Опубликовано в журнале Урал, номер 11, 2007
Сергей Ивкин. Пересечение собачьего парка. — Екатеринбург—Н. Тагил: Изд-во Уральского университета, Объединение “Союз”, 2007. — (“Подземный дирижабль”)
Любая книга — будем сейчас говорить об изданиях, сохраняющих за собой право на обдуманное и прочувствованное высказывание — любая книга есть поступок. В таком случае, первая книга — решительный шаг, переход в новое качество, независимо от того, ждет ли ее бурный успех и широкая популярность. Не в том дело: сам автор становится в этот момент другим человеком, по-иному видит себя и слышит свое слово. Важно поэтому понять, что стало отправной точкой этого перехода, то есть лежит ли в основе книги конкретная идея, и если да, то какая?
Думаю, “книжка-малышка” в 57 страниц изящного (если не сказать — субтильного) формата, вместившая далеко не все лучшие стихи Сергея Ивкина, — как раз и есть пример отчетливо концептуального подхода: виден не только отбор, но и подбор стихотворений, отсечение лишнего в пользу необходимого.
И все же первая книга есть первая книга, читай: молодость есть молодость (и автор действительно — человек молодой, не столько “начинающий”, сколько “хорошо начавший”). Молодости свойственны противоречия, антиномии, парадоксы. Элемент противоречия присутствует уже в дизайне книги — на каждой странице соседствуют стандартный шрифт собственно текстов и факсимиле от руки написанных самим автором заголовков и колонтитулов: машинное и человеческое, “живое” и “неживое”, а также технически выверенное — и вдохновенно импровизационное…
Не “за кадром”, а на глазах читателя идет поиск языка, поиск интонации. У Ивкина цель этого поиска и вообще предназначение всех поэтических средств — не выражение своей индивидуальности, а как можно более точное воспроизведение во всей многогранности материальных, культурных и духовных проявлений окружающего мира. То есть как автор он целиком обращен вовне, лучше всего чувствует себя в роли наблюдателя и рассказчика, хотя и не чурается письма от первого лица, сохраняя искренность и открытость читателю.
На четверых — бутылка коньяка.
Мы отыскали одинокий столик
в тени ветвей — возможность уника-
льная поговорить за столько
календарей исчерканных, пока
стаканчики целуются краями,
а город нас качает на руках
и тропы осыпает воробьями —
в стихотворении “Воробьиные боги”, одном из лучших в книге, главенствует именно описание и внеэмоционально-эпическая интонация. Здесь верно взять “длинное дыхание” для элегического размышления, оставляющего, впрочем, место для метафорических прозрений:
…И летят резиденты, солдаты, жлобье, эмигранты
на ширинки гостей, в декольте раскрасневшихся дам,
чтобы выйти в эфир: на фуршентном своем эсперанто
проповедовать, как умирается там… —
это уже из стихотворения “Свобода”, где комнатное растение каланхоэ (как известно, “живородящее”, рассеивающее вокруг свои малые подобия, способные укореняться и произрастать практически на чем угодно) рождает цепь ассоциаций: порыв к свободе — эмиграция — неприхотливость — экзистенциальная бессмысленность любой перемены участи…
Язык описания (созерцания) соседствует в книге с языком ощущения (соучастия). При этом меняется ритм, перестраивается перспектива, “мир познается на зубок и свист”, читателя захватывает и подхватывает не логика рассуждения, а эффект физического присутствия:
непрожитый мираж зачем оно когда ты
целуешь пса в оскал
и в небо
во всю ширь
проносятся свистя финальные закаты
мерзавец
Амадей
стреляй
дыши
ды-
ши —
в стихотворении “Красное поле” и некоторых других главенствует интуиция, музыкальная импровизация, чуткость к языку как сложному взаимодействию семантических полей. А это уже — совершенно другой путь в поэзии, нежели воспроизведение “картинок из жизни” и следование законам обыденной речи.
Очевидное стилистическое противоречие — если уместно говорить о борьбе интеллектуального и инстинктивного начал — в книге решается в пользу первого. То есть хотя бы за счет длинных стихотворений, даже мини-поэм, преобладают живописное описание, не всегда удачные попытки философствования, влияние поэтики И. Бродского и, возможно, в связи с этим, чересчур вольное обращение с рифмой. “Навзничь” — “казни”, “ворота” — “разворота”, “текста” — “тех кто”… — такие диссонансы могла бы оправдать только действительная свобода владения стихом либо высокая эмоциональная насыщенность, в противном же случае — увы…
И все же автор делает ставку прежде всего на стихи такого рода. Для него явно важнее не версификационное мастерство, а содержание. Конкретно — он стремится запечатлеть некий переломный момент, ощущение нового этапа жизни — расставание с отжившим и открытость неведомому. Такими размышлениями и настроениями проникнуты многие стихи, и прежде всего заглавное для книги “Пересечение собачьего парка”. Часто тут же присутствуют рассуждения о всепроникающей материи и истории языка, о жребии поэта, в широком смысле — хранителя (а может, и воителя) культуры и духовного наследия в современном мире. Одна из поэтических удач С. Ивкина — стихотворение, заключающее книгу, в котором происходит наконец синтез наблюдения и ощущения — в момент рождения чувства:
да я выжил вот в этой культуре
безымянной почти что на треть
перепало на собственной шкуре
в невозможное небо смотреть
(это темное небо отвесно)
ты приходишь в себя от тычка
в электричке становится тесно
тчк тчк тчк
“Прийти в себя” — не означает ли здесь “стать собой”, обрести себя — столько же в повседневной суете, сколько в кардинальных психологических и духовных внутренних сдвигах? На это, между прочим, уходит вся жизнь. И только поэзия, пожалуй, способна концентрировать саму материю времени в мгновения абсолютного тождества: человека — и мира, духа — и слова…
Евгения ИЗВАРИНА