Опубликовано в журнале Урал, номер 12, 2007
Юрий Беликов. Не такой. — М.: Вест-Консалтинг, 2007.
Вникая в книгу Юрия Беликова “Не такой”, хочу об авторской особенности сразу же сказать основное — это зримая метафорическая плотность. Предмет, как отправная точка метафоры, разворачивающейся в неуловимое, вечное.
Казалось бы, ясно:
…И ничего нет проще,
нет ничего страшней:
выкурить пачку рощи
за день земле моей…
Мгновенно видимое — бело-серые стволы берез, папиросные, прямые “примы” с “легким дымком ветвей”. Но жизнь дерева “за день” — это отсылка к дням ветхозаветным, когда сотворение Мира исчислялось днями, метафорически вмещающими в себя миллионы лет. И тут беликовская роща перестает быть конкретным островком деревьев, а становится символом глобальных изменений, вплоть до Потопа, и человек, осознав себя мгновенным и крошечным, просит на выдохе, шепчет, крича: “Делай, земля, что хочешь, / только оставь покурить!”
Подобная упругая “скрученность” (“Так чувствует себя улитка/ в винтообразной скорлупе”), многофигурность и в то же время — легкость, “летучесть” прочтения создают эффект, как от картин Босха — цельно увиденное издалека можно приближать в любом фрагменте, где каждая мелочь — отдельная небольшая история, вплетенная в основную канву.
Столь объемную и “плотную” книгу стихов, как “Не такой”, последовательно от начала до конца и не перечтешь. Тут не получается “галопом по Европам”, каждое стихотворение призывает прожить в себе некое время, схватывает и долго не отпускает. Тем и замечателен сборник, названный “сводом избранных стихотворений”, что открывается наугад.
В поэтической книге вообще по местоположению важны первое и последнее стихотворения. У Юрия Беликова они предъявлены не случайно.
Первое — “Русский запой”. Сперва своим названием и первой строкой (“Спиваюсь посреди желтеющего леса”) вызывают досадное разочарование: “Ну вот, опять “паровоз”, только по-современному — негативный! “Паровозом” в советские времена называли “головное” стихотворение в сборнике, и должно оно было быть непременно о Родине, “тащить”, так сказать, за собой всю книгу, о чем автору, конечно, известно. Тем более убедительна смелость поставить “Русский запой” первым. Стихотворение само разворачивается в трагический пафос “не напоказ”:
Я Родину свою не пропиваю —
ее давно пропили за угором.
Пью на краю. И нет России с краю.
И под угор я царственно шагаю,
сгущается Россия под которым.
Стихотворение поразительно трезво хрустально-ясным пробуждением как раз ПОСЛЕ запоя, который у Беликова метафоричен. Он символизирует помрачение рассудка как таковое: “…а клены в ноги / швыряют пламенеющее ухо, / отхваченное в память о Ван Гоге”. Опять же автор идет через зримую, многослойную и непрямолинейную метафору.
Последнее в книге — диптих “Упряжка бабочек”, составляющий отдельную, самую маленькую главу — “Перечтенное”. Вот вторая часть целиком:
— Здесь нет садов! И бабочек в садах! —
перечитав, свои захлопнул книги.
И от хлопков образовался прах,
из праха — блики,
пыльца, затрепетавшая в луче, —
и бабочек упряжка с каждым взглядом
сдвигает мир, и он в ее лице
становится и всадником, и садом.
Вот он, круговорот от черного российского угора! Легкий полет, перерождение и возвращение: “хлопок — прах — блики — пыльца — бабочки — сдвиг мира — всадник — сад”. Здесь важен СДВИГ, когда нечто становится другим уже независимо от автора где-то там, в поле бокового зрения.
Историй, мотивов в книге столько, что приходится, как геологу, брать крошечные пробы грунта то тут, то там на огромном пространстве… Например, сад — завершающее во всей книге и не случайное слово. Само понятие сада вспыхивает как место необъяснимое, но сокровенное, здешнее и нездешнее одновременно, проявляется так, как это может уловить по-настоящему поэтическая душа: “Ищу я бабочек в садах. / Не наяву. Их наяву / добудешь ли? Ищу в стихах, / которыми живу” (“Упряжка бабочек”). И это потрясающе перекликается с видением сада в другом, в одном из лучших, на мой взгляд, стихотворений Юрия Беликова — “Запирание дверей”:
Странный, Россия, ты все-таки сад:
снизу посмотришь и видишь в тоске,
как перезрелые двери висят,
чуть ли не каждая — на волоске.
И слышится нетленное: “Люблю Россию я, но странною любовью”. А ведь стих-то совсем иначе начинался! С детали, мелочи, волоска, на который запирается дверь! С маленькой бытовой подробности. И среди всех этих “кощунственных синих слюней” и “возлюбленных шлюх” автор ПРОГОВАРИВАЕТСЯ о главном, как будто невзначай, без всякой патетики. И — верится! Ведь в поэзии главное именно то неуловимое, от чего продирает до мозга костей и что другими словами, кроме как словами конкретного стиха, передать невозможно. Неуловимое, но важное, — подобно промежуткам на стыках рельс, зазорам, когда в жару рельсы расширяются, не повреждая прямолинейность железнодорожного полотна. Зазорам, на которых стучат колеса. То самое — “между строк”. А распространенная отговорка многих авторов — “Я так вижу, вы просто не понимаете” — коренится в неумении или нежелании поэтически точно вербализировать свою мировоззренческую находку, свой особый угол зрения.
И вот здесь, в пику многим другим, Беликов “не такой”, Беликов — мастер: он “развоплощает” предмет, делает его “прозрачным” настолько, чтобы сквозь все эти волоски и занозы светились звезды, и в то же время оставляет сущность, узнаваемость, осязаемость предмета как реальной части бытия.
Или же стихия наделяется неожиданными предметными подробностями, “воплощается” и “…тайное ставит в сторонке тавро или попросту щелкает клювом”, как воздух в стихотворении “Предназначение воздуха”. Здесь автором выявляются те самые “межрельсовые стыки” — “Если что-то и есть между мной и тобой — самопишущий воздух…” “Воздух делает вид, что им дышат”, “самопишущий воздух себя выдает” — вот оно, мировоззренческое открытие, пространственная глубина, незаметная, пока поэт не заставил нас посмотреть его глазами. Вот они, не тривиальные свойства стихий! Действительно, все, что происходит — любовь, молитва, — остается где-то — в параллельном ли пространстве, в памяти ли воздуха, в неуловимом “между вздохом и выдохом, кстати…”, непременно остается, фиксируется, пишется. Здесь есть аллюзия на известнейшее — “пишется, как дышится”, произнесенное множеством авторов, но у Беликова это подано иначе и необычайно свежо.
Эта потрясающая точность метафоры — одна из главных особенностей его поэзии. Поэзия вообще максимально концентрирует значение сказанного, ибо в метафоре “скручено” многомерное пересечение образа, чувства и мысли, а рифма еще больше усиливает воздействие стиха, заканчивая строку “семантическим, смысловым взрывом”, как точно отметил Иосиф Бродский. Ему же принадлежит глубокая фраза — “Поэзия — видовая цель человечества”. Одно гениальное стихотворение способно передать в душу человеческую целую концепцию, представление о мире, описание которого вместилось бы в философский том!
Книга “Не такой” — выражение именно мировоззрения. И замечательно, что это мировоззрение не деструктивно: поэзия Юрия Беликова, напротив — “собирает” мир, обживает, выстраивает верную иерархию ценностей: вот — помойка, а вот — небо над помойкой, — одно другого не исключает, но и не заменяет! Сквозь его поэзию идет такая мощная позитивная энергетика, такое желание жить, что сколь бы ни был глубок тоннель трагизма (а Беликов трагичен, как истинный русский поэт), — в конце тоннеля виден свет и происходит катарсис.
Потому прочтенное даже один раз запоминается и остается: “Меня влекут затопленные лодки — / они, как те пробитые боксеры, в себя погружены, и сами реки / лежат в них, будто умерший удар…”, “…О Каир, ветка розы в шипах минаретов / в длинной вазе ленивого Нила!”, “…молитвы колодезный вкус”, “…Соберите обломки России — возродите Блоку лицо!”, “Сосны — не сосны, а Дмитрий Донской”… И все же это только нанизываемые бусинки, дабы каждое стихотворение стало одной расширенной метафорой, и то, что первоначально представлялось чашкой, давшей трещину-молнию — переросло в судьбу. Таковы многие стихи книги: “Посвист пуговиц” (чувствуете — опять толчок от предметной мелочи), “След Лермонтова”, “Прикосновение во тьме”, “Улитка соития”, поэма “Корзина для удаленных”… Но обратимся к иному преломлению авторской “не таковости”: к интонации.
Интонация, а не тема — связующее вещество стихотворения. Кстати, разделение на темы как таковое (лирика философская, любовная, гражданская, пейзажная и т. д.) применительно к современной поэзии представляется мне устаревшей, однобокой, “заданной”, как школьное сочинение на тему. Беликов предметен, но не тематичен, границы “тематик” размыты, одно переходит в другое. А донести ощущение может только правильно выбранная интонация.
Из чего же “лепится” интонация Беликова? Здесь и легкая ирония, просто вальсирование словом (но отнюдь не заигрывание!), и органичное соединение разных языковых пластов — от высоких, “скрижальных”, до площадных. И все это пульсирует, живет, движется, дышит настолько, что в одно и то же стихотворение нельзя войти дважды — где-то сверкнет неожиданный ракурс образа, как в кусочке перламутра на свету. Мальчишеское озорство, как в “Танце с тетками”, и ошеломляющая пронзительность “За оградой” (памяти Виктора Астафьева)… Но в том и примечательность интонации Юрия Беликова, что сквозь иронию — о глубинном, а о глубинном — не без житейской мелочи. В мире его книги живут реальные люди, — там их дыхание, кашель и смех, топот сапог. Люди со всеми их высокими и сиюминутными порывами, ударами весла и топора. Там текут реки и голоса, летят птицы и шляпа Басё, там “дан проклятый дар, как дырка в атмосфере”, там Пермь, Каир, Флоренция, Москва соседствуют с медвежьими углами и сам автор
…Не такой (хоть все мы таковы!),
он забрел по горло, как на исповедь,
в речицу свирельной синевы,
будто бы хотел прощенье выстоять
в сапогах серебряных плотвы.
А для меня, человека пишущего, поэзия Юрия Беликова стала открытием на уровне откровения. Явилась еще одним мощным утверждением русского языка и подтверждением нашей, писательской, причастности к его развитию и сохранению, а значит, не бесполезности существования ПОЭТА. Мы все с рождения пребываем в языке, вырастаем в сказках Пушкина, в трагедиях Шекспира, романах Достоевского. Наши границы осознания мира вмещаются в границы наших языковых возможностей, не более и не менее! Вывод известный, но в повседневной жизни мало кто об этом задумывается. Вот так не замечают воздуха, которым дышат… Не зря же в Книге притчей Соломоновых сказано: “Жизнь и смерть — во власти языка, и любящие его вкушают от плодов его”.
Вероника ШЕЛЛЕНБЕРГ, Омск