Рассказ
Опубликовано в журнале Урал, номер 3, 2007
Олег Косарев родился в 1966 году в селе Джазатор Горно-Алтайской автономной области (ныне Республика Алтай). Образование высшее медицинское. Живет и работает в Горно-Алтайске. Пишет прозу, стихи, публицистику, рассказы и стихи для детей. Публикуется в республиканских изданиях.
Двойня
Рассказ
1.
Сухарев Александр Макарович, шестидесятивосьмилетний седой старик, с недавних пор вдовый и оттого сильно задумчивый, отбросил одеяло и, неспешно сунув ноги в валенки, поднялся с примятой постели. Прошагав по мягко скрипнувшим половицам, снял с крючка вешалки в прихожей и накинул, по-стариковски покряхтывая, на плечи видавший виды овчинный полушубок. Откашлявшись, собрался сходить на двор с целью посмотреть, как там любимица Данька, принесла ли долгожданный приплод? Именно сегодня, в щедрую февральскую оттепель, у стариковой единственной козы должно было закончиться козление.
Он притворил плотнее за собой входные двери. На лицо легла влажноватая свежесть тихой деревенской полуночи. Сухарев покосился вокруг: расчищенные дорожки, что ведут от входной калитки к крыльцу и от крыльца к хозяйственным постройкам, сильно дав осадку, побурели; сугробы, став ноздреватыми, тоже подтаяли. Хозяин потянул носом воздух; побыв с минуту под вызвездившимся небом, посеменил по тропинке; вот нырнул в хлев, стараясь не скрипнуть дверью и не напустить внутрь ночного холодка.
Александр Макарович Сухарев ждал почти целую ночь и уже несколько раз посещал место, где никак пока не могла разродиться коза, чтоб все вовремя проконтролировать.
Усадьба уставилась своими поблескивающими окнами в спящий мир. Собаки в округе спали; кругом стояли тишина и благость. Сухарев с раздражением полез в карман за куревом, принудил себя успокоиться. Его чрезвычайно тревожило: “Все ли пройдет нормально, успею ли?” Жесткие стариковские пальцы сворачивали цигарку. “Вот не стало Пелагеи Никитичны — сразу навалились домашние “немужские” дела, в голове крутятся всякие вопросы. Про смысл бытия, к примеру”. Подобное Сухарева всегда ох как злит, выводит из себя.
Держал корову, но от нее (еще при Пелагее Никитичне) пришлось избавиться: просто трудно стало заботиться, заготавливать-покупать уйму сена, да и покойная супруга уже не могла — не слушались руки — толком добыть из вымени молока. Потому продали буренку, а вместо нее купили ангорской породы козу, небольшую, но юркую красавицу, рыженькую с пегими пятнышками. Ангорочку худо-бедно получается доить самостоятельно.
Ну и еще в хозяйстве квохтали всю жизнь куры. Два десятка хохлушек-пеструшек.
Однажды пришло понимание, что ему никак нельзя остаться одиночкой, — ведь любая лишняя живая душа успокаивает. Потому вот по прошлому году сводил козочку к своим старым знакомым, чтоб огулял ее их знаменитый на всю округу козел. И вот нынче рыженькая Данюшка на сносях. И, Бог даст, к утру по всем признакам появится на свет потомство.
2.
А вот куры-пеструшки, что шуршат сейчас во мраке бревенчатого теплого помещения и смешно таращатся со своего насеста, — их старик Сухарев еле-еле терпит. Дело тут в следующем: последнее время соседские мужики за глаза, втихаря принялись называть Александра Макаровича “курощупом”. Особенно один, неприятный и вечно насмешливый сосед, белобрысый старик Вася Грудинкин. Тот вообще — в глаза смеется.
Александр Макарович снова чутко, между невеселыми мыслями, прислушался — показалось, то ль завозилась, то ль вздохнула Данька; он пока не решался включать свет, опасаясь помешать чем-либо процессу родов.
Да, этот Грудинкин гордится своими внуками: белобрысыми сорванцом Сашенькой и красавицей Машенькой, детишками его собственного сына — летчика Вити Грудинкина. По-официальному, полковника авиации Виктора Васильевича. Ух, и гордится Вася, когда ведет внуков на рыбалку! И старается идти по тропинке — вдоль общего, соседского с Александром Макаровичем, забора, чтоб из окна одинокий Сухарев все видел. Чтоб лишний раз позавидовал, как они втроем, грузный важный старик и два беззаботных ребятенка, с ведерком и удочками перемещаются к заросшей смородиной и ревенем калитке, от которой всего пару шагов прямо к речке Катуни! Вот троица минует калитку и вскоре оказывается прямехонько у лодок и заводей глубокой протоки, там, где над песчаной косой и неспешной холодной белесовато-зеленой набегающей волной склонились, повисли в болезненной красоте ивы.
У Александра Макаровича от такой картины (Грудинкин всякий раз точно знает, что делает!) и впрямь замирает сердце. Александр Макарович в подобные минуты, проводя взволнованным взглядом беззаботное шествие, долго потом не может оказаться в своей тарелке, снует то и дело по огороду — из-за своего забора к реке, туда, где резвятся юные рыболовы.
А Вася Грудинкин устраивается на бережочке всякий раз поудобнее. И долго он и внучата его посиживают с удочками над рекой-протокой — почти до самого обеда, до той самой минуты, пока его супруга, хорошая, добрая старуха, не позовет за стол. На следующий раз все повторяется заново: дед и внуки старательно копают на огороде червей тоже рядом с забором (чтоб видно было из аккуратненького окна сухаревской кухоньки), а потом неторопливо, напевая песню, гуськом шествуют вдоль забора Александра Макаровича. А тот и вправду не может оторваться: все следит за тем, как соседская малышня резвится на бережку с совками и песком, как детишки заливисто смеются.
“Ох, язва он, этот Грудинкин, — ни единого разу не пропустит, чтоб не подковырнуть меня. Да и всех стариков в округе. Такой уж у него характер, — думал застывший сейчас в темени хлева старик. — Все юморит, хохмит изо всех сил, пошучивает, а у самого — грудная жаба. Да еще — “шпоры” в пятках: хрящи разрослись от старости в ногах. Еле-еле ходит-“гусарит” и задыхается помаленьку от одышки, хоть и хорохорится”.
Александр Макарович опять навострил ухо по направлению к возне в дальнем, козьем, углу.
Грудинкин-то по прошлому году на выборах местных депутатов, когда столпились посудачить по-стариковски на крыльце, уже покончив с положенной процедурой, расшутился принародно, при всех здешних старухах, кивал, как всегда, на Александра Макаровича, намекая на “тайные сухаревские страсти”. Белобрысый клоун Вася посмеивался: “Мой соседушка днями напролет, забывши себя, проводит время в курятнике! Я сам много раз наблюдал! Ха-ха…” У Александра Макаровича, стоявшего в окружении женщин, от такого позора было нестерпимо пакостно на душе. Закипело горячо внутри, но Александр Макарович вновь, как всегда в таких случаях, смолчал: сильно не хотелось оказаться на людях окончательно униженным, оплеванным. Проглотил обиду, оставляя все происходящее целиком на совести глуповатого соседа Василия.
Майминские старухи, помня, конечно, что Сухарев недавно похоронил жену, стараются поддержать старика. Как помнят, конечно, и то, что старики Сухаревы прожили всю жизнь одни, вдвоем: после того как давно, лет двадцать—тридцать назад, умерла у них от воспаления легких дочь-школьница; убитые горем супруги так и не решились потом на второго ребенка.
Александра Макаровича деревенские тетки в тот раз на выборах, конечно же, пожалели, потому и не замолчали, чтоб еще более не усугубить его обиду, а лишь для вида поддержали клоунскую выходку Васи, желая обратить происходящее в шутку, а не досаждать ближнему своим унылым молчанием. Осознание этого до сих пор трогает Сухарева. Вот и сейчас посреди кромешной тьмы он покачал головой: сочувствие сельских женщин полоснуло по сердцу. Отчетливо перед мысленным взором его ожили старушки, жмущиеся кучкой на крыльце школы…
Но домашнее куриное сословие старик Сухарев в тот треклятый день окончательно решил извести. “Да еще если сейчас вот приплод появится, боюсь, не справлюсь я с ними со всеми: сильно большое хозяйство получится. Хлопотно…” — думалось Александру Макаровичу.
Правда, Вася Грудинкин, будь он неладен, и сам тоже частенько хворает, и оттого характер у него портится. Сначала шутит, шутит, а потом бегает извиняться: норовит заговорить с побитым видом, хотя жестоко обидевшийся Сухарев в таких случаях, как правило, помалкивает.
“…Хватит дуться, кум…” — тараторит обычно в такие мгновения из-за забора Грудинкин, грузно опершись на изгородь локтями. Но все без толку. И тогда большой белобрысый Вася принимается испуганно канючить: “Саша, слышишь, что ль: ты загляни сегодня вечером на чай, моя старуха нальет нам по сто грамм и чаю с малиновым вареньем и шаньгами, а мы будем болеть по телевизору финальный матч. Ну, чего ты, право, Сашок?..” — “Как бы не так…” — тогда с глухим раздражением отворачивается Александр Макарович и исчезает, оставляя без внимания Васины заискивания.
Нет, соседские шуточки-обиды (пусть они и не со зла, как говорят старухи) со счетов тоже просто так не сбросишь. В сердцах старик Сухарев, позабыв про осторожность, плюнул под ноги, покинул роженицу. На воздухе, не обращая внимания на развеселенькие звезды, громко высморкался и рассерженно посеменил по подтаявшей мягковатой тропинке к избе. Хлопнул входной дверью.
3.
“Вот минуют роды, придется немного, конечно, потерпеть: пусть некоторое время будет поменьше молока, но ведь это ненадолго — пока Данька выкормит потомство. А потом-то снова его будет вдоволь. Теперь-то их уже семейство. А с семьей, хотя бы и с козлиной, жить куда веселее! И еще шерсть-пух: ведь их теперь, когда подрастут малыши, будет втрое больше…” — рассуждал, сидя на постели, старик.
Ему вдруг сейчас, у тепла разгорающейся печи, загрустилось сызнова о своей Пелагее Никитичне. Растревоженное сердце не давало усидеть на низенькой табуреточке.
В смутной душевной панике он оделся, прикрыл дверцу печки и, ругаясь сам на себя, поспешил из дома. Вот робко втиснулся в темноту овина, опять трепетно взялся рукой за выключатель и… снова окаменел “как дурак”, снедаемый покорным ожиданием и разными мыслями.
Еще раз вспомнились и дочь, и жена, которая кротко весь век трудилась на здешнем вот районном молокозаводе пишущей машинисткой в бухгалтерии. И вот теперь он вдовец, что ж, видимо, такая участь. От жизни словно бы остался лишь общий семейный портрет — на стенке фотография в рамке.
Так примерно и текла ночь: старик снова и снова, словно ужаленный, то шаркал по подтаявшей тропке на очередную проверку, то, отчего-то рассердившись или расстроившись от ночных дум, возвращался к своей постели.
Совсем перед утром Данька окотилась двойней. Едва войдя к роженице, Сухарев сразу почуял робкое шевеление новой жизни.
Отметил, как удовлетворенно вдруг вздохнула коза. В том вздохе были спокойствие и радость, мол, вот и ладно, что все следует своим чередом. Счастливая мать тихонько возилась на сене: козлятушки мои…
Александр Макарович мигом щелкнул выключателем, потоптался у входа, привыкая к свету. Куры за сеткой тоже слегка забеспокоились: смешно таращились на насесте, резко встряхивали головами, и их гребешки подрагивали. Данька, ловко расположившись на подстилке калачиком вокруг двух крохотных тельцев, облизывала светло-коричневатых козленка и козочку.
Александр Макарович без долгих мыслей подступил к козьему ложу, развернул припасенный специально для этого события старенький ватник и укутал им двойню. Взял малышей на руки, а матери тихим голосом велел подняться и следовать за ним. Коза понятливо вскочила и четким семеняще-дробным шагом тронулась за Александром Макаровичем. Коротко блея: “Ммее-е!.. Ммее-е!…”, она старалась забежать то справа, то слева. Хвостик ее мелко дергался.
Они мигом выбрались наружу. Сверху поблескивало звездное небо. Компания без раздумий устремилась поскорей к дому.
Вот Александр Макарович занес в жилище свою долгожданную ношу, запустил Даньку. Мигом подбросил охапку дров в еще теплящуюся углями печку. Пока пришлось постелить старый ватник на полу неподалеку от печи и уложить на него козляток; дрова мигом нешуточно запылали. “Вот и лады…” — обрадовался молчком Сухарев. Решив не закрывать дверку печки, присел на низенький табурет немного сбоку. Склонился к новорожденным: не сильно ли идет на них от открытой дверцы жар. Нет, температура — в самую пору.
И он достал кисет, кусочек бумажки, спички, скрутил и закурил самокрутку. Втянул в легкие густой деручий дым. Красноватое, обветренное, чисто выбритое лицо его разгладилось. Коротко остриженные седые волосы отсвечивали розоватыми бликами, словно в ответ гудящей печке. “Да и пеструшек, наверное, все-таки оставлю, давеча я определенно погорячился… — вспомнилось старику опять. — Пусть живут, пусть квохчут. А что в округе кто-то вроде нашего глупого Грудинкина будет смеяться, так пускай веселятся, жалко, что ли?”
Рядом азартно насасывал свою мамку долгожданный выводок. У хозяина криво дрогнули губы: “Вот они, ребятки. Прибыток. Ребятушки. Данькины первенцы. Глядите, какие молодцы теперь в доме моем объявились! Ах, как причмокивают. Грейтесь, грейтесь, ребятушки!”
— Ух, и молодчина же ты, Данька! Эких красавцев подарила… — вслух проронил Сухарев.
Животное расположилось рядышком с новорожденной двойней. Крохи жались к матери и сопели, дергая ее за сосцы с неумелой энергичностью.
— Мее-е! — громким надтреснутым фальцетом ответила Данька. “Что? — спрашивал взгляд животного. — Вот, хозяин, принимай пополнение. Видал? Заживем теперь вчетвером”.
Старик засмеялся и поглядел на ее деток. Головки козляток, плохо еще держащиеся на весу, тем не менее упорно старались подняться, словно заявляя: “Глядите! Вам придется отныне считаться с нами…”
У Сухарева от умиления защипало в носу.
— Ай вы, пострелята, туда же — задирать нос! Малышня! А ну, давайте, добавлю дровец — будет вам еще теплее!..
Сухарев подкинул пару полешек в топку: так скорее обсохнут новорожденные. Тотчас поленья затрещали и потянуло жаркой волной.
Напоследок Сухареву вдруг пришло на ум, что чудак Грудинкин тоже, видимо, на свой лад, грубовато и глуповато, старается хоть как-то прийти на выручку своему соседу. И стало жалко всех стариков округи…
“Нужно будет завтра с утра позвать сюда Васиных белобрысых внучат: наверное, ни разу в жизни маленьких козляток не видели, пусть порадуются! И самого их чудака-деда, хоть он и ведет себя иногда глупо, приглашу. Выпьем по стопочке, посудачим о нашей молодости. Она же навсегда миновала…” Еще Сухарев окончательно решил: “Птиц все равно — не трону: чего на людские глупости обижаться”. Сморгнув, Александр Макарович потер руки о коленки. А потом — улыбнулся.
Занималось утро, где-то неподалеку заголосили первые петухи. Над землей новый день осторожно затевал негромкую и вечную суету.