Опубликовано в журнале Урал, номер 2, 2007
Наталия Санникова закончила факультет искусствоведения и культурологии УрГУ. Стихи публиковались в журнале “Урал”, в антологии “Современная уральская поэзия (1997—2003). Автор книги стихов “Интермеццо”. Живет в Каменске-Уральском.
***
Я никуда не уехала, я не уеду, не ждите меня, дорогие,
ласковые города на другом берегу океана. Северный ветер
мне закрывает дорогу опавшими листьями клена и серым дождем.
Скоро земля отвернется от нас, укрываясь снегами. Россия,
горькая соль на губах, мы твои инфантильные дети —
плачем, и просим, и злимся, и нового праздника ждем.
Дело не в том, что иные далекие страны и веси, где я не бывала,
могут прийтись не по росту (хотя, безусловно, придутся, осталось проверить),
дело не в том, что они лишены тех щербинок, которым цена “пятачок”,
даже не в том, что мои горячо нелюбимые, те, кого я оставляла
и уходила к любимым, безумным, жестоким — и каждому было по вере.
Там, я слыхала, нельзя говорить на родном языке и молчать ни о чем.
Может, меня обманули, меня обманули, меня обманули невежды —
почерком беглым, бесстыдною речью, пестрящей чужими словами,
чувствами, взглядами, жестами. Я не стыжусь, что слаба, обманусь, как могу.
Будет весна. Прилетят мои птицы. Но за год не вырасту я из одежды,
как это раньше бывало. Мама, верни мои сказки, мою постаревшую память.
Я остаюсь, северный ветер, петь о тебе, слушать тебя — на своем берегу.
Утро
Звала, и оно пришло, и встало передо мной
вслед за осенней ночью, вытекшей из скорлупы
приоткрытой форточки вместе со звездами и луной.
Я была здесь вечером, вышагнула из толпы,
брошеным пятаком закатилась в щель
между стеной и кроватью, сон мне приснился, сон,
черное облако, упавшее тяжело на грудь. Карамель
хрустнула, точно ребрышко — прозвонил телефон —
коротко, хрипло. Я не могла подойти, чтоб ответить ей,
девушке, набиравшей дрожащими пальцами номер два-
тридцать три-ноль пять городской больницы. Стало еще тяжелей,
сдавили виски две юные бабочки, точно твои слова,
произнесенные только назавтра, наутро. Сон был в руке,
смятый живым дыханием, плывущим поверх всего
сущего. Так и пропал бы на сквозняке,
но я догадалась его записать с утра.
Жаль, не хватило, луна, твоего серебра,
когда рассветало — серебра смертельного твоего.
***
Стихают обыденной речи простые нотки,
стихами тем более не о чем говорить.
Ан нет, уже просится рифма “налейте водки”,
а следом за ней “не найдется ли закурить”.
Так в доме, едва обедневшем вечерним гостем,
шуршит занавеска, раскрытая сквозняком,
и просится тусклое небо в короткий проем,
сошедшее в город на сломанной тонкой трости
дождя — проходи, говорю, допоем.
А ты говорил: “все — тщета”. Ерунда, наживка
заброшена в мутную воду моих дождей,
в аральское море скудеющих в ночь надежд,
но мне остается голос. Delete. Ошибка.
***
Накануне зимы — радуйся.
Покрывается инеем градусник,
стук колес попадает в радиус
действия слуха и осязания.
Наступает сезон вязания,
электрического безмолвия,
и, какие ни ставь условия,
все равно выпадает прощание.
Попрощаемся же без привкуса
потерявшего прелесть дискурса,
мол, еще наверстаем, выспимся
на ушедшей давно любви.
Запах снега неуловим,
но уже настывает корочка
там, где были царапинки, ссорочки —
аккуратненько, не сорви.
Заживет, зарастет, отвалится,
а до свадьбы держись, красавица —
сколько поводов предоставится
до весны отоспаться всласть!
Только б заново не попасть
в эту злую, лихую, лютую,
показавшуюся минутой,
всю-то жизнь укравшую страсть.
***
Останься со мною, со мною,
пронзи мое сердце насквозь,
покуда висит за спиною
звезда, и ничто не сбылось.
Покуда стоит перед нами
лишь дым, и египетской тьмой
окутаны мы, точно снами.
Мой ангел, что сталось со мной!
Я верю, как школьница в мае,
чужому его языку,
я тонко улыбку ломаю,
как дым, отпуская тоску,
тоску по несбывшимся веснам,
по темным аллеям и снам.
Ах, нужно быть сильным и взрослым,
чтоб плакать по синим глазам,
чтоб знать неутешную правду,
играя в любовь на ветру.
Египет смещается вправо,
но я там уже не умру.
***
поищи меня пожалуйста я кажется потерялась
да что потерялась совсем пропала то что ты видишь — только слова
а я утонула в небе руки ноги глаза живот ничего не осталось
в городе где я жила это все никому не нужно или я не права
в городе где замерзает глина молоко и лед обрывается с крыш
нужно уметь жить но нельзя умирать я пробовала лишь охрипла
ты поищи меня может еще не поздно мой ласковый мой малыш
ты уже вырос совсем большой научился петь и играть на скрипке
ты уже можешь на мое “спаси” сказать в ответ “не хочу не буду”
умеешь повязывать галстук любить и плакать водить авто
но вот это безразличие эта холодность эта сталь откуда?
не ищи меня пожалуйста (вера матвеева) не вернусь ни за что
Старое кино
***
Раде
Еще одна история, другая.
Уж наперед известно, кто предложит
пройти под вечер по земному краю
и чьим ребром ступится острие.
В раскрытой книге опыта читаю,
кто первым руки на плечи положит,
но все ж — замрите, ангелы! — играю
и трачу сердце бедное свое.
Уже не трудно доверять признаньям,
и умирать в объятиях не страшно,
и прерывать то чтенье, то вязанье
не жалко на извечные слова.
И в сотый раз ложится мирозданье
под изголовье временное наше.
Известно мне заведомо, заране —
все кончится, и я вернусь жива.
Но как горчит вечерний чай смолисто,
как пахнут гладиолусы грозой,
как светится в рассыпанном монисто
слеза, иссохшая сто лет назад!
Осенний ветер выстилает листья,
и мы навек прощаемся с тобою
под песню “полюбите пианиста”,
и руки, все прознавшие, дрожат,
когда я теплый шарфик поправляю
и говорю “не простудись, там — Осень”,
и мысленно страницу закрываю,
и закрываю двери и глаза.
Мы отвлеклись и не прошли по краю.
Я обещалась непременно в гости —
я нынче всем такое обещаю.
Ты — не сказал.
***
Из темной музыки, из раны,
сквозь разноцветное стекло
возникнет мальчик безымянный
и — точно время истекло.
Раскрытый на пустой странице,
мерцает серебром экран.
Тебе не спится? — Мне не спится.
А как же звать тебя? — Иван.
Зачем ты дышишь здесь, у входа
в мое пустое, в мой покой?..
И звезды сходят с небосвода
и в ряд висят над головой.
И темной музыкой, как кровью,
мир наливается, звеня.
Ты хочешь пить? — Твое здоровье.
Так за тебя? — И за меня.
За день, который не был долог,
за год, которому хана,
за тех, кто в море, тех, кто молод,
и за иные времена.
Не уходи, еще останься,
договори, договори…
Сгорают буквы в черном танце,
а ты на клавиши смотри,
но не играй, а будь собою,
пока в окне не рассветет,
покуда звезды пахнут кровью.
И мальчик скажет: все пройдет.
***
Сидя за накрытым столом над грузинским блюдом
в просторном кафе, где играет музыка моего детства,
я понимаю, что мною движет сюда и, последовательно, отсюда,
и неискренним голосом говорю то, что думаю по-честному.
Я думаю, что дело по-прежнему не в количестве женщин,
потому что мой приятель, сидящий напротив, гей, а подруга —
очень высокая красивая талантливая и успешная —
натуралка, которая скоро выйдет замуж, уедет из Ебурга
в Соединенные Штаты и будет писать там стихи по-русски
о любви, конечно — о чем же еще писать красивой женщине.
Я все понимаю, но не могу сказать, это смешно и грустно,
я ведь тоже хочу о любви, но мне не положено, вообще.
Минут через пять молодая официантка (студентка, наверное)
принесет хинкали и сацебели, капуччино с корицей без сахара.
Я позвоню тебе, скажу “приезжай через полчаса”, услышу нервное
“я уже подъезжаю, здесь некуда ставить машину!” и от страха
начну глотать большие куски, обжигаясь соком. Я поняла —
так уже было. Мама говорила мне по утрам “ешь быстрее,
а то опоздаешь в школу!”, и я выскакивала из-за стола
и прибегала за полчаса до звонка. Теперь выхожу из дверей
кафе в дельте большого города, исчезаю в море машин,
уношу с собой недосказанное (радости нет, только страх опоздать).
Мы, кажется, разучились говорить правду, да и зачем она,
если единственное, что нас объединяет — то, что мы любим мужчин.
***
Тепло утрачено. Быть может,
мы обретем его поврозь.
И кто-то завтрашний в мороз
вам руки на плечи положит,
предложит ужин и ночлег,
укроет пледом и речами…
Вы здесь того не замечали,
что все слова обозначали —
они обозначали “снег”.
Такие ж схожие везде,
как рой снежинок однородный,
как их полет ночной свободный,
как их скопленье на воде —
поверх воды — то будет лед.
И после кто-нибудь поймет
из нас, что между нами было:
вода текущая застыла,
но не смирилась подо льдом.
Я знаю, кто поймет — потом.
Но вы не вспомните, едва ли,
как воды темные качали
не нас, но отраженья нас.
Пишите письма. В поздний час,
ища огня во мгле разлуки…
Но, я сказала, будут руки,
слова, потоки новых слов.
Вы им, что сможете, отдайте,
но вслух, прошу вас, не читайте
моих стихов.