Опубликовано в журнале Урал, номер 12, 2007
Алексей Леонидович Болковский — родился в 1970 г. в Екатеринбурге. После окончания в 1992 году факультета журналистики Уральского Государственного Университета им. А.М.Горького служил в региональных управлениях милиции и ГУФСИН России по Свердловской области. Долгое время был пресс-секретарем Среднеуральского Управления внутренних дел на транспорте, участвовал в боевых действиях в Чеченской республике. Подполковник внутренней службы в отставке, награжден правительственными медалями. Автор более десяти книг, посвященных истории уральской милиции и органов исполнения наказаний. Живет в Екатеринбурге.
История екатеринбургской тюрьмы
“Узнаешь, где острог…”
Летопись пенитенциарных учреждений в столице горнозаводского Урала — городе Екатеринбурге начинает свой отсчет в первой половине XVIII века. Задолго до административных реформ XVIII века, в Екатеринбурге были сосредоточены основные органы управления казенными предприятиями Урала и Западной Сибири.
Вплоть до 1861 года базировавшаяся здесь Горная канцелярия обладала широкими властными полномочиями. Главный горный начальник Хребта Уральского одновременно являлся единоличным местным “законодателем”, командиром дислоцированных в регионе линейных войск, а также фактическим главой большинства промышленных городов Урала и региональной военно-судебной власти. Последняя считалась особенно весомой, поскольку по тогдашним правовым нормам любые уголовные дела в отношении работников казенных заводов рассматривались исключительно военным судом. Даже архиепископы православных епархий горнозаводского Урала согласовывали назначения священнослужителей с екатеринбургской Горной канцелярией. Кроме того, в Екатеринбурге, построенном неподалеку от географической границы между Европой и Азией, изначально соединялись важнейшие транспортные артерии России. Здесь завершался Московский и начинался Сибирский тракт. Эти факторы, действовавшие на протяжении многих десятилетий, придавали тюремному делу на Среднем Урале особую государственную значимость.
Судя по сохранившимся документам, первая тюрьма функционировала в Екатеринбурге уже в 30-е годы XVIII века. Каких-либо вещественных следов от нее не сохранилось, но известно, что первоначально екатеринбургский “казенный дом” был обустроен во дворе комплекса зданий Горной канцелярии и городского полицейского управления на Главном проспекте. При тюрьме были оборудованы и подобающие эпохе “следственные помещения” — допросная изба и пыточный сарай. Целое столетие столь специфические сооружения существовали в самом центре горнозаводской столицы Урала, рядом с плотиной железоделательного завода, впоследствии ставшей историческим памятником, общепризнанной “визитной карточкой” Екатеринбурга и популярным местом отдыха горожан, так называемой “Плотинкой”.
Первоначально тюрьма возле “Плотинки” была весьма скромных размеров, и в среднем через ее стены ежегодно проходило не более двух десятков узников. Исключением был лишь 1740 год, когда здесь побывали около 200 пленных башкир — участников национально-сепаратистского восстания. В иные годы тюрьма пустовала целыми месяцами, ее использовали для взимания неофициальных “платежей за скотину”, собиравшихся военными властями с екатеринбургских обывателей — в тюремный двор солдатами загонялся шатавшийся по улицам домашний скот, а беспечно оставившим живность без присмотра хозяевам потом предлагалось ее выкупать…
В 1740 году старейший комплекс тюремных учреждений Екатеринбурга пополнился еще и острогом, где содержали, в основном, не признававших государственную власть и официальную церковь раскольников. Именно здесь, в екатеринбургском остроге, в 1768 году подвергли наказанию знаменитого преступника того времени Хлопушу (Афанасия Соколова), впоследствии ставшего одним из ближайших сподвижников лидера “русского бунта” Емельяна Пугачева.
Заключенных в первой екатеринбургской тюрьме, включая “острог”, было немного. В столицу горнозаводского края отправляли, в основном, лишь наиболее опасных уголовных преступников. Мелких правонарушителей, как правило, наказывали непосредственно на местах, в тюрьмах государственных и многочисленных частных заводов (последние принадлежали, в основном, семье Демидовых). Основными “профилактическими” мерами правового возмездия в казенных и “демидовских” тюрьмах считались избиение “вицами” (прутьями) и приковывание цепью к стене на несколько суток.
“Демидовские” пенитенциарные заведения в XVIII веке имелись во многих городах и весях Среднего Урала. В частных тюремных замках, построенных региональными “олигархами”, порядки были куда более мрачными, чем в государственных тюрьмах. В исторических исследованиях нередко упоминаются заводские тюремные заведения, имевшиеся в Кыштыме, Сысерти, Невьянске и Нижнем Тагиле. Тому, как они выглядели и были обустроены, посвящено, например, несколько увлекательных страниц в недавно переизданной в Екатеринбурге книге уральского краеведа Всеволода Слукина “Тайны уральских подземелий”.
На попечении у Думы…
В начале XIX столетия эстафету у “дедушки тюремного дела”, старейшего острожного замка в Екатеринбурге, приняла тюрьма, построенная на левом берегу протекающей через город реки Исети в районе современной улицы Челюскинцев. Это пенитенциарное учреждение также не сохранилось до наших дней. Уральские краеведы скупо повествуют о его более чем скромных благоустройстве и размерах. Охрана деревянного “Исетского замка” состояла всего лишь из… трех надзирателей, которые с трудом справлялись со своими обязанностями.
Неудивительно, что при столь “внушительном” штате нередким явлением здесь были побеги и другие чрезвычайные происшествия. Например, в августе 1830 года из Исетской тюрьмы сбежали сразу 7 арестантов. Судя по докладной записке командира Пермского внутреннего гарнизонного батальона на имя губернатора, этот побег стал возможным, в основном, из-за изношенности охранных сооружений, малочисленности охраны и недостаточного внимания к столь важному режимному мероприятию той эпохи, как заковывание арестантов в ножные кандалы.
Произошедшие в Исетском тюремном замке 19 августа 1830 года и получившие широкую огласку события развивались так. В 20.30 постовой унтер-офицер Ефим Шадрин, дежурный по караулу Лука Ярославцев и рядовой Стефан Костарев зашли в пересыльную женскую камеру для сверки доставленной партии представительниц “слабого пола”. Пока женщины отвлекали внимание “доброго барина” и его подчиненных, матерые уголовники-мужчины, притаившиеся в камере по соседству, готовились “сделать ноги”. Единственный остававшийся на своем посту часовой Арапов услужливо открыл дверь тюрьмы сторожу Агееву, который именно в этот момент затеял перетаскивание со склада в тюрьму запаса свечей.
Снявшие с себя кандалы и бесшумно взломавшие дверь своей камеры арестанты неожиданно вырвались в коридор. Часового прижали к стене створкой тюремной двери, а сторожа просто сбили с ног, и он “от испугу пал без чувств на пол…”. Завладев двумя ружьями, лихие сидельцы выбежали из тюрьмы…
Надо заметить, что хотя они вряд ли относились к элите тогдашнего российского преступного мира, но, во всяком случае, не были и мелкой “сошкой”. В главном тюремном замке горнозаводского Урала обвиненных в случайных проступках крестьян держать не полагалось.
Благодаря реакции поспешивших исправить оплошность караульных, четверых задержали поблизости от тюрьмы, на берегу Исети. Один из тюремных караульщиков, схватив здоровенную жердь, стукнул ею бродягу Синицына, уже изготовившегося совершить заплыв через реку, “посредством чего принудил его намерение к побегу оставить без исполнения…”. Но трое уголовников, в том числе их неформальный лидер, головорез “дядя Терентий” (Терентий Пирогов), все же рискнули переплыть Исеть, ширина которой в районе тюрьмы была не менее 100 саженей. По ним стреляли из ружей, но безрезультатно.
Пирогов и его подельник, дезертир горной военной команды Козьма Абрамов, были задержаны спустя 5 дней на окраине Екатеринбурга. В руки стражей порядка их передали крестьяне, посчитавшие своим долгом повязать замеченных ими “воров и душегубов”. Бродяга Макар Иванов остался не пойманным…
По факту побега было назначено строгое служебное разбирательство. Проверяющие из Горной канцелярии ссылались на непрофессиональные действия охраны, а командир сторожившей Исетский тюремный замок инвалидной команды подпоручик Горяйнов в рапорте к своему пермскому командованию объяснял случившееся прежде всего благодушием со стороны заводских полицейских формирований, небрежно относящихся к этапированию в тюрьму особо опасных преступников: “Арестанты ни под каким бы предлогом побегу учинить не могли, если бы горное начальство обращало особое внимание при заковке их в ножные кандалы, но сего не исполняется, ибо снимают с себя оные и возлагают вторично весьма свободно…”
Неудивительно, что подобные факты тревожили как общественность, так и членов екатеринбургской городской Думы, действовавшей в столице Урала с 1787 года, где вопросы строительства и содержания тюрем, несмотря на извечную чиновничью волокиту, все же находились на постоянном контроле. О том, как пополнялись местные источники финансирования тюремного дела и совершенствовалась его материально-техническая база, свидетельствуют документы из Государственного архива Свердловской области, датируемые 1791 годом. Согласно протоколу одного из заседаний екатеринбургской Думы, планируемые расходы на улучшение содержания тюрьмы и укрепление ее охраны были принудительным образом возложены на городских обывателей. Проживавших в Екатеринбурге владельцев заводов, крупных мастерских и доходных домов заставили раскошелиться на внушительные по тем временам суммы от 50 до 100 рублей в год. Местному купечеству также настоятельно предложили не скупиться; сумма налога для купцов составляла — от 5 до 80 целковых. А мещан с более скромным достатком и налогом обложили соответствующим — от 50 копеек до 50 рублей.
Начало XIX века принесло новые, реформаторские веяния в тюремную политику в России. Их вехами стали образование в 1819 году “Попечительного о тюрьмах общества” и утверждение в 1821 году проекта плана устройства тюрем в Российской империи. Среди пунктов устава созданной под эгидой правительства новой благотворительной и контролирующей организации было разрешение членам комитета общества посещать места заключения во всякое время. В качестве главных задач “Попечительного общества” были определены контроль за пропитанием и условиями содержания осужденных, а также мероприятия по укреплению тюремной дисциплины. В частности, представителей “Попечительного общества” обязали следить за соблюдением правил посещения заключенных их родственниками, для свиданий с которыми в тюрьмах теперь отводились определенные дни и часы. Кроме того, был усилен контроль за распорядком дня в тюрьмах, где отныне более четко регламентировались часы работы и отдыха.
В свою очередь, новый, утвержденный в 1821 году, “проект плана” пенитенциарных сооружений предусматривал, чтобы тюремные здания обязательно были каменными или деревянными на каменном фундаменте, имели железные крыши и были приспособлены для разделения арестантов по полу и преступлениям.
Из рапортов екатеринбургской Управы благочиния в городскую Думу следует, что, видя постоянное внимание высшей власти к процессам благоустройства тюрем, региональные “распорядители финансов” стали также более серьезно относиться к имеющимся в этой сфере “болевым точкам”. Даже при старом Исетском тюремном замке в Екатеринбурге удалось оборудовать больницу, без задержек выделялись деньги на закупку нового инвентаря и посуды, а также на улучшение скудного рациона питания “постояльцев”.
Заметно повышалось в тот период и денежное содержание рядовых сотрудников тюрем — надзирателей и солдат караульных команд. Например, в Екатеринбурге оно, как отмечается, “было довольно приличным”. Кроме того, в уральской столице в 20—30 годы XIX столетия применялось и такое дополнительное новшество, как продуктовые “награды за усердие” за счет городского бюджета. Каждый месяц за счет екатеринбургской казны трое наиболее усердных низших чинов тюрьмы поощрялись провиантом: по 1 пуду и 32,5 фунтов муки и по половине фунта крупы на человека. Иногда эту “премию” выдавали деньгами — по 5 рублей 55 копеек на каждого отличившегося сотрудника.
Но сохранялись и трудности, с которыми никак не удавалось справиться. Например, несмотря на постоянные сообщения администраций старой Исетской тюрьмы и нового екатеринбургского замка о нехватке обмундирования для охранников, средства на приобретение и пошив формы поступали далеко не в соответствии с потребностями. В октябре 1831 года в ответ на несколько жалоб со стороны руководства тюрьмы и уездного полицейского начальства, описывающих плачевное положение личного состава, не имеющего нормального зимнего обмундирования, екатеринбургская городская Дума выделила 162 рубля. На эти деньги заведующим хозяйственными делами тюремного замка были приобретены и выданы 24 тулупа зеленого и синего сукна и 16 пар сапог, что позволило пережить холодный сезон, хотя и не удовлетворило всех потребностей караульной команды…
Однако многие, более серьезные задачи оставалось не решенными. Связано это было, прежде всего, с тем, что на Средний Урал, являвшийся центром огромного, интенсивно развивавшегося края, самостоятельно или под конвоем прибывали десятки тысяч работников. Известно, что многие управляющие казенными предприятиями и частные промышленники, экономя на содержании рабочей силы, охотно принимали большое количество “беспашпортных” и “гулящих людей” из центральной части России. Наряду с бывшими крепостными крестьянами, не желавшими нести тяготы барщины, встречались среди них и беглые маргиналы, разыскивавшиеся полицией за совершение тех или иных преступлений. Постоянный приток на тагильские, невьянские и екатеринбургские заводы “ранее судимого и нигде не работавшего” пополнения существенно ухудшал криминогенную ситуацию в регионе, для которого деревянная Исетская тюрьма была уже слишком мала…
Затруднялось положение Исетского замка и новыми тенденциями в российской жизни, наметившимися после 1825 года. После восстания декабристов, власть на долгие годы отложила намечавшиеся уже было преобразования пенитенциарной системы. Новый император Николай I с первых дней своего правления взял курс на “закручивание гаек”.
Для Екатеринбурга, изначально служившего важнейшим “мостом” между европейской и азиатской частями Российской империи, укрепление властной вертикали означало возложение хлопотных функций “перевалочной базы” для направляемых в Сибирь ссыльных преступников. В частности, в 1826—1827 гг. через Екатеринбург были этапированы на восток многие декабристы. Поскольку старый Исетский тюремный замок, из-за его низкой вместительности, было невозможно приспособить под пересыльную тюрьму, то двигавшихся по этапу ссыльных приходилось размещать непосредственно на почтовых станциях Московского и Сибирского трактов, в черте города.
Таким образом, и начальство Горной канцелярии, и власти Пермской губернии все больше приходили к выводу о необходимости в кратчайшие сроки воздвигнуть в Екатеринбурге новый тюремный замок, параметры которого соответствовали бы новому статусу главной региональной и пересыльной тюрьмы.
“Замок построен отлично…”
Уже в феврале 1827 года Главный горный начальник Хребта Уральского Осипов направил пермскому губернатору предложение рассмотреть вопрос о начале строительства новой екатеринбургской тюрьмы, высказав мнение о целесообразности размещения ее на “Московском въезде” в город. Пермский гражданский губернатор согласился с этой инициативой военно-заводских властей и, в свою очередь, предложил в сжатые сроки подготовить план проекта:
“…Для лучшего же рассмотрения и соображения мысли по их удобности нужно иметь план города с показанием на оном нынешней тюрьмы и места на Московском въезде, предназначенного нами для построения тюремного замка, каковой план покорнейше попрошу Вас, милостивый государь, поспешить ко мне доставить…”
Вскоре после этого Осипов дал задание екатеринбургской городской чертежне скопировать план города и нанести на него старый и проектируемый тюремные замки. Уже 27 марта 1827 года копия этого плана была направлена пермскому губернатору.
Спустя год, 5 апреля 1828 г., пермский губернатор уведомил руководство екатеринбургской Горной канцелярии о том, что строительным комитетом при Министерстве внутренних дел России были составлены и подготовлены для утверждения планы и предписания проекта новой тюрьмы. 20 ноября 1827 года эти планы рассмотрел и утвердил император Николай I.
Согласно утвержденным на столь высоком уровне нормативам, тюремный замок в Екатеринбурге должен был состоять из двух двухэтажных идентичных по размерам корпусов. Один из них, вместимостью до 300 человек, намечалось использовать исключительно как пересыльную тюрьму, а другой предназначался для подсудимых. Предусматривались в проекте также и церковь, больница, различные хозяйственные службы… Обращаясь к Главному начальнику Горной канцелярии, пермский губернатор предлагал незамедлительно произвести землеотвод участка размером 40 на 27 сажень на Московском тракте на согласованном с заинтересованными лицами и утвержденном Министерством внутренних дел месте и приступать к строительству тюрьмы, “…коль скоро контракт законным образом утвержден будет”.
Уже 9 апреля 1828 года в Казенной палате в Санкт-Петербурге состоялся объявленный Правительствующим Сенатом конкурс, на котором должен был определиться подрядчик предстоящих строительных работ.
Фаворитами состязания оказались купец 2-й гильдии из Саратова Крылов и екатеринбургский купец 3-й гильдии Казанцев. В итоге, последний брался построить тюремный замок за 97400 рублей, а купец Крылов — за 97350. Казанцев не стал больше снижать заявленную им минимальную стоимость строительства, и таким образом подряд выиграл его конкурент Никита Крылов, предложивший, пусть лишь на 50 рублей, но все же меньшую цену. В мае 1828 года между Пермской казенной палатой и подрядчиком Крыловым был заключен соответствующий контракт.
Судя по всему, опытный предприниматель загодя предвидел, что при столь крупном строительстве, за которое он рискнул взяться, да еще и в отдаленном от его родного Саратова городе, неизбежны различные трудности и препятствия. И потому он заранее обратился с письмом на имя императора Николая I, в котором докладывал о взятом на себя обязательстве построить екатеринбургский тюремный замок и покорнейше просил “милостивого указа”, дабы узаконить ряд предварительных условий. В числе основных условий была просьба не чинить препятствий в покупке и добывании на Урале бутового камня, а также в устроении кирпичных сараев. Кроме того, Никита Крылов просил выделить специальным указом неподалеку от Екатеринбурга лесосеку для заготовки и вывозки строительного леса и дров для обжига кирпича. Явно желая свести к минимуму “затратные” контакты с региональной бюрократией, хитрый купец в своей челобитной к царю предусмотрительно указал даже спецификацию требуемой строительной древесины.
Прибыв в Екатеринбург, подрядчик Крылов первым делом изучил землеотвод строительства на Московском тракте. Выделенный участок показался ему не подходящим, и он доложил об этом Главному начальнику Уральских заводов Осипову.
Пришлось срочно проводить новый официальный осмотр земельного участка под тюрьму, в котором, помимо Осипова, участвовали городской голова, подрядчик, архитектор М.П. Малахов и уездное полицейское начальство. Представительная комиссия убедилась в правильности суждений Крылова о непригодности для строительства ранее избранного места. Для стройки было отведено другое место неподалеку, на том же Московском тракте.
14 июня 1828 года Главный начальник Уральских заводов уведомил об этом пермского губернатора. В частности, в своем письме за № 8171 он сообщал, что отведенное для тюрьмы место при более тщательном осмотре было единодушно признано неудовлетворительным.
Самовольное внесение пусть и незначительных, но изменений в уже утвержденные планы, по всей видимости, не понравилось пермскому губернатору. Губернские власти ревниво относились к самостоятельности многих расположенных на территории Пермской губернии горнозаводских населенных пунктов, управление которыми из Екатеринбурга, формально всегда остававшегося лишь уездным городом, на самом деле носило более высокий, нежели губернский, статус. Очередной случай горнозаводского самоуправства стал новым поводом для недовольства. И потому спустя две недели, 28 июня 1828 года, губернатор отреагировал на “вольности” Горной канцелярии неопределенным ответом за № 52108, в котором, не без иронии, заметил:
“…Честь имею ответствовать, как по начальству Вашему над городом, выбор и назначение места для тюремного замка со всеми требующимися для того удобностями — зависят от Вас, то и не могу я ничего сказать ни утвердительно, ни отрицательно…”
Но административные страсти улеглись, и в дискуссии о том, где строить екатеринбургскую тюрьму, была поставлена окончательная точка. Предложение подрядчика Крылова было одобрено властями, и начались работы по привязке проекта тюремного замка к местности.
12 июля 1828 года состоялся торжественный молебен, на котором был заложен и освящен первый камень в основании новой екатеринбургской тюрьмы. Правда, торжественная церемония по этому случаю была не слишком представительной — в ней участвовали лишь один священнослужитель, а от властей присутствовали пермский губернский архитектор Васильев и помощник Главного начальника Уральских заводов Мундт.
Вскоре после этого знаменательного события возникли практические вопросы — в какую сторону должен быть направлен фасад, в каком порядке размещать корпуса и другие строения. Все эти технологические сложности были успешно разрешены возглавившим строительство М.П. Малаховым. Этот известный далеко за пределами России архитектор, один из зодчих Санкт-Петербургского Исаакиевского собора, жил в центре горнозаводского Урала в первой половине XIX века. В числе его лучших творений — по сей день украшающие Екатеринбург знаменитый “Дом Малахова” и собор Александра Невского в Ново-Тихвинском женском монастыре.
В своем официальном донесении от 18 июля 1828 года на имя Главного начальника Уральских заводов архитектор Малахов и уездный полицмейстер майор Нечаев доложили о том, что тюремный замок будет построен “… к городу главным, а к Московской дороге боковым фасадом…”.
Примерно в это же время подрядчик Никита Крылов получил необходимые разрешения на заготовку основных материалов для стройки — бутового камня, извести и леса. Положительная царская резолюция устранила препоны в официальных инстанциях, которых в ином случае было бы никак не избежать. Оставалось лишь засучить рукава и взяться за работу.
Строили екатеринбургскую тюрьму быстро и качественно, одним словом — на века. Основание каменных корпусов замка было выложено особыми “клеймеными” кирпичами, закупавшимися на екатеринбургской фабрике купца Густомесова, где на тот момент изготавливали наиболее надежный и самый дорогостоящий в Уральском регионе кладочный кирпич.
В целом на строительство “екатеринбургского централа” требовалось без малого сто тысяч рублей — колоссальная для того времени сумма, которую выделяли из казны небольшими частями. Централизованно направляемых скудных “траншей” не хватало, и региональное начальство было вынуждено в очередной раз прибегнуть к испытанной практике поборов с населения. Для того чтобы пожертвования были более охотными и внушительными, объявили, что деньги собирают на созидание тюремной церкви.
В январе 1829 года письмо с просьбой о сборе средств на тюремный храм в Екатеринбурге за подписью Главного начальника Горной канцелярии было разослано по всему Уралу — управляющим и владельцам заводов, наиболее состоятельным купцам, а также в органы местной власти. Казенные и частные заводы откликнулись на призыв — более десятка предприятий перечислили в фонд строительства от 40 до 120 рублей.
А в самом Екатеринбурге местные управленцы и жители отнеслись к проблемам строительства нового тюремного замка без воодушевления. Городской полицмейстер Нечаев в своем рапорте от 24 января 1829 года вынужден был удрученно доложить в Горную канцелярию о том, что им “…было объявлено господам чиновникам и гражданам города, но из них никто на сие желание не изъявил…”.
Тем не менее, несмотря на финансовые трудности, строительство тюрьмы в Екатеринбурге набирало обороты и было успешно завершено в июле 1830 года — ровно через 2 года после закладки первого камня.
Для приема зданий замка, по предписанию губернских гражданских властей, которые являлись главными распорядителями выделявшихся на строительство казенных средств, была образована специальная комиссия, в которую вошли уездный судья Солодовников и уездный стряпчий Скорняков. Прием новостройки состоялся 13 августа 1830 года. Осмотрев воздвигнутые сооружения, комиссия высоко оценила качество выполненных работ:
“Замок тюремный со всеми к нему принадлежностями построен… во всех отношениях правильно, с отличною и прочною отделкою из всех новых лучших материалов…”
Отдельное заключение по результатам строительства, данное и региональным полицейским руководством, было более осторожным. В рапорте участвовавшего в приеме тюрьмы уездного полицмейстера Коурова отмечено, что о прочности строения он ничего сказать не может, так как это не относится к его компетенции, но по своему наружному виду — строение в лучшем виде…
Екатеринбургский тюремный замок был опоясан монументальной каменной оградой и состоял из двух каменных двухэтажных корпусов, в которых имелись больница и церковь. Кроме того, на территории замка имелись трехэтажный смотрительский дом, кухня, баня и кузница.
Первый корпус предназначался для “подсудимых лиц”, к которым тогда относили и осужденных уголовных преступников. Согласно сохранившимся сведениям о расчетной вместимости, корпус № 1 был рассчитан на 109 человек. Достоверно известно, что на первом этаже этого корпуса екатеринбургской тюрьмы имелись 2 комнаты для наиболее опасных и требовавших особого присмотра уголовных преступников на 12 “постояльцев” в совокупности. Кроме того, здесь были оборудованы 3 большие комнаты, общей вместимостью на 56 человек, для мужчин, привлеченных к ответственности или осужденных “по разным преступлениям”, одна спальная комната для женщин на 7 человек, а также 2 рабочие комнаты для мужчин и женщин. На втором этаже этого здания были обустроены православная часовня, больничные камеры и камера для малолетних преступников на 6 человек. Тюремная больница состояла из 6 мужских и 1 женского отделения. Соответственной была и вместимость этих отделений, рассчитанных, в общей сложности, на 25 кроватей для мужчин и на 3 кровати для женщин.
Как уже говорилось, в проекте екатеринбургской тюрьмы значился и православный храм. Но, судя по событиям последующего периода, настоящая церковь здесь была создана лишь спустя четверть века после официального открытия нового тюремного замка. Сохранившееся в архивных документах упоминание, что 9 декабря 1856 года здесь был освящен храм во имя Архистратига Михаила, свидетельствует о том, что до этого в распоряжении сотрудников и узников тюрьмы имелась лишь часовня без постоянного священника.
Сегодня бывший корпус № 1 является одной из немногих частей современного екатеринбургского “ИЗ-66/1”, хорошо сохранившихся без серьезных реконструкций. В частности, внимание посетителей неизменно привлекает красивая архитектура фасада в его главной, “церковной”, части. Возвышающиеся над ней конструкции третьего этажа были надстроены уже в ХХ веке…
В корпусе № 2 была размещена пересыльная тюрьма, рассчитанная на 300 с лишним человек. На первом этаже здесь были обустроены 6 камер для мужчин общей вместимостью на 150 пересыльных арестантов. На втором этаже имелись еще 4 камеры для мужчин на 110 человек и 2 камеры для женщин на 46 человек.
Справа от главных корпусов возвышался трехэтажный смотрительский дом с воротами в тюремный двор на первом этаже. На втором этаже были оборудованы многочисленные служебные помещения — комнаты для конвойной команды, для караульного офицера и для караульных солдат. На третьем этаже смотрительского дома находились четырехкомнатная квартира смотрителя замка и камеры для секретных арестантов…
О внутренних особенностях обоих основных корпусов екатеринбургской тюрьмы в их первоначальном исполнении известно лишь то, что все их камеры были оборудованы выкрашенными в желтый цвет нарами, для отдыха на которых арестантам выдавались набитые соломой матрацы. В архивных описаниях скупо упоминается и про другие естественные детали непритязательных “интерьеров” — крепкие железные решетки и двойные рамы в окнах, двери с массивными железными петлями, крючками с запорами, висячими замками и т.д.
А в качестве главных элементов внешнего устройства тюремного замка перечисляются стойка для барабана, две будки, столбик для колокольчика, столб для фонаря и конструкция под названием “плацфорта о 18 сошках”, предназначенная для привязывания арестантов у входа в замок непосредственно перед сдачей их в распоряжение тюремной администрации…
По следам “дяди Терентия”…
Итак, 13 августа 1830 года был торжественно сдан в эксплуатацию новый екатеринбургский пенитенциарный комплекс, выстроенный по самым высоким, “столичным”, стандартам России ХIХ века. Первым начальником екатеринбургского тюремного замка стал унтершихтмейстер (фельдфебель) Колосов. Охрану тюрьмы возглавил подпоручик уездной инвалидной команды Щелгачев.
Но перевод в новые “апартаменты” четырехсот преступников и арестантов состоялся лишь спустя два месяца, 18 октября. Здесь стоит добавить, что и после этого старая исетская тюрьма долгое время использовалась в качестве “резервной” при возникновении тех или иных экстремальных ситуаций. Например, в архивах сохранились документы о раздельном содержании арестантов в обоих замках в периоды эпидемий холеры в 30-х гг. XIX века.
Основной причиной задержки переезда в новый тюремный замок стал нерешенный вопрос о штатной численности охраны, которым занялись в самую последнюю очередь.
Уездное полицейское начальство подготовило проект штата охраны в количестве 56 человек с учетом 18 постов и направило документы для согласования в Пермь. Но командир Пермского внутреннего гарнизонного батальона усмотрел целесообразность лишь в 14 постах и своей властью сократил планируемую численность охраны до 42 караульных солдат.
Главным “камнем преткновения” оказался пост у кузницы. Местное полицейское руководство, то и дело подвергаемое критике и наказаниям за постоянные “самовольные уходы” заключенных из старого исетского замка, было научено горьким опытом предшествующих десятилетий. Стремясь исключить даже минимальную вероятность побега, екатеринбургская управа благочиния аргументировала введение поста у кузницы тем, этот объект находился близко к ограде. Поскольку кузница была чуть ниже ограды, она выглядела заманчивой “ступенью” для арестантов, желающих преждевременно покинуть тюремный замок. С точки зрения полиции это было самым уязвимым местом во всей системе охраны тюрьмы.
Но губернские власти, на содержании которых находился Пермский гарнизон, были больше озабочены проблемами финансирования этого и без того дорогостоящего сооружения, которое обошлось казне в “копеечку” уже на стадии возведения и, еще не функционируя, с каждым днем требовало все больше денег. Достаточно ярко иллюстрирует это расчет на потребное для новой екатеринбургской тюрьмы количество дров и свечей, составленный екатеринбургским уездным полицмейстером Коуровым. Для нового тюремного замка было ежегодно необходимо не менее 327 сажени дров и 82 пудов свечей, в то время как в старом Исетском остроге требовались 168 саженей дров и 19 пудов свечей в год.
На фоне растущих потребностей екатеринбургской тюрьмы реакция пермского губернского руководства была вполне ожидаемой. Губернские власти предложили укрепить стены кузницы, возвысить их до уровня ограды и тем самым обойтись без спорного поста. Некая логика просматривалась и в таком варианте. Вероятно, казалось дешевле один раз перечислить ограниченную сумму на перестройку одного из не самых значимых зданий тюрьмы, чем неопределенно долго содержать еще нескольких охранников. При этом далеким от “живой” правоохранительной работы канцелярским и финансовым чиновникам почему-то не пришла в голову очевидная мысль, что со временем предложенное ими “возвышение” стен тюремной кузнечной мастерской могло бы лишь усугубить складывавшуюся ситуацию. Дело в том, что рано или поздно пытливый ум арестантов все равно отыскал бы какие-то способы проникнуть на крышу надстроенной в высоту кузницы, и для побега оставалось бы просто перешагнуть через ограду.
Переписка по столь малозначительному на первый взгляд поводу между губернскими, уездными и уральскими горными инстанциями затянулась и была весьма разноречивой. Точку в бюрократической дискуссии поставил лично император Николай I, на стол к которому попало письмо из Перми, где приводились существенно заниженные данные по расчетной вместимости екатеринбургской тюрьмы для уголовных преступников и пересыльных арестантов. Поэтому царь согласился с доводами сторонников “экономии”, наложив на письмо исчерпывающую резолюцию, гласившую, что “для 70-ти арестантов, содержащихся в сем замке, весьма достаточен караул в 30 человек…”. На сей счет сохранился даже исторический анекдот о том, как Николай I сделал строгое внушение высшим правительственным чинам за то, что они якобы умудрились выстроить тюрьму со столь непомерно раздутым штатом, что на каждого уголовника в ней должно было приходиться чуть ли не по одному стражу!
Напомним, пока шли дискуссии о штатах охраны новой тюрьмы, из старой исетской был совершен дерзкий побег. И хотя почти все его участники были быстро пойманы, сам факт происшествия, безусловно, способствовал скорому принятию хоть какого-то решения о численности охраны сданного в эксплуатацию тюремного комплекса. Возможно, не будь столь громкого ЧП, документы на стол к царю попали бы не через два месяца, а значительно позже…
А вскоре разразилось новое “резонансное” событие, полностью подтвердившее правоту екатеринбургских профессионалов тюремного и полицейского дела. Через год после открытия, в ночь на 24 августа 1831 года, из новой екатеринбургской тюрьмы был совершен побег. И, что самое примечательное, именно по той самой схеме, которая предполагалась изначально, когда еще только шло предварительное обсуждение штатов караульной команды. Бежавшие воспользовались не чем иным, как крышей кузницы, — тем самым объектом, где, надеясь “сэкономить” на охранно-режимных мерах, власти решили не создавать отдельный пост!
Наиболее курьезным обстоятельством во всей истории с новым ЧП было то, что его главным “героем” был уже предпринимавший неудачную попытку самовольно покинуть тюремные стены все тот же матерый злодей “дядя Терентий”
Понимая, что, “по совокупности содеянного”, находиться за решеткой ему придется всю оставшуюся жизнь, Терентий Пирогов решил попытаться “сделать ноги” еще раз. На это рискованное дело ему удалось подбить еще троих сокамерников. Арестанты Нестор Пикулин и Андрей Рыков содержались в тюрьме по требованию следственной комиссии “за убитие г. берг-гауптмана Меджера и разграбление у него золота…”, а осужденный Егор Басаргин был приговорен к лишению свободы екатеринбургским уездным судом “за убитие диакона Григория Кузовникова и свояченицы его и унос денег 44 рублей…”.
Готовясь к побегу, уголовники первым делом избавились от громоздких ножных кандалов, затем сорвали дверную петлю в уборной, изготовили из нее крюк и привязали его к самодельной “веревке”, свитой из простынь. С помощью системы рычагов, сделанных из железных полос от хлебного ящика, преступники выворотили в камере подоконник, загнули его вместе с решеткой вверх и через образовавшееся отверстие сиганули во двор, где ударом по голове оглушили “бдительного” охранника. А потом Пирогов, Рыков и Пикулин залезли на крышу кузницы, перепрыгнули на тюремный забор и спокойно спустились с него при помощи самодельного шнура с крюком. Четвертый беглец, Басаргин, был пойман на крыше кузницы подбежавшими к месту происшествия тюремными постовыми.
Спустя неделю “Дядя Терентий” и двое его подельников, не успевшие как следует “погулять” на свободе, были задержан нарядом полиции на южной окраине Екатеринбургского уезда, в районе поселка Сысерть.
Судебное расследование по этому случаю было серьезным и долгим. В апреле 1832 года Пермская палата уголовного суда наконец вынесла свой вердикт, приговорив участников побега к наказанию “плетьми и батожьем, по тридцать ударов на каждого”. А в официальных инстанциях тем временем пытались как-то разобраться в скандале со злополучной кузницей или хотя бы “найти крайних”.
За это происшествие был снят с должности и оштрафован первый начальник екатеринбургского тюремного замка унтершихтмейстер Колосов. Кстати, такие меры предлагалось принять еще в апреле 1831 года, когда один из многочисленных проверяющих оценил отношение тюремного смотрителя к своим обязанностям как нерадивое… Но руководство уездной полиции выступать в роли “мальчика для битья” желания не испытывало и в своих объяснениях на имя высших чинов Горной канцелярии и Пермской губернии ссылалось на то, что к их просьбам разрешить перенос кузницы в другое место или хотя бы поставить рядом с ней усиленный пост своевременно никто не прислушался, и потому-де “сие привело” к столь плачевному результату.
А Горная канцелярия и губернское начальство, умалчивая о собственной недальновидности, больше упирало на потерю бдительности при несении службы. В частности, Главный горный начальник Хребта Уральского в своем директивном письме по этому поводу назидательно поучал тюремных и полицейских руководителей:
“Кузница углублена в землю с намерением дабы не так удобно было через оную перелезть на стену, но ежели караул не будет смотреть за арестантами, то они перелезут через стену и не касаясь кузницы…”
В свою очередь, пермский губернатор обращался к уездным властям с распоряжением обратить внимание на прочность заточения арестантов в кандалы…
Надо ли говорить о том, что уже на следующий день после этого побега последовал продублированный полицейскими инстанциями указ Главного горного начальника, предписывающий немедленно стереть с лица земли “виновницу” стольких словесных и реальных баталий — тюремную кузницу… И уже неделю спустя власти изыскали возможность выделить 120 рублей на строительство четырех будок для охраны екатеринбургской тюрьмы. А на вакантную после скандальной отставки Колосова должность смотрителя тюремного замка был назначен унтершихтмейстер Любушин…
Под оком “ревизоров”
Сохранившиеся материалы инспекторских проверок нового тюремного замка, относящиеся к 30-м годам XIX столетия, наглядно иллюстрируют непростой процесс становления системы строгого режима изоляции и содержания.
Посещение арестантов дозволялось лишь их близким родственникам, а уголовным преступникам, без особой санкции смотрителя, и вовсе запрещались свидания. При подобных посещениях арестантам не разрешалось передавать ничего, кроме пищи, которая должна была обязательно досматриваться дежурным офицером. Помещение для свиданий в замке отсутствовало, и встречи заключенных с домочадцами проводились “при воротах” тюрьмы. В стенах самого тюремного замка допускалось лишь посещение больных арестантов по воскресеньям после обедни…
Проверяющие выявляли многочисленные изъяны в несении службы, материальном обустройстве тюремного замка, в содержании осужденных и арестантов. Удивительными эти явления назвать трудно — новая структура всегда неизбежно тянет за собой “снежный ком” новых проблем…
Представляют интерес некоторые “избранные места” из обширной переписки между государственными структурами Пермской губернии и горного Урала, вместе отвечавшими за порядок в одном из крупнейших тюремных комплексов царской России.
Например, в своем письме от 4 ноября 1833 года в екатеринбургскую городскую Думу исполняющий должность Главного начальника Уральских горных заводов отмечал, что, согласно рапорту руководства уездной управы благочиния, зимой в тюремных колодцах почти нет воды, люди страдают от жажды. Углубление колодцев не помогло, потому что вода в них, по неизвестной причине, вскоре снова иссякала и “скапливалась в неделю раз”. В прошлом году эту проблему решали передачей администрации тюремного замка во временное пользование лошади и бочки, числившихся в городской пожарной части.
Вскоре после получения письма из Горной канцелярии екатеринбургская городская Дума, собравшись на очередное заседание, полностью посвятила его тюремным нуждам. Осознав, что принимать какие-то меры все равно придется, градоправители “поскребли по сусекам” и выделили для тюремного замка лошадь и бочку. Для приобретения бочки отыскали средства из земского сбора, а лошадь забрали у пожарных. Этот эпизод в летописи екатеринбургского тюремного замка состоялся 8 ноября 1833 года. “Лошадь и бочка” — не без труда налаженная новая схема водоснабжения екатеринбургской тюрьмы без каких-либо изменений просуществовала здесь более ста (!) лет, до тех пор, пока в ходе индустриализации 30-х годов XX века в Екатеринбурге не был введен в эксплуатацию централизованный водопровод…
В середине XIX столетия в екатеринбургскую городскую Думу постоянно поступали не только распоряжения и рекомендации о наведении порядка в тюрьме из вышестоящих инстанций, но и параллельные жалобы “снизу”. Администрация тюремного замка и руководство охранявшей его инвалидной команды, что называется, “били в колокола”. Жаловались на недостаточное освещение, скудное выделение дров на отопление, на отсутствие элементарного благоустройства служебных и караульных помещений, на невозможность самостоятельно очистить плац и отремонтировать камеры и т.п. Однако чиновники, как это водится, реагировали на просьбы о помощи формально и вяло.
Выглядит весьма характерным текст послания от “9 генваря 1831 года”, направленного на имя пермского губернатора столичным чиновником, “подполковником Пересекиным, лейб-гвардии Его Императорского Величества гренадером”, посетившим Екатеринбург с целью проверки больниц, оборудованных в местных подразделениях силовых ведомств:
“Милостивый Государь, Александр Андреевич!
Находясь по делам службы и по предпоручению мне Высочайше данному в Екатеринбурге, я осматривал Военный госпиталь и Городской острог с находящимися в нем больницами и прочими заведениями. В сих последних нашел я большие безпорядки, о коих по обязанности моей не могу умолчать не донеся Высшему начальству, но прежде долгом почитаю сообщить об оных Вашему превосходительству.
При входе на двор тюремного замка я видел несколько женщин, торгующих мясом, пирогами и т.п. Арестанты без всякого присмотру около них толпились и покупали, что им было нужно. Двор совершенно загажен и снег даже не расчищают.
В палатах арестантских женщины не были отделены от мужчин и находились вместе, иные под предлогом у мужей своих, а другие для продажи припасов. Больные лежали на полу, а те, которые находились на кроватях, не имели ни простынь, ни подушек, и совершенно в безобразном виде.
Баня и кухня арестантские так же были весьма в неопрятном виде. Посетив последние, я потребовал для пробы пищи, но служитель отозвался, что не варили, и даже у арестантов не было печеного хлеба. На вопрос мой о всех сих беспорядках, находящийся здесь смотритель Колосов отвечал мне, что 7-ми копеек в сутки недостаточно на пищу, и что арестанты покупают ее на свои деньги, а если двор не вычищен, то он не имеет работников, равно и права употреблять на сие арестантов.
Доводя сие до сведения Вашего Превосходительства, я не могу умолчать, что все сие будет отрапортовано мною начальнику Главного штаба для донесения Государю Императору…”
Узнал ли о столь красочно описанных “беспорядках” в екатеринбургской тюрьме сам “Государь Император” — неизвестно. Тем не менее, пермское губернское начальство поспешило отреагировать на столь грозное послание и организовало служебное расследование по указанным в письме подполковника Пересекина фактам. Губернские инспектирующие чиновники пытались, по возможности, “сгладить” негативные данные, изложенные в сообщении столичного ревизора, но получалось это у них не очень убедительно. Например, сотрудник особых поручений при Пермском губернаторе Гилль, приехав в апреле 1831 года с проверкой в Екатеринбург, в своем заключении утверждал, что сведения о том, что в здешней тюрьме больные лежат на полу — не совсем верны. Вернее, лежать-то они лежат, но якобы… по своей воле, не желая находиться на кроватях!
Вместе с тем коллежский асессор Гилль признавал:
“Особенно плохо проживают больные, которые получают лекарства, но для подкрепления сил ничего не имеют, кроме черного хлеба, как и все здоровые…”
Как и в других подобных документах, в справке Гилля не содержалась каких-либо конструктивных предложений. Точнее сказать, предлагалось только одно — за нерадивое отношение к службе оштрафовать и уволить смотрителя…
Итак, “государевы люди” различного ранга систематически посещали екатеринбургский замок с проверками, инспекциями по результатам проверок и т.п. В многочисленных “рапортах по команде” перечислялись нарушения и трудности, каждая такая проверка влекла за собой наказания тюремной администрации. Немудрено, что возглавлявший ее смотритель Любушин на своем посту выдержал лишь 5 лет, и в 1836 году его сменил шихтмейстер (прапорщик) Галкин.
Выявленные недостатки нередко перекочевывали из одного доклада в другой. Вновь и вновь указывалось, что, например, на территории тюремного комплекса так и не обустроено помещение для хранения “матрацной соломы и набитых оной тюфяков”. В результате, постельные принадлежности гнили под открытым небом, обрекая арестантов на малоприятный сон на голых нарах. В справках инспекций не забывали упомянуть и о том, что в кухне замка все никак не могут оборудовать шкафы для хранения продуктов и посуды, поэтому миски, котлы и пищу складывают на полу. И о том, что кухня вообще оборудована плохо, так как из-за неправильного расположения труб дым из печей не выходит наружу, а скапливается внутри помещения, да и печи в камерах постоянно трескаются, также создавая задымление…
Время от времени тюремную администрацию продолжали подвергать жесткой критике также и за неудовлетворительное санитарное состояние двора. Дело в том, что в зимнее время снег на территории замка вычищали два раза в неделю силами арестантов, но его вывоз, как и транспортировка различного мусора, долгие годы оставались процедурой хлопотной, поскольку, как уже упоминалось, екатеринбургская Дума поначалу отказывала в выделении для тюрьмы “штатной” лошади и повозки. А одалживать их у местной пожарной команды удавалось далеко не всегда. И потому перед глазами очередных проверяющих неизменно представал все тот же “заваленный нечистотами и снегом двор”…
Но как только после таких проверок в который раз вставал вопрос о финансировании работы по устранению выявленных недостатков, начальство Горной канцелярии передавало его “на усмотрение” столичных, губернских и уездных гражданских властей, а те, наоборот, относили его к компетенции руководства уральскими заводами.
С формальной точки зрения екатеринбургская тюрьма, будучи силовым подразделением, подчинялась и находилась под надзором Главного горного начальника Хребта Уральского. Надзорные функции горное начальство осуществляло исправно, но когда заходила речь о деньгах, перекладывало ответственность на местную Думу, которая являлась структурой гражданской, губернской “вертикали власти”. Со временем “перетягивание каната” в сфере властных полномочий между военизированными и гражданскими властями на Урале нарастало.
В конце 30-х — начале 40-х годов XIX века доходило до того, что екатеринбургское градоначальство не только прохладнее, чем раньше, реагировало на различные просьбы администрации тюрьмы и региональной управы благочиния, но зачастую открыто игнорировало направляемые в этой связи в Екатеринбург письменные предписания губернского руководства. Так, 9 апреля 1837 года полицмейстер Волков вынужден был в своем рапорте, адресованном в екатеринбургскую Думу, униженно напоминать об указании пермского губернатора непосредственно главе Екатеринбурга Дрозошилову провести генеральный ремонт в тюремном замке. В связи с тем, что указание это было положено под сукно и не исполнялось, полицмейстер покорнейше просил “сделать немедленные распоряжения о приведении в действие приказания его Превосходительства…”.
Объективности ради, следует отметить, что в иных случаях дореволюционные градоправители Екатеринбурга, невзирая на межведомственную неразбериху и чиновничьи распри, все же выделяли минимум средств на обеспечение тюремного замка. Видимо, иногда здравый смысл подсказывал властям предержащим, что не стоит доводить обитателей “казенного дома” до крайностей. Поэтому с 1832 года на хозяйственные нужды екатеринбургской тюрьмы ежегодно отпускались 2066 рублей 94 копейки из городского бюджета. Но все равно в Думу практически ежемесячно поступали отчеты тюремного смотрителя Любушина или завхоза Егорова о получении дров, стекла, сена, ведер, тазов, шаек, гвоздей, деловой древесины и т.п., но в каждом случае обязательно имелась приписка, что полученных ресурсов недостаточно и требуется еще столько же. Бесконечные запросы на дополнительные материальные ценности небезосновательно мотивировались тем, что заключенные-де плохо берегут казенное имущество, вследствие чего последнее быстро ветшает, ломается и приходит в негодность…
Правда, далеко не факт, что выделяемые гражданскими властями для тюрьмы финансы целиком и полностью использовались по назначению. Не исключено, что часть денежных средств “терялась” в каких-то посреднических конторах, подчиненных градоначальству и городской Думе. Так, в финансовом отчете Думы г. Екатеринбурга за 1833 год утверждалось, что городской тюрьме в течение года было выделено 56 лопат, 6 ведер, 5 возов сена и соломы и 6 деревянных коробов для вывоза снега. Но в докладе проверявшего в середине ноября того же года тюрьму уездного стряпчего почему-то говорилось о том, что в замке возвышаются безобразные снежные кучи, а смотритель тюрьмы объясняет это отсутствием инструментов для уборки снега. Мол, хотя уездная управа благочиния и “сносилась с Думой о предоставлении в замок лопат, коробов и дровень, но ничего не доставлено…”.
Естественно, в подобной обстановке в екатеринбургской тюрьме не были редкостью чрезвычайные происшествия, в том числе — бунты и побеги. В качестве основных предпосылок этого назывались плохая кандальная заковка, наличие в камерах ножей и “слесарного инструмента”, при помощи которых уголовники легко “управлялись” с кандалами, решетками и другими средствами обеспечения охраны, изоляции и содержания. Отмечалось, что обыски в камерах и досмотр преступников производятся недостаточно регулярно, а также не уделяется должного внимания укреплению оконных решеток, косяков и т.п.
“На окнах острога косяки слабо вделаны, а решетки так тонки, что самым ничтожным способом возможно их отогнуть…”
Да, наверное, прав был опытный полицмейстер Коуров, когда не торопился, вслед за остальными, петь дифирамбы в отношении сданного в эксплуатацию замка, а осторожно намекал на то, что благопристойный внешний вид еще не гарантирует функциональные параметры сооружений, о качестве которых можно будет судить только по истечении определенного времени…
Надо ли говорить о том, что, глядя на “тонкие решетки”, многие острожные “сидельцы” не спешили каяться в совершенных злодеяниях, а, наоборот, начинали изобретать способы побыстрее расстаться со скромными удобствами тюремного “пансиона”. Не удивительно, что начальник охранявшей тюрьму инвалидной команды подпоручик Щелгачев время от времени исправно доносил командованию о фактах неповиновения охране и бунтах. Например, в апреле 1831 года вырвавшиеся из нескольких камер корпуса для подсудимых преступники переломали ружья у часовых и учинили тяжкие побои рядовым Бортову и Чураеву. В конце концов, заботясь о безопасности личного состава охраны, караульным солдатам вообще запретили входить в камеры даже для такой насущной процедуры, как проверка и осмотр кандалов. Заключенных стали “выкликать” из камер по одному и досматривать в коридорах.
Неизменными были и трудности с медико-санитарным обслуживанием осужденных и арестантов. Согласно архивным данным, первоначально надзор за больными в екатеринбургском замке осуществлял штаб-лекарь Успенский, но спустя год его должность сократили, оставив в тюремной больнице лишь более чем скромную “штатную единицу” лекарского ученика. Поскольку через стены больницы, рассчитанной лишь на 25 человек, каждый месяц проходило до ста пациентов, многим из них приходилось неделями ожидать свободного “койко-места”, лежа на голом полу. Неудивительно, что при таких условиях лечения здесь ежемесячно умирали в среднем два заключенных.
Администрация тюрьмы и полицейские органы неустанно обращались к вышестоящим властям с прошениями об изыскании возможности выделения хотя бы минимальных денежных сумм для покупки сюда медикаментов и предметов первой необходимости. Но помощь тюремному лазарету оказывали редко. В архивах сохранилось упоминание лишь об одном таком случае, когда в мае 1832 года, согласно указу пермского губернатора и после нескольких требовательных писем попечительского совета тюрьмы, екатеринбургская Дума расщедрилась и закупила для “находящихся в узилище больных” 70 пар кожаных туфель.
До инстанций, имевших реальные полномочия поправить столь неблагоприятное положение дел, мрачные статистические данные по заболеваемости и смертности, по-видимому, не доходили. В частности, на одной из связанных с этим докладных записок середины 30-х годов XIX столетия, направленной в Уральскую Горную канцелярию из екатеринбургской уездной управы благочиния и составленной в довольно обтекаемых выражениях, имелась категоричная резолюция Главного начальника горных заводов, гласившая, что “…в сей госпитали более одного лекарского ученика и не положено, так как число больных в замке бывает невелико, и для каждого отдельную палату дать и невозможно”.
Аналогичной была и ситуация с питанием заключенных. В 30-е годы XIX века казенные ассигнования по этой статье расходов составляли 7 копеек на одного арестанта и осужденного. Много это было или мало? Судите сами: по расценкам розничной и мелкооптовой торговли в России 1834 года фунт, то есть чуть менее полкилограмма, черного печеного хлеба стоил 3,5—4 копейки. Такое же количество белого хлеба можно было купить за 6 копеек, а фунт говядины третьей наиболее дешевой, категории продавали не менее, чем за 8 копеек… Таким образом, 7 копеек, централизованно выделяемых казной для отбывающих наказание уголовников, хватало только на хлеб, а улучшать рацион администрациям и “сидельцам” тюрем дозволялось самостоятельно, за счет благотворительных пожертвований и подаяния.
По всей видимости, столь скудным финансированием питания и объяснялись отмечавшиеся проверяющими нарушения режима, в том числе и допуск “торговок съестным” во двор тюремного замка. Конечно, смотревшее на это сквозь пальцы командование охраны тюрьмы не могло не знать и не учитывать, что с пирогами во двор замка могли доставлять и “колюще-режущие предметы”. Но перспектива голодного бунта выглядела еще более угрожающей.
В правительственных учреждениях эту проблему оценивали по-разному. Получая тревожные рапорты от ведающих тюремными заведениями подчиненных, Главный горный начальник еще в 1831 году обращался по этому поводу к Министру финансов и в Генеральный штаб, но из столицы его письмо лишь переслали в Пермь. В свою очередь, пермский губернатор отправил в Екатеринбург формальное разъяснение, что в губернии не имеется свободных средств для пересмотра нормативов продовольственного снабжения тюрем, а 7 копеек “при добром хозяйствовании вполне достаточно и даже останется…”.
И потому оставалось лишь взывать к милосердию состоятельных людей, которые согласились бы время от времени жертвовать малой толикой своего благополучия на нужды страждущих “постояльцев” екатеринбургского тюремного замка. Иногда это удавалось, иногда не очень. Так, в марте 1831 года Главный горный начальник Осипов предложил екатеринбургскому городскому голове Черепанову обратиться к горожанам с призывом внести добровольные пожертвования на содержание узников тюрьмы. 2 апреля 1831 года такое обращение было распространено среди членов городского почетного мещанского общества и по всем “присутственным местам” Екатеринбурга, и благодаря этому удалось собрать для нужд замка 250 рублей.
А 24 сентября того же 1831 года новая просьба организовать сбор добровольного подаяния, на сей раз уже от лица екатеринбургской городской Думы, была сделана также представлявшим руководство Горной канцелярии обербергмейстером Колобовым и уездным полицмейстером Коуровым. Новая гуманитарная акция завершилась менее удачно, чем предыдущая, — ее результатом стали лишь 53 рубля и 53 копейки…
В преддверии грозных бурь
Во второй половине XIX столетия обстановка в екатеринбургском тюремном замке стала гораздо более спокойной и рутинной. В архивах не сохранилось упоминаний о каких-либо связанных с екатеринбургской тюрьмой значимых событиях того периода. Заметно сократилось количество различных чрезвычайных происшествий. Стали лучше финансироваться охранно-режимные мероприятия, больше средств выделялось на содержание арестантов и осужденных, и, что, пожалуй, самое главное, существенно повысилось денежное довольствие сотрудникам. Иными словами, на несколько десятилетий здесь, как и во многих отечественных пенитенциарных учреждениях, были, в значительной степени, сведены к минимуму основные материальные предпосылки для тюремных ЧП и криминала в целом.
Как и по всей стране, происходило это не случайно, а стало результатом всесторонних реформ законодательства и права, осуществлявшихся в России в 60—70 гг. XIX века, непосредственно после отмены крепостного права. На место приоритетной ранее системы публичных наказаний, таких, как клеймение, порка плетьми, шпицрутенами и кошками, пришло лишение свободы, ранее считавшееся своего рода “дополнением” к “телесным” способам карательного воздействия. Соответственно, новым приоритетам стало уделяться и большее внимание…
Екатеринбургскую тюрьму не минули стороной и политические катаклизмы начала ХХ века. О том, что на Урале и по всей стране назревает грозная и, в отличие от стихийных восстаний минувших веков, тщательно планируемая и организуемая революционная буря, свидетельствовали события, происходившие в тюремном замке Екатеринбурга уже в 1903 году. В это время здесь резко увеличилось число политических заключенных, которые с каждым днем доставляли тюремной администрации и уездным полицейским органам все больше хлопот.
Как явствует из тюремной архивной документации, зэки-“политики”, как правило, пользовались изрядной материальной поддержкой извне. Оказывая ее, организаторы антиправительственных акций, вероятно, преследовали цель продемонстрировать вступавшей в революционные ряды молодежи, что угодивших за решетку “борцов за народное счастье” не оставляют без внимания и покровительства со стороны влиятельных товарищей. Вот, скажем, весьма красноречивые признания из дневника члена РСДРП(б) Н. Чердынцева, “томившегося” в стенах екатеринбургского замка в 1908 году:
“Здоровье ухудшается… Две говяжьи котлеты я съедаю в день лишь через силу. Скоро не в состоянии буду их съедать. Яйца видеть уже не могу, раньше 3—4 яйца всмятку съедал ежедневно обязательно…”
В мае 1903 года ротмистр екатеринбургской жандармерии Подгоричани получил от “своего человека” среди зэков-революционеров, некоего Фомы Каргаполова, информацию о том, что, по недосмотру администрации, в тюрьму попадает нелегальная литература, которой потом свободно обмениваются узники. Каргаполов также сообщал, что арестанты замышляют побег и постоянно получают записки, деньги и другие ценности с “воли”. По его сведениям, запрещенные предметы чаще всего запекали в котлетах, пирогах и других продуктах, а также маскировали в коробках из-под табака.
Подгоричани доложил об этом на имя прокурора екатеринбургского окружного суда и пермского губернского тюремного инспектора, и реакция начальства на рапорт жандармского сыщика была столь же оперативной. 31 мая 1903 года в Екатеринбург прибыл помощник губернского тюремного инспектора барон фон Траубенберг. Задействовав всю тюремную администрацию, а также уездную жандармерию и полицию, “ревизор” из Перми организовал в замке два повальных обыска, но они оказались практически безрезультатными — у заключенных нашли лишь несколько гвоздей да 7 рублей денег. После этого губернская тюремная инспекция стала настойчиво ходатайствовать о строительстве на территории екатеринбургской тюрьмы корпуса с одиночными камерами, где предлагалось в кратчайшие сроки изолировать всех “политических”. Но проект сооружения в столице Урала аналога петербургской Петропавловской крепости так и не был реализован.
Спустя неделю, 12 июня 1903 года, в тюрьме вспыхнул бунт, впоследствии получивший название “демонстрации больных”. Его инициаторами стали политзаключенные, решившие преподать властям хороший урок, показать, что они — сила, с которой впредь необходимо считаться. В качестве предлога для бунта использовали то, что тюремный врач Упоров перевел девятерых выздоровевших узников с так называемого “больничного” рациона питания на “обыкновенный”. Масла в огонь подлил состоявшийся незадолго до этого визит в тюрьму заместителя екатеринбургского прокурора, некоего Гаврилова, который в присутствии арестантов предложил администрации замка постоянно следить за качеством питания больных. Высказанное в самой общей форме это, казалось бы, дежурное и ничем не примечательное пожелание заключенными было немедленно истолковано так, будто отныне “больничный паек”, согласно предписанию прокуратуры, положен всем — и больным, и здоровым.
До этого никому из политических или уголовных арестантов “екатеринбургского централа” даже и в голову не приходило идти на конфликты в спорных случаях, если администрация действовала строго по законодательно определенным правилам. Да и на “недостаточную” стандартную пайку грех было жаловаться, ведь в начале ХХ века “постояльцев” екатеринбургского тюремного замка кормили лучше, чем когда-либо.
Не особенно задумываясь о столь глобальных вещах, но желая и впредь питаться обильно и вкусно, девять зэков, вооружившись табуретом и скамьей, выбили дверной затвор. В коридор полетела посуда и ошметки только что выданных обеденных порций супа и каши. А когда на место происшествия прибыл начальник тюрьмы Киселев, протестовавшие заявили, что, если им не вернут больничное довольствие, “они на завтра устроят большую демонстрацию…”.
Тюремное руководство глубоко задумалось и… неожиданно даже для самих бунтовщиков удовлетворило их дерзкий ультиматум! Правда, позднее некоторых “смутьянов” перевели в другие тюрьмы, а остальные “снизошли” до поначалу категорически отвергавшегося ими компромиссного варианта, при котором недовольных стали кормить почти как в ресторане, но уже на их собственные деньги, а не за казенный счет. Тем не менее, стабилизировать ситуацию и вернуть ее в прежнее русло в итоге не удалось. По этому поводу невольно вспоминается небезызвестный афоризм: “Это нечто худшее, чем преступление, это — ошибка!” Обоснованное недовольство промахами прокуратуры и администрации выразил, в частности, пермский губернатор, справедливо отметивший в своем письме, что проявленное попустительство лишь “возбудило задор” бунтовщиков.
Действительно, слабость властей в данном случае привела в действие цепную реакцию. Выйдя за рамки общепризнанных тюремных норм поведения, обнаружив самопроизвольную “отмену” соблюдаемых в любой пенитенциарной системе “правил игры”, арестанты не пожелали остановиться на достигнутом и продолжали наступление на “свору псов и палачей”… Вскоре первым зримым проявлением этого стал разрисованный надписями и рисунками революционного содержания прогулочный двор тюрьмы, что было замечено первым же проверяющим, все тем же “товарищем екатеринбургского прокурора Гавриловым”. В связи со столь скандальным происшествием был немедленно уволен со службы дежуривший в день “художественного оформления” прогулочного двора надзиратель Ушаков. Досталось и начальнику тюрьмы Киселеву, который получил строгий выговор и вскоре также был отстранен от должности…
В 1905 году бессменный жандармский “куратор” екатеринбургского тюремного замка, ротмистр Подгоричани, через своих агентов неоднократно перехватывал записки заключенных, в которых обсуждались детали намечаемых в тюрьме “беспорядков” и выражалось сожаление, что до сих пор не удается “воспользоваться хорошей почвой…”. Благодаря тому, что администрация тюрьмы и спецслужбы были хорошо информированы о планах заговорщиков, волнения удавалось сдерживать. Но в октябре 1905 года, когда Екатеринбург почти каждый день сотрясали революционные демонстрации, забастовки и погромы, на какое-то время вышла из-под контроля и ситуация в тюремном замке. 19 октября, когда на центральной Кафедральной площади Екатеринбурга происходили столкновения митингующих толп и полиции, из тюрьмы выпустили всех “политических”.
Администрация пошла на этот непростой шаг вынужденно, опасаясь, что несколько тысяч манифестантов прорвут полицейские заслоны и двинутся на штурм тюрьмы, чтобы силой освободить содержавшихся в ней политзэков. Опасения эти были вполне реальными, поскольку лозунг “Долой уральскую Бастилию!” был в те дни весьма популярен среди революционно настроенных жителей Екатеринбурга.
В 1906 году в стенах екатеринбургской тюрьмы наступило относительное затишье. Но, поскольку пожар первой российской революции, как известно, был погашен с немалым трудом, в результате длительной и сложной комбинации репрессивных мер и немыслимых ранее “конституционных” отступлений от монолитного самодержавия, затишье это являлось крайне зыбким. Несмотря на то, что царский манифест от 17 октября 1905 года легализовал деятельность существовавших в стране партийных организаций, многие из оказавшихся тогда на свободе политзаключенных “екатеринбургского централа” вскоре были водворены на прежнее место.
При этом, в отличие от карательной практики предреволюционного периода, теперь сажали, большей частью, не за “крамольные речи”, а лишь за участие в террористических актах, “экспроприациях”, за изготовление и хранение боеприпасов и т.п. Если преступление было менее значительным, то власти колебались при определении “мер пресечения”, поскольку арестованные сразу же начинали апеллировать к общественному мнению и в различные официальные инстанции.
Так, в начале 1906 года в одном из домов на Солдатской улице Екатеринбурга в результате полицейской облавы была обнаружена нелегальная типография социал-демократов и задержаны 6 причастных к ее работе лиц. Один из задержанных, некий Кокосов, после месяца пребывания в тюрьме объявил голодовку, требуя, чтобы его немедленно освободили под залог. Голодовка была поддержана всеми “политическими”, ее подробности начали муссироваться в легальной либеральной и социалистической прессе… Стремясь свести к минимуму общественный резонанс от этого происшествия, екатеринбургский прокурор пошел на уступки и 20 февраля 1906 года распорядился выпустить Кокосова под внушительный по тому времени залог в 500 рублей.
12 марта 1906 года “пропагандиста” Кокосова вновь взяли под стражу, так как он уклонялся от следствия и проживал под чужим паспортом. Однако и это задержание продлилось недолго. Спустя полтора месяца, под давлением бурно протестовавшей общественности, Кокосов был опять отпущен на поруки, только на сей раз сумма залога была удвоена…
Подобные, как принято называть их сегодня, публичные “пиар-акции” с расчетом на широкую огласку случались в екатеринбургском тюремном замке и позже. Например, с 10 по 15 марта 1908 года большая группа “политических” объявила голодовку, выдвинув лишь одно требование — “пусть сейчас же придет прокурор”. Причину вызова представителя “ока государева” заключенные назвать не пожелали, а последний, в свою очередь, отказался удовлетворить их ультиматум: “Каприз арестантов и немотивированное требование прибытия моего впредь останутся безрезультатными”.
Политзэки воспользовались этим отказом и пожаловались на прокуратуру в судебную палату, обвиняя представителей надзорных органов в том, что они редко посещают тюрьму и медленно рассматривают обращения заключенных. В итоге прокурору пришлось “отписываться” по этому поводу, оправдываясь, что жалобы, голодовки, попытки неповиновения и прочие негативные явления неизбежны, “пока в екатеринбургской тюрьме, рассчитанной на 444 человека, будут находиться 800…”.
В целом режим содержания в “екатеринбургском централе” после революции 1905 года стал еще либеральнее, чем до нее. Типичен, например, такой эпизод. 16 марта 1906 года “политические” потребовали к себе помощника начальника тюрьмы и заявили, что на традиционную прогулку ходить не будут, пока не выполнят два условия. Политарестанты потребовали впредь проводить прогулки не в прогулочном, а в общем дворе, а также убрать из тюрьмы размещенное здесь с конца 1905 года подкрепление охраны, представленное взводом казаков. Требование замены территории для “променада” мотивировалось тем, что гулять в тесном прогулочном дворе было якобы унизительно. Ну, а символизировавшие незыблемость существующих порядков казаки и вовсе действовали на революционеров, словно красная тряпка на быка.
Успокаивая распоясавшихся “подопечных”, помощник начальника екатеринбургского замка Кожевников в самых деликатных выражениях попытался объяснить им, что дозоры казаков по периметру тюрьмы поставлены лишь для того, чтобы арестанты не разбежались, а разрешить прогулки в общем дворе невозможно, так как это было бы нарушением всех мыслимых и немыслимых инструкций. Но увещевания потонули в потоке нецензурной брани. В материалах Свердловского облархива упоминается, в частности, что заключенные Борисов и Пискунов кричали: “Ну его к е….й матери!”, а некий Никифоров уточнял, что “поленом его надо!”.
Характерно, что этот демарш был оставлен без последствий. Руководство тюрьмы не рискнуло наказать оскорбивших офицера зачинщиков дерзкой акции неповиновения.
Террористы на “отдыхе”
В 1907 году екатеринбургский тюремный замок стал последней “крышей” для приговоренных к смерти нескольких десятков участников террористических актов и восстаний. Один из них, Иван Бабошин, перед казнью предрек работникам тюрьмы, которых он назвал “торжествующими палачами”, что, когда свершится революция, они станут последними заключенными и последними взойдут на эшафот.
В историко-публицистической литературе советского периода российских террористов начала ХХ века принято было подавать исключительно как невинных жертв реакции, беззаветно отдававших себя на алтарь светлого будущего. Однако многочисленные архивные документы свидетельствуют о том, что под удар, в первую очередь, попадали чиновники губернских администраций, офицеры правоохранительных органов, консервативно настроенные общественные деятели и т.п. В свою очередь, государство, представителей которого повсеместно взрывали и расстреливали, делало попытки как-то защищаться.
Хотя смертная казнь через повешение практиковалась и ранее, показательно, что именно в 1906—1907 гг. вошло в обиход выражение “столыпинский галстук”. Так в среде революционно настроенной интеллигенции характеризовали основной “инструмент” деятельности созданных в августе 1906 года в некоторых регионах России военно-полевых судов. Впрочем, “галстук” этот официально считался вынужденной и временной мерой, которую предписывалось задействовать лишь в чрезвычайных случаях. Следует еще добавить, что применение “военно-полевой” смертной казни в условиях, напоминавших партизанскую войну, было эффективным далеко не всегда, поскольку репрессивные меры редко затрагивали “недосягаемых” организаторов революционного подполья, а били, в основном, по исполнителям, вроде трагически погибшего идеалиста Бабошина…
Утром 19 ноября 1906 года в спальне находившейся на территории “екатеринбургского централа” служебной квартиры начальника тюрьмы, потомственного дворянина и коллежского секретаря Кадомцева взорвалась бомба. В своем рапорте на имя прокурора екатеринбургского окружного суда хозяин подвергнувшейся террористической атаке квартиры описывал этот случай так:
“Сего числа в 11 часов 10 минут в квартире моей, прилегающей спиной к прогулочному двору, в истопившейся почти голландской печи произошел взрыв, по моему предположению, от брошенного в дымовую трубу пороха, завернутого в свинцовую оболочку… О вышеизложенном доношу Вашему Высокородию. Начальник тюрьмы Кадомцев”.
В ходе безуспешного расследования этого происшествия был лишь подтвержден умысел неустановленных бомбометателей. Во время взрыва в спальне, кроме руководителя тюрьмы и его жены, была еще и наводившая там порядок уборщица из числа заключенных, которая работала здесь коровницей на скотном дворе и по совместительству выполняла обязанности прислуги в квартире начальника замка. Как было признано следствием, потерпевших спасла техническая ошибка в конструкции самодельной бомбы, из-за которой взрыв оказался недостаточно сильным.
Кроме того, террористы, по-видимому, не обратили внимания на то, что в тот день печь начали топить позднее, чем обычно, и потому, когда в печную трубу спускали бомбу, заслонки дымохода еще не были задвинуты. Таким образом, фугас упал прямо на раскаленные угли в топку и моментально сработал, но, как отмечалось в материалах уголовного дела, “сила взрыва нашла себе выход в отверстиях двух отдушин”. Последствия теракта оказались не столь значительными, как ожидалось злоумышленниками, — лишь сильное задымление и вспыхнувшие деревянные балки потолочного перекрытия возле печи.
Дознание по этому делу было поручено помощнику полицейского пристава Тимофееву. Изучив все обстоятельства, он установил, что взрывчатка не могла быть подкинута в печь из квартиры. Поскольку там имелся пост, где, в отсутствие хозяев, всегда выставляли дежурного надзирателя, маловероятно, что туда могли незаметно проникнуть посторонние. Спустить бомбу было возможно только из прогулочного двора, к которому примыкала одна из стен спальни.
Выяснилось и другое важное обстоятельство. Оказалось, что ближе других к прогулочному двору была именно та часть крыши квартирного флигеля, где имелась печная труба. На крыше, рядом с трубой, был найден обрывок крученой веревки длиной в полтора вершка. Осмотрев “чрево” поврежденной печи, пожарные нашли в ней шнур и тесьму, которыми, по-видимому, и была привязана спущенная в дымоход бомба.
В результате повторного, более тщательного осмотра печи, произведенного полицейскими при участии печных дел мастера Кузьмы Смирнова, в ней обнаружили коробку из-под пороха, а также несколько кусков от четырехугольной металлической пластины, по предположению сыщика, являвшейся крышкой от пороховой коробки.
Дальнейшие процессуальные действия дознавателя выглядят, по меньшей мере, странными. Казалось бы, найденных улик было вполне достаточно для того, чтобы немедленно начинать выяснить, кто из арестантов и сотрудников тюрьмы мог находиться в прогулочном дворе в 11 часов утра в день теракта, и допросить всех подозреваемых. Но помощник пристава Тимофеев почему-то удовлетворился формальным заявлением потерпевшего Кадомцева о том, что тот “подозрений высказывать ни на кого не может…”.
Вскоре уголовное дело “о покушении на убийство посредством взрыва начальника екатеринбургской тюрьмы” оказалось на столе у прокурора екатеринбургского окружного суда, и его решено было прекратить… “за не обнаружением виновных”.
Вялость и нелюбознательность следственных органов выглядят довольно загадочными. Логическое объяснение этой “загадки” может быть только одно — сыщики и прокуроры сами боялись стать жертвами “борцов за народное счастье”.
В 1904—1907 гг. едва ли не каждый день в газетах мелькали сообщения о все новых и новых кровавых “экспроприациях”, о массовых грабежах и разбоях в помещичьих усадьбах и, конечно же, о террористических актах, от которых не всегда удавалось уберечь даже министров и членов семьи дома Романовых. К слову, тогда же, в 1906 году, боевики-социалисты умудрились взорвать дачу председателя правительства и министра внутренних дел России П.А. Столыпина, то есть не гарантировалась безопасность даже второго лица империи! Что уж там говорить о каких-то, не имевших и минимальной охраны, уездных чиновниках, ведь ситуация на Урале существенно не отличалась от того, что творилось в столицах.
“Приставов, полицмейстеров и другой швали побито нами много…”
Столь красноречивое признание содержалось в зашифрованной записке, которая, незадолго до описываемых событий, была направлена содержавшемуся под арестом в екатеринбургском замке эсеру Кругляшову от его товарищей, активно действовавших на свободе. Естественно, что работников тюрьмы и полицейских сыщиков, время от времени перехватывавших такие послания, беспокоила дальнейшая собственная участь. Вряд ли кто-то из них испытывал желание преждевременно завершить свой земной путь, подорвавшись на “революционном” фугасе…
Впрочем, при этом нельзя и сказать, что сотрудники екатеринбургского замка и полиции были совсем уже парализованы страхом и сидели сложа руки. Проводилась ими, например, профилактическая работа с помощью агентуры. Контакты с осведомителями, во избежание огласки, требовали особой осторожности, поскольку вербовка агентов среди преступников и подозреваемых тогда, как и сегодня, оценивалась как нечто невообразимо мерзкое и постыдное.
Но если отбросить в сторону эмоции, это было всего лишь одним из необходимых направлений обычной оперативно—розыскной деятельности, практиковавшейся и практикуемой правоохранительными органами во все времена и во всех государствах.
О том, что в начале ХХ века определенную работу с “подсобным аппаратом” пытались осуществлять и в екатеринбургской тюрьме, свидетельствуют уже цитировавшиеся выше мемуары видного социал-демократа Н.А. Чердынцева, “отсидевшего” здесь в заключении около двух лет, который, в частности, с возмущением писал:
“В “одиночку” № 3, оказывается, запрятан известный прохвост Помазкин. В свое время он выдал несколько попыток арестантов к побегу, подкопы, бомбу. Вообще, это невообразимо грязный негодяй. Выпустить на волю, однако, не смеют, так как за ним числится крупное дело…”
“Бомба” в дневнике революционера упомянута не случайно. Боеприпасы, действительно, пускались в ход не только для расправы с госслужащими, но и при подготовке побегов. Например, в июне 1905 года тюремному и полицейскому начальству стало известно, что из екатеринбургского замка готовятся сбежать несколько революционеров и для этого уже подготовлен динамит. 12 июня охраной тюрьмы была перехвачена записка, автор которой сообщал, что взрывать ограду замка намечено со стороны кладбища.
Из записки не было ясно, откуда конкретно готовится подрыв тюремной стены — изнутри замка или снаружи. Но информацию расценили как реальную и на территории тюрьмы сразу же приступили к повальным обыскам с участием жандармерии и полицейских наружной службы. В слесарной мастерской нашли припрятанный железный штырь со следами извести, а на ограде замка, в том месте, где она граничила с кладбищем, обнаружили следы сверления. Это означало, что подрыв готовили, как минимум, изнутри или одновременно с обеих сторон ограды…
На третьи сутки дежурные надзиратели в очередной раз тщательно проверяли прачечную. Так как эта постройка стояла рядом с обращенной к Ивановскому погосту стеной, у администрации и сыщиков имелись серьезные основания полагать, что взрывчатку прячут где-то там. Одна из массивных половиц в углу выглядела чуть отошедшей, и надзиратели решили приподнять ее. Под пудовой половой плахой лежали два больших свертка. В этом тайнике были упакованы и спрятаны 15 динамитных патронов и другая взрывчатка, а также 4 аршина бикфордова шнура и заряженный револьвер “Смит и Вессон”.
На следующий день в Санкт-Петербург было отправлено немедленное телеграфное донесение на имя министра юстиции за подписью екатеринбургского прокурора Казинцева:
“15 июня с.г. в екатеринбургской тюрьме обнаружены 15 патронов динамита, бикфордов шнур, бертолетова соль, пироксилиновые шашки, заряженный револьвер, приготовления к побегу. Меры к обнаружению виновных приняты”.
Прибывшего в тюрьму следователя по особо важным делам заинтересовала информация о том, что 15 июня на Ивановском кладбище видели молодого человека, который бродил вдоль ограды “централа” и будто бы что-то высматривал. Спустя неделю по приметам задержали екатеринбургского мещанина Григория Порошина, который был изобличен в связях с группой намеревавшихся “сделать ноги” политзэков. Именно Порошин сумел передать в тюрьму боеприпасы. При обыске у него на квартире жандармам попалась спрятанная под спудом старых газет рукописная тетрадь. Как многие интеллигенты того времени, мещанин Порошин вел дневник, на страницах которого описывал свои переживания и метания при подготовке “побега группы товарищей”. Кроме того, у него дома нашли револьвер, коробку из-под динамита и сумбурную записку:
“…Товарищи, почему нет от Вас ответа? Я все приготовил ко вторнику, не понимаю, какая у Вас задержка. Повторяю план дела. В назначенный день должен быть вывешен на одном из окон красный флаг — значит, идете. Тогда мы приходим на кладбище и делаем знаки большими флагами. Стена будет взорвана во что бы то ни стало. Если идете, то сейчас же, как получите письмо, вывешивайте флаг, и я завтра буду на месте и сегодня все заготовлю. Сообщайте…”
14 декабря 1906 года суд приговорил пособника неудавшегося побега из екатеринбургского замка Григория Порошина к лишению всех прав и состояния, с водворением его на поселение в Сибирь на 5 лет. Это было весьма суровым наказанием, не лучшим, чем заключение в тюрьме, ведь самовольные “уходы” из малонаселенного и труднодоступного центра Сибири, куда обычно ссылали осужденных, были практически невозможны. Попытки убежать из екатеринбургской тюрьмы не прекращались и после судебного процесса над Порошиным и его подельниками. Среди образованной российской молодежи считалось модным выражать поддержку политическим экстремистам. И потому у арестантов не переводились добровольные помощники на воле, которые были готовы пожертвовать собой, чтобы вызволить товарищей из тюрьмы.
Ровно через год после несостоявшегося взрыва тюремной стены у Ивановского кладбища была предотвращена еще одна попытка побега из екатеринбургского замка, сценарий которой, как выяснилось, был примерно схожим. Несколько пожелавших поскорее расстаться с тюремными стенами социалистов, также как их предшественники, намеревались “проломить бомбой” одну из них. Порошки для изготовления требовавшейся для этого “адской машинки” приносила им в передачах дочь действительного статского советника Мария Кетова. 19 июля 1907 года подражавшую “народовольцам” барышню взяли с поличным и, по распоряжению полицмейстера Хлебодарова, упекли туда же, где отбывали наказание ее романтические знакомые — в казематы екатеринбургского тюремного замка.
А последняя документально подтвержденная попытка скрыться из “екатеринбургского централа” дореволюционного периода была выявлена в марте 1908 года. Побег готовил уже упоминавшийся в нашем очерке эсер-террорист Вячеслав Кругляшов. Он был приговорен к повешению, но, судя по одной из своих записок к партийным товарищам, считал, что ему “с веревкой знакомиться еще рано…”.
В своих многочисленных зашифрованных посланиях на свободу Кругляшов требовал: “…Пожалуйста, передайте через сестру… синильной кислоты, 1/4 фунта, азотной кислоты, 1/8 фунта, и браунинг”. Но надзиратели и жандармы, в руки к которым угодили несколько таких “заказов”, естественно, выполнять их не поторопились…
Между тем даже при усиливавшемся накале политического противостояния и обострявшейся оперативной обстановке в стране и в регионе условия пребывания в екатеринбургской тюрьме по-прежнему оставались достаточно гуманными. Например, в том же 1907 году, когда казнили Ивана Бобошина, отбывавший заключение 22-летний революционер Яков Свердлов, избранный сначала старостой камеры № 7, а потом и всего мужского корпуса, организовал здесь… “культурно-спортивную команду”. Осужденные устраивали коллективные чаепития, спортивные состязания и “читательские занятия”, на которых рецензировались различные книги. Доставка художественной литературы в тюрьму была налажена бесперебойно.
Кстати, в соответствии с циркуляром от 15 января 1913 года, в 1913 году библиотека екатеринбургского замка пополнилась издававшейся в то время исторической и военно-патриотической литературой, посвященной 300-летию царствования дома Романовых. А осенью 1914 года в тюремную читальню поступило множество книг и брошюр о вреде пьянства. Видимо, неожиданно присланные “антиалкогольные” печатные “новинки” были напрямую связаны с событиями начала первой мировой войны, когда государство, стремясь укрепить дисциплину в тылу и на фронтах, принялось вводить столь, мягко говоря, непопулярную в народе меру, как “сухой закон”, официально отмененный в России лишь десятилетие спустя…
Привыкнув к условиям, характерным скорее для “дома отдыха”, чем для учреждения системы исполнения наказаний, арестанты, тем не менее, настаивали на отмене последних элементов режимных ограничений. Так, 20 февраля 1908 года заключенный С.Е. Чуцкаев (кстати, впоследствии ставший членом президиума ЦИК СССР и полпредом СССР в Монгольской народной республике) выдвинул требование убрать разделительные решетки из комнаты для свиданий. 25 февраля того же года арестант Я.М. Свердлов написал заявление в прокуратуру, в котором потребовал, чтобы ему разрешили свидание с находящейся здесь же, в тюрьме, заключенной Новгородцевой.
Естественно, оба прошения были отклонены. Как значилось в разъяснениях Чуцкаеву, разделительные решетки поставили в соответствии с законом, так как без них в комнате для свиданий заключенным постоянно передавались “недозволенные предметы, предназначенные для преступной деятельности…”. А Свердлову было объявлено, что “закон запрещает свидания заключенных между собой”.
“Выводы” из революционных потрясений были сделаны лишь спустя несколько лет, когда обстановка в стенах екатеринбургского замка, как и в обществе в целом, нормализовалась и у властей предержащих появилась возможность обдумать и предпринять какие-то конструктивные меры. В результате в 1911 году на территории “екатеринбургского централа” был воздвигнут еще один каменный корпус — двухэтажное кирпичное здание с железобетонными перекрытиями. Тюрьма обзавелась новыми площадями — 32 общими, 6 маломестными и 12 одноместными камерами для уголовных и политических заключенных, а также 5 камерами для осужденных, составлявших хозяйственную обслугу. Кроме того, в новом корпусе имелись еще и 7 дополнительных административных помещений — кабинетов и складов. После столь существенного прибавления “пропускные” возможности екатеринбургского тюремного комплекса заметно возросли…
“Узнаешь, где острог…”
Летопись пенитенциарных учреждений в столице горнозаводского Урала — городе Екатеринбурге начинает свой отсчет в первой половине XVIII века. Задолго до административных реформ XVIII века, в Екатеринбурге были сосредоточены основные органы управления казенными предприятиями Урала и Западной Сибири.
Вплоть до 1861 года базировавшаяся здесь Горная канцелярия обладала широкими властными полномочиями. Главный горный начальник Хребта Уральского одновременно являлся единоличным местным “законодателем”, командиром дислоцированных в регионе линейных войск, а также фактическим главой большинства промышленных городов Урала и региональной военно-судебной власти. Последняя считалась особенно весомой, поскольку по тогдашним правовым нормам любые уголовные дела в отношении работников казенных заводов рассматривались исключительно военным судом. Даже архиепископы православных епархий горнозаводского Урала согласовывали назначения священнослужителей с екатеринбургской Горной канцелярией. Кроме того, в Екатеринбурге, построенном неподалеку от географической границы между Европой и Азией, изначально соединялись важнейшие транспортные артерии России. Здесь завершался Московский и начинался Сибирский тракт. Эти факторы, действовавшие на протяжении многих десятилетий, придавали тюремному делу на Среднем Урале особую государственную значимость.
Судя по сохранившимся документам, первая тюрьма функционировала в Екатеринбурге уже в 30-е годы XVIII века. Каких-либо вещественных следов от нее не сохранилось, но известно, что первоначально екатеринбургский “казенный дом” был обустроен во дворе комплекса зданий Горной канцелярии и городского полицейского управления на Главном проспекте. При тюрьме были оборудованы и подобающие эпохе “следственные помещения” — допросная изба и пыточный сарай. Целое столетие столь специфические сооружения существовали в самом центре горнозаводской столицы Урала, рядом с плотиной железоделательного завода, впоследствии ставшей историческим памятником, общепризнанной “визитной карточкой” Екатеринбурга и популярным местом отдыха горожан, так называемой “Плотинкой”.
Первоначально тюрьма возле “Плотинки” была весьма скромных размеров, и в среднем через ее стены ежегодно проходило не более двух десятков узников. Исключением был лишь 1740 год, когда здесь побывали около 200 пленных башкир — участников национально-сепаратистского восстания. В иные годы тюрьма пустовала целыми месяцами, ее использовали для взимания неофициальных “платежей за скотину”, собиравшихся военными властями с екатеринбургских обывателей — в тюремный двор солдатами загонялся шатавшийся по улицам домашний скот, а беспечно оставившим живность без присмотра хозяевам потом предлагалось ее выкупать…
В 1740 году старейший комплекс тюремных учреждений Екатеринбурга пополнился еще и острогом, где содержали, в основном, не признававших государственную власть и официальную церковь раскольников. Именно здесь, в екатеринбургском остроге, в 1768 году подвергли наказанию знаменитого преступника того времени Хлопушу (Афанасия Соколова), впоследствии ставшего одним из ближайших сподвижников лидера “русского бунта” Емельяна Пугачева.
Заключенных в первой екатеринбургской тюрьме, включая “острог”, было немного. В столицу горнозаводского края отправляли, в основном, лишь наиболее опасных уголовных преступников. Мелких правонарушителей, как правило, наказывали непосредственно на местах, в тюрьмах государственных и многочисленных частных заводов (последние принадлежали, в основном, семье Демидовых). Основными “профилактическими” мерами правового возмездия в казенных и “демидовских” тюрьмах считались избиение “вицами” (прутьями) и приковывание цепью к стене на несколько суток.
“Демидовские” пенитенциарные заведения в XVIII веке имелись во многих городах и весях Среднего Урала. В частных тюремных замках, построенных региональными “олигархами”, порядки были куда более мрачными, чем в государственных тюрьмах. В исторических исследованиях нередко упоминаются заводские тюремные заведения, имевшиеся в Кыштыме, Сысерти, Невьянске и Нижнем Тагиле. Тому, как они выглядели и были обустроены, посвящено, например, несколько увлекательных страниц в недавно переизданной в Екатеринбурге книге уральского краеведа Всеволода Слукина “Тайны уральских подземелий”.
На попечении у Думы…
В начале XIX столетия эстафету у “дедушки тюремного дела”, старейшего острожного замка в Екатеринбурге, приняла тюрьма, построенная на левом берегу протекающей через город реки Исети в районе современной улицы Челюскинцев. Это пенитенциарное учреждение также не сохранилось до наших дней. Уральские краеведы скупо повествуют о его более чем скромных благоустройстве и размерах. Охрана деревянного “Исетского замка” состояла всего лишь из… трех надзирателей, которые с трудом справлялись со своими обязанностями.
Неудивительно, что при столь “внушительном” штате нередким явлением здесь были побеги и другие чрезвычайные происшествия. Например, в августе 1830 года из Исетской тюрьмы сбежали сразу 7 арестантов. Судя по докладной записке командира Пермского внутреннего гарнизонного батальона на имя губернатора, этот побег стал возможным, в основном, из-за изношенности охранных сооружений, малочисленности охраны и недостаточного внимания к столь важному режимному мероприятию той эпохи, как заковывание арестантов в ножные кандалы.
Произошедшие в Исетском тюремном замке 19 августа 1830 года и получившие широкую огласку события развивались так. В 20.30 постовой унтер-офицер Ефим Шадрин, дежурный по караулу Лука Ярославцев и рядовой Стефан Костарев зашли в пересыльную женскую камеру для сверки доставленной партии представительниц “слабого пола”. Пока женщины отвлекали внимание “доброго барина” и его подчиненных, матерые уголовники-мужчины, притаившиеся в камере по соседству, готовились “сделать ноги”. Единственный остававшийся на своем посту часовой Арапов услужливо открыл дверь тюрьмы сторожу Агееву, который именно в этот момент затеял перетаскивание со склада в тюрьму запаса свечей.
Снявшие с себя кандалы и бесшумно взломавшие дверь своей камеры арестанты неожиданно вырвались в коридор. Часового прижали к стене створкой тюремной двери, а сторожа просто сбили с ног, и он “от испугу пал без чувств на пол…”. Завладев двумя ружьями, лихие сидельцы выбежали из тюрьмы…
Надо заметить, что хотя они вряд ли относились к элите тогдашнего российского преступного мира, но, во всяком случае, не были и мелкой “сошкой”. В главном тюремном замке горнозаводского Урала обвиненных в случайных проступках крестьян держать не полагалось.
Благодаря реакции поспешивших исправить оплошность караульных, четверых задержали поблизости от тюрьмы, на берегу Исети. Один из тюремных караульщиков, схватив здоровенную жердь, стукнул ею бродягу Синицына, уже изготовившегося совершить заплыв через реку, “посредством чего принудил его намерение к побегу оставить без исполнения…”. Но трое уголовников, в том числе их неформальный лидер, головорез “дядя Терентий” (Терентий Пирогов), все же рискнули переплыть Исеть, ширина которой в районе тюрьмы была не менее 100 саженей. По ним стреляли из ружей, но безрезультатно.
Пирогов и его подельник, дезертир горной военной команды Козьма Абрамов, были задержаны спустя 5 дней на окраине Екатеринбурга. В руки стражей порядка их передали крестьяне, посчитавшие своим долгом повязать замеченных ими “воров и душегубов”. Бродяга Макар Иванов остался не пойманным…
По факту побега было назначено строгое служебное разбирательство. Проверяющие из Горной канцелярии ссылались на непрофессиональные действия охраны, а командир сторожившей Исетский тюремный замок инвалидной команды подпоручик Горяйнов в рапорте к своему пермскому командованию объяснял случившееся прежде всего благодушием со стороны заводских полицейских формирований, небрежно относящихся к этапированию в тюрьму особо опасных преступников: “Арестанты ни под каким бы предлогом побегу учинить не могли, если бы горное начальство обращало особое внимание при заковке их в ножные кандалы, но сего не исполняется, ибо снимают с себя оные и возлагают вторично весьма свободно…”
Неудивительно, что подобные факты тревожили как общественность, так и членов екатеринбургской городской Думы, действовавшей в столице Урала с 1787 года, где вопросы строительства и содержания тюрем, несмотря на извечную чиновничью волокиту, все же находились на постоянном контроле. О том, как пополнялись местные источники финансирования тюремного дела и совершенствовалась его материально-техническая база, свидетельствуют документы из Государственного архива Свердловской области, датируемые 1791 годом. Согласно протоколу одного из заседаний екатеринбургской Думы, планируемые расходы на улучшение содержания тюрьмы и укрепление ее охраны были принудительным образом возложены на городских обывателей. Проживавших в Екатеринбурге владельцев заводов, крупных мастерских и доходных домов заставили раскошелиться на внушительные по тем временам суммы от 50 до 100 рублей в год. Местному купечеству также настоятельно предложили не скупиться; сумма налога для купцов составляла — от 5 до 80 целковых. А мещан с более скромным достатком и налогом обложили соответствующим — от 50 копеек до 50 рублей.
Начало XIX века принесло новые, реформаторские веяния в тюремную политику в России. Их вехами стали образование в 1819 году “Попечительного о тюрьмах общества” и утверждение в 1821 году проекта плана устройства тюрем в Российской империи. Среди пунктов устава созданной под эгидой правительства новой благотворительной и контролирующей организации было разрешение членам комитета общества посещать места заключения во всякое время. В качестве главных задач “Попечительного общества” были определены контроль за пропитанием и условиями содержания осужденных, а также мероприятия по укреплению тюремной дисциплины. В частности, представителей “Попечительного общества” обязали следить за соблюдением правил посещения заключенных их родственниками, для свиданий с которыми в тюрьмах теперь отводились определенные дни и часы. Кроме того, был усилен контроль за распорядком дня в тюрьмах, где отныне более четко регламентировались часы работы и отдыха.
В свою очередь, новый, утвержденный в 1821 году, “проект плана” пенитенциарных сооружений предусматривал, чтобы тюремные здания обязательно были каменными или деревянными на каменном фундаменте, имели железные крыши и были приспособлены для разделения арестантов по полу и преступлениям.
Из рапортов екатеринбургской Управы благочиния в городскую Думу следует, что, видя постоянное внимание высшей власти к процессам благоустройства тюрем, региональные “распорядители финансов” стали также более серьезно относиться к имеющимся в этой сфере “болевым точкам”. Даже при старом Исетском тюремном замке в Екатеринбурге удалось оборудовать больницу, без задержек выделялись деньги на закупку нового инвентаря и посуды, а также на улучшение скудного рациона питания “постояльцев”.
Заметно повышалось в тот период и денежное содержание рядовых сотрудников тюрем — надзирателей и солдат караульных команд. Например, в Екатеринбурге оно, как отмечается, “было довольно приличным”. Кроме того, в уральской столице в 20—30 годы XIX столетия применялось и такое дополнительное новшество, как продуктовые “награды за усердие” за счет городского бюджета. Каждый месяц за счет екатеринбургской казны трое наиболее усердных низших чинов тюрьмы поощрялись провиантом: по 1 пуду и 32,5 фунтов муки и по половине фунта крупы на человека. Иногда эту “премию” выдавали деньгами — по 5 рублей 55 копеек на каждого отличившегося сотрудника.
Но сохранялись и трудности, с которыми никак не удавалось справиться. Например, несмотря на постоянные сообщения администраций старой Исетской тюрьмы и нового екатеринбургского замка о нехватке обмундирования для охранников, средства на приобретение и пошив формы поступали далеко не в соответствии с потребностями. В октябре 1831 года в ответ на несколько жалоб со стороны руководства тюрьмы и уездного полицейского начальства, описывающих плачевное положение личного состава, не имеющего нормального зимнего обмундирования, екатеринбургская городская Дума выделила 162 рубля. На эти деньги заведующим хозяйственными делами тюремного замка были приобретены и выданы 24 тулупа зеленого и синего сукна и 16 пар сапог, что позволило пережить холодный сезон, хотя и не удовлетворило всех потребностей караульной команды…
Однако многие, более серьезные задачи оставалось не решенными. Связано это было, прежде всего, с тем, что на Средний Урал, являвшийся центром огромного, интенсивно развивавшегося края, самостоятельно или под конвоем прибывали десятки тысяч работников. Известно, что многие управляющие казенными предприятиями и частные промышленники, экономя на содержании рабочей силы, охотно принимали большое количество “беспашпортных” и “гулящих людей” из центральной части России. Наряду с бывшими крепостными крестьянами, не желавшими нести тяготы барщины, встречались среди них и беглые маргиналы, разыскивавшиеся полицией за совершение тех или иных преступлений. Постоянный приток на тагильские, невьянские и екатеринбургские заводы “ранее судимого и нигде не работавшего” пополнения существенно ухудшал криминогенную ситуацию в регионе, для которого деревянная Исетская тюрьма была уже слишком мала…
Затруднялось положение Исетского замка и новыми тенденциями в российской жизни, наметившимися после 1825 года. После восстания декабристов, власть на долгие годы отложила намечавшиеся уже было преобразования пенитенциарной системы. Новый император Николай I с первых дней своего правления взял курс на “закручивание гаек”.
Для Екатеринбурга, изначально служившего важнейшим “мостом” между европейской и азиатской частями Российской империи, укрепление властной вертикали означало возложение хлопотных функций “перевалочной базы” для направляемых в Сибирь ссыльных преступников. В частности, в 1826—1827 гг. через Екатеринбург были этапированы на восток многие декабристы. Поскольку старый Исетский тюремный замок, из-за его низкой вместительности, было невозможно приспособить под пересыльную тюрьму, то двигавшихся по этапу ссыльных приходилось размещать непосредственно на почтовых станциях Московского и Сибирского трактов, в черте города.
Таким образом, и начальство Горной канцелярии, и власти Пермской губернии все больше приходили к выводу о необходимости в кратчайшие сроки воздвигнуть в Екатеринбурге новый тюремный замок, параметры которого соответствовали бы новому статусу главной региональной и пересыльной тюрьмы.
“Замок построен отлично…”
Уже в феврале 1827 года Главный горный начальник Хребта Уральского Осипов направил пермскому губернатору предложение рассмотреть вопрос о начале строительства новой екатеринбургской тюрьмы, высказав мнение о целесообразности размещения ее на “Московском въезде” в город. Пермский гражданский губернатор согласился с этой инициативой военно-заводских властей и, в свою очередь, предложил в сжатые сроки подготовить план проекта:
“…Для лучшего же рассмотрения и соображения мысли по их удобности нужно иметь план города с показанием на оном нынешней тюрьмы и места на Московском въезде, предназначенного нами для построения тюремного замка, каковой план покорнейше попрошу Вас, милостивый государь, поспешить ко мне доставить…”
Вскоре после этого Осипов дал задание екатеринбургской городской чертежне скопировать план города и нанести на него старый и проектируемый тюремные замки. Уже 27 марта 1827 года копия этого плана была направлена пермскому губернатору.
Спустя год, 5 апреля 1828 г., пермский губернатор уведомил руководство екатеринбургской Горной канцелярии о том, что строительным комитетом при Министерстве внутренних дел России были составлены и подготовлены для утверждения планы и предписания проекта новой тюрьмы. 20 ноября 1827 года эти планы рассмотрел и утвердил император Николай I.
Согласно утвержденным на столь высоком уровне нормативам, тюремный замок в Екатеринбурге должен был состоять из двух двухэтажных идентичных по размерам корпусов. Один из них, вместимостью до 300 человек, намечалось использовать исключительно как пересыльную тюрьму, а другой предназначался для подсудимых. Предусматривались в проекте также и церковь, больница, различные хозяйственные службы… Обращаясь к Главному начальнику Горной канцелярии, пермский губернатор предлагал незамедлительно произвести землеотвод участка размером 40 на 27 сажень на Московском тракте на согласованном с заинтересованными лицами и утвержденном Министерством внутренних дел месте и приступать к строительству тюрьмы, “…коль скоро контракт законным образом утвержден будет”.
Уже 9 апреля 1828 года в Казенной палате в Санкт-Петербурге состоялся объявленный Правительствующим Сенатом конкурс, на котором должен был определиться подрядчик предстоящих строительных работ.
Фаворитами состязания оказались купец 2-й гильдии из Саратова Крылов и екатеринбургский купец 3-й гильдии Казанцев. В итоге, последний брался построить тюремный замок за 97400 рублей, а купец Крылов — за 97350. Казанцев не стал больше снижать заявленную им минимальную стоимость строительства, и таким образом подряд выиграл его конкурент Никита Крылов, предложивший, пусть лишь на 50 рублей, но все же меньшую цену. В мае 1828 года между Пермской казенной палатой и подрядчиком Крыловым был заключен соответствующий контракт.
Судя по всему, опытный предприниматель загодя предвидел, что при столь крупном строительстве, за которое он рискнул взяться, да еще и в отдаленном от его родного Саратова городе, неизбежны различные трудности и препятствия. И потому он заранее обратился с письмом на имя императора Николая I, в котором докладывал о взятом на себя обязательстве построить екатеринбургский тюремный замок и покорнейше просил “милостивого указа”, дабы узаконить ряд предварительных условий. В числе основных условий была просьба не чинить препятствий в покупке и добывании на Урале бутового камня, а также в устроении кирпичных сараев. Кроме того, Никита Крылов просил выделить специальным указом неподалеку от Екатеринбурга лесосеку для заготовки и вывозки строительного леса и дров для обжига кирпича. Явно желая свести к минимуму “затратные” контакты с региональной бюрократией, хитрый купец в своей челобитной к царю предусмотрительно указал даже спецификацию требуемой строительной древесины.
Прибыв в Екатеринбург, подрядчик Крылов первым делом изучил землеотвод строительства на Московском тракте. Выделенный участок показался ему не подходящим, и он доложил об этом Главному начальнику Уральских заводов Осипову.
Пришлось срочно проводить новый официальный осмотр земельного участка под тюрьму, в котором, помимо Осипова, участвовали городской голова, подрядчик, архитектор М.П. Малахов и уездное полицейское начальство. Представительная комиссия убедилась в правильности суждений Крылова о непригодности для строительства ранее избранного места. Для стройки было отведено другое место неподалеку, на том же Московском тракте.
14 июня 1828 года Главный начальник Уральских заводов уведомил об этом пермского губернатора. В частности, в своем письме за № 8171 он сообщал, что отведенное для тюрьмы место при более тщательном осмотре было единодушно признано неудовлетворительным.
Самовольное внесение пусть и незначительных, но изменений в уже утвержденные планы, по всей видимости, не понравилось пермскому губернатору. Губернские власти ревниво относились к самостоятельности многих расположенных на территории Пермской губернии горнозаводских населенных пунктов, управление которыми из Екатеринбурга, формально всегда остававшегося лишь уездным городом, на самом деле носило более высокий, нежели губернский, статус. Очередной случай горнозаводского самоуправства стал новым поводом для недовольства. И потому спустя две недели, 28 июня 1828 года, губернатор отреагировал на “вольности” Горной канцелярии неопределенным ответом за № 52108, в котором, не без иронии, заметил:
“…Честь имею ответствовать, как по начальству Вашему над городом, выбор и назначение места для тюремного замка со всеми требующимися для того удобностями — зависят от Вас, то и не могу я ничего сказать ни утвердительно, ни отрицательно…”
Но административные страсти улеглись, и в дискуссии о том, где строить екатеринбургскую тюрьму, была поставлена окончательная точка. Предложение подрядчика Крылова было одобрено властями, и начались работы по привязке проекта тюремного замка к местности.
12 июля 1828 года состоялся торжественный молебен, на котором был заложен и освящен первый камень в основании новой екатеринбургской тюрьмы. Правда, торжественная церемония по этому случаю была не слишком представительной — в ней участвовали лишь один священнослужитель, а от властей присутствовали пермский губернский архитектор Васильев и помощник Главного начальника Уральских заводов Мундт.
Вскоре после этого знаменательного события возникли практические вопросы — в какую сторону должен быть направлен фасад, в каком порядке размещать корпуса и другие строения. Все эти технологические сложности были успешно разрешены возглавившим строительство М.П. Малаховым. Этот известный далеко за пределами России архитектор, один из зодчих Санкт-Петербургского Исаакиевского собора, жил в центре горнозаводского Урала в первой половине XIX века. В числе его лучших творений — по сей день украшающие Екатеринбург знаменитый “Дом Малахова” и собор Александра Невского в Ново-Тихвинском женском монастыре.
В своем официальном донесении от 18 июля 1828 года на имя Главного начальника Уральских заводов архитектор Малахов и уездный полицмейстер майор Нечаев доложили о том, что тюремный замок будет построен “… к городу главным, а к Московской дороге боковым фасадом…”.
Примерно в это же время подрядчик Никита Крылов получил необходимые разрешения на заготовку основных материалов для стройки — бутового камня, извести и леса. Положительная царская резолюция устранила препоны в официальных инстанциях, которых в ином случае было бы никак не избежать. Оставалось лишь засучить рукава и взяться за работу.
Строили екатеринбургскую тюрьму быстро и качественно, одним словом — на века. Основание каменных корпусов замка было выложено особыми “клеймеными” кирпичами, закупавшимися на екатеринбургской фабрике купца Густомесова, где на тот момент изготавливали наиболее надежный и самый дорогостоящий в Уральском регионе кладочный кирпич.
В целом на строительство “екатеринбургского централа” требовалось без малого сто тысяч рублей — колоссальная для того времени сумма, которую выделяли из казны небольшими частями. Централизованно направляемых скудных “траншей” не хватало, и региональное начальство было вынуждено в очередной раз прибегнуть к испытанной практике поборов с населения. Для того чтобы пожертвования были более охотными и внушительными, объявили, что деньги собирают на созидание тюремной церкви.
В январе 1829 года письмо с просьбой о сборе средств на тюремный храм в Екатеринбурге за подписью Главного начальника Горной канцелярии было разослано по всему Уралу — управляющим и владельцам заводов, наиболее состоятельным купцам, а также в органы местной власти. Казенные и частные заводы откликнулись на призыв — более десятка предприятий перечислили в фонд строительства от 40 до 120 рублей.
А в самом Екатеринбурге местные управленцы и жители отнеслись к проблемам строительства нового тюремного замка без воодушевления. Городской полицмейстер Нечаев в своем рапорте от 24 января 1829 года вынужден был удрученно доложить в Горную канцелярию о том, что им “…было объявлено господам чиновникам и гражданам города, но из них никто на сие желание не изъявил…”.
Тем не менее, несмотря на финансовые трудности, строительство тюрьмы в Екатеринбурге набирало обороты и было успешно завершено в июле 1830 года — ровно через 2 года после закладки первого камня.
Для приема зданий замка, по предписанию губернских гражданских властей, которые являлись главными распорядителями выделявшихся на строительство казенных средств, была образована специальная комиссия, в которую вошли уездный судья Солодовников и уездный стряпчий Скорняков. Прием новостройки состоялся 13 августа 1830 года. Осмотрев воздвигнутые сооружения, комиссия высоко оценила качество выполненных работ:
“Замок тюремный со всеми к нему принадлежностями построен… во всех отношениях правильно, с отличною и прочною отделкою из всех новых лучших материалов…”
Отдельное заключение по результатам строительства, данное и региональным полицейским руководством, было более осторожным. В рапорте участвовавшего в приеме тюрьмы уездного полицмейстера Коурова отмечено, что о прочности строения он ничего сказать не может, так как это не относится к его компетенции, но по своему наружному виду — строение в лучшем виде…
Екатеринбургский тюремный замок был опоясан монументальной каменной оградой и состоял из двух каменных двухэтажных корпусов, в которых имелись больница и церковь. Кроме того, на территории замка имелись трехэтажный смотрительский дом, кухня, баня и кузница.
Первый корпус предназначался для “подсудимых лиц”, к которым тогда относили и осужденных уголовных преступников. Согласно сохранившимся сведениям о расчетной вместимости, корпус № 1 был рассчитан на 109 человек. Достоверно известно, что на первом этаже этого корпуса екатеринбургской тюрьмы имелись 2 комнаты для наиболее опасных и требовавших особого присмотра уголовных преступников на 12 “постояльцев” в совокупности. Кроме того, здесь были оборудованы 3 большие комнаты, общей вместимостью на 56 человек, для мужчин, привлеченных к ответственности или осужденных “по разным преступлениям”, одна спальная комната для женщин на 7 человек, а также 2 рабочие комнаты для мужчин и женщин. На втором этаже этого здания были обустроены православная часовня, больничные камеры и камера для малолетних преступников на 6 человек. Тюремная больница состояла из 6 мужских и 1 женского отделения. Соответственной была и вместимость этих отделений, рассчитанных, в общей сложности, на 25 кроватей для мужчин и на 3 кровати для женщин.
Как уже говорилось, в проекте екатеринбургской тюрьмы значился и православный храм. Но, судя по событиям последующего периода, настоящая церковь здесь была создана лишь спустя четверть века после официального открытия нового тюремного замка. Сохранившееся в архивных документах упоминание, что 9 декабря 1856 года здесь был освящен храм во имя Архистратига Михаила, свидетельствует о том, что до этого в распоряжении сотрудников и узников тюрьмы имелась лишь часовня без постоянного священника.
Сегодня бывший корпус № 1 является одной из немногих частей современного екатеринбургского “ИЗ-66/1”, хорошо сохранившихся без серьезных реконструкций. В частности, внимание посетителей неизменно привлекает красивая архитектура фасада в его главной, “церковной”, части. Возвышающиеся над ней конструкции третьего этажа были надстроены уже в ХХ веке…
В корпусе № 2 была размещена пересыльная тюрьма, рассчитанная на 300 с лишним человек. На первом этаже здесь были обустроены 6 камер для мужчин общей вместимостью на 150 пересыльных арестантов. На втором этаже имелись еще 4 камеры для мужчин на 110 человек и 2 камеры для женщин на 46 человек.
Справа от главных корпусов возвышался трехэтажный смотрительский дом с воротами в тюремный двор на первом этаже. На втором этаже были оборудованы многочисленные служебные помещения — комнаты для конвойной команды, для караульного офицера и для караульных солдат. На третьем этаже смотрительского дома находились четырехкомнатная квартира смотрителя замка и камеры для секретных арестантов…
О внутренних особенностях обоих основных корпусов екатеринбургской тюрьмы в их первоначальном исполнении известно лишь то, что все их камеры были оборудованы выкрашенными в желтый цвет нарами, для отдыха на которых арестантам выдавались набитые соломой матрацы. В архивных описаниях скупо упоминается и про другие естественные детали непритязательных “интерьеров” — крепкие железные решетки и двойные рамы в окнах, двери с массивными железными петлями, крючками с запорами, висячими замками и т.д.
А в качестве главных элементов внешнего устройства тюремного замка перечисляются стойка для барабана, две будки, столбик для колокольчика, столб для фонаря и конструкция под названием “плацфорта о 18 сошках”, предназначенная для привязывания арестантов у входа в замок непосредственно перед сдачей их в распоряжение тюремной администрации…
По следам “дяди Терентия”…
Итак, 13 августа 1830 года был торжественно сдан в эксплуатацию новый екатеринбургский пенитенциарный комплекс, выстроенный по самым высоким, “столичным”, стандартам России ХIХ века. Первым начальником екатеринбургского тюремного замка стал унтершихтмейстер (фельдфебель) Колосов. Охрану тюрьмы возглавил подпоручик уездной инвалидной команды Щелгачев.
Но перевод в новые “апартаменты” четырехсот преступников и арестантов состоялся лишь спустя два месяца, 18 октября. Здесь стоит добавить, что и после этого старая исетская тюрьма долгое время использовалась в качестве “резервной” при возникновении тех или иных экстремальных ситуаций. Например, в архивах сохранились документы о раздельном содержании арестантов в обоих замках в периоды эпидемий холеры в 30-х гг. XIX века.
Основной причиной задержки переезда в новый тюремный замок стал нерешенный вопрос о штатной численности охраны, которым занялись в самую последнюю очередь.
Уездное полицейское начальство подготовило проект штата охраны в количестве 56 человек с учетом 18 постов и направило документы для согласования в Пермь. Но командир Пермского внутреннего гарнизонного батальона усмотрел целесообразность лишь в 14 постах и своей властью сократил планируемую численность охраны до 42 караульных солдат.
Главным “камнем преткновения” оказался пост у кузницы. Местное полицейское руководство, то и дело подвергаемое критике и наказаниям за постоянные “самовольные уходы” заключенных из старого исетского замка, было научено горьким опытом предшествующих десятилетий. Стремясь исключить даже минимальную вероятность побега, екатеринбургская управа благочиния аргументировала введение поста у кузницы тем, этот объект находился близко к ограде. Поскольку кузница была чуть ниже ограды, она выглядела заманчивой “ступенью” для арестантов, желающих преждевременно покинуть тюремный замок. С точки зрения полиции это было самым уязвимым местом во всей системе охраны тюрьмы.
Но губернские власти, на содержании которых находился Пермский гарнизон, были больше озабочены проблемами финансирования этого и без того дорогостоящего сооружения, которое обошлось казне в “копеечку” уже на стадии возведения и, еще не функционируя, с каждым днем требовало все больше денег. Достаточно ярко иллюстрирует это расчет на потребное для новой екатеринбургской тюрьмы количество дров и свечей, составленный екатеринбургским уездным полицмейстером Коуровым. Для нового тюремного замка было ежегодно необходимо не менее 327 сажени дров и 82 пудов свечей, в то время как в старом Исетском остроге требовались 168 саженей дров и 19 пудов свечей в год.
На фоне растущих потребностей екатеринбургской тюрьмы реакция пермского губернского руководства была вполне ожидаемой. Губернские власти предложили укрепить стены кузницы, возвысить их до уровня ограды и тем самым обойтись без спорного поста. Некая логика просматривалась и в таком варианте. Вероятно, казалось дешевле один раз перечислить ограниченную сумму на перестройку одного из не самых значимых зданий тюрьмы, чем неопределенно долго содержать еще нескольких охранников. При этом далеким от “живой” правоохранительной работы канцелярским и финансовым чиновникам почему-то не пришла в голову очевидная мысль, что со временем предложенное ими “возвышение” стен тюремной кузнечной мастерской могло бы лишь усугубить складывавшуюся ситуацию. Дело в том, что рано или поздно пытливый ум арестантов все равно отыскал бы какие-то способы проникнуть на крышу надстроенной в высоту кузницы, и для побега оставалось бы просто перешагнуть через ограду.
Переписка по столь малозначительному на первый взгляд поводу между губернскими, уездными и уральскими горными инстанциями затянулась и была весьма разноречивой. Точку в бюрократической дискуссии поставил лично император Николай I, на стол к которому попало письмо из Перми, где приводились существенно заниженные данные по расчетной вместимости екатеринбургской тюрьмы для уголовных преступников и пересыльных арестантов. Поэтому царь согласился с доводами сторонников “экономии”, наложив на письмо исчерпывающую резолюцию, гласившую, что “для 70-ти арестантов, содержащихся в сем замке, весьма достаточен караул в 30 человек…”. На сей счет сохранился даже исторический анекдот о том, как Николай I сделал строгое внушение высшим правительственным чинам за то, что они якобы умудрились выстроить тюрьму со столь непомерно раздутым штатом, что на каждого уголовника в ней должно было приходиться чуть ли не по одному стражу!
Напомним, пока шли дискуссии о штатах охраны новой тюрьмы, из старой исетской был совершен дерзкий побег. И хотя почти все его участники были быстро пойманы, сам факт происшествия, безусловно, способствовал скорому принятию хоть какого-то решения о численности охраны сданного в эксплуатацию тюремного комплекса. Возможно, не будь столь громкого ЧП, документы на стол к царю попали бы не через два месяца, а значительно позже…
А вскоре разразилось новое “резонансное” событие, полностью подтвердившее правоту екатеринбургских профессионалов тюремного и полицейского дела. Через год после открытия, в ночь на 24 августа 1831 года, из новой екатеринбургской тюрьмы был совершен побег. И, что самое примечательное, именно по той самой схеме, которая предполагалась изначально, когда еще только шло предварительное обсуждение штатов караульной команды. Бежавшие воспользовались не чем иным, как крышей кузницы, — тем самым объектом, где, надеясь “сэкономить” на охранно-режимных мерах, власти решили не создавать отдельный пост!
Наиболее курьезным обстоятельством во всей истории с новым ЧП было то, что его главным “героем” был уже предпринимавший неудачную попытку самовольно покинуть тюремные стены все тот же матерый злодей “дядя Терентий”
Понимая, что, “по совокупности содеянного”, находиться за решеткой ему придется всю оставшуюся жизнь, Терентий Пирогов решил попытаться “сделать ноги” еще раз. На это рискованное дело ему удалось подбить еще троих сокамерников. Арестанты Нестор Пикулин и Андрей Рыков содержались в тюрьме по требованию следственной комиссии “за убитие г. берг-гауптмана Меджера и разграбление у него золота…”, а осужденный Егор Басаргин был приговорен к лишению свободы екатеринбургским уездным судом “за убитие диакона Григория Кузовникова и свояченицы его и унос денег 44 рублей…”.
Готовясь к побегу, уголовники первым делом избавились от громоздких ножных кандалов, затем сорвали дверную петлю в уборной, изготовили из нее крюк и привязали его к самодельной “веревке”, свитой из простынь. С помощью системы рычагов, сделанных из железных полос от хлебного ящика, преступники выворотили в камере подоконник, загнули его вместе с решеткой вверх и через образовавшееся отверстие сиганули во двор, где ударом по голове оглушили “бдительного” охранника. А потом Пирогов, Рыков и Пикулин залезли на крышу кузницы, перепрыгнули на тюремный забор и спокойно спустились с него при помощи самодельного шнура с крюком. Четвертый беглец, Басаргин, был пойман на крыше кузницы подбежавшими к месту происшествия тюремными постовыми.
Спустя неделю “Дядя Терентий” и двое его подельников, не успевшие как следует “погулять” на свободе, были задержан нарядом полиции на южной окраине Екатеринбургского уезда, в районе поселка Сысерть.
Судебное расследование по этому случаю было серьезным и долгим. В апреле 1832 года Пермская палата уголовного суда наконец вынесла свой вердикт, приговорив участников побега к наказанию “плетьми и батожьем, по тридцать ударов на каждого”. А в официальных инстанциях тем временем пытались как-то разобраться в скандале со злополучной кузницей или хотя бы “найти крайних”.
За это происшествие был снят с должности и оштрафован первый начальник екатеринбургского тюремного замка унтершихтмейстер Колосов. Кстати, такие меры предлагалось принять еще в апреле 1831 года, когда один из многочисленных проверяющих оценил отношение тюремного смотрителя к своим обязанностям как нерадивое… Но руководство уездной полиции выступать в роли “мальчика для битья” желания не испытывало и в своих объяснениях на имя высших чинов Горной канцелярии и Пермской губернии ссылалось на то, что к их просьбам разрешить перенос кузницы в другое место или хотя бы поставить рядом с ней усиленный пост своевременно никто не прислушался, и потому-де “сие привело” к столь плачевному результату.
А Горная канцелярия и губернское начальство, умалчивая о собственной недальновидности, больше упирало на потерю бдительности при несении службы. В частности, Главный горный начальник Хребта Уральского в своем директивном письме по этому поводу назидательно поучал тюремных и полицейских руководителей:
“Кузница углублена в землю с намерением дабы не так удобно было через оную перелезть на стену, но ежели караул не будет смотреть за арестантами, то они перелезут через стену и не касаясь кузницы…”
В свою очередь, пермский губернатор обращался к уездным властям с распоряжением обратить внимание на прочность заточения арестантов в кандалы…
Надо ли говорить о том, что уже на следующий день после этого побега последовал продублированный полицейскими инстанциями указ Главного горного начальника, предписывающий немедленно стереть с лица земли “виновницу” стольких словесных и реальных баталий — тюремную кузницу… И уже неделю спустя власти изыскали возможность выделить 120 рублей на строительство четырех будок для охраны екатеринбургской тюрьмы. А на вакантную после скандальной отставки Колосова должность смотрителя тюремного замка был назначен унтершихтмейстер Любушин…
Под оком “ревизоров”
Сохранившиеся материалы инспекторских проверок нового тюремного замка, относящиеся к 30-м годам XIX столетия, наглядно иллюстрируют непростой процесс становления системы строгого режима изоляции и содержания.
Посещение арестантов дозволялось лишь их близким родственникам, а уголовным преступникам, без особой санкции смотрителя, и вовсе запрещались свидания. При подобных посещениях арестантам не разрешалось передавать ничего, кроме пищи, которая должна была обязательно досматриваться дежурным офицером. Помещение для свиданий в замке отсутствовало, и встречи заключенных с домочадцами проводились “при воротах” тюрьмы. В стенах самого тюремного замка допускалось лишь посещение больных арестантов по воскресеньям после обедни…
Проверяющие выявляли многочисленные изъяны в несении службы, материальном обустройстве тюремного замка, в содержании осужденных и арестантов. Удивительными эти явления назвать трудно — новая структура всегда неизбежно тянет за собой “снежный ком” новых проблем…
Представляют интерес некоторые “избранные места” из обширной переписки между государственными структурами Пермской губернии и горного Урала, вместе отвечавшими за порядок в одном из крупнейших тюремных комплексов царской России.
Например, в своем письме от 4 ноября 1833 года в екатеринбургскую городскую Думу исполняющий должность Главного начальника Уральских горных заводов отмечал, что, согласно рапорту руководства уездной управы благочиния, зимой в тюремных колодцах почти нет воды, люди страдают от жажды. Углубление колодцев не помогло, потому что вода в них, по неизвестной причине, вскоре снова иссякала и “скапливалась в неделю раз”. В прошлом году эту проблему решали передачей администрации тюремного замка во временное пользование лошади и бочки, числившихся в городской пожарной части.
Вскоре после получения письма из Горной канцелярии екатеринбургская городская Дума, собравшись на очередное заседание, полностью посвятила его тюремным нуждам. Осознав, что принимать какие-то меры все равно придется, градоправители “поскребли по сусекам” и выделили для тюремного замка лошадь и бочку. Для приобретения бочки отыскали средства из земского сбора, а лошадь забрали у пожарных. Этот эпизод в летописи екатеринбургского тюремного замка состоялся 8 ноября 1833 года. “Лошадь и бочка” — не без труда налаженная новая схема водоснабжения екатеринбургской тюрьмы без каких-либо изменений просуществовала здесь более ста (!) лет, до тех пор, пока в ходе индустриализации 30-х годов XX века в Екатеринбурге не был введен в эксплуатацию централизованный водопровод…
В середине XIX столетия в екатеринбургскую городскую Думу постоянно поступали не только распоряжения и рекомендации о наведении порядка в тюрьме из вышестоящих инстанций, но и параллельные жалобы “снизу”. Администрация тюремного замка и руководство охранявшей его инвалидной команды, что называется, “били в колокола”. Жаловались на недостаточное освещение, скудное выделение дров на отопление, на отсутствие элементарного благоустройства служебных и караульных помещений, на невозможность самостоятельно очистить плац и отремонтировать камеры и т.п. Однако чиновники, как это водится, реагировали на просьбы о помощи формально и вяло.
Выглядит весьма характерным текст послания от “9 генваря 1831 года”, направленного на имя пермского губернатора столичным чиновником, “подполковником Пересекиным, лейб-гвардии Его Императорского Величества гренадером”, посетившим Екатеринбург с целью проверки больниц, оборудованных в местных подразделениях силовых ведомств:
“Милостивый Государь, Александр Андреевич!
Находясь по делам службы и по предпоручению мне Высочайше данному в Екатеринбурге, я осматривал Военный госпиталь и Городской острог с находящимися в нем больницами и прочими заведениями. В сих последних нашел я большие безпорядки, о коих по обязанности моей не могу умолчать не донеся Высшему начальству, но прежде долгом почитаю сообщить об оных Вашему превосходительству.
При входе на двор тюремного замка я видел несколько женщин, торгующих мясом, пирогами и т.п. Арестанты без всякого присмотру около них толпились и покупали, что им было нужно. Двор совершенно загажен и снег даже не расчищают.
В палатах арестантских женщины не были отделены от мужчин и находились вместе, иные под предлогом у мужей своих, а другие для продажи припасов. Больные лежали на полу, а те, которые находились на кроватях, не имели ни простынь, ни подушек, и совершенно в безобразном виде.
Баня и кухня арестантские так же были весьма в неопрятном виде. Посетив последние, я потребовал для пробы пищи, но служитель отозвался, что не варили, и даже у арестантов не было печеного хлеба. На вопрос мой о всех сих беспорядках, находящийся здесь смотритель Колосов отвечал мне, что 7-ми копеек в сутки недостаточно на пищу, и что арестанты покупают ее на свои деньги, а если двор не вычищен, то он не имеет работников, равно и права употреблять на сие арестантов.
Доводя сие до сведения Вашего Превосходительства, я не могу умолчать, что все сие будет отрапортовано мною начальнику Главного штаба для донесения Государю Императору…”
Узнал ли о столь красочно описанных “беспорядках” в екатеринбургской тюрьме сам “Государь Император” — неизвестно. Тем не менее, пермское губернское начальство поспешило отреагировать на столь грозное послание и организовало служебное расследование по указанным в письме подполковника Пересекина фактам. Губернские инспектирующие чиновники пытались, по возможности, “сгладить” негативные данные, изложенные в сообщении столичного ревизора, но получалось это у них не очень убедительно. Например, сотрудник особых поручений при Пермском губернаторе Гилль, приехав в апреле 1831 года с проверкой в Екатеринбург, в своем заключении утверждал, что сведения о том, что в здешней тюрьме больные лежат на полу — не совсем верны. Вернее, лежать-то они лежат, но якобы… по своей воле, не желая находиться на кроватях!
Вместе с тем коллежский асессор Гилль признавал:
“Особенно плохо проживают больные, которые получают лекарства, но для подкрепления сил ничего не имеют, кроме черного хлеба, как и все здоровые…”
Как и в других подобных документах, в справке Гилля не содержалась каких-либо конструктивных предложений. Точнее сказать, предлагалось только одно — за нерадивое отношение к службе оштрафовать и уволить смотрителя…
Итак, “государевы люди” различного ранга систематически посещали екатеринбургский замок с проверками, инспекциями по результатам проверок и т.п. В многочисленных “рапортах по команде” перечислялись нарушения и трудности, каждая такая проверка влекла за собой наказания тюремной администрации. Немудрено, что возглавлявший ее смотритель Любушин на своем посту выдержал лишь 5 лет, и в 1836 году его сменил шихтмейстер (прапорщик) Галкин.
Выявленные недостатки нередко перекочевывали из одного доклада в другой. Вновь и вновь указывалось, что, например, на территории тюремного комплекса так и не обустроено помещение для хранения “матрацной соломы и набитых оной тюфяков”. В результате, постельные принадлежности гнили под открытым небом, обрекая арестантов на малоприятный сон на голых нарах. В справках инспекций не забывали упомянуть и о том, что в кухне замка все никак не могут оборудовать шкафы для хранения продуктов и посуды, поэтому миски, котлы и пищу складывают на полу. И о том, что кухня вообще оборудована плохо, так как из-за неправильного расположения труб дым из печей не выходит наружу, а скапливается внутри помещения, да и печи в камерах постоянно трескаются, также создавая задымление…
Время от времени тюремную администрацию продолжали подвергать жесткой критике также и за неудовлетворительное санитарное состояние двора. Дело в том, что в зимнее время снег на территории замка вычищали два раза в неделю силами арестантов, но его вывоз, как и транспортировка различного мусора, долгие годы оставались процедурой хлопотной, поскольку, как уже упоминалось, екатеринбургская Дума поначалу отказывала в выделении для тюрьмы “штатной” лошади и повозки. А одалживать их у местной пожарной команды удавалось далеко не всегда. И потому перед глазами очередных проверяющих неизменно представал все тот же “заваленный нечистотами и снегом двор”…
Но как только после таких проверок в который раз вставал вопрос о финансировании работы по устранению выявленных недостатков, начальство Горной канцелярии передавало его “на усмотрение” столичных, губернских и уездных гражданских властей, а те, наоборот, относили его к компетенции руководства уральскими заводами.
С формальной точки зрения екатеринбургская тюрьма, будучи силовым подразделением, подчинялась и находилась под надзором Главного горного начальника Хребта Уральского. Надзорные функции горное начальство осуществляло исправно, но когда заходила речь о деньгах, перекладывало ответственность на местную Думу, которая являлась структурой гражданской, губернской “вертикали власти”. Со временем “перетягивание каната” в сфере властных полномочий между военизированными и гражданскими властями на Урале нарастало.
В конце 30-х — начале 40-х годов XIX века доходило до того, что екатеринбургское градоначальство не только прохладнее, чем раньше, реагировало на различные просьбы администрации тюрьмы и региональной управы благочиния, но зачастую открыто игнорировало направляемые в этой связи в Екатеринбург письменные предписания губернского руководства. Так, 9 апреля 1837 года полицмейстер Волков вынужден был в своем рапорте, адресованном в екатеринбургскую Думу, униженно напоминать об указании пермского губернатора непосредственно главе Екатеринбурга Дрозошилову провести генеральный ремонт в тюремном замке. В связи с тем, что указание это было положено под сукно и не исполнялось, полицмейстер покорнейше просил “сделать немедленные распоряжения о приведении в действие приказания его Превосходительства…”.
Объективности ради, следует отметить, что в иных случаях дореволюционные градоправители Екатеринбурга, невзирая на межведомственную неразбериху и чиновничьи распри, все же выделяли минимум средств на обеспечение тюремного замка. Видимо, иногда здравый смысл подсказывал властям предержащим, что не стоит доводить обитателей “казенного дома” до крайностей. Поэтому с 1832 года на хозяйственные нужды екатеринбургской тюрьмы ежегодно отпускались 2066 рублей 94 копейки из городского бюджета. Но все равно в Думу практически ежемесячно поступали отчеты тюремного смотрителя Любушина или завхоза Егорова о получении дров, стекла, сена, ведер, тазов, шаек, гвоздей, деловой древесины и т.п., но в каждом случае обязательно имелась приписка, что полученных ресурсов недостаточно и требуется еще столько же. Бесконечные запросы на дополнительные материальные ценности небезосновательно мотивировались тем, что заключенные-де плохо берегут казенное имущество, вследствие чего последнее быстро ветшает, ломается и приходит в негодность…
Правда, далеко не факт, что выделяемые гражданскими властями для тюрьмы финансы целиком и полностью использовались по назначению. Не исключено, что часть денежных средств “терялась” в каких-то посреднических конторах, подчиненных градоначальству и городской Думе. Так, в финансовом отчете Думы г. Екатеринбурга за 1833 год утверждалось, что городской тюрьме в течение года было выделено 56 лопат, 6 ведер, 5 возов сена и соломы и 6 деревянных коробов для вывоза снега. Но в докладе проверявшего в середине ноября того же года тюрьму уездного стряпчего почему-то говорилось о том, что в замке возвышаются безобразные снежные кучи, а смотритель тюрьмы объясняет это отсутствием инструментов для уборки снега. Мол, хотя уездная управа благочиния и “сносилась с Думой о предоставлении в замок лопат, коробов и дровень, но ничего не доставлено…”.
Естественно, в подобной обстановке в екатеринбургской тюрьме не были редкостью чрезвычайные происшествия, в том числе — бунты и побеги. В качестве основных предпосылок этого назывались плохая кандальная заковка, наличие в камерах ножей и “слесарного инструмента”, при помощи которых уголовники легко “управлялись” с кандалами, решетками и другими средствами обеспечения охраны, изоляции и содержания. Отмечалось, что обыски в камерах и досмотр преступников производятся недостаточно регулярно, а также не уделяется должного внимания укреплению оконных решеток, косяков и т.п.
“На окнах острога косяки слабо вделаны, а решетки так тонки, что самым ничтожным способом возможно их отогнуть…”
Да, наверное, прав был опытный полицмейстер Коуров, когда не торопился, вслед за остальными, петь дифирамбы в отношении сданного в эксплуатацию замка, а осторожно намекал на то, что благопристойный внешний вид еще не гарантирует функциональные параметры сооружений, о качестве которых можно будет судить только по истечении определенного времени…
Надо ли говорить о том, что, глядя на “тонкие решетки”, многие острожные “сидельцы” не спешили каяться в совершенных злодеяниях, а, наоборот, начинали изобретать способы побыстрее расстаться со скромными удобствами тюремного “пансиона”. Не удивительно, что начальник охранявшей тюрьму инвалидной команды подпоручик Щелгачев время от времени исправно доносил командованию о фактах неповиновения охране и бунтах. Например, в апреле 1831 года вырвавшиеся из нескольких камер корпуса для подсудимых преступники переломали ружья у часовых и учинили тяжкие побои рядовым Бортову и Чураеву. В конце концов, заботясь о безопасности личного состава охраны, караульным солдатам вообще запретили входить в камеры даже для такой насущной процедуры, как проверка и осмотр кандалов. Заключенных стали “выкликать” из камер по одному и досматривать в коридорах.
Неизменными были и трудности с медико-санитарным обслуживанием осужденных и арестантов. Согласно архивным данным, первоначально надзор за больными в екатеринбургском замке осуществлял штаб-лекарь Успенский, но спустя год его должность сократили, оставив в тюремной больнице лишь более чем скромную “штатную единицу” лекарского ученика. Поскольку через стены больницы, рассчитанной лишь на 25 человек, каждый месяц проходило до ста пациентов, многим из них приходилось неделями ожидать свободного “койко-места”, лежа на голом полу. Неудивительно, что при таких условиях лечения здесь ежемесячно умирали в среднем два заключенных.
Администрация тюрьмы и полицейские органы неустанно обращались к вышестоящим властям с прошениями об изыскании возможности выделения хотя бы минимальных денежных сумм для покупки сюда медикаментов и предметов первой необходимости. Но помощь тюремному лазарету оказывали редко. В архивах сохранилось упоминание лишь об одном таком случае, когда в мае 1832 года, согласно указу пермского губернатора и после нескольких требовательных писем попечительского совета тюрьмы, екатеринбургская Дума расщедрилась и закупила для “находящихся в узилище больных” 70 пар кожаных туфель.
До инстанций, имевших реальные полномочия поправить столь неблагоприятное положение дел, мрачные статистические данные по заболеваемости и смертности, по-видимому, не доходили. В частности, на одной из связанных с этим докладных записок середины 30-х годов XIX столетия, направленной в Уральскую Горную канцелярию из екатеринбургской уездной управы благочиния и составленной в довольно обтекаемых выражениях, имелась категоричная резолюция Главного начальника горных заводов, гласившая, что “…в сей госпитали более одного лекарского ученика и не положено, так как число больных в замке бывает невелико, и для каждого отдельную палату дать и невозможно”.
Аналогичной была и ситуация с питанием заключенных. В 30-е годы XIX века казенные ассигнования по этой статье расходов составляли 7 копеек на одного арестанта и осужденного. Много это было или мало? Судите сами: по расценкам розничной и мелкооптовой торговли в России 1834 года фунт, то есть чуть менее полкилограмма, черного печеного хлеба стоил 3,5—4 копейки. Такое же количество белого хлеба можно было купить за 6 копеек, а фунт говядины третьей наиболее дешевой, категории продавали не менее, чем за 8 копеек… Таким образом, 7 копеек, централизованно выделяемых казной для отбывающих наказание уголовников, хватало только на хлеб, а улучшать рацион администрациям и “сидельцам” тюрем дозволялось самостоятельно, за счет благотворительных пожертвований и подаяния.
По всей видимости, столь скудным финансированием питания и объяснялись отмечавшиеся проверяющими нарушения режима, в том числе и допуск “торговок съестным” во двор тюремного замка. Конечно, смотревшее на это сквозь пальцы командование охраны тюрьмы не могло не знать и не учитывать, что с пирогами во двор замка могли доставлять и “колюще-режущие предметы”. Но перспектива голодного бунта выглядела еще более угрожающей.
В правительственных учреждениях эту проблему оценивали по-разному. Получая тревожные рапорты от ведающих тюремными заведениями подчиненных, Главный горный начальник еще в 1831 году обращался по этому поводу к Министру финансов и в Генеральный штаб, но из столицы его письмо лишь переслали в Пермь. В свою очередь, пермский губернатор отправил в Екатеринбург формальное разъяснение, что в губернии не имеется свободных средств для пересмотра нормативов продовольственного снабжения тюрем, а 7 копеек “при добром хозяйствовании вполне достаточно и даже останется…”.
И потому оставалось лишь взывать к милосердию состоятельных людей, которые согласились бы время от времени жертвовать малой толикой своего благополучия на нужды страждущих “постояльцев” екатеринбургского тюремного замка. Иногда это удавалось, иногда не очень. Так, в марте 1831 года Главный горный начальник Осипов предложил екатеринбургскому городскому голове Черепанову обратиться к горожанам с призывом внести добровольные пожертвования на содержание узников тюрьмы. 2 апреля 1831 года такое обращение было распространено среди членов городского почетного мещанского общества и по всем “присутственным местам” Екатеринбурга, и благодаря этому удалось собрать для нужд замка 250 рублей.
А 24 сентября того же 1831 года новая просьба организовать сбор добровольного подаяния, на сей раз уже от лица екатеринбургской городской Думы, была сделана также представлявшим руководство Горной канцелярии обербергмейстером Колобовым и уездным полицмейстером Коуровым. Новая гуманитарная акция завершилась менее удачно, чем предыдущая, — ее результатом стали лишь 53 рубля и 53 копейки…
В преддверии грозных бурь
Во второй половине XIX столетия обстановка в екатеринбургском тюремном замке стала гораздо более спокойной и рутинной. В архивах не сохранилось упоминаний о каких-либо связанных с екатеринбургской тюрьмой значимых событиях того периода. Заметно сократилось количество различных чрезвычайных происшествий. Стали лучше финансироваться охранно-режимные мероприятия, больше средств выделялось на содержание арестантов и осужденных, и, что, пожалуй, самое главное, существенно повысилось денежное довольствие сотрудникам. Иными словами, на несколько десятилетий здесь, как и во многих отечественных пенитенциарных учреждениях, были, в значительной степени, сведены к минимуму основные материальные предпосылки для тюремных ЧП и криминала в целом.
Как и по всей стране, происходило это не случайно, а стало результатом всесторонних реформ законодательства и права, осуществлявшихся в России в 60—70 гг. XIX века, непосредственно после отмены крепостного права. На место приоритетной ранее системы публичных наказаний, таких, как клеймение, порка плетьми, шпицрутенами и кошками, пришло лишение свободы, ранее считавшееся своего рода “дополнением” к “телесным” способам карательного воздействия. Соответственно, новым приоритетам стало уделяться и большее внимание…
Екатеринбургскую тюрьму не минули стороной и политические катаклизмы начала ХХ века. О том, что на Урале и по всей стране назревает грозная и, в отличие от стихийных восстаний минувших веков, тщательно планируемая и организуемая революционная буря, свидетельствовали события, происходившие в тюремном замке Екатеринбурга уже в 1903 году. В это время здесь резко увеличилось число политических заключенных, которые с каждым днем доставляли тюремной администрации и уездным полицейским органам все больше хлопот.
Как явствует из тюремной архивной документации, зэки-“политики”, как правило, пользовались изрядной материальной поддержкой извне. Оказывая ее, организаторы антиправительственных акций, вероятно, преследовали цель продемонстрировать вступавшей в революционные ряды молодежи, что угодивших за решетку “борцов за народное счастье” не оставляют без внимания и покровительства со стороны влиятельных товарищей. Вот, скажем, весьма красноречивые признания из дневника члена РСДРП(б) Н. Чердынцева, “томившегося” в стенах екатеринбургского замка в 1908 году:
“Здоровье ухудшается… Две говяжьи котлеты я съедаю в день лишь через силу. Скоро не в состоянии буду их съедать. Яйца видеть уже не могу, раньше 3—4 яйца всмятку съедал ежедневно обязательно…”
В мае 1903 года ротмистр екатеринбургской жандармерии Подгоричани получил от “своего человека” среди зэков-революционеров, некоего Фомы Каргаполова, информацию о том, что, по недосмотру администрации, в тюрьму попадает нелегальная литература, которой потом свободно обмениваются узники. Каргаполов также сообщал, что арестанты замышляют побег и постоянно получают записки, деньги и другие ценности с “воли”. По его сведениям, запрещенные предметы чаще всего запекали в котлетах, пирогах и других продуктах, а также маскировали в коробках из-под табака.
Подгоричани доложил об этом на имя прокурора екатеринбургского окружного суда и пермского губернского тюремного инспектора, и реакция начальства на рапорт жандармского сыщика была столь же оперативной. 31 мая 1903 года в Екатеринбург прибыл помощник губернского тюремного инспектора барон фон Траубенберг. Задействовав всю тюремную администрацию, а также уездную жандармерию и полицию, “ревизор” из Перми организовал в замке два повальных обыска, но они оказались практически безрезультатными — у заключенных нашли лишь несколько гвоздей да 7 рублей денег. После этого губернская тюремная инспекция стала настойчиво ходатайствовать о строительстве на территории екатеринбургской тюрьмы корпуса с одиночными камерами, где предлагалось в кратчайшие сроки изолировать всех “политических”. Но проект сооружения в столице Урала аналога петербургской Петропавловской крепости так и не был реализован.
Спустя неделю, 12 июня 1903 года, в тюрьме вспыхнул бунт, впоследствии получивший название “демонстрации больных”. Его инициаторами стали политзаключенные, решившие преподать властям хороший урок, показать, что они — сила, с которой впредь необходимо считаться. В качестве предлога для бунта использовали то, что тюремный врач Упоров перевел девятерых выздоровевших узников с так называемого “больничного” рациона питания на “обыкновенный”. Масла в огонь подлил состоявшийся незадолго до этого визит в тюрьму заместителя екатеринбургского прокурора, некоего Гаврилова, который в присутствии арестантов предложил администрации замка постоянно следить за качеством питания больных. Высказанное в самой общей форме это, казалось бы, дежурное и ничем не примечательное пожелание заключенными было немедленно истолковано так, будто отныне “больничный паек”, согласно предписанию прокуратуры, положен всем — и больным, и здоровым.
До этого никому из политических или уголовных арестантов “екатеринбургского централа” даже и в голову не приходило идти на конфликты в спорных случаях, если администрация действовала строго по законодательно определенным правилам. Да и на “недостаточную” стандартную пайку грех было жаловаться, ведь в начале ХХ века “постояльцев” екатеринбургского тюремного замка кормили лучше, чем когда-либо.
Не особенно задумываясь о столь глобальных вещах, но желая и впредь питаться обильно и вкусно, девять зэков, вооружившись табуретом и скамьей, выбили дверной затвор. В коридор полетела посуда и ошметки только что выданных обеденных порций супа и каши. А когда на место происшествия прибыл начальник тюрьмы Киселев, протестовавшие заявили, что, если им не вернут больничное довольствие, “они на завтра устроят большую демонстрацию…”.
Тюремное руководство глубоко задумалось и… неожиданно даже для самих бунтовщиков удовлетворило их дерзкий ультиматум! Правда, позднее некоторых “смутьянов” перевели в другие тюрьмы, а остальные “снизошли” до поначалу категорически отвергавшегося ими компромиссного варианта, при котором недовольных стали кормить почти как в ресторане, но уже на их собственные деньги, а не за казенный счет. Тем не менее, стабилизировать ситуацию и вернуть ее в прежнее русло в итоге не удалось. По этому поводу невольно вспоминается небезызвестный афоризм: “Это нечто худшее, чем преступление, это — ошибка!” Обоснованное недовольство промахами прокуратуры и администрации выразил, в частности, пермский губернатор, справедливо отметивший в своем письме, что проявленное попустительство лишь “возбудило задор” бунтовщиков.
Действительно, слабость властей в данном случае привела в действие цепную реакцию. Выйдя за рамки общепризнанных тюремных норм поведения, обнаружив самопроизвольную “отмену” соблюдаемых в любой пенитенциарной системе “правил игры”, арестанты не пожелали остановиться на достигнутом и продолжали наступление на “свору псов и палачей”… Вскоре первым зримым проявлением этого стал разрисованный надписями и рисунками революционного содержания прогулочный двор тюрьмы, что было замечено первым же проверяющим, все тем же “товарищем екатеринбургского прокурора Гавриловым”. В связи со столь скандальным происшествием был немедленно уволен со службы дежуривший в день “художественного оформления” прогулочного двора надзиратель Ушаков. Досталось и начальнику тюрьмы Киселеву, который получил строгий выговор и вскоре также был отстранен от должности…
В 1905 году бессменный жандармский “куратор” екатеринбургского тюремного замка, ротмистр Подгоричани, через своих агентов неоднократно перехватывал записки заключенных, в которых обсуждались детали намечаемых в тюрьме “беспорядков” и выражалось сожаление, что до сих пор не удается “воспользоваться хорошей почвой…”. Благодаря тому, что администрация тюрьмы и спецслужбы были хорошо информированы о планах заговорщиков, волнения удавалось сдерживать. Но в октябре 1905 года, когда Екатеринбург почти каждый день сотрясали революционные демонстрации, забастовки и погромы, на какое-то время вышла из-под контроля и ситуация в тюремном замке. 19 октября, когда на центральной Кафедральной площади Екатеринбурга происходили столкновения митингующих толп и полиции, из тюрьмы выпустили всех “политических”.
Администрация пошла на этот непростой шаг вынужденно, опасаясь, что несколько тысяч манифестантов прорвут полицейские заслоны и двинутся на штурм тюрьмы, чтобы силой освободить содержавшихся в ней политзэков. Опасения эти были вполне реальными, поскольку лозунг “Долой уральскую Бастилию!” был в те дни весьма популярен среди революционно настроенных жителей Екатеринбурга.
В 1906 году в стенах екатеринбургской тюрьмы наступило относительное затишье. Но, поскольку пожар первой российской революции, как известно, был погашен с немалым трудом, в результате длительной и сложной комбинации репрессивных мер и немыслимых ранее “конституционных” отступлений от монолитного самодержавия, затишье это являлось крайне зыбким. Несмотря на то, что царский манифест от 17 октября 1905 года легализовал деятельность существовавших в стране партийных организаций, многие из оказавшихся тогда на свободе политзаключенных “екатеринбургского централа” вскоре были водворены на прежнее место.
При этом, в отличие от карательной практики предреволюционного периода, теперь сажали, большей частью, не за “крамольные речи”, а лишь за участие в террористических актах, “экспроприациях”, за изготовление и хранение боеприпасов и т.п. Если преступление было менее значительным, то власти колебались при определении “мер пресечения”, поскольку арестованные сразу же начинали апеллировать к общественному мнению и в различные официальные инстанции.
Так, в начале 1906 года в одном из домов на Солдатской улице Екатеринбурга в результате полицейской облавы была обнаружена нелегальная типография социал-демократов и задержаны 6 причастных к ее работе лиц. Один из задержанных, некий Кокосов, после месяца пребывания в тюрьме объявил голодовку, требуя, чтобы его немедленно освободили под залог. Голодовка была поддержана всеми “политическими”, ее подробности начали муссироваться в легальной либеральной и социалистической прессе… Стремясь свести к минимуму общественный резонанс от этого происшествия, екатеринбургский прокурор пошел на уступки и 20 февраля 1906 года распорядился выпустить Кокосова под внушительный по тому времени залог в 500 рублей.
12 марта 1906 года “пропагандиста” Кокосова вновь взяли под стражу, так как он уклонялся от следствия и проживал под чужим паспортом. Однако и это задержание продлилось недолго. Спустя полтора месяца, под давлением бурно протестовавшей общественности, Кокосов был опять отпущен на поруки, только на сей раз сумма залога была удвоена…
Подобные, как принято называть их сегодня, публичные “пиар-акции” с расчетом на широкую огласку случались в екатеринбургском тюремном замке и позже. Например, с 10 по 15 марта 1908 года большая группа “политических” объявила голодовку, выдвинув лишь одно требование — “пусть сейчас же придет прокурор”. Причину вызова представителя “ока государева” заключенные назвать не пожелали, а последний, в свою очередь, отказался удовлетворить их ультиматум: “Каприз арестантов и немотивированное требование прибытия моего впредь останутся безрезультатными”.
Политзэки воспользовались этим отказом и пожаловались на прокуратуру в судебную палату, обвиняя представителей надзорных органов в том, что они редко посещают тюрьму и медленно рассматривают обращения заключенных. В итоге прокурору пришлось “отписываться” по этому поводу, оправдываясь, что жалобы, голодовки, попытки неповиновения и прочие негативные явления неизбежны, “пока в екатеринбургской тюрьме, рассчитанной на 444 человека, будут находиться 800…”.
В целом режим содержания в “екатеринбургском централе” после революции 1905 года стал еще либеральнее, чем до нее. Типичен, например, такой эпизод. 16 марта 1906 года “политические” потребовали к себе помощника начальника тюрьмы и заявили, что на традиционную прогулку ходить не будут, пока не выполнят два условия. Политарестанты потребовали впредь проводить прогулки не в прогулочном, а в общем дворе, а также убрать из тюрьмы размещенное здесь с конца 1905 года подкрепление охраны, представленное взводом казаков. Требование замены территории для “променада” мотивировалось тем, что гулять в тесном прогулочном дворе было якобы унизительно. Ну, а символизировавшие незыблемость существующих порядков казаки и вовсе действовали на революционеров, словно красная тряпка на быка.
Успокаивая распоясавшихся “подопечных”, помощник начальника екатеринбургского замка Кожевников в самых деликатных выражениях попытался объяснить им, что дозоры казаков по периметру тюрьмы поставлены лишь для того, чтобы арестанты не разбежались, а разрешить прогулки в общем дворе невозможно, так как это было бы нарушением всех мыслимых и немыслимых инструкций. Но увещевания потонули в потоке нецензурной брани. В материалах Свердловского облархива упоминается, в частности, что заключенные Борисов и Пискунов кричали: “Ну его к е….й матери!”, а некий Никифоров уточнял, что “поленом его надо!”.
Характерно, что этот демарш был оставлен без последствий. Руководство тюрьмы не рискнуло наказать оскорбивших офицера зачинщиков дерзкой акции неповиновения.
Террористы на “отдыхе”
В 1907 году екатеринбургский тюремный замок стал последней “крышей” для приговоренных к смерти нескольких десятков участников террористических актов и восстаний. Один из них, Иван Бабошин, перед казнью предрек работникам тюрьмы, которых он назвал “торжествующими палачами”, что, когда свершится революция, они станут последними заключенными и последними взойдут на эшафот.
В историко-публицистической литературе советского периода российских террористов начала ХХ века принято было подавать исключительно как невинных жертв реакции, беззаветно отдававших себя на алтарь светлого будущего. Однако многочисленные архивные документы свидетельствуют о том, что под удар, в первую очередь, попадали чиновники губернских администраций, офицеры правоохранительных органов, консервативно настроенные общественные деятелеи и т.п. В свою очередь, государство, представителей которого повсеместно взрывали и расстреливали, делало попытки как-то защищаться.
Хотя смертная казнь через повешение практиковалась и ранее, показательно, что именно в 1906—1907 гг. вошло в обиход выражение “столыпинский галстук”. Так в среде революционно настроенной интеллигенции характеризовали основной “инструмент” деятельности созданных в августе 1906 года в некоторых регионах России военно-полевых судов. Впрочем, “галстук” этот официально считался вынужденной и временной мерой, которую предписывалось задействовать лишь в чрезвычайных случаях. Следует еще добавить, что применение “военно-полевой” смертной казни в условиях, напоминавших партизанскую войну, было эффективным далеко не всегда, поскольку репрессивные меры редко затрагивали “недосягаемых” организаторов революционного подполья, а били, в основном, по исполнителям, вроде трагически погибшего идеалиста Бабошина…
Утром 19 ноября 1906 года в спальне находившейся на территории “екатеринбургского централа” служебной квартиры начальника тюрьмы, потомственного дворянина и коллежского секретаря Кадомцева взорвалась бомба. В своем рапорте на имя прокурора екатеринбургского окружного суда хозяин подвергнувшейся террористической атаке квартиры описывал этот случай так:
“Сего числа в 11 часов 10 минут в квартире моей, прилегающей спиной к прогулочному двору, в истопившейся почти голландской печи произошел взрыв, по моему предположению, от брошенного в дымовую трубу пороха, завернутого в свинцовую оболочку… О вышеизложенном доношу Вашему Высокородию. Начальник тюрьмы Кадомцев”.
В ходе безуспешного расследования этого происшествия был лишь подтвержден умысел неустановленных бомбометателей. Во время взрыва в спальне, кроме руководителя тюрьмы и его жены, была еще и наводившая там порядок уборщица из числа заключенных, которая работала здесь коровницей на скотном дворе и по совместительству выполняла обязанности прислуги в квартире начальника замка. Как было признано следствием, потерпевших спасла техническая ошибка в конструкции самодельной бомбы, из-за которой взрыв оказался недостаточно сильным.
Кроме того, террористы, по-видимому, не обратили внимания на то, что в тот день печь начали топить позднее, чем обычно, и потому, когда в печную трубу спускали бомбу, заслонки дымохода еще не были задвинуты. Таким образом, фугас упал прямо на раскаленные угли в топку и моментально сработал, но, как отмечалось в материалах уголовного дела, “сила взрыва нашла себе выход в отверстиях двух отдушин”. Последствия теракта оказались не столь значительными, как ожидалось злоумышленниками, — лишь сильное задымление и вспыхнувшие деревянные балки потолочного перекрытия возле печи.
Дознание по этому делу было поручено помощнику полицейского пристава Тимофееву. Изучив все обстоятельства, он установил, что взрывчатка не могла быть подкинута в печь из квартиры. Поскольку там имелся пост, где, в отсутствие хозяев, всегда выставляли дежурного надзирателя, маловероятно, что туда могли незаметно проникнуть посторонние. Спустить бомбу было возможно только из прогулочного двора, к которому примыкала одна из стен спальни.
Выяснилось и другое важное обстоятельство. Оказалось, что ближе других к прогулочному двору была именно та часть крыши квартирного флигеля, где имелась печная труба. На крыше, рядом с трубой, был найден обрывок крученой веревки длиной в полтора вершка. Осмотрев “чрево” поврежденной печи, пожарные нашли в ней шнур и тесьму, которыми, по-видимому, и была привязана спущенная в дымоход бомба.
В результате повторного, более тщательного осмотра печи, произведенного полицейскими при участии печных дел мастера Кузьмы Смирнова, в ней обнаружили коробку из-под пороха, а также несколько кусков от четырехугольной металлической пластины, по предположению сыщика, являвшейся крышкой от пороховой коробки.
Дальнейшие процессуальные действия дознавателя выглядят, по меньшей мере, странными. Казалось бы, найденных улик было вполне достаточно для того, чтобы немедленно начинать выяснить, кто из арестантов и сотрудников тюрьмы мог находиться в прогулочном дворе в 11 часов утра в день теракта, и допросить всех подозреваемых. Но помощник пристава Тимофеев почему-то удовлетворился формальным заявлением потерпевшего Кадомцева о том, что тот “подозрений высказывать ни на кого не может…”.
Вскоре уголовное дело “о покушении на убийство посредством взрыва начальника екатеринбургской тюрьмы” оказалось на столе у прокурора екатеринбургского окружного суда, и его решено было прекратить… “за не обнаружением виновных”.
Вялость и нелюбознательность следственных органов выглядят довольно загадочными. Логическое объяснение этой “загадки” может быть только одно — сыщики и прокуроры сами боялись стать жертвами “борцов за народное счастье”.
В 1904—1907 гг. едва ли не каждый день в газетах мелькали сообщения о все новых и новых кровавых “экспроприациях”, о массовых грабежах и разбоях в помещичьих усадьбах и, конечно же, о террористических актах, от которых не всегда удавалось уберечь даже министров и членов семьи дома Романовых. К слову, тогда же, в 1906 году, боевики-социалисты умудрились взорвать дачу председателя правительства и министра внутренних дел России П.А. Столыпина, то есть не гарантировалась безопасность даже второго лица империи! Что уж там говорить о каких-то, не имевших и минимальной охраны, уездных чиновниках, ведь ситуация на Урале существенно не отличалась от того, что творилось в столицах.
“Приставов, полицмейстеров и другой швали побито нами много…”
Столь красноречивое признание содержалось в зашифрованной записке, которая, незадолго до описываемых событий, была направлена содержавшемуся под арестом в екатеринбургском замке эсеру Кругляшову от его товарищей, активно действовавших на свободе. Естественно, что работников тюрьмы и полицейских сыщиков, время от времени перехватывавших такие послания, беспокоила дальнейшая собственная участь. Вряд ли кто-то из них испытывал желание преждевременно завершить свой земной путь, подорвавшись на “революционном” фугасе…
Впрочем, при этом нельзя и сказать, что сотрудники екатеринбургского замка и полиции были совсем уже парализованы страхом и сидели сложа руки. Проводилась ими, например, профилактическая работа с помощью агентуры. Контакты с осведомителями, во избежание огласки, требовали особой осторожности, поскольку вербовка агентов среди преступников и подозреваемых тогда, как и сегодня, оценивалась как нечто невообразимо мерзкое и постыдное.
Но если отбросить в сторону эмоции, это было всего лишь одним из необходимых направлений обычной оперативно—розыскной деятельности, практиковавшейся и практикуемой правоохранительными органами во все времена и во всех государствах.
О том, что в начале ХХ века определенную работу с “подсобным аппаратом” пытались осуществлять и в екатеринбургской тюрьме, свидетельствуют уже цитировавшиеся выше мемуары видного социал-демократа Н.А. Чердынцева, “отсидевшего” здесь в заключении около двух лет, который, в частности, с возмущением писал:
“В “одиночку” № 3, оказывается, запрятан известный прохвост Помазкин. В свое время он выдал несколько попыток арестантов к побегу, подкопы, бомбу. Вообще, это невообразимо грязный негодяй. Выпустить на волю, однако, не смеют, так как за ним числится крупное дело…”
“Бомба” в дневнике революционера упомянута не случайно. Боеприпасы, действительно, пускались в ход не только для расправы с госслужащими, но и при подготовке побегов. Например, в июне 1905 года тюремному и полицейскому начальству стало известно, что из екатеринбургского замка готовятся сбежать несколько революционеров и для этого уже подготовлен динамит. 12 июня охраной тюрьмы была перехвачена записка, автор которой сообщал, что взрывать ограду замка намечено со стороны кладбища.
Из записки не было ясно, откуда конкретно готовится подрыв тюремной стены — изнутри замка или снаружи. Но информацию расценили как реальную и на территории тюрьмы сразу же приступили к повальным обыскам с участием жандармерии и полицейских наружной службы. В слесарной мастерской нашли припрятанный железный штырь со следами извести, а на ограде замка, в том месте, где она граничила с кладбищем, обнаружили следы сверления. Это означало, что подрыв готовили, как минимум, изнутри или одновременно с обеих сторон ограды…
На третьи сутки дежурные надзиратели в очередной раз тщательно проверяли прачечную. Так как эта постройка стояла рядом с обращенной к Ивановскому погосту стеной, у администрации и сыщиков имелись серьезные основания полагать, что взрывчатку прячут где-то там. Одна из массивных половиц в углу выглядела чуть отошедшей, и надзиратели решили поднапрячься и приподнять ее чугунными “выдергами”. Под пудовой половой плахой лежали два больших свертка. В этом тайнике были упакованы и спрятаны 15 динамитных патронов и другая взрывчатка, а также 4 аршина бикфордова шнура и заряженный револьвер “Смит и Вессон”.
На следующий день в Санкт-Петербург было отправлено немедленное телеграфное донесение на имя министра юстиции за подписью екатеринбургского прокурора Казинцева:
“15 июня с.г. в екатеринбургской тюрьме обнаружены 15 патронов динамита, бикфордов шнур, бертолетова соль, пироксилиновые шашки, заряженный револьвер, приготовления к побегу. Меры к обнаружению виновных приняты”.
Прибывшего в тюрьму следователя по особо важным делам заинтересовала информация о том, что 15 июня на Ивановском кладбище видели молодого человека, который бродил вдоль ограды “централа” и будто бы что-то высматривал. Спустя неделю по приметам задержали екатеринбургского мещанина Григория Порошина, который был изобличен в связях с группой намеревавшихся “сделать ноги” политзэков. Именно Порошин сумел передать в тюрьму боеприпасы. При обыске у него на квартире жандармам попалась спрятанная под спудом старых газет рукописная тетрадь. Как многие интеллигенты того времени, мещанин Порошин вел дневник, на страницах которого описывал свои переживания и метания при подготовке “побега группы товарищей”. Кроме того, у него дома нашли револьвер, коробку из-под динамита и сумбурную записку:
“…Товарищи, почему нет от Вас ответа? Я все приготовил ко вторнику, не понимаю, какая у Вас задержка. Повторяю план дела. В назначенный день должен быть вывешен на одном из окон красный флаг — значит, идете. Тогда мы приходим на кладбище и делаем знаки большими флагами. Стена будет взорвана во что бы то ни стало. Если идете, то сейчас же, как получите письмо, вывешивайте флаг, и я завтра буду на месте и сегодня все заготовлю. Сообщайте…”
14 декабря 1906 года суд приговорил пособника неудавшегося побега из екатеринбургского замка Григория Порошина к лишению всех прав и состояния, с водворением его на поселение в Сибирь на 5 лет. Это было весьма суровым наказанием, не лучшим, чем заключение в тюрьме, ведь самовольные “уходы” из малонаселенного и труднодоступного центра Сибири, куда обычно ссылали осужденных, были практически невозможны. Попытки убежать из екатеринбургской тюрьмы не прекращались и после судебного процесса над Порошиным и его подельниками. Среди образованной российской молодежи считалось модным выражать поддержку политическим экстремистам. И потому у арестантов не переводились добровольные помощники на воле, которые были готовы пожертвовать собой, чтобы вызволить товарищей из тюрьмы.
Ровно через год после несостоявшегося взрыва тюремной стены у Ивановского кладбища была предотвращена еще одна попытка побега из екатеринбургского замка, сценарий которой, как выяснилось, был примерно схожим. Несколько пожелавших поскорее расстаться с тюремными стенами социалистов, также как их предшественники, намеревались “проломить бомбой” одну из них. Порошки для изготовления требовавшейся для этого “адской машинки” приносила им в передачах дочь действительного статского советника Мария Кетова. 19 июля 1907 года подражавшую “народовольцам” барышню взяли с поличным и, по распоряжению полицмейстера Хлебодарова, упекли туда же, где отбывали наказание ее романтические знакомые — в казематы екатеринбургского тюремного замка.
А последняя документально подтвержденная попытка скрыться из “екатеринбургского централа” дореволюционного периода была выявлена в марте 1908 года. Побег готовил уже упоминавшийся в нашем очерке эсер-террорист Вячеслав Кругляшов. Он был приговорен к повешению, но, судя по одной из своих записок к партийным товарищам, считал, что ему “с веревкой знакомиться еще рано…”.
В своих многочисленных зашифрованных посланиях на свободу Кругляшов требовал: “…Пожалуйста, передайте через сестру… синильной кислоты, 1/4 фунта, азотной кислоты, 1/8 фунта, и браунинг”. Но надзиратели и жандармы, в руки к которым угодили несколько таких “заказов”, естественно, выполнять их не поторопились…
Между тем даже при усиливавшемся накале политического противостояния и обострявшейся оперативной обстановке в стране и в регионе условия пребывания в екатеринбургской тюрьме по-прежнему оставались достаточно гуманными. Например, в том же 1907 году, когда казнили Ивана Бобошина, отбывавший заключение 22-летний революционер Яков Свердлов, избранный сначала старостой камеры № 7, а потом и всего мужского корпуса, организовал здесь… “культурно-спортивную команду”. Осужденные устраивали коллективные чаепития, спортивные состязания и “читательские занятия”, на которых рецензировались различные книги. Доставка художественной литературы в тюрьму была налажена бесперебойно.
Кстати, в соответствии с циркуляром от 15 января 1913 года, в 1913 году библиотека екатеринбургского замка пополнилась издававшейся в то время исторической и военно-патриотической литературой, посвященной 300-летию царствования дома Романовых. А осенью 1914 года в тюремную читальню поступило множество книг и брошюр о вреде пьянства. Видимо, неожиданно присланные “антиалкогольные” печатные “новинки” были напрямую связаны с событиями начала первой мировой войны, когда государство, стремясь укрепить дисциплину в тылу и на фронтах, принялось вводить столь, мягко говоря, непопулярную в народе меру, как “сухой закон”, официально отмененный в России лишь десятилетие спустя…
Привыкнув к условиям, характерным скорее для “дома отдыха”, чем для учреждения системы исполнения наказаний, арестанты, тем не менее, настаивали на отмене последних элементов режимных ограничений. Так, 20 февраля 1908 года заключенный С.Е. Чуцкаев (кстати, впоследствии ставший членом президиума ЦИК СССР и полпредом СССР в Монгольской народной республике) выдвинул требование убрать разделительные решетки из комнаты для свиданий. 25 февраля того же года арестант Я.М. Свердлов написал заявление в прокуратуру, в котором потребовал, чтобы ему разрешили свидание с находящейся здесь же, в тюрьме, заключенной Новгородцевой.
Естественно, оба прошения были отклонены. Как значилось в разъяснениях Чуцкаеву, разделительные решетки поставили в соответствии с законом, так как без них в комнате для свиданий заключенным постоянно передавались “недозволенные предметы, предназначенные для преступной деятельности…”. А Свердлову было объявлено, что “закон запрещает свидания заключенных между собой”.
“Выводы” из революционных потрясений были сделаны лишь спустя несколько лет, когда обстановка в стенах екатеринбургского замка, как и в обществе в целом, нормализовалась и у властей предержащих появилась возможность обдумать и предпринять какие-то конструктивные меры. В результате в 1911 году на территории “екатеринбургского централа” был воздвигнут еще один каменный корпус — двухэтажное кирпичное здание с железобетонными перекрытиями. Тюрьма обзавелась новыми площадями — 32 общими, 6 маломестными и 12 одноместными камерами для уголовных и политических заключенных, а также 5 камерами для осужденных, составлявших хозяйственную обслугу. Кроме того, в новом корпусе имелись еще и 7 дополнительных административных помещений — кабинетов и складов. После столь существенного прибавления “пропускные” возможности екатеринбургского тюремного комплекса заметно возросли…
Хроники смутного времени
Из Приложения к акту обследования свердловского изолятора
Инспектором-ревизором Главного управления
местами заключения (Главумзака) РСФСР А. Швей
(г. Свердловск, ноябрь 1925 г.)
“…Свердловский изолятор есть бывшая екатеринбургская тюрьма, где в период реакции в 1906—1908 гг. содержался первый Председатель ВЦИКа Яков Михайлович Свердлов, “тов. Андрей” по партийной кличке, будучи старостой мужского корпуса. С ним содержались ряд других активистов-большевиков, таких как тов. Андреева, теперь начальник СОЧ ГПУ СССР, и др.
Главное здание каменное двухэтажное, обнесенное каменной оградой, построенное в 1830 году и рассчитанное, исходя из норм дореволюционной кубатуры, т.е. по 1,2 куб. сажени на одного человека, — на 550 человек, исключая помещение, занятое под кухню и пекарню. К этому зданию примыкает отделенная каменной стеной в отдельном дворе двухэтажная каменная пристройка, в которой ранее помещалась прачечная. В настоящее время ее верхний этаж занят за недостатком места под жилую площадь для женщин, рассчитанную на 35 человек. Рядом с этим помещением в этом же дворе находится одноэтажная деревянная постройка с шестью камерами, которые, исходя из вышеуказанной кубатуры, рассчитаны на 50 человек.
Вне каменной ограды имеются два одноэтажных деревянных дома, построенные в 1924 году и занятые под канцелярии: строевой, хозяйственной, рабочей части и бухгалтерией. Кроме того, имеются деревянные помещения для жилья конюхов, конвойной роты, а также конюшня. Здесь же расположены каменные и деревянные склады и погреба, предназначенные для хранения продуктов.
Здания главных корпусов, как мужского, так и женского, не ремонтировались в течение 20 лет, ныне приступлено к их капитальному ремонту.
Здание мужского корпуса в смысле внутреннего устройства пригодно для места заключения. Коридоры и камеры светлые, “одиночек” не имеется, за исключением бывших темных карцеров, ныне перестраиваемых под склады и изоляционные камеры с окнами обыкновенного размера.
Женский корпус не соответствует своему назначению.
Наружное охранение изолятора состоит из трех военных постов от конвойной роты и трех постов, обслуживаемых надзором изолятора…”
Ранним утром 25 июля 1918 года, на место панически отступавших красных отрядов в Екатеринбург ворвались части вооруженных сил Временного Сибирского правительства и Чехословацкого корпуса “белых”. Одной из первых акций белогвардейской военной администрации было разделение Екатеринбурга на 9 участков с комендатурами, в каждую из которых заключили не успевших эвакуироваться советских чиновников, пленных красноармейцев и просто сомнительных лиц, подозреваемых в шпионаже в пользу большевиков. Уже в августе 1918 года большинство из этих задержанных были размещены в стенах екатеринбургской тюрьмы, получившей название “тюрьмы № 1”.
В свою очередь, арестованные в марте 1917, чины полиции и других госучреждений царского режима, были амнистированы.
Этапирование задержанных “красных” военнопленных и “партийно-советских работников” из подвалов комендатур в тюрьму производилось под конвоем в две шеренги и, как правило, с дополнительным сопровождением спереди и сзади кавалеристами с шашками наголо. По воспоминаниям очевидцев, которые, естественно, не афишировались в советский период, столь строгие меры предосторожности при конвоировании предпринимались для защиты пленных от разъяренных толп. Как рассказывает один из невольных “участников” этого действа, “…пока нас вели до тюрьмы, из толпы можно было слышать крики. Кто кричал, что нас расстрелять надо, а кто просил отдать на расправу населению…”.
После обыска прибывших в тюрьму новых узников у них “экспроприировали” запрещенные предметы и ценности, а потом разводили по камерам…
Ноябрь 1918 года принес для екатеринбургской тюрьмы очередные “новые веяния”. 19 ноября 1918 года на территории Дальнего Востока, Сибири, Урала и значительной части Поволжья был установлен режим единоличной диктатуры адмирала А.Н. Колчака, которым были окончательно расформированы эвакуированные на восток России структуры “Комитета членов” тогдашнего законодательного органа, Учредительного собрания. Поскольку после этого переворота сторонники либерально-демократических форм правления стали подвергаться преследованиям не только со стороны “красных”, но и со стороны “белых”, в камерах екатеринбургского тюремного замка появилось множество новых “постояльцев” — сторонников парламентаризма, в основном из числа идеалистически настроенных представителей уральской интеллигенции.
Один из бывших узников екатеринбургского замка “колчаковского” периода рассказывал, что после октябрьского переворота в Омске 1918 года, когда в тюрьму начали доставлять приверженцев парламентаризма, в стенах замка вспыхивали конфликты между ними и арестантами — коммунистами, в ходе которых применялись далеко не “парламентские” формы политических дискуссий:
“…В одной из камер с десяток “учредиловцев”, презрев свою интеллигентность, принялись травить больного латыша Банайтиса за то, что он был ранее советским работником, и издевались над ним за его акцент. Не выдержав, их сокамерник — большевик Коровин, выдернув из койки брус и размахивая им, бросился на “учредиловцев”, вынудив их барабанить в дверь камеры с криками о помощи и просить администрацию перевести их в другую камеру…”
Добавим, что, как рассказывали очевидцы, на воротах тюрьмы по-прежнему красовалась оставшаяся от царских времен надпись “Политический замок”. Но наряду с политзэками в период Гражданской войны здесь, как и ранее, содержались заключенные других категорий — обычные уголовные преступники, да и просто случайные заложники, “интернированные” по решению военно-полевого суда. Стандартной формулировкой при аресте и водворении в тюремные казематы таких лиц было: “Объявить заложником, посадить на крепостное положение в екатеринбургской тюрьме № 1, при отступлении — расстрелять…”
Судя по сохранившимся сведениям, денежное содержание сотрудников екатеринбургской тюрьмы в “колчаковский” период было довольно стабильным — в среднем 400—600 рублей в месяц. Для сравнения, оклад директора местной гимназии в начале 1919 года составлял 900 рублей, а один пуд пшеничной муки, по расценкам на май 1919 года, стоил в Екатеринбурге от 40 до 55 рублей. Деньги Сибирским правительством выплачивались полновесные, обеспеченные золотом, и потому обесценивались они, в отличие от “керенок” и советских ассигнаций, медленно.
Как известно, в эпохи революционных катаклизмов тюрьмы сначала пустеют, а потом переполняются. Так, в конце 1918 года в самых больших камерах екатеринбургской тюрьмы, рассчитанных, максимум, на 17—20 человек, находилось по 60—70 узников. Даже в бывшие “одиночные комнаты”, когда-то предназначавшиеся для так называемых “секретных арестантов”, умудрялись втискивать по 5 заключенных.
Условия содержания в екатеринбургском замке в период “демократического” правления Колчака неуклонно ухудшались. В редко публиковавшихся в советское время из-за идеологических “шероховатостей” и довольно объективных мемуарах упоминалось, что обычным рационом в екатеринбургской тюрьме в колчаковский период были “…четверть фунта черного, как глина, хлеба из самой затхлой муки, деревянное ведро кипятку, и кушай, если хочешь скорее умереть… Иногда приносили супу — в горячей воде спущено несколько колобков из этой же муки. В доброе время свиньи не будут есть… В большом банном тазу приносят суп — просто бурда, в которой можно найти и опилки, но горячий, он притягивает всех, и начинают есть. Вот и деревянное ведро с горячей водой — это чай…”
Из-за нехватки параш по полу большинства камер была разлита зловонная слизь. Уборка в жилых помещениях тюрьмы считалась излишеством, в баню и на какие-либо хозяйственные работы заключенных не водили, и покинуть стены тюрьмы можно было только в составе очередной группы расстреливаемых…
В октябре 1918 года екатеринбургскую тюрьму N 1 посетил один из лидеров “белых”, чехословацкий генерал Гайда, который обошел все камеры и ознакомился с условиями содержания, побеседовал с заключенными. После визита столь высокопоставленного руководителя тюремные порядки смягчились. Арестантам разрешили посещать баню, мыть полы в камерах, а пайку хлеба увеличили до полуфунта, и, кроме того, в рацион пусть и не регулярно, но все-таки ввели “деликатесный” для периода Гражданской войны мясной суп.
Но, увы, “послабления” продолжались недолго — в 1919 году пайка хлеба была вновь снижена до четверти фунта.
Одна из политзаключенных, Ф.Н. Жаркова, находившаяся тогда в бывшей “одиночке” вместе с еще несколькими женщинами, вспоминала, что солдаты из жалости подкармливали их кашей из своего котла. Надеясь на вмешательство высших инстанций, Жаркова по наивности пожаловалась в письме на имя председателя Совета министров Сибирского правительства, бывшего адвоката Вологодского, что “… в тюрьме деньги наши растрачивает начальство, кормят гнилым мясом, заедают клопы”. Стоит ли удивляться тому, что начальник тюрьмы, прочтя эту жалобу, не стал отправлять ее адресату, а вызвал Жаркову и объявил: “Письмо пришью к делу, тебя лишаю переписки и лично расстреляю”.
“Зловонная слизь”, “гнилое мясо” и все прочее в совокупности привели к тому, что в конце ноября 1918 года в тюрьме начались массовые заболеваниям сыпным тифом. Каждое утро из камер вытаскивали десяток-другой умерших, складывали их в сани, вывозили на расположенный неподалеку Ивановский погост и сваливали в заранее выкопанные ямы.
Единственной мерой для предотвращения эпидемии была проводившаяся по инициативе политзаключенных “дезинфекция”, в ходе которой “санитары” из числа самих узников соскабливали с чужой одежды тифозных вшей. Заодно процесс “обработки” белья использовался для тайных межкамерных связей — в “дезинфицируемую” одежду прятали записки с той или иной информацией.
К слову, весной 1919 года “постояльцы” екатеринбургской тюрьмы стали контактировать с “волей” еще и через письма, вшиваемые в воротнички и манжеты рубашек, поступавших к ним в передачах. Кроме того, участились случаи прямого подкупа надзирателей, которые, на фоне начинавшегося отступления “белых” войск, становились все более сговорчивыми и теперь уже всячески старались демонстрировать, что они “люди подневольные”.
Либерализации тюремных нравов противостоял лишь начальник тюрьмы, для которого лимит “колебаний с генеральной линией” был уже полностью исчерпан. Не доверяя подчиненным, он был вынужден лично досматривать женщин, приносивших передачи зэкам. Одна из членов губернского подпольного комитета партии большевиков вспоминала об этом спустя четыре десятилетия:
“…Наблюдательный пост у него был у окна. Жертв его внимания вызывали в контору. Меня предупреждали об этом женщины и не советовали приближаться близко к воротам тюрьмы. И, действительно, меня вызвали в контору. Шечеков стоял у окна конторы. Меня, по его приказанию, подвергли тщательному обыску, раздели донага. Не найдя улик, он отпустил меня, красную от гнева и стыда…”
Впрочем, гнев этой дамы был не совсем обоснован, так как именно она доставляла в тюрьму запрещенные письма, при помощи которых екатеринбургские “красные” подпольщики готовили побег из тюрьмы группы партийных товарищей. В ходе одного из обысков, в большинстве случаев производившихся в караульном помещении, этой революционерке грозило разоблачение, но она успела незаметно выбросить в печку принесенные бумаги.
Необходимых лекарств в тюрьме не было, использовались лишь медикаменты, которые арестанты получали в передачах. Активное участие в ликвидации эпидемии принял арестованный в качестве “заложника” доктор Черкалов, сам впоследствии умерший от тифа. По его ходатайству нескольких больных политзаключенных перевели в городскую больницу № 1. Планировалось подлечить их там и помочь сбежать. Но по донесению от полицейского агента Герцога, пристроенного там под видом брата милосердия, попытку побега из больницы своевременно пресекли …
Как отмечал очевидец эпидемии: “Люди болеют, больных изолируют, уносят, а возврата нет. Многие стараются переболеть, скрываясь от администрации. Тюремному фельдшеру Кузе не доверяли — знали, что отравит…”
В конце января 1919 года власти приняли решение “разгрузить” тюрьму, хотя процесс “разгрузки” благодаря расстрелам и болезням и так шел полным ходом. Примерно 500 арестантов были этапированы в другие тюрьмы Урала, и это поспособствовало тому, что тиф пошел на спад. “В камерах ползали скелеты выздоравливающих”.
В условиях военного времени судебно-карательная машина работала бесперебойно, “как часы”. В 1918—1919 гг. в екатеринбургской тюрьме расстреливали почти каждый день, партиями по 40—50 человек. Первыми в очереди на получение “девяти граммов свинца” стояли несколько сотен арестованных мадьяр и латышей, из числа которых, как известно, в начале Гражданской войны в немалой степени комплектовались воинские части и карательные органы большевиков.
В своем “Манифесте к населению России” Александр Колчак провозглашал курс на прекращение бессмысленного кровопролитного противостояния в обществе и установление законности и правопорядка. Но на деле гуманистические декларации оборачивались тем, что со временем при Колчаке начали расстреливать не только бывших бойцов и командиров “красных”, но и случайно угодивших за решетку. Офицерским “чрезвычайным трибуналам” военно-полевых судов, предписывалось не “либеральничать” и всемерно расширять сферу вынесения смертных приговоров. Казнить рекомендовалось даже “за сопротивление распоряжениям правительства, за неявку в срок на службу, за членовредительство…”.
Во всяком случае, все это практиковалось в екатеринбургской тюрьме, где исполнение смертных приговоров было возложено на карательный отряд прапорщика Ермохина. Заключенные всегда со страхом ожидали полуночи, поскольку обреченных на расправу обычно уводили от 12 до 2 часов ночи. Расстрел практиковался не всегда, бывали случаи, когда приговоренных к казни, без лишних формальностей и церемоний, просто зарубали шашками прямо в здании тюрьмы. По словам невольных свидетелей, процедура эта, как правило, выполнялась так. “Из той или иной камеры вызывают людей, которые не возвращаются. Хорошо знаешь, что завтра они будут в яме. Приходилось все время быть в ожидании расстрела… Заполночь. Слышен лязг двери камеры. Врываются двое военных в неопределенном обмундировании, с бледными лицами и блуждающими взглядами. Хватают тов. Пинегина и выдергивают его из камеры. Раздался его душераздирающий крик: “Что вы делаете?” Слышно было, как его колют и увечат. Исколотое тело Пинегина, изрубленное шашками, бросают во дворе перед окнами тюрьмы…”
Любопытно, что, в отличие от советской репрессивной практики 30-х гг., в колчаковский период на Урале уголовным преступникам не предоставлялось каких-либо существенных преимуществ перед политическими заключенными. Пытаясь любыми способами обуздать бандитскую анархию, и “белые”, и “красные” не церемонились с уголовниками, на которых также не жалели патронов.
Начальником екатеринбургской тюрьмы в то тяжелое для России и Урала время был ротмистр уже канувшей в небытие жандармерии П.П. Шечеков. Этот исторический персонаж стал редким исключением для пенитенциарной системы России “переломного” периода войн и революций, поскольку, заступив на свое место еще при самодержавии, каким-то образом удержался на нем и при Временном правительстве, и при большевиках, и при колчаковцах.
Извилистая карьера Шечекова складывалась следующим образом. В 1914 году, незадолго до начала войны с Германией, он стал помощником начальника замка, а затем, в связи с уходом на фронт своего непосредственного руководителя, был назначен временно исполняющим его обязанности. После февральской революции 1917 года он тот час же принялся писать обращения в различные комитеты и советы, выдавая себя за “жертву царизма”, при котором его якобы “зажимали”. Поливание грязью “проклятого прошлого” подействовало, и его утвердили на посту начальника тюрьмы.
При помощи уже апробированных методов Шечеков сумел удержаться в этой должности не только при советской власти, но и после прихода в Екатеринбург “белых”. Но военное противостояние день ото дня становилось все более ожесточенным, и уже осенью 1918 года любого екатеринбургского ответственного чиновника вполне могли наказать даже за факт работы при “красных”.
Видимо, стремясь избежать столь нежелательной участи, П. Шечеков старался, как только возможно, “загладить” эту провинность и всеми действиями подчеркивал, что в тюрьме установлен жесточайший режим, при котором любая, даже незначительная, провинность зэков автоматически влекла за собой только две разновидности наказаний — помещение в карцер или пулю в затылок… При этом начальник замка не жалел даже собственных бывших сослуживцев, трудившихся с ним при советской власти, и не единожды проявлял инициативу, добиваясь их осуждения и расстрела.
Проявления гуманизма среди сотрудников не приветствовались. Например, один из помощников Шечекова, пытаясь человечно относиться к нуждам арестованных, в августе 1918 года, то есть уже спустя месяц “новой власти”, получил строгий выговор, а позднее и вовсе уволен. Излюбленным “развлечением” начальника тюрьмы был вечерний обход нескольких камер, в каждой из которых он неожиданно тыкал пальцем в кого-нибудь наугад и заявлял, что утром “шлепнет” его собственноручно. После такой “шутки” человек до самого рассвета, не сомкнув глаз, ожидал казни, а к утру мог стать седым или сойти с ума…
Показательно, что столь беспринципное приспособленчество в итоге оказалось бесполезным. Спустя всего лишь год после описываемых событий, эвакуировавшийся в Сибирь “хамелеон” был схвачен чекистами и как “матерый враг трудового народа и Советской власти” подпал под “высшую меру социальной защиты”…
В июле 1919 года на Урале вновь меняется власть. После ряда поражений армия Колчака, отступая под ударами Красной Армии, покинула Екатеринбург. Заключенные тюрьмы были эвакуированы в ночь на 13 июля. Эвакуацией занималась городская комендатура, поскольку администрация замка сутками раньше скрылась из Екатеринбурга по железной дороге, пристроившись в один из стоявших “под парами” белогвардейских эшелонов.
А полторы тысячи зэков, как встарь, погнали по Сибирскому тракту пешком на восток. За городской заставой их подвергли заключительной “чистке” двигавшиеся параллельным потоком военнослужащие какой-то части. Присматриваясь к арестантам, они пытались выявить среди них “жидов”, несмотря на то, что заключенные еврейской национальности в большинстве своем давно уже были казнены. Лиц с подпадающей под эту категорию внешностью выводили на обочину и расстреливали. Некоторые кандидаты на расправу были спасены уголовниками, которые не давали им выйти из строя и доказывали солдатам, что это — русские.
Жестокой “эвакуации” избежали лишь 168 “лежачих” обитателей больничного корпуса тюрьмы, которых посчитали обузой. И, кроме того, в столице Урала навсегда остались 36 узников тюремного замка, которым повезло гораздо меньше — они угодили в последний “официальный” список смертников.
Вечером 14 июля к расстрелу готовили еще одну партию из оставленных в тюрьме 18 арестантов, но привести приговор в исполнение уже не успели. Утром 15 июля 1919 года Екатеринбург заняла красная дивизия Азина, представители которой тотчас же отпустили по домам всех заключенных.
Екатеринбургская тюрьма опустела на три дня.
“Революционная сознательность”
и квартирный вопрос
ПРИКАЗ № 27
по Свердловскому изолятору специального назначения
01 ноября 1926 года, г. Свердловск
Дежурный по изолятору — младший помощник начальника Савченко
Старший надзиратель — Смирнов
Ответственный по отд. Д.П.З. ст. надзиратель — Омельчук
На довольствии заключенных состоит — 2136
Всего заключенных — 2214
Из них срочных — 1199/299
Следственных — 606
По административной части — 190
Рассыльную отдела Домпредзака тов. Лукину за систематические невыходы на службу без уважительных причин, на основании ст. 47 пгк 3 отд. со службы уволить.
Младшего надзирателя Изолятора тов. Коровцева В. за сон на посту в дисциплинарном порядке арестовываю на 3-е суток с содержанием в 1-м отделении милиции.
Младшему надзирателю Д.П.З. тов. Савельеву за бесцельное израсходование боевого патрона объявляю выговор.
Младшего надзирателя Д.П.З. тов. Партину М.М. за связь с заключенными на основании ст. 47 пгк 3 отд. со службы уволить.
Младшего надзирателя Изолятора тов. Мальцева с 28.10 с.г. полагать больным.
Подписано:
Начальник Изолятора — Мацейко
Нач. канцелярии — Ганич
Советская власть, пришедшая на Урал во второй раз в 1919 году, обустраивалась основательно. Началось радикальное реформирование системы мест лишения свободы, в структурном отношении сохранявшей многие черты старой, сложившейся еще в начале XIX века. Нововведения начались со смены названий уральских пенитенциарных учреждений. С них убрали прежние вывески, так как слово “тюрьма” было объявлено символом царского режима. Под новым названием “Екатеринбургский исправительный рабочий дом № 1” тюремный замок уральской столицы просуществовал до 1924 года, когда его переименовали в изолятор специального назначения.
На должность заведующего исправдомом первоначально был назначен Семен Никифорович Ураков, а его первым помощником (заместителем) стал революционер Рудинский. Оба знали о тюрьмах не понаслышке. При колчаковском правительстве Ураков несколько месяцев находился под арестом в омской тюрьме и сбежал оттуда в начале 1919 года. Рудинский успел трижды “отсидеть” еще в дореволюционное время, побывав в шлиссельбургской, орловской и киевской тюрьмах. В 1905 году он, находясь в бегах, участвовал во взрыве тюрьмы в г. Александровске, потом был пойман и находился в тюрьмах до февраля 1917 года. А в 1918 году, будучи одним из лидеров большевиков в г. Оренбурге, вновь оказался за решеткой откуда вновь совершил побег.
Екатеринбургский исправительный дом № 1 состоял из двух основных каменных корпусов постройки 1830 года, в одном из которых сначала разместили больницу и контору. Но уже спустя год, по аналогии со старым “смотрительским домом”, для конторы был выстроен специальный деревянный барак. Во втором корпусе, где было 39 камер и 7 карцеров, содержали большую часть заключенных. Кроме того, на территории бывшей тюрьмы “большевистскими темпами” сооружалось и реконструировалось множество вспомогательных деревянных строений — корпус для женщин с 5 камерами и карцером, баня, конюшня и квартирный флигель для руководства учреждения.
Как уже говорилось, пустовал тюремный замок недолго, лишь три дня. Затем стал заполняться новыми “постояльцами”, количество которых стремительно росло. Достаточно сказать, что уже 1 сентября 1919 года, при лимите в 550 человек, в его стенах находились 972 человека, а по данным на 9 и 25 сентября, там было, соответственно, 1112 и 1228 заключенных. В рассчитанных на 14—29 человек бывало до 56 узников. Как и при “белых”, участились случаи заболевания сыпным тифом.
В губернском карательном отделе осознали, что если не предпринять решительных мер, то в исправдоме вымрут все, не исключая и охраны. Чтобы остановить новую опасную эпидемию, учреждение, как и при Колчаке, стали “разгружать”. Значительную часть арестантов поспешно вывезли в существовавший тогда в Екатеринбурге резервный деревянный исправдом № 2 и в другие исправительные учреждения региона. Кроме того, судебно-следственным органам было предписано максимально ускорить рассмотрение находившихся в производстве уголовных дел.
В результате этих действий численность узников исправительного дома № 1 сократилась вдвое. По данным на 23 ноября 1919 года, в нем оставались лишь 587 заключенных. Любопытно, что их состав напоминал прежний “с точностью до наоборот”, словно некое зеркальное отражение. Две трети новых зэков попали сюда за дезертирство из Красной Армии, а остальные за другие проступки. Кого-то обвиняли в притеснении семей красноармейцев и партийно-советских работников, кто-то угодил под арест за сотрудничество с “белыми”, а иных подвела излишняя предусмотрительность — “на всякий случай” скрывали свое звание и происхождение. В основном, их доставляли сюда органы ВЧК и ревтрибунала, а также армейские особые отделы, и лишь немногие из этих арестантов “числились за милицией”.
Вот лишь небольшая выдержка из списка заключенных, датируемого ноябрем 1919 года:
“Федотов К.П. — дезертир; Сергеев А.М. — притеснение семьи красноармейца; Фомин В.И. — подделка документов; Стихин А.Г. — переход на сторону белых, пьянство; Жомокин А.И. — отказ идти на работу; Старостин И.М. — антисоветская агитация…” И еще один, наиболее колоритный пример — священник из Казани Михаил Колокольников, будучи по делам в Екатеринбурге, был задержан работниками ВЧК и помещен в исправительный дом № 1 за то, что… “говорил лишние слова”!
Особенностью екатеринбургского тюремного замка в конце Гражданской войны было то, что теперь военнопленных среди узников исправдома уже не было. По решению президиума губернского управления ВЧК, для пленных в Екатеринбурге был организован специальный концентрационный лагерь. В 1919 г. туда направляли, в основном, белых офицеров, в 1920 г. — военнопленных поляков, а в 1921 г., незадолго до закрытия концлагеря, туда прибыло последнее “пополнение” из числа участников Тамбовского крестьянского восстания “за Советы без коммунистов”…
Известно также, что 5 ноября 1919 г. в екатеринбургском исправдоме провели большую амнистию по случаю второй годовщины Октябрьской революции. Амнистировали сразу 98 бывших дезертиров, которые поступили в распоряжение городской комендатуры и вскоре были отправлены в боевые части на Восточный фронт. Кроме того, еще 145 зэкам из разряда осужденных сократили сроки лишения свободы.
Бывало, что арестанты сами рвались воевать, предпочитая рисковать жизнью, чем вести растительное существование за решеткой. Так, в июле 1920 года осужденный на год пребывания в исправдоме за пьянство и картежную игру на деньги некий Федор Языкин написал заявление с просьбой восстановить его в рядах Красной Армии и отправить на фронт “бить польских панов”. Как и в нескольких других таких же случаях, эта просьба была удовлетворена.
Первое время в учете заключенных исправительного дома царила неразбериха, во многом связанная с минимальным документальным сопровождением процедуры водворения сюда новых арестантов и осужденных. Мотивированных постановлений на сей счет не требовалось, вполне достаточно считались даже предельно краткие сопроводительные записки — “при сем препровождается арестованный ф.и.о. для заключения и содержания в исправдоме…”. Даже сами узники не всегда могли вразумительно пояснить, кто и за что их арестовал. На ниве борьбы с “врагами Советской власти” подвизалось множество карательных инстанций — территориальные и транспортные управления ВЧК, региональные органы Революционного трибунала, особые отделы воинских частей, следственные комиссии. Зачастую репрессируемые этими учреждениями люди были малограмотны и путали их между собой.
Лишь в декабре 1919 года, по требованию инспектировавших исправдом № 1 народных судей Мейвина и Кафьяна, здесь была создана единая система учета заключенных, в том числе и содержавшихся без постановлений о задержании. Теперь в каждом случае стали уточнять и записывать, какая организация и за какие провинности направила сюда данного гражданина. А 10 августа 1920 года заведующий исправительным домом Калашников, скорее всего, под воздействием критических замечаний новых проверяющих, пошел еще дальше и вообще запретил своим сотрудникам принимать сюда следственно-арестованных, которым по какой-либо причине “забыли” предъявить обвинение. Таких лиц предписывалось отправлять обратно с тем же конвоем, что их доставил…
1923 год для екатеринбургского исправительного дома № 1, как и для многих других пенитенциарных учреждений советской России, примечателен введением для личного состава новой формы обмундирования и служебных удостоверений. Сотрудники исправдома стали носить галифе и темно-зеленые гимнастерки со стоячими воротниками и синими петлицами. Знаками отличия для начальствующего состава стали синие лампасы на галифе и синий кант на рукавах и на воротнике. Особенностью новых удостоверений стала отметка о разрешении носить и хранить табельное огнестрельное оружие.
Каждый кандидат на службу в исправдом заполнял сложную многостраничную анкету, иные вопросы которой были призваны еще на стадии зачисления выявлять и отфильтровывать “враждебный элемент”:
“Служил ли в Красной Армии, и какую занимал должность? Чем занимался и где служил в 1905 г. и до Февральской революции? Чем занимался с Февральской революции и по день Октябрьской? Где находился во время занятия Урала белыми? Если находился в стане у белых, то кем служил? Почему в 1918 г. не ушел с Красной Армией? Ваш взгляд на революцию?..”
По рассказам ветеранов, при анкетировании необходимо было тщательно взвешивать каждое слово, чтобы из-за какого-нибудь случайного противоречия в ответах самому не стать объектом внимания чекистов, с последующей доставкой в ту же самую тюрьму, где хотел бы работать. Понятно, что бывшему царскому чиновнику, офицеру колчаковской армии, сыну купца или какому-нибудь эсеру дорога на службу в исправдом была закрыта. Но, с другой стороны, кадровики вынужденно закрывали глаза на не слишком высокую “политическую зрелость” многих новобранцев, которым, вероятно, лень было выдумывать красивые фразы о горячем желании “встать в первые ряды борцов с контрреволюцией и уголовной преступностью”, и они честно писали, отвечая на вопрос, чем мотивируется их желание служить в исправдоме: “Потому что нигде больше нет свободных мест…”
Увы, это была чистейшая, хотя и горькая, правда. Рыночные “отступления” от практики военного коммунизма, допускавшиеся в период НЭПа, привели к тому, что в городах Урала, как и в других регионах, отмечалась серьезная безработица, и проблема трудоустройства здесь стала очень острой. Демобилизованные из боевых и трудовых армий молодые люди, в большинстве своем не владея никакими профессиональными познаниями, кроме навыков стрельбы из трехлинейной винтовки, месяцами осаждали биржи труда и не упускали возможности “приткнуться” на любую работу, лишь бы взяли… Но должности в коммерческих трестах, частных лавках или государственных хозяйственных конторах были заняты, а в тюрьмах вакансии имелись почти всегда.
Дело в том, что зарплата личного состава исправительных учреждений в те годы, по сравнению с периодом конца XIX — начала ХХ столетий, была значительно ниже. Особенно скудным было денежное содержание надзирателей — наиболее значимой, но самой обделенной в материальном отношении службы. Например, старший надзиратель екатеринбургского исправдома получал 41 рубль, а младший надзиратель — лишь 31 рубль 50 копеек в месяц. При этом жалованье кладовщиков и бухгалтеров исправдома составляло 55 и 200 рублей. Наравне с бухгалтерами получал и заведующий хозрасчетной типографией преобразованного екатеринбургского тюремного замка. Неплохим было денежное содержание и заведующего лавками, а также инкассаторов исправительного дома — соответственно, 86 рублей 40 копеек и 74 рубля 40 копеек. Даже рядовая машинистка строевой канцелярии имела здесь зарплату в 35 рублей, и это среди екатеринбургской молодежи считалось совсем мало — не каждая барышня соглашалась. А квалифицированный заключенный, трудясь в слесарной мастерской, в типографии или на Верх-Исетском кровельном заводе, в среднем ежемесячно зарабатывал 39 рублей 80 копеек.
Неудивительно, что самым больным для екатеринбургского исправдома № 1 в 1922—1926 гг. являлся вопрос комплектования штатов. Текучесть кадров была катастрофической. Например, по организационно-штатному расписанию середины 1923 года, здесь имелись должности 6 старших, 12 отдельных и 42 младших надзирателей. А в реальности вместо 60 сотрудников надзирательского состава в строю находились лишь 42: 6 старших, 10 отдельных и 26 младших надзирателей. Только в период с 1 по 15 июня 1923 г. заявления на увольнение подали 7 сотрудников, мотивировавших свое решение тем, что они не могут существовать на то жалованье, которое дает исправдом.
В столь сложной ситуации начальник конвойной команды исправительного дома постоянно обращался с рапортами, требуя от руководства улучшить материальное довольствие надзирательского состава или готовиться к тому, что охрану и обслугу придется возложить на вольнонаемных женщин и заключенных. В итоге к этому и пришли — была создана дополнительная конвойная команда из зэков, на которых были возложены обязанности младших надзирателей. Такие “охранники” надежностью и дисциплиной, конечно же, не отличались и редко когда выполняли эти, мягко говоря, не соответствовавшие их правовому статусу, функции более двух-трех месяцев. Так, в новогоднюю ночь 1923 года младший надзиратель и одновременно заключенный екатеринбургского исправдома № 1 Павел Корешков при проверках был 5 раз застигнут спящим на посту и получил за это подобающее “поощрение” — 7 суток ареста.
Для смягчения трудностей с комплектованием штатов исправдома здесь был придуман и еще один не лишенный оригинальности, хотя и столь же вынужденный, способ — “воспитательные беседы с освобождающимися”. Не мытьем, так катаньем заключенных, у которых приближался к концу срок “отсидки”, уговаривали не покидать ставшее для них уже “родным” учреждение, а проявить “революционную сознательность”, надеть надзирательский мундир и остаться здесь в новом качестве еще на год-другой. О том, что такая “воспитательная работа” была небезрезультатной, свидетельствуют некоторые строки оргштатных приказов 20-х гг. минувшего века, например:
“Освободившего из-под стражи и/о конторщика заключенного Безсонова А.И. с 23.12.22 г. перечислить на должность младшего надзирателя с зачислением на все виды довольствия как вольноопределяющегося…”
Идя на такие курьезные “новшества” не от хорошей жизни, руководство екатеринбургского исправдома № 1 в своих рапортах в губернское управление местами заключения умоляло ходатайствовать об увеличении окладов для личного состава и просило помочь удержать людей на службе другими материальными благами — выделить квартиры, организовать для сотрудников бесплатную выдачу дров, устранить дефицит обмундирования…
Показателен тот факт, что к концу 1924 года подобных просьб и жалоб уже практически не было, хотя зарплаты за это время существенно не повышались. Весомым стимулом стало массовое предоставление казенного жилья, ради которого люди готовы были довольствоваться и самыми скромными окладами. В 1925 году казенными квартирами обзавелись 36 сотрудников екатеринбургского исправдома (переименованного в изолятор специального назначения № 1). Глядя на это, не торопились увольняться и другие сотрудники, нуждавшиеся в жилье. Кроме того, было налажено снабжение сотрудников изолятора продовольственными пайками, которые выдавали мукой.
По данным на ноябрь 1926 года, и количественные, и качественные характеристики личного состава изолятора стали совсем иными, чем всего лишь два-три года назад. В учреждении работали уже 69 младших надзирателей, причем теперь нерадивых увольняли и жестко наказывали едва ли не каждый день. “Квартирный” и “продовольственный” рычаги действовали безотказно, и престиж службы в бывшем тюремном замке резко возрос. Среди кандидатов на многие должности в “екатеринбургском централе” вновь, как и в лучшие десятилетия царизма, стали практиковать конкурсный отбор.
Возглавивший коллектив изолятора в 1925 году новый начальник К.П. Мацейко с первых же дней принялся наводить здесь порядок. Кроме увольнений и выговоров, руководство нередко применяло такую негуманную, но, надо признать, весьма эффективную меру дисциплинарного воздействия, как… арест сотрудника с водворением на несколько суток в отделение милиции. Просидев два-три дня за решеткой, провинившийся осознавал, что все относительно в этом изменчивом мире.
Право на выстрел
Среди прочих проблем, с которыми столкнулись сотрудники екатеринбургского исправительного дома (следственного изолятора спецназначения № 1) в 20-е годы ХХ века, была нехватка вооружения.
Казалось бы, уж тут-то никаких затруднений быть не могло, после того, как через территорию Среднего Урала за время Гражданской войны дважды проходили линии ожесточенного противостояния миллионов вооруженных людей. При этом в екатеринбургском исправительном доме, по данным на конец 1923 года, состояли на вооружении лишь пять годных к употреблению трехлинейных винтовок и примерно полсотни револьверов “наган” — классического наследия старой царской армии. Имелись еще несколько так называемых “берданок”, то есть легких винтовок системы Бердана, но они были неисправны, стрелять не могли и выполняли лишь роль пугачей.
Поначалу в екатеринбургском исправительном доме не было специальной оружейной комнаты, которую обустроили здесь только в середине 1923 года. А до этого после смены караулов лишнее оружие просто сваливалось на пол в дежурной части, где потом за ним “приглядывал” постовой надзиратель. Журнал приема-сдачи оружия заполнялся “для галочки”, тем более что многие сотрудники исправдома тогда были неграмотны и при всем желании не смогли бы расписаться в нем…
Начальник исправительного дома № 1 Васильев неоднократно обращался в войсковые штабы региона и в Главное управление местами заключения с просьбами выделить еще хотя бы 20 винтовок и 300 патронов к ним. Из его рапортов видно, что оперативная обстановка во вверенном ему учреждении была не очень спокойной. Трудно сказать, кому приходилось легче — сотрудникам екатеринбургского тюремного замка “смутного” периода российской революции 1905 года или тем, кто служил в “централе” в первое десятилетие Советской власти. Так, в июле 1923 года начальник исправдома Васильев в очередном ходатайстве на имя вышестоящих военных инстанций докладывал:
“Исправдом № 1 не имеет пригодного оружия для употребления, и в настоящее время наблюдаются частые побеги и сопротивление конвою. 23.07.1923 г. я сам лично зашел в корпус, где один из заключенных с доской в руках бросился на меня, но, благодаря тому, что я успел выхватить револьвер, я не дал ему ударить себя…”
К 1926—1927 гг. дефицит вооружения сотрудников “екатеринбургского централа” был устранен. Но у действовавшей тогда системы постоянного хранения и ношения табельного оружия всеми сотрудниками, задействованными в режимных мероприятиях, имелась негативная сторона. Чем большее число сотрудников держало при себе табельный револьвер или пистолет, тем большей становилась вероятность какого-нибудь ЧП с оружием. Например, в ноябре 1927 года из служебной квартиры надзирателя Швецова, в то время, когда он был внезапно вызван к руководству, “неустановленными лицами”, пришедшими в гости к его четырехлетнему сыну, был украден оставленный в комнате табельный наган. Надзиратель сразу же доложил о случившемся покаянным рапортом, и его не наказали. К поискам бесследно канувшего неведомо куда револьвера подключили милицию, но, несмотря на энергичные оперативно-розыскные мероприятия, исчезнувший наган найден не был.
Излишне говорить, что слабое вооружение надзирателей и нехватка опытных, профессионально подготовленных кадров создавали условия удобные для побегов как с территории исправительного дома, так и с работ за его пределами. До 1922 года, пока “нэповская” либерализация не проявляла себя в социально-правовой сфере, слабость охраны бывших тюремных замков, не исключая и екатеринбургский, еще как-то компенсировалась “драконовскими” порядками, укоренившимися в пенитенциарной практике времен Гражданской войны и у “красных”, и у “белых”. В частности, известно, что в случае бегства арестованных или бойцов “трудовой армии” начальникам советских конвойных команд в ту пору были предоставлены полномочия немедленно расстреливать каждого пятого из тех, кто остался. При всем своем варварском характере “система ответственности заложников”, безусловно, удерживала заключенных от стремления вырваться из цепких объятий “революционного правосудия”.
Первый Уголовный кодекс РСФСР “мирного времени” оценивал такие проступки более мягко. Согласно статье 95 вступившего в действие в июне 1922 года нового УК, за побег из-под стражи предусматривалось “добавление” не более одного года лишения свободы. Среди зэков быстро распространилась информация о гуманизме нового законодательства, и далеко не все преодолевали соблазн воспользоваться им.
Известно, что “пиковое” количество побегов из екатеринбургского исправдома № 1 приходилось на 1922—1923 гг. В большинстве случаев беглецов, пусть и с немалыми усилиями, оперативно задерживали и водворяли на место. Если же розыск “по горячим следам” не был успешным, то, как правило, ничего не удавалось сделать. Поскольку паспортным учетом тогда было охвачено лишь около одной десятой населения, это было примерно то же, что искать иголку в стогу сена. И во многих случаях скрывшийся “свободолюбец” бесследно исчезал на необъятных просторах бывшей Российской империи…
Сохранились архивные материалы, в которых отражены некоторые подобные эпизоды. Так, упоминается, что 11 сентября 1922 года сотрудниками екатеринбургского исправдома был пойман сбежавший заключенный Илья Кулебин. Аналогичное происшествие было зарегистрировано и спустя год, 15 сентября 1923 года, когда некий зэк углядел какую-то лазейку в системе прогулочных двориков и также вознамерился преждевременно расстаться с исправдомом. Но был задержан надзирателем Григорием Андриюком, который получил благодарность “за бдительность при несении службы”.
Несколько ранее, 22 июля того же года, в екатеринбургском исправдоме скрылся от сопровождавших его конвоиров пересыльный заключенный И.В. Левин. Для его поимки в учреждении была образована оперативная группа в составе сотрудников Корепанова и Криштофена, которым предписывалось проверить все гостиницы и “злачные места” уральской столицы и ее окрестностей. Судя по тому, что какие-либо дальнейшие распоряжения о поощрении этих оперативников отсутствуют, поиск беглеца был безрезультатным…
Вечером 24 ноября 1923 года весь личный состав екатеринбургского исправительного дома был поднят по тревоге. Совершили побег двое арестованных по обвинениям в убийствах и в бандитизме “сидельцев”, которых уже готовили к отправке на скамью подсудимых. Филипп Кочергин и Яков Поливач, не дожидаясь судебного приговора, задумали хорошенько “погулять” напоследок. Для этого они день за днем терпеливо присматривались к охране “централа”, пытаясь определить, где же она послабее. И, наконец, узнав, что пост № 4 около бани не выставляется уже больше недели, тотчас перешли к активным действиям. На руку бандитам было то, что им не позволяли тунеядствовать — на “внешние работы”, конечно, не выводили, но заставляли отбывать трудовую повинность в типографии исправдома, оборудованной в пристрое к одному из тюремных корпусов. Во время работы за такой публикой присматривали, следя, чтобы опасные уголовники не получали доступа к колюще-режущим предметам, а потом обыскивали и отправляли по корпусам. Сбежать при таком надзоре, как считалось, было совершенно невозможно…
В 16 часов заключенные, среди которых были Поливач и Кочергин, отработав смену, возвращались из переплетной мастерской в корпус. В это же время из ближайшего прогулочного двора начинали выводить другую группу заключенных. Инициаторы побега уже обратили внимание на расхождения в распорядке дня у разных категорий арестованных и осужденных, из-за чего завершение работы в мастерской иногда совпадало с концом прогулки у других “обитателей” исправительного дома. Именно на это совпадение и была сделана решающая ставка. Пользуясь толчеей в коридоре корпуса, беглецы сначала “примкнули” к тем, кто возвращался с прогулки, а потом незаметно отстали и успели проскочить в еще незапертый прогулочный двор. Именно здесь, в дальнем углу двора, где возле бани возвышался небольшой фрагмент внешнего тюремного ограждения, как раз и отсутствовал пост охраны. Предприимчивые “урки” позаимствовали из бани скамейку и несколько поленьев, соорудили из этих подручных средств помост и спокойно перелезли через ограду…
Побег был обнаружен лишь на вечерней проверке. Помимо сотрудников исправительного дома, “в ружье” были подняты караулы воинских частей и милицейские патрули. Совместными усилиями была организована облава по окраинам Екатеринбурга, где в одном из притонов беглецы и были обнаружены. Поливача застали врасплох и связали без единого выстрела, а его подельник, несмотря на пять полученных им пулевых ранений, все же сумел уйти от преследователей…
Результатом этого чрезвычайного происшествия стало немедленное восстановление “забытого” поста № 4 в прогулочном дворе екатеринбургского исправдома.
Наиболее уязвимым местом в системе обеспечения режима содержания заключенных екатеринбургского исправдома, а позднее и следственного изолятора № 1 являлись так называемые “внешние работы”. При скудном финансировании было невозможно обойтись без труда осужденных на городских производствах. В основном зэков бросали на восстановление полуразрушенного екатеринбургского Верх-Исетского завода “Красная кровля”.
Это было крупнейшее в своей отрасли предприятие царской России, под маркой “Уральский соболь” выпускавшее кровельное железо, которое высоко ценилось во всем мире. Но в начале 20-х годов Верх-Исетский кровельный завод представлял собой руины.
В 1922 году восстановление екатеринбургского завода “Красная кровля” было признано делом государственной важности, и на это были отпущены солидные по тем временам средства. А дефицит в рабочей силе компенсировали за счет обитателей “казенного дома”. В 1922—1925 годах на Верх-Исетский завод ежедневно направляли в среднем около 500 заключенных. Низкая эффективность труда и проблемы с охраной спецконтингента были для администрации екатеринбургского изолятора постоянным источником головной боли. Если бы не организаторские качества и бдительность “профессионального ядра” надзирателей старой закалки, объем “внешних работ” пришлось бы свести к минимуму или полностью отменить.
Например, как явствует из архивных материалов, 12 октября 1923 года с завода сбежал некий заключенный, которого оперативно разыскали надзиратели Афанасий Кичигин, Иван Низамов и Александр Елисеев, каждому из которых, помимо благодарности, выдали весомое, вознаграждение — по 20 фунтов муки…
В целом с Верх-Исетского завода и других “внешних работ” ежегодно пытались “сделать ноги” десятки зэков. Как уже отмечалось, этому в немалой степени способствовали общие либеральные веяния в деятельности правоохранительных органов, характерные для периода 1922—1928 гг. Например, с января по апрель 1928 года с “внешних работ” сбежало 40 заключенных. Оправдываясь перед вышестоящим Главным губернским управлением местами заключения, руководство изолятора объясняло произошедшее тем, что это были не побеги, а всего лишь самовольные кратковременные отлучки. Мол, зачем такие строгости, пусть ребята отдохнут немного. Все равно ведь побродят по кабакам, спустят наличность и снова придут в “родные стены”.
В какой-то степени это и впрямь соответствовало действительности. Скажем, в марте — апреле 1928 года в изолятор добровольно вернулись 18 “побегушников”. К тому времени в пенитенциарной практике на Урале, как и по всей стране, уже просматривалось некоторое ужесточение, но все же, в основе своей, она оставалась более чем снисходительной. Об этом недвусмысленно свидетельствовал хотя бы тот факт, что самовольщиков, не подвергая никакому наказанию, вновь и вновь отправляли на “внешние работы” — до тех пор, пока они не сбегали уже всерьез. Например, в справках Главного губернского управления местами заключения упоминается про какого-то заключенного свердловского изолятора Василия Шишкина, который в 1927 году неоднократно самовольно покидал рабочее место на кровельном заводе, а 4 января 1928 года опять сбежал оттуда. Спустя трое суток Шишкин был случайно задержан в пригороде уральской столицы за участие в пьяной драке, а затем учинил дебош в отделении милиции, где выбил стекла и переломал мебель…
Кстати, “дебоши” арестантов и осужденных тогда не были редкостью и в стенах самого изолятора № 1. Предпосылками для этого, как и в случаях побегов, в основном, оставались те же, еще не подвергавшиеся серьезной ревизии “благодушные” режимные нормы, характерные для многих тогдашних советских тюрем. Например, типичным считалось так называемое “Дело о буйстве малолеток”, имевшее место в изоляторе 22 июля 1927 года.
Во время раздачи ужина на посту № 39 содержавшиеся в одной из ближайших камер несовершеннолетние заключенные принялись стучать в дверь доской, требуя, чтобы их покормили в первую очередь. Смысл их нецензурной аргументации сводился к тому, что уже успевшие отличиться “урки”, к разряду которых они относили себя, по своему статусу гораздо выше, чем старшие по возрасту “пахари-мужики”, отбывающие наказание за малозначительные проступки. Следовательно, молодым в данном случае и ужин якобы “полагался” в первую очередь…
Дежурный помощник Калинин и его подчиненные долго успокаивали распоясавшихся юнцов, но те никак не унимались. А когда надзиратели, как положено в таких ситуациях, стали выводить наиболее буйных в штрафную камеру, то “малолетки” набросились на сотрудников изолятора, укусив одного и ударив другого по голове крышкой от параши. Дежурный помощник и надзиратели были жестоко избиты, но все же сумели доставить в штрафной бокс двоих зачинщиков беспорядков.
Спустя четыре дня бунт малолетних уголовников вспыхнул с новой силой. Юные обитатели той же самой камеры умудрились оторвать железную полосу с дверей, сломали при помощи полученной таким образом “отмычки” замок и сделали неудачную попытку разбежаться кто куда…
На дворе был уже 1927 год. Либерализм ведомственных нормативных актов и законов доживал последние месяцы. Из губернского управления местами заключения поступило указание, санкционировавшее пресечение беспорядков и побегов при помощи табельного оружия. Официально это не запрещалось и ранее, только каждый выстрел приходилось “сопровождать” десятком рапортов и объяснений. Отныне эти бюрократические препоны снимались, наоборот, предписывалось беспощадно наказывать нарушителей режима.
Получив строгие наставления и разъяснения от вышестоящего начальства, сотрудники изолятора стали действовать более решительно. Например, 5 августа 1927 года надзиратель поста № 12 Ф.О. Люгаев выстрелил из табельной винтовки на поражение в заключенную Прасковью Банникову, находившуюся в камере № 50 женского корпуса. Банникова выглядывала в окно и переговаривалась с гулявшими во дворе зэками-мужчинами, не обращая внимания на неоднократные требования прекратить разговор. А когда надзиратель предупредил ее, что будет стрелять, дерзкая уголовница отреагировала смехом и нецензурной бранью: “Врешь, если будешь стрелять, то в воздух…” Но постовой надзиратель шутить не собирался. Заключенная Банникова получила пулю в грудь и серьезные ранения в голову и в руку от разбитого при выстреле окна камеры. Нарушительнице оказали первую помощь и тотчас же отвезли в городскую больницу, где она провела больше месяца. После изучения обстоятельств происшествия инспекцией из губернского Управления местами заключения и прокуратурой действия постового надзирателя Люгаева были признаны правомерными.
Спустя два месяца, в октябре 1927 года, в свердловском изоляторе подстрелили еще одного бунтовщика. На посту № 3 был ранен оказавший неповиновение конвою пересыльный заключенный Комиссаров. Выстрел конвоира также признали обоснованным…
На “мирные рельсы”
Как и ранее, в 20-е годы ХХ века Свердловский изолятор № 1 был весьма востребован. Нередко расчетная вместимость, составлявшая тогда 550 человек, превышалась в 2—3 раза. Так, в декабре 1923 года здесь находились 1148 арестантов и заключенных, а к концу 1926 года количество “постояльцев” возросло до 2214.
Несмотря на значительное превышение лимитной численность зэков, администрацией прилагались ощутимые усилия, направленные на то, чтобы арестованные и осужденные жили если не в комфортных, то, по крайней мере, в человеческих условиях. Отпускаемых на исправдом-изолятор централизованных бюджетных средств было для этого недостаточно, и деньги приходилось зарабатывать самим.
После того, как к середине 20-х годов были освоены выделенные изолятору 13,8 десятин “огородной” пашни, каких-либо серьезных затруднений с продовольствием здесь больше никогда не возникало. Достаточно сказать, что уже в 1926 году со столь обширных “плантаций” собрали 5475 пудов картофеля, капусты, свеклы и других культур общей стоимостью в 2566 рублей. Этого вполне хватило на собственные нужды, а часть урожая была выгодно реализована. Доход от продажи овощей составил 1208 рублей.
Кроме того, в ведение изолятора были переданы 34 десятины покосов, ставших базой для развития собственного животноводства. В начале 1926 года администрацией изолятора были приобретены 3 коровы и 8 коз, что позволило обеспечивать молоком беременных женщин и малолетних преступников.
В годы “нэпа” в изоляторе действовала неплохая коммерческая лавка, где заключенные имели возможность покупать не только голландский сыр, селедку, колбасу, белый хлеб, но и такие рыбные деликатесы, как семгу и кету. Но имелось одно небольшое “но” — за все это необходимо было платить не “миллионными” ассигнациями революционного лихолетья, а полновесными “золотыми” рублями. В ассортименте тюремной лавки также всегда имелись папиросы, махорка и конверты.
Согласно сохранившимся данным, только с января по октябрь 1925 года изолятор получил от торговли в собственной лавке 1691 рубль 47 копеек чистой прибыли. Средства для покупки коммерческих товаров у заключенных были, так как почти всех их в “добровольно-принудительном” порядке трудоустраивали на тюремной территории или на уже упоминавшихся выше “внешних работах”. На руки выдавалось от 45 до 50% заработанных средств, остальное шло на укрепление материальной базы изолятора. Зарплата осужденных и арестантов высокооплачиваемой категории в середине 20-х гг. составляла 39 рублей 80 копеек, то есть была существенно больше, чем у присматривавших за ними младших надзирателей. Среднеоплачиваемые зэки ежемесячно получали по 13 рублей 60 копеек, а у низкооплачиваемых зарплата составляла 3 рубля 25 копеек. К последней категории относились по большей части арестанты-подростки, которых, при поступлении крупных коммерческих заказов, привлекали к переплетным и другим типографским процедурам.
К Верх-Исетскому кровельному заводу на постоянной основе ежегодно “прикреплялось” от 300 до 500 заключенных Свердловского изолятора № 1. В основном на зэков возлагалось благоустройство территории предприятия. Использовали осужденных также в качестве разнорабочих в листопрокатном цехе и на всевозможных погрузочно-разгрузочных операциях. Со временем на заводе обустроили специальное общежитие для заключенных, и необходимость ежедневно конвоировать их на работу и обратно отпала.
Остальные “внешние работы” организовывались с меньшим размахом, и задействовались в них лишь по три-четыре десятка осужденных. В основном их выводили на Верх-Исетский лесоучасток, где постоянно велась заготовка дров на нужды изолятора и различных городских организаций.
Впрочем, имелась и еще одна “почетная” миссия за пределами тюремной ограды, которую также из-за недостатка желающих среди населения, по договоренности с горисполкомом, обычно возлагали на зэков. В 20-е годы минувшего века из осужденных комплектовался штат екатеринбургского “ассенизационного обоза”.
Что касается государственного бесплатного пайка, то он был не столь калориен, как в начале ХХ века, ведь на питание заключенного в период “нэпа” ежемесячно выделяли лишь 1 рубль 62 копейки. “Казенный” минимум продовольствия администрацией исправдома закупался в частной и государственной мелкооптовой торговле. Позднее, когда государством был взят экономический курс на ускоренную индустриализацию и создание колхозов и с прилавков магазинов и складов начали исчезать продукты, централизованное продовольственное снабжение заключенных и сотрудников изолятора стало осуществляться в основном не деньгами, а “натуральными” пайками, как и в годы “военного коммунизма”. Более того, постановлением Совнаркома СССР от 19 апреля 1929 года система кредитования пенитенциарных учреждений была отменена, продовольственные пайки, “для экономии средств”, оказались урезанными на 15%, а недостаток продуктов предлагалось компенсировать развитием подсобных хозяйств и более интенсивной работой на ведомственных огородах и фермах.
Долгое время не предусматривалось и финансирование закупок посуды для зэков, поэтому, вплоть до 1926 года во многих камерах Свердловского изолятора № 1 арестанты и осужденные ели из общих оцинкованных и железных баков.
В баню водили дважды в месяц, выдавая на одну помывку по 25 граммов мыла. На стирку белья и одежды, которая была организована на “женском дворе”, выделялось по 800 граммов мыла на 1 пуд белья. В большинстве своем узники изолятора носили личную одежду, а нуждающимся выдавали казенные холщовые рубахи и шаровары.
Постельные принадлежности были точно такими же, как и в годы основания екатеринбургского замка — подушки и тюфяки, солома в которых, как и прежде, обновлялась не часто. Из-за отсутствия в городе централизованного водопровода сохранялась и привычная система водоснабжения — “лошадь плюс бочка”. Питьевую воду по-прежнему приходилось привозить с Верх-Исетского водохранилища, расположенного в трех верстах от тюрьмы, а для хозяйственных нужд пользовались имевшимся во дворе колодцем.
Не было пока что возможности и для замены старинного печного отопления. За сотню лет интенсивной эксплуатации печи в двух основных корпусах изрядно обветшали, их приходилось то и дело “подлатывать”. Также постоянного внимания требовало отопление деревянных “новостроек” (административных, жилых и хозяйственных сооружений) — возведенных на территории “централа” в 1920-1923 годах. Малейшая невнимательность здесь незамедлительно приводила к печальным последствиям. Например, в архивах изолятора подробно зафиксирован пожар из-за неисправности отопления, ущерб от которого обошелся учреждению в немалую по тем временам “копеечку” — в 195 рублей 77 копеек. Вечером 29 октября 1927 года в административной канцелярии оставили без присмотра жарко натопленную печь. В результате деревянный барак канцелярии сгорел дотла.
Другим “ярким” событием в жизни екатеринбургского исправдома-изолятора 20-х годов стал приход за тюремные стены “лампочек Ильича”. К концу 1925 года в изоляторе было оборудовано более трехсот “точек электрического горения”.
Воспитательная работа с осужденными строилась, в первую очередь, на основе разрядной системы. Заключенные подразделялись на четыре разряда: штрафных, испытуемых, исправляющихся и образцовых. Согласно тогдашним ведомственным инструкциям, на условно-досрочное освобождение могли рассчитывать те, кто благодаря примерному поведению и добросовестному труду достиг разряда образцовых. Таким образом, перевод заключенного в более высокий или низший разряд являлся, соответственно, эффективной мерой поощрения или наказания. Штрафных содержали в отдельных камерах и переводили на пониженную норму питания.
О том, как механизм “разрядности” работал на практике, свидетельствуют выписки из приказов по изолятору:
“За пьянство и самовольную отлучку старшего конюха Перевозчикова Р.Ф. — перевести в разряд “штрафных” с отбыванием 15 суток без передач и свиданий, и в течение недели выдавать горячую пищу через 2 дня…”
“За драку следственно-заключенных Уланова и Гаскина, Уланова, как вносящего дезорганизацию среди заключенных, и не исправляющегося — перевести в камеру штрафных на все время заключения…”
Здесь следует заметить, что до 1922 года хозяйственной обслуге исправительного дома, комплектовавшейся, естественно, лишь из зэков двух высших разрядов, жилось довольно вольготно. Осужденные из числа хозобслуги могли в любое время выходить по своим делам в город. Возможно, это разрешалось бы им и далее, не свершись некое ЧП с одним из “загулявших” зэков. О деталях произошедшего история умалчивает, но после этого, 22 мая 1922 года, начальник исправдома Сюткин издал приказ, которым дежурным помощникам и привратникам впредь строжайше запрещалось выпускать заключенных без его ведома. А спустя месяц руководитель исправдома, желая найти способы контроля за хозяйственным персоналом, приказал перевести всю хозобслугу, кроме конюхов, в камеры. Кроме того, он распорядился составить точные списки обслуги и снабдить каждого состоявшего в ней заключенного документами, которые отныне необходимо было предъявлять при выходе на работу и возвращении с нее.
Трудности с созданием в исправдоме хотя бы элементарной системы документального учета спецконтингента объяснялись тем, что сотрудники учреждения в большинстве своем были малограмотны. Некоторые из их “подопечных” могли похвастаться даже университетскими дипломами, но в целом образовательный уровень заключенных также оставлял желать лучшего.
Попытки нести культуру в массы осужденных и арестантов в екатеринбургском исправительном доме № 1 предпринимались уже в 1919 году. Известно, например, что, по решению попечительского совета 3-й армии Восточного фронта, было налажено снабжение содержавшихся в исправдоме арестованных за те или иные проступки красноармейцев газетой “Красный набат”. Но несознательные красноармейцы-заключенные не спешили становиться общественными корреспондентами этого издания, используя его в основном на бытовые нужды.
Приказом начальника екатеринбургского исправдома № 277 от 5 октября 1922 года в учреждении была создана так называемая “школа ликвидации безграмотности” для персонала и осужденных, с разъяснением, что последние должны посещать занятия на добровольной основе. Правда, была сделана оговорка, что при решении вопросов об условно-досрочном освобождении будут учитываться регулярное посещение школы и добросовестное отношение к учебе.
Решение организационных вопросов затянулось, и школу ликбеза в исправдоме смогли открыть лишь к 1 мая 1923 года. Заведующий учебно-воспитательной частью исправдома незадолго до открытия удрученно докладывал руководству:
“Открыть таковую школу до сего времени не представляется возможным за неимением помещений, столов и учебников. Занятия проводились только на женском дворе и при полном неудобстве…”
Посетив несколько уроков, начальник исправительного дома высказал новые нарекания в адрес учебно-воспитательной части:
“Вменить в обязанность воспитательницам и учительницам, чтобы они исправляли обязанности добросовестно, а не занимались любовными шуточками, как это замечено…”
О том, как относились к учебе в школе заключенные екатеринбургского исправдома № 1, никаких документальных сведений, увы, не сохранилось. Известно лишь то, что сотрудники учреждения поначалу восприняли это как дополнительную обузу и всеми силами уклонялись от занятий. Но по отношению к этой группе учащихся о добровольности речь не шла — “двоечников” в мундирах наказывали. Так, 29 октября 1926 года начальник учреждения К. Мацейко объявил строгий выговор с предупреждением за неявку без уважительных причин на занятия в школе ликбеза сразу 25 своим подчиненным.
По замыслу руководства екатеринбургского исправительного дома № 1, “театральный эксперимент” преследовал цели внедрения в среду арестантов азов культуры и “политграмоты”, а также должен был отвлекать их от бесцельного времяпрепровождения и способствовать общему оздоровлению тюремных нравов. В начале 20-х годов для этих целей в клубе исправдома устраивали обычные спектакли и концерты, для выступлений на которых приглашали артистов и музыкантов из региональных театров. Но в 1922 году от такой практики было решено отказаться. В своем докладе руководству губернского управления местами заключения начальник исправдома Панов аргументировал это следующим образом:
“Предлагаю не допускать в учебно-воспитательную часть вольной публики в качестве артистов. Вольные артисты пользы нам не приносят, один вред, как-то — передача незаконных писем и т.д.”.
В качестве альтернативного варианта начальником екатеринбургского исправительного дома была выдвинута идея подготовки артистов “своими силами”. Губернское руководство поддержало смелую инициативу, и в июле 1922 года в изолятор пришла директива из управления, предписывавшая в сжатые сроки сформировать ядро работников культпросвета из числа осужденных. Но воплотить в жизнь это начинание оказалось делом непростым. Поначалу желающих продемонстрировать на сцене свои актерские и прочие дарования найти никак не удавалось, о чем свидетельствует рапорт заведующего музыкально-хоровой секцией исправдома Лушинского в губернское управление местами заключения. В ответ пришло новое указание, требовавшее продолжать работу по организации самодеятельного театра.
В итоге к концу 1922 года театрально-драматический кружок в учреждении все-таки был организован, и уже в первом квартале следующего года на сцене исправдомовского клуба состоялись 4 спектакля и 2 концерта, постановки которых осуществлялись актерами-зэками, взявшими на вооружение девиз “Через труд и искусство — к исправлению!”.
Идея оказалась удачной, и самодеятельный театр стал пользоваться большой популярностью среди обитателей “екатеринбургского централа”. Здесь с неизменным аншлагом и на “ура” проходили любые постановки — начиная от классических пьес Островского и заканчивая спектаклями на темы “классовых и революционных битв”. Особенно грандиозным действом стал не единожды демонстрировавшийся в клубе свердловского изолятора № 1 в 1925 году спектакль — эпопея “8 Октябрей”. Его постановщики попытались доступными средствами изобразить серию символических экскурсов в недавнее прошлое, посвященных тем или иным значительным событиям в жизни страны — боевым действиям, восстановлению разрушенной промышленности, денежной реформе и т.п.
На одном из сохранившихся “раритетных” снимков, сделанных в екатеринбургской тюрьме в середине 20-х гг. минувшего столетия, запечатлен любопытный эпизод из театральной эпопеи “8 Октябрей”, называвшийся “Гражданская война”. Трое стоящих на сцене зэков-артистов изображают героизированные образы “рабочего”, “крестьянина” и “солдата”. Отрицательные персонажи, “меньшевик” и “эсер”, растерянно ползают по полу, всем своим видом демонстрируя, насколько незавидна и жалка участь тех, кто ошибается в исторической конъюнктуре.
Свердловская “пересылка”
По воспоминаниям ветеранов изолятора № 1, в 1945-1954 гг. в нескольких одиночных камерах “екатеринбургского централа” содержали до десятка и более заключенных-военнопленных из числа высшей элиты поверженной фашистской Германии. Таким образом, преследовались две важных цели — изолировать “элитную” публику от остальных пленных и обеспечить для нее более комфортабельные условия проживания. Дело в том, что в 1945-1955 гг. в столице Урала базировалось одно из основных учреждений ГУЛАГа, предназначенных для пленных немцев — так называемый “спецлагерь № 476”. Значимость этого уникального пенитенциарного заведения подтверждается, в частности, статистическими данными из монографии признанного знатока региональной этнографии, профессора Уральского госуниверситета В.П. Мотревича “Военнопленные немецкие генералы на Урале”. Согласно этому исследованию, в 1953 году из находившихся в местах заключения СССР 16,8 тысяч гитлеровских солдат и офицеров 7,2 тысячи, то есть почти половина, содержались именно в лагере № 476.
При этом стоит отметить, что из семи с лишним тысяч интернированных в Свердловске военнопленных приблизительно четверть составляли лица офицерского состава, в том числе и 96 (!) генералов. Кроме без малого сотни представителей фашистского генералитета, в Свердловске отбывало длительные сроки лишения свободы и немало других, весьма влиятельных, хотя формально и не имевших высоких званий, военнослужащих “третьего рейха”, например, майор Гюнше, состоявший в “скромной” должности личного адъютанта Гитлера, а также сын немецкого олигарха Круппа, некий Геральд фон Болен унд Гальбах.
Достоверной информации о том, кто же именно из элитных фашистских чинов содержался не с общей массой заключенных, а в специальных помещениях свердловской тюрьмы № 1, увы, не сохранилось. Можно только предположить, что “избранные” требовали особого присмотра со стороны компетентных органов, осуществлять который в условиях общего лагеря было бы вряд ли возможно. Известно, что несколько высокопоставленных узников находились в “екатеринбургском централе” целых десять лет, и лишь с октября — декабря 1955 года, после визита в СССР канцлера ФРГ К. Аденауэра, заключенных этой категории стали освобождать и депортировать на родину.
Точных сведений о том, насколько переполнена была Свердловская тюрьма в конце тридцатых годов, к сожалению, не сохранилось. Но, если учесть, что последняя на тот момент реконструкция “централа” предпринималась лишь в 1931 году, проблема эта не могла не назревать. В 1931 году, тогда еще в бытность изолятора, до вторичного переименования его обратно в “тюрьму”, здесь были построены четырехэтажный корпус № 4 и двухэтажный корпус № 9. В большой четырехэтажной новостройке имелись 9 общих, 48 маломестных и 4 одноместных камеры, а также 34 помещения для административно-хозяйственных нужд. В двухэтажном, менее значительном по площади корпусе — “девятке”, предназначавшемся исключительно для размещения хозяйственной обслуги, было оборудовано лишь 9 камер. Иными словами, некоторый прирост площадей “екатеринбургского тюремного замка”, организованный в начале 30-х годов ХХ века, являлся мерой необходимой, но недостаточной.
Определенные выводы о динамике численности находившихся в середине ХХ столетия в Свердловском изоляторе — тюрьме № 1 арестантов и осужденных можно сделать на основании акта проверки состояния учета заключенных, проводившейся в этом учреждении Тюремным отделом и 1-м спецотделом Управления МВД Свердловской области 24 июля 1946 года. В частности, в документе, носившем гриф “совершенно секретно”, содержались такие данные:
“…При лимите 2000 мест среднесуточная населенность тюрьмы № 1 г. Свердловска в текущем году была таковой:
— в январе — 2169 заключенных, что составляет 108% к лимиту; в феврале — 2195, или 110% к лимиту, в марте — 2268, или 113% к лимиту; в апреле — 2351, или 118% к лимиту; в мае — 2421, или 121% к лимиту; и в июне месяце 2401, или 120% к лимиту.
Таким образом, установлено, что тюрьма № 1 города Свердловска в текущем году все время находится в значительном перелимите.
За шесть месяцев 1946 года (январь — июнь) в тюрьму поступило 15224 и выбыло из нее 14947 заключенных, в том числе 1260 освобождено и 6 умерло. Бежавших нет…”
Возможно, кого-то эти цифры, мягко говоря, удивят. Ведь если таковым было положение в одной из наиболее крупных пересыльных тюрем бывшего СССР, через которую, никогда не прекращался поток арестантов и осужденных с востока на запад и обратно, то нет никаких оснований полагать, что в других тюремных учреждениях дела обстояли как-то иначе. Итак, за целое полугодие 1946 года в свердловской тюрьме побывали лишь… пятнадцать тысяч заключенных, из которых более тысячи было освобождено и шестеро умерли! Причем скромное переполнение в 10—20 процентов от нормы проверяющими оценивалось как “значительное”, то есть как нечто из ряда вон выходящее.
Но где же тогда пролегали те, не обозначенные на географических картах, “виртуальные” дороги, якобы пропустившие через себя миллионы узников послевоенного ГУЛАГа, который, если верить насаждавшимся в обществе полтора — два десятилетия назад установкам “правозащитников”, мало чем отличался от предвоенного и был почти точно так же “чудовищно переполнен”? Не вернее ли предположить, что, по крайней мере, в отдельные годы “виртуальными” были не дороги, а миллионы зэков, которых какими-то загадочными способами “перебрасывали” из западных регионов страны в Сибирь и обратно?
Впрочем, судя по мемуарам некоторых именитых узников ГУЛАГа, в 1937—1938 гг. конвейер “свердловской пересылки” действительно работал более напряженно, чем раньше и позднее.
Например, в конце 30-х гг. побывала здесь А. М. Ларина — жена известного общественного деятеля той эпохи Н. И. Бухарина.
Вот что писала А.М. Ларина спустя несколько десятилетий о свердловском изоляторе в своей книге “Незабываемое”:
“Свердловская пересылка отличалась от других тем, что заключенные уже в камерах не помещались ни на нарах, ни под нарами, ни между нарами — поэтому нас поселили в коридоре. Коридор неширокий, светлый, так как “намордников” на окнах не было, и очень холодный…”
Достоверны и сохранившиеся сведения о том, что тюрьма № 1 города Свердловска оказалась переполненной также и в “холодное лето” 1953 года, когда в результате реформ, инициированных после смерти И.В. Сталина правительственным куратором органов госбезопасности, милиции и ГУЛАГа Л.П. Берия, по этапам передвигалось множество осужденных и арестованных, дела которых было велено “поднять” для пересмотра мер пресечения и наказания. По рассказам служивших в то время ветеранов “екатеринбургского централа”, в июне 1953 года обстановка здесь была довольно взрывоопасной. Несколько дней тюрьму сотрясали массовые волнения, причем рев сотен бунтовщиков был слышен даже в центре города. Требовавшие ускорения процесса амнистии уголовники выбивали двери и пытались штурмовать ограждения.
После того, как получили ранения несколько надзирателей, к тюрьме экстренно направили подразделения конвойных войск из ближайшей части, в районе так называемой “Московской горки”, а потом перебросили на помощь и другие армейские подкрепления. Вооруженную чугунной арматурой, самодельными ножами и пиками толпу, которая уже вырывалась из тюремных стен, пришлось останавливать и поворачивать вспять автоматным огнем на поражение. При подавлении этого восстания было уничтожено около десятка заключенных, имелись потери и среди военнослужащих. Как считают ветераны изолятора № 1, карательные меры в данной ситуации были абсолютно оправданными. При малейшем попустительстве разъяренные зэки, растерзав десяток-другой надзирателей и солдат, пролили бы еще немало крови и на улицах уральской столицы.
Жестокость была обоюдной. Рассказывают, что одного из задействованных в усмирении бунта военнослужащих, некоего старшего лейтенанта, потом осудили за то, что он, в порыве мести за зверское избиение своего сослуживца, расстрелял двоих уголовников прямо в одной из камер, уже после того, как “спецконтингент” был загнан обратно в помещения. Действия военнослужащего были расценены как грубое нарушение законности и явное невыполнение ведомственных инструкций и приказов, запрещавших стрелять на поражение в случаях, когда осужденные находятся внутри определенных для них локальных режимных объектов — то есть в тюремной камере или в лагерном бараке. Старший лейтенант был приговорен к нескольким годам исправительно-трудовых лагерей…
И тишина порой “стреляет”…
Шестидесятые — семидесятые годы ХХ века были для “екатеринбургского централа” временем сравнительно спокойным, когда обновлялась его материально-техническая база, совершенствовались формы и методы оперативно-служебной деятельности.
В 1963 году на КПП Свердловской тюрьмы № 1 в очередной раз сменили вывеску. Как и в 1920-е годы, слово “тюрьма” вызывало ассоциации с прошлым, о котором кому-то опять хотелось поскорее забыть, и потому такие учреждения вновь повсеместно переименовали в “изоляторы”…
С 1954 по 1982 гг. в “централе” появилось 8 новых зданий и вспомогательных строений. Важнейшими сооружениями тех лет стали отдельный двухэтажный карцерный корпус № 8, где имелись 3 маломестных камеры и 25 карцеров, и трехэтажные корпуса № 6 и № 3, в которых, на момент сдачи в эксплуатацию, имелось, в общей сложности, более 70 общих, 25 маломестных и 13 одноместных камер, а также почти сотня административно-хозяйственных помещений.
В 1969—1971 гг. “оброс” пятью дополнительными служебными и хозяйственными постройками общей площадью в 75 кв. метров и старый корпус № 1. Кроме того, в тот же период, в ходе расчистки территории вокруг первого корпуса, была снесена находившаяся рядом с ним карцерная постройка, поставленная здесь предположительно еще в середине XIX века. На месте ветхого строения был воздвигнут трехэтажный административный корпус, сразу же решивший множество хозяйственных проблем изолятора.
В полуподвале нового административного корпуса было обустроено хранилище для лука и других овощей вместимостью в 25—30 тонн. На первом этаже разместили аптеку, рентген-аппарат и кабинеты медперсонала, а на втором медицинские кабинеты соседствовали с камерами для душевнобольных заключенных. На третьем этаже оборудовали еще несколько камер, где “проживали”, в основном, несовершеннолетние преступники.
Во второй половине нового административно-хозяйственного корпуса были размещены просторный и теплый гараж на 20 автомобилей, архив, комнаты общежития и столовая для личного состава, а также актовый зал, заменивший существовавшую в старом штабе тесноватую “ленинско-сталинскую” комнату, “дизайн” которой не подвергался серьезным изменениям с 1947 года.
К началу 60-х годов в изоляторе уже лет тридцать существовало централизованное водоснабжение, но поскольку в довоенный период тюрьма № 1 находилась на окраине Свердловска, протянутая сюда маломощная ветка водопровода не позволяла обеспечить водой все помещения “централа”… Между тем за годы индустриализации и послевоенного восстановления промышленности столица Урала существенно расширилась и “поглотила” когда-то находившийся между лесом и кладбищем тюремный замок. Теперь появилась возможность резко расширить сеть водоснабжения.
Сначала водопроводом были охвачены все корпуса, а затем холодную воду протянули и в каждую камеру. За несколько лет все камеры были оборудованы неким подобием цивилизованных туалетов и санузлов. Вдобавок к этому почти во всех корпусах вместо старинных нар в камерах, наконец установили двухъярусные металлические кровати. По тогдашним бытовым стандартам это выглядело настоящей “коммунальной” революцией, главным организатором которой выступил тогдашний начальник СИЗО-1 Михаил Александрович Андрюхин. Другими, не менее перспективными хозяйственными инициативами полковника внутренней службы М.А. Андрюхина стали полная замена печного отопления на централизованное водяное, реконструкция пищеблока, где вместо допотопных паровых котлов поставили электрические, а также введение в эксплуатацию автономной трансформаторной подстанции, благодаря которой в изоляторе вскоре позабыли о привычных перебоях с электричеством.
Среди реконструкций, происходивших в изоляторе в 70-е годы минувшего столетия, можно выделить полный демонтаж опоясывавших и разделявших СИЗО как по периметру, так и внутри, в прогулочных дворах, многометровых деревянных заборов, которые к тому времени уже изрядно подгнили. По оперативным данным, не исключалась даже возможность массовых побегов, и потому было принято решение как можно скорее снести эти реликтовые пережитки ГУЛАГа. Решение это воплотили в реальность в самые короткие сроки по всему периметру монументальной кирпичной стены, был смонтирован самый передовой тогда отечественный комплекс охранных приборов “Графит” и “Ночь-12”.
В 1978 году в “екатеринбургском централе” состоялось еще одно значительное событие — завершилось строительство современного корпуса № 6, в ходе которого также было предусмотрено много полезных новаций. Во-первых, здесь нашлось место для единого склада личных вещей спецконтингента. Появление централизованного вместительного помещения для этих нужд позволило в сжатые сроки устранить неразбериху в деле сохранности имущества “сидельцев”, в результате чего жалобы отпускаемых на свободу или “переезжающих” в другие пенитенциарные учреждения заключенных на пропажу тех или иных ценностей немедленно пошли на спад.
Вторым новшеством являлись оборудованные в шестом корпусе инструментальная и замочная мастерские, при помощи которых удалось преодолеть проблему оперативного ремонта замков и других запорных механизмов. Трудности здесь состояли, конечно, не в самой процедуре ремонта скобяных приспособлений, а в резко возросшем объеме работ. За пятидесятые — шестидесятые годы площади свердловской тюрьмы № 1, по сути дела, удвоились, и, соответственно, увеличилось число ежедневно не по одному десятку раз открываемых и закрываемых дверей, решеток и т.п.
Ну и, наконец, благодаря сдаче шестого корпуса СИЗО, в конце 70-х годов здесь удалось покончить с уродливым нагромождением прогулочных деревянных “острогов”, не только портивших внешний вид “централа”, но и начинавших мешать нормальному функционированию хозяйственных служб. Тогда была воплощена в жизнь довольно рациональная идея — разместить “прогулки” над новым зданием. В итоге, на крыше корпуса № 6 было оборудовано 25 прогулочных двориков.
Несмотря на реорганизационные преобразования 60-х гг. и заметное снижение, по сравнению со “сталинским” периодом, финансирования пенитенциарных учреждений, руководству изолятора № 1 удавалось обеспечивать в коллективе преемственность поколений, сохранять стабильность личного состава. В те годы свердловский изолятор № 1 заметно расширил структуру подсобных сельскохозяйственных угодий, что было немаловажно при сбоях в продовольственном снабжении, уже дававших о себе знать в период так называемого брежневского “развитого социализма”. Обладая достаточно обширными и благоустроенными “владениями” в опытном хозяйстве “Свердловское”, а также в совхозе производственного объединения “Уралэлектромедь” и в поселке Мурзинка Свердловской области, учреждение не знало нужды в картофеле и в овощах. В 60—70-е гг. в изоляторе приступили и к созданию современной базы для хлебопекарного и макаронного производства. Позднее, в середине 90-х гг., ее обновили полностью, и это позволило “централу” с тех пор и по сей день не только “перекрывать” собственные потребности в хлебобулочных и макаронных изделиях, но и поставлять их в крупные екатеринбургские супермаркеты.
Имевшиеся в СИЗО-1 солидные штаты хозяйственной обслуги из числа осужденных, которых тогда именовали “бесконвойниками”, были задействованы не только в сельскохозяйственном и хлебопекарном производстве, но и на крупных промышленных предприятиях бывшего Свердловска — в частности, на заводах железобетонных изделий № 1 и “Уралтрансстрой”, а также в действовавших при изоляторе переплетных, швейных и столярных мастерских. Прибыль от столь обширной и многоплановой деятельности направлялась на благоустройство общежитий и служебных помещений, социальную защиту осужденных, арестованных и сотрудников СИЗО.
В этой связи многие ветераны изолятора вспоминают эпоху “застоя” добрыми словами. По их словам, решая вопросы обеспечения “хлебом насущным”, в те годы в изоляторе успевали систематически, а потому и успешно вести активную работу по оздоровлению личного состава. Помимо того, что в коллективе “централа” проводилось множество физкультурных соревнований со сдачей чуть ли не “ворошиловских” норм ГТО, здесь были организованы еще и спортивные секции, в которых с удовольствием занимались многие сотрудники — самбисты, любители лыж, волейбола, стрельбы из пневматического оружия, игры в городки, рыбалки и охоты.
Вместе с тем, нельзя сказать, что те годы для коллектива свердловского СИЗО-1 были совсем уж безмятежными. Именно тогда погибли при исполнении служебных обязанностей двое опытнейших сотрудников изолятора — И. Г. Боровский и А. П. Борзенков.
Вечером 13 июня 1976 года старший по корпусу Александр Борзенков заступил на ночное дежурство, которое должно было продлиться с 23 до 7 часов. Трагические события произошли рядом с 18-м постом в корпусе № 4 в 1 час 15 минут. Незадолго до этого четверо содержавшихся в этом корпусе опасных преступников взломали дверь камеры и притаились в коридоре. Замысел уголовников был следующим — дождаться, когда старший по корпусу будет совершать обход, напасть на него, отобрать ключи от проходных дверей, а затем, ликвидировав всю дежурную смену изолятора, завладеть формой и табельным оружием сотрудников и совершить побег из учреждения.
При обходе постов четвертого корпуса старший сержант Борзенков вступил в неравную схватку с набросившимися на него матерыми бандитами, которые нанесли ему 37 ножевых ранений. Сдерживая натиск нападавших, Александр Борзенков успел предупредить об опасности сотрудников дежурного наряда, и преступники были задержаны. По решению суда один из убийц Борзенкова был расстрелян, а остальные получили дополнительно по 10—15 лет лишения свободы.
9 августа 1983 года И.Г. Боровский выполнял обязанности постового контролера в транзитном корпусе. В 15 часов он заметил драку среди осужденных в одной из камер, где разъяренный опасный преступник терроризировал своих сокамерников. Совместно с прибывшим дежурным нарядом старшина Иван Боровский тотчас же приступил к пресечению беспорядков. Сотрудники изолятора выдворили осужденных из камеры и обезвредили зачинщика драки. Но в момент задержания уголовник успел выхватить из одежды самодельную, остро заточенную пику и нанес ей удар в грудь контролеру Боровскому. Ранение оказалось смертельным…
В ноябре 1981 года в Свердловском СИЗО-1 был совершен дерзкий побег, в результате которого получили тяжелые травмы и ранения двое сотрудников изолятора. События развивались следующим образом. Рецидивисту Новикову и еще двоим матерым бандитам вдруг взбрело в голову “повидаться с корешами, попировать на воле”. Для реализации замыслов, в которые входили захват ключей от корпуса и переодевание в форменные мундиры, преступники хотели для начала уничтожить кого-нибудь из контролеров, а потом “мочить” всех, кто попадется на пути.
Чтобы попасть в тюремный коридор в полном составе, “беспредельщикам” необходим был удобный повод. Он нашелся сразу после того, как в корпусе прошел очередной “помывочный” день. Решившиеся на побег заключенные стали уговаривать дежурного контролера Голубева вывести их в баню, мотивируя свою просьбу тем, что вместе со всеми они помыться будто бы не успели, так как находились на свидании с родными. Старшина Голубев пожалел “обделенных” зэков и повел на помывку. В свертках с “бельишком” Новиков и его подельники замаскировали ножи, которые они выточили из обувных супинаторов. Выбрав удобный момент, преступники пустили оружье в ход.
Голубев попытался задержать нападавших, но силы были неравны — уголовники исполосовали его лезвиями и повалили на пол. После того как один из беглецов завладел шапкой и бушлатом контролера, другой натянул на себя китель, а третий “замаскировался” форменной рубашкой, они смогли прорваться к третьему наружному “шлюзу”, предназначавшемуся для пропуска автотранспорта. Дежуривший там старшина Николай Данин в самый последний момент успел защелкнуть имевшийся на заградительной решетке “шлюза” так называемый “секрет”, и доступ через проходную был прегражден. Видя, что выйти на волю самым удобным маршрутом вряд ли удастся, отморозки принялись “прессовать” оказавшуюся за решеткой кисть руки дежурного. “Нажми на кнопку, иначе инвалидом будешь!” — ревели они. Но Данин, бывший тогда уже одним из немногих остававшихся в строю фронтовиков Великой Отечественной войны, отказался выполнить требование открыть шлюз. Видя, что пытки результата не дают, Новиков и его подручные убежали к хозяйственным постройкам, где преодолели стену и скрылись.
Зачинщика этого побега задержали по “горячим следам” спустя несколько часов. Новиков был приговорен к высшей мере наказания и вскоре расстрелян. Остальных отлавливали почти полгода по всему Уралу. Получившие тяжелые ранения и травмы дежурные сотрудники СИЗО-1 Голубев и Данин несколько месяцев находились в больнице, и, к счастью, медикам удалось спасти их жизни. Но подорванное здоровье полностью восстановить не удалось, ветераны долго болели, а один из них получил инвалидность…
В конце 80-х и в 90-е годы через стены екатеринбургского СИЗО-1 прошли многие уральские криминальные “знаменитости”.
Так, в начале 90-х гг. прошлого века в стенах изолятора долгое время провели в ожидании суда главари самых известных в то время екатеринбургских организованных криминальных формирований — “Трифон” и “Овчина”, а также более двух десятков их подельников. Этими мафиозными структурами, резко активизировавшими свою деятельность на стыке эпох, были совершены несколько десятков убийств, разбоев и грабежей, не останавливались они и перед захватом и жестокими пытками заложников.
Сегодня это страницы истории. А тогда, в начале 1991 года, не только в Уральском регионе, но и по всей стране получил известность наиболее “резонансный” эпизод вооруженного противостояния между бандами Трифонова и Овчинникова, после которого Екатеринбург еще долго называли “российским Чикаго”. 7 января 1991 года в автоматной перестрелке между боевиками “Трифона” и “Овчины”, произошедшей в центре уральской столицы, была случайно убита стоявшая на остановке пожилая женщина. В результате последующих операций, проведенных правоохранительными органами, организаторы и участники этого преступления оказались в стенах “екатеринбургского централа”.
В 1993 году прошли через екатеринбургский изолятор № 1 тогдашние предводители организованных мафиозных группировок “центровых” и “уралмашевских” М. Кучин и К. Цыганов, арестованные по обвинению в вымогательстве. А в 1996—1997 гг. “эстафету” у них приняли новые именитые сидельцы — считавшиеся в ту пору самыми “отмороженными” в Уральском регионе лидеры и активисты екатеринбургской бандгруппы братьев Коротковых. Только на официально признанном следствием и судом счету у боевиков этого организованного преступного формирования числился 21 труп!
В период передела собственности, в середине и в конце 90-х годов, в одиночных камерах екатеринбургского изолятора № 1 зачастую по несколько месяцев, а то и по целому полугодию “отдыхали” от мирской суеты видные уральские “олигархи”, которых иногда удавалось привлекать к ответственности за различные махинации на ниве “теневого” бизнеса. Также размещали здесь перед отправкой на скамью подсудимых и в колонии Урала и Сибири не одну сотню “воров в законе” и “авторитетов” — не только уральских, но и из других регионов страны, а также из южных республик ближнего зарубежья. Ну и, кроме того, за последние два десятилетия “почтила” своим присутствием “VIP”-апартаменты “екатеринбургского централа” целая плеяда маньяков и “серийных” убийц.
Трудно не согласиться с мнением многих ветеранов изолятора, что служба здесь в тех условиях была делом предельно напряженным и опасным. Временами “екатеринбургский централ” оказывался переполненным в два-три раза, в начале “смутных девяностых” бывали годы, когда через его стены проходило до 150 тысяч “сидельцев”! Положение усугублялось не только “криминальной революцией” региональных масштабов, но и тем, что после распада СССР пролегавший через Челябинск “южный” железнодорожный маршрут из центральной части России в Сибирь оказалось невозможно использовать для перевозки транзитных арестованных и осужденных, ведь на отдельных участках он проходил по территории Казахстана, ставшего суверенным государством. И тогда практически весь общероссийский тюремный транзит с запада на восток и обратно хлынул в единственное остававшееся доступным русло — то есть через екатеринбургский СИЗО-1
Все это не могло не влиять на результаты оперативной работы и на “прочность” охранно-режимных мер. Об этом свидетельствовали, в частности, попытки побега отсюда, имевшие место в 1994 и 2001 годах.
В июне 1994 года в стенах СИЗО-1 складывалась достаточно сложная оперативная обстановка. В то время в “екатеринбургском централе” уже несколько месяцев содержали лидера и троих активистов одной из региональных организованных преступных групп — Махнева, Гайду, Костарева и Прасолова, арестованных за тяжкие преступления. Они ждали завершающего судебного заседания, на котором каждый должен был получить срок лишения свободы — “от десяти и выше”.
В недосмотренной, по халатности контролера, сумке преступникам передали боевую гранату и пистолет “наган”. Оружие пустили в ход при первом же удобном случае — во время прогулки. Совершив нападения на постового контролера и старшего по корпусу, двое вооруженных уголовников заставили их открыть камеры и освободить подельников. Через систему коммуникаций преступники проникли в оборудованную во “внешней” административной части изолятора комнату для приема передач. Двое работников изолятора, пытавшихся их задержать, получили тяжелые ранения.
В заложники были взяты 18 сотрудников “централа”. Угрожая подрывом гранаты, Махнев и его подручные выдвигали стандартные требования — водку, деньги, заправленный самолет.
Вскоре к екатеринбургскому следственному изолятору на улице Репина прибыли бойцы спецназа “Россы”, представители руководства Свердловского областного управления исполнения наказаний, милиции и прокуратуры. Переговоры с “террористами” начали только после того, как удалось эвакуировать толпу невольных участников инцидента, пришедших в изолятор с передачами для арестованных и осужденных. Люди были изрядно шокированы происходящим, и среди них началась паника. Один из “террористов”, Костырев, воспользовался возникшей толчеей — затерялся в толпе и ускользнул с места происшествия. Впрочем, долго гулять на свободе беглецу не позволили, и спустя несколько дней он был возвращен на прежнее место…
В результате операции по освобождению заложников были задержаны Махнев и Прасолов, а их четвертый подельник, Гайда, застрелен. Благодаря мастерству спецназовцев потерь среди участников штурма и заложников удалось избежать…
Ставшие участниками и очевидцами этих событий сотрудники “екатеринбургского централа” вспоминают, что на суде Махнев, Костырев и Прасолов откровенно объясняли свои действия общим “бардаком в стране”. “Если всем все можно и никто ни за что не отвечает, так почему мы должны на нарах “париться”?…”
Происшествие в январе 2001 года можно отнести к разряду курьезных. “Сделать ноги” попытался осужденный из состава хозяйственной обслуги учреждения, некий Шалдин, состоявший здесь в скромной должности разнорабочего и уборщика. Так как пробыл он в “централе” уже довольно долго и вел себя безупречно, то к тому времени, помимо мытья полов в корпусе пребывания, ему иногда доверяли и уборку в поликлинике.
И вот однажды, выдраив полы медсанчасти, “тихий” зэк выкрал ключ у одной из сотрудниц и запер ее в собственном кабинете. Затем надел ее бушлат и шапку и отправился странствовать по лабиринтам изолятора. Видимо, в беглеце “пробудились” актерские дарования и он сумел не вызвать подозрений ни у кого. Кроме того, был уже конец рабочего дня, и в сумерках Шалдин ухитрился “просочиться” почти через все двери и кордоны, а потом перелез через внешнюю ограду и был таков. Спустя несколько часов оперативники изолятора задержали его в черте Екатеринбурга, на квартире у знакомых.
После этого происшествия был детально проанализирован весь комплекс практиковавшихся ранее в СИЗО-1 режимных и охранных мер. Несмотря на то, что обнаруженные упущения были устранены в самые сжатые сроки, подобный “мониторинг” стал проводиться систематически.
Нынешний екатеринбургский следственный изолятор № 1 состоит из 8 режимных корпусов, 363 камеры которых позволяют содержать в “централе” арестованных и осужденных всех видов режимов — вплоть до пожизненного. Расчетная вместимость учреждения — 2255 мест. Но, по состоянию на 2005—2007 годы, как правило, здесь одновременно находятся 4 —5 тысяч заключенных. По численности и общему движению спецконтингента екатеринбургский ИЗ-66/1 считается крупнейшим в России, несколько опережая даже таких именитых “флагманов” отечественного тюремного дела, как “новосибирский централ”, московский “бутырский” изолятор и питерские “Кресты”. В 2006 году через екатеринбургский СИЗО-1 прошло более 67 тысяч арестованных и осужденных. В настоящее время в его стенах “томятся” обвиняемые и преступники из десяти организованных криминальных сообществ, “представляющих” не только весь Уральский федеральный округ, но и некоторые соседние регионы.
Начало XXI века стало для “екатеринбургского централа” временем перемен, обновления материальной базы, поиска новых “технологий” управленческой, оперативной, охранно-режимной деятельности. Как и во всех учреждениях уголовно-исполнительной системы России, “вектор” происходящих преобразований направлен, в основном, на гуманизацию условий пребывания здесь арестованных и осужденных.