Опубликовано в журнале Урал, номер 3, 2007
Александр Верников. Скорость звука: Стихи. — Пермь: “Ладонь”, 2006. — 160 с.
Поэзия может такое
От нечего делать сказать —
В бессмертную речь увязать
Смертельной удавкой-строкою;
Двуглавой заморской булавкой,
Как молнией на зипуне,
Зазиппить, сверкнуть зажигалкой —
Незнайкой пройтись по Луне…
…О, поэзия может еще и не такое! Проблема нынче заключается в том, что поэзия зачастую может, но не хочет. Не горит желанием. Вообще не зажигается ни от чего, остается, едва обозначив свои претензии, вещью в себе. Покоится с миром. Ничего-то стихам — плохим, но тем не менее в избытке наводняющим нашу жизнь — не надо. Кто-то с кем-то где-то условился, что они, стихи, есть — вот и ладненько. Вот и хорошо…
Плохо все это.
Большая книга стихов Александра Верникова эту тенденцию опровергает. Она оставляет ощущение веселого изумления автора перед силой, мощью и возможностями языка. Чувства неофита в хорошем смысле этого слова: “Дай-ка я попробую сказать вот так… Эвон что вышло то!..” Дух захватывает — так надо ли того стесняться, когда можно, оказывается, сказать — чистой радостью победив всякий пафос:
…Летящих восприятий миражи:
Цветет сирень
На голом льду,
Отбросил тень —
Лучом иду.
Летящее восприятие — то есть свободное, чистое, непредвзятое, подвижное в подвижном, живое. Свое. Там, где полной спонтанности, естественности высказывания все же не получается — мы видим стремление к ним, автор все равно не теряет доверия читателя, поскольку доверяет ему сам. Преобладающая в книге интонация — личностная, искренняя, по возможности безыскусная. Не нарочито, впрочем, а в тонком и точном соответствии с предметом разговора о подлинных красотах и щедротах этого мира и о многообразнейших возможностях, способах гармонически этому миру соответствовать: вписаться — и остаться.
Бог знает сколько направлений существует для этого похвального стремления. У Верникова отчетливо прописаны два: земля и небо. Земля — это телесность существования, родящая и производящая стихия, сама энергия вечного круговорота вещества, слияния-противостояния жизни и смерти:
Мать моя, земля моя сырая,
Постигаемая до корней,
На которой не живу, а умираю
От любови-ненасыти к ней.
Небо — покой созерцания и свобода полета. Иллюзия невесомости, когда долго смотришь в … Параллельная реальность, когда искоса глянешь на … Небо — необходимый для жизни воздух и свет, антиматерия — близкая, быть может, словесной субстанции, законам и парадоксам языка:
Поднимает словно изнутри
Это что-то, это просто что-то!
Это что-то вроде покурить
На плывущем трапе самолета…
Что-то несусветное — но разве не созданное как альтернатива земному существованию? Разве не связанное накрепко с человеком — через тоску, желания, страх и восторг? Ведь это не где-нибудь, а в небе
____________________журавли
Клинопись древнее не бывает
Чертят на прощанье на лету.
Жизнь моя, о елки, убывает
Насмерть-насмерть в эту красоту.
В лучших стихах Верникова поэзия — живет, а жизнь — говорит за себя. Но, по моему впечатлению, есть в этой книге и слабые стихи, и множество смехотворных рифм (“Шелленберга” — “Кенигсберга”, “совсем” — “над всем”, “пенсионерка” — “визионерка” и т.д.), и дело знаменитого капитана Лебядкина, оказывается, живет и побеждает:
Как тень от себя самого,
Я тварным составом тащусь
И в цельного одного
По новой сплотиться тщусь
— подобные откровения можно было и оставить за пределами представительного издания в твердом переплете — серьезного, как ни крути, предприятия. Талантливых стихов в книге немало, но они-то как раз и оттеняют все небрежности и просчеты. Досадно это, поскольку автор, повторяю, берется говорить — и говорит же! — о вещах серьезных: о жизни и смерти, о силе и слабости, о настоящей радости и настоящем горе, об основах и особенностях бытия и быта в России, о человеческом — и вечном. И рождается, например, вот такое:
Музыка у Юзэка
В кабачке играла,
Широко ли узко
Разных собирала.
Спрашивать шершаво
Цо было потом —
Кровь моя Варшава,
Висла под мостом…
На воздух взлетело,
Прахом улеглось —
Было, было дело —
Ахом унеслось.
И осталась музыка,
Музыка без Юзэка.
— а мы ее слышим.
И плачем.
Вот так-то.
Евгения ИЗВАРИНА