, языкастый, у него много гостей обоего пола, но женского особенно. Сделала поспешный вывод: “Слишком красивый. Вариант, не годный к рассмотрению. Вон к нему сколько ходит. И все хихикают”.
Ксения переехала сюда после развода. Седьмая тетка на киселе ей по-родственному предоставила “летнюю” квартиру. Летнюю — потому что зимой тут люто, ночью под двумя одеялами мерзнешь, как в сенях на сундучке. И хлам пыльный нагроможден-понатыкан, ощетинивается из-за угла проросшими из досок кривыми гвоздями, царапается… Ремонта не было с первой мировой, но замышляли масштабную метаморфозу, хотели хитрые антресоли возвести, отсюда и гумус строительный. Потолки, конечно, заманчивые, метра четыре. И главное — длинное зеркало. Его Ксения в первую очередь привела в порядок, отмыла, натерла. Зеркала для нее много значили, она ведь гримерша.
Потому и обжилась быстро, расставила везде свои тюбики, склянки, блестки, они словно корешки пустили. А к хаосу невоплощенной материи Ксения отнеслась как к декорациям. В театре работала, привыкла. Вот только к холоду не притерлась, крайние температуры для грима неполезны, да и по дому всегда любила расхаживать в маечках, почти раздетая. Невелика потеря!
Начал с жесткой ноты, не вынимая эквилибрирующей папиросы изо рта: “Замерзла — давай по полтяхе. Меня Богдан зовут. А ты кто будешь? Хотя заранее приятно”. Припечатал снисходительной симпатией. Ксения растерялась, чувствуя, как милость его в любой момент могла взорваться яростью необъяснимой. Такому приглянуться опасно, лучше б вовсе не заметил. Как там сказано у классиков про барские гнев и любовь…
Началось все с битвы за тепло. Ксения к нему за инструментом зашла: окно раскрыла, чтобы вековой прочерневший поролон выдрать и новым заткнуть, а защелка оконная поломалась. Пришлось барабанить в соседнюю дверь за техподдержкой. Оказалось, художник он. Не просто хлыщ беспутный. Помог ей — значит, рукастый. Руки у него особенные, умней и старше лица, и, вообще, будто от чужого тела. Так бывает с манекенами: габитус светло-кремовый, а кисти присобачат темнокожие…
Сказал, что все равно будет прохладно, рамы огромные, ветхие, тепло не держат. Нужен обогреватель. Ксения только рукой махнула, мол, детали. Богдан в ответ завел ритуал: барабанил в дверь тоном, не терпящим отказа, входил с бутылкой и конфетами. “Я погостить”. Ксения препятствовать и не пыталась, даже если планы рушились. Во-первых, его попробуй не пусти. Он словно древний естественный закон вещей, ему перечить — как плотиной Лету перекрывать. Во-вторых, ну какие у нее планы после работы! После работы только еда, сон, телефон. Осень-зима — горячая пора.
Богданом она намеренно не интересовалась. Волевым решением. Приходит — пускай, не приходит — сама не звала. Есть везунчики, которых с рук на руки швыряет. Разошлись — а на приколе уже следующий союз. Ксения, похоже, не из них. Ни одного кандидата на горизонтах, а ведь носилась по слоям и прослойкам, вращалась, как угорелая, по девяти прижизненным кругам. Театр хоть и выжимал, но в свободную минуту умудрялась стрижками промышлять, потому как манипуляции с волосами — ее врожденный дар, и грешно было его в землю зарывать, тем более что куаферство успокаивало. А дальше по мелочи: пафосный мейк-ап за недорого или вовсе из любви к искусству, раскраска сообразно случаю праздношатающихся тусовщиков и прочих тварей земных с манией переодевания. В ее послужном списке было даже шоу трансвеститов, но с этими гуманоидами больно хлопотно! И во всей пестроте ни одной мужской особи пока не углядела для себя. А на подобных Богдану, приметных, даже не косилась. Сама она не без шарма, но таких легион. На лице, конечно, что хочешь нарисовать может, но брак на одном декоре не держится, отклеивается двусторонне, как гуммозная налепка от носа на холодке. И хоть в Василису Прекрасную воплощайся каждый божий день, — а волчок-то все в лес смотреть будет, от красивых верности не жди… Вместе с тем Ксения не могла не заметить, что визиты “красивого” участились.
Однако на этот случай, дабы не размякнуть и не потерять бдительности, у ней была припасена цитата из птичьей энциклопедии: “Как и некоторые другие птицы, японские журавли танцуют, чтобы привлечь свою избранницу, однако часто бывает так, что они танцуют без всякой цели”. Встретив столь виртуозную трактовку мужских маневров, она уж с ней не расставалась. И действительно — бывает с целью, а бывает и просто так!
— И что же, любишь это дело? — спрашивал Богдан, насмешливо кивая на Ксюшины гримерные причиндалы.
Она отвечала со строгой честностью, даже как будто обороняя свое ремесло от пренебрежения: да, мол, люблю и буду в нем лучшей. И сразу смущалась в присутствии апологета большого искусства. Художник — он творец, он худо-бедно претендует на вечность, а гример — солдат преходящей иллюзии, обслуга бренного тела, вот как получалось. Впрочем, и ему премии, между прочим, за грим дают. Хотя даже если не замахиваться на высоты признания, украшательское дело никак нельзя умалить. Судьба человеческая с ним в тесной спайке, встречают по одежке и любят за красивые глаза, не так ли? А народная страсть к карнавалу? Да что там, с первобытных времен праздники, читай переодевания и маски, служат тайным воплощениям натуры. Это ценная терапия, господин художник, — узнать альтеров своего эго…
Тут Ксения сворачивала патетику, стыдясь подкованности и энтузиазма: ведь она все о себе да о себе, а с мужчиной, как и с клиентом, надо о нем, о нем. “Лекцию зарядила”, — вздыхал Богдан то ли с досадой, то ли с удовольствием.
Как-то в вечер Хэллоуина Ксения за полночь приковыляла с другого конца города, где целую команду богатых деток раскрашивала. Художник встретил ее на лестнице.
— Жених завелся? — спрашивает весело.
Она парировала, что если б жених, так и на ночь бы осталась.
— Ну, я-то думал, ты последняя скромница, до свадьбы себя бережешь!
— Так уж после брака кулаками не машут, — развеселилась.
Он напрягся почему-то. Не знал, говорит, что ты разведенная женщина.
— Господь с тобой, неужто я за ненадеванную сойду?!
— Можно к тебе, — бросил.
Ксения уже привыкла, что это не вопрос, а утверждение, и было это некстати, она устала, и не столько от дел, сколько от сует и от мыслей про то, что кому-то все, а ей немного, и от шампанского, которого от жажды хватанула чрезмерно. Попросила у галдящей ребятни попить, а эти трясогузки сунули бокал выдохшегося пойла. “Шампунь” отборный, только Ксении не впрок, у нее сразу головная боль. Могла бы и отказаться от алкоголя, потребовать настойчиво водички кипяченой или из-под крана накатить на худой конец, но махнула рукой на себя, выпила, что дали. Негоже капризничать, когда диковинным угощают, — теперь вот тошно. А тут еще гость незваный.
Учил правильно заваривать чай, особенно зеленый. Она объясняла, что ей незачем, что до церемоний она не охотница. “И тебе удивляюсь: у тебя ж водка вместо чая”. На провокации не реагировал и вообще казался смирным. Порасспросил, откуда она такая замотанная. Принес три пластиковые коробочки с селедкой под шубой, — у него друг занимал должность с неограниченным доступом к салатным массам. Вознося благословение правильно трудоустроившимся друзьям, Ксения наелась до отвращения к харчам казенным.
— А что он, друг твой, тебя только одним наименованием потчует? — язвила уже на сытый желудок.
— Нет, просто захватил, что было под рукой. Сам-то он уже смотреть на это месиво не может, ты ж понимаешь…
Ксения понимала, но думала, что все равно парню повезло.
— Слушай, а мне нарисуй какой-нибудь хоррор на физии, а?! Что там у тебя самое простенькое? Давай потом на улицу выйдем и напугаем кого! — и сам обрадовался, как дитя.
Так вот к чему журавлиные танцы, наверное…
— А что, если я тебя попрошу за здорово живешь мне холст написать, — отбрыкивалась. — Это ж я работаю, а не балуюсь со скуки маминой помадой.
— Холст не холст, а картинка с меня, — ответил серьезно-уважительно.
Мало того, что ему не откажешь, так Ксения и без того была слаба против дружеской халявы. Просят люди, — а ей в охотку, почему не пойти навстречу.
Жахнула кофе с коньяком и приступила. Заморочила Богдана подробностями: что да как ему надо изобразить, все же не профан в художествах. Если раны нужны, то какую кровь используем — “венозную” ли, “капиллярную”, по консистенции и по съедобности.
— Опять ты за научпоп взялась! — отмахивался, пузырился. — Делай, как знаешь, лишь бы впирало и эффект был.
Эффект был. Избитое лицо со шрамом и с бонусом: выпросил кровяную капсулу, раскусываешь ее — и кровавой пеной плюешься. Красота! Издал вопль индейца и понесся через двор к полузнакомым “мещанам”, как сам обозвал. Ксению уже и не звал с собой. Ей бы как раз тут и отдохнуть, но назло бессонница навалилась. Перевозбудилась, утомилась, а ее раззадорили и бросили! С досады включила тетушкин телек, где работали всего две программы, и уселась смотреть ужастики с профессиональным прищуром. Грим не понравился. Заснула в кресле.
Богдан зашел уже под утро. Из-за двери крикнула: “Я сплю!” В ответ проблеял: “Я с гостинцами. У дверей положить — так ведь собачка описать может…” Впустила, конечно. Он приволок нежнейший творожный торт и акварельный пейзаж. На нем море темное, как перед бурей. Ксения любила все морское. “Думал, вот эта тебе подойдет. Я маслом обычно на заказ рисую. А графика у меня для своих…” Досидели до мутного рассвета, Богдан галдел о том, как наложило в штаны почтенное семейство, когда он ввалился и осел по стенке. Гриму аплодировал, хотя предположил, что у нас таким делом много не наживешь. “А твоим — наживешь разве?” — “Если напрячься, то пожалуй… А мне оно надо?!” Потом пошли к нему, он свои работы показывал. Теперь пришла очередь Ксении рукоплескать, хотя Богдан нахохлился на похвалы, опять утрамбовался в свой брутальный панцирь. Дескать, сам знаю, чего стою.
Ксения сконфузилась недоуменно: неужто надо было помалкивать, как кариатида, непроницаемо? Или же — благоговейно, надменно, смиренно, неодобрительно? Может, живописцы берут кредит у будущего величия и потому в любом полотне стоит подразумевать грядущую “Девочку с персиками”. А кто ж ее хвалит, девочку с персиками, этак можно докатиться до того, что и Венеру Милосскую с “Неизвестной” отметить замечаньицем: “Недурно-с”.
Ксения стушевалась, да и пора было уже либо по домам расходиться, либо затевать любовную игру. Она-то уж любую шероховатость сгладит. Но для нее как будто не было эрзац-повода. Например: оказалась в гостях, домой ехать поздно и незачем, мужчина предлагает остаться, клянется, что никоим образом на девическую честь не посягнет (особо щепетильные демонстрируют отдельную кровать), далее необременительные напитки, музыка, разговор об искусстве и момент истины. Это классика жанра, но что было делать в данном случае, отягченном соседским анамнезом? Только кажется, что выгодный географический фактор облегчает сближение. Много ли любовников из одного подъезда? И полно тех, кого разделяют масштабы Атлантики.
Стоп! Логика ущербна. В нее не вписываются сюжеты с влечением к силуэту в окне, фильм Трюффо “Соседка” и наверняка статистика. Зря лелеет Ксения смягчающие обстоятельства для заминки. Ее вовсе не звали остаться языком жестов. Ее не звали. Так бывает. Но ведь и не очень-то надо! Так нет же, если не хочется, все равно хочется, иначе зачем мы разделены на “М” и “Ж”…
Ворочалась в утренней своей скомканной, скрипучей постели. Припоминала. Много в нем все-таки странностей. Накатила вдруг на его светлое чело туча, а с чего? Остался мрачным, едва пару слов из себя выдавил, когда прощался. Немотивированные перепады настроения налицо. Заходит без приглашения, бесцеремонный, значит. Смотрит иногда, словно ангел гнева на отдыхе: пока-де, я безобидный, но подмечаю, кого испепелить в грядущий рейд. Может, гений? Одну картину от чужих глаз схоронил, не стал показывать. Она на мольберте стояла, Богдан объяснил, что незаконченная и потому смотреть на нее нельзя. Ксения с пониманием — сама суеверная.
Недели две не заходил. Ни ответа, ни привета. Ночами от него доносились все те же завитушки смеха. Женского. И гул. Мужской. Музыка. Топот на лестничной площадке. Однажды — драчливая перепалка. После всего этого Богдан зашел мимолетом и с каверзной просьбой. Сказал, что ему нужно сделать “приличный подарок” и посему хочет посоветоваться с “уважаемой о бабской ерунде”. О косметике. “Ну, ты ж должна в этом понимать”. Раньше он Ксению уважаемой не называл. Плохой признак или хороший?
Ксения сухо и учтиво провела краткий экскурс. Кивнул со смущенным спасибом, исчез. Теперь уж не было резона к смеху прислушиваться, и без него тошно. И вдруг через день вваливается во хмелю свежем и злом. Не просто поддамши, как за ним водилось, а пьяный углубленно, по-достоевски. Теперь уж ангел не столько гнева, сколько отчаяния. Пойдем, говорит, со мной. Просто успокой меня. А то в голове два братца друг за дружкой носятся — Шухер и Шумахер, того и гляди столкнутся и заискрят, и тогда я за себя не ручаюсь.
Когда Ксения ознакомилась с проблемой, не знала, как справиться с клокочущим изумлением. Хорош фрукт! Хотя и достоин респекта за дерзость. Заказали ему Адама и Еву. То есть написать прародителей с должными атрибутами — с Яблоком, со Змием. В сущности — двух голых людей, допустивших вселенскую оплошность на радость хлопотливым повитухам, корпорации “Кока-кола” и теоретику Мальтусу. Прозябать бы им без славы и без заработка, не народись на Земле обильное население. Однако Богдан изрядно искупал канон в собственном, неканоническом, соку.
— А заказчик кто? — осторожно поинтересовалась Ксения.
— Неплохой мужик один. Хотел у себя в холле повесить. Он мне мало-помалу клиентуру подбрасывал. Думаешь, я ждал, что меня вот за это, — он кивнул в сторону доселе незаконченного, а теперь готового холста, — в дворянское собрание примут или в зад поцелуют? Но повела своя тема, понимаешь!
Ксения влюбилась в его тему на раз. На диване полулежала брюхастая деваха откуда-то из средней полосы (так казалось) — Ева. Рядом с диваном стоял мужчина астенических формы и содержания, похожий на актера Тараторкина, — Адам. На полу валялся огрызок — Яблоко. В растворенном настежь окне едва-едва виднелась ватага ребятишек с бумажным змеем…
— А это Змий никак? — обомлела Ксения. — Смело…
— Вот! Ты сразу просекла! А он…
— Ты надеялся, что тебе заплатят?
— Нет. Но надеялся, — голос обескуражено съежился. — Вдруг бы ему показалось прикольно. Ведь я предупреждал его, что получится не то, что он ожидает. А он, мол, делай, делай, шевели булками. Доверял мне! Теперь уж вычеркнул из списков, другого зарядит, своего придворного. У того все как в фотоателье. Скопирует, скажем, Джорджоне и нарубит лавандос. А мне так и надо!
— Ну… ты подожди еще лет сто. Он за тобой по аукционам будет охотиться!
— Издеваешься? Все правильно. Ему Ева не понравилась. Толстая, говорит. И морда не глянцевая. А я ему настоящую Еву сделал. Прикинь, натурщицу так и звали. Судьба! Девка из тьмутаракани, думала, что за раздевания перед художником много платят. Можешь себе представить ее мощный интеллект! Ну, я ей башку, конечно, заморочил… Кстати, я ее даже омолодил тут, ей на деле 25. Но дура дурой, пуста, как киндер без сюрприза. Привязалась ко мне. Подарил ей ерунды разной, помнишь, к тебе приходил за советом…
Ксения кивнула, забытая заноза сама собой выдавилась. На ее место другая вонзилась: уж больно обиженный просветлел, расписывая Еву, успокоился, отвлекся от фиаско. Хотя его дело! Ксения сделала важное лицо, сухо похвалив за жизненную правду. Ева, чай, не Памела Андерсон и ума явно небольшого. У нее другая правда.
— Тебе нравится? Хочешь, подарю? Ты потом и будешь ее продавать на аукционах…
— Давай. У меня сохраннее будет, — сказала и осеклась, задумалась, чем ей может грозить всплеск брутальной щедрости.
А Богдан сидел смурной. Ксения, увязнув в робких попытках реабилитировать его самомнение, напилась. Сама от себя не ожидала. Расслабилась. Гений не усугублял, трезвел. И вдруг давай ее звать в злачные места. Но со спиртным у Ксении разговор короткий: блаженный затяжной прыжок в кондицию, быстрая нирвана и неуклонно по нисходящей в сон. Если хорошо, то недолго, а если плохо… то тоже недолго, главное чай попить. С тортом!
Он настаивал на загуле и номерах, потом и рукам дал волю. Ксения, ничтоже сумняшеся, покаялась:
— Ты красивый слишком. Как дикий зверь. У тебя и Ева не одна в обойме найдется, не говоря уже о банальностях именного указателя вроде Маш-Марин… Красивый, да еще, не дай бог, знаменитым станешь. А тебе некуда деваться! Магритт был тихим бельгийцем, в бутылку не лез, а все равно слава его настигла… А с красивым и знаменитым — то же самое, что со статуей Аполлона Бельведерского. Неестественно! Не за что глазу зацепиться — слишком гладко…
— Так ты и про Магритта в курсе? Начитанная, значит, — отпрянул со злой усмешкой, разомкнул объятия. — Пожалуй, тогда мне пора. Тогда — не плачь по мне, Аргентина…
С отвращением сгрудил грязную посуду в раковину, задвигал стульями, а Ксения под безнадежные кухонные звуки смирялась: все, больше не увидимся. Я сюда ни ногой! И его не пущу. А может, не надо было ломаться? Но теперь уж смешно идти на попятную, хватаясь за обшлага. Она ведь не динамила, а по-честному не собиралась… во всяком случае, сегодня! Впрочем, если все равно когда-нибудь, то почему бы и не сегодня… “Дать или не дать”, или, как выразилась одна литературная француженка, to bed or not to bed — вот в чем вопрос, будь Гамлет барышней с амбициями. Женские амбиции сильно усложняют отношения полов.
Что ж, остались друзьями в самом грустном смысле этой идиомы. Картину забрать было как-то неловко, сам не напомнил, ему не до этого, он мстительно заспешил ко “всем тяжким”. Ксения вернулась домой и быстро на боковую, чтобы не думать. У нее получилось, спасибо обильным возлияниям.
Дальше все снова пошло по старой колее. Смех вечерами, к ней — ни ногой. Ксения даже Еву краем глаза повидала. Не такая, значит, она толстая и глупая, раз вхожа сюда после сокрушительного провала своей наружности. Богдан, стервец, не наврал, что сделал ее моложе. Справедливо: Ева по сюжету свежевыструганная девственница, так что с точки зрения фабулы привередливому заказчику придраться не к чему.
Звонок раздался в усталые постновогодние дни, после размазанного, как губная помада, угасшего пира. От Ксении как раз гости разъехались, она дремала. Услышав трель звонка, угадывала, чего ждать. Не угадала. Про зарок “не пущать” забыла, открыв дверь и увидев, что он с собой сотворил, даже заулыбалась понятливо. Дескать, меня-то не проведешь, я-то привыкла к фальшивой крови. Еще успела вяло заметить, что Богдан сгоряча традиции попутал и окрест Рождества грех якшаться со злыми духами…
— Что, голубушка, теперь я достаточно некрасивый для тебя? Есть за что взгляду зацепиться?
Тут только разглядела, что кровь настоящая. Она ведь куда менее эффектная, чем симулянтская, любой гример на том собаку съел. Во всю щеку у Богдана сочился свежий шрам. За доли секунды накатила и ушла в ноги холодная волна: очень похожий шрам она ему нарисовала, когда он баловаться к соседям ходил. Матка боска!
Пока суд да дело, пока в ужасе звонила в “скорую”, пока искала и не находила подручные кровоостанавливающие средства, пока приехали ленивые медики и пока они мучили расспросами, откуда ранение, — от Богдана было не добиться, — все корила себя за никудышность. Рисовать бутафорские увечья умеет, а с настоящим справиться слабо. Потом ехали в травму, там накладывали швы, а он смотрел насмешливо и победоносно. Не знала, куда деваться.
Обратно привела его к себе. В голове вертелась мысль подначить его о шрамах, украшающих мужчину, — в конце концов, этот пошлый трюизм еще никто не отменял. Но не рискнула связываться с бешеным, вдруг еще чего выкинет. Сказала только, что лучше б он ухо, что ли, отрезал. Все-таки классика жанра. Глядишь, и в вечернюю хронику попал бы.
— Да я и так попаду в хронику. Ван Гог, это, девушка, не Александр Матросов. За повторение Ван Гога орден посмертно не дают. Так чего стараться?
Спустя три месяца решилась попробовать его сделать прежним. Получилось очень прилично. Ксения мысленно гладила себя по голове: “Молодчина, растешь…” Видимо, слишком явно загордилась. “Рада, что как новенький? — сощурился от неразлучной папиросы. — Так ведь я таким был. А ты на меня клала с прибором. Вас, баб, не поймешь!”
Ксения еще долго искала символические закономерности. Кара за хэллоуинское богохульство? Нетипичная Ева — к чему в этой притче? А Ксения теперь — реставратор неразумного творения божьего? Не-ет, такая логика снова к лукавому приведет. Все же гримерше, далекой от богословия, был ближе недалекий “журавлиный” дуализм: иногда в происходящем есть понятная логика, иногда — непонятная. А случается, что и нет ее совсем.
Кабриолет
— Послушай: одна русская девушка вышла замуж за англичанина. Он преподавал в Оксфорде. У супругов родилось четверо детей. Хорошая завязка? Так вот, в один прекрасный день он сел на велосипед и уехал. Навсегда. От семьи, от Оксфорда. Больше его никто из знакомых не видел. Теперь детей содержит русская тетка. Везет им в Оксфорд пианино! Вот как бывает…
— У нее личный самолет? — Жесткий заинтересованно глянул на Кирилла поверх очков.
— Понятия не имею.
— Завязка-то есть, а сюжет не клеится. Тебе бы отрешиться от быта. Засесть одному где-нибудь в заснеженной глуши, чтобы голова прояснилась.
Тема катастрофически ускользала из нужного русла. Кирилл растерялся и наговорил много лишнего:
— Больше всего я не люблю как раз заснеженной глуши. Там, где никто не знает про меня и никто не найдет. Сугробы, гудок электрички, и под валенками хрустит тропинка. Всю эту пастораль, которую так воспевают, — я ненавижу! Пускай это фобия или каприз… Но ведь я никому не навязываю свои предпочтения. Я вообще о них молчал бы, если бы не эта проклятая нужда платить каждый месяц такую сумму. Мне говорят, вали из города, раз ты неплатежеспособен! А я без города не могу, я зачахну. С меня даже за гнилой сарай не наскребешь… Тут я верчусь, как ошпаренный. Получается десятая часть из задуманного, но есть стимул. А дай мне спокойную жизнь — и я стремительно выйду в тираж. Забью на все. Займусь оригами. Разведу швейцарских овчарок. Умные твари геральдической окраски! А потом меня со всем кагалом все равно выставят за неуплату, потому что даже за хибару где-нибудь в Ближних Камышах надо платить. И хлеб наш насущный… Некоторые считают, что у меня не получается толком ни семью прокормить, ни заняться творчеством. Сплошная поденщина на грани фола. Ни признания, ни аккуратного счета в банке. Плюнуть бы в рожу этим брюзгам, которые даже не пытались совместить первое со вторым. А мне приходится. Я писателишка средней руки. Точнее, среднего уха. Главное для человека моих занятий — уметь подслушивать. Сплошная компиляция — и ничего больше. Может, я и сдохну в нищете, подложив под голову неоплаченные счета… Но вот что удивительно: ведь в быту книги связаны с деньгами! Их туда прячут. Скажи мне, куда ты прячешь деньги, и я скажу тебе, кто ты. Хотя разнообразие невелико. Обычно это классика — Достоевский, Гончаров, Тургенев. Я, например, никогда не встречал купюр в Оскаре Уайльде или во Франсуазе Саган. Нетрудно догадаться, почему. Зато водку прячут за философией. Или за стопкой старых журналов.
— Но текст ты все равно должен закончить, — заключил Жесткий.
И денег не дал. Кирилл усмехнулся, решив доказать жизнестойкость своего чувства юмора. Но судьбу все равно не переплюнешь: надо же наделить типа с такой фамилией филигранно оправдывающим ее характером! А Кириллу уже казалось, что приятельство в кармане. Но в редакторах никогда нельзя быть уверенным.
Вернувшись домой, он отмахнулся от вопросов жены и рухнул на диван. Завтра он не сможет заплатить за квартиру. Хозяин состроит козью морду и потребует в течение трех дней… — старая песня. А проклятая последняя глава никак не шла в голову. Был шанс настрочить ее за сутки, но если она уже два месяца буксовала, то можно ли было тешить себя надеждами на спринтерский рекорд? И даже если перегреть череп и рекорд поставить, то это вовсе не значит, что Жесткий поторопится раскошелиться. Будет требовать наведения лоска и ловли блох. А ведь мог бы пойти навстречу. Вот упырь!
Книга мучила Кирилла уже целый год. Немалый срок для халтуры. Это был заказ взбалмошной старухи. Заслуженная костюмерша строила мемуарные козни миру, но самой писать было, конечно, западло. Зато Кирилл успел литературно привязаться к мегериным байкам. Там было где применить воображение. Кира с увлечением одевал скелеты мельком обозначенных персон в шубки собственного вымысла, кое-где вкрадчивого, а местами и распоясавшегося.
Жесткий не уставал пенять Кириллу, что поймать такую жирную рыбу — большая удача. Потому что у костюмерши богатый муж, он все и оплачивает. Все — включая редактора Жесткого с его посредническо-карательными услугами по отношению к литературному “рабу”. Писатель по найму — не слишком уважаемая доля. Считается, что деньги мешают вдохновению. Зато когда его плод благополучно рожден и упакован в обложку, то можно позволить обрушиться на себя славе и даже, чем черт не шутит, состоянию. Обычно именно такая легенда у бестселлеров: либо сел и написал от скуки и не думая, боже упаси, про медные трубы. Либо не сел, а слег — с инфлюэнцей, шизофренией, стенозом привратника — и накропал болезной рукой. Бац, нежданная радость — издали, полюбили! А чтобы сразу маячили деньги — не-ет, так ничего путного не выйдет. Это только у корифеев получалось, вспомним Моцарта с его “Реквиемом”. Теперь таких “халтурщиков” не водится.
Реквием! Почему это раньше не пришло в голову: сюжет о том, как нелепо заканчивается жизнь… или как случайно она продолжается. Кириллу хотелось завершить текст эпически тривиальным возвращением в начало. Вроде того: знала ли эта кудрявая девочка, что ее ждет такая извилистая, блистательная, феноменальная судьба… Кудрявая девочка — гипотетический образ старушки в младенчестве. Она, возможно, не была кудрявой, но не в том дело. Важны клочки первых архаических воспоминаний как таковые: вот она, кучерявый ангелочек, входит в просторную залу, а там матушка музицирует, и солнце пробивается сквозь цветущие каштаны… и папа дарит бордовую ленточку, и у дымчатой кошки рождается рыжий котенок… и друзья из окрестных домов, которых потчуют в гостеприимном доме ватрушками и драниками. Дети, ставшие призраками, тенями, былинками-невидимками в поле, примятом ветрами времен. Как они, кудрявые, соломенноволосые и бритые, пережили голод и войну?
Будущую приму-костюмершу спасла счастливая плацкарта. 21 июня семейство отправилось погостить в столицу к родне. Ночью вероломно напала Германия. Что-то сталось с той ребятней, для которых Москва осталась утопическим черно-белым миражом из фильма “Подкидыш”? Они жили в домах победнее, где ужин поскуднее, а родня максимум в Бердичеве… Они, быть может, даже не видели кабриолета в импрессионистских потеках на полотне “Новая Москва”. Хотя кабриолеты в столице появились уже в 1932-м… а картина 1937 года, кажется… висит в Третьяковке… О, эти муки исторической достоверности!
Но Жесткий, конечно, скажет: а при чем тут чужие дети? А Кирилл ему ответит: при том, что случай делает нас немного философами. И мы не забываем тех, кто не получил вместе с нами счастливый билет. Они навсегда — оборванные смертью детские дружбы. И ведь наверняка была другая курчавая девочка, которая входила в залу, где таинственная другая мама играла на пианино и пьяняще пахло вкусным…
В горячке вдохновения Кирилл долбил по клавишам, отчаянно игнорируя перспективу завтрашней квартирной осады. Будь он хоть плохоньким рисовальщиком, то смог бы изобразить ту другую девочку, которой так увлекся в ущерб центральной героине. Хотелось выдумать ей несуществующую судьбу — и наплевать на гонорар!
Ночь прошла в творческом угаре. Глава так и не была закончена, зато зрел туманный эскиз нового предания. Жена уже ни о чем не спрашивала, она чувствовала, что дела плохи. И это безмолвие даже раздражало. Отвечать за неуплату, мяться, кряхтеть, обещать, обманывать — все равно не ей, а Кириллу. Вот дочке — той была неведома суета сует. У нее нет кудряшек, она вообще из другого мира, где не жмут кандалы товарно-денежных отношений.
Впрочем, хватит об этом. Надо думать о том, что сказать респектабельной супружеской паре квартировладельцев. О том, что может быть убедительным для людей их круга и исповедания. Исповедание у них одно: соблюдать условия сделки, у них вместо заповедей договор. Они честные акулы-рантье, которые живут доходами от сдачи в аренду парочки нескромных апартаментов в престижном районе и вполне заурядной “однушки”, где поселили не слишком надежное семейство. Рантье очень чутки на неплатежеспособность. При малейшем намеке на опасность неуплаты становятся куда жестче Жесткого. Они сразу напоминают нерадивым, что на их местечко масса претендентов, которые готовы платить больше и регулярней. Но это всего лишь ложь ниже пояса. Согласно экономическим законам, за товар платят столько, сколько он того заслуживает. При наличии в природе мифических претендентов, готовых распахнуть кубышку пошире, с Кириллом просто не связывались бы…
Но к чему рассуждения, соловья баснями не накормишь. Тем более двух таких жирных соловьев, которые и не пели никогда. Она — прижимистая, властная, не терпящая возражений, лицемерно участливая при виде Кирилловой дочки. Он — типичный подкаблучник, но в память о былой свободе сохранивший длинный хэйр. Возможно, с ним можно было бы договориться по-человечески, но соловушки летают только вместе. Видать, матрона знает слабину муженька… Эти люди могут принять во внимание только одну причину.
Кирилл печально ухмыльнулся: после бессонной ночи у него, похоже, чердак набок съехал. Это, конечно, детская глупость, но почему бы не попробовать? Пагубный азарт быстро набрал обороты. Он позвал жену. Сунул ей в руку телефонную трубку. Потом отобрал — ведь такие вещи не делаются без репетиции. Или лучше чистая импровизация?
— Сказать, что ты умер? А умнее ничего не придумал? — устало отозвалась жена. — Воскресать собираешься? Почему бы не сказать правду: у тебя сезонное обострение. Ты ведь больной на всю голову…
— Про болезни я им уже лапшу вешал. Болезнь их не проймет, — невозмутимо отозвался Кирилл.
У него уже зрел нехитрый план. Есть такие спасительные для лжецов и гениальных сыщиков диагнозы, при которых больной впадает в полную неподвижность. Даже сердце стучит едва-едва, так что его только аппарат с присосками услышит. Какая-нибудь каталепсия. Допустим, он был у друзей на даче. Желательно, на очень далекой даче, в соседней области, куда только электричкой, тремя автобусами, а потом десять километров пешком. И вот уже собирался ехать домой, чтобы отдать дорогим ненасытным кровососам ежемесячный куш, как вдруг… его накрыло. Друзья не знали, что делать, дозвониться жене не могли, вызвали “скорую”, она ехала три часа. А когда приехала — какой с нее толк?! Болезнь редкая, врачи в глухомани аппендицит от аперитива не отличают… Прочее — детали. В общем, жене нужно срочно ехать, дочку оставить на попечение бабушкам. Жуть, кошмар, жена в шоке еще успевает позвонить хозяевам, чтобы объяснить форс-мажор, клянется, что в течение ближайшего времени найдет деньги. Потом на всякий случай надо на неделю всем смыться, — вдруг эти сатрапы не поверят и станут следить…
Жена только отмахивалась. Говорила, что нельзя людей за идиотов держать. И что надо было раньше думать. И что отмазка неоригинальная совсем, — наверное, Кирюша исписался. И еще много правильных обидных вещей. Правильные вещи — они ведь часто обидные. Но Кирилл, конечно, не обижался. Он продолжал режиссировать постановку собственной кончины.
Получилось не так уж и скверно. Жена оказалась отличной истеричкой по заказу. Телефонный разговор прошел с шероховатостями, но на неделю от хозяев отделались.
— Ну и как они восприняли мою смерть? — с ревнивой дотошностью допрашивал Кирилл жену.
— Я же сказала, что ты пока еще не точно умер, ты слышал, — увиливала жена. — И вообще мне надо в душ. Я так волновалась, что вся вспотела.
Теперь пришла ее очередь не спать ночь. Она наотрез отказалась эвакуироваться, но разнервничалась не на шутку. Как будто Кирилл и вправду загнулся где-то на чужбине. А его сморил подобающий покойнику мертвецкий сон. Не то чтобы он мучился во сне тоннелями и светом в конце оных. Ему всю ночь что-то рассказывала костюмерша, которая пришла к нему в каракулевой шляпке и шевиотовом пальто, села на постель и грызла арбузные семечки. Она сказала, что так все делали в ее родном местечке… “Началось”, — подумал прямо во сне Кирилл. Но что началось, так толком и не понял.
Это случилось позже. В течение нескольких дней Кира шустрил насчет деньжат. Реквием ему пока никто не заказывал, все по мелочи. Но он обнаружил странную деталь: на его проездных билетах стали куда-то пропадать поездки. Съездил пять раз, а использованы все десять! Поначалу все списал на рассеянность, потом на неисправность автоматов в метро. Потом пораскинул мозгами, понаблюдал: со дня “смерти” он ощущает чье-то легкое невидимое присутствие. Словно кто-то нестрашный и любопытный идет по пятам. Не за правым плечом и не за левым, без толкований, просто “за”. И это не причиняет никакого беспокойства, скорее напротив, греет, приятно щекочет затылок, и пьянящие мурашки растекаются ручейками по телу…
— …это известный эффект, — успокоила жена.
Кирилл был тронут ее участием и осведомленностью. Он никак не ожидал от благоверной поддержки в свете своих последних выходок. Но супруга оказалась на высоте, когда Кирилл ей выложил про неподатливость Жесткого, про мучения с последней главой и даже про то, о чем Кирилл обычно суеверно молчал, — о своих литературных “зародышах”…
— Ничего необычного. Ты поймал эманации реальной судьбы. Проникся ими. Решил зафиксировать в истории. А потом вероломно декларировал собственную смерть. И тогда душа этой другой девочки забила тревогу. Пришла из тонкого мира тебя охранять, дабы ты завершил свою миссию и написал о ней. Явилась помочь твоему ангелу…
— Но зачем ей тратить мой проездной? Она же может бесплатно! — умилился Кирилл “народному” толкованию чуда.
— Но ей хочется, как живые. Ты ее, как морковку, выдернул из забвения. И ей захотелось продолжения земного пути. Точнее… ну ты меня понял.
— То есть ты хочешь сказать, что, пока я не напишу про нее и пока этого кто-нибудь не издаст, что и вовсе вилами на воде писано, она будет бродить за мной как тень?
— Понятия не имею. Тут действуют не земные законы. Просто заверши задуманное, вот и все…
“Пожалуй, в этой сказке есть рациональное зерно, — подумал Кирилл. — Если мир чинит препятствия, то хотя бы потусторонние силы дисциплинируют нас”.
Следующая неделя выдалась нервной, но упрямая последняя глава была закончена. Как будто взаправду покровительствовал кто-то невидимый. Хозяева не теребили, Жесткий оказался в меру благосклонен. Правда, прочитав, он забубнил что-то о литературных излишествах и о не слишком уместных лирических отступлениях:
— Вот ты тут вводишь трагическую ноту. Но ты должен понимать, что исторические реалии того времени уводят повествование совсем в другое русло. Эту тематику мы с заказчицей не обговаривали. А хочет ли она затрагивать в своей книге массовые расстрелы на Украине? Нельзя вот так походя… и потом, тут просвечивает национальный вопрос, ты же намекаешь на темненьких кучерявых детей… некорректно вот так, для красного словца, упоминать о Холокосте…
“Бог ты мой! Увидишь редактора — убей его!” — простонал про себя Кирилл.
— Да я вообще не думал ни о каком Холокосте! — уже вслух завопил Кира, забыв о сдержанности.— Дети вообще национальности не имеют. Они просто различаются по цвету и по масти, они — акварель Бога. Как, впрочем, и любой из нас… А если тебе всюду мерещится заговор, надо отрешиться от быта, засесть одному где-нибудь в заснеженной глуши…
Зря он вышел из себя, тем более съехидничал. Жесткий пилюлю проглотил, но денег опять не дал. Обещал решить вопрос после встречи с костюмершей. А сейчас бабуля захворала. В общем, голяк. Все равно бессмысленно напоминать об условиях договора, смысл которого сводился к принципу “сделал дело — получи бабки”. Жесткий не только жесткий, но и скользкий… Поговорили о кабриолетах, — что поделать, власть ассоциаций. О пересечениях сюр- и соцреализма. Кирилл был угощен сигарой и якобы ристретто, хотя на самом деле — просто кофе, которого очень мало.
Выйдя из редакции, он перезвонил по непринятым вызовам. Сначала жене: она прошипела, чтобы Кира спрятался на сутки, потому что приперлись хозяева с недовольством. Потом приятелю: он сообщил, что есть срочный перспективный заказ на книгу. Сын хочет увековечить историю отца, почтенного автомобилестроителя. Почтенный в свободное от заводских будней время клепал авто собственного изготовления в дачном сарае. И будто бы даже сконструировал — подумать только! — кабриолет, который впоследствии…
— …подарил королеве Елизавете, — предположил Кирилл и, дабы снова не разлиться в бессмысленных эмпиреях, добавил: — Я согласен. Составлю смету. Аванс — половина. И начинаю писать только по факту оплаты. Пока.
Девочка, лапочка, похоже, продолжала помогать и надеяться. Кирилл мысленно заверил ее, что напишет о ней, напишет, напишет… замотал шарф плотнее и поехал на вокзал. На электричку, в заснеженную глушь. На далекую дачу друзей. Пересидеть денек.