Опубликовано в журнале Урал, номер 2, 2007
Виктор Соколов. В доме с покосившеюся крышей. — Екатеринбург, 2006.
Вы готовы едва ли не каждый год издавать по очередной книге своих творений? Склонны к размышлениям о непростой жизни художника? Небольшой, чуть более ста страниц, сборник с названием “В доме с покосившеюся крышей” даст прекрасный повод для подобных раздумий. Дело в том, что представленные здесь стихи охватывают почти сорокалетний период творчества их автора. Приписка же “От редакции”, сопровождающая его краткую автобиографию, сообщает, что “Виктор Соколов — последний из “славной когорты шестидесятников Свердловска” — впервые выступает с книжкой”. “Только сейчас появилась возможность опубликоваться, — признается он, — и вот — пробую”. Впервые за сорок лет — согласитесь, это уже привлекает внимание к сборнику.
Тут же, впрочем, задаешься вопросом: что мифическая редакция (мифическая, потому что нигде в книге издатель не указан, названа лишь типография) подразумевает под словом “последний”? Виктор Соколов последним из этой самой когорты выступил с книжкой? Или он единственный, кто остался верен идеалам тех лет? Не идет же речь о том, что автор — последний оставшийся в живых представитель знаменитого поколения… совсем уж несуразица получается.
Отсутствие сведений о редакции, кстати, согласуется с общим “самиздатовским” стилем книги, где перед тиражированием вручную были сделаны исправления, а порой и вписаны целые строки; где единое начертание тире или фамилия автора рисунка на обложке — равно неважные мелочи, которыми можно пренебречь.
Тогда — поищем главное.
На первый взгляд стихи Виктора Соколова весьма разнородны. Утонченные переводы китайских поэтов эпохи Тан (“И вижу, как звезда / Упала за окном, / Но к дому моему / тропы не осветила”) сменяются бытовыми зарисовками, являющими стереотипную российскую действительность — либо без затей (“В окошке догорает медный свет. / Старушка доедает винегрет…”), либо с элементами соц-арта (“Народ и партия… и дыни / по полтора за килограмм…”). Впрочем, пусть даже у Ли Бо “вино искрится в чашках золотых”, а наши плотники посылают представителей за водкой и достают огурцы из карманов, исходный посыл у средневековых китайцев и у нас все-таки общий: не идет работа без заветного “кувшина под рукою”.
Действительно, а что еще делать в этом скучном провинциальном мире “с покосившеюся крышей”, как не пить? Провинция — “шестая часть Земли” — для Виктора Соколова ключевая и, похоже, наболевшая тема. Одни и те же реалии (зной, степь, война) звучат по-разному в “Затмении”, где это лишь предсказуемые атрибуты “восточных мотивов”, и в следующем, сразу запоминающемся, стихотворении:
А в Энске происходит что? А в Энске
все лучшее уже произошло.
Ушел на запад полк Преображенский,
и солнце в тучу черную зашло.
Чему-то суждено еще не сбыться.
Над кем-то еще коршун закружится
там за холмом, у смерти на краю.
А в Энске? В Энске тихо, как в раю.
Не ночь, не мгла вокруг — покой вселенский.
Ни звука, ни движенья, ни луча.
Ушел из Энска полк Преображенский,
сгорела в черном зеркале свеча…
Причем заброшенный город Энск — не только российский локус, но и, например, немецкий. Та же “скучища — никакие разговоры / ничто не изменили до сих пор”. Та же дорога, придуманная Мёбиусом.
Чернота — другая составляющая общей атмосферы книги, такая же недвижная, как и степной зной. В первой половине сборника указание на нее мы встретим едва ли не в каждом стихотворении: “Прислушиваясь, что за разговор, / зевает в подворотню черный двор. Скучища…”, “В зрачках удлинившихся окон / ночь отразилась и стала чернее вдвойне…”, “Лед на откосах крутых. / Черный пронзительный Космос…”, “…уйдут под своды черного моста / На черных лодках черные Хароны”, “Лег бы туманом над / черной рекой…”
Одним словом:
Посмотришь на Россию: всюду мгла
кромешная…
Впрочем, не только в России:
…дальше смотришь, дольше
и радуешься: все-таки — не Польша.
Спасибо, мать не в Конго родила!
Почти как у Задорнова: “Пока есть Украина…”
Казалось бы, тягучая жара связана для автора с “золотоордынским” Востоком, ночь же — это готика, чистый, прозрачный воздух, звучащая снежная месса, сияние звезд, но…
Звезды. Я не знаю их названий.
Ну а знал бы — что? Сияли б ярче?
Неуютный, давящий человека мир. И уже не удивляет, что автор, нередко упоминая Всевышнего и запанибрата обращаясь к Нему, слово “бог” везде пишет со строчной буквы, тогда как “Время”, “Космос”, “Зима” — именно так, с прописной. Кстати, в книге вообще немало свойских обращений — к кому угодно, а сам герой, от лица которого любит выступать Виктор Соколов, намеренно снижен (а разве может быть иначе — под таким космическим прессом?):
Старый добрый, дедушка Калинин! (пунктуация именно такова. — Н. И.)
Жить бы тебе, дурню, в Тетюшах.
Посадил бы кошку на колени,
ковырял бы ложкою во шшах…
Николай Василич Гоголь —
тот, что автор “Мертвых душ”,
в пору долгих зимних стуж
в лавку шел и брал алкоголь (размер именно таков. — Н. И.).
Для сугреву…
Заканчивается все избами (заколоченными, конечно же черными, и крыши у них понятно какие), мимо которых герой уходит, сам не зная куда, — навсегда. Одним словом, “скука. Меланхолия и флегма. / Пустота…”.
Закономерный итог сорокалетних раздумий?
Наталия ИВОВА