Повесть
Опубликовано в журнале Урал, номер 12, 2007
Данил Гурьянов — родился в 1977 году в г. Завитинск Амурской области. Публикации в журналах “Странник”, “Современная драматургия”, “Урал”, “Кольцо “А””, газете “Литературная Россия”, литературных альманахах. Автор сценария художественного телефильма “Ты — это я”. Участник Форумов молодых писателей России в Липках. Лауреат международного конкурса пьес “Евразия-2003”. Член Союза писателей Москвы.
Убийственная овца
Повесть
Пролог
Снежана Мужикян-Придейн переехала из Дрищево в Москву.
Читатели знают ее под другим именем — Вероника Ротару. Но это псевдоним, которым она подписывалась в провинции, и сейчас имя журналистки раскрывается впервые.
В тридцать восемь лет она поняла, что искать любовь и славу в Дрищево — пустое дело. На нее напала ипохондрия. Снежана решила поменять профиль. Она уволилась из редакции и за четыре дня написала пьесу “Любовь — это прекрасное чувство”.
Пьеса была написана для известной киноартистки N.
Снежана отыскала адрес Московского Театра Драматического Творчества (название изменено), где N работала. К рукописи она приложила большую коробку конфет “Чернослив в шоколаде”.
Отправив бандероль, она встретила Изиду Ерминингельдовну, которая пришла за пособием. Женщины прямо в почте разговорились на пятьдесят минут.
А в провинции это нормально. Встретятся люди и стоят посреди улицы с сумками, обсуждают что-то — до полутора часов. Даже ноги устают, приходится их переставлять.
А в Москве такого не бывает.
В ходе беседы драматург получила ценный совет: пьесы нужно отправлять не артисткам! А их режиссеру.
Лучшим режиссером в Москве была Елена Леонидовна Лисовец (имя изменено). Она была старая, любила давать интервью. Снежана не видела ни одного ее спектакля, но смотрела почти все передачи о ней. Этого было достаточно, чтобы полюбить Елену Леонидовну.
В письме к Лисовец она похвалила ее творчество (в передачах показывали отрывки спектаклей), — но без восторгов и даже разбавила замечанием (Снежана понимала, что звезды не воспринимают всерьез тех, кто перед ними стелется). Потом рассказала о своей жизни, творческих планах, перечислила названия задуманных пьес.
И вечером того же дня отправила с черносливом в Москву.
Спустя месяц Снежана поняла страшную вещь. Она не обратила внимания, что Лисовец — художественный руководитель МТДТ. Результат: N и Лисовец одновременно получили от Снежаны одинаковые конфеты. (В театре это не скроешь.) И, конечно, им стало неприятно. Это помешало взглянуть на пьесу.
(Возможно, спровоцировало какой-нибудь застарелый конфликт между артисткой и режиссером. И теперь Мужикян-Придейн объявлена персоной нон-грата.)
(Поэтому она даже не стала звонить туда и уточнять.)
Снежана решила переезжать в Москву, потому что выходила на большую дорогу, — нужно будет встречаться лично, завязывать связи, раскручивать себя…
Квартира не продавалась, а ей не терпелось. И она продешевила, лишь бы уехать. Купить жилье в Москве было не по карману, поэтому она сняла однокомнатную хрущевку в спальном районе. Денег должно было хватить года на два.
Снежана не сомневалась, что за это время встретит любовь и станет знаменитой. В кино и телесериалах женщины приезжали в Москву, боролись и побеждали. Снято все было абсолютно достоверно и правдиво. Наша героиня была готова к борьбе, поэтому не беспокоилась за свое будущее.
Но, читатель, я пропущу эти два года!
Да, много чего интересного не будет пересказано. Но ведь все было и ушло… А Снежана осталась.
Часть первая
Пьеса оказалась никому не нужна.
И Мужикян-Придейн тоже.
Деньги кончались.
Каждое утро Снежана принималась писать новое произведение. Но ничего не получалось.
Тогда автор одевалась и ехала в центр.
Она купила большие солнцезащитные очки и платок. Прятала свои пышные обесцвеченные волосы и мелкие пронзительные глаза. В метро садилась куда-нибудь в уголок и старалась ни на кого не смотреть. Дистанцировалась. Ей казалось, что таким образом она производит впечатление знаменитости, которая по какой-то случайности оказалась среди простых людей и вынуждена маскироваться.
По оживленным улицам она шла торопливо, чуть опустив голову. То есть дама прячется, боится, что узнают. (И сфотографируют, например.)
Но украдкой поглядывала на прохожих, иногда замечала пристальные взгляды, — ей становилось приятно.
Снежана очень любила ходить на служебные входы театров. В этом была избранность. Несомненно, что простые люди потом шли и гадали, кого из наших звезд им повезло мельком увидеть.
Дежурные никогда не выгоняли ее. Наоборот, уважительно принимали конверт с пьесой (письма и конфеты она больше не вкладывала), иногда даже записывали фамилию в тетрадь. Как драматург Снежана Мужикян-Придейн имела полное право находиться на служебном входе. Она старалась производить впечатление человека занятого, но спокойного. Скромного, но с достоинством. Именно такими предстают люди богатые и состоявшиеся…
Еще Снежане нравилось ходить по улице Тверской, где всегда прогуливались радостные возбужденные приезжие. Только шла она там по-московски спешно и хмуро, никого не замечая, будто загружена какими-то мыслями, проблемами… Понятно, что это вызывало тайное уважение и внимание к ней как к москвичке.
А иногда Снежане хотелось остановиться, и закричать, и разбить дорогую витрину. Чтобы вокруг нее собрались люди. Чтобы ради нее выбежала охрана. А еще лучше, чтобы ее арестовали и допросили. Чтобы ее поспрашивали, где она родилась, как выросла, зачем приехала в Москву?..
Но, читатель, если я увлекся предисловиями, прошу прощения! Наша история началась в тот час, когда…
Снежана сидела на улице Тверской в кафе. На втором этаже, в углу, перед стеклянной стеной. Она выпила самый дешевый девяносторублевый кофе и давно ждала десятку сдачи.
Снежана вспотела, потому что была закутана в синтетику. За спиной гудели посетители, а перед глазами проплывали машины. Сменялись автобусы, в которых высоко сидели туристы и дружно смотрели на улицу. Веселый гастарбайтер отвечал за парковку, махал руками и радостно возвращался к пьяной солидной женщине, норовившей схватить его за уши. Коренастая девица в шлеме и с голыми икрами быстро, как ведьма, пролетела мимо, крепко обняв мотоциклиста. Старуха в очередном автобусе обмахивалась красным веером, а другая щелкнула фотоаппаратом, и вспышка ударила в глаза Снежане, и тут…
Она увидела свою любовь, которая, то есть который сидел в этом автобусе, и она не встречала его никогда раньше, но сразу узнала сейчас, и автобус уже исчез, и Снежана сорвалась с места, будто веревкой была привязана к автобусу, и ее понесло вон из кафе, сквозь столики, запахи и крики, и она покатилась по лестнице, и вскочила на ноги, вырвалась на улицу, а ее схватил жуткий охранник с криком “мы не дадим тебе это, мерзавка!”, но она вырвалась из его лап, как молодая мускулистая львица, и уже мчалась на дорогу, где отчаянно засигналили десятки машин, но ни одна не успела коснуться ее даже, потому что Снежана почти догнала автобус и бежала вслед за ним с криком: “Любовь!!! Любовь!!!!!!!”. И туристы в автобусе сбежались к заднему окну и тоже что-то кричали, и автобус вдруг остановился, и выдвинулась дверца и отъехала в сторону!! И Снежана вдруг поняла, что у нее нет сил, потому что во всем теле ее кровь будто кипела, и она почувствовала, что всю ее сейчас разорвет от перенапряжения, но она бежала, бежала, ведь осталось всего девять, шесть метров, четыре!! А автобус стал давать задний ход, и тут Снежана метнулась вправо!! она выскочила на соседнюю полосу, и какая-то сволочь ударила ее капотом в бок, да так сильно, что Снежана полетела вверх!!..
И она взмыла мимо стекла, к которому прижалась ее Любовь, и разглядела его замечательное лицо… На лице был написан ужас, потому что он тоже узнал ее, ведь Любовь всегда узнает Любовь… И она, словно согретая солнцем, почувствовала себя на седьмом небе от счастья… И потом она стала падать и посмотрела на это лицо еще раз…
Что творилась на улице Тверской, вы не можете себе представить.
Все — и прохожие по обе стороны, и водители — все видели, как женщина в красных штанах подлетела вверх метров на семь и как она рухнула с надувшимся, будто белый парашют, плащом.
Движение парализовало.
И словно тишина здесь наступила, правда.
Но тут захлопали дверцы автомобилей, а вдали затрубили, как стадо рассерженных слонов, другие машины!.. Народ стал пробираться со всех сторон, сквозь тачки, к месту. Начался хаос, где были крики, нервы и даже всякие истерики…
А что Снежана?..
Будучи в шоке, она вдруг сделала глупость. Вместо того чтобы тихо лежать, — и тогда Любовь и туристы могли бы занести ее в автобус, вместе уехать, — она поднялась и тихо убежала. Во всей этой суматохе она как-то быстренько пропетляла среди машин и юркнула в переулок.
Зачем же?! Такая психическая реакция.
А в Москве: вроде шумные улицы, но копни глубже, точнее, в стороны — безмятежные дворики. И не скажешь, что в бурлящем центре…
Вот Снежана по этим дворикам немного скособоченно, слабо протрусила… И забилась (села), (прямо на землю, то есть на асфальт) в уголочек какой-то между подъездами. Вокруг никого не было.
Вот она и устроилась, чтобы отдышаться, прийти в себя. Лицо у нее горело, а ноги гудели. Во рту словно просушили феном. Фу, как неприятно! Ноги вытянула осторожно и с облегчением. А они босые. Когда-то потеряла туфли.
С полчаса она просидела, как оглушенное животное в убежище своем.
Иногда бурно вздрагивала всем телом и снова замирала, глядя в одну точку и успокаиваясь дыханием.
И осмысливала она все, и организм, непривычный к физкультуре, все-таки жутко шокированный, успокаивался…
Но наконец: “шоу маст гоу он”, — пробормотала Снежана и поднялась. Идти босиком в метро, в час пик, она побоялась. Посмеются, да и ее бедные ноги отдавят. И она стала бродить по улочкам, петлять…
Во время хождений увидела неприятную сцену: несколько черных воронов пытались заклевать серую ворону. Это происходило на газоне.
Снежана сначала прошла мимо, потом вернулась. Нашла палку и стала широко махать ей, двинулась на обидчиков. Агрессоры с криками разлетелись.
Серая заковыляла. Всклокоченная, в слюне врагов и с проступившей кровью, она тащила за собой больное крыло, хромала по кругу, как заведенная. Может, ей пробили вестибулярный аппарат. Казалось, она обязательно должна повалиться.
Снежана, как старуха, нагнулась (были боли) и взяла волочившуюся ворону.
И продолжила свой путь (разогнувшись, конечно же).
Птица безропотно замерла у нее на руках, иногда тихонько шебаршилась.
Сколько-то они погуляли (умиротворенно, по набережной) и поехали домой.
Глаза у вороны были мутные, она без настроения попила, есть отказалась.
Забилась на кухне в угол, под табуретку, нахохлилась.
Снежана тяжело опустилась на четвереньки, молча постелила своей новой жилице (а то линолеум холодный).
Вообще не разговаривала с ней и не сюсюкалась. Очень устала.
Освободившись, отмылась, обпилась воды, обклеилась бактерицидным пластырем, бросила на диван постель. Рухнула в нее… Встала. Выключила свет. Рухнула…
А телефон зазвонил!
(Вот такой день!) (То есть сутки.)
“Хм”, — подумала Снежана.
— Извините, что поздно, но вас не было дома, — сообщила простуженным усталым голосом незнакомка.
— Да, я гуляла, — призналась наша героиня.
— Меня зовут Валентина Валентиновна Волкова, я директор Парижского Драматического Театра.
Снежане вдруг стало страшно.
— Алло! — сказала директор.
— Да-да! — нервно откликнулась Снежана и как-то слишком все-таки дежурно (можно сказать, сухо!) добавила: — Очень приятно.
— Мне тоже. Вы… Снежана Мужикян-Придейн? — директор Волкова уточнила.
— Да.
— К нам в руки попала ваша пьеса… “Любовь — это прекрасное чувство”. Мы хотим ее поставить. Вы не возражаете?
Сердце Снежаны забилось очень громко и очень быстро.
Волкова высморкалась.
— Ведь у вас еще нет постановок?
— Нет, — прозвучало отрывисто.
— Правда, театр у нас бедный, — вдруг с неестественной грустью поделилась директор, — гонорар мы вам не сможем выплатить… Только восемь процентов от сборов, с каждого спектакля. Все драматурги идут нам навстречу… Надеюсь, уж и вы пойдете…
— Как бедный? — вдруг осмелилась от удивления Снежана. — Париж, и бедный?..
— Париж Молочногорской области, — дружелюбно пояснила директор. — В России бывают такие города. Вы разве не слышали?
— Ой, как-то, честно говоря…
— Да и не только в России. Вот в Америке, например. Там есть и Санкт-Петербург. И Москва. И Афины, по-моему…
— Так и запутаться можно. Допустим, вы позвоните в Америку, а я поеду во Францию.
Волкова не поняла. Замолчала.
— А сколько у вас населения?
— Да небольшой городок… Сто тысяч примерно.
— А сколько мест в зале?
— …У нас в зале семьсот мест.
— А билеты сколько стоят?
— Ну… Билеты стоят у нас от тридцати до семидесяти рублей.
Как-то женщины серьезно спотыкнулись на этой теме.
— Угу, — сказала драматург.
Снежана вообще-то цифры никогда не усваивала, но просто захотела произвести впечатление вдруг. И ей это так понравилось, что она пообещала подумать и дать ответ завтра.
Ну а на следующий день Снежана разрешила постановку, Волкова оживилась, сказала, что это нужно сделать в письменном виде, Снежана побежала на почту, долго выбирала конверт, купила с изображением Ивана Грозного, отправила, поплакала что-то, пришла домой и слегла.
Вставала только проверить — жива ли ворона, и если да (всегда было да), покрошить ей хлеба, а сама ничего не ела, в итоге похудела (и это было не лишним).
Через неделю, пошатываясь, ушла за продуктами, успела, вернувшись, схватить телефонную трубку и застыла, услышав, что срочная премьера завтра.
Налила много воды, насыпала много зерна (ворона уверенно возрождалась), собралась, ну и уехала.
Читатель может остановить повествование: “Позвольте! Что за безобразие?! Мы приготовились к Любви! А вместо этого нас пичкают подробностями какой-то писательско-куриной жизни! Все начиналось броско. А потом вообще ушло куда-то в сторону, будто и не было никакой Тверской! Нестыковочка получается”.
Я отвечу:
“Тут ничего не изменишь”.
Часть вторая
Со Снежаной ехала разнополая парочка. Молодые экономисты, обсуждали финансовые операции. И с таким интересом…
Весь путь занимал одну ночь. Поэтому Снежана поторопилась лечь и заснуть.
Но не заснула. Ворочалась и ворочалась. Посмотрела на часы. Четыре. Подумала немного, и все, начала снимать бигуди.
В пять она выкатила свой чемоданчик в коридорчик. Собравшись, оставаться в купе больше не могла. Париж через полтора часа. Стоянка — 24 секунды. Снежана очень боялась, что не успеет высадиться. (Да, она была тревожным человеком!..)
В окне ничего не видно, — чернота… Ну шторы и нос отражаются!.. И все-таки Снежана, приложив ладони к стеклу, вгляделась во мглу. Но ничего, кроме дремучих лесов, не заметила.
А вот взять и оказаться на этой дороге, вот так во тьме и одиночестве! И чем это закончится?
В Москве хоть живые люди по бокам ходят…
Пришло время, вышла проводница.
Маленькая, худенькая, молоденькая. Видно, спалось ей хорошо, а оделась она тепло, но немножко зябла после постели, и Снежана ей нравилась.
— Впервые в Париж, да? — они уже несколько минут стояли в тамбуре и с дружелюбным стеснением молчали. Проводница по праву хозяйки завела беседу.
— Да, да… — чуть кивнула Снежана, мило, интеллигентно улыбнувшись девушке.
— По работе, да?
— Да…
— А куда?
Все-таки сколько бестактности в провинции!
А с другой стороны, есть в этом очарование. Чем проще, тем лучше.
— Да вы знаете… Не хотела признаваться… Даже немножко неловко… Но раз уж вы спросили… Ну, в общем, я еду в театр…
Проводница выдержала подобающую паузу.
— Все понятно! — радостное внимание ее взгляда обострилось. — Я вас видела, да? Вы часто играете и снимаетесь!..
— Я не актриса, ну что вы?.. — смущенно рассмеялась Снежана. — Мою работу знают немногие…
— А кто же вы?..
— Я писатель…
Прозвучало это скромно, тихо, но обезоруживающе…
— Это вот то есть вы все это придумываете? — поспешила проводница.
— Да…
— Но ведь это же значит, что без вас бы вот этого всего ничего не было, правда?.. (проводница умела общаться с людьми).
— Выходит, так… — согласилась Снежана и, устремив задумчивый взгляд в заоконную темь, с какой-то трагической тайной в голосе повторила: — Выходит, так…
И стук колес по рельсам, и вечность за бортом…
Поезд затормозил, женщины чуть не упали, “Париж, да?” — заволновалась Снежана, стала передвигать чемодан.
— Ой, а вы не могли бы расписаться? Так сказать, на память о писателе!..
“Как не к месту!” — мысленно возмутилась Снежана, но известно, что истинные звезды никогда не отказывают в автографах. Это часть профессии. Умение общаться со зрителем (читателем), журналистами…
Они стали торопливо рыться в карманах в поисках бумажки и ручки, Снежана хотела расписаться на своем билете, потом одумалась:
— Нет, его велели сдать в бухгалтерию!
Поезд уже остановился, проводница с лязгом открывала вагон.
Рука с мальчишечьими ногтями поспешно черкала на обратной стороне какого-то счета: “Я желаю вам любви, мой друг! Снежана Мужикян-Придейн. Ценю теплое общение”. Резво ворвалась прохлада. Тормоза просвистелись и проскрипелись. Осталась тишина… Правда, с кваканьем лягушек. Но приятным.
— Пожалуйста, — Снежана вручила автограф проводнице и, с воодушевлением вглядываясь в темень, стала спускаться.
Платформы не было. Снежана грузно спрыгнула на щебень. Проводница передала ей чемодан.
Снежана разогнулась, огляделась. Виднелось болото и много пугающих лесов…
— Вы уверены, что это Париж? — обеспокоенно выкрикнула драматург снизу.
— Да не знаю, я впервые на этом рейсе!..
Проводница побежала спросить у более опытной коллеги.
Стоять одной и ждать было страшно…
Вот уедет поезд…
— Быстрей! — раздался крик проводницы сквозь хлопанье железных дверей. Она появилась взволнованная, вместе с заинтересованной напарницей. — Это не Париж! Быстрей!
Снежану, как утопающую, выхватили из океана, затащили на шлюпку… И чемодан еще этот!!.. Твою мать…
Поезд тронулся.
— Ну и шуточки, — сказала перепуганная Снежана, тяжело дыша.
Рассвет и Париж наступили через двадцать минут.
Снежана вышла на перрон.
Вид, надо сказать, открылся убогий. Старенькое здание вокзала. Железнодорожные пути, пути… Столбы с линиями электропередачи… Редкие вялые путешественники… Вороны, как всегда, маются без дела. Бедно все так, запущено… Как на краю земли.
Эх, Россия моя вечная…
На весь вокзал раздался радиофицированный, лишенный эмоций голос тетки:
— Госпожа Мужикян-Придейн! Театральный автомобиль ждет вас около центрального входа!
Все, кто были на перроне, сообразили, что речь идет о даме в белом плаще и с копной обесцвеченных волос. Люди остановились и стали смотреть на нее.
Снежана мгновенно покраснела, как помидор, и метнулась вперед. Но между высокой платформой и зданием вокзала было много рельсов. Снежана, беспомощно оглядываясь, метнулась обратно.
— Госпожа Мужикян-Придейн, повторяю!..
Снежана подумала, что в Париже, как и на всякой провинциальной станции, видимо, принято перебегать пути. Поэтому снова метнулась к краю платформы, чтобы рискнуть спуститься.
Но какие-то пьющего вида мужики испугались, что красивая гостья сделает это, и наперебой закричали: “Сюда! Сюда!”, указывая на подземный переход.
Мало что понимая от ужаса, даже не поблагодарив спасителей, Снежана бросилась в убежище.
(Она очень боялась насмешек.)
Но вскоре открыла двери центрального входа и вышла в город.
Здесь ездили троллейбусы, сидел чугунный Ленин с протянутой рукой, гремела песенка из ларька: “А я все летала!..”, около желтого такси стояла женщина в очках и с афишей в руках. На бумаге кроваво было отпечатано: “Муниципальное учреждение культуры Парижский Драматический Театр. Премьера! С. Мужикян-Придейн. Любовь — это прекрасно. Современная трагедия в трех актах. Режиссер-постановщик — Н. Шаховец”. И еще много чего мелким шрифтом. Увидев приехавшего автора, женщина, широко улыбаясь, помахала рукой и поспешила навстречу, на ходу скручивая афишу.
Быстро обменялись банальностями, и вскоре Снежана оказалась на заднем сиденье “Волги”, завхоз Анжела (радостная встречающая) юрко поместилась на переднем, дверцы бодро захлопали, в уютном салоне заводная музыка играла, крепкий водитель уверенно сдвинул рычаг переключения скоростей, и машина легко поехала в утренний город, и за окном мелькали незнакомые симпатичные дома, и уже обманчиво мнилось, будто жизнь только начинается…
— Валентина Валентиновна уехала на похороны с ночевкой, — обернувшись, по-свойски рассказывала завхоз Анжела. — Но к обеду должна вернуться. Шаховец снял код.
— Какой? — не поняла Снежана.
— Запил. Увезли в психушку, — завхоз удовлетворенно откинулась на сиденье и стала объяснять шоферу, куда лучше завернуть.
Снежана прослезилась. Она вспомнила, сколько раз сама, как сейчас завхоз Анжела, ездила на вокзал Дрищево встречать приглашенных звезд… Кто бы мог подумать, что все так изменится? Теперь ее встречают, как дорогого гостя… Снежана достала платочек. А что надо было сделать? Всего-то написать пьесу…
“Волга” притормозила. За окном располагалось роскошное пятиэтажное здание с надписью “PLAZA HOTEL”. Сердце Снежаны учащенно, радостно забилось, она положила ладонь на ручку двери. Но загорелся зеленый, и машина рванула дальше.
Приехали к лесу. Здесь, на окраине, держалось на земле полуразбитое блочное здание общежития. Перед входом стояло несколько переполненных мусором контейнеров. Вокруг них летал белый пакет. Вдали что-то оглушительно, методично стукалось на стройке. Из окна пела Мадонна.
Два сонных и толстых чернокожих рэппера сидели на крыльце, двигая лоснящимися шеями в такт музыке. А может, в такт строительным ударам. Или сердечным ритмам. В душу ведь не заглянешь…
— Студенты-медики, — внесла ясность провожатая, стремительно увлекая Снежану вовнутрь. Она торопилась.
Завхоз Анжела поместила драматурга в казенную комнатку за двумя железными дверями. После чего уехала.
Снежана распахнула окно и жадно вдохнула утренний парижский воздух…
В начале шестого зрители начали стекаться в театр.
Снежана облачилась в бордовый брючный костюм, поверх которого была длинная накидка крупной вязки. Цвета слоновой кости. Вроде как торжественно и не очень. Волосы гладко зачесала, стянула на затылке, но оставила пышный хвост. Вроде и строго, и празднично, правда? Плюс высокие каблучки. Хотя немного неустойчивые. Поэтому по улице она ступала осторожно, неторопливо…
Городок простой… Магазины, конечно, плодятся. Не знают уже, какое помещение выкупить, куда залезть. А!.. Сейчас везде так…
Снежана остановилась, поговорила с бабушками, которые овощи продают около супермаркета. Да какой супермаркет?.. Гастроном “Спутник” всю жизнь был…
А сейчас уже, наверно, никто и не говорит “гастроном”? Ба…
А в центре народные гуляния, соревнования… Блины едят наперегонки. На столбы за петухами лазают. День города называется.
У театра было безлюдно.
Снежана постояла возле афиши к своему спектаклю. Оглянулась. Быстро, тайком сфотографировала. Неторопливо, безмятежно (как приглашенная свободная художница, созерцатель) пошла на служебный вход…
Приятная пышнотелая вахтерша о чем-то негромко делилась с двумя сопереживающими женщинами. Увидев Снежану, они тепло заулыбались, даже не спросили, кто она, будто и так ясно, а на вопрос о Валентине Валентиновне сбивчиво, услужливо стали объяснять, как пройти, и тут же командировали одну проводить. Резвая старушка, до этого что-то напевавшая фальцетом и маршировавшая в трико перед зеркалом у входа, теперь не двигалась и буравила Снежану хитрым, дружелюбным взглядом исподлобья.
В кабинете директора звучало радио. Какой-то Леша просил поздравить с рождением сына какую-то Марину. Волкова стояла в углу, жевала и рассматривала подтек на потолке. Снова отправила в рот золотистый кружок кураги и сделала глоток из чашки. (Это был зеленый чай, разумеется.) Обернулась.
Руководительница театра производила впечатление женщины деловой, но слишком по-молодежному одетой для своих пятидесяти лет. Чувствовалось, что узкие брючки и стильные штучки — это не она, а просто желание соответствовать времени. И когда было время гастрономов, а не супермаркетов, она соответствовала иначе.
К Снежане она отнеслась с внимательным интересом. Задав несколько вопросов, поняла, что драматург кроткая, а по телефону всего лишь удачно понтилась. И Снежана тоже поняла, что Волкова поняла. И немного скисла.
Но ее подбодрили хорошим кофе.
Она вдруг красиво раскраснелась и пошла побродить.
В театре начиналась суматоха. Много народу нервозно металось по коридорам. На Снежану бросались взгляды. Бросилась и знакомая старушка в трико. Она сбегала с верхнего этажа.
— Тетя Мотя! — ее цепкая лапка чуть не выдернула у Снежаны четыре пальца, после чего старушка немедленно притянула гостью к себе, сама тоже вытянулась своим жестким жилистым тельцем и осуществила троекратный поцелуй сухими чистыми губами, после чего немедленно спросила: — Сколько мне лет?
Она выглядела на семьдесят.
— Шестьдесят пять, — быстро ответила Снежана.
— Девяносто два! — парировала тетя Мотя и побежала дальше, громко напевая что-то оперное: “Ля-ля-ля! Ля!..”
Она внезапно обернулась, отправила Снежане эффектный воздушный поцелуй и, неожиданно для себя, оказалась ловко подхваченной на руки высоким рыжим бородачом, появившимся из-за угла. И вот он уже радостно подкидывал пигалицу, а она с счастливой беззаботностью падала в его крепкие длани, и ее смех рассыпался заливистым колокольчиком, а солнечный свет, затопивший все окно, ломался тысячами золотых блесток в ее мелких кудрях…
Не старуха, не мужлан! Дочка с любящим отцом!..
Осознав, что над ней глумится театральное привидение, Снежана пошатнулась (даже почувствовала приступ тошноты!) и, держась за стену, поспешила прочь, догоняемая звонко катившимися бусинками смеха…
А ровно в шесть все семьсот семь зрителей наконец уселись, проерзались в креслах, прокашлялись и требовательно-благодушно захлопали. Как пассажиры огромного лайнера, требующие взлета.
На сцену, перед багровым занавесом, вышли женщины. Стильная Волкова (в голубом), какая-то старомодная суровая молодка (в зеленом), в комбинезоне тетя Мотя-Привидение (джинсовом) и белая как мел Снежана (от волнения).
Прокатилась волна аплодисментов.
Снежана непроизвольно улыбалась, а вот правая нога у нее малодушно дрожала, и она отвела ее назад, замерев, как балерина в стойке. Происходящее она воспринимала, будто сквозь пелену. Видела только, что было много круглого. (Голов на плечах.)
— Дорогой зритель!.. — начала собранная, спокойная хозяйка Волкова. — Спасибо, что вы снова с нами! Мы открываем новый театральный сезон!..
Опять аплодисментная волна.
— Наконец-то на нашей сцене впервые за много лет — широкомасштабная постановка! Я бы даже сказала, эпическая… В ней занята вся труппа нашего театра. Это было пожелание нашего мэра, Белоножко Степана Васильевича…
Люди немедленно отреагировали — стали громко, усердно бить в ладони, улыбаться. И Волкова разулыбалась.
— Я искренне признаюсь вам, что мало встретишь таких людей, которые так сильно болеют за театральную жизнь Парижа, как Степан Василич. На прошлом саммите он мне сказал, что… чтобы я не волновалась о деньгах. Чем крупнее будет постановка в нашем театре, чем больше она поразит зрителя, тем лучше. Поверьте, это дорогого стоит, когда градоначальник говорит: “Не бойтесь. Мы поддержим”. И поддерживает. Ох, как это важно!.. Хотя денег в театре у нас очень мало, конечно. Сегодня, дорогой зритель, мы представляем вам экспериментальную в некотором роде постановку… Спектакль пройдет без декораций.
Волкова запнулась. Тишина в зале мгновенно стала тяжелой, — так испугалась интеллигенция, что опять обманут. Но директор тут же с подчеркнутой уверенностью продолжила:
— И я не сомневаюсь, это правильное решение. Я не сомневаюсь, это станет открытием для вас. Открытием нового театра, открытием больших впечатлений. Нам очень дорог наш верный зритель. И наше кредо: удивлять его, не изменяя ему!
Публика с облегчением отвергла подозрения и тепло захлопала.
— Но вот, к сожалению, наш замечательный режиссер, Никита Викторович Шаховец, приболел, как мне сказали сегодня… Да? — она уточнила у тети Моти.
Старушка, лукавым взглядом исследовавшая первые ряды, немедленно впала в неподдельную задумчивость, удрученно закивала. Впрочем, со следующими словами Волковой ее лицо снова засияло жизнелюбием.
— Но пожелаем ему скорейшей поправки! Я знаю, что мысленно он сейчас с нами!
Зрители послушно дежурно похлопали.
— А я хочу представить вам… нашего нового художника по костюмам Ирину Ведрищеву. Это очень талантливая и многообещающая девушка, человек… Вы сегодня увидите.
Три старомодные женщины, сидящие у сцены, зааплодировали громче всех. И улыбались они так радостно, так тепло…
Хмурая Ведрищева, скованно кланяясь, бросила на них строгий взгляд.
— Дорогой зритель! Нам очень повезло… Очень повезло! Что к работе, после сложнейшей травли… простите, травмы вернулась…
Зал взорвался аплодисментами.
Тетя Мотя стала рассылать всем воздушные поцелуи. Волкова кивала, одобрительно улыбаясь, снова подалась к микрофону:
— Мне остается только представить… — все затихло в предвкушении еще большего аффекта. — Постановщик танцев — заслуженная артистка России Матильда Саломоновна Коллинз!
Под гром оваций к сцене побежал невротического вида молодой человек с дешевым букетом, пожилая женщина в несвежем парике и с чахлой гвоздикой, пробрался сквозь ряды толстый чиновник с человечной улыбкой и охапкой роз.
Кто-то первый встал, и зал неравномерно, с шумом поднялся.
Тетя Мотя, прижимая к себе цветы, вдруг заплакала, и рукоплескания усилились…
Снежана слабо улыбалась происходящему. В этот момент ее стала окликать какая-то лохматая взвинченная женщина из-за кулис. Снежана покраснела, но была вынуждена подойти. Женщина сунула ей стакан воды для тети Моти и исчезла.
Снежана вернулась на сцену и вдруг обнаружила, что овации стихли, а Волкова продолжает:
— Вам, конечно, интересно, кто эта симпатичная женщина…
Снежана остановилась, не зная, куда деть стакан, и испуганно глядя в зал, откуда с веселым любопытством глядели на нее.
— А это драматург из Москвы Снежана Мужикян-Придейн!
Публика хоть и благожелательно, но как-то, знаете, несерьезно похлопала ей…
Волкова накидала несколько клише, закончила речь, тетя Мотя снова стала метать поцелуи, Ведрищева сохраняла бесстрастность, и вдруг женская тройка уже скрылась за кулисами. А Снежану ждало свободное место в пятом ряду. Она поспешила спуститься со сцены. Ступеньки были узкие, а каблуки-то у Снежаны неустойчивые, поэтому ноги ей пришлось ставить боком и очень осторожно. Все смотрели на нее в тишине…
Наконец Снежана уселась, стакан по-прежнему в руках (ну а куда его денешь, не на пол же ставить, правильно?), зрители расслабились, принялись покашливать, молнии на сумках расстегивать, телефоны громко отключать…
Чарующе стал гаснуть свет…
И как загремели фанфары! Занавес лихо разъехался, и в клубах красного дыма выскочили мужчины с саблями и женщины в зеленых папахах, стали зажигательно плясать.
Спектакль начался.
Но, честно говоря, если убрать бурные танцевальные вставки, символизирующие переживания главной героини, как-то все было скучновато, пафосно и неправдоподобно… Зритель реагировал вяло, а Снежану начала бить дрожь. Она вспомнила, как писала это на коленках, через каждые десять минут что-то ела или включала телевизор и не осознавала, что это будут выкрикивать со сцены артисты перед торжественно одетыми людьми!
Но вот они выкрикивали!..
Чувства переполняли неопытного автора.
Снежана догадалась глотнуть воды из стакана, чтобы успокоиться. Но, судя по терпкому вкусу, туда было щедро накапано какое-то лекарство.
Наступил антракт.
Зрители деликатно похлопали; натужно улыбаясь, стали подниматься со своих мест.
А Снежану потряхивало… И побледнела так сильно, холодной испариной покрылась…
Ей в спину постучали. Снежана нервно обернулась. Улыбалась парочка пенсионеров. Он протянул ей программку, она — авторучку. Все молча.
Снежана протянула им стакан. Подержать. Так они поняли друг друга. Но не успела Снежана расписаться. Рука у нее вдруг как дернулась, и ручка вылетела! Пенсионерка подскочила, вытянулась, чтобы поймать, но ручка пулей просвистела мимо нее и пером вонзилась в потолок.
А Снежану трясло! Люди вокруг всполошились. Начались волнения. Кто-то куда-то побежал кого-то звать. Худая капельдинер торопливо сняла коричневую жилетку и стала энергично обмахивать ей драматурга, а другая принялась активно отгонять толпившихся: “Отойдите! Отойдите! Не закрывайте воздух!”.
Народ расступился, когда появилась испуганная Волкова с чайной ложкой в руке и деловитая карлица-медсестра.
Последняя с непроницаемым самоуверенным лицом послушала пульс и стала отдавать негромкие распоряжения. Нашлись двое крупных мужчин, которые взяли Снежану под локти, поставили ее на ноги, но она не держалась. Только обводила всех перепуганным взглядом, мелко тряслась и не отвечала на вопросы. Тогда один взял неврастеничную писательницу за руки, а другой за ноги, и ее, как яркую большую куклу с песком, унесли из зала. В служебную часть театра.
Зрители, конечно, были обескуражены. Да, в антракте большинство собиралось уйти домой, но уже никто не торопился покинуть храм Мельпомены.
И вдруг распространилось известие: драматург скончалась…
Люди испытали шок. Большой, общий. Это быстро их сблизило.
Они потребовали, и в фойе вышла администратор театра, сдержанная немолодая блондинка без бровей. Она устало отказывалась подтверждать всякую информацию о летальном исходе за кулисами. Уверяла, что сейчас будет второй акт.
Но ей почему-то не доверяли.
Оказавшиеся среди зрителей частные предприниматели мать и дочь Мозговенко стали звонить по мобильникам, — водителю Рустаму и продавщице Руслане. Смекнули и что-то организовывали…
Предприниматель Джинджолова, ревностно относившаяся ко всем действиям Мозговенок (на то было много причин, это вообще отдельная история), сообразила, в чем дело, спряталась под лестницей и тоже стала поспешно набирать чей-то номер.
Местная тележурналистка Ия Козлова связалась со студией, агрессивно требовала оператора.
А буфет ведь работал. А люди проголодались. Со смущенными озабоченными лицами, молча, они стали спускаться по узкой лесенке к бутербродам и спиртному.
В это время к театру лихо подкатил пыльный рубиновый “ситроен”, из которого выскочили Рустам и Руслана, в спешке принялись выгружать цветы.
Мать Мозговенко улаживала вопрос с испугавшимися капельдинерами, а дочь с помощниками по-наглому уже таскали цветы в фойе, уже нашли там торговую точку себе!
Дребезжание, скрип! У театра затормозил старый серый микроавтобус с надписью “Диагностика”. Из кабины водителя выпрыгнула злая ловкая баба. Ее встречала Джинджолова. Ведь у нее тоже был цветочный киоск в Париже!
Джинджолова поставила цены ниже, чем Мозговенки. В ответ мать и дочь объявили, что каждый второй цветок бесплатно.
Это способствовало распространению ажитации среди неподготовленных театралов. Если говорить проще, началась давка. Как при коммунизме. Одной женщине порвали нитку жемчуга. У другой под шумок чернобурку с плеч стащили, хотели убежать. Но муж догнал.
А ведь приятно, когда есть кому тебя защитить… Или за кого ты заступишься, правда?..
Набирали сразу по несколько букетов, — положить на сцену и поставить дома. Да и мало ли еще куда…
Приехал недовольный оператор. Прыщавый. Бычара. С непросушенными волосами. Стал снимать. Козлова посматривала на него с нежностью.
Дали третий звонок. Люди возвращались в зал и, надо отдать им должное, быстро перестраивались, — занимали свои места молча, с грустными лицами и с каким-то коллективным торжественным сосредоточением. Ну как на панихиде.
И вот все зрители сидели с цветами, — от первого до последнего ряда. Аромат стоял, как в оранжерее. У какого-то мужичка, видно, аллергия открылась, — начал безостановочно чихать, на него зашикали, потребовали немедленно уйти!
А люстра уже тухнет…
И сухопарая капельдинер побежала, согнувшись, между рядов (подобрала в фойе тот самый парик неухоженный, искала его обладательницу)…
А в театре ведь как? Энергия вся эта циркулирует, — со сцены в зал, из зала на сцену… Результат: артисты разыгрались, зрителям даже смешно стало. Но смеяться, когда где-то здесь погибшая писательница находится, было неловко…
Сдерживали, сдерживали себя, в итоге как прорвало! Смеются, друг на друга поглядывают сквозь слезы, остановиться не могут. Ну хохочут! На сцену, чтобы спектакль не прерывать, снова танцевальную группу выпустили, — мужчины в красных юбках прыгали и женщины с рогами. Тетя Мотя иногда из-за кулис вырывалась, — кричала, кому-то из танцоров поджопник хотела вмазать, но ее немедленно задергивали обратно. А мужичок-аллергик от смеха задыхаться стал. На четвереньках, потому что сил не было, пополз он к выходу из зала. Остановился, хрипит смехом, мокрыми глазами капельдинерш умоляет, чтоб выволокли его. А служительниц хоть самих выволакивай! Одна на корточки села, голову в колени уронила, трясется беззвучно. А другая, сухопарая, спиной к косяку прислонилась, голову откинула, волосы с проседью рассыпались, смеется громко, красиво, а руками грудь и промежность закрывает, будто без коричневой униформы осталась.
Только оператор не поддался этой смехопанораме. Настолько он был зол, что ему не дали в бане попариться. И снимал все, снимал… Молодец. А потом вдруг принялся выносить из зала самых слабеньких. Аллергика, например. Или дамочек беспомощных. Они тряслись, давились от смеха у него на руках, а когда он укладывал их на дорожки в фойе, расцарапывали ему шею.
А в зале хохот, хохот, люди уже на стенку лезут!.. Парнишка остановился, оглянулся, и мысль вдруг пришла, что не сможет он всем помочь. Беспомощным себя почувствовал, страшно стало. Что делать? И он сообразил! Надо распространительниц смеха удалять!
Барышни-хохотушки все тяжелые оказались! Он старался разносить их по разным углам, чтобы они снова смехом друг друга не заражали. Одну в гардероб кинет, другую в буфет. Вот и запарился.
А вот его геройство никто на камеру не снял и вообще никто не заметил. Только маме потом рассказал.
“Я у него как почтовый ящик”, — сказала она кому-то по телефону, делая пельмени.
Ну, в общем, потихоньку успокоился народ. На сцене пустили еще один танец из первого акта — “Спокойный Сон Скарлетт”. И это было грамотно сделано, кстати, потому что за это время зрители пососали газировки из бутылок, а которые были женщинами, посмотрелись в пудреницы, а капельдинеры открыли двери, чтобы проветрилось.
Воцарилось умиротворение. Удобство.
И вот тут стали разыгрывать самую драматическую часть пьесы: возвращение Скарлетт с Каннского кинофестиваля в деревню, где происходит дефолт, и она теряет любимого.
Маргарита Мордвинкина, которая до этого момента играла главную героиню как-то фальшиво, сейчас вдруг впала в состояние аффекта. И что с ней творилось! Как она кричала, как она плакала, как она кидалась на крестьян с кулаками и как вдруг обессилено рухнула!..
В зале от ужаса и шока была гробовая тишина.
Мордвинкина наконец подняла голову.
Зрители в непередаваемом напряжении ждали, что она скажет…
Мордвинкина открыла рот.
“А!!” — воскликнула какая-то дама с галерки.
“Если он так хочет… — наконец произнесла Мордвинкина безжизненным голосом и вдруг слабо, но решительно подползла к пню, положила на него голову. Выкрикнула: — Рубите!”
По залу словно волна дрожи прокатилась.
“Чего же ты ждешь, Афанасий?!.. — бросила Мордвинкина. Сквозь слезы, снизу вверх, но гордо глядя на толпу. — Руби!”
А когда наступила сцена прощания в аэропорту, на глазах многих зрителей блестели слезы… Женщины вытирали их осторожными, стеснительными движениями, мужчины краснели, пытаясь подавить предательскую сентиментальность…
“Только любовь…”, — доносился голос Мордвинкиной в финале. Девяносто танцоров в костюмах из желтого поролона катались на сцене под песочного цвета огромной марлей. Они изображали пустыню Сахару. Мордвинкина в белых одеждах парила на тросах.
“Навсегда… Навсегда…”
Сцена заполнялась дымом, в котором таял голос артистки, таяли силуэты… Занавес…
Ни единого звука не было в зале.
И ни единого движения.
Тишина.
Оцепенение.
И внезапно, словно невидимый дирижер взмахнул палочкой, весь зал в каком-то едином красивом шорохе поднялся, и вот наши зрители, как покоренные язычники, с лицами даже обострившимися и глазами пронзительными, чистыми, стали хлопать благодарно. Но это были не рукоплескания. Это было нечто иное. Будто хвост огромного кита мощно, с достоинством, но исступленно снова и снова бил по твердой водной глади.
Багровый занавес вновь поплыл…
Артисты выходили на поклон, держась за руки, в несколько рядов. Маргарита Мордвинкина была в центре, однако по тому, как великодушно, но и сосредоточенно впитывала она магические звуки аплодисментов, как поблескивали при этом изумруды хищного эгоизма в ее немолодых кошачьих вечно голодных глазах, было ясно — только себя она, опьяненная овацией, признает здесь, сейчас, на этой сцене.
“Автора!” — крикнул какой-то мужик из глубины зала.
“Автора, автора!..” — согласились другие зрители.
Актеры стали куда-то оглядываться, началась дезорганизация на сцене и в зале. Аплодисменты резко исчезли, зрители пробирались в проход, выстраивались в скорбную очередь с цветами.
И вот откуда-то из-за кулис что-то понесли…
Три амбала, игравшие в спектакле банкиров-меценатов, держали над головами золотое кресло, в котором сидела бледная неподвижная Снежана… У нее на коленках восседала медсестра-карлица, вводившая что-то из шприца в руку писательницы.
Со стуком кресло поставили на сцену.
Карлица убрала шприц, приложила к месту укола ватку и согнула руку Снежаны в локте. Затем она перевернулась (легла животом) на коленях пациентки и ловко съехала по ноге драматурга на сцену. При этом медицинский халат на мгновение поднялся, и зрители увидели миниатюрную ядреную попку, утянутую капроном. Но медработник, судя по всему, этого не почувствовала и с достоинством, тукая мелкими каблуками, ушла за кулисы.
Зрители пребывали в растерянности. Они не могли понять: дышит ли Снежана, замершая на троне с открытыми глазами и согнутой рукой?.. Или это все какая-то новая хитроумная профанация?
“Спасибо вам…” — слабенько прошептала, чуть улыбнувшись, Снежана в тишине.
И зал возликовал…
Но, читатель, признайся! Ведь ты и не сомневался, что наша героиня жива? Конечно, ты же читаешь один и, я надеюсь, в спокойной среде! А зрители не обладали этими условиями, столь благодатными для проявлений рассудка…
Поэтому случайной фразы, которую обронила Волкова, когда обмякшую Снежану тащили по темной лестнице в директорский кабинет — “Господи, хоть бы она не умерла здесь!” — хватило, чтобы пугающее слово вырвалось и помчалось в самостоятельное, полное лжи путешествие.
Кстати. Помните лохматую взвинченную женщину, которая протянула Снежане стакан? (Перед началом спектакля!..) Так вот, она, вопреки своему недружелюбному виду, оказалась сердечной, услужливой. Снежана, когда ей стало лучше, выразила желание смотреть постановку дальше. Людмила Васильевна (женщина) сама, не дожидаясь рабочих, притаранила за кулисы кресло из спектакля “Тайны Мадридского двора”. И когда Снежану усадили, Людмила Васильевна все второе действие обмахивала драматургессу роскошным павлиньим веером.
(Правда, от него пахло мышами… Но Снежане было неловко сказать. Но Людмила Васильевна не виновата, она лечилась, — в каждой ноздре по куску чеснока торчало.)
Итак, буря, буря аплодисментов!.. Снежана, еще слабенькая, только попыталась подняться с кресла, как к ней (два справа, два слева) метнулись смазливые мальчики, игравшие тореадоров, подхватили ее под локти, установили, убедились, что держится, и затем одновременно, грациозно: бабах каждый на коленку! Головы склонили, правые руки вытянули. Ну красота!
(На самом деле они чудовищно все перепутали в сцене ареста Скарлетт на корриде. Кошмарно потом орала в гримерной Мордвинкина, как на базаре. А мальчишки в театре на испытательном сроке! И смекнули, авторитет сейчас автор. И видите, как ловко подъехали!)
Куда ни копни, — везде жизнь.
Возьми любого человека — пиши роман.
А люди так искренне радовались, что драматург жива! Идут, идут к сцене, дарят ей цветы, желают всего хорошего… В глаза смотрят. Либо, наоборот, стесняются… Какая-то старушка руку поцеловала, Снежана смутилась. Но людям так нравилось, что она простая, даже забитая немножко.
А за кулисами врач (карлица) дежурит (как у звезд на концертах). А чтобы карлица видела лучше, ее Людмила Васильевна на руки взяла. Женщины замерли, пристально смотрят на Снежану.
(Неизвестный журналист незаметно сфотографировал их, впоследствии снимок обошел все мировые выставки, но женщины об этом так и не узнали.)
Наконец карлица что-то шепнула Людмиле Васильевне. Дело в том, что Снежана как согнулась, так и стояла, принимая букеты. Только передавала их тореадорам, — вправо да налево. Но это же невозможно! (Столько не разгибаться.) А еще двести зрителей в очереди с цветами. И не допустить их как-то нехорошо, но и… “Немедленно освободите больную от происходящего!” — уже категорично требовала карлица сквозь грохотанье аплодисментов.
И что вы думаете? Одеревеневшая улыбка сползла с лица Снежаны, когда она почувствовала, как чьи-то наглые крепкие руки зацапали ее спину занемевшую, плечи, ляжки… Чуть подкинув, чтобы ухватить удобнее, стали подбрасывать ее высоко, смело, набирая силу. “Сабо!.. Сабо!..” — выдыхала перепуганная летающая Снежана, согнув пальцы ног, чтобы удержать башмаки. “Браво! Браво!” — с ударением на последний слог подхватили и артисты, и зрители.
“И кровь разгонит, и давление встанет на место”, — пообещала карлица нервно жующей жвачку Волковой.
Ха! Ха!! Снежана смеется и визжит, ввысь подлетает и подлетает! Только сабо в стороны улетают! Правая налево, левая вверх! Люди зашлись в экстазе, не остановишь! Аплодисменты гремят, как земные породы рушатся! Ручка, которую Снежана в антракте случайно в потолок метнула, раскачалась и спикировала вниз. Вонзилась незамеченной в прическу твердую чиновницы немолодой. Прическа — раковина, как у гейши. Притянула.
Три человека выбежали из зала.
Кто?!
Журналистка Козлова и наш оператор. Срочно на студию улетели. В смысле, умчались.
А третий — скользкий типчик, лет сорока, неопрятный, востроглазый гаденыш какой-то (на вид). Достал свой мобильник, возбужденно жмет на кнопки.
В общем, это был кинорежиссер Абдиркин. Он снимал документальный фильм о мэре Парижа.
У Белоножко приближались перевыборы. И хотя каждому было понятно, что он останется, но все равно… Страхи у любого человека по венам катаются. Даже у мэра. Вот и разворачивалась помпезная предвыборная кампания. Вот и получил хитрый изворотливый Абдиркин-проныра такой заказ престижный. (Все его однокурсники и коллеги (бывшие) только головами покачали. И руками развели.) Подфартило, да. А кроме того (возвращаясь к Белоножко), приятно ведь когда о тебе кино снимают и твои фотокарточки размером с дом по всему городу расклеены.
Абдиркин вдруг врубился: как же так, фурор в Париже и без мэра?
Вскоре он уже разыскал Волкову за кулисами, что-то промямлил ей, протянул трубку, в которую она, нервно, громко прочистив горло, сказала: “Да!..”
Через пару минут Волкова, взяв микрофон, вышла на сцену, подавила овацию (а заливающуюся смехом Снежану тем временем унесли за кулисы, к приготовившей тонометр карлице и Людмиле Васильевне, суетливо пытавшейся установить скрипящую раскладушку).
— Спасибо, спасибо, наш дорогой зритель! Ох, как тронуты мы! Ведь что нужно артистам? Этот бальзам. Бальзам ваших аплодисментов!
Снова похлопали, конечно же.
— Но у нас к вам маленькая просьба. Дело в том, что для нас это очень важная премьера. Мы просим вас присоединиться к нашему празднику. В фойе театра сейчас будет фуршет. Мы настоятельно просим вас, дорогой наш зритель, не расходиться до окончания нашего замечательного фуршета. Дело в том, что вас ожидает сюрприз. Сюрприз для каждого. Поэтому у нас к вам маленькая просьба. Пока официанты готовят столы, пожалуйста, организованно зарегистрируйтесь у нашего администратора, Александры Всеволодовны Константинопольской, для этого нужно предъявить паспорт и билеты, по которым вы прошли сюда…
— А пенсионное можно? — подал голос кто-то. (Зрители сосредоточились.)
— Да, если нет паспорта, покажите пенсионное либо военный билет. Просто каждый, кто хочет получить сюрприз, должен зарегистрироваться.
— А что за сюрприз-то?!
— А вот подождите! — игриво парировала директор.
— А где, где регистрация будет? — какой-то мужик возбужденно выкрикнул.
— Справа, — вновь посерьезнела Волкова, — между гардеробом и женским туалетом уже установлен столик, пожалуйста, организованно все, спокойно стройтесь… Что?.. — Волкова пригнулась, не расслышав вопрос с первого ряда. — Александра Всеволодовна ее зовут. Еще раз повторяю, нужен документ, удостоверяющий личность, и билет на сегодняшний спектакль!
Итак, актеры, наконец, стали уходить со сцены, а зрители из зала. Все это сопровождалось оживленным гулом голосов.
“С премьерой! С премьерой!” — бегают артисты по коридорам, поздравляют друг друга, целуются. Или встанут человек пять-десять в каком-нибудь закутке, курят, что-то обсуждают. Один начинает критиковать потихоньку, другие, не спуская с него глаз внимательных, дым вбок выпускают, молча соглашаются, кто-то даже кивает легонько. А стоят все “закрывшись”, свободную руку к животу прижав.
Все грамотные стали, книжки психологические читают. Теперь в обществе руки на груди сложить нельзя, подумают, “замок” делаешь.
Серый “кадиллак” мягко подъехал к служебному входу. Немедленно дверца распахнулась, скок из машины — вице-мэр по вопросам культуры Забиякина! Маленькая, полная, деловая. Одета дорого, в стиле унисекс. Короткая стрижка. Ноу косметики. Похожа на успешного тренера. Обаятельная.
Дверь в театр тяжелая, щуплый водитель еле оттянул ее со второй попытки. Забиякина с доброй иронией глянула на него, ничего не сказала, ступила вовнутрь.
“Где?” — оглянулась у вахты. К ней подбежали, увели.
Снежана сидела в кабинете директора, красная, пила чай и улыбалась.
“Нет, ну что вы!” — увидев ее, немедленно, категорично высказалась Забиякина.
Через три минуты пять секунд она и Снежана резко захлопнули за собой задние дверцы автомобиля, а карлица — переднюю. Машина не трогалась, водитель что-то сказал старшей пассажирке, она тут же что-то скомандовала. Карлица с медицинским чемоданчиком важно выскочила и чуть не упала, поскользнувшись на собачьем дерьме, но ловко схватилась за вовремя открывшуюся заднюю дверцу и спешно запрыгнула на сиденье к женщинам, с силой хлобыстнула этой дверцей. “Кадиллак” сорвался с места.
Ему уступили дорогу грузовики с вооруженными омоновцами, после чего попытались заехать в театральный дворик. Но мешали трейлеры, из которых шумно выгружали баки с едой и кинооборудование. Начали сигналить, послышались крики мужичья.
А вы знаете передачу “Вести” на телеканале “Россия”? Там когда вечерний выпуск заканчивается, ведущая дает слово какой-нибудь провинциальной студии. Например: “А у нас на проводе “Вести — Медвежья область”. Здравствуйте, Валя! Что у вас произошло сегодня?” И на экране возникает простенькая картинка с напряженно улыбающейся Валей: “Здравствуйте, Катя! Сегодня наши зрители увидят…” И дальше показывают анонсы самых интересных репортажей. Например, тракторист откопал яйцо динозавра, или безработная художница все этажи в доме разрисовала, или в городе прошел Всероссийский конкурс по лозоплетению, ну и тому подобное. И вот каждый день очередной регион вкратце новости свои представляет. Страна-то большая…
Да. Конечно. Именно сегодня пришло время Парижа.
Ия Козлова успела в последний момент. Уже сообщили, что в микрорайоне “деревня Лук” провели газ (показали старух в платках и фуфайках, которые обступили высокого дружелюбного Белоножко в спортивной куртке, называли его “сынок”), в центре Парижа открыта мемориальная доска на доме, где жил первый секретарь обкома партии (кучка людей рядом с пятиэтажкой, невыразительная вдова с отсутствующим видом, печальный Белоножко в строгом костюме). И подбрасываемая артистами босая Снежана, стоя аплодирующий зал, две горы цветов на сцене, дикторский голос, информирующий о “невиданном успехе пьесы провокационного драматурга из Москвы Светланы Мужикян-Прудэйн”.
— Несмотря на своеобычность и излишнюю сюжетную выпуклость, — вдруг появилась в кадре “Елена Ермакова, театральный критик, Пермь”, — перед нами долгожданное возвращение к традиционной пьесе. Думаю, это начало явления, которое лично я определяю собственным термином — “ремиссия романтизма”…
Не подозревая о своем общефедеральном эфире, Елена Ермакова в это время протискивалась сквозь толпу в холле театра, чтобы протянуть раскрытый паспорт администратору Александре Всеволодовне (которая без бровей) и спросить волновавшее:
— Я иногородняя, ничего?
Что происходило в театре?
Конечно, опять давка, бешенство. Даже говорить не хочется.
(Выдался у Александры Всеволодовны денек рождения…)
В главном фойе, где на стенах висели цветные фотопортреты актеров (художественностью выделялся только один, черно-белый — рукой с дымящейся сигаретой актриса поддерживает голову, трагически смотрит на свое отражение, а перед ней на столике смеющаяся маска Арлекино, букет орхидей. Ниже подпись: “з.а. РФ Мордвинкина М.В.”), так вот в главном фойе молоденькие официанты торопливо, с сосредоточенными лицами расставляли на длинных столах салат из перловки “Царский”, свежий ароматный хлеб, китайское шампанское в пластиковых фужерах. Руководила ими крупная, пышущая здоровьем, позитивно настроенная женщина (по-моему, хостесс это сейчас называется, хотя сама она не из театра, приехала в одном трейлере с едой и младшим персоналом).
Также прибыли мужики в технической спецовке, устанавливали около стен плоские экраны, протягивали провода…
Другие работники ставили в зрительном зале камеры и прокладывали для них рельсы, под неприятным присмотром этого… как его… Абдиркина, кинорежиссера.
Зрители, которые, наконец, зарегистрировались, с деланной неспешностью проходили к столам. Некоторое время ели молча, потом начинали разговаривать, смеяться. Подходили все новые и новые. Устанавливалась расслабляющая атмосфера. Хостесс этому радовалась, ловко лавировала меж всеми, улыбалась, подвигала гостям тарелки, переговаривалась с кем-то по рации и объявляла время от времени: “Горячее едет! Водочку разгружают! Чуть-чуть еще подождем, пока закусываем!..”
Однако не все было так гладко. Какая-то высокомерная пара хотела уйти, но в гардеробе им не дали вещи (указание свыше). Мужчина стал возмущаться, бабка-гардеробщица с несчастным лицом сбегала за Александрой Всеволодовной. Администратор пришла, устало пыталась в чем-то убедить раздраженных супругов. Мужчина был самоуверен, именинница упряма, попахивало скандалом… Как вдруг (ох уж это “как вдруг”… простите за столь банальный, но спасительный для автора оборот!) что-то выяснилось, и противники стали улыбаться друг другу, с фальшивой сердечностью объясняться, и Александра Всеволодовна вдруг всплеснула руками и увела супругов в свой кабинет.
Очередь наблюдала это и терпеливо ждала свою распорядительницу.
Безуспешно ждала.
Запахло гуляшом.
Какая-то раскрасневшаяся довольная блондинка в мини-юбке торопливо прошла мимо в туалет. Из главного фойе, откуда она прошествовала, доносился усиленный стук тарелок и вилок.
Администратор не появлялась.
Ожидавшие начали тихо возмущаться.
Некая хромоножка, последняя в очереди, вдруг спрашивает у своих соседей: “Вы будете стоять?” Они: “Да, конечно!” Она: “Я сейчас подойду”. И на глазах у всех попиликала на фуршет.
Мало того! Зрителей, которые не покупали билеты, а прошли по приглашениям, Всеволодовна просила подождать отдельно. Так они вообще стояли в сторонке, как кучка бедных родственников (и голодная Елена Ермакова в том числе)!..
Тем временем Абдиркину все приготовили для съемок. Он велел, чтобы на сцену пришли актеры. (А я забыл сказать, что актерам запретили разгримировываться.)
Мордвинкина принялась показывать характер. Накричала на одевальщицу. Отказалась выходить. Сказала, что без зрителей играть не будет. Она “служит на театре, а не доснимается для телепередачек”.
Пришла злая Волкова. Коротко что-то объяснила приме. Одевальщица за дверью слышала только фамилию Белоножко.
Мордвинкина быстро приготовилась и поспешила на сцену. Смотрела на Абдиркина, как влюбившаяся ученица. Хотя он словно не замечал артистов. Ссутулившись, нервно слушал пожилого оператора, огрызался, потом садился перед монитором и ядовито объявлял “мотор”.
Итак, в зрительном зале потихоньку шла съемка отдельных кусков спектакля.
В главном фойе великолепно проходил фуршет. Постепенно все собрались и с удовольствием ели, пили, разговаривали.
Хостесс расслабилась, пристроилась на банкетке в углу, сладко задремала.
На плоских экранах, установленных всюду, демонстрировались отрывки из будущего фильма о Белоножко. Вот он стоит со свечой в церкви. Вот делает упражнение “березка” в спортзале. Вот он спит. А вот самый знаменитый эпизод (его показали все телекомпании мира): Белоножко принимал у себя на даче Президента России, они сидели в креслах и разговаривали, напротив расположились десятки журналистов, и надо же было такому случиться, дородная жена Белоножко в купальнике с большими подсолнухами и сиреневых шлепках случайно зашла в эту комнату! От смущения она, как ребенок, на мгновение прикрыла лицо книгой, которую читала на пляже (к счастью, это оказалась биография Президента). К счастью, все добродушно тепло рассмеялись этому нелепому инциденту, а Президент и мэр встали. Улыбающийся смущенный Белоножко накинул жене на плечи малиновый пиджак, а Президент галантно пожал ей руку под вспышки фотокамер. После чего женщина, продолжая мило извиняться, ушла. А официальная встреча двух руководителей протекала в более непринужденном живом ключе. Надо сказать, что простые парижане любили Белоножко, а вот его жену — нет. Она была какая-то… как дурочка великовозрастная. Но родила Белоножко семь здоровых детей. Которые хорошо пошли, удачно занимались бизнесом, снимались в кино, прочно доказали свою состоятельность. Конечно, он не мог бросить ее. Верные избиратели понимали, что любви в этом браке давно нет, только мужское чувство долга. И по-человечески жалели своего, казалось бы, удачливого мэра…
Но не будем о грустном. Не будем трогать семейные тайны, не будем сплетничать о властях предержащих. Сейчас волнует другое. Куда таинственная Забиякина умыкнула нашу бедняжку? (Хорошо, хоть преданная карлица не оставила ее!)
Ответ: Снежану повезли по лучшим парижским бутикам.
И везде какие-то интересные люди, продавщицы, страсти!.. И везде какие-то приключения!.. И Снежана в люк провалилась в примерочной, и карлицу потеряли, и водитель такое отмочил, что даже Забиякина была в ужасной прострации!.. В общем, рассказывать можно много и подробно, и мне тогда, извините, до утра все это писать. Поэтому не будем пытаться объять необъятное и вернемся обратно. Вместе с серым “кадиллаком”. Ведь он, сделав с остановками круг по центру Парижа, сейчас подъезжает к театру…
Храм культуры был оцеплен ОМОНом. Чтобы никто не вышел. Публика была не в курсе. Да и зачем быть в курсе, портить себе удовольствие, правда?
Молодчики-автоматчики посторонились, иномарка почти в тишине, с выключенным двигателем, катила к служебному входу… Тонированное стекло было приспущено, и бесстрастное лицо Забиякиной медленно проплыло в вечерней мгле…
Дверцы захлопали. Вслед за вице-мэром и карлицей из машины выбралась более чем симпатичная женщина. Которая все не поднимала головы с модной стрижкой, ибо озабоченно расправляла свое черное платье. Видели бы ее сейчас в Москве… Или в Дрищево! В той же школе, где ее били, считали уродкой. А вот она какая теперь!..
“Иду!..” — выдохнула, вскинув вдруг такое красивое (!) лицо с мятущимся выражением, и поспешила за провожатыми, шурша дорогой ласковой тканью, — мимо грубых фигур в тертой камуфляжной форме, оставив тающий флер самых изысканных французских духов…
В общем, прическа, как у Катрин Денев в “Индокитае”. Платье, как у принцессы Дианы на балу, когда она с Джоном Траволтой потанцевала. Макияж как… ну как у Николь Кидман. Да, да, как у Нико в рекламе “Шанель”. Это был шик, класс. Гламур. Правда. Но Снежана, конечно, не умела держаться. Как-то ей было неуютно, непривычно, и всем своим видом она словно извинялась, что вдруг стала так хорошо выглядеть. Она торопилась по коридорам театра за своей коренастой патронессой, то и дело оглядывалась на молчаливую медкомпаньонку, убедиться, что ее не потеряли снова, и при этом успевала впиться глазами в каждого встречного мужчину, чтобы по его взгляду понять, действительно хорошо она выглядит или это ей только показалось, — в салоне, в большом зеркале, в роскошной золотой раме…
Напряжение, пожаром полыхавшее сквозь ложную завесу безразличия — вот как она смотрела! И каждый мужчина, который в это врезался, чувствовал себя появившимся из-за угла Джеймсом Бондом. Что в первое мгновение вызывало у него взор сбитый с толку и даже затравленный. А второго мгновения уже не было.
— Не-е-ет!!! — исторгла крик Волкова, когда прибывшие распахнули дверь в ее кабинет. Потому что окно тоже было распахнуто, а на крышу уже садился вертолет с Белоножко, и сквозняк возник такой, что большие горшки с цветами легко и быстро сверзнулись на пол, жалюзи вздыбились, треща плоскими белыми щупальцами, как чудовище в голливудском триллере, бумаги со стола агрессивно бросились к потолку и стали исступленно кружить вокруг схватившейся за голову, пригнувшейся директрисы, от которой вдруг оторвалась меховая лисья брошь и стремительно, метко влетела собиравшейся что-то гаркнуть Забиякиной в рот, невесомые дорогие очки которой сорвались с носа и уже трепетали на ветру, держась тонкой дужкой за аккуратное маленькое ухо…
Снежана двумя руками судорожно схватила, прижала голову Забиякиной к груди, чтобы укрыть беззащитную немолодую женщину. А метнувшиеся очки неожиданно ловко сцапала на лету!
(Где-то на теле Забиякиной вдруг запел голосом Джо Дассена мобильник.)
Карлица бросилась на дверь, будто оса, истребитель, разъяренная мать-защитница! Вцепилась в ручку, впилась каблуками в линолеум, и этот маленький организм стал уверенно, вопреки вихрю, двигать дверь к косяку с тем же медленным победным упрямством, с которым силач разгибает подкову…
Ее мелкие икры от напряжения оформились, будто их выточили из дерева. Резкий шаг назад и ослабшая сила в это мгновение, но вот ноги снова в прочной позиции! Тонкие твердые руки, а под белой кожей вены — словно их отлил из синей стали неведомый выдувальщик… Сопротивление, пауза, перелом схватки: отчаянный рывок корпусом, и дверь затворилась!! “Окно-о-о!!..” — воскликнула хрупкая Гера.
— О’кей!! — возбужденно отозвалась Снежана, решительно поскакала через перевернутые стулья, нырнула в ослабевший фонтан жалюзи и оглушительно грохнула рамой!
Мгновение покоя, как укрывшая крылом вечность… Но вот уже заплаканная Забиякина метнулась, помогает карлице запереть дверь, Волкова метнулась, опускает трясущимися руками нижнюю щеколду, Снежана, забравшись на подоконник, верхнюю, Дассен поет, поет… А дверь вдруг подпрыгивать стала — сильнее, сильнее!.. Маленькие женщины пытаются ее удержать, Снежана спешит им на помощь, “убегайте!!” — вдруг истерично кричит Волкова, и, к счастью, дамы послушались, — взявшись за руки, дружно побежали к директору, и в этот момент дверь тяжело выпала из коробки… По ней пронеслись несколько десантников в черных масках… И на нее ступил высокий, улыбающийся, совсем как барин (потомок революционеров и коммунистов), Белоножко в бобровой шубе.
— Добрый вечер, женщины!
В чем смысл?
Политтехнологи решили заснять пресловутую грандиозную овацию, но уже с Белоножко. Как эпизод из его яркой жизни. Для фильма. Поэтому нужно было, чтобы люди (массовка) никуда не разошлись. Только поэтому прислали еду и ОМОН.
По “ящику” сейчас какую “телекотлету” ни включишь, везде подпись: “реконструкция событий”. Вот и у нас наподобие. Только реконструкция с добавлениями. Улучшенная. И только никто вам не скажет, что это реконструкция. Белоножко-то настоящий? Настоящий, не актер. И Снежана настоящая. Пусть и переоделась. И зрители настоящие, что вообще уникально. И Мордвинкина. Хоть и актриса, но не подсадная. И т. д.
Вы скажете: но обман же, обман!
Да. Вот в такое время мы живем. Вы берете в руки банку, а там написано: “Одобрено Институтом питания РАН”. А потом на экране академик в очках возмущается: “Неправда, мы не одобряли!”
Я заострил на этом внимание, ибо мне показалось, что повествование стало запутанным. А мне хочется, чтобы в голове читателя было ясно.
Если все и так понятно, то прошу прощения, перестраховался.
Итак, хмельные и сытые зрители неспешно рассаживались по своим местам. Во время фуршета завязались какие-то знакомства, теперь зал был в едином микроклимате — и переговаривались, и выкрикивали что-то друг другу, и смеялись, и кивали (мне это чем-то Госдуму нашу напомнило). В общем, все хорошо.
Безбровая Александра Всеволодовна (администратор) руководила своими юркими помощницами (капельдинерами): они разносили букеты со сцены обратно зрителям. Одна дородная высокомерная женщина, похожая на чиновницу, стала возмущаться: она де купила самый дорогой букет, а сейчас ей сунули обычный! А будет правительственная киносъемка, это уже ясно. И она не хочет, чтобы потомки думали, будто она поскупилась на цветы. “Я не люблю несправедливость!” — покраснев, воскликнула она. “Нет, я впервые сталкиваюсь с таким капризом!” — вдруг возмутилась Александра Всеволодовна. “Хватит хамить, хамка!” — сорвалась побагровевшая Чиновница. (А небритый психолог-вдовец, тихо сидящий рядом, уже видел все ее комплексы и страхи… И в его тщедушном тельце просыпался махровый самец.)
И по поводу Александры Всеволодовны: мало того, что она женщина с непростым характером (от чего сама же страдает) и в трудных семейных обстоятельствах, так ей еще сейчас рацию сунули, а она не поняла, как ей пользоваться, и тоже комплексует… Из этой рации какая-то баба постоянно орет: “Зал готов? Зал готов?” Александра ей негромко, отвернувшись: “Готов, готов!..”. Баба замолчит. А потом опять: “Зал готов? Зал готов?” В общем, бред какой-то. То есть нервозность, взвинченность администрации объяснима.
Да все объяснимо!..
А наших замечательных капельдинеров в коричневых костюмах с вензелями “ПДТ” на кармашке нагрудном, из которого уголок платочка кружевного выглядывает, уже потеснила наглая киногруппа в черных футболках с кричащим “SVB” на спинах! Одна из таких черных киношниц, девица-прощелыга, вдруг в микрофон, как дома:
— Раз-раз… — выходит к сцене (гул в зрительном зале быстро затихает, всем не терпится узнать интригу, пережить развязку). — Добрый вечер, добрый вечер… У нас сейчас будет съемочка, вы уже поняли… Нам бы нужно выглядеть хорошо… Давайте-ка все дружно выплюнем наши жвачки, да?.. Давайте будем поживее, будем улыбаться, будем реагировать. Мы самые веселые, мы самые счастливые!.. А главное, господа, запомните, плиз, одну мою маленькую человеческую просьбу: я делаю отмашку — вы хлопаете!!..
Дура какая-то.
Заиграла фонограмма!.. Вот в восьмидесятых годах у Софии Ротару на пластинке “Золотое сердце” была такая песня — “Южный ветер”. Если вы не знаете эту песню, то просто представьте такую лирическую теплую романтичную, немного грустную и добрую мелодию, на которую напето следующее: “Ю-уужный ветер… серДЦЕ ГРЕет, ю-уужный ветер… всЕХ ДОБрее…” Это была любимая песня мэра. И весь Париж это знал. Но не ведал: о ком же эта песнь ему напоминает?! И если даже не о жене (ну, конечно, не о жене!), то все были только рады за него.
Так вот под эту музыку двери в зрительный зал отворились, и по всем проходам, перепрыгивая через рельсы, побежали радостные накрашенные девочки из хореографического училища. Такие маленькие щепочки в белом. Среди них была одна, которая в будущем станет действительно крупной балериной. И вслед за ними ступил Белоножко.
(Пардон, еще хочу добавить, избирателям ведь было приятно, что романтическая и таинственная любовь градоначальника не появилась спустя годы в СМИ с заявлениями типа “Это была я!”, “Падение под ржавой лодкой”, не выпустила толстую книгу с фотографической вклейкой. Нет! Она не искала славы, она не искала денег. Она просто исчезла. И это говорило лишь об одном: Белоножко не ошибся в ней. Это действительно было что-то настоящее и прекрасное. Да.
С другой стороны, ее ведь просто могли убить, верно? Но это никому в голову не приходило. Вот только мне пришло.)
Песня звучит, девочки бегут, мэр идет — все так празднично, трогательно!.. Для зрителей это, конечно, была бесподобная неожиданность, и они встали, принялись аплодировать, — дружно, радостно, тепло!.. А Белоножко идет и рукой машет, улыбается… Он был красивый. А уже этого достаточно для всенародной любви. А вообще (кстати), если женщины прощают мужчине неверность, то в его потенциале блестящая политическая карьера. Народ-то, как самая простая из всех баб.
На движущемся кране подвесная камера неотрывно снимала Белоножку. Он сел на пятом ряду и, чуть поерзав в кресле, поправил отглаженный пиджак. Рядом уселись несколько должностных лиц.
Минут пять в тишине снимали крупные планы Белоножки. Он задумчив, он улыбается, он чешется и т. д. (Артистичный, профессионал.)
Наконец, камера на кране поднялась, чуть отодвинулась.
Свет потушили, заиграла фонограмма “Энигмы”. Такая мистически-порочная композиция, где Сандра выдыхает и шепчет временами. И вот под эту музыку, в лучах прожекторов разноцветных на сцену пошли манекенщицы в роскошных шубах поверх железных купальников. На занавесе лазером стало томно, с достоинством высвечиваться и перекручиваться: “Yrina Yerina”.
(Ирина Васильевна Ерина — самый знаменитый парижский модельер. Коренастая жизнерадостная женщина. Младшая сестра Белоножко. Бывшая заведующая сельским детсадом.)
За кулисами включили ветродув, и модели шли против вихря. Их густые длинные волосы, их почти невесомые, отливающие прошлым животным здоровьем шубы, теперь съехавшие на локти, вытянулись трепещущими снопами назад. Но они упрямо, высоко выставляли крепкие блестящие ноги, как великолепные кобылицы, двигались вперед, — нескончаемым рядом, из кулисы в кулису.
Сандра дышит, полумрак — ритмы, шубы, плоть… Женщинам кровь горячо в голову ударила, мужчинам — в место нижнего перекрёста. Благовония еще через вентиляцию в зал пустили. Порок, порочность!
Люди опять в шоке.
Но вот музыка и ветродув стали стихать, яркий свет — разгораться, а модели (вдруг с букетами белых лилий) — в ряд выстраиваться… Тут звукорежиссер новую песню включает — Шер и Эрос Рамаззотти, дуэт. Трогательная, чистая, возвышенная красивая песня. Мелодичная. Только такую и надо включать, чтобы отрезвиться после возбуждения. Умиротворяющая.
Добросердечно улыбаясь, две платиновые блондинки в лилейных (то есть белых) мехах спустились под это сладкозвучие в зал, остановились у Белоножко, протянули ему руки раскрытыми ладонями вверх. Резко приблизилась камера на кране, резко подкатил оператор на рельсах. Мэр, смущенно так улыбаясь, встал; и опять вбежали девочки из хореографического, теперь с букетиками душистых ландышей в руках.
Манекенщицы повели Белоножко на сцену, девочки, размахивая дарами Флоры, семенили следом.
Мэр, манекенщицы и малютки медленно, под музыку поднялись, и перед ними раскрылся занавес.
На сцене был выстроен весь коллектив театра (включая капельдинеров). В первом ряду, взявшись за руки, стояли Волкова, Снежана, Мордвинкина.
Эрос взял верхнюю ноту, изумительно подвывая, как страдающий кобелек. Белоножко с торжественной улыбкой, остановившись, оценил коллектив, женщин гордым хозяйским взглядом и красиво, с достоинством, одобрительно захлопал.
Тут и Шер подхватила.
Тут и зал зааплодировал.
Девочки побежали вручать ландыши.
Мордвинкина присела, растроганно поцеловала ребенка, приняв букет.
Белоножко подошел и протянул руку Волковой. Пожал.
“Браво!!! — закричали в зале. — Браво!!!”
Белоножко повторил со Снежаной. Учтиво. С Мордвинкиной. Хитро прищурившись ее внезапной игривости.
Манекенщица вынесла черную коробку. Протянув руку, Белоножко достал оттуда микрофон.
Музыку отключили, аплодисменты стихли.
И он сказал.
Он сказал, что Парижскому Драматическому Театру горадминистрация дарит микроавтобус.
Он сказал, что Снежане Мужикян-Придейн полагается презент от дизайнерского дома “Ирина Ерина”. (Вышла деловитая Забиякина с большой бумажной сумкой. Белоножко ловко выхватил оттуда манто из пуха двенадцати тысяч белых лебедей. Он накинул его на плечи слегка осоловевшей Снежаны, и только после этого люди потрясенно осознали, что эта сногсшибательная женщина и есть их драматург — гадкий утенок!!..)
Он сказал, что произведена калькуляция и каждый, кто пришел сегодня в театр, каждый, кто не пожалел деньги на дорогу в храм искусства, получит обратно сумму за билет плюс 729 рублей 50 копеек, как поощрение за любовь к театральному миру. Кроме того, дизайнерский дом “Ирина Ерина” дает каждому сегодняшнему зрителю 70-процентную скидку на одну покупку.
(Сама Ирина Васильевна, как объяснил Белоножко, не может, к сожалению, присутствовать на этом прекрасном торжестве, так как она сейчас в Нью-Йорке, где удостоена премии Благотворительного Комитета Конгресса Международной Интеллигенции с занесением ее имени в книгу “Добрые сердца мира”.)
Но это еще не остановка. Каждому из сегодняшних зрителей-счастливцев будет дано уникальное право один раз бесплатно слетать за границу.
Либо завтра, но в Гаагу, либо через год, но в Соединенные Штаты.
(“Через год, да еще неизвестно куда конкретно. Как будто в Штатах везде медом намазано. Отправят на Аляску, и зачем это надо, своей русской зимой уже сыты, извините, по горло”, — решили впоследствии зрители.)
Но и это еще не конец! Все такси Парижа едут к театру. Чтобы каждого театрала отвезти домой бесплатно опять-таки. (Желающие могут отказаться от услуги и получить ваучер, по которому на следующий день в ЖЭУ выплатят стоимость поездки, исходя из маршрута.)
И снова включили песню. Иностранную. Опять красивую. Что-то о силе любви, о дороге любви…
Модели в шубах направились к колонне театральных работников. Стали вручать лилии. Мужчины, которые посмелей, обняли, принялись по-всякому целовать манекенщиц.
Зрители очнулись. Стали плакать, аплодировать.
“Браво!!! — стали орать. — Браво, браво!!!”
Белоножко взял Снежану за руку и вывел на авансцену. Она, конечно, была бесподобная!.. Дива, дива, да!
Кто-то из зрителей побежал, хотел подарить розы, но охранники не пустили, и еще кто-то догадался метнуть цветы на сцену. И полетели букеты!.. Ну как кометы!.. Охранники заметались, Белоножко и люди смеялись!.. Озорство всех охватило, радость!.. Ура, ура!!.. Жизнь прекрасна!! Прекрасна, ура!!! Ура!!!!! Да…
Снежана смеялась, расслабилась, как будто на самом деле была счастлива.
Откуда-то сверху вдруг вывалились сотни разноцветных шариков.
Снежана и Белоножка, подняв руки, стали раскачиваться под музыку.
Все, кто стояли на сцене, уже повторяли за ними.
Мужчины-артисты распоясались-то, созоровали: подхватили Снежану и Белоножку на руки (опять захотелось поподкидывать)!
Мэр взлетает, драматург взлетает, шарики мечутся, цветы куда-то перелетают, труппа, взявшись за руки, раскачивается, музыка льется, капельдинеры машут зрителям, улыбаются сквозь слезы…
Это было, было…
“Браво!!”, “Мы вас любим!!”, “Дай вам бог здоровья!!” — кричали люди.
Занавес уже закрывался…
Все настолько впали в аффект, что Снежану и Белоножко даже не поставили на ноги, прямо на руках отнесли на театральную крышу, где передали в вертолет, вслед за ними запрыгнула растрепанная на ветру, что-то кричавшая кому-то Забиякина, дверца закрылась, и вертолет, мотаясь, поднялся в воздух, повис на мгновение и застрекотал вперед. К Волге.
Там их ждала яхта “Анастасия”. Белоножко назвал ее в честь матери, которая в старые добрые времена была знаменитой в Париже заведующей овощной базой.
Зачем они полетели туда?
Белоножко очень любил гулять. В смысле, веселиться. Он давал команду в любой момент, и уже через два часа любой прием был организован.
И вот представьте: полная луна, таинственные звезды, водная гладь — как черная фольга, величественная яхта, словно из айсберга выточенная, плывет, плывет еле заметно, и рыжие огоньки гирлянд мерцают… Мерцают.
На палубе невпопад дрыгает лапками огромный жук — это оркестр, это музыканты настраивают инструменты, и звучит какофония как предвкушение, и смычки, казалось бы, рассеянны в своих движениях, но все знают, мы знаем, что они слаженно забьются в своей пляске ради всех тайн…
Мы видим, сколько бликующих драгоценностей и мягких мехов на дамах, которые беседуют с мужчинами в атласных фраках… Мы видим, сколько разноцветных коктейлей холодно ждут, когда их схватят, пока знойные египетские официанты (прихоть организаторов) юрко мотаются с этими напитками меж бледнолицых гостей…
Мы слышим самые дорогие французские духи от каждой обласканной бризом фемины и самое простое лягушачье кваканье с берега правого, как и с левого… А еще овечье блеянье и лошадиное ржание, змеиное шипение и кошачье мяуканье — в ухо правое… И, конечно, левое. Мы слышим рокот… и рокот…
Рокот!
Долговязый дирижер спохватился, — споткнувшись, подбегает к пюпитру с нотами, поднимает руки (музыканты застывают наготове) и, обернувшись, внимательно следит за приближением.
Чьим?!!
Вертолета Белоножки!
И гости замерли, заткнулись, смотрят.
(Некоторые не заткнулись, а замолчали.)
Он летит!..
Военный, раритетный, цвета хаки (кто-то подарил мэру).
Ветер усилился, — дамы за прически похватались. Пианист, облизывая губы, согнувшись, к роялю подбежал, устроился (а дирижер-то от волнения и не заметил, между прочим, что солиста не было).
Шумный вертолет опускался-опускался, покачался-покачался и… бамс! Установился.
Какие-то мальчишечки шементом кинулись к нему, раскатывая красную дорожку…
Дирижерская шея задрожала.
Вертолетная дверца раскрылась.
Музыкальный вожак резко обернулся к оркестру, скривил губы и как ударил палочкой, сверху, по некой точке невидимой!
И как раскатилась эта грандиозная интродукция — Первого фортепианного!..
— Дамы и господа!.. — влился государственный голос Анны Шатиловой. — Снежана Мужикян-Придейн и Степан Васильевич Белоножко!..
Бедолажка! Бедолажка наша…
Вот тебе и медные трубы! От Петра Ильича Чайковского.
Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!..
Что ты еще хочешь? Что? Любви?
Хе-хе…
Ну здесь он. Здесь. Этот твой Любовь. Из автобуса.
Вон он стоит…
Итак, мой дорогой читатель, как видишь, я тебя не обманул, — история возвращается к личной жизни героини.
Но пока не забыл, хочу предупредить неприятные и потому возможные юридические претензии в мой адрес.
Касается репутации диктора Шатиловой. Гостей кто-то исподволь убедил, что, дескать, да, она прилетала объявить выход мэра, однако оказалась чем-то раздосадована и продемонстрировала это длительным уединением в каюте. Поэтому, мол, ее никто и не видел.
Бессовестное вранье.
Анна Николаевна вообще не в курсе этой нахальной чехарды. Ее голос беспринципно смонтировали на компьютере.
Тщеславие властей предержащих… Смешно и жалко!
И заодно, чтоб потом опять не отвлекаться, еще одно объяснение.
После того как отрывок о премьере был показан в “Вестях”, Москва попросила у провинциальных телевизионщиков репортаж полностью и пустила его в ночном выпуске “Новостей культуры”. Главный режиссер МТДТ Елена Леонидовна Лисовец уже укладывалась спать. Но еще не легла, а стояла: на полпути от кухни в спальню, в розовой ночнушке, прислонившись плечом к шкафу, механически поедая мандарин и с прищуром задумавшись о конфликте с соседкой… И вдруг…
ЕЛЕНА!
Лисовец прекратила жевать и думать.
ВКЛЮЧИ ТЕЛЕКАНАЛ “КУЛЬТУРА”!
Неплохо, да?..
Возвращаемся на яхту.
Итак, Любовь…
По имени Жан-Арман.
Мадлен (представлю позже, о’кей?) схватила его за руку, крепко сжала ладонь. Она тоже узнала женщину, бежавшую за их автобусом, сбитую автомобилем…
А Снежана идет — счастливая, красная, никого не видит, с мэром под руку, звезда.
Тысячу белых голубей откуда-то из трюма выпустили, — как столп света! “Ах! — закричали многие дамы. — Ах!!” Шорох крыльев, торжество музыки, красота, восторг, прямо как на входе в рай!
Яхта плывет, птицы широкой стаей следуют, или кружат, или вперед залетают, гости в себя пришли, к Снежане и Белоножко пошли, — здороваться, обниматься, целоваться. Официанты снова забегали, уже не только коктейли, аперитивы предлагали, теперь выкатили столы с деликатесами, водкой, десертом… Бочонок коньяка, золотистого бычка на вертеле, бочонок меда… Подходите, наливайте, отрезайте, накладывайте, ешьте, ешьте, все для вас!!..
Три катера, три бешеных мотора, нагнали яхту, — прибыли новые гости, среди которых старые знакомые: Волкова, карлица Гера, Людмила Васильевна… Тетя Мотя, стоявшая на плечах двух подавленных женщин, распевавшая “Марсельезу” и победно махавшая красной кофтой… Мордвинкина с загадочной улыбкой в солнцезащитных очках, широкополой шляпе, в длинных перчатках и с окурком в изысканном мундштуке…
Матросы быстро, ловко подняли вновь прибывших, — по двое, на специальных позолоченных сиденьях, используя тросы. Возбужденная Людмила Васильевна сразу подбежала к Снежане, заставила ее выпить большую рюмку водки, умчалась набрать закуски и исчезла. А ведь Снежану укачало немного в вертолете. Тут еще свежий воздух речной. И ее резко, сильно развезло.
Что она помнит:
— на мобильный звонил какой-то человек, вкрадчивым голосом предлагал продать все права на пьесу в Московский Театр Драматического Творчества (чем закончился разговор, неизвестно);
— пьяная Забиякина обвинила Снежану в неуважении к старшим, а именно к тете Моте, которая мало того что убежала из театра от обиды: о ней не вспомнили, так ее никто не догнал и не вернул;
— слезы радости от примирения с тетей Мотей и осуждение Мордвинкиной, которую благодаря телерепортажам, оказывается, вызвали в Москву, на пробы в сериал “Проститутки-2”, а она хотела скрыть это и даже не поблагодарила Снежану за пьесу, за ступеньку в новую жизнь;
— один спокойный солидный мужчина пообещал, что спектакль выдвинут на “Золотую маску”;
— на мобильный звонила Лисовец и подозрительно пыталась расположить Снежану к себе, говорила что-то;
— прилетела певица Каас (фамилия изменена), ждали Нетребко, опьянелая Снежана попросила организаторшу вызвать Пугачеву, организаторша потом слишком уж извинялась, что не получается, ибо у Аллы, как назло, отключен мобильник;
— Белоножко кидал в Волгу черную икру, вопил, что он вегетарианец.
(Ха, а ведь довольно много помнила, да?)
В общем, потешались с размахом, — можно сказать.
(Прибавьте еще фейерверки. И на побережье народные гуляния — в “деревне Лук” песни кричали, через костры парами сигали…)
Жан-Арман вел себя интеллигентно.
Стоял с фужером шампанского поодаль и наблюдал, — за Снежаной, разумеется.
Его сердце было наполнено радостью.
Что она жива. И ее окружают люди. Так красива и успешна сейчас…
Мадлен была деликатна. Она понимала его и не мешала. Да у нее были и свои переживания…
Наверно, так нельзя — когда весь мир для тебя умещается в одном человеке. Но какое это счастье…
Яхта плыла. Время текло. И, наконец, усталость завладевала всеми. Но какие-то семижильные все еще окружали Снежану и что-то говорили, говорили…
И все же, улучив удобный момент, она ушла, — с извиняющейся улыбкой ангелочка, но упрямо, как ослик. Она до сих пор не подозревала, что Любовь здесь и даже смотрит на нее, а ведь она думала о нем, — как всегда.
И в нем каждое мгновение застывало — навсегда: как она замерла в отдалении у края палубы, подальше от людей… как она голову подняла, чтобы взглянуть на небо, а затем спокойно склонила… как ее полуоткрытая спина вдруг вздрогнула, а вскоре плечи взметнулись и мягко опустились — вздохнула… Лебяжье манто спадало с полусогнутых локтей, уходило в снежный занос, двухметровый шлейф… Казалось, здесь гуляла метель, а женщина не ушла с ее пути…
Мужчина-поэт не ступит немедленно на первый снег. Он окликнет…
Жан-Арман уже не слышал свое тело. Только понимал, что приближается к ней. Осознал, что стоит в двух шагах от нее.
Ветерок…
Играет ее волосами, затем его…
Свежит ее лицо… Затем его…
Он.
Она.
Человеки…
Его голос:
— Amour!..
Часть третья
Снежана пробудилась.
Она лежала в полудреме и пыталась вспомнить, что ей снилось.
Но безуспешно. Она открыла глаза и обратила внимание, что вокруг незнакомая обстановка.
Это был роскошный номер. Антикварная мебель, большие зеркала, золотые статуэтки… Хрустальная люстра.
Постель была шелковая, ласкала кожу.
Наша героиня откинула одеяло, села. Спустила ноги.
Около кровати заботливо были поставлены тапочки. Точнее, домашние сабо, — на невысоком каблуке, с меховым бубончиком на каждом.
Снежана вставила в них ноги, поднялась. В зеркале отразилась баба со сна в одной комбинации. На прикроватной тумбочке были аккуратно положены ее всякие вещицы, — побитый старенький мобильник, визитка какой-то Елены Ермаковой из Перми (отпечатанные номера зачеркнуты и торопливо надписаны от руки), апельсин…
Лебяжье манто покоилось на кресле.
Снежана распахнула дверцы шкафа: вечернее платье было бережно повешено на плечики.
Снежана, шатаясь, подошла к окну и отдернула тяжелую портьеру цвета пьяной вишни. Ее взору предстали убогие парижские улочки, присыпанные первым снегом. Она поняла, что по-прежнему находится в провинции, но уже в “PLAZA HOTEL”.
Она, как мыслитель, запустила руки в волосы. Она ведь ничего не помнит…
Подождите. Давайте по порядку.
Он позвал ее. Она обернулась. Он обнял ее.
Он обнял ее.
Он обнял ее. Больше она ничего не помнит.
Все куда-то поплыло… И уплыло.
И теперь она здесь.
Она проснулась здесь.
Не помнит ничего.
И вот тут опять, опять, блин, началась накрутка!..
Почему у нее такая голова, почему она вечно такая слабенькая? И где же он? Что было? В чем дело? Что дальше? Ничего не понятно. Где он? Есть, есть, он есть. Он нашелся в Париже. Он обнял ее. Все поплыло. Почему она такая? Где он? Спокойно, спокойно… Где он? Что дальше? Куда бежать? Что он? Спокойно…
Ляг, ляг, успокойся!..
Снежана, прерывисто дыша, вернулась в постель.
Что дальше? Куда бежать?
Закрой глаза, вспомни.
Он есть…
Он обнял ее…
Она нашла…
Нашла. Нашла. Нашла. Наш-ла.
Любовь узнала Любовь.
Что делать?
Где он?
Он обнял ее…
Что…
В дверь постучали.
Снежана, можно сказать, каркнула от неожиданности.
Дверь медленно приоткрылась.
Малазийская горничная просунула голову в проем, — улыбаясь лучезарно.
— Гуд дэй! — произнесла она, радостно глядя на Снежану.
— Ага… — кивнула ей постоялица, воззрившись на нее неспокойно.
Горничная просочилась в спальню полностью, держа перед собой сервированный столик для завтрака в постели.
— Ай хоуп ю вилл лайк ит, мэм, — она тихонько подошла к Снежане и деликатно поставила красоту перед ней. Из кофейника доносился аромат арабики, в молочнике утихало покачивание сливок, золотистые круасаны еле заметно дымились, а земляничный джем лежал в блюдечке, как растопленный драгоценный камень. Большой драгоценный камень. Пять маленьких белых роз в миниатюрной вазе дарили безмятежность.
— Оу, сенк ю, диэ, — взяла и ответила Снежана тоном мисс Марпл (зачем-то).
Горничная широко улыбнулась ей и бесшумно направилась к выходу.
— Оу! — тоже воскликнула она и обернулась у двери. Из накрахмаленного фартука вдруг выхватила конверт. — Энд зис из э летте фо ю!..
Снежана побелела.
Горничная подошла и протянула.
Снежана взяла и вскрыла — непослушными руками…
На тонком листе было написано: “Доброе утро, Снежана! Мое имя Мадлен Валевска. Я секретарь Жан-Армана. Он не говорит по-русски. Но я говорю. Поэтому послушайте, пожалуйста, что он хочет передать вам!.. Снежана! Нас опять разлучают”.
Снежана отрывисто глотнула воздух. Будто обожглась. Заметила, что горничная не уходит и с серьезным выражением смуглого лица наблюдает за ней.
“Я был уверен, что мы сможем быть вместе, когда ты проснешься. Но меня срочно вызвали на мою работу. Сейчас полвосьмого утра. Я и Мадлен едем в посольство. Чтобы оформили визу для тебя там. Пожалуйста, поешь и собирайся, мы будем ждать тебя в аэропорту. Я объясню тебе все при встрече. Времени нет. Наш рейс 119-й. Вылет в 11.00. Верь мне, все, что происходит — к лучшему. Твой Жан-Арман”.
Руки Снежаны тряслись.
— Он сказал, “твой Жан-Арман”! — со слезами радости поделилась она с горничной.
— О, е-э!.. — немедленно расплылась в улыбке женщина.
— Он велел мне поесть! — радостно воскликнула Снежана, схватившись за волосы, нервно приводя их в порядок.
Горничная с понимающей улыбкой мелко закивала.
— Его зовут Жан-Арман!..
Горничная кивала.
— Энд вот тайм из ит? — вдруг решила уточнить влюбленная.
Горничная с улыбкой показала взглядом на старинные часы в углу. Которые тут же издали одинокий гулкий удар.
Стрелки были на без четверти одиннадцать.
Снежана не поверила своим глазам.
Она вдруг дернулась, резко схватила мобильный с тумбочки.
“10:46”
Снежана перевела растерянный непонимающий взгляд на горничную.
— Мы не дадим тебе это, мерзавка, — спокойно, уверенно и без малейшего акцента произнесла “малазийка” по-русски.
Что было дальше?
Снежана подскочила было в постели, но враг прыгнула ей на грудь (кофе обжег, блюдце выскользнуло, метнулось и эффектно разбило телевизор, а джем чпокнул Снежане в лоб!), враг впилась маленькими крепкими пальцами в белую красивую шею, враг давила и подавляла.
Снежана выгнулась, издавая стон и упираясь раскрытыми ладонями в подбородок противницы, пытаясь оттолкнуть ее, скинуть с себя! “У-у-у!” — сопротивлялась горничная, но косточки у нее на затылке захрустели, и она ослабила хватку… И Снежана брыкнулась всем телом, сбросила нападавшую, которая отлетела на край кровати и которая — упала вниз.
Снежана ринулась к двери, но тут же обратно, — схватила телефон, манто, надела сабо, и снова к двери, а горничная уже поднялась с пола и, как кошка, с места прыгнула на убегающую Снежану, которая уже выскочила из комнаты, с грохотом захлопнув дверь перед носом подлетающей гарпии.
Снежана мчалась по коридорам отеля, заворачивала, оглядывалась, — искала лифт, лестницы; навстречу возник вышколенный официант с тележкой, что-то испуганно воскликнул, она крепко врезалась в него, вдвоем упали, она вскочила, побежала дальше, поскальзываясь и еле удерживаясь на ногах, он, судорожно поднявшись, теперь истерично кричал ей вслед, яростно кидал в нее бутылками, они с оглушительным звоном разбивались вокруг нее, обдавая жгучими брызгами, колючим стеклом, и она закрывала лицо руками, увидела какую-то стеклянную дверь, толкнула ее, дверь рассыпалась градом осколков от удара об стену, но там был спасительный черный ход, и Снежана стремительно, неловко стала скакать вниз — пролет за пролетом, пролет за пролетом, пролет за пролетом, догадалась, где выход, выскочила в лобби-бар, здесь был свет, золото, музыка, постояльцы, фонтан, она бежала сквозь все это, на рецепции толпились люди, носильщики в ливреях, горы чемоданов — все перекрывало ей путь, она полезла через эти развалы, кто-то больно схватил ее за плечо, вокруг кричали, визжали, ударили ее по голове сумкой, она бросилась в промежуток стеклянной вертушки, которая протащила и выплюнула ее на улицу… Обдало холодом, она побежала к дороге. На ходу надевая манто.
Она стала махать рукой, чтобы поймать машину. Но никто не тормозил. Никто. Она побежала, просто побежала вдоль трассы, она бежала, тяжело дыша горлом и с ужасом понимая — у нее не остается сил, она больше не может, чувствует, как тело ее деревенеет от нехватки кислорода, ведь она не успевала дышать, уже хрипела, и вот тело само, само остановилось, согнулось, и теперь она стояла так, жадно глотая воздух, и понимала, что нельзя терять времени, нельзя, надо вперед, вперед, и она подавалась было вперед, но тело не слушалось ее, тело не слушалось…
Она больше не могла.
Раздался стук копыт.
Снежана, согнутая как бумеранг, чуть повернула голову.
Приближалась колесница с двумя взмыленными серыми жеребцами и карлицей в красном спортивном костюме, правившей стоя.
Карлица еще за сто метров стала натягивать поводья, и вот уже мощные разгоряченные буцефалы громко забили копытами рядом со Снежаной, и карлица пронзительно смотрела на это лицо путницы — красное, с широко открытым ртом и мутным взглядом. “Гера, помоги!..” — тяжело прошептала Снежана, а Гера уже протягивала ей руку и помогала взобраться.
— В аэропорт!.. — выдохнула Снежана, упав на сиденье, и Гера немедленно решительно тронула коней.
(Замечательная карлица просто вышла на пробежку и вдруг увидела эту брошенную повозку с двумя трепещущими скакунами. Она решила, что произошло ЧП и лошадей нужно немедленно доставить на ипподром. Села и погнала их. И как раз вскоре встретила запыхавшуюся Снежану.)
Улицы города проносились мимо, а Снежана уже приходила в себя. Она торопливо отыскала в мобильном один из новых номеров…
В Парижской мэрии, в Коричневом зале, проходило совещание. На Белоножко не было лица. Как и на всех чиновниках. Как и на Забиякиной. (Была причина.) Все сидели и молчали.
В тишине вдруг запел Дассен.
— Извините! — резко дернулась вице-мэр и схватила мобильник: — Да!
— Забиякина?!.. — закричала Снежана в трубку (от волнения она забыла имя-отчество покровительницы).
— Да, — сухо подтвердила абонент.
— Пожалуйста, остановите самолет! Рейс 119! Алло! Пожалуйста! Рейс 119!!..
— Кто это? — без эмоций спросила Забиякина.
Белоножко, сидевший по другую сторону длинного стола, и чиновники, сидевшие по бокам, внимательно смотрели на коллегу.
— Это Снежана! Которая вчера! Прошу вас, помогите! Я… я отблагодарю! Вы слышите?
— А в чем дело?
— Я в отчаянии…
Серое вещество забиякинского мозга последние несколько часов было возбуждено не на шутку, и как тропическая лилия ждет птичку, чтобы затянуть и переварить ее, так оно ждало импульса, чтобы произвести новую мысль…
— Алло, алло!.. — кричала Снежана.
Забиякина смотрела в никуда…
— Алло!..
Забиякина не шевелилась. “Я в отчаянии…”
— Ал…
Глаза женщины-политика вдруг расширились, будто увидели смерть!
И женщина вздрогнула.
Белоножко подался вперед.
Чиновники быстро, суетливо глянули на него и опять на нее…
— Где вы сейчас? — отрывисто спросила Забиякина, теперь сильно прижимая аппарат к уху.
— Мы скачем в аэропорт!..
— Мы выезжаем, — немедленно ответила вице-мэр, и ее рука с телефоном тяжело опустилась на стол.
Пару секунд она смотрела на этот стол, на эту руку, на этот телефон…
Затем подняла взгляд и произнесла чуть севшим голосом:
— Париж спасен…
Колесница мчалась по городу, и Снежана с красным пятном на лбу победно стояла, положив руки на плечи Гере, и лебяжье манто развевалось на ветру…
Мы уже в курсе, что у Белоножко на носу были выборы. Нам известно, что он не сомневался в победе. Ведь все схвачено. Так слушайте новую информацию…
Главный противник Белоножко — представитель парижской оппозиции Бражник. Он знал, что у него есть только один шанс на победу, — если Белоножка будет скомпрометирован. Но нынешний мэр был широко известен своей безупречностью. Однако люди Бражника не спускали с него глаз.
Помните местную тележурналистку Ию Козлову и ее оператора, которого я назвал бычарой? Нет-нет, они не были агентами Бражника, нет. Но они, сами того не подозревая, помогли ему. Ведь репортаж, который они сняли на премьере Снежаны, прошел полностью в общефедеральном выпуске “Новостей культуры”. И никто в команде Белоножки этого не знал. Было правило, что любые публикации или видеоматериалы о Париже, которые предназначены для передачи через СМИ в городе Москве (ну и заодно во всей Российской Федерации), должны пройти контроль специального комитета при мэрии. И это правило неукоснительно соблюдалось. И, конечно, этот комитет не мог пропустить наверх ролик, где зафиксировано, что на самом деле Белоножки на премьеры не было. В то время как в официальном фильме будет показано, что он был!
Но именно в этот вечер какого-то человека не оказалось на месте, и это правило было нарушено. А запрос, срочный, из Москвы на репортаж, даже всего лишь о культуре, — событие все-таки. Вот и сработало знаменитое “авось” плюс амбиции провинциальных телевизионщиков, а еще аффект и некоторая эйфория. Отправили неутвержденным. (Всей ГТРК “Париж” это вышло боком. Да еще каким, я вам скажу.)
В принципе, это могло остаться незамеченным. А после выборов вообще бы не играло роли. Но… Бражник.
Он действовал в ночном городе, пока Белоножко катался на яхте. Ездили машины, привозили и увозили людей…
Режиссер Абдиркин продал ему отснятые материалы. И ночью же эмигрировал в Тунис.
Наутро служба безопасности с волнением сообщила Белоножко, что Бражник намерен широко афишировать факт профанации, намерен раздуть эту историю, подорвать доверие к переизбирающемуся мэру. Были названы фамилии, известные в мировой политике, которым Бражник пообещал негласные беспринципные договоры в обмен на поддержку.
Никто так не испугался, как Забиякина.
Бражник был страшный человек.
Его приход к власти — все равно, что отплытие “Титаника”.
У Забиякиной не было семьи и не было тщеславия. Она хотела собственного спокойствия и процветания Парижа. Сейчас был самый счастливый период ее жизни. Уникальные программы, которые она разрабатывала для Белоножко, он успешно воплощал в жизнь. Но требовалось еще, как минимум, три-четыре года, чтобы достичь первых серьезных результатов. Экономика Парижа только начинала выходить из многолетнего тупика…
Теперь же впереди обозначился крах.
А за ним обозначалось рождение тирании…
На совещании в мэрии рассматривалось предложение убить Бражника. Однако все понимали ничтожность этой пропозиции. У Бражника была высококлассная охрана, но даже в случае удачи непредсказуемой могла оказаться реакция его международных джокеров.
Больше никто ничего предложить не мог. Поэтому все сидели в гнетущей тишине.
До звонка Снежаны, разумеется.
…То, что придумала Забиякина, было страшно.
Но Забиякина только придумала, только озвучила…
А принял решение Белоножко.
Жизнь политика — страшная судьба…
10:58.
Карлица придержала взмыленных коней, выискивая взглядом, как проехать через заполненную автостоянку ко входу в аэропорт.
Раздраженный гастарбайтер стал махать руками, чтобы она разворачивалась и убиралась, потому что парковаться негде.
Снежана спрыгнула с повозки и побежала через машины. Ряд за рядом она петляла между ними, а где-то была вынуждена перелезать, перекатываться через капоты, багажники… Одна за другой начинали визжать сигнализации.
Она кинулась на стеклянную вертушку, которая убыстрила ход и впустила Снежану в здание.
Какие-то люди с сумками мешались на ее пути…
Она мчалась через зал к окошку, которое видела впереди.
Все вчерашние зрители в хорошем настроении оформлялись в Гаагу и, узнав ее, стали радостно махать руками, кричать: “Снежана! Привет, Снежана! Снежана летит с нами!”
К автостоянке подъехало несколько “кадиллаков” и грузовик, из него выскочило семеро свирепых атлетов, которые стали спешно, натужно и умеючи поднимать мешавшиеся автомобили и швырять их в стороны, прямо на крыши других машин.
Орущие сигнализации от ударов замолкали, но стоял грохот.
Гастарбайтер испугался и, схватившись руками за голову, убежал прятаться.
“Кадиллаки” продвигались по освобождающемуся проезду и наконец вырулили на свободную дорожку, прибавили скорости к месту секретного аэропортного бункера.
Снежана влетела в толстое стекло и стала тарабанить по нему ладонями.
— Рейс 119! 119! — кричала она, глядя на перепугавшуюся, сидевшую за компьютером миловидную девушку.
Вертолет цвета хаки со свистом садился на крышу бункера…
— Остановите рейс 119! — кричала Снежана. — Вы слышите?!
Миловидная девушка огромными, полными ужаса глазами смотрела на Снежану и не могла пошевелиться.
К ней вошла крупная тетка в униформе, с бараньей завивкой на голове.
— Что вам надо?! — донесся через стекло ее радиофицированный сдержанный голос.
— Остановите рейс 119!! Слышите?!
— Не мешайте работать! — приказала начальница звена.
Вокруг Снежаны толпились встревоженные растерянные люди.
— Это указание вашего мэра — Белоножко!! 119-й рейс!!
— Какое указание? Мне не поступало никаких указаний!
— Проверьте!!
— Где я вам проверю?! — она недолго сверлила Снежану настороженным взглядом, вдруг гаркнула на девушку: — Тебе поступало указание?!..
Миловидная только открыла рот от ужаса, но ее ступор продолжался.
Вразнобой стуча итальянской обувью по железным ступенькам, Белоножко, Забиякина, чиновники и другие разные люди спускались в бункер, держались за холодный поручень.
— Вы будете выполнять указание или нет?! — кричала Снежана.
Тетка-начальница стала набирать какой-то номер, ждать, когда ей ответят…
Одна женщина, глядя через стеклянную стену на покорёженные автомобили, начала визжать. Первая истерика…
“11:00” — увидела Снежана на своем телефоне.
— Скажите, как пройти к самолету?! Куда бежать?! — закричала она, мгновенно приняв новое решение.
И мобильник вдруг забрынькал, завибрировал в ее потной ладони.
— Куда?! Куда?! — обращалась Снежана к людям вокруг, быстро поднесла телефон к уху…
— Снежана, Снежана… — услышала она собранный женский голос.
В бункере на семидесяти мониторах, залепивших стену, передавалось изображение аэропорта. На тридцати из них была Снежана — со всех сторон, на разных планах.
Внимание всевозможных людей в наушниках было сосредоточенно на этих мониторах и длинном пульте, за которым они работали.
— Снежана, Снежана, — подавшись к тонкому микрофону, говорила Забиякина, сидевшая рядом с Белоножко по центру пульта.
На экранах растерянная Снежана вертела головой, словно выискивая кого-то взглядом.
— Это Забиякина, ты слышишь меня?.. — как можно более спокойным голосом произнесла вице-мэр по вопросам культуры.
— Да! — вдруг спохватилась Снежана. — Я вас слышу! Я…
— Снежана, спокойно! Спокойно, Снежана!.. Выполняй, что я говорю!..
— Помогите, уже одиннадцать!! Что мне делать?! — кричала Снежана в трубку.
— Заверни направо и иди до угла синего киоска!..
— К самолету?! Это к самолету, да?! — кричала Снежана.
— Снежана, это Забиякина!.. Ты доверяешь мне?..
— Да!
— Иди направо, к киоску!..
Снежана выбралась из толпы, которую всем этим сбили с толку. Там уже был гул…
Прижимая телефон к уху, Снежана домчалась до киоска.
— Ты правильно идешь, молодец, Снежана… Теперь посмотри налево… Ты видишь красную дверь за бочками с монстерами?
— С чем?! Что?! — вновь с отчаянием закричала Снежана.
Однако вскоре она уже отворила эту дверь и оказалась у подножия какой-то тусклой служебной лестницы…
— Поднимайся!
И она поднималась, спешно, на ватных ногах — пролет за пролетом…
Пока перед ней не оказалась еще одна красная дверь.
— Зайди туда!
Снежана шагнула.
Она попала в некую комнату, сквозь стеклянные стены которой было видно все, что происходило внизу, в здании аэропорта…
Эта комната была под самым потолком…
Здесь находился пульт, стул, диванчик у стены и крючок для одежды.
— Я вошла… Алло! — Снежана испугалась, что голос Забиякиной исчез.
Забиякина жадно глотнула воды и отдала стакан помощнику.
То, что она вошла, было и так видно — на мониторах.
— Снежана…
— Да!
— Я должна сообщить тебе неприятное известие…
Воцарилась тишина.
— Мы ничем не можем тебе помочь. Извини.
— Что? Что?!.. — лицо Снежаны стало гореть, она схватилась свободной рукой за щеку. — Что?..
— То, что слышала, Снежана… Самолет сейчас улетит. Извини.
— Этого не может быть!! Я не верю!! Это нереально!! — сопротивлялась Снежана.
— Вот и все. Ты слышишь?
— Нет, нет!! Не все!!
— А может, ты и права. Ведь таким великим людям, как ты, судьба всегда дает еще один шанс…
— Где?! Какой шанс?! Где он?!.. — с надеждой ухватилась за сказанное Снежана.
— Посмотри на пульт.
Снежана суетливо оглянулась по сторонам и только потом сообразила, что прозвучало слово “пульт”.
Она торопливо опустила взгляд.
Множество непонятных кнопок…
На мониторах было видно, что Снежана внимательно и с беспокойством смотрит на эту механическую поверхность.
Взгляд притягивала большая красная кнопка — посередине, под прозрачной пластиковой крышкой.
— Ты видишь ее?.. — прозвучал голос Забиякиной.
— Да, — настороженно ответила Снежана.
— Откинь крышку!
Снежана вдруг заколебалась, переложила телефон к другому уху, хотела что-то спросить, но передумала, решительно протянула руку, выдвинула маленькую щеколду, откинула защитный купол.
— А теперь знай: если ты нажмешь эту кнопку, весь аэропорт взорвется! Теперь все в твоей власти!
И в трубке забили короткие гудки…
На мониторах было видно, как медленно, глядя в никуда, Снежана опустила руку с телефоном…
От нее ожидали реакцию, но она не шевелилась. Минуту, другую, третью… Она стояла, и ее взгляд сомнамбулы не менялся, и словно она забыла, что у нее есть телесная оболочка…
— Долго эта идиотина будет так стоять?! — вдруг сдали нервы Белоножко.
— Она все сделает. Она все сделает как надо. Тут не надо ума, — убежденно повторяла Забиякина, не сводя глаз с изображения Снежаны. — Давай, давай, девочка, действуй, говори, давай…
Но Снежана молчала.
Мужской голос объявил на весь аэропорт: “Внимание! Просьба соблюдать спокойствие!”
Люди испугались.
“Просьба соблюдать спокойствие!..”
К зданию стягивалась военная техника, отряды бойцов…
“Снежана Мужикян-Придейн! Говорите ваши условия! Мы обещаем выполнить все ваши требования!..”
Начиналась паника…
“Граждане! Убедительная просьба оставаться на своих местах! Любое ваше движение может спровоцировать катастрофу. Сейчас аэропорт находится под угрозой взрыва. Убедительная просьба не перемещаться, соблюдать тишину! Это необходимое условие вашего скорейшего благополучного освобождения!”
Страх завладел каждой душой…
Мир, в котором оставалось все меньше тайн, в котором уже известно, как все устроено, еще сохранял неведомое могущество…
Просто Главная Тайна…
И к ней мало кто готов.
“Снежана Мужикян-Придейн!..”
Сотни испуганных уязвимых взглядов устремились к далекому потолку, где в стеклянной будке недвижимо стояла фигура в белом.
“Мы просим вас сохранить жизни людей! Мы готовы выполнить любые ваши условия!”
В гнетущей тишине начал чирикать воробей. Птицы иногда залетают в метро, супермаркеты и вообще в помещения… Он порхал с одной балки на другую, искал выход.
Теперь смотрели на него…
И снова, чуть повременив:
“Мужикян-Придейн, говорите, что вам надо?!”
И она вдруг словно очнулась, подалась к микрофону, всем стало не по себе…
— Мне нужна любовь… — произнесла.
И сделала шаг в сторону, неловко оглянулась, села на край диванчика… Ссутулилась. Взгляд снова пустой. Замерла.
Так прошел первый час.
А затем второй. И уже третий…
Люди терпели…
Голос призывал к спокойствию, сообщал, что ведутся переговоры.
Войска вокруг аэропорта менялись, передвигались.
Снежана по-прежнему сидела, смотрела перед собой, моргала, но словно находилась в коме. Не шевелилась…
Неизвестному журналисту удалось сделать снимок.
Крайне быстро фото очутились на первых полосах ведущих мировых изданий, — многократно увеличенное, размытое, на нем была видна сутуло сидящая фигура в белой шубе. И везде, на разных языках был одинаковый заголовок крупными буквами: “Мне нужна любовь!”
Это вызвало резонанс, мировые звезды участвовали в ток-шоу, одна заплакала в эфире, собирали средства.
Жан-Арман, Мадлен и другие пассажиры рейса 119 оказались отрезаны от мира, — самолет не взлетел, но выходы заблокировали, отключили сеть. Капитан экипажа сообщил, что аэропорт заминирован и остается только ждать.
В этом же самолете находились Ия Козлова да Бычара. Они надеялись бежать из страны, спастись от гнева Белоножко. Сейчас им казалось, что они и есть причина томительного многочасового ожидания. В их головах роились самые чудовищные догадки, сердца грыз страх. Но тем ценнее для них становилась возможность встретиться взглядами, соприкоснуться руками…
В задумчивых темно-карих глазах Жан-Армана застыла горечь. Он давно не принадлежал себе. Он был ведущим в мире ученым по исследованию космоса. Жил, как диктовал мужской долг. Но его простая человеческая сущность много лет нуждалась в простой человеческой любви. И многие женщины исключительных качеств пытались стать необходимыми ему. Примкнуть, прирасти и жить под сенью его силы. Которую они видели во всем — в его уникальном уме, самодостаточном духе, грубо скроенном теле. Но разве был он самодостаточен? И даже не знаю, надо ли желать этого?
Жан-Арман с болью осознавал: не дождавшись Снежану, он сел в самолет и был готов лететь без нее. Противостоять долгу оказалось сложнее, чем зову сердца.
Но судьба вмешалась. Значит, иногда дело может подождать ради любви…
Мадлен открыла глаза. Она сидела рядом, откинувшись на спинку кресла. Несколько секунд устало смотрела перед собой. Снова опустила веки.
Пришел вечер, превратился в ночь.
В бункере окон не было, это действовало гнетуще, все утомились и даже не сразу заметили, что утро наступило, наконец-то…
Снежана так и не пошевелилась за ночь. Только в ее взгляде появилось старушечье смирение.
Небо было раскрашено в алые цвета. Снова пошел снег.
Лошадей забрали, и карлица-гордячка понуро сидела на каком-то деревянном ящике, и только пара мышек трусовато выбегали к ее ногам.
Забиякина и Белоножко решили, что прошло достаточно времени и пора кончать.
К одиннадцати часам, спустя ровно сутки, объявили, что путем длительных переговоров, которые проходили по особой внутренней связи, удалось получить от Снежаны знак, что она сохранит жизни людей. Мэр города гарантировал выполнение всех ее требований.
Люди не верили своим ушам. Все ждали чего-то знакомого: внезапного штурма и неизбежной крови. Люди были потрясены: их городничий смог сделать то, что не удавалось никому.
“Вы свободны!..” — объявил голос.
Люди стали плакать, но никто не расходился.
Специальный психолог (в бункере) рекомендовал заполнить аэропорт музыкой. Пожилая звукорежиссер с воодушевлением поставил свою любимую арию из “Самсона и Далилы” Сен-Санса — “Mon coeur s`ouvre a ta voix”. Запись Образцовой 78-го года.
“Снежана, вы можете выйти, вас ждет самолет!”
Но она по-прежнему не двигалась.
Появились откуда-то двое крепких мужчин в строгих костюмах и с рациями, направились к красной двери за бочками с монстерами, скрылись.
Некоторое время ничего не происходило. Люди с замиранием смотрели наверх, следили за фигурой в белом. Наконец, дверца в будку открылась, и строгие мужчины вошли.
Они приблизились к Снежане. Пригнулись. Возможно, что-то сказали ей. Начались переговоры по рации. Один взял ее за руки, другой, неловко присев, — за ноги. И они потащили ее к выходу.
Люди ждали. Молчали. Будка теперь была пуста. Это было непривычно.
Только пение, меццо-сопрано, разносилось в таянии звуков арфы… Это было торжество любви.
Внезапно и совсем негромко в зал вбежали бойцы с автоматами, в бронежилетах и касках, деликатно просили людей расступиться, осторожно организовали из них живой коридор (бойцам было неловко, их сковывала неведомая музыкальная красота). Спешно протянули желтые оградительные ленты, а за ними и сами выстроились, чтобы не допустить эксцессов, когда Снежану понесут на взлетное поле.
Все приготовились, ждали.
Время тянулось.
Звукорежиссер пустила арию заново.
И красная дверь дрогнула. Распахнулась. Из нее спиной пятился первый строгий мужчина, тащивший Снежану за ноги. Шлейф манто был предусмотрительно скручен и перекинут через ее живот, — чтобы не волочился по полу. Второй строгий мужчина, державший крупную женщину за руки, явно устал, побагровел…
А Снежана, видимо, что-то выдохнула, потому что мужчины остановились, с вниманием подались к ней. Состоялся короткий диалог.
Судя по всему, она просила поставить ее на ноги.
И желание было исполнено. Теперь мужчины бережно поддерживали ее за локти, сосредоточенно следили, как она переставляет затекшие ноги.
Медленно, очень медленно Снежана, опираясь на руки помощников, глядя в пол, передвигалась вперед.
Она шла по живому коридору, но не видела людей. А они смотрели на нее молча. А ей казалось, что Образцова как призрак парит и парит впереди, взмахивает руками, и у нее длинные волосы развеваются на ветру, и она зовет ее своим чарующим голосом, зовет, манит… К любви, к любви… Все получится… Будь сильной… Дойди…
Еще Снежане слышалось, будто Доминго где-то вдали подхватывает “Je t`aime, Je t`aime”… А ведь Жан-Арман был очень похож на Пласидо. (Я говорю про тенора Пласидо Доминго.) И к Снежане стали возвращаться силы.
Она шла на зов.
Капитан экипажа объявил, что проблема решена и скоро полетим.
Жан-Арман потребовал, чтобы его выпустили на несколько минут. Он надеялся отыскать Снежану, ведь за это время она наверняка добралась в аэропорт.
Белоножко тем временем отдал последний в этой операции приказ.
Теперь его заоблачному рейтингу не угрожало ничто земное. Кроме самой Снежаны.
Даже если она ничего не поняла, на суде могла сказать достаточно…
Сигарета задумавшейся Забиякиной почти полностью истлела, и наконец пепел сорвался вниз.
Тридцать снайперов с винтовками наперевес принялись выпрыгивать один за другим из грузовика.
Мужчины открыли перед Снежаной специальный выход.
— Какой самолет?.. — шепотом, почти беззвучно спросила она. Ее взгляд оживал, в нем появились беспокойство, радость.
Ей указали, куда идти.
Было прохладно, снова падал снег.
Пустое поле. Авиалайнеры вдали. В самом ближнем — Жан-Арман…
— Смотрите!! — вдруг закричал кто-то из людей.
К соседнему специальному выходу бежали снайперы в зимних камуфляжных костюмах.
Снежана сделала шаг. Пошла. Побежала.
Жан-Арман спрыгнул с железной лестницы и увидел вдали ее белую фигурку. Ветер лохматил его густые черные волосы. Он широко улыбался своему счастью.
Люди толпились вдоль стеклянных стен. Они видели, как удаляется Снежана, как выстраиваются в ряд снайперы.
— Снежаночка, спасайся!!.. — стали кричать они. — Ложись!!.. Ложись!!..
Но она не слышала.
Тогда камерунские студенты, которые должны были лететь домой, моментом стащили с барабанов чехлы, и вот уже сто сорок крупных темных ладоней ритмично ударяли в гулкие национальные инструменты. При этом парни трещали языками и дружно, грозно что-то выкрикивали. А девчонки, как тропические взбешенные кошки, прорывались каким-то ритуальным слаженным визгом. Самый маленький студент подвывал.
И Снежана обернулась.
Она увидела тридцать вскинутых винтовок.
Она остановилась, в ужасе глядя на страшные дула. Затем снова посмотрела вперед.
К ней бежал Жан-Арман, и фалды его черного пальто развевались.
На ее глазах выступили слезы.
— Ложись!! Ложись, Снежанка!! — кричали люди, стуча кулаками по стеклу…
Снежана широко распахнула свое манто и так побежала к Жан-Арману, стараясь скрыть его столь заметную темную фигурку…
— Целься! — приказал генерал.
Тридцать мушек было наведено Снежане между лопаток…
— Нет!! Нет!! Остановитесь, сволочи!!.. — кричали люди.
— Пли!!
Выстрелы прозвучали, как один хлопок.
Тридцать.
Ровно тридцать.
Стремительных. Сильных.
Тридцать ворон. Будто вырвались откуда-то. Как истребители, прицельно — вниз! Каждый клюв, — ловко, — пулю, ловит, на лету. И вверх! Исчезли. Улетели.
Секунда.
Ровно за секунду.
Снайперы стоят, — ничего не поняли.
Снежана бежит.
— Пли!! — кричит генерал.
Стреляют.
Вороны снова обрушиваются, — хватают пули клювами, — взмывают, исчезают.
Снежана невредима.
В бункере немая сцена.
Везде прострация.
— Пли! (Мат, мат.) Пли! (Страшный мат!)
— Крест!! — вдруг дико кричит Забиякина. — Дайте мне крест!!..
Она падает на колени.
На всех мониторах спина бегущей Снежаны…
— Прости мя, Господи, прости рабу свою!.. — истово, громко шепчет Забиякина и бьет поклоны на полу, около пульта. Она судорожно хватает за ноги вскочившего Белоножко. — Останови!.. Останови!.. — обнимает его колени.
— Евфросинья!.. — хочет откинуть он ее, но медлит, не решается, что-то держит, держит его…
— А не то погибнем, Степушка!.. — смотрит снизу пронзительно, как вещунья, над которой копье тяжелое занесли.
Жан-Арман видит ее… Свою… Она держит манто широко распахнутым, она в одном белье, она так отчаянно бежит ему навстречу…
Десять метров.
Пять шагов.
И еще мгновение!
И… момент: Снежана попадает — в него, в объятия — своего мужчины, и они смыкаются, — замком…
В них все сходится.
Она вжимается лбом в его шею.
И она впервые в своей жизни чувствует, как груз падает с ее плеч, летит в пропасть…
А он впервые чувствует себя Адамом.
Муха, механическая, со встроенной камерой, тихонько жужжит вокруг. Вот и на мониторах в бункере черно-белое изображение: круговая съемка обнявшихся мужчины и женщины.
Белоножко нервно раскуривает сигарету, передает растрепанной, обмякшей на полу Забиякиной.
Снайперы уходят, — как кучка сбитых с толку пацанов. Генерал семенит следом, посматривает на всех грозно, высокомерно.
Люди ликуют! Аплодируют — выводу войск, торжеству любви… Обнимаются, целуют друг друга. Из бара передают шампанское в пластиковых фужерах.
Карлица на плечах у сосущей таблетку Людмилы Васильевны (тоже оказалась здесь), вытянулась, впитывает взглядом отдаленную Снежану, по ее маленькому породистому лицу пробегает слеза.
А Снежана и Жан-Арман смотрят друг другу в глаза. И улыбаются, как узнавшие чудо…
РЕЗКАЯ ПЕРЕМЕНА:
Она доверяла ему полностью, — сразу и безусловно. Она была готова идти, бежать и лететь за ним куда угодно. Он был ее спасением. А спасению не задают вопросов.
Но она вспомнила.
Мадлен Валевска, на ходу запахивая красный кардиган, подбежала к ним.
Именно сейчас, войдя в круг счастья, вспомнила: в ее квартире ворона. Которая подохнет, если Снежана не вернется.
Теперь они стояли втроем посреди заснеженного летного поля.
Она безжизненно смотрела куда-то в сторону. Она была оглушена. Она впервые была беспомощна, — она оказалась беспомощна перед собой. Она ненавидела себя.
Мадлен терпеливо переводила этот дурацкий диалог… Снежана что-то подавленно объясняла, Жан-Арман пытался найти решение, — но каждый новый вариант рушился, и вот оказалось, что вариантов уже нет.
— Пожалуйста… Помогите мне выбраться и попасть домой… — прозвучало теперь.
И Жан-Арман спрятал свои мечты и надежды. Сейчас ему было важно, чтобы Снежане стало легче, немедленно…
Он обернулся к помощнице, Мадлен сразу поняла, в чем будет просьба, похолодела.
— Appelle-lui, Je t▒en prie…
( — Позвони ему, прошу тебя…)
— Je ne peux pes! (Я не могу!) — тут же воскликнула женщина. “Ему”, — это Белоножко. Это Южному ветру, это старой любви. Мужчине, который даже не увидел ее на яхте. Ее, которая долго шла, которая хотела признаться, у которой была своя история и своя боль. Ее — эту женщину, которая теперь передумала.
И Мадлен заплакала.
— Разве вы не понимаете, — стала высказывать она сквозь слезы молчаливой Снежане, — что любовь надо оплатить?!.. Ваша ворона, как овца. Убийственная. Вы должны убить ее. Это жертва. Нет без жертвы ничего. Я это знаю!..
Она чувствовала, как крепчает ветер.
Бьет.
Или надувает паруса…
Или-или.
Мадлен, конечно, позвонила. Резко, нервно звучал ее голос. Разговор был короткий. Или она дает интервью и рассказывает все, или он дает гарантии Снежане и отпускает ее.
Еще она чувствовала, как Жан-Арман стирает влажной дорожной салфеткой “кровавое” пятно с ее лба. Еще она видела, как он смотрит на нее. Еще она слышала, как он что-то бормочет, но переводчик не требовался. Понимала.
Еще-еще…
Белоножко, конечно, испугался. Принял все условия, и было понятно, что выполнит их.
А на лице Мадлен читались счастье и горе.
Самолет больше не мог ждать.
Ушла Мадлен.
Пора уходить Жан-Арману.
Он улетает неизвестно куда и неизвестно насколько.
Они не обменялись номерами телефонов. Он знал, что, оставив ее одну здесь и связываясь с ней оттуда, подвергнет ее опасности. Снежане было наплевать. Но Жан-Арман не мог рисковать ей.
И что же тогда?..
Вы спрашиваете, что?.. Вы спрашиваете…
Но разве можно представить, что потом Жан-Арман не станет искать ее?
Разве вы не увидели, что Любовь всегда находит Любовь?..
И все то прекрасное, что испытывает женщина, когда к ней прикасается любимый мужчина, осталось с ней.
Ее пальцы выскользнули из его ладони, и она провожала взглядом его фигуру в черном пальто.
Ее сердце стало биться, отдавая в висках. Ей хотелось закричать “НЕЕЕЕЕТ!!!!!”, дернуть за какой-то рычаг, чтобы все это остановилось!.. Упасть на колени и ударять кулаками по снегу! Или…
Или-или.
Она стояла неподвижно. Только дышала прерывисто. И перестала, когда он обернулся с трапа. И ей казалось, что эти несколько секунд он тоже не дышит.
…А потом самолет стал гудеть.
И ей захотелось схватиться за волосы от ужаса.
Но она знала, что он смотрит в иллюминатор. Она опять сдержалась.
Самолет поехал.
Набирал скорость.
Удалялся.
Оторвался — от земли — взлетел.
И улетел.
Комок истеричного смеха стал клокотать у нее в горле, но вдруг вихрь снова врезался в нее! И стал бить, бить ее беспощадно, сносить, но она сопротивлялась по привычке, пригибалась, и он стал крутить ее, и сдернул с нее манто из оперения двенадцати тысяч белых лебедей, подхватил и понес его.
Куда-то далеко и высоко улетало оно.
А внизу ветра уже не было.
И Снежана опять стояла неподвижно, только провожала взглядом белое покрывало в этом блеклом, сиреневого оттенка сумрачном небе…
А потом она медленно сняла белье. Ступила босыми ногами на свежий мягкий снег. И осталась одна, нагая, на всей холодной безлюдной земле…
Мужчины прибежали за ней, увели.
Эпилог
В Москве же снега не было.
Спустя три часа Снежана прилетела в Шереметьево. В каких-то молодежных обносках. С чужого плеча.
Она сразу побежала на стоянку такси и торговаться не стала. Попросила ехать быстрее. Она боялась, что ворона уже подыхает от жажды и голода. Ведь Снежана не предполагала, что так задержится.
События, которые произошли в аэропорту, объявили учениями. Тренингом. И Снежана теперь — не преступница, а просто инструктор этих учений. Тренер. Пассажиры это подтверждали, когда им в лица совали микрофоны. Почему-то даже подкупать никого не пришлось.
А пресса наша — лживая (заявил Белоножко, выйдя из бункера, но другими, мягкими словами, разумеется). Которая услышала звон и не знает где он. Раздули мировое происшествие…
И тогда в прессе началась война против прессы. И это было новым скандалом, который хорошо продавался. И ни одна инсинуация Бражника теперь не была страшна Белоножко. Потому что ничему новому больше не верили.
Придумала все это, конечно, Забиякина.
Белоножко пожаловал ей орден.
А сам он за сутки в бункере поседел-таки…
Но дело в том, что ему шло.
…Такси катило по московским дорогам, Снежана задумчиво смотрела в окно.
Ох, уж эта жизнь… Ох, уж эта жизнь…
Везде люди, люди, люди. Все бегают. Ищут, просят, отбирают. Бедные. Бедные.
Что же делать?.. Как жить?.. Думала Снежана.
Подъехали к ее дому…
Выйдя из машины, она непроизвольно взглянула на окна. Сколько всего произошло… А эта тварь Божья сидит там одна.
Дверь, еще одна дверь, ступеньки, ступеньки…
“Хоть бы она была жива, хоть бы она была жива, Господи!..”
Дверь в квартиру. Вставляет ключ, поворачивает, решительно входит.
Тихо, обычно. Взгляд отвык от этих привычных стен. Пахнет пометом.
— Где ты? — резко, нервно спросила Снежана и прошла в комнату.
И груз спал с ее плеч. Ворона сидела на шкафу — красивая, здоровая, молодая, с блестящим пепельным оперением, — она радостно и заинтересованно смотрела на свою знакомую двуногую млекопитающую.
— Ну-ка взлети, можешь? — махнула рукой Снежана, убедиться, что все о’кей.
Ворона ловко и уверенно взмахнула крыльями, с удовольствием покружила по комнате и села Снежане на голову.
Снежана повернулась и посмотрела в зеркало.
Забавно, да.
Снежана пошла на кухню. Ворона пыталась удержаться лапками на ее макушке, крыльями замахала для равновесия. Держалась.
Вода кончилась (она явно в ней плескалась), зерно тоже…
С прямой спиной Снежана присела, взяла миску, встала, наполнила водой из крана и осторожно подняла на уровень своего лба. Судя по топтанию на голове (дабы удобнее устроиться) и стуку клювом по дну миски (с паузами), ворона начала пить…
— Кар! — раздалось с улицы.
Снежана и птаха посмотрели туда.
На деревьях сидели сородичи, — вороны. Одна держала в клюве печенье.
— Кар! — сообщила другая. Явно в квартиру.
Ворона Снежаны замахала крыльями, соскочила на стол и запрыгала, как нетерпеливая собака. Пришло время возвращаться.
Драматург открыла окно, и пернатая героиня немедленно улетела к своим.
Было много карканья, суеты, махания крыльями.
И очень внезапно сорвались и были таковы.
А Снежана не двигалась. Ей было страшно двигаться. Ей было страшно что-то делать. И жить.
И здесь все было.
И эти бесконечные прогулки, и бесконечные разговоры, и самое прекрасное молчание.
А еще волнение, хлопоты, нервные обмороки — перед свадьбой.
И дрожь наедине.
И что-то непонятное в сердце — так оно заходится от нежности.
И всякие поездки, приключения, и всякая борьба.
И свой дом.
И беременность, и снова обмороки, и Нобелевские премии, и роды во время вручения.
И земное счастье — беготня детей из комнаты в комнату.
И много работы, и больше спокойствия, и много простого бытия.
И уже друзья сына, подруги дочери, женихи, невесты, какие-то жуткие молодежные проблемы. И переживания за них, и опять эти обмороки пугающие.
И глубокая старость. И прекрасное смирение.
И морские рассветы. Да, они всегда вдвоем встречали эти прекрасные морские рассветы — на террасе, в своих любимых креслах.
И слезы детей, мужчины и женщины, на прощании…
И вот здесь была жизнь…