Повесть
Опубликовано в журнале Урал, номер 11, 2007
Сергей Луцкий — член СП России, автор четырех книг прозы. В разное время публиковался в журналах “Октябрь”, “Юность”, “Роман-газета”, “Сибирские огни” и других изданиях, московских и региональных. Живет в селе Большетархово Нижневартовского района Тюменской области.
Портрет на фоне 90-х
Повесть
Свободы сеятель пустынный,
Я вышел рано, до звезды…
А. Пушкин
1
Начали женщины. Альбина Сухих, обычно спокойная и немного даже заторможенная заведующая клубом, отмечала свое тридцатилетие. Как водится, не хватило. Накинув куртки, веселая компания направилась к магазину. Там была очередь, стоять в которой Альбине и ее гостям, понятно, не хотелось.
Дебелая юбилярша, легко раздвинув людей, прошла к прилавку и громко заявила продавщице:
— Ящик “Русского размера”, Маша! Нашего размера, по самое не хочу!.. Закончишь работу, приходи. Ты для меня желанный гость, поняла?.. — Альбина и продавщица были дальними родственницами.
Видеть завклубом в таком состоянии было забавно, и в очереди заулыбались. Однако не все. Оксана Коковихина, находившаяся на шестом месяце, почувствовала себя уязвленной.
— Между прочим, здесь беременные стоят и без очереди не лезут, — упрекающим голосом сказала она. — Могли бы тоже постоять.
Альбина с пьяным высокомерием посмотрела на очередь.
— Это кто там возникает?.. Не слышу ответа!
— Зальют глаза, и совести для них не существует, — не отступала Оксана, которую беременность делала смелой. Обычно с многочисленным кланом Сухих в Прилепино старались не связываться. — Постеснялась бы, работник культуры, называется!..
Альбина подбоченилась.
— А тебе какое дело до моей работы? Чего вякаешь?
— Сама вякаешь!..
Слово за слово, дошло до мата. В конце концов завклубом оттаскала Оксану за волосы — благо, была на голову выше и раза в два тяжелее. Рыдая, растрепанная Оксана убежала домой, а Альбина с компанией покинули магазин в еще более приподнятом настроении.
На этом дело, однако, не закончилось. Оксанин муж Эдик вступился за жену. Но время для выяснения отношений выбрал не лучшее. И хотя к Сухих Эдик пошел на следующий день, там, как оказалось, еще гуляли.
— Твоя Оксанку мою побила. Что за дела? — довольно спокойно сказал Эдик Альбининому мужу Витьке. Для разговора он его вызвал во двор.
— Погоди, я сейчас, — неизвестно чему обрадовавшись, Витька быстро скрылся за дверью. Он был моложе жены и занимался тем, что охотился и рыбачил. В основном потому, что с работой в Прилепино напряженка, да и кому нужен крепко поддающий мужик.
Через минуту Витька появился с ружьем в руках.
— Ага! — азартно оскалившись, с ходу заорал он и выстрелил в воздух. — Вали отсюда, козел долбаный!..
Эдик опешил.
— Ты чего? Я по-человечески…
— Будет тебе по-человечески!.. — Витька саданул из второго ствола Эдику по ногам. — Гуляй, козел!..
Поначалу Эдик боли не почувствовал, даже не шелохнулся, но когда из дома вывалили гости, упал на снег. Гости собирались принять участие в событиях на Витькиной стороне, однако им хватило благоразумия поднять побелевшего Эдика и отвезти на “Буране” в фельдшерско-акушерский пункт, который прилепинцы коротко именовали ФАПом. Там Эдику наложили повязки и остановили кровь.
А через полчаса к Олегу Шляхтину, известной в селе личности, ворвалась Оксана Коковихина и закричала, сжимая кулачки и трясясь всем телом:
— Сделай что-нибудь!.. Сделай, Олег, а то я их всех спалю! Детьми клянусь, спалю!..
2
Поезда ему в обычное время нравились. Опускаются, чтобы опять взлететь вверх, телеграфные провода на столбах. Бегут перелески за окном — стремительно вблизи и медленно, едва заметно поодаль, — кажется, что мир это огромный диск, вращающийся на гигантском проигрывателе. Стучат колеса, внося особый уют в жизнь замкнутого вагонного пространства, несущего людей в другом пространстве, бесконечном и необъятном, словно космос.
А если еще в купе подберется хорошая компания, усядутся у откидного столика, раздадут карты, пойдут анекдоты… На остановках — светлый асфальт перронов, легкий после вагона воздух, быстроглазые женщины, торгующие бутылочным пивом и вареной картошкой с малосольными огурцами, прогуливаются попутчицы в удобных домашних бриджах — отлично! И снисходительное чувство транзитного пассажира, у которого только и существует настоящая жизнь, а все вокруг — необязательное, мимолетное, затерянное в глуши и, в общем-то, убогое.
То раньше. Сейчас вплоть до Урала он был готов к тому, что неожиданно ударят по голове, сильно и унизительно. Чувство было неконтролируемое, глубоко засевшее, подспудное. А главное, удар он принял бы как должное. И всю дорогу до Свердловска (к новому названию города никак не мог привыкнуть) незаметно для себя втягивал голову в плечи.
Спохватывался, понимая, что так нельзя, этим себя можно выдать. Пробовал читать, но его серьезность привлекала внимание омоновцев, часто двигавшихся вдоль вагона, несколько раз проверили документы. Хорошо еще, не ссадили и не стали искать, как на Казанском вокзале, синяков на плече и не делали смывов на пороховую гарь. А то просто могли вывести в тамбур и на всякий случай отметелить дубинками. Это у них запросто.
Надо было срочно что-то придумать. Позволить себе напиться, чтобы сойти за рубаху-парня, далекого от всех этих дел и просто возвращающегося из отпуска, он не мог. Знал свою беду. Выпив, сам стал бы цеплять омоновцев или дорожную милицию, которой в эти дни тоже были полны поезда и вокзалы. Тогда уж точно задержат и станут копать — откуда злоба на представителей законной власти? Где был, куда едешь?..
Помог случай. После Владимира долго не открывали туалет. В тамбуре скопились люди, терпеливо ждали. Девочка лет пяти смотрела снизу вверх на мать, жалась, топтала одной ногой другую, тихо спрашивала: “Мам, скоро?..” — “Потерпи, не маленькая, — отвечала, делая строгое лицо, молодая загорелая мать. Видимо, возвращались через Москву с моря. — Все терпят, и ты терпи”. Он почувствовал, как в голове законтачило, злость прожгла тело, как напряглись и окаменели желваки. Вот так и будут стоять, все обоссутся, а к проводнице подойти побоятся! Рыбья кровь, овечье стадо, страх даже перед таким вот начальством!..
Он с силой толкнул дверь в вагон. Не доходя до купе проводников, приостановился, сумел все-таки взять себя в руки. Не срываться, иначе точно найдешь на задницу приключение! Спокойный, доброжелательный тон, улыбка, немного юмора. “Девушки, народ собирается штурмом брать туалет…” Ничего, что проводница в кургузом форменном пиджачке смотрит недовольно — оторвал от пересчета пустых бутылок. Что-то сердитое бормочет. Но все же достает эмпээсовский треугольный ключ и идет к туалету. Он за ней, улыбаясь поверх головы проводницы и успокаивающе кивая девочке и ее матери. “Товарищи, пропустим вперед ребенка!..”
Но как противно, как саднит душу! Зажравшаяся баба должна сама все делать, без просьб и напоминаний! Чуть власть почувствуют — всё, короли, обратная сторона этих скотских натур!..
На ближайшей остановке он купил мороженое. “Можно угостить вашу дочку?” Девочка с матерью ехали в соседнем купе, у молодой женщины в глазах удивление. Она пожимает загорелыми плечами, стараясь выглядеть равнодушной, — понимает, внимание не столько к ребенку, сколько к ней. Отворачивается к окну. По тому, как она все это проделывает, ясно — разведенная или просто одинокая. То, что едут без отца, не случайно. “Можно”.
Понемногу завязывается разговор, заглядывающие в купе омоновцы видят дружную семейную пару с ребенком и проходят дальше. Сколько их, изумляется он, еще не всех в Москву согнали, оказывается!.. Женщина действительно не замужем, он не ошибся. Впрямую об этом не говорится, но по некоторым деталям понятно. Он тоже намекает, что уже два года, как один, есть сын, в сентябре пошел в школу. Конечно, плохо без близкого человека. Секс, когда тебе под тридцать, не проблема, а вот чтобы по-настоящему, чтобы душа была…
Она понимающе смотрит на него, согласно кивает. Когда девочка засыпает, выходят в тамбур — соседи по купе давно уже недовольно поглядывают на них. Он принимается женщину целовать, прижав спиной к прутьям тамбурной двери. Она отвечает, но пытающуюся пробраться под футболку руку решительно отводит. “Здесь? Ты что! Я так не могу”. — “А как можешь?” — шепотом выдыхает он. Она уклончиво улыбается, прячет лицо: “К другу надолго? Когда обратно?..”
— Не задуши девушку, — слышится добродушное из наряда омоновцев, с топотом проходящих через тускло освещенный тамбур.
— Все нормально, мужики, — отвечает он. И на некоторое время застывает, убирает с ее тела руки.
“Когда обратно? — шепотом повторяет разгоряченная женщина и уже сама льнет к нему. Она не понимает, что с ним. — Заедешь?.. Я отдельно от родителей живу. Ты Асе понравился…” Не поблядушка, не любительница дорожных приключений — нормальная женщина, ищущая тепла и постоянства. “Может, и заеду. Напиши адрес, — с расстановкой говорит он и зевает. — Вообще-то спать пора. Поздно”.
Она ждет чего-то еще, но он отстраняется, закуривает. На лице женщины проступает обида. Он видит это и мстительно добавляет: “А вообще-то… Если к каждой прошмандовке заезжать…”.
Нехорошо, несправедливо, но почему ему одному должно быть плохо?!
3
— Заявление участковому написала? — спросил Шляхтин, переждав Оксанину истерику. Он наконец понял, в чем дело.
Отложив шариковую ручку, потер подбородок. Шляхтин как раз сочинял заметку для газеты и был недоволен, что оторвали от дела.
— Не успела, Олег. — Оксана то и дело осторожно поглаживала свой выступающий живот. — Нет, ты подумай, какие сволочи! Меня на все село опозорить, еще Эдьку этот ублюдок… Нет, я их спалю! Детьми клянусь, так дело не оставлю!..
Шляхтин поднялся, но ходить по комнате не получалось. Уж слишком она была маленькой. Здесь только и помещались, что стол, койка и давно не беленная печь.
— Успеешь спалить. Участковый в селе?
— Не знаю. — Оксана уже не плакала, но и успокоиться никак не могла. — Ты напиши о них, Олег, пусть весь район знает! Такие сволочи!.. Сухие, ага, все им позволено. Я этого никогда не прощу!..
Шляхтин снял с гвоздя куртку.
— Пошли. Сейчас заявление составим.
— Ты в газету…
— Это само собой.
Заканчивался заметно прибывший мартовский день. Наливался чернотой близко подступивший к селу ельник. На огородах синел пышный нетронутый снег, тоскливым желтым светом обозначились окна просторно разбросанных бревенчатых домов. Сами дома сейчас казались низкими, будто присели в сугробах. На полпути Оксана замолчала.
— Ты как? — оглянулся шагавший впереди Шляхтин.
Женщина, держась за живот, шла все медленнее, осторожней.
— Ничего… Сейчас пройдет.
— Может, в ФАП отвести?
— Ну его.
Кроме лежавшего на диване Эдика в доме Коковихиных находилась его сестра Галина с мужем Геннадием — нестарым, но уже полностью лысым мужиком по прозвищу Кучерявый, который работал в жилищно-коммунальном отделе водителем. Галина с окаменевшим недобрым лицом слушала Эдика. Лысый Геннадий сидел на краешке стула, зажав ладони между коленями.
— Кость не задета?
— Вроде нет. — Эдик попробовал пошевелить забинтованными ногами, поморщился. — Шиндер говорит, точно рентген покажет.
— До рентгена еще добраться надо… Дробью стрелял?
— Ну. Целое блюдечко в ФАПе наковыряли.
— Шиндер дробь доставал? — поинтересовался молчавший до этого Геннадий.
— А то кто.
— За хозяйство не лапал?
Галина рассердилась:
— Нашел время фигню нести!..
— Хе, фигню, — ухмыльнулся Геннадий. — Наш фельдшер с голубым отливом. Кое-кому из мужиков предлагал…
Галина, досадливо махнув на мужа рукой, продолжала:
— Хорошо, хоть не пулей стрелял… Этот Витька своей смертью не умрет, вот увидите! Допрыгается!..
— Не говори так, — Геннадий с неопределенной улыбкой оглянулся на Шляхтина. — Люди могут подумать, угрожаешь. Случись чего…
Галина сорвалась:
— Ты-то уж помолчи! На тебя не подумают, не бойся! Всем известно, какой ты отчаянный!.. Оксана, ты чего? Плохо? — Она подалась к тяжело опустившейся на стул невестке, стала помогать раздеваться. Что-то шепотом спросила и, услышав ответ, осторожно повела в соседнюю комнату. Оттуда появились недовольные девчонки Коковихиных.
— Быстро за Шиндером! — приказала им Галина, выглянув через минуту из-за двери. — Пусть санрейс вызывает!.. Генка, посмотри на плите теплую воду. Эдька, где у вас чистый таз? Быстрей!..
Ни о каком заявлении участковому, понятно, речи сейчас быть не могло. Шляхтин стоял у порога, решая, что делать.
— Вы не уходите, — сказала все замечавшая Галина, быстро проходя мимо с эмалированным тазом. Она была старше Шляхтина, но, как и многие в Прилепино, говорила ему “вы”. Шляхтина в селе уважали и побаивались: все-таки пишет в газету. — Поможете в случае чего носилки на вертолетную площадку отнести. Эдька видите какой…
— Роды начались?
Галина с чувством махнула рукой:
— Ой, не знаю! Какой ребенок, шестой месяц…
Вскоре появился Шиндер — невысокий, черноглазый, с саквояжем, как в кино о земских врачах. Он подал руку Шляхтину, неуверенно — Геннадию и прошел в соседнюю комнату. Через несколько минут вышел озабоченный.
— У кого телефон поблизости?
— У Петровых, — быстро отозвался лысый Геннадий. Он возвращался с кухни, где мыл руки после того, как поздоровался с Шиндером. Бойко заговорил, стараясь разрядить напряжение: — Ну, как там дела? Смотри, лепила, не подкачай! Хозяин сына ждет, УЗИ в городе показало — сын, точно. Не все же время девки!..
— В больницу надо отправлять. Сложный случай.
Санрейс прибыл, когда уже совсем стало темно. Стараясь не трясти молчаливую, будто в рот воды набравшую Оксану, Шляхтин и Геннадий доставили носилки на вертолетную площадку на краю села. Сбоку, спотыкаясь в снегу, старались не отставать Галина и Шиндер.
По углам вертолетной площадки горели красные сигнальные огни. Тревожно мигал проблесковый маячок на темной массе приземлившейся и работавшей на холостых оборотах машины. Быстро погрузили носилки. Чуть не свалив ветром из-под лопастей, вертолет ушел в черное небо.
— Дождался Эдька сына, — крякнул, отдуваясь после носилок, Геннадий. — Самого дробью нашпиговали, еще это…
— За все ответят! — с силой сказала в темноте Галина.
Шляхтин и Шиндер молча смотрели на удаляющиеся огоньки вертолета.
4
В клубе, как обычно днем, никого не было. Высящаяся в углу голландка излучала тепло. Шляхтин это сразу ощутил лицом, как только ступил в помещение.
Кабинет заведующей одновременно служил и реквизиторской. На стенах висели сарафаны, расшитые бисером и разноцветными нитками косоворотки, на полу в углу приткнулись синтезатор “Ямаха” и колонки светомузыки.
— Вызывали? Какие проблемы? — спросил Шляхтин, снимая рукавицы на меху (по-местному, шубинки) и пряча нос в кулак. Март в здешних краях, оказывается, был еще зимним, морозным месяцем.
Альбина Сухих что-то писала на полосе ватмана красным фломастером. Выглядела она усталый. “Еще бы, двое суток день рождения отмечать!” — насмешливо подумал Шляхтин.
— Знаете, что-то у нас со светом, — оживилась Альбина, отодвигая ватман и поднимаясь. Видно было, что оживление дается ей с трудом. — Представляете, лампочки вдруг перестали гореть. Все! Ладно бы лето, когда световой день большой, а то ведь работать невозможно!.. Так что выручайте, на вас вся надежда.
Шляхтин щелкнул включателем. Действительно, лампочки не загорались.
— Они целые, не смотрели?
— Разве я в этом разбираюсь? — Крупная Альбина стояла, сцепив под грудью руки, чем-то напоминая певицу классического репертуара на сцене. Видимо, считала, что именно так следует держаться работнику культуры. — Я этого не касаюсь, дома у меня такими делами муж занимается.
Шляхтин дотянулся до одной из лампочек, вывинтил. Нет, вольфрамовый волосок цел. Может, предохранитель сработал?.. С этого, в общем-то, и следовало начинать, но не так-то просто радиомонтажнику сразу переключиться в электрики. Он окинул взглядом стены. Обычно счетчики крепились на виду, здесь его видно не было.
— Счетчик у вас где?
— Счетчик? — удивилась заведующая клубом, словно ее спросили о чем-то экзотическом. — Ах, да, счетчик! Вот здесь, за занавеской, пожалуйста, за мной.
Шляхтин усмехнулся (“Театр одного актера!”) и двинулся за Альбиной. Так и есть. Он утопил выскочивший из корпуса красный стержень предохранителя, нажал на включатель. В помещении стало светло. Неужели сама не могла догадаться?..
— Ой, спасибо! Выручили!.. — преувеличенно обрадовалась Альбина. — Чай, кофе? Должна же я вас как-то отблагодарить!..
Она была по-своему интересна, как многие люди, с которыми Шляхтину в последнее время довелось столкнуться. И нет ничего плохого в том, что тянется вверх, хочет быть лучше. Вот только природа дает себя знать. Шляхтину подумалось, что по-настоящему собой она была в магазине, когда крыла матом и таскала Оксану Коковихину за волосы. Все остальное — наигрыш. Интересно, зачем он ей понадобился? Свет, похоже, был только поводом.
— Почему бы и не попить? Если позволите, с большим удовольствием чашечку кофе, — сказал он, невольно впадая в Альбинин тон. И снял куртку, повесил на спинку стула — вызов затягивался, можно вспотеть. Вон как голландку накочегарили.
Не успел закипеть респектабельного вида белый импортный электрочайник (здесь, на Севере, Олег их видел у многих), как на крыльце затопали. Альбина выглянула в вестибюль. В помещение ввалились двое пацанов в валенках.
— Мы на бильярде играть. — Шмыгая носами, пацаны уставились в открытую дверь на Шляхтина.
Альбина по-свойски развернула их за плечи и подтолкнула к выходу:
— Технический перерыв, электропроводка не в порядке. Через час приходите. — Вернувшись к Олегу, измождено закатила глаза. — Ох уж эти мне бильярдисты!.. Уроки бы лучше делали. Вам сколько ложечек сахара?
— Две, с вашего позволения.
— Кофе делать крепкий?
— Средний.
Шляхтин ждал, что последует дальше. Альбина, конечно, знала, что с Эдиком Коковихиным они друзья. После того, что случилось, ей рискованно было бы заводить какие-либо разговоры о произошедшем в магазине и возле дома. Олег прихлебывал кофе и листал подшивку районной газеты, в которой обычно печатались его заметки. Отправленной на прошлой неделе заметки о семье репрессированных Болдыревых в газете пока не было.
— Я с большим удовольствием читаю ваши статьи. Они такие гуманные и с душой написаны.
— Стараюсь.
Альбина улыбнулась, расценив его ответ, как шутку польщенного человека.
— Газете повезло с таким корреспондентом.
— Хочется надеяться.
Помолчали.
— Знаете что, — вдруг сказала заведующая клубом, — давайте не будем ходить вокруг да около.
— В смысле? — вздернул брови Шляхтин.
— Мы с мужем готовы извиниться перед Оксаной и Эдиком за то, что произошло. Собственно говоря, Оксана сама спровоцировала. Видела, что у меня праздник, зачем портить своими замечаниями?.. Если бы она не стала ругаться, все было бы нормально.
Шляхтин отложил подшивку.
— Вы хотите, чтобы я передал ваши слова Коковихиным?
— В общем, да. Мы сожалеем.
Шляхтин усмехнулся:
— Сожалеете… Вы бабушку Болдыреву знаете?
— Разумеется, — сказала Сухих. Ей, похоже, нравилось это слово, она произнесла его с удовольствием. Как и сказанное перед этим “мы сожалеем”. — Только я не понимаю, при чем здесь бабушка Болдырева.
— Она мне недавно показала цидулку из Генеральной прокуратуры СССР. Там написано, что в действиях ее отца нет состава преступления, он репрессирован незаконно. Другими словами, извините, ребята, ошибочка вышла. Забудем, что мы его просто так расстреляли… Интересно, правда? Убить человека, а потом — извините, недоразумение!
Лицо завклубом изменилось, стало настороженно отчужденным:
— Вы это к чему?
— К слову, исключительно к слову!.. — Шляхтин язвительно щурился. — А если по делу, то ситуация такая. Оксана и Эдик пусть сами решают, извинять вас или нет. Молитесь богу, чтобы у Оксаны все нормально было. И чтобы ноги у Эдика зажили, обошлось без осложнений… А передать просьбу я передам! Это запросто, это без проблем!..
Глядя в чашку, Альбина сделала несколько глотков — думала.
— Возможен другой вариант. — Она посмотрела на Шляхтина толкающим твердым взглядом. — Если они обратятся в суд, мы им устроим такую жизнь, что мало не покажется. У нас везде знакомые — и в милиции, и в суде, где хотите. Тоже передайте.
— Не боитесь говорить это мне?
— А чего бояться? Разговор без свидетелей, ничего не докажете.
— В газете могу напечатать.
— Собака лает, ветер носит.
— Ого!.. — Шляхтин с любопытством посмотрел на Альбину. Не думал, что она такая неосмотрительная. Какому корреспонденту, пусть даже внештатному, понравятся подобные слова?..
Шляхтин отставил кофе, молча надел куртку и вышел из клуба.
5
— Ты уже?
— А ты разве не понял?..
— Скорострелка, однако!
— Мог бы привыкнуть, — чувствовалось, Ольга в темноте улыбается.
— Тогда держись.
Женщина негромко хохотнула:
— Напугал!..
Шляхтин оперся на локти, с нарастающей звероватой силой ударил бедрами. Ольга сосредоточенно, молча принялась помогать, подаваясь навстречу. Кровать отчаянно заскрипела. Шляхтин взял в ладони ее мягкое полное лицо, коротко застонав, прижался губами. Сорокалетних женщин у него еще не было. Это, наверно, правда — самая сладкая вишня та, что подвялена солнцем.
— Разбудим Афанасьича…
— Переживет.
— Развалим избушку… — вполголоса, со смешком заводила Ольга.
— Хрен с ней!..
— Положи сюда руку… Ага, сюда.
— Развратница.
Потом лежали молча. Возвращались на свои места светлое пятно печки, крест незанавешенного окна. Опять стало слышно, как стучит будильник на столе.
Шляхтин в полудреме, расслабленно думал, как это странно — немолодая посторонняя женщина с густыми мужскими бровями вдруг становится близким, почти родным человеком. Конечно, это не Власта, которую он не может и никогда не мог представить в постели, хотя армия, женщину хотелось до муки, до смертной тоски. Сравнения с Властой никто не выдерживает, ни бывшая жена, ни другие женщины, но все равно покой и умиротворенность оттого, что Ольга здесь, лежит рядышком, что он ощущает ее бедро и полное плечо.
Наплывало совсем странное, диковатое: внешность, оболочка мешает, она разделяет людей, их единую, общую для всех сущность. Эта сокровенная сущность разбита на кусочки и замурована в разные тела. Почему люди не одно большое целое? Было бы правильно — гармония, счастье…
— Курить хочешь? — Ольга, задев тяжелой грудью, потянулась к столу, взяла пачку сигарет. Огонек зажигалки рельефно высветил ее лицо, показавшееся в его свете крупнее обычного. Она раскурила сигарету, протянула Шляхтину, закурила сама. — Олег, ревновать не будешь?
Понемногу возвращаясь в себя, он вяло поинтересовался:
— Есть причина?
Ольга хмыкнула, помолчала, решая, говорить или нет.
— Вы, мужики, в такие моменты, как маленькие дети. Прижала бы к себе и жалела.
— Многих пожалела?
— Ну вот, ревнуешь!.. — всплеснула руками Ольга. — Тяжело с вами, молодым.
— Зато, наверно, хорошо — можно до упора… — Шляхтин затянулся, медленно выдохнул дым. Серьезным голосом добавил: — Что мне ревновать? Ты взрослый человек, я взрослый человек. У каждого была своя жизнь.
Ольга ничего не сказала. Шляхтин поднялся, шлепая босыми ступнями, прошел к печке и открыл дверцу. В лицо ударило сухим, сводящим кожу жаром, по раскаленным углям сновали голубые огоньки. Малиновый отсвет топки волшебно отразился на стене
— Еще дров подбросить надо. За ночь избушка выстынет… Вставай, чаю попьем. Что-то мне есть захотелось.
Ольга, белея телом, тяжело села на кровати, коротко, понимающе засмеялась:
— Это уж само собой!.. Я пирог со щукой принесла, посмотри в пакете. Афанасьича позовем? Хозяин все-таки.
— Ты на любовь втроем намекаешь?
— Ну тебя!..
С Ольгой он познакомился в клубе, когда отмечали Новый год. Шляхтин еще не знал здешних обычаев и удивился, когда в половине двенадцатого люди стали подниматься и уходить, хотя висевшая на двери клуба программа обещала веселье до утра. Он поднялся тоже. Возвращаться к Коковихиным не хотелось — чувствовал, что мешает. Эдик и Оксана ничего не говорили, но радушия, которое было в первое время, поубавилось. Это и понятно — чужой в семье. Лена, бывшая жена, тоже начинала нервничать, когда приезжавшие в отпуск Коковихины задерживались больше, чем на неделю. “Подумаешь, служили вместе!.. Совесть надо иметь”.
Шляхтин вышел из клуба, остановился на утоптанном снегу, достал из кармана сигареты. После праздников нужно будет искать жилье, это ясно. С работой Эдик помог, а вот с жильем сложнее — не город. “А я все думаю, кто мой новогодний стол украсит? Вот он, попался!.. — Перед Шляхтиным появилась подпившая женщина в распахнутой дубленке. Даже в небогатом свете лампочки над входом в клуб бросались в глаза ее густые черные брови. Рядом стояла еще одна женщина, скованно улыбаясь, она дергала первую за рукав, пошли, мол, не задерживайся. — Не, без мужика не пойду, мужик нынче в дефиците!.. — Первая женщина по-свойски, грубовато подхватила Олега под руку. — Всё, забито, мой!..”
Она больше притворялась пьяной, чем была на самом деле, и Шляхтин решил подыграть: “Украшать стол, это как — в виде жаренного поросенка? С зеленью в зубах?.. Я не согласен!” Женщина захохотала: “О, наш человек, с юмором!.. В самом деле, пойдемте. Встретим Новый год — и обратно в клуб. Чего молодому неженатому скучать?”.
Минут через десять они уже оббивали от снега ноги возле одного из приземистых бревенчатых домов. Когда вошли внутрь, женщины засуетились, принялись заставлять стол заранее приготовленными закусками. Нашлась работа и Шляхтину — открывать водку и шампанское. Глушь, отдаленное село, а стол выглядел богато, от такого Олег за перестроечные годы отвык. Даже ананас торчал своими короткими жесткими листьями из вазы с фруктами посередине стола. Северные зарплаты, понятно.
“А где все остальные?” — поинтересовался Шляхтин. По всему чувствовалось, Ольга (так назвалась бойкая чернобровая женщина) живет не одна. “А! — махнула она рукой. — Разбежались мои обормоты по своим компаниям — молодежь. Я не против, надо же личную жизнь устраивать. Как Новый год встретишь, так его проживешь!.. — Она оглянулась на телевизор. — Шампанское, шампанское скорее! Ельцин сейчас говорить будет!..”
Шляхтин тогда еще мало что знал о прилепинских жителях, а вот им, оказывается, интересовались. Женщинам было известно, что он из Подмосковья, разведен, ему двадцать девять лет. А после того, как встретили Новый год, выпили, а потом вернулись в клуб, Олег тоже уже знал, что Ольга работает бухгалтером в сельской администрации, у нее трое детей и что разведена. В клубе долго не задержались. “Слушай, чего тянуть? — Ольга в медленном танце налегала на него грудью. — Пошли ко мне, пока никого нет”. — “Зубы сводит?” — пошутил Шляхтин, вспомнив анекдот. Он тоже подумывал о том, чтобы уединиться. Что-то в этой женщине дразнило, притягивало. “Сводит, — серьезно ответила Ольга. — У меня давно никого не было”.
В перегородку со стороны Афанасьича три раза стукнули. Шляхтин хмыкнул:
— Телепатия. Услышал родственник твой призыв. Сейчас будет.
И в самом деле, через минуту хлопнула дверь и появился пожилой низкорослый мужичок в футболке, но в валенках. Перед собой, как древко знамени, он держал бутылку водки.
— Сегодня цельный день от алконавтов прячусь… С вами выпить хочу. Слышу, притихли — значит, можно идти!..
Ольга, быстро взглянув на Шляхтина, опустила голову и засмеялась.
— Не бережешь ты себя, Афанасьич, — Олег, заваривая чай, тоже ухмыльнулся. — Мороз, а ты раздетый выскакиваешь.
— Ничего мне не будет! Главное, чтобы ноги в тепле, а то ревматизм, зараза, замучил, от рыбоучастка память…— Мужичок без особого почтения сдвинул на край стола Олеговы бумаги, опустил водку и посмотрел по сторонам. — Где тут у тебя стаканы, а то я измучился. Легко ли — как пенсию утром получил, так терплю!..
У Афанасьича была слабость — выпив, он становился необыкновенно щедрым. Этим в Прилепино пользовались. В день, когда выдавали пенсии, местные алкаши наскребали последние рубли, покупали бутылку водки и заявлялись к Афанасьичу в гости. Сами они почти не пили, в основном подливали хозяину. В конце концов их выдержка с лихвой вознаграждалась. Афанасьич за сутки мог спустить всю пенсию. Дело доходило до того, что с его согласия собутыльники как-то за ящик водки продали лодку-казанку и мотор к ней.
Когда Афанасьич брал на квартиру Шляхтина, он поставил единственное условие — не допускать к нему алкашей в дни выдачи пенсии. За квартиру можно было не платить. Видимо, причиной стало то, что Олег особо не стеснял — после смерти жены старик жил один. Но вполне возможно, Афанасьич решил сделать так потому, что принять Шляхтина на квартиру просила Ольга, приходившаяся ему племянницей.
— И кто только эту гадость придумал, скажите мне за-ради Бога!.. — проговорил Афанасьич. Не дожидаясь, когда Олег найдет подходящую посуду, он узловатыми пальцами сорвал “бескозырку” на бутылке и налил в первую подвернувшуюся чашку. Торопливо выпил. Выдохнул с чувством: — Честное слово, Героя тому дать не жалко!..
Заулыбавшись, выпили и Шляхтин с Ольгой. Ольга, как большинство здешних женщин, не жеманилась, пила водку наравне с мужчинами. Отставив стакан, принялась угощать пирогом со щукой. В головы приятно ударило. Заговорили о том, что рыбы нынче мало — река горит, замор, по осени была низкая вода. Урье, в котором старший Ольгин сын ставит под лед сети, почти сухое.
Осторожно жуя оставшимися зубами, Афанасьич сказал, что видел рядом с селом медвежьи следы. Кто-то поднял шатуна — по всему, городские охотники. Подняли из берлоги, а застрелить не смогли, теперь он бродит злой, задрать может. Витька Сухих понавезет из города кого ни попадя, они и стреляют. Может, первый раз ружье в руки взяли, а туда же — медвежья охота, как же, потом хвалиться можно!..
— Забыла сказать, — Ольга повернула к Шляхтину порозовевшее лицо. — Сегодня Витька в администрацию приходил, о чем-то с Виталием Николаевичем долго разговаривали. Деловой такой, трезвый.
Приятная волна первого хмеля растекалась по телу, Шляхтин словоохотливо заметил:
— Не все же время ему пить. Когда-то за свои дела отвечать надо. А то взрослый мужик, а ведет себя, как безответственный пацан. Разве это нормально?..
— Думаешь, Виталий Николаевич выговаривал за Коковихиных?
— Должен, все-таки глава администрации. — Олег вытащил изо рта щучью кость, положил на край тарелки. — Витька, конечно, вашему Сухих брат, но ведь натворил дел. Эдик заявление участковому написал, следствие будет.
— Как он теперь?
— Поднимается потихоньку, по дому ходит. На костылях, конечно.
— Женщины в администрации говорят, Оксану не хотят выписывать из больницы. На сохранение вроде оставляют.
— Чего не знаю, того не знаю, Эдик не докладывал… А насчет заявления я его поддерживаю. Если уважаешь себя, такие вещи прощать нельзя.
— Э, гнилой народ — участковый, суд, милиция!.. — Афанасьич потянулся за бутылкой. — Раньше как было? Ты, допустим, меня обидел. Мало ли чего быват, подрались или еще чего — жизнь! Я, обрати внимание, в милицию не иду, жду момента. Ага, ты охотиться собрался, хорошо. Я тоже собираюсь, патроны жаканом снаряжаю, но чтобы ни одна живая душа не знала, ни-ни!.. — Афанасьич разлил водку, с удовольствием выпил, на этот раз медленно, со вкусом. — Слушай дальше. Ты ушел, я ружье за спину — и за тобой. Ты стережешься, понимашь, что я тебе не забыл. Можешь самострел на лыжне поставить, еще каку-нито гадость приготовить. Я тоже воробей стреляный, держу уши топориком. Стараюсь тебя по-тихому скрасть, а то наперед зайти, в урмане подстеречь. А там уж как выйдет, кто первый другого заметит. Или я тебя, или ты меня. Тайга все спрячет, особенно когда зима. И никакой милиции не надо. Мне на руку неожиданность играт, а у тебе — страх, тоже хреновое дело…
— Так все, выходит, от случая зависит? — Шляхтин пристальным взглядом смотрел на Афанасьича. — А я считаю, надо, чтобы справедливо было. Кто прав, тот и должен наказать, а сам остаться живой.
Афанасьич развеселился, хлопнул себя ладонями по ляжкам:
— Держи карман шире — “справедливо”! Где ты ее видел, справедливость? Кабы так, давно при коммунизме жили!.. Нахрап и удача — вот в жизни главное. Справедливость, скажет тоже…
— Скучно как-то рассуждаешь, Афанасьич, — натянуто улыбаясь, Шляхтин отвел глаза, заиграл желваками.
— Скучно, однако жизненно… Так что, добьем бутылку? Олежка, ты меня потом на замок запри, а то эти шаромыги, мать их за ногу, стучаться будут.
Шляхтин прищурился. Чувствовалось, рассказ старика задел его.
— Боишься, не устоишь?
— Слаб человек, но сильны беси. — Афанасьич любил порой ввернуть в разговор что-нибудь из книг, читать которые был большой любитель. Благо, зрение еще позволяло, а времени у пенсионера много.
— А я считаю, во всем должна быть справедливость!.. — Шляхтин ударил по столу кулаком. — По-другому — скотство! Добиваться надо, чтобы всё честно было, а не “как выйдет”! — зло передразнил он хозяина. — Драться надо, зубами грызть!..
Ольга удивленно посмотрела на него, успокаивающе заговорила, касаясь руки:
— Ты чего? Афанасьич-то при чем?.. Брось, Олег, не надо.
Шляхтин, опустив голову, скрипнул зубами. Какое-то время сидел молча. Пить больше не стал, понимая, что станет только хуже.
Было уже заполночь, когда он пошел провожать Ольгу. Делать это совсем не требовалось — Прилепино село спокойное, — но захотелось пройтись, подышать морозным воздухом. Ольга сбоку по-молодому обхватила его руку, прижалась грудью. На улицах было тихо, даже собаки не лаяли. На черном небе отчетливо проступал Млечный путь.
— Смотри, северное сияние!..
— Где?
— А вон! — Ольга показала за реку. — Зимой я его ни разу не видела, а в марте — пожалуйста! Каждый год так.
Это было не то северное сияние, о котором Шляхтин читал в книгах, — разноцветное переливающееся полотно, охватывающее полнеба. Здесь все было намного скромнее. Белесые, не сразу различимые волны дрожали над горизонтом. Едва заметные, они стремительно уносились куда-то к зениту и пропадали. Несколько минут Шляхтин и Ольга стояли, глядя на север.
— Почему не хочешь жить у меня? — вдруг спросила женщина, поворачиваясь к Олегу. — Стесняешься, что я старше? У нас многие так живут, на возраст не смотрят.
Шляхтин медленно двинулся вдоль улицы. Ольга говорила правду. Прилепино село небольшое, выбора особого нет, и никого не удивляло, если муж был моложе жены, порой — намного.
— Чего молчишь? — Ольга догнала его.
— Тесно у тебя, — сказал Олег. — И дети взрослые, неудобно.
— А когда Афанасьич все слышит — удобно?
— Ну, если тебе не нравится…
— Нравится! — заторопилась женщина. — Нравится!.. Но как-то на ходу все. Будто в столовке обедаешь.
Шляхтин пожал плечами:
— Нормально.
— Ты мне мозги не пудри! — разозлилась Ольга. — Нормально… По-собачьи! Не хочешь, чтобы у нас серьезно было?
Олег посмотрел на нее.
— Давишь?
— Сразу и давишь… — сбавила тон женщина.
Какое-то время шли молча
— Я тебе все расскажу, — сказал Шляхтин. Хмель прошел, и жизнь сейчас казалась пустой и ненужной. Олег с тоской огляделся по сторонам. — Когда-нибудь расскажу. Потом.
Ольга смотрела на него, не зная, как реагировать. Похоже было, это не просто мужская отговорка. Она вздохнула, второй раз за вечер повторила:
— Трудно с молодыми.
Олег усмехнулся:
— А кому легко? Знаешь таких?..
6
И все-таки он не выдержал, сорвался. Случилось это позже, когда уже миновали Казань с ее хорошо просматривающимся из вагона кремлем, когда на неприметной станции сошла та молодая женщина с дочерью Асей. “Дядя, до свиданья!..” — радостно закричала в открытую дверь купе девчонка. Мать с большой сумкой в руках, которую она в узком вагонном проходе подталкивала впереди себя бедром, сурово одернула: “Не останавливайся!” и прошла к тамбурной площадке, даже не взглянув в его сторону.
Он почти не заметил их. Ночью спал плохо, хотя любил, чтобы стучали колеса, чтобы переговаривались в тишине сонных станций рабочие с молотками на длинных ручках, любил торопливый звон проносящихся за окном переездов. В обычное время было во всем этом уютное, милое, из детства, когда с мамой и ее мужьями ездили из Куйбышева к деду Казимиру в гости. Сейчас по кругу опять и опять шло то, о чем старался не думать днем. Огромная толпа на перекрестке Калининского проспекта и Садового кольца, угрожающе орет в мегафон милицейский чин в каске и куцей шинели, издевательские слова Родимцева рядом: “Зря боится, эти не полезут, эти на шоу пришли посмотреть!..”
Он ворочался, стонала вместе с тонкой перегородкой вагонная полка, мял подушку, стараясь устроить удобней. Несколько раз поднимался и выходил курить в тамбур, остро чувствуя тоску и одиночество в куда-то несущемся в темноте громыхающем вагоне, возвращался в купе обратно. Стоило лечь — внизу справа огромная раскрытая книга бывшего СЭВ, здание Верховного Совета не разглядеть, но остро осязаемы идущие оттуда тревожные токи. “Мы с лекций сорвались, чего там ловить…”, “Прикинь, мент на эсэсовца похож…”, “Отвечаю, Ельцин надерет жопу чечену, у него всё схвачено…”, “Пиво где брали? Чё так дорого?..”, “Короче, одни козлы на других поперли…”, “Какой на фиг колхоз, сейчас не посылают!..” — реплики ребят студенческого вида с откупоренными бутылками пива в руках. Это уже на высоком крыльце кинотеатра “Октябрь”, откуда лучше видно. Лица у ребят молодые, свежие, радостные. Рядом парни постарше, мужики. Эти больше молчат. Сдержанные разговоры о снайперах, засевших на крышах и верхних этажах. Зачем все это Ельцину надо, у него полномочий больше, чем у американского президента. С парламентом работают, а не берут в осаду. Клинтон, например, договаривается, Буш тоже договаривался. “Здесь не пройти, — зло цедит Родимцев и, пригнув голову, по-волчьи озирается. — Айда к метро, к Краснопресненской. Там с тыла попробуем!..” Вид у него непреклонный, узкие губы сжаты, побелели. Женька! Они еще не понимают, во что ввязались, примчавшись из своего Чифилевска. Время слов, упреков и обвинений закончилось. Все начиналось всерьез, беспощадно. Где теперь твоя душа, Родимцев?..
Не выдержал он потом, за Свердловском и Тюменью, а в тот день еще держал себя в руках. Ближе к обеду в купе появился странный человек в черной одежде. Он не выспался, все было тускло, неинтересно, но этот молчаливый непонятный мужчина заставил исподволь присматриваться к себе. Действительно, странный. Отвечал на вопросы, если спрашивали, но сам первым не заговаривал. Немолодой, однако с длинными волосами, перехваченными на затылке резинкой. Аккуратная борода с пробивающейся сединой. Переодетый фээсбэшник?.. Не такая он большая птица, чтобы подсылать агентов. Для таких, как он, достаточно омоновца с дубинкой или снайпера (Родимцев!), неизвестно откуда посылающего смерть.
Некоторая отчужденность, соблюдение границы между собой и другими заставляли думать, что это священник. Но не обычный — почему-то было ясно сразу. Раввин?.. Тогда где знакомые по анекдотам пейсы? Опять же свиной окорок, который этот человек с удовольствием ел, разложив снедь на откидном столике, пища явно не кошерная. Старообрядец?.. К таким мыслям подталкивали книги, неторопливый Мельников-Печерский, Заволжье — в армии читал. Наверно, до сих пор сохранились эти люди. Немногие из всего народа, кого власть не подмяла, как ни старалась, как ни ставила раком.
— Вы старообрядец? — напрямую спросил он, увидев, как попутчик после еды перекрестился двумя пальцами.
Тот спокойно, не удивившись бесцеремонности, ответил:
— Да, мы старой веры, истинного благочиния. — И принялся аккуратно убирать еду в целлофановые пакеты, а свиной окорок тщательно завернул в фольгу.
Он истосковался по серьезным, выходящим за пределы обыденности разговорам, и потому сказал:
— Любая религия это идеология. А идеология становится силой, когда у нее много сторонников… — И замолчал, ожидая реакции.
Попутчик сидел молча, никак не выражая своего отношения к сказанному.
— А какие могут быть сторонники, если служба идет на непонятном языке? — продолжал он, привычно заводясь. — В Европе давно уже служат не на латыни, а на языках своих стран. У вас тоже на древнеславянском, как в официальной церкви?
— С Богом надо говорить на его языке, — не сразу ответил старообрядец. — Мирской язык, где ложь и сквернословие, не должен касаться Божьего слуха.
— А как же понять, что сказано в молитве или, например, в проповеди, если не знаешь древнеславянского?
Старообрядец посмотрел ясным взглядом.
— Я тоже не понимал, когда ребенком был. А все равно родители в молельный дом водили. Потом как-то сразу понимать стал, суть Божьего слова мне открылась.
— Количество перешло в качество, — хмыкнул он, а сам подумал: издевается. Однако сдержался. Этот человек был достоин уважения за одну только стойкость. По-настоящему, она была разве что у ранних христиан да революционеров. Собственно, первые христиане и были революционерами.
Хотелось продолжать разговор, отвлечься от больного, саднящего. И он спросил о том, во что не верил, но о чем на исходе тысячелетия много говорили, в том числе в газетах и по телевидению — о предсказанном Библией конце света. Ему была ясна подоплека подогреваемого СМИ интереса (отвлекают, сволочи продажные, внимание от происходящего в стране скотства!), но хотелось поговорить с незаурядным человеком, хотя бы на время избавиться от бессильных убивающих мыслей.
— Не надо бояться конца света. Он не такой, как понимает человек слабым умом своим. Спаситель сказал, конец света придет незаметно, как незаметно приходит весна.
— Весна!.. Весна — хорошее. А конец света это конец всему, жизни — разве хорошо? — Он с досадой чувствовал, что слова звучат легковесно, глуповато, и злился на себя.
Старообрядец не стал ничего говорить, опустил глаза, губы его едва приметно зашевелились — надо полагать, молился. В Свердловске его встретили, в вагон вошел крепкий молодой мужчина, почтительно поцеловал старообрядцу руку. “В здравии ли добрались, наставник?.. Машина ждет вас”. Легко подхватил багаж, двинулся следом за священником.
Конечно, не стоило идеализировать, наверняка и среди старообрядцев всякого дерьма хватает — человеческую природу не переделать. Но он все равно проводил попутчика и встретившего его мужчину завистливым взглядом. Крепкие люди, сохранили веру в себя, в свою правоту, если столько времени не сдаются.
Жаль, жаль, мало таких!
7
У калитки Коковихиных Шляхтин столкнулся с главой сельской администрации Виталием Николаевичем. Судя по всему, старший из братьев Сухих только что побывал у Эдика. Плотный мужчина лет сорока протянул Олегу руку, широко заулыбался:
— Проведать бывшего сослуживца?.. Это дело, это правильно, друзей забывать нельзя. Вас как по отчеству?
— Не заслужил по отчеству.
— Не скажите. На работе о вас хорошие отзывы, и вообще. Вы бы зашли как-нибудь, есть что для газеты рассказать о работе администрации. А то ведь как? Люди только претензии привыкли предъявлять, никак после перестройки остановиться не могут. А хорошего не замечают.
— Можно зайти, — сказал Шляхтин. Он не мог привыкнуть к вниманию, с которым к нему относились в Прилепино как внештатному корреспонденту. — Было бы только о чем писать.
— Об этом не беспокойтесь. Не один же негатив кругом, хорошего тоже хватает.
Олег легко, с необязательным видом кивнул. Ступивший несколько шагов от калитки Виталий Николаевич вдруг обернулся:
— Пребывание продлили? Вы ведь у нас не прописаны? В смысле, регистрацию по месту жительства не прошли?.. Продлите, наш участковый за этим внимательно следит. Зачем вам неприятности?.. — И Виталий Николаевич опять широко, доброжелательно улыбнулся.
Эдик сидел перед телевизором. Он неловко, стараясь не потревожить ноги, повернулся на чмокнувший звук утепленной, обитой дорнитом двери. Рядом стояли его костыли.
— Непрост, смотрю, ваш глава! С подходом, — сказал, снимая куртку, Шляхтин. — Прописка, то да се. Намекает, что завишу от него… Ты как?
— Вроде нормально… А чего ты хочешь, он лет десять рыбоучастком командовал. А мужики там такие, без подхода нельзя — пошлют… Чего стоишь, проходи.
Шляхтин снял недавно купленные унты, с удовольствием пошевелил пальцами.
— Жаркие… Правда, что Виталий Николаевич сам себя на главу выдвигал? — Приглаживая ладонями волосы, он ступил на Оксанино произведение, широкий, в полкомнаты, половик, сплетенный из разноцветных лоскутов. — Без комплексов, видно, мужик!..
— Ну. Говорит, вы на мое прошлое внимания не обращайте. Любая власть нуждается в руководителях, что советская, что новая. Лучше буду я, свой, чем пришлют кого-то… Родня, понятно, поддержала — Сухих полсела.
— Вот и посадили их себе на шею.
Эдик помолчал, поправил костыли. Чувствовалось, что-то не дает ему покоя.
— Он еще ничего, самый толковый среди них. Говорят, даже по молодости в драки не лез, как другие братовья… Чай будешь?
— Сиди. Чего он заходил?
Эдик взглянул чуть ли не виновато:
— Говорит, летом будут ремонтировать наш дом. Вроде как очередь подошла… Оксанка сколько раз ходила в администрацию, все отказ. А тут… Чего вдруг?
Шляхтин усмехнулся:
— Началось. Альбина угрожает, этот умнее… Ты случайно заявление у участкового не забрал?
— Да ты что! Я Витьке не прощу.
— Правильно.
По телевизору выступал Ельцин. Представительный, с тщательно уложенными седыми волосами, в длиннополом кашемировом пальто, он стоял среди толпы, внушительно говорил, по обыкновению аффектированно, почти карикатурно напрягая губы. Маленькие заплывшие глазки казались злыми. Его окружали такие же, как он, рослые охранники с неподвижными лицами и быстрым взглядом. Рядом стояли какие-то простоватые тетки, ловили каждое слово Ельцина, благостно улыбались.
— Не могу смотреть, выключи!.. “Шта”, “памашь”, — передернуло Шляхтин. — Убийца!..
Он сделал несколько шагов по разноцветному половику. Пол под ногами ощутимо покачивался.
— Играет, — сказал Шляхтин после паузы. Ему было неловко за свою вспышку. — Отвык, сколько уже у вас не живу…
— А чего ты хочешь, — с готовностью подхватил Эдик, откладывая в сторону пульт. Он тоже рад был перевести разговор на другое. — Лаги прогнили, я хотел сам сменить, но тогда надо срывать полы. Возни до хрена. Домик-то не мой, сельсоветовский, пусть они и ремонтируют.
Олег взял со стола альбом в бархатной обложке.
— Дембельский?
— Ну. Телевизор надоел. Девчонки в школе, делать нечего — листаю…
На первой странице альбома значилось ровное, через трафаретку выведенное: Клатови. 1984—1985. Дальше фотография Коковихина во внутреннем наряде. Стоит, как полагается дневальному, у тумбочки со штыком от АКМ на поясе. Сразу видно, “дух” — хэбэ не обмято, глаза испуганно уставились в объектив… А вот ребята дурят, надели костюмы химзащиты, изображают пьяную драку. Наверно, кто-то из земляков был дежурным по роте, открыл в отсутствие старшины оружейку и выдал костюмы. Сам прапор Малетин никогда не разрешил бы… Спортзал, он, Шляхтин, в гимнастерке распояской показывает удар пяткой, Эдька внимательно смотрит. Лицо преданное, бесхитростное. Когда сделана фотография, понять трудно… Новый год, елка в ленкомнате, Эдька играет на баяне. Блестят за спиной игрушки и серебрится канитель, Коковихин смотрит открыто, радостно — такого бы брата…
Эдька обратил на себя внимание Шляхтина странным поступком. Вместе с парнями своего призыва он тогда только-только попал во взвод. И сделал то, чего от “духа” никто не ожидал. Находясь в кухонном наряде, забрался вечером в хлеборезку, набрал сахара, масла, белого хлеба и все это принес в казарму. Он не стал отпираться, когда его уличили в воровстве. Оказалось, даже хотел, чтобы это произошло. Свой поступок Коковихин объяснил так: на хлеборезке плохой замок, в нее многие лазят, воруют масло и сахар. Он хочет, чтобы прапорщик, заведующий солдатской столовой, поставил настоящий замок. Он ему как-то сказал об этом, но прапорщик стал ругаться, скомандовал: “Кругом марш, засранец! Не твое дело”. Так что иначе было никак. А еще лучше, если дело дойдет до командира части.
Шляхтин не знал, доложили полковнику о случившемся или нет, но замок на хлеборезке действительно вскоре висел другой. Эдьку тем не менее наказали. “Значит, решил пожертвовать собой ради общего блага?” — подколол Шляхтин. Ему, замкомвзвода, старшина приказал отвести Коковихина на “губу”. Он с интересом посматривал на необычного парня. “Так воровали же, товарищ старший сержант! — словно удивляясь непонятливости, сказал “дух”. — Кто-то должен набрался смелости!..”
А вот ребята сидят в курилке вокруг вкопанной в землю металлической бочки, щурятся то ли от сигаретного дыма, то ли от солнца… А эта фотка у него есть. Они в увольнении, памятник какого-то чешского короля на коне, на его фоне — он, Власта и Коковихин. Рядом с Коковихиным была подруга Власты, но здесь она отрезана — наверно, работа ревнивой Оксаны.
Шляхтин всматривается в милое Властино лицо, на минуту задерживает дыхание. Может, дурак, что прятался, не хотел, чтобы Власта приехала в Чифилевск, видела их жизнь?.. Любовь у них была настоящая, ничего похожего к другим женщинам Олег не испытывал. Сейчас-то наверняка Власта замужем, дети, муж, который не стесняется, что сантехник или станочник на заводе. Как не стеснялся своей работы Властин отец, продавец рыбного отдела в местном гастрономе. Отутюженный белый халат, очки в золоченой оправе, сачок в крепких руках — Власта его как-то Олегу показала. Внимательный взгляд, готовность дружелюбно подсказать и выполнить пожелание покупателя. Профессор. На Черномырдина похож. Почему у нас не так?..
— Я первое время по армии скучал, — сказал Эдик.
— Не рад был, что к Оксанке вернулся?..
Коковихин был единственным во взводе женатиком, Оксана окрутила его еще до армии. Ребята постоянно Эдьку по этому поводу подкалывали.
— Да нет, рад. Но все равно… А это, когда тебя уже в Союз перевели. Я в госпитале лежал с аппендицитом.
— Насыщенная у тебя жизнь была в мое отсутствие, товарищ лейтенант! — Олег усмехался, рассматривая фотографию Эдика в свободной байковой куртке и таких же штанах.
— Ага, лейтенант! Так рядовым и уехал на дембель.
Тоже по-дурацки вышло. Не дали бдительные особисты дослужить со своими парнями. И от Власты оторвали. Ему тогда стукнула идея присваивать звания. Этакий теневой кабинет лейбористской партии, общество вольных каменщиков. Командиру их роты он присвоил звание полковника и назначил командовать частью. Прапорщика Малетина разжаловал в ефрейторы. Некоторых офицеров роты повышал в звании, некоторых понижал — в зависимости от того, кто чего, по его мнению, стоил.
Конечно, офицеры об этом не знали. Знали ребята, которым Олег тоже раздавал звания. Поначалу было забавно наблюдать, когда один рядовой распекал другого: “Как стоите! Почему не приветствуете старшего по званию?!. Кру-гом! Строевым шагом!..” Вскоре Олег понял, ребята не догадываются, для чего он это все придумал. Для них вроде как игра и возможность показать власть. А он хотел другого — чтобы каждому по заслугам, чтобы было справедливо и честно. В конце концов кто-то стукнул, все стало известно первому отделу. Особисты решили, что в части готовится переворот, а рядом НАТО. Стали копать. Ничего серьезного не накопали, но на всякий случай Шляхтина и еще нескольких ребят, его “заместителей”, из Чехословакии перевели дослуживать в Союз.
Сейчас-то Олег понимал, что повезло. Во времена службы деда Казимира вольные каменщики клатовского разлива получили бы сроки. Это в лучшем случае. Подпольная организация в воинской части — можно и так было их игру рассматривать.
— Знаешь, мне этот Виталий Николаевич… — заговорил Эдик. — Беспокойно как-то. То слышать не хотел о ремонте, а сейчас…
— Все нормально. Он купить тебя хочет, ты это должен понимать.
— Я понимаю.
— Ну и не поддавайся.
— Так мы с Оксанкой… — Эдик не договорил.
Снова чмокнула обитая дорнитом дверь. Шляхтин и Эдик повернули головы. На пороге, не двигаясь, стояла Галина.
— Только что в больницу звонила… — Эдикова сестра замолчала. — У Оксаны выкидыш.
8
Многое в Прилепино до сих пор было Шляхтину непривычно. Например, “вахта”. Так здесь называли КамАЗ с оранжевого цвета утепленной будкой — он выполнял роль автобуса.
Забираться в него нужно было по лесенке — пожилым, особенно женщинам, это было тяжело, сзади их обычно подсаживали. Зато внутри “вахты” было тепло при любой температуре на улице — из-под переднего сиденья шел мощный поток горячего воздуха. Правда, тепло становилось не сразу, первые километры зимника дизель только нагревался. Но потом пассажиры оба часа езды до города изнывали от жары, некоторые даже снимали верхнюю одежду.
Шляхтин сразу сел подальше от печки. На задних сиденьях трясло, холод промерзшего за ночь дерматина проникал сквозь брюки и белье, но лучше уж это, чем жара. Время от времени открывалась дверца, снизу за поручень хваталась рука, затем показывалась голова, а потом и целиком вырастал новый пассажир. Поднявшиеся в будку здоровались редко — здесь, как Олег заметил, здороваться не было особенно принято.
Еще нет и семи, а уже светло. С конца января день стал на глазах прибывать — и намного быстрее, чем в Чифилевске. Там в это время Шляхтин добирался до своего “почтового ящика” в темноте, а здесь, пожалуйста, уже отчетливо видны труба котельной, ближний от дороги дом с окнами, затянутыми целлофаном, чтобы не дуло, лайки, провожавшие уезжающих хозяев. Оттого, что вокруг светло и заря широко раскинулась на востоке, даже дремать, как обычно утром в “вахте”, не хотелось.
В очередной раз распахнулась дверца, и с улицы закинули тяжелый мешок. Судя по всему, со щукой — мороженая рыба постукивала в мешке, как поленья. Потом показался Витька Сухих, чисто выбритый, в новом пуховике.
— Все из города везут, а ты в город, — пошутил кто-то не выспавшимся сиплым голосом.
— Так чё мне на других смотреть… — Трезвый Витька хмуро огляделся, прикидывая, где пристроить мешок, чтобы за дорогу щука не оттаяла и не потекла.
— На продажу?
— Ну.
— А то в деревне покупателей нет. Я бы у тебя взяла.
— Есть покупатели, да не те.
— Смотрите на него, разборчивый какой!..
Перед самым отправлением в “вахту” поднялся участковый.
— Здравствуйте, — вежливо поздоровался он.
Это был где-то его, Шляхтина, возраста молодой мужчина с аккуратно постриженными усами и с армейской планшеткой в руке. Участковому ответил одинокий женский голос. Милицию в Прилепино не жаловали. Олег тоже нежности к этой структуре не испытывал, но подумал, что так относиться к человеку только из-за формы нельзя. Мужик, похоже, неплохой. Он хотя и заставил Эдика переписать заявление так, как у них полагается, но все же принял. Похоже, в душе даже посочувствовал.
— Идите сюда. — Шляхтин поднял руку, привлекая внимание участкового. — Есть место.
Тот, секунду поколебавшись, ответил:
— Там трясет. — И опустился на сиденье в передней части салона. Как раз посередине между ним и Витькой Сухих.
“Может, он прав, — подумалось Олегу. — Чтобы не упрекнули в необъективности. Здесь все замечают”.
В “вахту”, живо поглядывая по сторонам, поднялся Геннадий. Подражая голосом Ельцину, заговорил:
— Россияне! Прошу обратить внимание на объявление!.. — И ткнул пальцем в красочную наклейку в торце салона. — Для слабовидящих и близоруких зачитываю. Землю — крестьянам, фабрики — рабочим, деньги — водителю! Так что, россияне, обилечиваемся!..
В вахте заулыбались, принялись разглядывать недавно появившуюся наклейку с профилем Ленина и процитированными Геннадием словами. Женщина, которая была готова купить у Витьки Сухих щуку, неопределенно хмыкнула:
— Ничего народ не боится…
С работников жилищно-коммунального отдела, к которым относился и сам, Геннадий денег за проезд не брал. Но к Шляхтину все-таки подошел. Наклонившись, зашептал:
— Думал, мент сядет в кабину, спросил бы, как с заявлением. А бабка Болдырева первая вперлась, не гнать же… — И Геннадий быстрым движением поправил шапку, то и дело сползающую с лысой головы.
Участковый наезжал в село нечасто. За ним было закреплено еще несколько вахтовых поселков неподалеку от нефтяных месторождений. Так что приходилось ловить момент. Шляхтин сказал:
— Я сам спрошу.
Сразу за последними домами начинался черный еловый лес. Давно не было ветра, и лапы опустились под тяжестью снега, делая высокие ели узкими, похожими на острые пики. Довольно часто лес отступал, тогда по обеим сторонам распахивалось заснеженное пространство с редкими худосочными деревцами — болота, догадывался Шляхтин. По ним только зимой и можно было ездить, когда болота промерзали. Олег слышал, летом и ранней осенью до города долго и нудно нужно добираться на катере по петляющей реке. Сам он прилетел на вертолете — другой возможности попасть в Прилепино в октябре не было. Заглушая в себе беспокойство — как-то встретит Эдька, ведь явится незваным, даже не предупредил, — Олег с удивлением смотрел сверху на непривычно ранний снег, на деревья, росшие прерывистыми дугами, напоминавшими части огромных концентрических кругов, расходившихся из неизвестного центра. Тогда еще подумалось: может, в здешних краях тоже что-то вроде Тунгусского метеорита упало?.. А что, ведь Сибирь.
Порой зимник петлял по горельникам. Жутковато тянулись вверх черные стволы без ветвей. “Сколько сухих дров пропадает!” — подумалось Шляхтину. У них с Афанасьичем намечался топливный кризис — запасенные с осени дрова не были рассчитаны на две печки.
— Добрый день. — Шляхтин решительно подсел к участковому. Место рядом с ним никто так и не занял.
Участковый, повернув голову, кивнул. По лицу было видно, что он знает, о чем сейчас заговорит Шляхтин, и готов ответить на любой вопрос, входящий в его компетенцию.
— Как там с заявлением Коковихина?
— Работа практически завершена. С подозреваемого Сухих сняты все необходимые показания.
Олег хмыкнул:
— Подозреваемый…
— Таков порядок. Пока суд не установит его вину, он подозреваемый.
— И где сейчас заявление?
— Все материалы переданы в отдел внутренних дел.
— Дальше суд?
— Да. Если начальство решит, что все сделано, как надо.
Боковым зрением Шляхтин отметил, что Витька на своем сиденье подобрался, стараясь за шумом мотора разобрать, о чем они говорят. Участковый, казалось, не обращал на Витькину заинтересованность никакого внимания.
— Есть еще вопросы?
— В общем, нет. — Олег уже приподнялся, чтобы вернуться на место, но неожиданно для себя спросил: — Вы в армии в каком звании были?
Участковый удивленно вскинул глаза.
— Капитан. А почему вы решили, что я из армии?
Шляхтин пожал плечами.
— Газеты пишут, сейчас многие из армии увольняются. Не хотят против собственного народа воевать. Как возле Белого дома.
Участковый отвел взгляд, ничего не ответив.
В город Олег ехал по делу. Нужно было закупить для ЖКО разной мелочевки по электрической части — розеток, патронов, предохранителей. Запас провода для внутренней проводки тоже подходил к концу.
Высадив на автостанции пассажиров, они с Геннадием принялись колесить по выросшему на нефтяных дрожжах городу. Он наполовину был еще барачным, деревянным, но центр уже заполняли высокие белые многоэтажки. Под стать были и улицы — широкие, как проспекты где-нибудь в Москве или Питере. То ли все здесь шло еще по инерции, то ли корежащие страну реформы миновали здешние места, но строился город с размахом. Это вызывало смешанное чувство уважения и неприязни.
— Что ты скажешь! — сокрушался Геннадий, когда в очередной раз оказывалось, что нужного магазина на прежнем месте нет. — Отличные “Электротовары” были, перед Новым годом микроволновку с Галиной покупали. Куда что девается!..
Видно было, ему перед Шляхиным неудобно — старожил здешних мест, а города, получалось, толком не знает. Перебравшийся в кабину Олег поглядывал на его сосредоточенный профиль. После спокойного Прилепино Эдькин зять, похоже, чувствовал себя на городских улицах неуютно. Подавшись вперед, он обеими руками держался за баранку.
— Торговля, смотрю, у вас нормально живет, — попробовал ободрить его Олег. — Расширяется, раз на новые места переезжает.
Геннадий будто не слышал.
— Обидно, я ж город сам строил, срок в колонии рядом тянул!.. — Он не отрывал взгляда от дороги. — Все время чё-то меняется, чё-то по-другому. Привыкать не успеваешь.
— У вас хорошо. Не то что на большой земле.
— Ну! Бабки у народа имеются. На большухе, говорят, нищета…
Наконец купили все, что было нужно. Заехали в больницу. Оксана спустилась в вестибюль бледная, с кругами под глазами. Однако голос у нее был бодрый:
— Как там мои девки? Эдька еще на костылях? — Она плотнее запахнулась в махровый халат, достающий ей почти до пят.
— Не бери в голову, все нормально. Эдька скоро плясать будет. — Геннадий преувеличенно бодро улыбался.
— Скажи, пусть позвонит. Совсем про жену забыл, плясун… Галя винегрет передала? Я просила.
— Держи. Вот еще апельсинов купили… Когда домой отпустить обещают?
— А кто их знает! Боятся осложнений.
Все трое чувствовали себя скованно. Если бы здесь была Геннадиева Галина, было бы по-другому. Не станешь же говорить с Оксаной о ее несчастье — выкидыше. Есть грань, о чем можно мужикам с женщиной говорить, о чем нет. Так что попрощались с Оксаной они довольно быстро, почти с облегчением.
Возвращаться в село “вахте” предстояло в пять часов, и Шляхтин, пока еще было время, попросил подбросить к редакции. Она находилась на окраине города, как говорили здесь, в промзоне. Олег в редакции уже несколько раз бывал и кое с кем успел познакомиться.
Ничем не примечательную дверь он открыл, немного волнуясь. Ему казалось, что на всем в редакции была особая печать. Комнаты как комнаты, вытертый линолеум, довольно обшарпанные столы. Внешне заурядные люди курили на лестничной площадке, ходили по коридорам, перекидываясь малозначащими словами — всё, как в какой-нибудь конторе жэка. Но то, что в редакции думали и писали, расходилось в тысячах экземпляров, получало самостоятельную жизнь. Быть может, более реальную и важную, чем та, что существовала на самом деле.
— Заходи. — Виктор Дарьин, заместитель главного редактора, выключил диктофон. Он поднялся навстречу и протянул руку. — Как Прилепино поживает? Привез что-нибудь?.. Привози и присылай, материалов из района не хватает.
На самом Дарьине лежала как бы двойная печать. Он был не только известным в здешних краях журналистом, но и депутатом расстрелянного Верховного Совета. Газета довольно часто печатала его материалы о том, как все происходило. Первое, что Олег делал, раскрывая районку, это искал статьи Дарьина.
— Ты только послушай, — саркастически улыбаясь, Дарьин включил диктофон и отошел к окну. — Как люди чувствуют конъюнктуру, позавидуешь!..
Мужской голос раздумчиво говорил о том, что баррикады — плохое место для творца. Портится зрение. Ты уже видишь мишень, а не человека с его божественной, непонятной и загадочной сущностью. Наше общество еще очень плохо, еще очень медленно встраивается в глобальную интеллектуальную систему. Мир давно уже мыслит в других категориях, нет безоговорочно правых и безоговорочно неправых. Петр Великий был жесток, сотни тысяч людей погибли, возводя Петербург. Но ведь остались великолепные образцы архитектуры, непреходящие шедевры. Это лучший памятник строителям Петербурга, запечатленный в камне след их жизни, которая сама по себе могла мало что значить.
— Кто это? — тихо спросил Шляхтин.
Дарьин, не останавливая записи, вполголоса назвал имя известного художника, тоже недавнего депутата Верховного Совета.
— Привозил в город свою выставку, горсовет оплачивал. Чёс по городам и весям, на особняк в Швейцарии зарабатывает… Ты дальше, дальше слушай! Сейчас самое интересное.
Известный художник говорил об ошибочности расхожих стереотипов. Кто Савва Морозов или его тезка Савва Мамонтов? Коммунисты их считали фабрикантами, эксплуататорами. А сколько полезного оба сделали для русской культуры! Или тот же купец Третьяков. Мир сложен, все в нем переплетено и взаимосвязано. Старая система представлений рушится и крошится, новая еще не родилась, есть какие-то догадки, предположения, но в действительности будущая реальность не только дальше нашего знания, но и дальше нашего воображения…
Известному художнику недавно рассказали потрясшую его до глубины души историю. Ребята, школьники, отправились в экспедицию по местам боев — кажется, в Брянской области. Это было еще при коммунистах. Нашли незахороненные останки. Похоронили их, как полагается, с почестями. Потом оказалось, что это были немецкие солдаты. Так что бы вы думали? Отряд разогнали, директора школы исключили из партии. Дикость? Однозначно. Жизнь человека самоценна, немец ли это, русский, казах или англичанин. Человек погиб, прекратила существовать целая вселенная…
— Ну и так дальше, — Дарьин выключил диктофон. — Хорош, правда? Общечеловеческие ценности! Болтая о них, Союз развалили. Сейчас за Россию взялись… Я ему отвечу! Жаль, не успеет прочесть, уедет.
Олег решился не сразу:
— Кое-что он правильно говорит.
— Что именно? — живо повернулся Дарьин.
— Дико живем. С человеком у нас никогда не считались и не уважали. Ни при царе, ни при коммунистах, ни сейчас. Это нормально, что через столько лет не все солдаты похоронены?..
Дарьин терпеливо улыбнулся:
— Приманка, неужели не понимаешь! Сама по себе правда — приманка. О ней начинают говорить, когда выгодно. Горбачев на этом перестройку провернул!.. А насчет Мамонтова и Морозова, так прибавочную стоимость никто не отменял. Чтобы они могли меценатствовать, дети фабричных рабочих недоедали. О фашистах не говорю — их никто на нашу землю не звал. Для меня не все равно, кого с почестями хоронят!..
Наверно, это было правдой — то, что говорил Дарьин. Но Шляхтина в интервью больше задело другое. Слишком легко именитый художник отдавал человеческие жизни за красоты Петербурга. Если уж говорить об этом городе, то Олег считает, что и блокада, которую так героизировали в советское время, того не стоила. Позволь жителям покинуть осажденный город, таких жертв не было бы. Свои не выпускали из Ленинграда, свои, сейчас из этого уже не делают тайны!.. А главное, что и красоты архитектуры не вечны. Так стоят ли они человеческих жизней? Получается, шило на мыло, даже если жизнь людей сама по себе бессмысленна.
Но сказать все это Дарьину Олег не успел. Тот взглянул на часы.
— Извини, старик, надо идти. — В его лице появилось нечто официально-отстраненное. — Сейчас планерка, главный редактор будет цэу давать… Ты что-нибудь привез? Дебошир, о котором по телефону говорил?.. Давай. Вообще-то больше упор делай на социальные проблемы, на отношение народа к режиму. А кто из деревенских хороший, кто плохой… Нужно, конечно, но не это главное.
9
— Это кто? — спросил Олег, когда они впервые приехали из Куйбышева к деду Казимиру в гости. И показал пальцем на портрет усатого военного со звездой Героя Советского Союза и большой красивой звездой на золотых погонах. По случаю приезда вся семья сидела за празднично накрытым столом, взрослые уже были навеселе.
— Неужели не знаешь? — громко удивилась мама прежде, чем Олегу ответили, и округлила глаза. Здесь, у дедушки в гостях, она вела себя преувеличенно оживленно. — Мы же с тобой в книжке читали! Мальчик, а память прямо-таки девичья. Ну-ка, вспоминай, сладкий мой!.. — И мама подалась к Олегу, прижала к себе его голову.
Олег знал эту мамину привычку при посторонних преувеличенно удивляться, быть ласковой до приторности и громко смеяться. В такие минуты она была ему неприятна. Он отодвинулся.
— Девушка с характером, — то ли упрекнула, то ли одобрила тетя Ванда, жена дедушки Казимира, рыхлая, с мучнистым бледным лицом.
— Я не девушка. — Олег посмотрел на нее исподлобья.
Все засмеялись.
— Ребенок, он не знает!.. Олежка, это фильм так назывался, старый, еще довоенный.
— Замолчали! — громко перебил всех дедушка Казимир. — Молчим!.. Вопрос задан и требует ответа. — Дедушка поднял глаза на портрет и выдержал паузу. — Это, Олег, великий человек, генералиссимус Иосиф Виссарионович Сталин. Под его руководством мы победили фашистов. И я горжусь, что носил имя сталинского сокола, как бы ни смеялись над ним прихвостни Никитки Хрущева и Леньки Брежнева!.. — Дедушка неожиданно ударил по столу кулаком. Рюмки на столе подпрыгнули и опрокинулись.
— Казимеж, по цо то робиш? — сказала тетя Ванда и быстро взглянула на гостей. Ей было неловко.
— Брось свое пше-пше! Я не поляк, я советский человек!.. Никитка с Ленькой Сталину в подметки не годятся, а в грязь втоптали, ублюдки. Кем они были? Мелкота! Хозяин сказал бы говно жрать — жрали бы и спасибо говорили. Кто их поднял, кто возвысил? Быдло неблагодарное!..
Дядя Кирилл, новый мамин муж, достал сигареты и молча вышел на крыльцо. За ним, встревожено оглядываясь на дедушку Казимира, вышла мама. Шмыгнул следом и Олег, испуганный случившимся.
— Крутой у тебя старик, — сказал дядя Кирилл, закуривая и сплевывая попавшую на язык табачную крошку.
— Сталин — его больной мозоль, имей в виду.
Дядя Кирилл пренебрежительно повел плечом.
— Мне что с ним, детей крестить?.. Хоть сейчас могу уехать.
— Он хороший, увидишь. Просто выпил.
— Сталинский сокол… Контуженный?
— Да нет же, говорю. Характер такой.
Мама и дядя Кирилл замолчали. Через неплотно прикрытую дверь слышалась непонятная речь, Олег различал только “пся крев” — эти слова он иногда слышал от мамы, когда та на кого-нибудь очень сердилась.
— Ты тоже по-польски говоришь? — Дядя Кирилл с интересом взглянул на маму.
— Так, отдельные слова. Родители развелись, когда я еще в школу не ходила. Как Олежка сейчас… И отец почти не говорит, это Ванда его с толку сбивает.
Минут через пять на крыльце появился дедушка Казимир. Ничуть не смущаясь, громким голосом заговорил:
— А чего это вы сюда удрали? Ну, погорячился я малость, так не на вас же. За стол, живо! Ванда беспокоится, ее фирменный бигус остынет. Если на мой вкус, так он даже лучше, когда холодный. Ну, вперед и с песней!..
Приезжали из Куйбышева к дедушке они почти каждый год. Как позже понял Олег, мама считала необходимым показывать деду каждого своего нового мужа. Она, видимо, хотела услышать, что ей ждать от этого брака. Мама была пышнотелой блондинкой, работала в ресторане, и как-то так получалось, что часто выходила замуж. Во время каждого приезда дедушка ругался на нее, обзывал нехорошими словами. Мама плакала, но выходить замуж и привозить на смотрины новых мужей не переставала. Когда Олегу исполнилось десять лет, дедушка объявил:
— Я у тебя хлопца забираю. Пусть твоего блядства не видит. Ты в свою мать, а яблоко от яблони — сама знаешь.
Мама зарыдала. С тем, что Олег будет жить у деда, она смирилась довольно легко, а вот свою мать в обиду давать не хотела:
— Ты несправедлив к ней, она женщина. Если б кто знал, сколько у женщины соблазнов, если б кто знал!..
Дедушка Казимир отрезал:
— А я мужчина, соблазнов не меньше. Но о семье всегда помнил, с черными ишачками не вязался.
Здесь была какая-то история, в подробности которой Олега, даже когда он вырос, не посвящали. Что-то насчет военного городка на окраине Баку, скучающих жен морских летчиков, некоторые из которых заводили любовников-азербайджанцев. И что-то еще — смутное, с двусмысленным подмигиванием, с намеками на какой-то шоколадный бар, до которого азербайджанцы любители. С возрастом Олег стал догадываться, о чем речь, но точно знал одно: после развода с первой женой дедушке, в ту пору подполковнику, командиру эскадрильи, вынесли строгий выговор по партийной линии. А тут как раз подоспели хрущевские сокращения, дедушку из армии уволили.
Ему вместе с фронтовыми оставалось чуть больше года до двадцати пяти лет выслуги, которые давали право на полную пенсию, но дослужить не позволили. По вскользь оброненным словам Олег знал, что некоторые офицеры грозились застрелиться, их жены валялись в ногах у командира части. Дедушка просить и унижаться не стал. Довольно часто по разным поводам он повторял: “Хоцяж пенендзы не мам, але гонор мам!”*. По выражению лица трудно было понять, то ли дед ерничает, то ли говорит серьезно.
Воспитывать Олега он стал жестко. Сразу установил почти военную дисциплину с четкими часами подъема и отбоя, помощи по хозяйству, прогулок на улице. Уроки никогда не проверял, но за двойки спрашивал строго. Когда в Чифилевске полуподпольно появились первые секции каратэ, отвел Олега в одну из них. “Бокс — детские игрушки, а это дело, — сказал он. — Свое достоинство надо уметь защищать, желающие нагнуть всегда найдутся”.
Олегу врезалось в память, как дед колол свиней. Их дом стоял на окраине Чифилевска, рядом — огород и сарай с курами и поросятами. Хозяйством в основном занималась тетя Ванда, но подросших поросят в начале зимы колол дедушка Казимир сам, специально никого не приглашали. В марте поросят привозили (обычно двоих) откуда-то из деревни, тетя Ванда их выхаживала, на первое время помещала в ящик у печки и кормила из бутылочки молоком. Олеговой обязанностью было рвать для них траву, он же летом пас поросят в переулке. Это было мучительно. Во-первых, стыдно перед ребятами, во-вторых, поросят приходилось защищать от собак. Те любили их гонять, особенно собакам нравилось кусать большие уши. Визга было на пол-Чифилевска, поросята неожиданно быстро бегали, так что от Олега требовалась немалая прыть, чтобы уследить за ними.
Оснований для нелюбви к этим животным у него было достаточно, однако Олег все равно старался уйти из дома, когда дед собирался их колоть. Но однажды тот сказал: “Будешь помогать. Привыкай к жизни”. Он достал трофейный немецкий штык, надел старую телогрейку и кивнул: “Пошли”. “Может, рано ему, Казик, то видеть?” — попыталась вмешаться тетя Ванда. “Не рано, — отрезал дед. — Где таз для крови?”
Когда свинья — с предсмертным визгом, со стекающей в эмалированный таз дымящейся кровью — была заколота, состояние у Олега было полуобморочное. “Не отворачивайся! Смотри! — прикрикнул дед. — Ты мужчина!..” Он вытер и отложил в сторону штык, взялся за паяльную лампу, чтобы опалить щетину. Свинья, вытянувшись, лежала на брезентовой плащ-палатке, глаза у нее были закрыты, как у мертвого человека. В закуте, чувствуя неладное, билась другая. “Никуда от жизни не денешься. Надо сразу быть готовым, — спокойно сказал дед. — А эта пускай пока поживет, картошки еще много”.
Ни кровяной колбасы, но борща со свининой Олег тогда есть не стал. Но позже привык, стал есть опять и уже не бледнел, когда нужно было помогать деду. А в лет пятнадцать, когда появилась сила, сам заколол первую свинью. И удачно — сразу попал в сердце.
Но это всё быт, приземленная повседневность, в которой жила семья. Духовную ауру составляло другое. Дед Казимир воевал в морской авиации Северного флота, имена адмирала Головко, первого во время войны дважды Героя Советского Союза летчика Сафонова, его друга Коваленко, тоже Героя (оба были сослуживцами дедушки), командира легендарной подлодки “Щ-417” Гаджиева постоянно витали в неказистом домике на окраине Чифилевска.
Дед Казимир говорил о них так запросто, даже панибратски, что казалось, эти люди минуту назад по-соседски заходили на чай. Олег иногда думал, что дед до сих пор сердцем там, под Мурманском, среди бомбежек, боевых вылетов, незаходящего солнца летом и полярной ночи зимой, когда солнце можно увидеть, только поднявшись на лендлизовском “Харрикейне” на несколько сот метров над землей. Возможно, это были лучшие годы деда, несмотря на гибель друзей, на то, что сам он мог запросто не вернуться с задания, что морскому летчику еще хуже, чем обычному военлету — тот хоть мог спастись на парашюте, а прыгать в холодное Баренцево море означало верную смерть.
23 февраля дед особенно тщательно правил на ремне вечную золингеновскую бритву, необыкновенно острую, перерезающую на весу волос.
— Старый пес, — бормотал дед, взбивая в пластмассовом стаканчике мыльную пену и придирчиво рассматривая в зеркале свое немолодое, в жестких складках лицо. — Но порох в пороховнице еще есть! Правда, пани Ванда?
Жена махала на него рукой.
— Ты что такое при ребенке говоришь!..
Дед удивлялся:
— А что я сказал? Пусть будет стыдно тому, кто подумал плохое!
В такой день дед надевал парадную форму. Черный китель с глухим стоячим воротничком, ордена на правой стороне груди и медали на левой, морской клеш брюк и черные ботинки. Олегу особенно нравились ордена Боевого Красного Знамени, они почему-то были привинчены слева, над медалями. Их у дедушки было три. “Одного не хватило, дали бы Героя”, — с горделивым сожалением произносил дед. На встречи с пионерами он обычно брал с собой фотографии военной поры.
— Вот Коля Яценко и Миша Вохрушев. А здесь Витька Зайцев и Валя Бурковский. Эти оба погибли, эти живые. — Дед на секунду озадаченно вздергивал брови, но печали в его голосе не чувствовалось. Похоже, все четверо сослуживцев оставались для него живыми. Может быть, потому, что мертвыми Колю Яценко и Мишу Вохрушева он не видел. Просто не вернулись с задания, растворились в заполярном небе, в низких северных облаках. И всё.
Олег уже тогда подозревал, что у деда особое отношение к жизни и смерти. Он, похоже, отдавал себе отчет в том, что жизнь летчика может в любой момент закончиться. И не только во время войны. Когда в конце сороковых полк перевели под Баку и стали переучивать на новой, реактивной технике, летчики тоже гибли, и немало. Дед Казимир, должно быть, подготовил себя к смерти еще в довоенной Каче, в летном училище, когда понял, что у красивой формы и завидного звания “военлет” есть оборотная сторона. И принял ее как неизбежное.
Здоровье у деда было отменное. Когда Олег вернулся из армии и, случалось, они выпивали, дедушка в конце застолья, отбросив ногой стул, поднимался. “А теперь проверка на вшивость! Давай “волчок”. Это означало, что нужно нагнуться, почти касаясь головой пола, и вращаться. Олег терял равновесие быстро. “А еще старший сержант Советской Армии! Учись!” — насмешливо говорил дед Казимир и принимался вращаться сам. Олег не помнил, чтобы он когда-нибудь упал, несмотря даже на выпитое. И “ласточку” держал в любом состоянии.
Олегу порой казалось, дед сознательно следит за своим здоровьем, чтобы быть готовым в любой момент сесть за штурвал. Но только боевого самолета. Все гражданские машины он именовал кукурузниками и отказывался работать в мирной авиации, хотя предложения после увольнения в запас были. Его уверенность, что может еще пригодиться, не колебал даже возраст. Дед ждал войны. Война было то, где он жил полной жизнью. Олег помнил, с какой пристальностью дед следил за событиями во Вьетнаме, за ковровыми бомбардировками американцев. “Они слабенькие, перегрузки переносят плохо, — говорил он о вьетнамских летчиках-истребителях. — Разве на рисе много налетаешь?! А этих козлов бить можно. Наших бы ребят туда!” Чувствовалось, под нашими ребятами он имеет в виду себя тоже. Позже с таким же жадным вниманием дед Казимир ловил сообщения о действиях советской авиации в Афганистане. Говорил: “Там климат похож на бакинский!..” И ноздри у него раздувались.
Дед хотел, чтобы Олег стал военным и, разумеется, летчиком. Исподволь подводил его к такому решению. Кроме рассказов о бравых сослуживцах и боевых вылетах классе в девятом заставил надеть свою отдающую нафталином парадно-выходную форму. Олег нехотя подчинился. Дед с удовольствием смотрел на него. “Полубокс бы еще, а не эти лохмы”. Тетя Ванда заахала: “Красавец!” Но ни ее восхищение, ни тусклый блеск наград не произвели на подросшего Олега особого впечатления. “Не хочу, чтобы со мной поступили, как с тобой”. — “А как со мной поступили?” — вздернул подбородок дед. “Дали под зад коленом из армии”. — “Олег!..” — вскрикнула тебя Ванда. Дед потемнел лицом, но ничего не сказал. В тот день он напился и кричал на всю улицу: “Прав засранец! Тыщу раз прав! Спасибо партии и правительству! Слава Родине! Да здравствует Никитка Хрущев, сука кукурузная!..”
С Олегом после того случая дед не разговаривал несколько недель. А когда после школы, недобрав баллов, Олег не поступил в институт и пошел в ПТУ при опытном производстве КБ имени Цандера, дед только махнул рукой: “Пусть делает как знает! Его жизнь”. И разговоров о военной службе больше не заводил.
К Горбачеву дед сразу отнесся с подозрением — считал, что новый генсек слишком болтлив. И еще это родимое пятно на лбу. Как ни странно для человека его характера, дед был суеверным, верил во всякие приметы. “Мишка-меченый” или просто “Меченый” — так он прозвал Горбачева. Там, где в действиях демократичного, располагающего к себе первого лица государства Олег видел желание наконец-то дать простому человеку почувствовать свое достоинство, позволить распрямиться и перестать быть безропотным холопом, дед саркастически хмыкал: “Этот еще похлеще Никитки будет. Заведет куда-нибудь, не выберемся” — “Дед, ты же поляк, гордый человек! Смотри, какие дела “Солидарность” закрутила, а ты!..” — “Я советский человек, а не поляк! Пошли они со своей “Солидарностью”!.. Раскачивает Меченый страну. Везде план выполняется и перевыполняется, а продукты и водка по талонам. Скажи, зачем народ озлобляет?”
Откровенно говоря, Олег и сам не понимал, почему так происходит. Чтобы купить спиртное на свадьбу, ему пришлось записываться на прием к секретарю горкома — иначе было не достать. Как-то их с Леной (они тогда только начали встречаться) дождь загнал в магазин “Часы”. От нечего делать стали рассматривать витрины. Выбор был большой — от дорогих в золотом корпусе до самых простеньких, для подростков. “Какие ты мне на свадьбу подаришь?” — впервые закинула тогда удочку Лена. Она кокетливо закусила губу и смотрела искоса. “Не торопишься ли, радость моя?” — усмехнулся Олег. А когда через несколько месяцев и в самом деле пришлось думать о свадебном подарке, он решил зайти в тот самый магазин. Прежнего изобилия и в помине не было, будто водой смыло. Никак не могли все часы раскупить за это время, не такая уж большая потребность в них была у жителей Чифилевска! А тем не менее.
С продуктами еще хуже. Как-то под Первое мая, когда стали отоваривать талоны на мясо, тетю Ванду увезли из магазина на “скорой”. Стоять ей пришлось с самого утра, в толчее и духоте она так и не дождалась своей очереди. “Это Меченый специально делает, — убежденно говорил дед. — Кузбасские шахтеры уже бастуют. По забугорному радио передавали, Меченый может вздохнуть с облегчением. Процесс пошел, мать его! Главное, товарищи, начать!..” Олег полушутливо изумился: “Дед, ты что, “голоса” стал слушать?! Ты, коммунист с довоенным стажем!..” Дед не смутился: “Они хоть меру знают. А почитай “Огонек” или “Московский комсомолец”. Так только враги пишут. Хуже геббельсовской пропаганды”. — “Хватит, намолчались. Пора и правду говорить” — вступился за прессу Олег. “Все подряд обсирать — это правда?!” — “А что, мало у нас глупостей и скотства, скажешь?” — “Ни хрена вы не понимаете! — прикрикнул дед. — Молодые судить, что хорошо, что плохо”. — “Ну вот! Чуть что — молодые, не понимаем!..” — “Ладно, закрыли тему. — Дед непримиримо сжал губы. — Сам увидишь, к чему Меченый приведет. Мы-то отжили, вас, дураков, жалко”.
Непонимание отдалило их друг от друга. При Олеге дед перестал комментировать телевизионные и газетные новости. Срывался лишь тогда, когда речь заходила о войне. “Какого хрена положили под Будапештом две армии, если сейчас разрешают венграм называть нас оккупантами? За что мой брат погиб на Зееловских высотах? Восемнадцать лет парню, бабы не знал, ничего!.. Меченый просирает все, что кровью добыли. Лучший немец! — передергивало деда от газетных сообщений о том, что объединенная Германия так назвала Горбачева. — Ты стань лучшим русским, иуда! Не американцы нас поставили раком — свой сдал! Зачем воевали и миллионами гибли — чтобы этот к разору привел?!”
Особенно деда возмущала история с Хоннекером. Престарелый бывший руководитель ГДР искал пристанища в посольствах третьестепенных стран, отовсюду его гнали, не давали умереть спокойно — у Хоннекера был рак в последней стадии. “Тебе бы, скотина, такое! — свирепел дед, имея в виду Горбачева. В такие моменты он забывал, что рядом Олег. Сочувствие деда к такому, как сам, старику было сильнее. — В гости ездил, обнимался, а сдал не за хрен!..” — “А зачем Хоннекер приказал стрелять в тех, кто хотел жить в ФРГ? Сотни людей погибли, когда пытались границу перейти”, — вступался за Горбачева Олег. “Если в Москве были бы против, Хоннекер не посмел бы! Нечего на него все валить. Мы их вот так держали! Имели право, от Гитлера спасли. Всю эту мелкую п…обратию тоже — румын, болгар и другую шелупонь…”
На 9 Мая дед обычно ездил в Москву, в сквер у Большого театра. Там собирались фронтовики, искали своих однополчан, обнимались, пели под гармошку “Катюшу” и “Синий платочек”, пробовали плясать. Дед возвращался домой пьяненький, высокомерно требовал у Ванды еще водки, сердился, если та не давала. “Не розумеш, дурна кобета, цо то за праздник! — мешая русские и польские слова, кричал он. — Никого от всей дивизии не осталось! У прошлому року быво, зараз нет!..”
В последний раз он вернулся рано. Тетя Ванда позвонила по телефону: “Олежка, приди до нас, надо”. Он с Леной и Павлушкой собирались в парк, договорились с Родимцевыми покатать молочных брата и сестру на каруселях. На недовольный взгляд жены Олег сказал: “Надо идти, Ванда просто так срывать не станет”. И оказался прав. Дед с разбитым лицом лежал на диване, на спинке стула висел его разорванный черный китель с остатками наград. Несколько вырванных с мясом орденов лежали на столе.
“Что случилось?” — “Хулиганы в электричке напали”, — тетя Ванда отвела взгляд. Олегу бросилось в глаза, как она за последнее время сдала. Даже перестала пудриться и подкрашивать губы, что делала раньше постоянно. “Не клепай на хлопцев, нормальные читатели демократической прессы. — Дед Казимир пробовал ухмыляться распухшими губами. — У тебя, говорят, много наград, ты виноват. Если бы немцы победили, мы жили бы хорошо… Стали срывать ордена. Ну, я им тоже показал!..” — “Скорую вызывали?” — спросил Олег. “Какая на хрен скорая! — возмутился дед. — Ну, побили старого дурака, пройдет!.. Ванда, там у нас есть? День Победы все-таки”.
Однако случившееся подкосило деда, как он ни бодрился. “Скорую” вызывать все-таки пришлось, случилось это ночью. Обширный инсульт. Тело почти перестало слушаться деда, он не мог говорить. Но воля была не сломлена. Дед упрямо шел к цели, которую на этот раз перед собой поставил. Отказывался от лекарств, вырывал из вены иглу капельницы. Тете Ванде ничего не объяснял, а когда в больницу приходил Олег, показывал вверх пальцем действующей руки — туда, мол. Пора.
Вряд ли дед рассчитывал на рай, да и не верил он ни в бога, ни в черта. Когда после его смерти Олег вспоминал этот направленный вверх сухой стариковский палец, то невольно думал: если дед и имел в виду небо, то лишь как место, куда ушли его боевые друзья, морские летчики. Он хотел опять оказаться там, где свои словечки и подначки, где хорошее это хорошо, а плохое — плохо. Закончилась эпоха, а в новом времени дед Казимир был чужой.
Олег ловил себя на мысли, что объясняет жест деда слишком патетично и красиво. Но в конце концов, что все наши оценки перед лицом смерти?
10
Ночью Олега разбудил стук в перегородку. Он не сразу понял, где он и кто стучит. Перед этим снился Павлушка. Сын сидит за столом на высоком складном стуле, зажал в кулаке ложку, пробует есть самостоятельно. Ему где-то годик, он весь измурзался, щеки в манной каше. Лена смеется и, наклонившись к Павлушке, облизывает их… Воскресное утро, солнце ломится в окно кухни, семья в сборе, и так было хорошо, что не хотелось просыпаться.
— Хреново дело, — встретил его Афанасьич. Полусогнутый, он едва доковылял от дверей до лежанки, со стоном опустился. — Радикулит, мать его, прихватил… Сходи за Шиндером, пусть укол поставит.
— Может, водкой растереть? Моему деду помогало. — Олег не знал, стоит ли будить фельдшера среди ночи. Это в городе “скорая” должна в любой час суток приезжать, а Шиндер работает днем.
Афанасьич, похоже, понял его сомнения.
— Шиндер нормальный мужик. День, ночь — приходит. Бабки на него молятся, такого фельдшера у нас еще не было… Знаешь, где почта? Ну вот, дом рядом, там живет.
Фельдшер и в самом деле собрался без лишних слов. Вскоре они уже шли по темным улицам, казавшимся в этот час особенно глухими. Оба еще до конца не стряхнули с себя сон и потому молчали.
Шиндер выслушал Афанасьича, сделал укол, но уходить не торопился — ждал, когда тот начнет действовать.
— Олежка, напои человека чаем, — глухо сказал хозяин. Укрытый полушубком, он лежал на животе, лицом в подушку. — Рыбоучасток дает себя знать, зараза! Все план, план!.. — Афанасьич выругался.
Чай разогнал сон. Похоже, Шиндер был не из тех людей, которые с охотой рассказывают о себе. Единственное, что узнал Олег, это то, что раньше Шиндер жил в Смоленской области. Там до сих пор живут его родители. Фельдшер и о Горбачеве с Ельциным говорил уклончиво. Оценок не давал, отводил в сторону беспокойные черные глаза. Олег с интересом наблюдал за ним. То ли политика Шиндеру была безразлична, то ли за этой сдержанностью что-то стояло.
Единственный раз Шиндер приоткрылся. Это когда заговорил о Глинке — оказывается, имение композитора находилось неподалеку от городка, где раньше Шиндер жил, этим городок и был знаменит. Якобы, уезжая в Европу, Глинка обернулся назад и плюнул.
— В сторону России, что ли?
— Наверно. — Фельдшер отвел глаза.
— Так что же он всех под одну гребенку? — удивился Олег. — В России разные люди, большинство хорошие.
— Вопрос, сами понимаете, не ко мне. — Шиндер пожал плечами. Кажется, он уже жалел, что упомянул об этом факте из биографии Глинки.
Шляхтин хмыкнул. Слышать такое именно от Шиндера было неприятно.
Следующее утро началось необычно. Часов в семь Афанасьич как ни в чем не бывало стоял на пороге Олеговой комнаты. Все происходившее ночью, казалось, не имело к нему никакого отношения.
— Собирайся! Я неподалеку пару сушин приметил. У нас дров с гулькин нос осталось!..
Шляхтин у печки умывался из рукомойника. Предстояло позавтракать и идти в балок жилищно-коммунального отдела, куда по утрам собирался на планерку весь немногочисленный штат ЖКО. Невыспавшемуся Олегу бодрый хозяин был неприятен.
— Уже выздоровел?..
— Все нормально, собирайся!
— Афанасьич, давай на выходные перенесем. Тебе надо прийти в себя. И мне с работы не придется отпрашиваться.
— Какой отпрашиваться! У нас народ понимающий, никто слова не скажет. Сейчас самое время ехать, наст хорошо снег схватил.
— До выходных не подождет, растает?..
— Растаять не растает, а чем топить будем?
— И поясницу тебе нагружать нельзя.
— Ты за меня не переживай, не отговаривайся!..
На работе Шляхтина и в самом деле отпустили без всяких. “Надо, так иди. Когда в любое время вызывают проводку чинить, ты не отказываешься, верно?..” Олег был приятно удивлен такому отношению.
— Ну что, перекурим? — говорил час спустя Афанасьич. Он заглушил “Дружбу” и, подложив шубинки, уселся на ствол сухого дерева. — Где мои шестнадцать лет, ёкарный бабай! Через каждые пять минут перекуриваю.
Олег воткнул в сушину топор, достал сигареты и протянул хозяину.
— А сколько тебе? — Он чувствовал, как по спине вдоль ложбинки течет пот. Нелегкое это, оказывается, дело — в глубоком снегу обрубать на спиленном дереве сучья.
— Считай, пацан. — Афанасьич, весело поглядывая на квартиранта, вытащил из пачки сигарету. — Летом шестьдесят три стукнет.
Олег, присев на свежий, пахнущий скипидаром срез чурбака, закурил тоже.
— Дай бог мне в твоем возрасте так управляться с пилой.
Афанасьич хмыкнул:
— Я что!.. Дед женился в мои годы. И ничего, еще детей настрогал!..
Лес обступал их со всех сторон. После того, как умолкла бензопила, он казался особенно тихим. На днях был ветер, стряхнувший с еловых лап снег, и сейчас они, свободные от белых шапок, делали лес темным, почти черным.
— Ты, я слышал, хочешь опыт деда повторить… — Шляхтин, затягиваясь сигаретой, старался говорить серьезным тоном.
Афанасьич быстро взглянул на него.
— С чего решил?
— Слух идет.
Афанасьич помолчал, потом ударил себя по коленкам ладонями.
— Вот бабье! Не успеешь подумать, а они… Ольга, что ли, сказала?
— Почему сразу Ольга…— Шляхтин, пряча улыбку, наклонился к унтам, похлопал по ним шубинкой, сбивая снег.
Афанасьич угадал. О том, что дядя надумал жениться, сказала Ольга. И жениться не просто так, а с вывертом, по-старинному. Якобы так в здешних местах испокон века делали. Родственницы со стороны жениха и стороны покойной жены должны были пойти по деревне свахами. Выбирать невесту им полагалось по своему разумению, но чтобы не слишком молодая и не слишком старая, для супружеской жизни еще пригодная.
“Наслушался нас с тобой за стенкой, самого потянуло!..” — приглушенно смеялась Ольга. Ее Афанасьич попросил быть одной из свах. “Ну и как, ходили?” — “Ходили. Никто не хочет”. — “Конечно, немолодой. Зато пенсию получает, рыбачит…” — “Они горячей любви хотят, как в мексиканских сериалах. Советуют Афанасьичу резиновую женщину купить — в городе, говорят, в магазинах продают, секс-шопы, что ли…” — “Это зря. Зачем обижать старика”. — “Так мне тоже смешно, хоть и дядя! Всему свое время”. — “Он, может, от одиночества” — “Ладно тебе! Дети, внуки есть — какое такое одиночество? Весна, вот причина!.. Ладно, обними меня. Нашли на что время тратить”.
Насчет наста, который прочной коркой должен был покрыть сугробы, Афанасьич, похоже, ошибся. По крайней мере здесь, в лесу, наст оказался слабый. Шляхтин, обрубая сучья на поваленном сухом дереве, то и дело проваливался в снег по пах. “Тяжелый ты!” — перекрикивал “Дружбу” старик, насмешливо поглядывая на Олега. Его, невысокого, щуплого, наст держал хорошо. Афанасьевич налегал на мотопилу, как на качелях, то опуская, то задирая ее конец со стремительно вращающейся цепью. Глядя на него, не верилось, что еще сегодняшней ночью хозяин лежал пластом. Горки розовых опилок быстро росли на снегу.
— Ну что, поехали? — Шляхтин поднялся с чурбака. Мокрая от пота одежда начинала холодить тело.
— Подожди, бензина в пилу долью. — Афанасьич явно не торопился, все так же покуривал мелкими затяжками. — Я недавно про ГУЛАГ в книжке читал. Там ведь всяки были, некоторы никогда физическим трудом не занимались. А их зимой в лес — пилите! Да не такой пилой, как сейчас, — дружбой-два. Сколько наработал, таку пайку получи. А что он наработат, если никогда лес не валил?! От дерева к дереву ползком пробирались — снег в метр, а где и выше. Многи не выдерживали, умирали. Счетоводы там разные, учителя — интеллигенция, одним словом… — Афанасьич значительно посмотрел на Шляхтина.
Олег с силой опустил топор на толстый сук. Выдохнул:
— Ельцин, слава богу, пока до такого не додумался… Что за дружба-два такая?
Афанасьич довольно засмеялся:
— Двуручная! Два пильщика ее таскат. Потому и назвали — дружба-два!..
Шляхтин вырвал засевший в дереве топор, размахнувшись, еще раз с силой вонзил в сук. Ничего, привыкнет и он к деревенской работе! Зря Афанасьич подкалывает. Заметил, наверно, что он потом обливается. Не боги горшки обжигают, да и какой он интеллигент!..
Чурбаки возили в низких, похожих на корыто, санях — по-местному, коробушке. Лавируя между деревьями, Афанасьич как можно ближе подгонял к разделанной сушине “Буран”, и Шляхтин принимался укладывать в коробушку чурбаки. Важно было, чтобы по дороге стопка не развалилась, сверху ее крепили веревкой. Снегоход уезжал в деревню, и минут на пятнадцать Игорь оставался один.
Легкий морозец, тишина, между деревьями яркие полосы солнца. Откуда-то прилетела синица, зацепившись коготками за ствол сосны, шустро заглядывает в трещины коры. Неужели где-то есть Москва, здание Верховного Совета с обгоревшими верхними этажами, свиноподобный Ельцин?.. Неужели были мертвые глаза Родимцева, враждебный простор темного чердака, визг этого дурачка со снайперской винтовкой?.. Можно жить простой жизнью, ни во что не вмешиваться. Быть довольным, что молод, что есть отзывчивая женщина, что без задержки получаешь зарплату — и совсем неплохую, если по чифилевским меркам…
Шляхтин разложил из обрубленных сучьев костер, повернувшись к огню, снял куртку. Тепло обхватило спину, ласково обняло. Нужно быть благодарным за обычные вещи, ничего особого не требовать. Ни от Ельцина, ни от Хасбулатова не зависят тепло костра, эти солнечные полосы между деревьями, ныряющий лёт шустрой синицы, вдруг сорвавшейся со ствола сосны куда-то в сторону. Но все же плюнул почему-то в сторону родных мест Глинка, если Шиндер не врет. А музыка еще меньше зависит от того, что было и есть в России. Человек не растение, не мерин, которого каждый день запрягают, заставляют тащить груз, бьют, если решат, что плохо влегает в хомут. Хотя есть своя радость в теплом стойле и в пахнущем летом сене. А чтобы конь ценил это, его кастрируют — ни к чему взбрыки, желание свободы и правды…
— Ты чего?! — Подъехав в очередной раз, Афанасьич заглушил “Буран”. — Дымишься! Считай, сгорел!.. Ладно, шучу. Что у нас осталось? Ну, ерунда, это мы за раз заберем!..
Однако в деревню он сразу не поехал, а свернул перед первыми домами вбок. Дороги здесь не было, и снегоход стал часто проваливаться — схватившийся за ночь наст на открытом месте почти растаял под солнцем.
— Куда едем? — прокричал на ухо Шляхтин, сидя за спиной Афанасьича.
Тот, приподнявшись на сиденье, чтобы лучше видеть, ничего не ответил. Через несколько минут остановились. Из снега едва выглядывали кресты и верхушки пирамидок со звездами. “Кладбище”, — понял Шляхтин.
Не глядя на квартиранта, Афанасьич сошел на наст и взял из коробушки срезанный в лесу осиновый прут. Подошел к одной из могил и принялся молча стегать. Олег с недоумением смотрел на старика.
— Пусть знает, — сказал Афанасьич, усаживаясь опять на “Буран”. — Невест с того света отваживат.
— Жена, что ли?
— Ну.
— Так семейное дело, меня-то зачем привез?
— Я специально при постороннем человеке отходил, чтобы ей стыдно было.
— Тогда понятно, — серьезно сказал Олег.
Ну, Афанасьич!..
Перед домиком Коковихиных разгружали машину с длинными бортами. Два незнакомых мужика в ладных импортных комбинезонах сбрасывали на снег прогибающиеся, медово светящиеся доски. Как бывает в теплую погоду, дерево туповато, глухо постукивало. У двери избушки, опираясь на палочку, стоял Эдик. На его плечи была наброшена куртка.
— Афанасьич, тормозни. — Шляхтин соскочил с “Бурана” и, подойдя к Эдику, пожал руку. — Дело движется к ремонту? Выходит, не обманул глава администрации?
— Выходит.
— И ты уже без костылей, смотрю.
Эдик кивнул, всем видом показывая, что ходить теперь может без костылей и это, в общем-то, хорошо. Но вышло это у него как-то вяло, скучновато.
— А что невеселый? Ремонт намечается — радоваться надо.
Эдик ответил не сразу.
— Оксану выписали.
— Так двойная радость!..
— Мужики, легче! — неожиданно зло закричал Эдик. — Не свое, так ломать надо?! — Он повернул к Шляхтину покрасневшее лицо, хотел что-то сказать, но только махнул рукой.
— Ты чего?
Собравшийся уйти в дом Эдик остановился.
— Мальчик! Пальчики уже были, ноготки видны. Маленькие, розовые… Оксана сама видела. А!.. — Он опять махнул рукой и в сердцах хлопнул за собой дверью.
11
По-настоящему сорвался он после того, как в купе появился казак. Вагон был полупустой, за почти двое суток дороги попутчиков можно было пересчитать по пальцам, порой он даже ехал в одиночестве и, в общем-то, должен был бы радоваться каждому новому человеку. Потому, что отвлекало от увиденного в последние дни. Потому, что так было легче затеряться.
Это если рассуждать здраво. Сейчас подобное давалось с трудом. Казак ему не понравился сразу. Сытое, с румянцем во всю щеку лицо, синие шаровары с лампасами, крепкий загривок — самодовольство и ограниченность во всем виде. Такие в армии бывают ефрейторами, а если офицеры, то молодцеватые дуроломы. “Здравы будьте, господа! — сказал казак, расстегивая заскрипевшую портупею и снимая шинель, под которой оказались кресты. — Как здесь насчет чаю? Проводники мышей ловят или совсем обнаглели? У меня не забалуешь!.. — Он обвел попутчиков выпуклыми глазами, согнал складки на гимнастерке за спину. — Промерз, понимаешь, пока поезда дожидался. Вокзал не топят, а хромачи хороши, да холодные. Зашлись пальцы!..” Казак несколько раз притопнул начищенными хромовыми сапогами и выглянул в проход, зычно позвал: “Мамаша, где вы там все попрятались? Служивого поить чаем собираетесь?.. Давай-давай, положено!”
Севшая в Свердловске пожилая женщина, все время сокрушавшаяся, что ехать приходится в дорогом купейном вагоне, а не в общем — в него, дескать, нет билетов (ехала она в Сургут, к сыну нефтянику — на пенсию, жаловалась, сейчас не проживешь, и ладно бы сразу давали, а то задерживают на несколько месяцев), замолчала и стала с любопытством смотреть на казака, прислушиваться к каждому его слову. Похоже, ей нравился этот здоровый румянощекий мужик и она вот-вот могла сказать: “Ай да молодец! Ай да орел!..”
Это было непонятно. Магазины с дикими ценами, ваучеры, на которые обещают золотые горы, японская секта Аум-Сенрикё, в открытую расставляющая в стране свои непонятные сети, предприятия, месяцами не платящие зарплат, — все это было из новой жизни. Из новой жизни были и похожие на попутчицу старухи, которые рылись в мусорных контейнерах, выискивая что-нибудь съедобное. Казалось, эти бабушки должны были ненавидеть все, что принесла новая жизнь, в том числе опереточных, до зубовного скрежета фальшивых казаков, а она, пожалуйста, им любуется!..
Появилась хмурая проводница, буркнула, чай, мол, будет вечером, а сейчас давайте билет. “Э, нет! — не согласился казак. — Мы порядки знаем! Титан в вагоне должен кипеть круглые сутки, а чай предоставляться по первому требованию пассажиров. Так что будьте любезны!..”. Непонятно произошло и здесь. Проводница не стала спорить, быстро ушла. Однако не насовсем, как можно было бы ожидать. Вскоре на столике уже позвякивали в подстаканниках стаканы с разбухшими в кипятке новомодными пакетиками. Проводница пошла дальше — почти гостеприимно предложила печенье. Новый пассажир, похоже, ей тоже понравился.
“Подожди, мать, — подавшись через столик, заговорил казак, когда попутчица в очередной раз стала жаловаться, что в железнодорожной кассе специально не продают дешевые билеты, а стараются всучить дорогие. — Погоди немного, мы наведем порядок! К нашему президенту примазалось много всякого говна, все эти бурбулисы, чубайсы и гайдары. Они сбивают с толку, а он — наш мужик, поднимет Россию с колен, отвечаю!.. Ты потерпи немного, мать, мы президента инородцам не отдадим. — Казак потянулся к вешалке, вытащил из кармана шинели газету, тряхнул, разворачивая, и с удовольствием хлопнул ладонью по первой странице. — Дай срок, с инородцами, как с этими, будет! Чечена с прихвостнями поймали, в Лефортово нары парит! Шашечкой бы их приласкать, знатно вышло бы!..”
“Дай-ка”, — он взял у казака газету. Двое суток не знал, что происходит в Москве. Обтекаемая информация, даже у продажных журналюг не хватает наглости в открытую радоваться. Есть жертвы. Руцкой, Хасбулатов, Макашов в тюрьме. Хорошо, что не убили сразу, а могли запросто — в неразберихе, мол, при штурме. Впрочем, в Лефортово с ними могут все что угодно сделать, даже легче — без посторонних глаз. “А ты чего здесь? — Он посмотрел на казака. — Ты должен был штурмовать Верховный Совет в первых рядах, на лихом коне!..” — “Дак мы так и думали! — пристукнул казак кулаком по вагонному столику. — Специально на сборы съехались, чтобы быть готовыми в случае чего. Не позвал президент! Уж мы бы разобрались с выродками!..” — “А чего они тебе сделали?” — Он все еще старался выглядеть спокойным. — “Как чего? — изумился казак. — Да ты чё такое несешь? Назад обратно тянут, не въезжаешь?! К коммунякам! В совдепию!..” — “Что, там очень плохо было, в совдепии?” Казак опустил голову, не найдясь сразу что ответить. А он, прищурившись, продолжал: “Кресты у тебя за какие такие подвиги?” — “Кресты-то? — Казак любовно притронулся к наградам. Видно было, ему хочется возразить насчет советской власти, но про кресты говорить интересней. — За службу отечеству, за что еще”. — “В стройбате отличился?..” Казак молча уставился в глаза, начиная понимать, что над ним издеваются. “Ты чего залупаешься? Ты кто такой?” — “Я-то ладно, а вот ты — браток с рынка, челноков обираешь. — Его уже вовсю несла тяжелая, все заслонившая злоба. — Ты такой казак, как я английская королева! Клюнул на эти цацки и шаровары с лампасами. Вас Ельцин поимеет, потом под жопу коленкой даст!..”. — “Закрой хлебало! Мои деды с Ермаком ходили, Сибирь покоряли!..” — угрожающе приподнялся с места казак. “Прощение у царя за разбой твои деды вымаливали! Чтобы на дыбе не висеть, чтоб ноздри не рвали! Сибирь они покоряли…”
Как оказалась в руках у казака нагайка, он не понял. Возможно, была за голенищем. Первый удар пришелся по плечу, второго казак сделать не успел. Зверея от унижения, он ударил этого крепкого, но сырого, неспортивного мужика в солнечное сплетение раз, еще раз, заломил руку, вырвал нагайку и с силой вытянул по гладкой спине. “Коммуняка недобитый! — сдавленно хрипел казак. — Мы вам кишки выпустим!..” Попутчица испуганно запричитала: “Да что ж это такое делается-то!..” — и засеменила было из купе. Он крепко взял ее за локоть, усадил на место: “Тихо!” Очень удобно было дать сейчас казаку ногой снизу, чтобы хрустнула переносица и вонзились в губы осколки зубов. Но это было бы слишком. Не его вина, что дураком родился. Как и тот по-заячьи визжавший салага со снайперской винтовкой на чердаке. Думать не хотят.
Оставаться в поезде было нельзя. Связав казаку одним полотенцем руки, другое затолкав в рот, он приказал забившейся в угол купе старухе: “Сидеть и молчать!” Та часто закивала головой. Возможно, она ненавидела его, возможно, зауважала — вон какого орла осилил. Не поймешь этих людей! Прикрыв за собой двери купе, он оглянулся. Слышно было, как мычал и бил ногами в перегородку казак.
Стараясь двигаться неторопливо, он минул вагон, ступил в тамбур, пошел вдоль состава, с радостью отмечая, что поезд притормаживает. Похоже, впереди была станция, срывать стоп-кран или прыгать на ходу не придется.
Криво улыбнулся. Если подумать, казаки тоже немногие из народа, кто выбрал свободу и правду. Не эти ряженые — настоящие. Которых, видно, уже и не осталось.
12
В части ходила история о великой любви. Хотя неизвестно, случилось это на самом деле или же было обычным солдатским фольклором. Олег впервые услышал историю в начале службы, когда находился в карантине. Порядки в учебном подразделении — так официально именовался карантин — были жесткие, но случались минуты, когда в сержантах проглядывало что-то человеческое.
“Не спишь, дух? — спросил дежурный по роте, выходя из ленкомнаты. Было около двух часов ночи, младший сержант говорил вполголоса. — Молодца, понял службу!..” По тону дежурного, по тому, как совсем не по-уставному он назвал Шляхтина духом, было ясно: младший сержант в хорошем настроении и считает дневального едва ли не равным себе.
“Конспект на родину сочинил! Заочнице!.. — Дежурный опустил письмо на тумбочку с телефоном, возле которой томился Олег. — Головой отвечаешь, почтальону утром прямо в руки отдашь!.. — Он свойски подмигнул Олегу. — Заочница фотку прислала. Нормальная телка! Поеду на дембель, загляну. Старики рассказывали, в части случай был, вроде как любовь с первого взгляда. Я что, хуже?…” И возбужденный младший сержант поведал историю о необыкновенной любви солдата и чешки.
Шляхтину только еще предстояло узнать, что 9 Мая несколько взводов их полка возили в Пльзень. Там вместе с ротой чехословаков они участвовали в параде. Исходную позицию подразделения занимали на улице Готвальда, неподалеку друг от друга. Нарядно одетые пльзенцы гуляли по тротуарам, поглядывали на отутюженных солдат, своих и советских. Народа на улицах было много, похоже, здесь никого не заставляли участвовать в демонстрации в обязательном порядке. Среди прогуливающихся было немало девушек — все, как казалось ребятам, красивые.
Шляхтину вообще многое в Чехословакии понравится. Дома основательной старинной кладки, чистые улицы, вежливые люди… Ему порой станет казаться, что он когда-то жил среди всего этого — синеватой брусчатки улиц, лепных карнизов, аккуратных, будто игрушечных, скверов с тщательно выкошенными газонами и коротко, под самый ствол, подрезанными деревьями. Получить увольнительную будет непросто, ходить по городку Клатови, на окраине которого стояла часть, полагалось по три человека, но Шляхтин каждый раз будет стараться отбиться от группы.
Он полюбит в одиночку слоняться по мощеным улицам, станет смотреть на цветы, растущие в ящиках, подвешенных под каждым окном, будет слушать мягкую чешскую речь, и ему начнет казалось, что даже воздух здесь не такой, как в Союзе. Где-то в этих старинных домах с красными черепичными крышами и готическими шпилями вполне могли жить Храбрый Портняжка или Крысолов. А в поросших буковым лесом горах за Клатови обитать гномы. В детстве у Олега была книга немецких сказок, улицы и дома на ее цветных картинках выглядели очень похоже на здешние, хотя здесь и была Чехословакия.
“Деды” в части рассказывали, что сейчас к советским солдатам отношение не то. После шестьдесят восьмого, когда наши ввели войска, чехи изменились. Не все, конечно, но многие. А раньше офицерам приходилось все время быть начеку — чехи угощали солдат знаменитым пивом, старшеклассницы пльзенских лицеев старались познакомиться. Тогда-то и произошла история, которая в части передавалась от одного призыва к другому.
Якобы одной молодой чешке понравился наш правофланговый. Парень и в самом деле был симпатичный — рослый светловолосый новгородец с голубыми глазами. За время, пока взводы дожидались на улице Готвальда своей очереди пройти перед трибуной, чешка и наш солдат почти ничего не успели сказать друг другу — офицеры вежливо оттирали девчонок, мол, не положено. Они только смотрели друг на друга. Но эта чешка потом не отставала от колонны, все время шла по тротуару рядом. И тогда, когда взводы рубили строевым перед местным начальством на центральной площади Пльзеня, и позже, когда ребят стали рассаживать в крытые КрАЗы.
Все это время девушка не отрывала глаз от нашего правофлангового. А у КрАЗа якобы бросилась ему на шею. По-своему стала кричать, что не хочет расставаться, сейчас его увезут в часть, и она его никогда не увидит. Чешка плакала. Наш парень, оказывается, тоже влюбился в нее с первого взгляда, но что он мог сделать? Солдат. Только неловко обнимал и гладил по волосам. Чешку оторвали от него, а парню приказали садиться в машину. Такого в части еще не было.
“Вот это, дух, любовь!.. — Дежурный по роте восторженно прищелкнул языком. — Не каждому с любовью везет. Деды рассказывали, замполит потом стал тюльку гнать — рядом НАТО, возможны провокации, в том числе через женский пол, и все такое. Да на фиг кому мы сдались! Говорят, американские спутники засняли парад на Красной площади, там даже просветы на погонах у офицеров видны. Всё, гады, знают! На кой хрен им какой-то рядовой!.. — Поняв, что говорит не то, младший сержант замолчал. — Ладно, забыли. Я — спать. В три часа поднимешь смену. И чтоб муха не пролетела!..”
Продолжение истории Шляхтин услышал уже во взводе связи, куда попал после карантина. Оказывается, чешка все-таки узнала, где служит ее новгородец. Как — неизвестно. Возможно, объездила все советские части в окрестностях Пльзеня. Она стала появляться в Клатови, на контрольно-пропускном пункте просила позвать своего парня — имя она знала, показывала, что он высокий и красивый. Удивлялась русскому слову “не положено”. Но они якобы все-таки увиделись.
Неизвестно, какое продолжение имела бы эта любовь, если бы патруль однажды не остановил парня в городе. Тот не таясь гулял со своей чешкой, хотя увольнительной у него не было. Когда его задержали, он попробовал возмутиться — было стыдно перед девушкой, — но этим только ухудшил свое положение. За самовольную отлучку парню дали десять суток “губы”, а потом от греха подальше перевели служить в Союз. Говорили, чуть ли не на Камчатку.
У Шляхтина с Властой все вышло по-другому.
— Ты про этого бойца говорил? — Зам по вооружению задержал на Олеге взгляд.
— Так точно, товарищ подполковник, — вытянулся командир взвода связи лейтенант Кузин. — До армии радиомонтажником на режимном предприятии работал, проводку проложить для него не вопрос. И вообще…
Зам по вооружению пытливо смотрел на Шляхтина. Это был длинный нескладный человек, его лицо казалось постоянно небритым из-за густо растущей щетины.
— Самому не придется, только помогать будет… Главное, чтобы надежный был. Не напился и за чехами присматривал.
— Как за себя ручаюсь, товарищ подполковник!
— Ну-ну, — неопределенно буркнул зам по вооружению. — Отведи его. На ключи.
Зам по вооружению был в части новым человеком. Прежде чем вызвать из Союза семью, подполковник решил сделать ремонт в выделенной ему квартире. Олег, в ту пору уже “дед”, обрадовался, когда лейтенант Кузин предложил поработать в военном городке. Предстояла неделя относительной свободы, а это в армейской жизни ценилось.
— Где эти чертовы чехи? — Лейтенант с досадой поглядывал по сторонам. Уже добрые полчаса они топтались у КПП военного городка. — А еще говорят, пунктуальный народ!..
Неподалеку на площади виднелся газетный киоск. Шляхтин, кивнув на него, с легкой небрежностью спросил:
— Я смотаюсь?..
— Только по-быстрому. — Особой субординации между молодыми офицерами и “дедами” в части не существовало. Старослужащие были опорой офицеров. — На кроны, возьми мне сигарет.
“Его будто молнией пронзило”, “он остолбенел, увидев ее”, “он не мог вымолвить ни слова…” — так описывалась любовь в книжках. Ничего подобного Олег не почувствовал, когда увидел Власту. Конечно, продавщица газетного киоска была симпатичной — кареглазая, с юным, немного скуластым лицом, с модно постриженными каштановыми волосами, — но таких девчонок хватает. Удивило то, что она хорошо говорит по-русски. Акцент, конечно, чувствовался, но словарный запас у чешки был неплохой. Потом Шляхтин узнает, что многие Властины покупатели живут в военном городке, так что знать русский ей было необходимо. К тому же чехи учат его в школе.
— Мне картинок. — От неловкости он развязно кивнул на переводных красоток в бикини. Полуголые девицы пользовались успехом, ребята ими обклеивали дембельские чемоданы.
— Здравствуйте, — как-то слишком аккуратно выговаривая слова, сказала продавщица. — Вам нужно блондинки или брюнетки? Какие хотите?
Олег смутился. Чешка учит его вежливости? Или так у них принято — здороваться с покупателями?..
— Неважно. Десять штук.
Девушка отсчитала картинки.
— Пожалуйста… Вас хотят звать.
Шляхтин оглянулся. Возле подъехавшей “Шкоды” стоял лейтенант Кузин и махал рукой.
— И пачку сигарет. — Олег еще раз взглянул на продавщицу. И почувствовал, что уходить не хочется. Стоять бы вот так, смотреть на мягкий овал лица, на короткую стрижку, чувствовать на себе ее карие глаза… Приятная девчонка. Уютная какая-то, что ли, — сразу слова не подберешь. Шляхтин медленно достал кроны, рассчитался. Как бы извиняясь за то, что не поздоровался, сказал: — До свидания.
— До свидания, — отозвалась девушка. Похоже, она поняла, почему он сказал это, и улыбнулась.
С ощущением чего-то хорошего и светлого он подошел к машине. Рядом с лейтенантом стояли двое мужчин в солидных костюмах с галстуками, в руках оба держали “дипломаты”.
— Двинули. — Командир взвода взял сигареты. Перехватив удивленный взгляд Шляхтин, сказал: — Я тоже сначала подумал, какая-то профессура… Такие у них работяги! И “Татра” их, личная.
Чехи в самом деле мало походили на людей, занимающихся ремонтом квартир. Олег помнил, как дед Казимир однажды нанял маляра, чтобы обновить накатку в комнатах. Тот явился в заляпанных краской штанах, долго курил, задумчиво глядя на стены. Поработав пару часов, маляр выпросил в качестве аванса десять рублей и исчез на несколько дней. Вернулся понурый, с опухшим лицом, запах перегара наполнил дом. Отводя глаза, маляр попытался еще занять денег. Дед Казимир отругал его и пригрозил избить, если он немедленно не возьмется за дело. Угроза и то, что дед забрал инструмент, заставили маляра довести работу до конца.
В пустой гулкой квартире зама по вооружению чехи раскрыли свои “дипломаты”. Кроме инструмента там оказались аккуратно уложенные комбинезоны и бейсболки. Чехи не торопясь переоделись, повесили костюмы на плечики. Кивнув на них, лейтенант вполголоса заметил:
— Во дают. Точно, профессура!.. Ладно, я пошел. Ты в списке, на КПП проблем не будет. К отбою возвращайся в часть.
В часть Шляхтину приходилось возвращаться не только для того, чтобы лечь спать. На обед и ужин тоже нужно было приходить. И каждый раз он ждал этого времени. Предстояло идти мимо газетного киоска, а там девушка, которую неизвестно почему нужно было увидеть. Никакая не красавица, Олег даже не знал, какие у нее ноги, но он каждый раз останавливался у киоска, делал вид, что рассматривает витрину, а сам поглядывал на продавщицу. Если не было покупателей, заговаривал с ней и чувствовал, как сердце обдает нежность.
Шляхтин подозревал, что у него не так, как должно быть у мужчины. Когда ему нравилась девчонка, он не мог думать о постели. Ребята в Чифилевске рассказывали, как трахали своих подруг, а Олегу даже подумать об этом было неприятно, если девчонка по-настоящему нравилась. Как мужчину его привлекали другие — полные, с широкими бедрами. Но чтобы влюбиться, бедер, оказывается, было мало. Требовалось что-то еще, чего в тех девчонках не было.
Ему теперь хватало того, что видит Власту, разговаривает с ней, провожает до остановки трамвая, когда девушка вечером закрывала свой киоск. Вернувшись в казарму, он не мог заснуть, чувствуя, началась какая-то новая, необыкновенная и счастливая жизнь. Он лежал на койке, смотрел в потолок, вспоминал слова и лицо этой невысокой милой девушки с карими глазами. И опять сердце обдавала нежность. “Тебе что, отпуск домой объявили?” — спросил Эдька Коковихин. Любого другого Олег осадил бы, но у Коковихина благодушно поинтересовался: “Почему так решил?” — “Сияешь!..” Конечно, он ничего даже Эдьке рассказывать не стал. И от этого в душе становилось еще полнее, еще радостней.
Все чуть не испоганил старший лейтенант Голуб, заведующий клубом. Олег несколько раз видел, как тот, перекрестив ногой ногу и прислонившись к киоску плечом, балагурил с Властой. Похоже, старлей был здесь своим человеком. В отличие от строевых офицеров, времени у заведующего клубом было много. “Сержант, купил что надо и ушел!” — повелительно сказал Голуб, когда однажды Олег, по его мнению, слишком долго задержался у киоска.
Шляхтин смерил старшего лейтенанта взглядом. Он ненавидел любителей унизить тех, кто не мог ответить. На гражданке это были физически сильные, в армии старшие по званию. Однако на этот раз сдержал себя — конфликтовать с офицером не стоило, опыт показывал, окажешься крайним. “Во-первых, старший сержант, а не сержант. Во-вторых, порядочный человек не станет пользоваться тем, что офицер”. — “Как разговариваешь!..” — Завклубом не ожидал отпора от какого-то срочника. Он повысил голос, и Олег краем глаз отметил, как у Власты неодобрительно дрогнули брови. “Что-то не припомню, когда мы с вами пили на брудершафт”. Олег чувствовал, его спокойное достоинство нравится девушке. “Ты почему за пределами части? Кто разрешил?.. — злобно зачастил старлей. — На губу хочешь? Совсем обнаглела солдатня!..” Благородство, похоже, не было знакомо этому человеку. “Все вопросы к заместителю командира по вооружению. — Шляхтин с улыбкой кивнул Власте: — Пока”. Вышло немного театрально, но он был доволен своей выдержкой. А главное, чувствовал, что выиграл в глазах девушки.
Объяснение с командиром взвода было коротким. “Чего он качает права на глазах у девчонки? Салагу нашел, духа?..” Лейтенант Кузин выслушал, согласно кивнул и, подавшись к Олегу, доверительно понизил голос: “Мы ему тоже говорим, женись, привези жену из Союза! А он местных клеит. Надоело в Чехословакии служить? Запросто выпрут!.. — Лейтенант помедлил. — Но ты тоже не борзей. Он все-таки офицер”. — “Он офицер для меня в части. — Власту Шляхтин уступать никому не собирался. — Да и то…” Отношение к Голубу в полку было ироничное — завклубом, кино и художественная самодеятельность…
Олег чувствовал, в жизни существует предопределенность. Неслучайно именно в то лето ему в руки попал томик Куприна. Он в армии стал много читать, в части была хорошая библиотека. К книгам подталкивал недостаток впечатлений — в армейских буднях все изо дня в день было одно и то же. Скучно. А стоило начать читать — и появлялось о чем размышлять, жизнь становилась не такой однообразной.
“Суламифь” Олег прочел за ночь. Собирался почитать до отбоя, а потом лечь спать — все-таки уставал, чехам приходилось помогать, хотя зам по вооружению и говорил, что делать ничего не понадобится, но Олег не любил сидеть без дела. Начав читать, он не заметил, как за окном стало светать. Дежурный по роте несколько раз заглядывал в ленкомнату, но, увидев склонившегося над книгой “деда”, осторожно закрывал дверь.
В повести рассказывалось о необыкновенном и красивом чувстве, мало похожем на то, что испытывал с доармейскими подругами Олег. Но восторг и преклонение царя Соломона относились все же к телу Суламифи. А это было не то, что Олег чувствовал к Власте. Она тоже была драгоценностью, как та девчонка из древней страны, но иначе, по-другому, еще прекрасней.
Следующим вечером он читал “Гранатовый браслет”. От предыдущей бессонной ночи в глаза будто песка насыпали, но Олегу сказали, что эта повесть тоже о любви. После двенадцати он хотел было отложить книгу — день рождения княгини Веры Николаевны и съехавшиеся на дачу гости с их разговорами были неинтересны, — но появился Желтков. Слова этого человека со смешной фамилией отозвались в сердце с такой силой, что на несколько минут Олег замер. Это было о нем и Власте. “Я сказал себе: я ее люблю потому, что на свете нет ничего похожего на нее, нет ничего лучше, нет ни зверя, ни растения, ни звезды, ни человека прекраснее и нежнее…”
Утром Олег едва дождался, когда откроется Властин киоск. Стараясь не смотреть девушке в глаза, протянул книгу: “Прочитай… Вот здесь, заложено”. Ему хотелось рассказать Власте, что он чувствует. Но все слова, которые приходили на ум, казались избитыми, плоскими, ненастоящими. Желтков сказал то, что хотел сказать он. “Нет ни зверя, ни растения, ни звезды, ни человека прекраснее и нежнее… Да святится имя Твое…”
Ремонт закончился быстро. По крайней мере, так Олегу показалось. Со дня на день должна была приехать семья зама по вооружению, и тот распорядился, чтобы окна в квартире оставались открытыми круглые сутки. Из комнат должен был выветриться запах краски. Олегу приказали перенести из казармы свою постель, он должен был в квартире ночевать. Перехватывало дыхание, когда Олег думал, что сможет пригласить к себе Власту. Конечно, может здорово влететь, если попадется — старлей Голуб при встречах смотрел злобно, — но упускать такую возможность было нельзя. Возвращая книгу, девушка так взглянула на него, что он понял: Власта обо всем догадалась. Но как эта прекрасная девушка относится к нему?..
Власта согласилась прийти не сразу.
— Олег… — Она отвела глаза. — Так делать плохо.
Шляхтин смотрел на милое лицо, на родинку над верхней губой, на легкий пушок на щеках — и сердце сжималось от любви и нежности.
— Ну почему плохо? Если бы я был гражданским, мы пошли бы в парк или в кино. Посидели бы в кафе. А так… Без увольнительной патруль сразу заметёт… Ты не бойся, я ничего плохого тебе не сделаю!
— Я не боюсь, — тихо сказала девушка и неуверенно посмотрела на него. — В военном городке мои покупатели живут. Будут думать…
— Но это же не так, мы знаем!.. И вообще мне надо тебе что-то важное сказать. Самое главное в моей жизни… Давно хочу.
Девушка улыбнулась:
— Давно?.. Мы знакомы шесть дней.
— Ты тоже считаешь?..
Наконец решили, что идти вместе не стоит. Власта придет после работы одна, Олег будет ждать. Он купил в военторге коробку конфет, а бутылку полусладкого вина еще раньше заказал через чехов. После ужина в солдатской столовой вернулся в военный городок. Подрагивающими руками вставил ключ в замок, торопливо открыл дверь. В лицо пахнуло запахами ремонта. В открытые окна квартиры доносились голоса игравших у дома детей офицеров и прапорщиков. Все приготовив к Властиному приходу, Олег принялся слоняться по комнатам. Время тянулось улиткой.
Наконец в прихожей коротко звякнул звонок. Войдя, Власта обессиленно прислонилась к стене, перевела дыхание.
— Как русские говорят — сердце в пятке?..
— В пятках. — Олег взял ее за руку и провел в комнату. С шутливой приподнятостью заговорил: — Прошу вас, мадемуазель! Не взыщите за скромность обстановки. Располагайтесь!.. — От волнения от него взмок лоб.
Потом они сидели на расстеленном на полу солдатском одеяле, пили вино и смеялись. Все теперь стало легко сделать, и Олег взял в ладони Властино лицо и сделал то, о чем мечтал — поцеловал девушку.
— Я люблю тебя.
— Я знаю. Нет ни растения, ни звезды, ни человека…
— Правда, красиво?
— Да. Скажи сам…
Они целовались. Счастьем были сумерки за окном, запах непросохшей краски, голоса офицерских жен, звавших детей домой. Олегу сделалось мало Властиного лица, шеи с завитком мягких волос. Задыхаясь от нежности, он принялся через футболку целовать ее грудь.
— Олег, то нехорошо…
Не слушая, он снял с девушки футболку. Встав на колени, прикоснулся губами к темным ореолам, окружавшим соски, к самим соскам, похожим на аккуратные ягодки лесной земляники. Осторожно и бережно провел ладонью по светящимся в сумеркам незагорелым полусферам. Сердце глухо бухало.
— Я ничего плохого тебе не сделаю… Я люблю тебя.
Девушка молчала. Она прикрыла ладонью пояс джинсов, но Олег не думал прикасаться к ним. Стоя перед девушкой на коленях, он покрывал ее тело поцелуями — грудь, плечи, нежный живот с трогательной впадинкой посередине. Ничего прекраснее не было.
— Милая моя!.. Нет никого на свете лучше, нет никого дороже…
Он неожиданно подумал, что мог и не узнать Власту. Жил бы за забором в нескольких сотнях метров от ее киоска, как жил все предыдущие полтора года, и не подозревал бы, что есть такая девушка. Какая странная жизнь, как все тонко, сколько зависит от случая!.. Надо было попасть служить в Чехословакию, именно в Клатови, и чтобы Власта работала в киоске неподалеку, и чтобы в часть назначили нового зама по вооружению, и чтобы его, Олега, отправили помогать ремонтировать квартиру… Один шанс из миллиона! Как случайно счастье! Как ненадежно!..
Шляхтин опустился рядом, тихо поцеловал застывшую на поясе джинсов руку девушки. Удивленная его молчанием, Власта вопросительно посмотрела. Глаз ее не было видно, лишь на мгновение в свете проехавшей под окнами машины мелькнули белки.
— Вот видишь, ничего плохого я тебе не сделал. И не сделаю никогда.
Девушка потянулась к нему, обняла. Олег прижал ее к себе, зашептал на ухо важное, сокровенное, нежное. Он выставил в стороны локти, будто защищая и оберегая от мира вокруг, такого ненадежного и враждебного.
…Потом было еще много хорошего — увольнительные в Клатови, почти ежедневные встречи у киоска или у ворот КПП с красными армейскими звездами, долгие полуночные разговоры по телефону во время дежурств на коммутаторе… Но тот вечер в пахнущей краской чужой квартире остался самым памятным и лучшим.
Он был счастье.
13
Публикация заметки о Сухих и перевод Геннадия на ассенизаторскую машину удивительным образом совпали.
Утром, когда Шляхтин появился в балке жилищно-коммунального отдела, его заметку читали вслух.
— …Подобное безобразие было бы невозможно, если бы нынешняя власть не разрушила, как многое другое, систему лечебно-трудовых профилакториев, — взглянув на Шляхтина и слегка запнувшись, читал Женька Крючков, молодой слесарь котельной, из-за ворота которого выглядывала недавно вошедшая в моду тату в виде дракона. — По большому счету, и Виктор Сухих, и его жена являются жертвами режима. Хотя это не снимает с них ответственности. Власть озабочена не здоровьем спивающегося народа, который высокомерно именует населением, и не улучшением… — Женька опять запнулся, — кри… кри-ми-но-генной обстановки в стране. Ей важно создать класс поддерживающих ее собственников, и она не останавливается ни перед чем — ни перед расстрелом Верховного Совета, ни перед другими преступлениями. Народ отдан на откуп ну… нуво… нуворишам. В ущерб государственному бюджету передана в частные руки такая сверхприбыльная отрасль, как производство спиртных напитков… Всё! — Женька отложил газету. — Кто хочет, читайте! У меня от таких слов язык деревянный.
— А ты его тренируй, — с усмешкой бросил Шляхтин, садясь на скамейку у стены. Женька Крючков был старшим сыном Ольги, и Шляхтин обращался с ним по-свойски. Газета пришла вчера, он ее уже видел. В заметке Дарьин многое добавил от себя, но Олег был с ним согласен. — Планерки не было? Где мастер?
— Срочно в администрацию вызвали.
— По работам не распределял?
— Пока нет.
— Давай я почитаю, — сказал Геннадий и потянулся к газете. Сегодня рейса “вахты” в город не было, и он находился в балке вместе со всеми. — Ты где остановился? Ага, в ущерб государственному бюджету… так, так… сверхприбыльная отрасль, как производство спиртных напитков и торговля ими… Ага, вот. Но это еще не все. Власть расчищает дорогу для бесконтрольного их употребления. Тем самым давая беспрецедентную возможность наживаться новым хозяевам жизни. Ликвидация лечебно-трудовых профилакториев — один из шагов на этом пути. Режиму безразлично, что обобранный Гайдаром и оставленный без работы народ деградирует. Почему в деревнях и селах нашего района закрыты рыбоучастки и промыслово-охотничьи хозяйства? Почему лишены поддержки совхоз и рыбоперерабатывающий завод? Где селянам и ханты работать? На что жить?.. На эти и многие другие вопросы придется отвечать. Частный случай, в котором замешана семья дебоширов Сухих, имеет глубокие социальные корни. Но это, повторюсь, не освобождает их от ответственности. В том числе, уголовной.
Закончив читать, Геннадий поднял голову. Какое-то время в балке было тихо. Мужики молча курили. Как всегда после публикации заметки в газете, Шляхтин ловил на себе уважительно-отчужденные взгляды.
— Не позавидуешь Витьке и Альбине. На весь район прогремели, — сказал кто-то.
— А им по фиг.
— Брось. Почти с каждым рейсом Витька в город мотается. То рыбу кому-то везет, то лосятину…
— Понятно, кому.
— Засуетился.
— Засуетишься! Эдик заявление участковому написал. Сроком пахнет.
Женька Крючков потянул у Геннадия из рук газету.
— О, здесь кроссворд!.. — Он подался вперед, и стало видно, что извивающееся чешуйчатое тело дракона-тату уходит глубоко за ворот его свитера. — Объявляю конкурс на лучшую ручку! Есть у кого?.. — Женька неуверенно посмотрел на Шляхтина.
Олег усмехнулся. Знакомая история. Он тоже не знал, как обращаться к мужьям матери. “Папа” — смешно, “дядя” — тоже как-то не то. Да и какой он Женьке дядя, если старше всего лет на десять.
— Держи.
— Часть прибыли акционерного общества, предназначенная для распределения между акционерами… Восемь букв. Активней, товарищи, активней!
— Дивиденд.
— Подходит… Документ, дающий право на часть общегосударственной собственности… Ну, это понятно, ваучер! — Женька, положив газету на стол мастера, принялся аккуратно вписывать буквы.
Геннадий, наблюдая за ним, негромко сказал:
— Зачем в человека стрелять? Мужского хозяйства мог лишить. И вообще, у жены выкидыш… Виноват — ответь.
— Ты чего лезешь? — отозвался молодой мужик с нагловато выпуклыми глазами — видимо, один из родственников Сухих. Их в селе было много, в том числе среди работающих в ЖКО. — Тебе чего надо?
Геннадий промолчал. Шляхтин, усмехаясь, посмотрел на лупоглазого защитника. Он был готов к тому, что начнут угрожать, но тот отвел взгляд.
У мастера Пуртова — длинного, смуглолицего, с желтыми белками глаз — была необычная походка. Когда Олег видел Пуртова, он каждый раз думал о том, что этот сорокалетний мужик законсервировался в своей приблатненной молодости. Мастер приволакивал ноги и в такт шагам с ленцой поводил плечами. Носил он короткую, до пояса кожаную “косуху” и модно вытертые джинсы, а руки постоянно держал в карманах. Выражение лица у мастера было то ли усталым, то ли брезгливым.
— Так, — сказал, входя в балок, Пуртов. Чувствовалось, он чем-то недоволен. — Слинкин, ключи от “вахты” на стол.
Растерявшийся Геннадий посмотрел по сторонам, поднялся.
— Не понял…
— Ключи на стол, я сказал! — повысил голос Пуртов. Ему нужно было на ком-то сорвать досаду. — Принимай ассенизаторскую машину. И не выступать!.. Не хочешь, пиши заявление!
Несмотря на безработицу, желающих идти на ассенизаторскую машину в селе не находилось. Здешние мужики считали это занятие унизительным. Пуртову приходилось самому время от времени садиться за руль, чтобы очистить септики школы и детского сада.
— В самом деле, бардак! — раздраженно заговорил он. — На Виталия Николаевича многие обижаются, я сам, бывает, тоже. А он прав, если по-настоящему! Я вам что, палочка-выручалочка? Пацан на побегушках? Попривыкали!.. В общем, так — или говновозка, или заявление.
Кто-то засмеялся.
— Почему я? — спросил Геннадий.
— Так надо. Распоряжение начальства.
— Какого?
— Не твое дело. Мое распоряжение!
— Не пойду.
— Пойдешь, куда денешься!..
Геннадий не ответил. Втянув голову в плечи и не глядя по сторонам, он поднялся и вышел из балка.
14
Быстрым шагом в конец платформы, какие-то лица, запах креозота от шпал, дощатое сооружение с буквами “М” и “Ж”, неприкаянные березки с полуоблетевшей листвой, вонь хлорки, жухлая трава пригорков вдоль сбегающихся за станцией путей, размытая дождями тропа — и быстро вправо, в пролом в заборе с неровными ржавыми зубами выступающей арматуры!..
Все, можно вздохнуть спокойней, здесь не достанут. Но все равно подальше от вокзала, от людных мест, от центра! Будут искать, казак наверняка стукнет, они злобные, эти тупые крепкие мужички, нынешние хозяева жизни. Хотя какие хозяева — так, на подхвате, одноразового пользования!..
Он хлопнул себя по куртке, по внутреннему карману. Слава богу, паспорт на месте, не выронил, возясь в купе. Какая скотина — нагайкой!.. Ельцинские опричники, такие все подходы к Верховному Совету перекрыли. Они с Родимцевым весь день тогда кружили в районе Краснопресненской, так и этак пытались пробраться с тыла к осажденному Верховному Совету, но пути и здесь были блокированы. Солдаты еще ничего, а рослые сытые омоновцы в бронежилетах, в шлемах с калеными прозрачными забралами смотрели злобно, обещающе поигрывали тяжелыми резиновыми “демократизаторами”.
Сейчас на этом забытом богом полустанке нужно было думать, как не загреметь в обезьянник, потом, может, еще хуже, надо уходить и путать следы, но оскомное чувство поражения снова заполнило его. То же! Опять!.. Выходы со станций Краснопресненская и Баррикадная в тот день были полупустые, люди старались побыстрее прошмыгнуть, косились по сторонам. Поговаривали, ни с того ни с сего налетели омоновцы и били у метро всех подряд, женщин тоже. “С-сука! — сквозь зубы цедил Родимцев. — На собственный народ головорезов напускает. Ублюдок беспалый!..” Он не сдержался, уколол: “Вот тебе и классный мужик”. — “Кто знал!.. Горбачев надоел со своей волынкой, сам себя перехитрил”. — “По крайней мере, порядочный” — “Ну уж и порядочный!..” У них с Родимцевым были свои счеты.
Он вышел на окраину. Собственно, весь поселок казался окраиной. Вокзал отсюда не просматривался, его заслоняли еще не облетевшие тополя. Темные от дождей бревенчатые дома, большие лужи на разъезженной дороге, белье на веревках и ржавые, побитые холодом астры в палисадниках. Здесь осень наступала раньше, чем в Москве. Поодаль виднелось двухэтажное панельное здание с давно не крашенными металлическими воротами. Какой-нибудь заводик, дающий местному люду заработок. Вернее, дававший — вид у заводика заброшенный. Знакомая картина, слишком знакомая! Если бы почти не двое суток дороги, можно подумать, что опять оказался в Чифилевске. Глушь и убожество, разве они для Власты? Десять лет прошло, а сердце и сейчас ноет, когда он думает о девушке. Но правильно поступил, правильно — не для нее такая жизнь!..
Ночью пройти к Верховному Совету тоже не получилось. Часа два они с Родимцевым подремали на ступеньках в каком-то подъезде. Утром вернулись на Калининский. Здесь уже было по-другому. Всю проезжую часть занимал ОМОН в разномастном камуфляже, колонна чего-то ждала. “Откуда, мужики?” — спрашивали с тротуаров. Народа было заметно меньше, чем вчера. По омоновцам видно — не москвичи, другие лица. Омоновцы молчали. “Военную тайну боитесь выдать?” — “Из Свердловска”. — “С родины всенародно избранного?..” — издевательски уточнили с тротуара. “Есть и другие”. Какая-то женщина принялась стыдить омоновцев, цепко хватать за рукава, с силой тормошить. Те молчали, напряженно заглядывали через головы в сторону спуска к Верховному Совету. “Эх, ма!.. Кушать-то хоцца всем, не только на Москве!..” — дурашливым голосом протянул кто-то. Внизу неторопливо, веско застучал крупнокалиберный пулемет, круша тишину, давая новую точку отсчета событиям. Колонна задвигалась, подтянулась. Женщина истерически зарыдала: “Будьте вы навеки прокляты! И дети ваши, и внуки!.. Своих убивать идете!..” Задергался и Родимцев: “Надо что-то делать! Так и будем с этим быдлом стоять?!” Рядом с ними оказался какой-то человек с испитым небритым лицом, горячечно зашептал, блестя глазами: “Я знаю, мужики, есть проход, пошли!..”
За ближним штакетником тупо ударила разбухшая дверь, во двор вырвались крики. Мелькая белыми голыми ногами, из калитки выскочила молодая женщина в домашнем халате, с визгом понеслась по улице. За ней бежал мужик с березовым поленом в руке, матерился. Лицо у мужика было зверское.
Первым порывом было остановить мужика, защитить женщину, но он сдержал себя. Дело пахло милицией, это сейчас ни к чему. Надо думать, как выбраться отсюда, сесть на другой поезд и ехать дальше. Или как-нибудь по-другому. Лучше по-другому, на вокзал нельзя. Опять усмехнулся: Власта — и такая жизнь, дикая, тупая, с мордобоем, с застиранным бельем на веревках. Горько, до сих пор саднит, но поступил он тогда правильно!..
Сначала он не среагировал на “господин”. Лишь потом, когда слово вполне серьезно было произнесено еще раз, оглянулся. Какой-то пацан лет семи-восьми, рядом сильно потертый мужичонка с собачьим зависимым взглядом. “Господин, вы на нас не обижайтесь. — Мужичонка говорил “нас”, словно защищался этим чистым пацаном, прикрывал свою никчемность. — Такая беда, к поезду не поспели. Шарнирному весь навар, а эта сука рваная разве поделится?.. Ой, беда, чего домой понесем, все Шарнирному досталось!.. — Мужичонка не отводил глаз, чувствовалось, собирается о чем-то просить. — Сотенку-другую подкиньте, а? Дома мать-старуха, его вон бабка, жена больная, дети малые… Не обижайтесь, господин, не от добра выходим побираться”.
Нищие в последние годы стали привычны, уже не стеснялись своего занятия. Говорили складно, жалостливо, били на слезу. Он грубо остановил: “Трубы у тебя горят! Потому и пацана с собой по поездам таскаешь, на опохмел сшибаешь”. — “Христом-богом клянусь! — Мужичонка принялся истово креститься. — Не пью, нужда заставила. Сань, скажи господину, не пью я, скажи?..”
Эта скотская покорность, словечко “господин”… Нашел господина! Ругаясь про себя, он достал почти ничего уже не стоившую тысячу, сунул в руку мужичонке. Скрывая неловкость, грубо спросил: “До следующей станции как добраться? Я от поезда отстал”. — “А нет проблем! — Мужичонка был рад деньгам, сразу перестал называть господином и даже перешел на “ты”. — Иди прямо, выйдешь на трассу. Там голосуй. У нас водилы нормальные, за так до Тобольска подбросят”.
Что-то не давало уйти сразу. Он взглянул на пацана и понял — тот. Ясным взглядом, русыми волосами пацан напоминал Павлушку, сына. Сердце сжалось. “Мой папа не пьет водку, — сказал пацан. — Не обижайте его”.
Невозможно было смотреть в эти чистые детские глаза.
15
В субботу к Шляхтину заглянул Эдик. Дела у него явно шли на поправку. Теперь Эдик на палочку почти не опирался.
— Ну, как поживаешь? — Он медленно, все еще осторожно присел на стул и огляделся. — Тесновато у тебя.
Олег отложил “Советскую Россию”, поднялся с койки.
— Конечно, не твои хоромы.
— Скажешь, хоромы… Не можем дождаться, когда ремонт начнется.
— Материалы все завезли?
— Вроде.
— Ну вот, будут хоромы! А мне, холостяку, и этого хватает.
Шляхтин с удовольствием смотрел на друга. Конечно, Эдька уже не тот наивный салажонок с открытым лицом — заматерел, настоящий мужик. Но Шляхтин до сих пор испытывал к нему чувство, которое было в армии. Младший брат, которого надо опекать. Сколько Олег себя помнит, он все время жалел, что своего, настоящего брата у него нет. Из-за всей этой круговерти с мужьями мать на второго ребенка так и не решилась.
— Что пишут? — Эдик мотнул подбородком на “Советскую Россию”.
— А что могут писать? Ельцин с компанией употребляет народ во все дыры!
Эдик засмеялся, но по лицу было видно, что думает о другом. Однако заговорить об этом не решается.
— Проблемы?
Эдик опустил голову, поковырял палкой доски пола.
— Да какие проблемы… Генку хочу проведать. — И быстро посмотрел на Шляхтина. — Пойдешь со мной?
В четверг в селе произошло чэпэ. Геннадий вскрыл себе вены. После того, как его перевели на ассенизаторскую машину, он несколько дней пил, бегал в трусах по Прилепино, на разные голоса разговаривал сам с собой. Вроде как объяснял гражданину начальнику, что его вины никакой нет, он распорядок не нарушал, все делал как положено. И тут же грубым голосом матерился, грозил карцером… Классическая “белка”. Галина пробовала запирать Геннадия на ключ, но он выставлял окно и опять носился полуголым по заснежным улицам. Пока в конце концов не вскрыл себе вены.
— Галина на меня наезжает. Говорит, я во всем виноват. — Эдик опять принялся ковырять палкой пол.
Шляхтин удивился:
— В чем виноват? Что Геннадия с “вахты” сняли?
— Ну. Говорит, если бы я заявление не написал, его бы не тронули.
Шляхтин потер подбородок, хмыкнул:
— Быстро твоя сестрица переиграла. Забыла, что в тебя стреляли и про выкидыш у Оксаны.
Эдик неловко улыбнулся, пожал плечами. Шляхтин внимательно посмотрел на друга:
— А ты сам как считаешь?
— Я правильно сделал.
— Пошли, — сказал Олег и стал одеваться.
При фельдшерско-акушерском пункте имелось что-то вроде больничной палаты. В нее и поместили Геннадия. Он лежал на койке бледный, отрешенный, запястья обеих рук были перебинтованы.
— Здорово, — сказал Эдик, когда вместе со Шляхтиным они ступили в палату.
Порядки здесь были простые, Эдик и Шляхтин прошли, никого не спрашивая. Разве что поздоровались с моложавой медсестрой, которая сидела за белым столом при входе в ФАП.
Геннадий на приветствие не ответил, наоборот — закрыл глаза. Бледной у него была даже лысина. Ему было то ли стыдно, то ли его основательно накачали транквилизаторами — как-никак попытка суицида.
— Шиндер где?
— Обедать ушел, — отозвалась медсестра у входа. — А что?
— Генке переливание делали?
Медсестра появилась в дверях. Приталенный белый халат подчеркивал грудь, плотно облегал бедра.
— Конечно. Столько крови потерять. Организму помочь надо… — Она оглянулась на стукнувшую дверь. — О, Галя пришла! Ты кормить?.. Проходи. Вот только не знаю, станет ли.
Эдик, стукнув палкой, беспокойно переступил с ноги на ногу. Шляхтин понял, что встречи с сестрой он побаивался, потому-то и позвал его с собой. Серьезно, видимо, поговорили…
Галина хмуро посмотрела на них и не поздоровалась.
— Почему посторонние в палате? — поджав губы, сказала она в пространство. — Где Шиндер? Почему разрешает?.. Сами довели, сейчас навещать ходят, хорошие какие!
Шляхтин взглянул на Эдика, тот опустил глаза.
— Чем же это мы довели? — поинтересовался он. Отличие нынешней Галины от той, какой она была, когда Эдика ранили, было разительное.
— Сами знаете! — отрезала женщина. Она грохнула на тумбочку целлофановый пакет с выглядывающим из него термосом. — Столько лет работал, никаких претензий — и вдруг такое унижение. На говновозку!.. Все эта дура Оксана!
— А она чем виновата?
— Не надо было выступать в магазине. Я Эдьке говорила, не женись на ней, слишком любит себя, локти кусать будешь. Не захотел сестру слушать!.. Сначала Эдьку, теперь мужика моего…
— Она свое достоинство защищала. В этом ее вина?
— Знать должна, с кем можно связываться, с кем нет! Не маленькая.
Олег прищурился.
— Одни, значит, не имеют права тебя за волосы таскать, другие — пожалуйста. Так, что ли?
— Вы мне голову не морочьте. Вы приехали и уехали, много вас таких было, а нам здесь жить!.. — Похоже было, еще немного — и Галина сорвется на крик. — Мужика моего довели, ему на зоне досталось, вы его еще тут, правдолюбцы хреновы!..
Геннадий на койке, не открывая глаза, вдруг внятно произнес:
— Кончай базар. Достали.
Эдик словно ждал этих слов. Он потянул Шляхтина за рукав:
— Пошли.
На крыльце ФАПа они столкнулись с Шиндером. Смуглый черноглазый фельдшер в нерешительности остановился, не зная, подавать руку или нет.
— На перевязку приходил? — наконец спросил он.
— Так я вчера был, — отозвался Эдик, первым здороваясь. Вид у него в этот момент был снисходительный. — Рано вроде еще.
— Кашу маслом не испортишь. В понедельник обязательно приходи. В баню сегодня не надо.
— У Геннадия как?
— Нормально, насколько может быть в его положении.
— В город не надо?
— Думаю, нет. Отлежится у нас.
Когда отошли метров на пятьдесят от фельдшерско-акушерского пункта, Шляхтин спросил:
— Он что, действительно голубой?.. Что-то не верится. Вон у него какая телка в медсестрах ходит.
Эдик ухмыльнулся:
— Так она наоборот — конкурент ему. Мужики говорят, во время отсидки зэки опустили. Еврей, им интересно… Я слышал, документы на Израиль втихаря оформляет.
— В Израиль?.. — Шляхтин оглянулся, но фельдшера на крыльце ФАПа уже не было. — Шиндер осторожный, а там чуть не каждый день теракты.
— Никто не будет знать, что опущенный.
— Презирают?
— А то ты не заметил. Теперь у него такая масть. Не имеет права отказать, если найдутся любители. У зеков с этим строго.
Несколько шагов прошли молча.
— Что он такое сделал, что на зону попал? Врачебная ошибка?
— Понятия не имею. Шиндер не наш, приезжий… — Эдик вдруг остановился. — Знаешь, мне как-то неудобно перед Кучерявым. Будто я в самом деле виноват.
Шляхтин понял не сразу.
— Перед кем неудобно?
— Ну, перед Генкой. Что, если Галина правду говорит, через него сводят счеты за заявление?.. Виталий Николаевич мужик тертый, своими руками делать ничего не станет и Витьке не разрешит. Через Пуртова и Кучерявого. Намек — мол, и с тобой можем так разобраться…
Эдик отступил к краю дороги, оперся на палочку. Подождал, пока проедет “Буран” с бочкой на полозьях. Вода плескала сквозь неплотно сидящую крышку, жидким блеском отсвечивала на металлических боках бочки.
— Галина хочет, чтобы я заявление из милиции забрал. Говорит, пока не поздно.
Шляхтин тоже остановился, рассеянно посмотрел вслед сильно чадящему “Бурану”. Снег из-под гусянок густо пятнал бочку с водой.
— И чем они только свои “Бураны” заправляют! Нефтью, что ли, — гари на все Прилепино!.. — с досадой сказал он. Затем повернул лицо к другу. — Смотри, Эдька, твое дело. Можешь забрать. Но будь готов, что Оксану и дальше будут бить, а в тебя стрелять.
Эдик помолчал.
— Перед Кучерявым как-то… — И дернул шеей, будто ему жал ворот.
16
И вот пустынные, несколько дней не метеные проходные дворы. Ярусы одинаковых окон, редкие машины на приколе. Порой пробивается больное октябрьское солнце, окна вспыхивают, крыши легковушек начинают лосниться. И все мирно, буднично, скучно, если бы не стук крупнокалиберного пулемета. Тяжелый прерывистый звук то на несколько секунд затихает, то возникает опять.
Родимцев матерится сквозь зубы. Мужик с испитым лицом горячечно бормочет: “Есть проход, гад буду… Ночью там был, держатся наши… Макашов, тот вообще!..” Он оборачивается, глаза у него хмельные, но мужик не пьян, Олег видит. “Так где твой проход? — выдавливает он сквозь зубы и чувствует, что со стороны выглядит таким же, как этот полоумный мужик. — Быстрей!..” — “Тихо ты, — мужик выглядывает из подъезда, стремительно отшатывается назад. — Уже здесь, суки!..” Он смотрит на Родимцева и Олега, будто ждет от них подсказки, как быть. Похоже, на улице пост ОМОНа или солдаты. Стук крупнокалиберного пулемета за домами вдруг перекрывает гулкий тяжкий звук. Потом еще раз и еще. Эхо прыгает между домами. “Танки, твою мать! — говорит Родимцев, и его лицо наливается кровью. — Семьдесят вторые бьют!..” Он знает, служил в танковой части.
По-мальчишечьи шкодливо оглянувшись по сторонам, мужик втягивает голову в плечи и кричит: “За мной!..” Он выскакивает из подъезда, куда-то косолапо бежит, сильно размахивая руками. Думать некогда, Олег за ним, канализационный люк, мужик железкой подхватывает край, тяжело отваливает, прыгает вниз. Метрах в семидесяти пятнистые камуфляжи, оттуда несется “Стоять!” и одновременно очередь — это Шляхтин отмечает краем сознания. Страха нет. Нет и удивления, что свои, русские стреляют в него, русского. “Стрелки херовы!” — с радостной издевкой бормочет он, поняв, что пули прошли мимо. Ржавый металл скоб, канализационная вонь, на голову сваливается Родимцев.
В колодце ничего не видно. Глухой сдавленный голос мужика доносится откуда-то сбоку: “Сюда давай! Гранатой могут!..” Ударившись головой, натыкаясь на влажные стены, Олег бросается на звук. Мужик прав, надо уходить как можно дальше от люка. Сзади громко дышит Родимцев. “Не зацепило?” — “Все нормально”. Они уже бредут по щиколотки в вонючей жиже, впереди шлепает мужик. “Фонарик есть? Включи”. — “О..ел? — отзывается тот. — Заметят!” Но те, в камуфляже, спускаться в колодец не спешат. Для острастки дают сверху несколько гулких очередей. “Боятся, сволочи, — удовлетворенно произносит Родимцев. — Эх, пистолет хотя бы!.. Долго идти?”
Мужик ничего не отвечает, другое не дает ему покоя: “Еще утром запросто прошел, никакого поста не было, — вновь по-мальчишески изумляется он. — Серьезно взялись”. — “Серьезней не бывает. Из танков”. — “Тише вы!..” — прикрикивает Родимцев. Этот начальственный окрик заставляет Олега стремительно обернуться: “Заткнись! Врежу!..” Ничего не видно, но он ясно представляет крупное одутловатое лицо Родимцева, чем-то напоминающее ельцинское, тонкие безжалостные губы — и злоба захлестывает его. Здесь нервы последних дней, два часа полусна на ступеньках подъезда, неприязнь к всегдашней безапелляционности Родимцева — и ненависть к “всенародно избранному”.
Вот тебе и мировой мужик! С самого начала было видно, что за птица. Обкомовский выкормыш. Нашли, придурки, демократа. Вот он вам и показывает свою любовь к демократии!.. У Олега ненависть к таким безотчетная, на генном уровне. Внешность, манера говорить, бьющее в глаза жлобство. Ну а то, что сейчас делает, — производное. Такие перед кровью не останавливаются.
Он наталкивается на спину. “Тихо!” — шепчет мужик. На минуту все трое замирают. Впереди слышны неясные звуки, то ли шаги, то ли вполголоса бубнящие голоса. Какое-то время они прислушиваются, боясь переступить в смрадной жиже, ноги давно мокрые. “Ладно, пошли!” — опять командует Родимцев. Он пропустил мимо ушей угрозу Шляхтина. Его голос дрожит от нетерпения, Родимцев там, на поверхности, среди стреляющих. Мужик молчит, потом шепчет: “Чего-то затевают. Надо подниматься на волю”.
Опять двигаются в темноте, похоже, в боковое ответвление. Но вонь та же, и стены такие же скользкие. “Долго еще? — нервничает Родимцев.— Ты куда нас завел?!” Спустя минут пять не выдерживает и Олег: “Заблудился, что ли? Чего молчишь?” — “Все путем”, — неуверенно отвечает мужик и включает фонарик. Батарейки сели, жидкого света едва хватает, чтобы рассмотреть красную кирпичную кладку по бокам. Что впереди — не разобрать. “Я тебя сейчас утоплю в дерьме!” — грозится Родимцев. Мужик молчит. Наконец облегченно: “Ну вот, правильно все! Коллектор, я говорил… Не мой участок, чего хотите. Если б мой — другой вопрос!..”
Последние слова доносятся приглушенно, сверху, мужик поднимается по шахте, приподнимает крышку люка. Появляется яркая щель, свет бьет по отвыкшим глазам. Становятся видны вделанные в цементную стену скобы, ожидающее задранное вверх напряженное лицо Родимцева. “Что там?” — “Нормально, — мужик сдвигает в сторону крышку, выбирается на поверхность. — Давай!..” Выбираются и они, быстро смотрят по сторонам. Просторно и чисто, вкусный воздух. Улица с желтыми тополями, дома тридцатых годов для передовиков труда, почти никого прохожих. Ни солдат, ни омоновцев тоже не видно. И стрельба не так слышна, как раньше.
“Не понял. — Родимцев распрямляется и требовательно смотрит на мужика. — Где мы?” Тот умелым движением задвигает крышкой люк, оглядывается. “Сейчас через чердак. Видишь, пожарная лестница… Блин!” Пригнувшись, мужик вдруг бросается в сторону. Все так же косолапя и нелепо размахивая руками, бежит к ближнему дереву, прячется за ствол. “Беги! — кричит он Шляхтину. — Не стой!..” Ничего не понимая, Шляхтин смотрит на завалившегося на асфальт Родимцева, на его неудобно подвернутую ногу, на спокойное лицо. Оступился? С чего вдруг?.. “Беги! — надрывается мужик. — Снайпера посадили!..” Шляхтин подчиняется этому сумасшедшему крику, тоже бросается к дереву, прижимается грудью к стволу. Потрескавшаяся грубая кора давит через куртку, от дерева пахнет парком, качелями, лотком мороженщицы, огромным колесом обозрения, женскими духами. Родимцев возле люка не шевелится. Расстояние невелико, и Олег видит его по-прежнему спокойное лицо, открытые глаза и появившуюся из-под головы темную струйку.
Так это и происходит — просто, неожиданно?..
Олег не может согласиться. Он выскакивает из-за дерева, бросается к Родимцеву, подхватывает безвольное тело под мышки, тянет к дереву — может, не убит, может, болевой шок. “Назад! — кричит мужик. — Застрелит!..” Он прав. Первая пуля входит рядом, отколов кусок асфальта. Вторая в тело Родимцева. То ли снайпер плохой, то ли спешит, не ожидал такого безрассудства. “Ты мне ответишь! — шепчет Шляхтин, укрывшись за деревом и глядя туда, откуда стреляли. — Я тебя достану, скотина!..”
В двух шагах лежит Родимцев, в его мертвых глазах отражается желтая крона тополя.
17
Олег давно зазывал Дарьина в гости. Он соблазнял его рыбалкой, которая, по словам прилепинских мужиков, весной самая лучшая — щука идет икряная. А вообще-то Шляхтину хотелось посидеть с думающим человеком, не спеша поговорить. В Прилепино ему не хватало общения.
Часто вспоминался Чифилевск, споры с коммунистами и сторонниками Ельцина, когда дело доходило до оскорблений, едва не до драки. Конечно, с Дарьиным спорить особенно не о чем — их взгляды во многом совпадали. Но по крайней мере можно высказаться, облегчить душу. А в Чифилевске была еще и вера, что слова не просто сотрясение воздуха, а возможность повлиять на других и в конечном итоге изменить жизнь.
В Прилепино, конечно, тоже можно с мужиками посидеть и выпить, но о серьезных вещах не поговоришь. Здешних мужиков мало интересовало то, что происходит за пределами села. Это вызывало у Шляхтина досаду. Когда он ехал сюда (убегал — точнее), то надеялся, что люди здесь другие, не такие, как холодно расчетливые, себе на уме москвичи. Собственно говоря, он и сейчас в душе на это надеялся. Ведь то, что происходит в Москве, на местных мужиках, на их жизни рано или поздно скажется. Должны же они, в конце концов, это сообразить.
Дарьин заявился в начале апреля, в выходной. Он просунул голову в дверь, весело поинтересовался:
— Гостей принимаете?.. — Увидев участкового, добавил, не меняя шутливого тона: — Так-так. И что же этот человек натворил, любопытно знать?
— Проверка паспортного режима, — скупо отозвался участковый. Он зашел к Шляхтину минут за пять до то, как появился Дарьин, и сейчас сидел за столом, листал Олегов паспорт. Участковый не знал, кто перед ним, и потому ответил сдержанно.
Дарьин свободно, не смущаясь милициеи, подошел к Олегу, пожал руку. Беглым взглядом окинул комнату.
— Так вот, значит, как живет наш лучший внештатный корреспондент… Капитан, вам еще долго?
Уверенный тон смутил участкового. Он, видимо, решил, что этот бесцеремонный мужчина в добротной дубленке имеет право так себя вести. Скорее уже для проформы участковый скороговоркой обратился к Олегу:
— Вы из Подмосковья, появились у нас в октябре. Не выписались с предыдущего места жительства и не уволились с работы. Такое впечатление, что уехали под давлением обстоятельств. Вы случайно не принимали участие в попытке государственного переворота?
Было видно, участковому не хочется спрашивать ни о чем подобном, но почему-то было необходимо. Он закрыл паспорт и, положив на стол, отодвинул его от себя.
— Вы о защите Верховного Совета? Не успел. Не дали. — Олег твердо смотрел в глаза милиционеру. Про себя удивился: никому про свои попытки попасть в блокированное здание Верховного Совета и обо всем остальном он не рассказывал. И вообще, зачем это вдруг участковому понадобилось?..
— А что это вас интересует, капитан? — вмешался Дарьин и удивленно вздернул брови. — Если вам так интересно, случайно (он с нажимом произнес это слово) участвовал в защите Верховного Совета я. Это в меня случайно стреляли из танков, а потом случайно били безоружного… В вашей конторе вышло распоряжение выявлять защитников Верховного Совета? Назовите, пожалуйста, фамилию и должность человека, который приказал это делать. Нашим читателям будет интересно узнать. — Дарьин демонстративно достал блокнот и ручку.
Когда участковый, прихватив со стола армейскую планшетку, ушел, Олег заметил:
— Что с него взять… Подневольный человек.
Капитан не вызывал у Шляхтина недобрых чувств. И не только потому, что дал ход делу со стрельбой в Эдика, хотя знал, что Витька Сухих брат главы администрации. Участковому приходится делать не то, что хочет, а что приказывают. Как и тому салаге со снайперской винтовкой на чердаке.
— Они все не виноваты. Послушать, каждому надо жить, у каждого семья и дети. А между тем всё их руками сделано, — жестко парировал Дарьин.
Шляхтин спорить не стал, вслух подумал:
— Виталий Николаевич натравил?.. Вряд ли по собственной инициативе.
— Ты про участкового?
— Да. Или действительно им цэу в райотдел пришло выявлять сочувствующих?
— А то они не знают. Все нормальные люди! — Дарьин пытливо прищурился. — У кого-то здесь на тебя зуб? Сводят счеты за публикации?.. Ты говори, я раскручу это дело. Кстати, у меня к тебе разговор. В редакции вакантное место появилось. Потом потолкуем об этом.
Шляхтин кивнул:
— Ладно. — И заулыбался, глядя на добротно, по-городскому одетого Дарьина. — Вы что, в таком виде собрались на рыбалку?
— Обижаешь, начальник! — вновь шутейным голосом заговорил Дарьин. — Чай, не первый год на северах! Дубленка — одна видимость, можно сказать. Все необходимое у меня в машине. — Он кивнул за окно. Там сверкала на солнце нарядная “Хонда”. — Где твой Дерсу Узала? Зови знатока фартовых мест!..
Через полчаса они уже ехали на “Буране” по заснеженной реке. Дарьин — на сиденье за спиной у Афанасьича, Олег — полулежа в коробушке, рядом с пешней, широкой фанерной лопатой и сетью.
По обеим сторонам реки тянулся предвесенний тальник, его кора наливалась нежно-зеленым цветом. Иногда к реке, будто животные на водопой, спускались невысокие вытянутые холмы — по-местному, гривы, — поросшие курчавым кедрачом или черным ельником. Блестящий на солнце наст бежал почти на уровне Олеговых глаз — борта у коробушки были низкие.
С интересом поглядывал по сторонам не только Дарьин. Олегу тоже нечасто выпадало бывать в окрестностях села. Кроме поездки с Афанасьичем за дровами еще только раз — с Ольгой и ее знакомыми выбирались на Восьмое марта жарить шашлыки. При здешней зиме, если нет снегохода, надо ждать лета, чтобы побывать на реке или в лесу. В другое время не пройдешь — утонешь в снегу.
Внимание Олега привлекла пара ворон. Они носились поодаль, неуклюже пикировали, преследуя друг друга. Наверно, каркали — “Буран” заглушал все звуки. Весенние брачные игры, подумалось Шляхтину. Он усмехнулся: ничего себе весна! Апрель, а снег и не думает таять, это не Подмосковье… Афанасьич тоже поглядывал в сторону резвящихся ворон. Неожиданно он заглушил “Буран”.
— Самая верная примета. — Хозяин повернул лицо, махнул шубинкой в сторону птиц. При Дарьине, постороннем человеке, он немного важничал. — Ханты знают, если прилетела серая ворона, значит — весна. У хантов даже праздник такой есть, серой вороны.
— В самом деле? — оглянувшись на Олега и подмигивая, подыграл Дарьин. Он, конечно, знал о местной экзотике. Просто с самого начала взял почему-то с Афанасьичем слегка насмешливый тон.
— Ну. Серая ворона любит, чтобы по весне было много детей. Это сейчас всякие пеленки и памперсы, а раньше ханты стружку от березы или тальника под детей ложили. Потом высыпали на пеньки вокруг стойбищ — такой закон у них. Вороны прилетят, а еще холодно, они в тех стружках лапы греют. Потому любили стойбища, где много грудников. Считалось, весна на таких стойбищах раньше приходит.
— А вы откуда знаете? По виду вроде не хант.
Афанасьич приосанился.
— Поживешь с мое, будешь знать… А насчет того, хант или нет, точно не установлено. У нас здесь понамешано всякой крови, каждый на каку-нито часть хант. Скажи, Олег?
— Он-то откуда знает? — Дарьин прищурился. — Он недавно на Север приехал!
— Хм, в газету пишет. А там людей подкованных печатают.
Дарьин опять подмигнул Олегу.
— Это точно!
Когда приехали на место, Афанасьич долго ходил по насту, топал ногой и что-то прикидывал. Из его солидных пояснений следовало, что осенью в реке была низкая вода, легко попасть на мелкое место, а там, понятно, сеть не поставишь. Наконец он сказал:
— Ладно, долбите тут. Я за шестом. — И, отцепив коробушку, уехал.
— Ну что, раззудись плечо, развернись рука?.. — Дарьин скинул камуфляжной расцветки куртку, бодро потер ладони. — Значит, так. Я пешней вскрываю наст, а ты за мной выгребаешь снег до льда. Потом долбим лунки… Сеть стандартная?
Олег пожал плечами.
— Бог знает. Я первый раз.
Он с интересом поглядывал на Дарьина. Бывший депутат и известный журналист быстро превращался в ухватистого деревенского мужика, твердо знающего, что и как надо делать. Да и вел он себя совсем не так, как в редакции.
— Если по виду, то стандартная. Так что лунок десять хватит. Ну, поехали!..
Работалось с удовольствием. Пласты отколотого наста походили на небольшие угловатые льдины, снег под ними был сыпучий, словно песок. Шляхтин выгребал его вместе с кусками наста фанерной лопатой, обитой по кромке жестью, отбрасывал в сторону. Получалась достаточно глубокая траншея. Олег чувствовал, как просыпаются, наполняются бодрой силой застоявшиеся мышцы. Было радостно от движения, от яркого солнца, от голубых теней на снегу.
— Виктор, вы сами из каких мест?
Дарьин опустил пешню.
— Брось выкать, старик, не в конторе!.. Почему спрашиваешь?
— Смотрю, знаешь дело. Будто вырос здесь.
— Так за двадцать-то лет на северах научишься! Медведя вон на мотоцикле можно выучить ездить!.. Я смоленский, приехал в семьдесят третьем комиссаром комсомольского эшелона. Тогда Самотлор гремел. С тех пор здесь в разных качествах и работаю. Само собой, охотиться приходилось, рыбачить… Работал одно время на буровых, а они не всегда хорошо снабжались. Подножный корм в таких случаях, доложу тебе, незаменимая вещь. Да и просто интересно!.. Ты не устал? А то давай подменю.
— Нет, все нормально.
Дарьин перехватил пешню, вновь принялся колоть наст. Получалось это у него размашисто, красиво. Некоторое время он сосредоточенно работал. Неожиданно сказал, будто с кем-то спорил:
— Согласен, нахрапа и бесхозяйственности было выше крыши! Ради метров проходки и дебита скважин забывали обо всем — они были божествами. Но ведь и хорошего работягу ценили! Ордена, премии, почет — все было. Нефтяники за тысячу километров летали в Тюмень на выходные пиво пить. Могли себе позволить, не каждый министр столько получал, сколько они!.. — Дарьин остановился, воткнул в наст пешню. — Ты смотри, как получается. Избитая вроде бы формула: ощущение причастности к великому делу. Кондовое журналистское клише, штамп с бородой. А верно! Великая страна — и на меня падает ее слава, я тоже имею право гордиться собой. Это я сделал ее великой, моим трудом она такой стала!..
Олег перестал бросать снег, слушал, опершись на лопату. Кровь жарко гудела в мышцах, дышалось легко, свободно, едва заметный в солнечном свете пар отлетал от лица.
— Так бы что? Ну, жил бы я себе, коптил небо, производил бы на свет детишек. А по большому счету, пропадало бы то, что во мне потенциально существует. — Дарьин помолчал. — Чтобы по-настоящему реализовать себя, русскому человеку нужны экстремальные условия, в этом я совершенно уверен. Петр там, Сталин — тираны, говорят. Скрутили, дескать, народ в бараний рог. А без Петра Россия не стала бы мировым государством, империей. В восемнадцатом веке ни одна пушка в Европе не смела выстрелить без согласия России. Сталину мы обязаны победой в войне. Его воля, жесткость, ум заставили русского человека проявить свой потенциал, выложиться, до конца реализоваться! А так бы вся сила пропала без толку, разошлась по мелочам, ушла в песок. Мы особый народ, самобытная нация — вот это в первую очередь надо иметь в виду!
— Умом Россию не понять, аршином общим не измерять…
— Ты не улыбайся, прав Тютчев! У нас выбор — или впасть в ничтожество, как когда-то говорили, или за счет напряжения всех ресурсов быть мировой державой. Расслабуха не для нас, сойдем с мировой арены, такая у нас судьба, такой менталитет! А Горбачев, теперь Ельцин именно к этому ведут дело. Они не самостоятельные фигуры. Они выполняют заказ. Чужой заказ, геополитический.
Быть может, следовало промолчать. Дарьин был по сути единственным человеком, на которого Олег мог рассчитывать, и не только в редакции. Но опять неуспокоенно заныло: с Ельциным все понятно, властолюбивый пропойца, ломает страну через колено. Но почему не хотят видеть, что Горбачев — другое? Да, доверчив, торопливо стал во всем уступать американцам, это так. Но ведь старался избавить людей от рабской психологии, хотел, чтобы русский человек ощутил наконец свое достоинство, выпрямился. Люди же мы, не стадо баранов!..
Ради какой такой цели жертвовать всем? Чтобы весь мир Россию боялся? Зачем это простым людям? Тем более что и это проходит. Боялись Рим, боялись Египет — что от них осталось? Надо жить теперь, сейчас, как все живут, как должны жить. Как в Европе, как в тех же Штатах. Мы что, второй сорт? Унтерменшы?.. Почему власть не может с уважением относиться к народу, а обязательно давит, унижает, обирает? Будто завоевали страну и делают все, что хотят. Придумали себе великую цель, то третий Рим, то коммунизм во всем мире и этим свой сволочизм оправдывают. Мол, потерпите. Не только при Сталине — всегда. Что при царях, что сейчас. Достаточно почитать историю. Один к одному!..
Приблизительно это Олег и сказал Дарьину. Тот слушал, кивал головой, улыбался.
— Ты мне за то нравишься, что искренний, не держишь камня за пазухой. Тебе сколько?
— В смысле? — Олега от возбуждения познабливало.
— Сколько тебе лет?
— Тридцать. Почти.
— Я в твоем возрасте был проще. Многое на веру принимал. Это сейчас понимаю, что даже правду можно сделать орудием своих целей. Я неверующий, но Библия великая книга. Там сказано, что придет Антихрист и станет говорить все правильно, как Горбачев, например… Не надо, не спорь! Сам со временем поймешь. А может, нет, это уж как кому дано… Россия — не страна. Россия — цивилизация. Особая цивилизация. У нее свой путь, не все это понимают… Ага, Дерсу Узала на горизонте нарисовался, а у нас с тобой лунки не готовы. Навались!..
Но, отколов несколько кусков наста, Дарьин опять выпрямился.
— Один остроумный англичанин о нас так сказал. Великое несчастье русских заключается в том, что они белые. Поэтому все думают, что русские должны быть, как остальные европейцы. К китайцам или арабам никто с такими мерками не подходит — цвет кожи другой… — И Дарьин, как показалось Олегу, посмотрел на него сожалеюще.
Афанасьич привез не только жердь, которой предстояло заводить сеть под лед. За “Бураном” скользили по насту несколько сушин в руку толщиной.
— Хозяин, нам и без костра жарко!..
Афанасьич заглушил снегоход, критически осмотрел сделанное.
— С чего это вам жарко?.. Пока вы тут прохлаждались, я мешок щуки поймал.
— Да ну!.. — Дарьин опять заговорил насмешливым голосом.
Афанасьич сбросил с заднего сиденья подмокший вместительный рюкзак.
— Смотри сам.
— Когда успел?!
Старик довольно ухмыльнулся.
— Да уж успел. Думаешь, у меня в одном месте сети стоят?.. Ладно, мужики, вы продолжайте, а я пока костерок разложу, подовушку из свежей щуки сварганю.
Технология установки сети под лед была проста. Когда Олег и Дарьин, согнав с себя семь потов, продолбили в полуметровом льду лунки, Афанасьич привязал к концу шеста сеть и, аккуратно разбирая ее, чтобы не запуталась, стал заводить шест в крайнюю, самую широкую лунку. Шест подо льдом надо было направлять так, чтобы он поочередно прошел все лунки. Сеть, соответственно, тоже. Из последней, тоже широкой, лунки, шест вытаскивался, а конец сети закреплялся. Другой конец крепился в первой лунке.
— Ну, все, теперь пусть стоит, — сказал Афанасьич, когда сеть была поставлена.
Дарьин сделал наивное лицо.
— И долго ждать?
— Зачем долго? Подовушки поедим и вытащим. — Вид у Афанасьича был серьезный.
Дарьин захлопал глазами, изображая недоумение.
— Щука что, косяками здесь ходит?
— Вроде того.
— Иди ты!..
— Правду говорю.
— Ну, дед! — засмеялся, не выдержав тона, Дарьин. — Ловок ты за нос водить!..
Афанасьич усмехнулся:
— А то ты поверил. Это Олежка без понятия, а ты знаешь, что к чему, только придуряешься чего-то… Пошли, подовушка остынет.
Дарьин смутился, хотя старался не показывать вида. Кивнул на Афанасьича — понимает!
Пить на реке вроде не собирались, но как-то так получилось, что в спортивной сумке Дарьина оказалась бутылка водки, а в бардачке под сиденьем “Бурана” эмалированная кружка. Через несколько минут все трое уже сидели у костра и по очереди прикладывались к кружке. Закусывали подовушкой — выпотрошенной и распластанной наподобие камбалы щукой. Насаженная на тальниковые прутья, она прожарилась на костре до золотистой корочки.
В алюминиевую миску, тоже отыскавшуюся в бардачке снегохода, Афанасьич вывалил щучью икру и молоки. После первых глотков водки стал уверять, что молоки особенно полезны — дают мужскую силу. Именно сырые, слегка подсоленные. Его дед каждую весну специально ради них щуку ловил, потому в шестьдесят с лишним и потянуло еще раз жениться.
— Тебе молоки сейчас тоже в самый раз… — подначил Олег, хрустя подовушкой.
Дарьин переводил непонимающий взгляд с Олега на Афанасьича и обратно.
— О чем речь?
Шляхтин искоса взглянул на Афанасьича.
— Да вот женские голоса в последнее время слышу за стеной…
— Это ты загнул. Один голос, — возразил хозяин. — Приходит тут одна… Характерами пока притираемся.
— Молоки как, притираться помогают?..
— Ладно вам, черти, — пробурчал Афанасьич. Однако чувствовалось, недовольство его наигранное.
Сценка на кладбище, которой Олег был свидетелем, похоже, пошла на пользу дела. На половине Афанасьича стала появляться какая-то толстуха лет пятьдесяти. Ночевать она не оставалась, но за хозяйство взялась. Олег однажды видел, как женщина вытряхивала половики. Ольга выбором дяди была недовольна. “Агрессивная, — сказала она о толстухе. — Один муж у нее повесился, второй в город сбежал”. — “Толстые обычно агрессивными не бывают”. — “Так то обычно… Ох, Олежка, плохо ты женщин знаешь!”
Бутылка была на исходе, когда Дарьин, набрав полную грудь воздуха, с чувством сказал:
— Сам себе иной раз удивляюсь! Казалось бы, чужие места, а как к ним привязался! Приезжаю на родину — нет, не то, обратно тянет. На Смоленщине и климат лучше, и все растет, а уже чужое. Пару недель побуду — все, больше не могу! Родственники обижаются, мол, зазнался, а меня тянет обратно. Сердце мое уже здесь!..
Заговорил о любви к родным местам и Афанасьич. Этого Олег от хозяина, которого считал довольно суровым, без сантиментов мужиком, не ожидал. Выяснилось, когда Афанасьич служил в Закарпатском военном округе, он сбежал из части — так домой тянуло. За что получил потом два года дисбата. Афанасьича поймали уже под Станиславом, так раньше украинский город Ивано-Франковск назывался. Ночью он шел, а днем отсыпался в лесополосах. Оборвался и отощал — только-только начиналось лето, на полях еще ничего не было, а заходить в села он боялся. Однако на восток все равно шел упорно.
— Живут там хорошо, но русских не любят, особенно военных. Я, скажем, на танцах девушку приглашаю, а она — нет! Как я, дескать, пойду с тобой, у тебя на погонах кровь моего отца. Я младший сержант, лычки красные, а они, понятно, бендеровцы, с нами воевали… И союзники — ну, Варшавский договор — тоже говно. Совместные учения, к примеру, они смеются, что нам дают исть. У нас суп из горохового концентрата и кирза, а у них картошка с сосисками, белый хлеб, паштет, масло… Но мы им показали! Поняли, что такое русский солдат! Выводят всех в поле, команда лечь и окопаться. Ну, совместные учения, понятно. А жара, земля твердая, саперными лопатками не угрызешь! Наш иван пыхтит, потеет, но окапывается. А союзники так себе, ни шатко ни валко — сачкуют, по-нашему говоря. А чего — учения, не настоящая война!.. А тут танки. Наверно, целый полк. И всерьез так прут на позиции! Не то, что обозначили атаку и свернули, а по-настоящему прут. Смотрю, сто метров, пятьдесят, тридцать… Сначала румыны драпанули, потом чехословаки с поляками. Мы — хоть бы один дернулся! Хер вам! Вы смеялись над нами, а сами обосрались! Мы кирзу исть будем, а выстоим. И никакие сосиски с паштетами вам не помогут!..
Афанасьич разошелся не на шутку. Глаза его горели, лицо было боевое, решительное. Старик даже моложе стал. Дарьин смотрел на него и одобрительно кивал. Олег не выдержал:
— Афанасьич, ты мне один анекдот напомнил. Рассказать?
Хозяин был весь там, в армейской своей молодости, анекдоты его сейчас не интересовали, но Дарьин кивнул:
— Давай.
— Это еще советский анекдот. Один мужик вступает в партию. Его спрашивают: если партия прикажет бросить курить, вы — как?.. Мужик подумал и говорит: ну, если партия прикажет, брошу. Ему опять вопрос задают: а если партия прикажет бросить пить?.. Мужик опять задумался, наконец со вздохом отвечает: что ж делать — брошу. Ему еще вопрос: а если партия прикажет отказаться от женщин?..
Дарьин захохотал:
— Это где они таких садистов для партбюро выкопали?!
— Брехня, — недовольно сказал Афанасьич. Он вылил остатки водки в кружку и в одиночку выпил.
— Вы слушайте, слушайте. — Олег был серьезен, будто не анекдот рассказывал, а поучительную историю. — Мужик, значит, опять задумался. И долго так думал. Наконец в сердцах махнул рукой и говорит: раз партия прикажет, и от женщин откажусь!.. Тогда ему еще вопрос: а если партия скажет отдать жизнь за правое дело? Мужик с ходу: отдам! На кой хрен такая жизнь нужна!..
На этот раз засмеялся и Афанасьич:
— Во дает!..
Дарьин внимательно посмотрел на Олега.
— Анекдот, я понимаю, с подтекстом?
— Правильно понимаешь! — Олега понесло. Сказывалось выпитое. — Союзники побежали, потому что им жизнь дорога, а нашему солдату чего жалеть? Кирзу, которую собаки жрать не станут? Концентрат гороховый, от которого в казарме не продохнуть? Или того, что старшину-дуролома больше не увидит?..
— Оригинально ты стойкость и патриотизм толкуешь, однако.
— Какой к черту патриотизм — забитость! Злость не на отцов-командиров и родину-мать, которая держит за скотов, а на тех, кому лучше. На чехов с поляками!.. А насчет патриотизма, я только недавно по-настоящему понял выражение, патриотизм — последнее прибежище негодяев. Когда власть не может предложить ничего стоящего, она взывает к чувству патриотизма. Сволочи!..
Некоторое время Дарьин и Афанасьич неловко молчали, будто Олег сказал что-то неприличное. Наконец Афанасьич негромко спросил:
— Олежка, ты что так русских людей не любишь?
— Я русскую власть не люблю! А людей — потому что они эту сволочную власть терпят. Потом отыгрываются друг на друге.
— Ладно, мужики, хорош, — бодрым, подводящим итог голосом сказал Дарьин. — Сеть мы поставили, за удачу выпили — пора обратно. Афанасьич, ты мне авансом мою долю не выдашь?.. Или куплю, если хочешь. Я обещал жене сегодня вернуться.
Олег удивился:
— Так мы договаривались, ты с ночевой приедешь. Посидели бы у меня, пообщались…
— Нет, надо ехать. — Дарьин не смотрел в глаза.
— Говорил, у тебя разговор ко мне насчет работы…
Дарьин хлопнул Олега по плечу, громко засмеялся:
— Какие наши годы, старик, еще пообщаемся и потолкуем!..
Через час он уехал на своей нарядной “Хонде” из села.
18
Все входит в память остро, резко — навсегда. Гулкие пустые пролеты, запах кошачьей мочи, желтая плитка лестничных площадок. Во всем отчуждение и опасность. Мужик сзади, его загнанное дыхание, прерывистые слова: “Куда?.. На пожарную лестницу надо!.. Ты что, тупой?..” Шляхтин оглядывается, на мгновение выхватывает истово выкатившиеся глаза, задыхающийся рот, злобно цедит сквозь зубы: “Пшел ты!..”
Ему кажется, в том, что Родимцев лежит внизу на асфальте и желтая крона тополя отражается в его мертвых глазах, виноват не только снайпер. Этот придурок тоже. Он задавит сейчас любого, кто будет мешать. “Отвали, козел!..” Но мужик упрямо поднимается следом по лестнице, перешел на шаг, бежать уже не может. “Напорешься, его охраняют!..” Шляхтин сам понимает, снайпера должны прикрывать. и останавливается. Старается выровнять дыхание, осматривается. Опять остро чувствует неприязнь всего вокруг — чужих лестничных площадок, пустоты пролетов, дерматиновых дверей квартир.
Одна открывается, женщина в халате и шлепанцах с мусорным ведром. Испуганно останавливается, будто натыкается на что-то. Шляхтин смотрит на нее — женщина из другой жизни, где нет омоновцев, злобы, стрельбы. “Снайпер у вас?” Окна квартиры должны выходить на улицу, и этаж подходящий, с хорошим обзором. Он отталкивает женщину, пробегает узкую прихожую, от телевизора непонимающе повернул голову мужчина в спортивном костюме, подросток стоит сбоку от закрытого окна, осторожно выглядывает на улицу. Во второй комнате бабка на диване, в нос бьет запах старости, лекарств, несвежей постели. Окно тоже закрыто, цветы на подоконнике. Шляхтин выскакивает на лестничную площадку прежде, чем обитатели квартиры успевают что-то сказать.
На чердаке?.. Хорошо бы проверить все квартиры с этой стороны. Он надавливает на звонок этажом выше. Не открывают. То же через два марша. И еще выше. Шляхтин осторожно ступает по желтой плитке лестничной площадки, пахнет свежей краской от мусоропровода, последний перед чердаком марш. Он поднимает голову, перестает дышать — замок на крышке сбит, под ногами валяются искореженные части. Он медленно берется за армированный прут, поднимается по сварной лестнице к чердаку, касается ладонью крышки. Для тех, кто наверху, он уязвим — хуже не бывает. Если в голову, не успеет ничего почувствовать, все произойдет мгновенно, как с Родимцевым.
Он задерживает дыхание, поднимает крышку…
Не стреляют.
Шляхтин резко отбрасывает крышку, стремительно выносит тело на чердак, сразу пригибается. Неровная поверхность под ногами, протухший воздух, запах пыли и железа. Груда старых батарей справа, темные стропила. Но еще раньше Шляхтин видит пристроившегося у лаза на крышу солдата.
Свет из распахнутых створок падает на его лицо, на темную трубку оптического прицела. То, что снайпера ставили одного, привычный армейский бардак мстительно радует, и Шляхтин несется к солдату, от злобы забывая все, что умеет. Прыгает на него, сбивает на пол, трясет, тычет кулаком куда попало. “Скотина! Ублюдок! Урод!..” Он колотит снайпера спиной о пол, тот не сопротивляется, лишь мотается его коротко стриженная голова. “Убил человека! Урод! Убью!..”
“Мы его судить будем”. Это мужик, он поднялся на чердак тоже. Тон спокойно-деловитый, для Шляхтина дикий. “Ты погоди, остынь. Видишь, пацан”. — “Этот пацан Генку застрелил! — вызверяется на мужика Шляхтин и бьет снайпера по лицу. — Ублюдок!..” И еще раз бьет. Но он уже немного отошел, поднимается с пола, с силой дергает за ворот солдата и ставит на ноги. “Стоять, говно!” Солдат перепуган, кровь течет по губам. Водянистые глаза, бесцветные ресницы, желтоватые редкие зубы. Но не затурканный “дух”, скорее всего, “черпак” — что-то в его виде заставляет Шляхтина так думать.
“Таскаться, конечно, с ним… — Мужик озабоченно скребет затылок. Тут же добавляет: — Зато по справедливости будет. Макашову верить можно. В Белом доме все мужики справедливые. И Руцкой с Хасбулатовым…” Шляхтин не понимает: “Ты что, с собой его хочешь взять?!” — “А чего? Нормально, по закону”. Шляхтин притягивает мужика к себе, яростно дышит в лицо: “Он человека убил, Родимцева! Меня убить хотел! Тебя!..” — “Дак солдат, приказали”. — “Своего, русского!..” — “Присягу давал. И ты давал, и я”. — “Голова для чего? Пилотку носить?! Чем думал?” — Шляхтин отталкивает мужика, быстро поднимает валяющуюся у лаза на крышу винтовку. “Зассал? Крови боишься? — презрительно бросает он мужику. Кивает в сторону то затихающей, то вновь разгорающейся стрельбы у Верховного Совета. — Алкаш беспалый не боится. Раком всех вас ставит и ставить будет!.. — И командует бледному от страха снайперу: — Руку на пол! Руку!.. Которой стрелял! Ну!..” Тот послушно опускается на четвереньки, кладет на грязный пол ладони, правую впереди. “Это ты зря”, — говорит мужик. Шляхтин коротко и сильно бьет по руке прикладом. Снайпер кричит, прижимает кисть к животу, качает ее, будто ребенка, раскачиваясь вперед-назад. Шляхтин отшвыривает винтовку и идет к лазу на чердак.
Этого комиссуют, а Родимцев… Надо было застрелить. Справедливо было бы. Но назад он все же не возвращается.
19
— Тебя мать просила зайти. Разговор у нее. — Женька Крючков стоял у входа в кондейку, где Шляхтин обычно хранил все необходимое для работы.
Олег, не поднимая головы, продолжал подбирать инструмент. С минуты на минуту из города должна была приехать бригада, которая начнет устанавливать на улицах Прилепино светильники. Ему предстояло помогать.
Женька у порога переминался с ноги на ногу и не уходил.
— Так что передать?
В Олеге шевельнулось сочувствие. Паршивое это дело, когда у матери появляется любовник — он на себе испытал. Мать почти перестает тебя замечать. Особенно обидно, когда ты маленький. Но и когда вырос, тоже, наверно, не сладко. Унизительное стояние в дверях и затянувшееся молчание делает его для Генки почти врагом. Ему, конечно, все равно, но зачем Ольга ставит парня в дурацкое положение, впутывает в их отношения? Тем более что ничего это не изменит.
— Обедать мать домой пойдет? — Шляхтин знал, работники сельской администрации часто вместо обеда обходились чаем с домашними припасами.
— Ну.
— Скажи, в обед зайду.
У Олега так бывало и раньше — он вдруг понимал, что женщина, с которой встречается, его тяготит. Почему так происходило, он не знал. Просто неожиданно чувствовал: хватит. Так было до армии, так было после развода с Леной. Подруги обижались, некоторые устраивали сцены, со слезами допытывались, что случилось, а он не мог ответить ничего внятного. Просто что-то кончилось, и всё. Не любовь — ее не было, — а интерес, что ли, тяга.
Так вышло и с Ольгой. Шляхтин однажды отчетливо понял, что спать с ней ему больше не хочется. Посмеиваясь, вскользь обмолвился об этом. “Ну, ты даешь! — скорее удивилась, чем обиделась, женщина. — Я только разошлась. Мне теперь только давай!.. — Она озабоченно взглянула на Олега. — Может, заболел? По телевизору говорили, сейчас мужики импотентами рано становятся”. Он в тот раз показал ей, какой он импотент, не отпускал до самого утра. Однако встреч стал избегать. Все чаще не открывал дверь, когда Ольга стучалась. А когда все же виделись, стал замечать то, на что раньше не обращал внимания. Например, что не моет после туалета руки. Бесцеремонная. Да и брови… Разве такие должны быть у женщины? Почти брежневские.
Водителя машины с поднимающимся “скворечником” и единственного монтажника именовать бригадой, пожалуй, было слишком громко. Но так у них, видимо, было принято. После того, как приезжие отметились в балке у мастера, Шляхтин предложил:
— Ну что, чаю с дороги? — Он чувствовал себя хозяином, встречающим коллег из города.
— Можно. — Пожилой водитель, показывая глазами на широколицего парня в шнурованном темном подшлемнике на голове, сказал: — Мне-то ладно, я в кабине, а ему сейчас на верхотуру, на ветер. Согреться не мешает.
За чаем в кондейке Шляхтин обратил внимание на то, что парень почти не разговаривает. Кивнул, когда ему налили чай и предложили печенье, стал есть, аккуратно прихлебывая из кружки, — и все молча. Взгляд у него был медленный, ни на чем долго не задерживающийся. Казалось, парень о чем-то все время думал.
— Я в Гаграх был, в санатории. Море, пальмы — красота!.. — Водитель, обращаясь к парню, говорил так, как обычно разговаривают с выздоравливающими, но еще слабыми больными.
Тот едва заметно улыбался, согласно кивал головой.
— Улетал, здесь уже снег, а там солнце, платаны зеленые, люди купаются, мандарины копейки стоят… Лет десять назад было, еще при советской власти.
Парень сдержанно заметил:
— Полтора градуса не хватает, бананы могли бы созревать.
— Это где же? — поинтересовался Шляхтин.
— В Абхазии.
— Ты жил там?
— Да, вся семья.
Немолодой водитель грузно повернулся всем телом к Олегу.
— Он говорит, мать заплакала, когда в Адлере увидела курицу на вокзале в буфете. Они там голодовали. На одной мамалыге сидели. Знаешь, что такое мамалыга? Каша из кукурузы. У нас в станице мамалыгой свиней кормили…
Беженцами в последнее время удивить было трудно, но здесь, как выяснилось, было другое. Толик (так звали широколицего парня) если и был беженцем, то временным. Он отпросился вывезти из Абхазии семью, а сам собирался вернуться. Его, сапера, бывшего лейтенанта Советской Армии, командующий абхазскими гвардейцами долго не хотел отпускать даже на время. Если бы Толика не ранило, когда брали Сухуми, его вообще вряд ли бы отпустили.
— А что ты здесь делаешь?
— Заработать приехал.
— Хочешь родных обеспечить?
— Нет, отвезу деньги в Абхазию.
— Тебе не платят?
— Никому не платят. Я не для себя. Можно будет боеприпасов подкупить.
Шляхтин с интересом смотрел на бывшего лейтенанта.
— Ты русский?
— Да.
— А воюешь за абхазов?
— Да.
— Почему?
— Грузины над ними издевались. Многих убили. Над Сухуми сбили в море самолет с женщинами и детьми.
— В самолете твои родственники были?
— Нет. Я за справедливость. Абхазия была самостоятельной республикой, грузин Сталин ее сделал автономией. Гамсахурдия вообще автономию отменил.
— Это для них так важно?
— Да. Другой народ будет править, абхазам места на своей земле не останется. Это Кавказ, у них всё по-своему.
Разговор был любопытный, слова лейтенанта Толика задевали за живое, но нужно было работать. Уже на улице, когда устанавливали светильники, Шляхтин поймал себя на том, что то и дело смотрит на фигурку в “скворечнике”. Широколицый неказистый Толик был симпатичен. Убежденностью? Спокойствием? Ощущением надежности?..
К Ольге он решил взять его с собой. Во-первых, хотелось подробнее расспросить о делах в Абхазии, о которой довольно часто говорили по телевизору и писали газеты. А во-вторых, при постороннем Ольга вряд ли станет выяснять отношения. Этого не хотелось больше всего. Чтобы не идти с пустыми руками, Шляхтин купил в магазине “Рыбкоопа” два целлофановых мешочка пельменей и недавно завезенного китайского пива в высоких зеленых бутылках.
Ольга встретила спокойно.
— Это друг твой, что ли? — спросила она о Толике.
Шляхтин подмигнул остановившемуся у входа лейтенанту.
— Однополчанин… Ты раздевайся.
— Как Эдька?
— Почти.
— Ну и хорошо! Сможете втроем фирму организовать, так даже лучше. Женька тебе ничего не говорил?
— В смысле? — У Шляхтина отлегло от сердца. Похоже, Ольга имела в виду не выяснение отношений, когда зазывала через сына, а что-то другое.
Женщина возбужденно заговорила:
— Деньги в районной администрации выделяют под частный бизнес! Чего бы тебе не заняться? Будете с Женькой рыбачить, рыбу можно так продавать или коптить, свой ларек на рынке поставите. Оформить документы я помогу. Это дураком надо быть, чтобы такой шанс упускать! Время сейчас такое, люди долларовыми миллионерами за год становятся — мы чем хуже?..
Шляхтин усмехнулся. Непростая она все-таки женщина, Ольга, несмотря на всю свою незатейливость! Может, и в самом деле не хочет упускать возможность, пока работает в администрации и имеет доступ к кормушке. Но не исключено, что просто пытается привязать его, сделать зависимым.
— Ну что, пельмени сварим или у тебя приготовлено? — спросил он, переводя разговор на другое.
Ольга с готовностью отозвалась:
— Есть борщ, грибов сейчас достану, колбасы нарежу — без пельменей обойдемся! А пиво давай.
Она смотрела преданными глазами, и Олегу стало не по себе. Зачем пришел, зачем дает надежду?.. Надо сразу рвать, не тянуть, не канителиться.
Стол на кухне был просторный, за ним без труда поместились все четверо, в том числе Генка. Младшие дети еще не пришли из школы. Выпив пива, Ольга опять принялась было рассуждать о частном предприятии, документы на которое надо оформлять немедленно, но послушно замолчала, услышав от Шляхтина:
— Не гони лошадей. Потом.
Мало-помалу Толик разговорился. Оказалось, он родился и вырос в Абхазии, куда в свое время приехали по направлению после института мать и отец. В девяносто первом, когда посыпался Союз, уволился из армии и вернулся к родителям — у них квартира в Гадауте, это на берегу моря. Уже при нем в Абхазию грузины ввели свои войска. Абхазы никогда не любили грузин, как только появилась возможность, их Верховный Совет объявил о независимости, а тут — прямая агрессия.
К Толику пришли из правительства, попросили обучать саперному делу добровольцев из абхазской гвардии. Он согласился. Офицерам в Ростове, где он служил, приходилось ездить в часть в гражданке, потому что были случаи, когда за форму избивали. А тут уважаемые люди просят помочь. И сами по себе абхазы Толику нравятся. Абхазами были их соседи и ребята, с которыми учился в школе. Их немного, но чувство собственного достоинства у народа сильно развито. Почему они не имеют права иметь собственную республику? Эта земля всегда им принадлежала!..
Было тяжело, когда грузины захватили почти всю Абхазию. Один Гадаутский район остался. Многие тогда бежали за речку Псоу, в Россию. Толику пришлось тоже. Помогли кавказцы, есть так называемый абхазский батальон, там большинство чечены. Грузины их боятся. Чечен, например, забирается сверху на танк, начинает стучать прикладом по люку, кричит, что он чечен, — грузины сразу вылазят и сдаются. Сейчас практически вся Абхазия освобождена, Сухуми тоже. Грузинам не помогло, что обороной руководил сам Шеварднадзе. Он из Сухуми едва ноги унес. Теперь грузины только в Кодорском ущелье. Занимаются бизнесом — взрывают ЛЭП, которая ведет в Абхазию, а потом за доллары разрешают абхазам ремонтировать…
Женька слушал, раскрыв рот. Шляхтин тоже забыл о времени. Напомнила Ольга:
— Я вас не гоню, но уже два часа. На работе не хватятся?
Шляхтин поднялся. Действительно, пора.
— Тебя куда ранили?
— Легкое осколок пробил, — сказал Толик.
— Север не лучшее место для тебя.
— Деньги нужны. Боеприпасов куплю.
В коридоре Ольга дождалась, когда остальные выйдут, и прижалась к Шляхтину, быстро зашептала:
— Я приду сегодня, ладно?
Олег молча отстранил ее. Особенно ненужными эта женщина и ее слова казались сейчас, после разговора с Толиком.
20
Звон стекла, звук упавшего на пол чего-то тяжелого, дробно покатившегося. “Окно!” — стремительно вынырнул из сна Шляхтин. Он вскочил с кровати, на ощупь сбросил с двери крючок и выбежал в тамбур, потом на крыльцо.
На улице было темно. Нигде никого. Олег бросился к калитке, сгоряча пробежал в одну сторону улицы, потом в другую. Тихо и темно, как бывает перед рассветом.
Ругаясь сквозь зубы, он вернулся в дом. Только сейчас заметил, что бегал по снегу босый. Осторожно ступая, чтобы не порезаться, включил свет и стал собирать с пола осколки разбитого стекла. Взял веник, подмел. С недоумением посмотрел на подтаявший кусок большой сосульки. Ее, что ли, бросили в окно?..
В общем-то, Шляхтин был готов к чему-то подобному. Заметки в газете ему не забудут. И того, что поддерживает хорошего, но неустойчивого, слабого Эдика, тоже. Наскоро завесив разбитое окно одеялом, Олег оделся. Нужно было пройтись по деревне, посмотреть, у кого в окнах свет. Хоть какую-нибудь зацепку найти, а уж там он разберется.
Прилепино спало. Тишина была такая плотная, что ее, казалось, можно резать ножом. У калиток, свернувшись калачиком, лежали на снегу собаки. Подняв головы, они молча провожали Шляхтина взглядом. В мягком воздухе — была оттепель — остро пахло навозом из ближних стаек. В обрамлении наличников чернели окна домов. Похоже, спали даже самые завзятые полуночники.
“Так они тебе и оставят свет! — усмехнулся Шляхтин, думая о тех, кто разбил стекло. — Нагадили — и под одеяло”. Сам он сейчас не смог бы заснуть. На минуту замедлил шаг у дома Ольги. И здесь все было тихо и темно. Хорошая женщина, с неожиданной теплотой подумал Шляхтин. Простая, искренняя. Но разные они люди, хватит ему бывшей жены. Пять лет мучили друг друга, хотел, чтобы Ленка была, как он, а она не понимала. Или не хотела понимать. Выросли в разных семьях, в каждой свои представления, какая должна быть жизнь. С Ольгой всего этого еще больше. А Власта совсем другое, хотя нерусская, чешка…
Свет горел только у Коковихиных. Шляхтин приостановился. Ступая по оттаявшему, пахнущему мокрым деревом настилу, прошел от калитки к двери и постучал. Долго никто не открывал, наконец послышались шаги.
— Кто?
— Свои.
Слышно было, как Эдик включил свет и отбросил крючок. Встретил молча, смотрел хмуро.
— Что-то случилось?
— А! — Повернувшись спиной и прихрамывая, Коковихин двинулся в дом.
На диване с мокрым полотенцем на голове лежала Оксана. Вид у нее был измученный. В комнате пахло валокордином и был беспорядок, который появляется, когда в семье больной. Эдик вполголоса сказал:
— Заснула… Пошли на кухню. — Там он тяжело опустился на табуретку, озадаченно покачал головой. — Едва успокоилась. Типа, истерика. Девчонок перепугала, я их к Галине отправил.
— А что такое?
— Не обратил внимание? Стройматериалов нет.
— Где они?
— Вечером мужики приехали и забрали.
— Какие мужики? Куда забрали?
— Говорят, на другой объект.
— С какой стати? Ремонт обещали вам.
— Ну. Вот Оксанка и побежала в администрацию к Виталию Николаевичу. Вернулась — и вот такое… Я уже хотел Шиндера вызывать.
— Наступление по всем фронтам, — сказал Шляхтин.
Эдик непонимающе смотрел на него.
— Чего?
— Это я так. — Олег поднялся. — Утром пойду к главе, у меня тоже к нему вопросы… Окно кто-то разбил.
Эдик, похоже, не удивился.
— Когда?
— Только что. Заодно и насчет вашего ремонта поинтересуюсь.
Эдик поднялся проводить.
— Бесполезно, — сказал он в коридоре. — Дохлый номер… Я вот что подумал. Может, Галина права, надо было Оксанке промолчать — ну, тогда в магазине. Ничего бы и не было. Подумаешь, без очереди Альбина полезла!.. Слишком дорого Оксанкина гордость обходится.
Идти к главе администрации Шляхтину не пришлось — тот сам явился на планерку в балок ЖКО. Деловито бодрый, Виталий Николаевич обошел сидящих вдоль стен на лавках работников жилищно-коммунального отдела, каждому пожал руку. Затем опустил на стол мастера прозрачную папку с какими-то листками и окинул всех веселым взглядом. Громко сказал:
— Ну что, господа-товарищи, отстрелялись? В смысле, самый напряженный период отопительного сезона позади?.. Не стану говорить, вы без меня прекрасно знаете, тепло для Севера — всё. Будет котельная нормально работать — будет детишкам хорошо в садике и в школе. Не будет — нашей, как говорится, смене хреново. Прав я или нет?..
Все промолчали. Сказывалась настороженность, вызванная посещением начальства. Только мастер Пуртов — он встал сбоку от Виталия Николаевича — поправил свою “косуху” и сказал:
— Однозначно. — Получилось похоже на Жириновского. Кажется, мастер немного ерничал.
По пути в ЖКО и теперь в вагончике Олег остро поглядывал на людей, внимательно прислушивался к разговорам — надеялся, что кто-нибудь выдаст себя злорадным взглядом или неосторожным словом. Но пока все было безрезультатно.
— Отопительный сезон получился напряженный, — бодро продолжал Сухих. — Но жилищно-коммунальный отдел к нему хорошо подготовился. Скажем прямо, здорово подготовился! Запорную арматуру вовремя отревизовали, опрессовку провели, нефть завезли в достаточном количестве… В общем, нормально, мужики! — Виталий Николаевич со значением опустил руку на папку. — Администрация сельсовета поручила мне вручить наиболее отличившимся грамоты. Это не значит, что остальные работали плохо. Всех хороших специалистов мы ценим, они тоже будут отмечены. А пока… — Виталий Николаевич достал из папки листок плотной бумаги, принялся читать: — За добросовестный труд почетной грамотой администрации Прилепинского сельсовета награждается оператор котельной жилищно-коммунального отдела Виктор Михайлович Козлов…
С лавки поднялся немолодой Козлов и, неловко оглядываясь по сторонам, подошел к столу мастера. Виталий Николаевич долго тряс ему руку, вручая лист бумаги розоватого цвета.
— Почетная грамота — это свидетельство того, что суммы в конверте не будет, — развязно сказал Пуртов. Он, похоже, хотел продемонстрировать перед подчиненными свою независимость.
— Ты это зря, Сергей Георгиевич, — добродушно укорил его глава администрации. — Будет и сумма в конверте, не все сразу… Почетной грамотой администрации Прилепинского сельсовета награждается слесарь котельной Евгений Валентинович Крючков. — Виталий Николаевич оторвал глаза от текста. — Это наш молодой сотрудник. Обращаю внимание, молодой, но не зеленый!.. А сумму в конверте, которую ты, Женя, получишь в бухгалтерии, — Виталий Николаевич бросил усмешливый взгляд на Пуртова, — используй на что-нибудь толковое. А то моя Танька тоже надумала сделать себе татуировку — говорит, как у Женьки Крючкова, дескать, модно. Да еще на таком месте, что стыдно сказать…
Мужики засмеялись. Покрасневший как рак Женька взял грамоту и поспешил на место. В балке стало по-свойски просто, напряжение, с которым связано всякое посещение начальства, исчезло. “Умеет!” — подумал о Сухих Олег.
Совершенно неожиданным для него стало то, что пятой или шестой была названа его фамилия. Олег наморщил лоб:
— Мне-то грамоту за что? Котельную к отопительному сезону я не готовил, электродвигателями не занимался…
— Скромность, конечно, дело хорошее, — Виталий Николаевич понимающе улыбался, — но все знают, вы безотказный работник. Вас два раза просить не надо. Когда, например, в деревне сгорел трансформатор, вы ночь не спали, а справились. И в котельной много чего сделали, мне Сергей Георгиевич докладывал.
Шляхтин поднялся, однако выходить за грамотой к столу мастера не стал.
— Я вам все-таки сломаю кайф, Виталий Николаевич, — сказал он. И выжидающе замолчал. В балке стало так тихо, что было слышно, как в котельной поблизости гудят котлы. — Алиби себе и родственникам готовите? Какое, дескать, преследование корреспондента — наоборот, мы его грамотами награждаем. Так, что ли?..
Сухих искренне удивился:
— Какое преследование? О чем вы говорите?
— Окно мне, например, сегодня разбили.
— Это не ко мне, это к участковому.
— Коковихиным тоже к участковому? Вы надеялись, они заявление из милиции заберут, за это обещали ремонт. Они заявление не забрали, вы стройматериалы увезли. Это не преследование?
Виталий Николаевич развел руками, недоуменно посмотрел на Пуртова.
— О чем он?.. Из района пришло распоряжение в честь пятидесятилетия прорыва ленинградской блокады отремонтировать дом живущей в нашем селе блокадницы. Дополнительных средств не дали. Что я должен был делать?.. Эдик с Оксаной пусть немного потерпят, они молодые. Как только средства появятся, обязательно поставим дом на ремонт. У меня самого сердце не на месте — вижу, пора ремонтировать, за муниципальный жилой фонд мне отвечать… — Виталий Николаевич опять в искреннем недоумении пожал плечами, покачал головой. — Вы еще скажите, что с Кучерявым тоже по моей вине случилось. Ну, с Геннадием Слинкиным… Человек допился до белой горячки, вены себе перерезал, а глава администрации отвечай — так, по-вашему?..
— Демагог. Хотите сухим из воды выйти.
Виталий Николаевич заулыбался:
— Я и так Сухой, фамилия такая… Кстати, я совсем не обязан перед вами отчитываться. Объясняю для того, чтобы люди, — глава администрации повел рукой вдоль стен балка, — знали правду. А то мало ли что могут нафантазировать такие, как вы… Ну что, господа-товарищи, закругляемся? Оставшиеся грамоты вам Сергей Георгиевич вручит сам.
Проходя мимо Шляхтина, Сухих сказал:
— Заглянули бы как-нибудь ко мне. Есть о чем потолковать. Кстати, второй раз приглашаю.
21
Если бы во время службы Олегу сказали, что ему захочется обратно в армию, он бы только усмехнулся. Как и для большинства парней, дембель значил для него всё. Даже в надписи, нацарапанной на грибке для часового у склада ГСМ “Дембель неизбежен, как смерть”, было что-то утешительное.
Конечно, положение “духа” с положением “деда”, тем более старшего сержанта, не сравнить. Но и на втором году службы каждый прожитый день Шляхтин в своем дембельском календарике перечеркивал с удовольствием. Свобода становилась ближе еще на одни сутки.
Первые месяцы в Чифилевске он об армии не вспоминал. А если и вспоминал, то с облегчением — все позади. Сказывалось, наверно, еще то, что дослуживать пришлось в Союзе, а не в Клатови среди своих парней и знакомых офицеров. Но после увольнения в запас минуло полгода, и Олегу стало скучно. Ему удалось поступить в институт на заочное отделение, и с остальным вроде всё было нормально — с работой и вообще, — а он вдруг почувствовал себя неприкаянным.
О том, как на разводе часть единой грудью выдыхала “Здра-жла-тва-полквн!” — да так мощно, что с окрестных деревьев срывались перепуганные вороны, — Олег стал вспоминать почти с нежностью. Со сходным чувством думал теперь и о наряде на кухню. Вечер, все к завтрашнему суматошному дню готово, он, дежурный, кивает старшему рабочему: “Давай!” Сметливый Саня Мирутенко, которого обычно назначали старшим рабочим, достает пару заначенных банок тушенки, ребята быстро водружают на электроплиту большой, чтобы на весь кухонный наряд хватило, противень, вываливают заранее нарезанную картошку, на край электроплиты пристраивают пятилитровый алюминиевый чайник…
Не то главное, что будут есть домашнее — жареную картошку с мясом, — а появляющееся в такие моменты чувство родственной близости. Каждый из парней в это время становился братом. Наверно, потому, что делали запретное, а потому объединяющее. Теперь Олег оказался за пределами жизни, в которой, получается, было много хорошего. И навсегда.
Возможно, неприкаянным в ровно текущих гражданских буднях он почувствовал себя еще потому, что решил не встречаться с Властой.
— У тебя что, в Чехословакии знакомые остались? — спросил как-то дед Казимир. Он только что вернулся от калитки, где висел почтовый ящик. Зажав под мышкой газеты, крутил в руках необычной формы продолговатый конверт.
У Олега ударило сердце. Неужели?.. Он взял у деда письмо. Точно, от Власты. Дослуживая в Союзе, он отправил ей несколько писем, но ответа не получил. Тогда обиделся и только на гражданке понял, что письма могли не дойти. Бдительные особисты — или кто там такими делами занимается — скорее всего, выбрасывали их. С чего это военнослужащий переписывается с иностранной гражданкой? Не положено.
— От девушки? Ну-ну… — Дед Казимир понимающе ухмыльнулся. Жесткие складки на его, как всегда, тщательно выбритом лице смягчились. Дед тряхнул, разворачивая, “Красную Звезду” и скороговоркой пробормотал: — И в годы мирного труда, и в час военной непогоды мила советскому народу газета “Красная Звезда”!.. Ужинать идешь?
Не снимая с шеи полотенце (мылся под рукомойником во дворе после смены), Олег двинулся к скамейке под яблоней. Хотелось прочитать письмо в одиночестве. Писать Власте после дембеля он не стал. Жалко, больно, но все равно ничего у них быть не может. Он в Чифилевске, она в Клатови, а это не только разные страны — разные жизни, одна с другой несовместимые. Вернувшись домой, он каждый день в этом убеждался.
Власта писала, что купила туристическую путевку в Советский Союз, три дня группа проведет в Москве. Она называла гостиницу, в которой их группа должна остановиться, и время, когда это будет. Ей очень хочется увидеть Олега. Если он сможет, пусть приедет.
Сколько он просидел под яблоней, Олег не помнил. Уже несколько раз из окна кухни выглядывала тетя Ванда, звала ужинать, а Олег все сидел с полотенцем на шее. Деда Казимира и тетю Ванду он не стеснялся. Не стеснялся, в общем-то, и их хозяйства с поросятами и курами. Но как провести Власту по невысыхающим улицам, на которые постоянно выплескивают помои, хотя это горсовет и запрещает? Ведь пригласить девушку в гости придется, Чифилевск от Москвы недалеко. Как пройти мимо туалета у платформы электрички, вонь из которого чувствуется за сто метров? Что Власта подумает, увидев у пивной “Голубой Дунай” алкашей с опухшими синюшными лицами?..
Власте он не ответил. И в Москву тоже не поехал.
В это время и подвернулась Лена. Они познакомились на скачках — так называли дискотеку в парке. Как водится, перед этим Олег с ребятами с электромонтажного участка, куда он вернулся после службы, выпили для настроения. Покуривая, стояли в стороне и отпускали реплики в адрес танцующих. Те в долгу не оставались, огрызались.
Когда музыканты в “ракушке” заиграли медленный танец, Олег бросил сигарету и направился к ближней лавочке. “Пойдем?” — сказал сидевшей с краю девушке. Светловолосая, в модном брючном костюме, та оглянулась на подруг, будто спрашивая, идти танцевать или нет. Проделала она это кокетливо и совсем не обидно, Олегу даже понравилось. “Знакомиться будем?” — спросил он, когда зашли в гущу танцующих. Он плотно привлек ее к себе, как на скачках было принято. Девушка пожала плечами, но по всему было видно, что не против. От нее пахло то ли духами, то ли дорогой туалетной водой. “Духи, надо полагать, из самого Парижу?” — поинтересовался Олег. Девушка оценила юмор. Откинув голову, весело посмотрела на него. Она была старше девчонок, составлявших большинство на дискотеке. “А вы сомневаетесь?” И опять это получилось как-то хорошо, в тон.
Он еще несколько раз приглашал ее. А после скачек пошел провожать. “Видишь впереди дерево?” — спросил по дороге. “Вы про липу?” — Девушка повернула к нему лицо, казавшееся в темноте таинственным. На его “ты” она говорила “вы”. “Липа, дуб — неважно… Под ним я тебя поцелую”. И в самом деле поцеловал. Лена сопротивляться не стала.
Не стала сопротивляться она и тогда, когда дело дошло до постели. Хотя, конечно, трудно назвать постелью жесткую осеннюю траву. Они собрались как бы за грибами. Доехали на шатурской электричке почти до конечной остановки, потом долго бродили по лесу — Олег все не решался. Наконец это произошло. Как-то неловко и скомканно. В электричке она положила ему голову на плечо, с беглой улыбкой сказала: “И надо было так далеко ехать?..”
От ребят Олег знал, любимый прием девчонок женить на себе, это сказать, что залетела. Так что Ленины слова не стали для него неожиданностью. Можно было бы сказать, чтобы сделала аборт, а потом перестать встречаться — так, по рассказам, поступали многие, — но Олег не стал. Да, ласковая лисичка, себе на уме, Олег несколько раз ловил ее на мелком вранье, но с ней было не так одиноко. Он любил деда Казимира, был привязан к тете Ванде, но настало, видимо, время отпочковаться. Олег чувствовал, пришла пора заводить собственное, только его — жену, семью. Тогда должно исчезнуть подспудное, но постоянное чувство неприкаянности, которое возникло, несмотря на то, что свободного времени почти не оставалось — работал, помогал деду Казимиру на огороде, писал контрольные для института, по выходным выпивал с ребятами. Знакомые пожимали плечами: “Так она старуха!” Но Олегу даже нравилось, что Лена старше. С девчонками его возраста поговорить не о чем, глупые.
Свадьбу справляли в столовой, где работали Лена и ее мать — Лена на кассе, мать заведующей производством. Народа пришло много. Играл баян, застолье твердой рукой вела специально приглашенная тамада. Громким голосом она произносила полагающиеся слова, говорила, когда налить и выпить, без церемоний поднимала молодежь из-за стола, заставляла танцевать. “Вы что, сюда жрать пришли?!” — как бы шутя покрикивала тамада. Ей подчинялись беспрекословно. А когда пьяные ребята затеяли драку, тамада сама бросилась растаскивать их, раздавая затрещины налево и направо.
На свадьбу приехала мать с очередным мужем. Склонная к полноте и раньше, мама раздалась еще больше, бросался в глаза излишек макияжа на лице и золота на шее и руках. С новой родней она держалась солидно, несколько даже высокомерно. К тому располагали как полнота, так и должность — маму недавно назначили директором ресторана. Кивая на молодого мужа, она не смущаясь говорила: “Чем-то брать надо — не годами, так положением”. Дед Казимир на этот раз не сказал ей ни слова — похоже, наконец смирился с любвеобильным нравом дочери.
Выпив, мама стала звать Олега к себе в Куйбышев: “Сынок, устрою, как сыр в масле будешь. Знал бы ты, какие дела вокруг делаются, какие деньги крутятся!..” Трезвый Олег терпеливо слушал, вежливо кивал. Он чувствовал себя по-дурацки — будто манекен в витрине, все на тебя пялятся. А Лена в роскошной фате, похоже, наслаждалась своей ролью. Наконец Олег не выдержал, сорвался на раздражавшую с самого начала тамаду: “Ты что здесь колонию строгого режима устроила?! Пошла отсюда, чтобы я тебя не видел!..” Новоиспеченная теща обиделась. Эта тамада была нарасхват, заполучить ее удалось с трудом, по знакомству.
Насчет беременности оказалось враньем. Лена забеременела позже, они тогда уже жили отдельно — родители купили им однокомнатную квартиру в жилищном кооперативе. Квартира оказалась кстати, многое в чужой семье Олегу не нравилось. Тещиным коньком было заводить нужные знакомства, приглашать в гости, лебезить, а за глаза насмехаться, называть таких знакомых “нужниками”. Здесь считали каждую копейку, но принесенную с работы вырезку могли забыть положить в морозилку, и она благополучно начинала вонять. Или выливали в унитаз вчерашний борщ — сварим еще. В семье деда Казимира такого не было. Прямолинейный по характеру, он пресекал любые попытки неискренности. И еда у тети Ванды не пропадала, потому что даром семье ничто не доставалось, поросят и курей нужно было сначала вырастить. К тому же детство дедушкиной жены пришлось на войну, когда вместе с другими польскими семьями из Львова тетю Ванду и сестер вывезли в телячьих вагонах в Красноярский край, где на счету были каждый кусок хлеба и каждая картофелина.
Странным Олегу казались обожание и сочувствие, которыми в семье была окружена Лена. Конечно, единственная дочь, окончила музыкальное училище, ей прочили консерваторию, но Лена “переиграла руку”. Неприятно было то, что сочувствие распространялось на ее нынешнее положение. Теща как-то намекнула, что дочь достойна лучшей партии, а не простого рабочего. Олег чуть не взорвался — что же принц не появился до двадцати пяти Лениных лет?.. Но жена опередила, сама одернула мать.
За обман с беременностью Олег Лену отругал, и потом не раз припоминал ей это. Но скорее для видимости. Если бы он не захотел жениться, никакие разговоры о беременности не заставили бы это сделать. А в общем жили они неплохо. Своя семья в самом деле оказалось то, что Олегу было нужно. Особенно он почувствовал это, когда родился Павлушка. Дался сын непросто — у Лены пропало молоко, пришлось искать женщину, которая согласилась бы продавать свое. Дело оказалось нелегким, к поискам подключились Ленина мать, но даже с ее связями ничего не получалось. Приходила тетя Ванда, смотрела на Лену и Павлушку, пила на кухне чай, но помогать найти кормилицу почему-то не стала. Сыну пришлось давать детские смеси, каждое утро до работы невыспавшийся Олег бегал в домовую кухню за кефиром и творожком, однако всё было не то, требовалось настоящее материнское молоко. Помог случай.
В курилке между обычным трепом зашла речь о кормящих матерях. У комплектовщика Генки Родимцева, мордастого парня с постоянными блокнотом и авторучкой в нагрудном кармане белого халата, тоже, оказывается, недавно родила жена. Молока столько, что она им заливается, дочь не успевает высасывать. “А ты помоги!” — стали подначивать ребята. Родимцев шутки не принял: “По репе хочешь?.. Нашли над чем хохмить”. Связываться с ним не стали, Родимцев был крепким парнем. Олег впился в комплектовщика взглядом: “Насчет молока правда?” — “Буду я врать”. — “Не продадите? У моей пропало”. Родимцев пожал плечами: “Спрошу”. А на следующее утро принес бутылочку сцеженного молока. Счастливый Олег отпросился у мастера и побежал домой. С радостью смотрел, как сопит и чмокает из бутылочки Павлушка. Через неделю щеки у сына округлились. Было приятно положить его на живот и гладить гладкую спинку.
Когда жена вышла из декретного, Олег настоял, чтобы ничего из столовой она не носила. “Так я за деньги”, — удивленно посмотрела Лена. “Это ты другим расскажи, — ответил Олег. В его характере оказалось много от деда Казимира. — За деньги в магазине купи”. — “Ты с луны свалился? Не знаешь, какие везде очереди?..” — “Я сказал, — отрезал Олег. — Ворованное моя семья есть не будет”. Лена молча смотрела на него. “Олег, давно хочу спросить у тебя. Ты что такой… идейный?” Это словечко потом прочно вошло в ее лексикон. Жена каждый раз употребляла его, когда поведение Олега ставило ее в тупик.
Например, когда они с тещей решили открыть семейное кафе, а Олег отказался в нем работать. Тогда как раз вышел указ о кооперативах, Генка Родимцев по этому поводу тряс Олегу руку, радостно повторял: “Поздравляю! Свобода! Наконец-то!..” Он оказался, в общем-то, нормальным парнем, молоко для Павлушки сделало их почти друзьями, две молодые семьи стали бывать друг у друга. “А тебе-то что с этого? Или тоже в кооператоры решил податься?” — “Тупой, не понимаешь! Горбачев от говорильни к делу перешел. Частное предпринимательство, конкуренция!..”
Олег хмыкнул. Его больше интересовали не кооперативы, а то, что происходило на съездах народных депутатов. Люди поднялись с колен, заговорили о больном, остром, о том, что давно накипело, но годами замалчивалось, тонуло в государственной лжи. Олег брал с собой на работу приемник, паяя платы, слушал прямые трансляции со съездов. Этими передачами жил не он один. В Чифилевске они стали такими же популярными, как мексиканский сериал “Дикая роза” по телевизору. Что касается работы, то менять ее он не собирался. Чем классный радиомонтажник на закрытом предприятии не профессия? Тем более что после третьего курса можно будет перейти в конструкторское бюро. Радовало и то, что начальство теперь стало можно выбирать на собраниях трудового коллектива — своих, толковых, а не прихвостней директора. “А то смотри, если хочешь в кооператоры, могу порекомендовать, — сказал он Родимцеву. — Теще экспедитор нужен”. — “Да хрен с твоей тещей! Принцип важен. Альтернатива неповоротливому госсектору. Вот увидишь, будет изобилие товаров и услуг. — Родимцев вытащил из кармана газету, потряс перед носом. — Умные люди пишут, академик Аганбегян, академик Абалкин!..”
Теща об альтернативе госсектору не думала. Через Лену передала, что можно будет хорошо зарабатывать, она все подсчитала. “Ловчить, выкручиваться… Нет, это не мое!” — “Кто тебе сказал, что нужно будет ловчить и выкручиваться? — возразила жена. — Деньги нам нужны, до сих пор рассчитаться за мебель не можем”. — “Тебе мало, что я приношу?” — “Конечно. Хороших сапог купить не могу”. — “Босиком ходишь? — разозлился Олег. — Поубавь запросы!” Лена вполголоса бросила свое: “Идейный!” — и отошла, больше спорить не стала. Как оказалось, отложила до удобного случая.
У нее был свой пунктик, не любила, чтобы Олег трогал грудь. Это еще можно было понять, когда они не были женаты — девушка стесняется. Хотя, как тогда в лесу выяснилось, не такая уж и девушка. Но подобное продолжалось и после свадьбы, и даже тогда, когда родился сын. “Нельзя, а то смылятся”, — шутливо говорила Лена, но руку мужа отводила твердо. Олега это задевало. Он давно подметил, жена будто выстроила между собой и другими людьми стенку, держится как-то обособленно, на дистанции. Шутит, улыбается, всё мило и к месту, но близко к себе никого не подпускает. Даже его, мужа. Кошка, гуляющая сама по себе. С Властой у Олега постели не было, и то они были намного ближе.
Олег пробовал заговорить с женой об этом, вызвать на откровенность, почувствовать душу, а то, действительно, странно. Он выбирал минуты, когда оба расслабленно лежали ночью, казалось, ближе быть не могли. “Я тебя не устраиваю как женщина?” — вопросом на вопрос отвечала Лена. “Да нет, все нормально”. — “Может, как жена, хозяйка?” Олег молчал. “Тогда в чем дело, сударь?..” В этом “сударь” Олегу чудилась насмешка. И когда однажды жена вдруг взяла его руку и сама положила на свою красивую крепкую грудь, Олег понял — неспроста. Лена обняла его, стала шептать глупости, села сверху, в такт движениям заговорила, что они молодые, надо хорошо выглядеть и одеваться, особенно женщине, жизнь только начинается, она не собирается едва сводить концы с концами, как большинство людей. Надо суметь заработать на машину, побывать за границей, купить хорошую квартиру и не бояться, что разбудишь сына, когда занимаешься сексом. Так что мать предлагает дело, надо использовать шанс.
“Ты плохо живешь?” — “Существую”, — между вздохами отвечала Лена. “Для будущего и грудь себе стягивала?” — вдруг озарило Олега. Он слышал, некоторые женщины так делают, чтобы не было молока и грудь не теряла форму. Да и опытная тетя Ванда странно тогда себя повела, хотя ничего ему и не сказала.
Жена перестала двигаться. “Почему так решил? Ничего подобного”. Но по тому, как она легла рядом, стараясь не касаться его тела, Олег понял, что попал в точку. “И второго ребенка не хочешь, чтобы фигуру не портить!” Олег не раз заводил разговор еще об одном ребенке — жалел, что сам у матери один, нет рядом ни сестры, ни брата. “Нищету плодить?! — приподнялась на локте Лена. — Нет уж!” Произнесла она это с неуместной горячностью, и Олег еще больше утвердился в том, что прав. Он оценивающе посмотрел на жену. Хороша. Лицо и тело — все как надо. Рождение Павлушки пошло ей на пользу, превратило в по-настоящему красивую женщину. “Может, мы вообще для тебя временный вариант? На принца рассчитываешь? Теща не зря намекала”.
В общем, поругались. В тещин кооператив Олег так и не пошел. Но защищать его пришлось все равно.
Случилось это позже, когда кафе проработало около года. Время от времени Олег с улыбкой интересовался, как идут дела и где обещанные тещей тысячи. Жена отвечала, что смешно ждать результата сразу, нужно зарекомендовать себя на рынке услуг, раскрутиться, а пока они работают на имидж, то есть на репутацию. Обслуживание должно быть на уровне и цены приемлемые — ты ведь знаешь, наши чифилевцы прижимистые, расстаются с деньгами трудно. А состоятельных людей в городе не так много.
Лена стала в кафе администратором (“менеджером”, как именовала она себя), а по сути заведующей. Теща занималась, что называется, общим руководством — ссуды, договора на аренду помещения, поставки продуктов и все остальное, где требовались связи. Олег однажды решил зайти с сыном в кафе. Теперь Павлушку из садика забирал он, впереди был одинокий вечер — Лена задерживалась на работе допоздна. Кафе производило приятное впечатление. Современный интерьер, приглушенный свет, тихая музыка. И меню богатое. В магазинах практически все уже было по талонам, а здесь несколько видов мясных блюд, пирожные, вино. Удивили посетители — одни молодые ребята, почти школьники. Людей даже Олегова возраста не было видно. Откуда у этих салаг деньги?..
Молодая официантка оказалась на удивление расторопной и вежливой. “Потому, что ты начальница?” — поинтересовался Олег. “Нет, — ответила подсевшая к ним с Павлушкой жена. — Я других не держу. Малейшая жалоба от клиентов, трудовую в зубы — и до свиданья! Желающих работать хватает, я плачу регулярно”. В Чифилевске уже начались задержки зарплат, в том числе на почтовом ящике, где работал Олег. “Круто! Не жаль девчонок?” — “Сентиментальному человеку делать в бизнесе нечего”, — просто сказала жена. Олег усмехнулся: “Бизнесменша…” — “Да уж! — Лена повела головой, стрельнула глазами. — Привыкай, жена у тебя бизнес-вумен”. — “Кто-кто?” — “По-английски, это деловая женщина”. Лена недавно стала ездить в Москву на курсы, где кооператоров учили премудростям нового для страны дела. “Павел, еще пирожное будешь? — Она повернулась к сыну, поцеловала русую головку. — Вы поужинайте здесь, чтобы дома не готовить. Не знаю, когда сегодня приду”.
Основательно посидели в кафе на Ленин день рождения. Кроме тещи и тестя пригласили Родимцевых. На дне рождения и выяснилось, что в кооперативе проблемы. Недавно приезжали крепкие парни в малиновых пиджаках, сказали, что надо делиться. Лена сначала не поняла, но ей объяснили, что каждую неделю кафе должно платить определенную сумму. “За что?” — “Не за что, а почему. Потому что мы тоже кушать хотим”, — с юмором ответили ей малиновые. Но тут же серьезно добавили, иначе у кооператива будут проблемы. Неизвестные дебоширы, например, могут все в кафе раскурочить и скрыться до того, как появится милиция. Или того хуже, пожар… Чувствовалось, ребята не шутят.
О рэкете в Чифилевске тогда знали понаслышке — все-таки не Москва. И даже не Люберцы. Теща обратилась к начальнику поселкового отделения милиции, тот пакет с вырезкой и коньяком благосклонно принял, но поскучнел, когда выяснилось, в чем дело. Стал жаловаться, что людей не хватает, а речь по сути идет об отдельном милицейском посте. Лучше обратиться в охранный кооператив, такой недавно зарегистрирован в Чифилевске. Дело, конечно, новое, но председателем там толковый человек. Зовут Геннадий Викторович Родимцев, вот телефон.
“Так это же Генка!.. — удивилась Лена, когда мать рассказала о своем визите. — Странно, Олег мне ничего не говорил”. А Олег всерьез не воспринял разговоры приятеля о том, что нарождающееся предпринимательство нуждается в защите. Желающие погреть руки на кооператорах в больших городах уже появились, скоро до Чифилевска доберутся. Так можно и задушить ростки нового.
Олег в ту пору был занят другим — участвовал в предвыборной кампании. Между кандидатами в Верховный Совет РСФСР, сторонниками симпатичного ему Горбачева и оголтелого Ельцина, шла нешуточная борьба. Олег видел, что люди все больше разочаровываются в Михаиле Сергеевиче, и ему становилось досадно. Неужели не понимают, как важно то, чего Горбачев для них добивается?! Перед его носом захлопывали двери, когда он обходил дома и пытался вручить листовки. Газеты писали, что в Советском Союзе может начаться гражданская война, как в Югославии. Было по-настоящему тревожно. В Нагорном Карабахе и Абхазии уже началось.
“Твой Горбачев хочет перепрыгнуть пропасть двумя прыжками, — заявил Родимцев за столом. Самоуверенности у него и прежде хватало, а сейчас, когда он открыл кооператив, она била через край. — Ни у кого еще не получалось, и у него не получится!” — “А вот у Ельцина получится, — язвительно подхватил Олег. — Тот одним прыжком перемахнет, через колено всех ломать будет!.. Не Сталин, а тот еще повар, острые блюда тоже любит”. — “Вот этого не надо! — Генка пренебрежительно отмахнулся. — Не надо!.. Коммунисты такие слухи распускают, не могут Ельцину простить, что из партии вышел”. — “Конечно, это коммунисты его на смотрины в Вашингтон вызывали, карт-бланш дали!..” Оба не замечали, что говорят ходовыми газетными клише, приводят набившие оскомину доводы. Оба верили в то, что читали.
Женщины переглядывались, пытались повернуть разговор в другое русло. Но Олег и Родимцев не обращали на них внимания. В конце концов вмешался тесть. Обычно этот низкорослый мужичок в очках с большими диоптриями помалкивал, всем в семье заправляла теща, но на этот раз встал, постучал ножом по графинчику с водкой: “Ребята, ну ее, эту политику!.. Все равно там, — он поднял лицо вверх, — сделают так, как хотят, нас не спросят. Давайте о жизни поговорим. Хотим, Геннадий, твоими клиентами стать. Обидно деньги ни за что отдавать”. Слова тестя подействовали. Олег и Родимцев сбавили тон, между тостами за новорожденную договорились, что Родимцев обеспечит охрану. “Сколько?” — подалась вперед всем телом теща. Плата оказалась приемлемой, хотя теща, похоже, надеялась на меньшую — как-никак знакомые. В любом случае, рэкетиры требовали больше.
“Олег, а ты что в мой кооператив не хочешь?” — поинтересовался Родимцев, когда вышли на улицу. Кафе пользовалось успехом, рядом припарковалось с десяток машин, в том числе несколько иномарок, редких в ту пору. Народ в кафе собирался молодой, но уже состоятельный, и не только из Чифилевска. Пока отмечали день рождения, за столик передали несколько бутылок дорогого вина, в честь Лены издали поднимали рюмки. Олег хмурился, популярность жены ему не нравилась. “Думаешь, на твоем почтовом ящике станет лучше? — продолжал Родимцев. Предприятие, на котором проработал не один год, было для него уже чужим. — Пока в стране настоящий хозяин не появится, ничего хорошего не будет — с зарплатой и вообще”. — “Вот эти вот — хозяева?..” — мотнул головой на машины Шляхтин. “А почему нет? Лишь бы лучше стало”.
На предприятии, действительно, дела шли неважно. Разговоры о конверсии, которыми были полны газеты и телевидение, превращались в болезненную действительность. На какую мирную продукцию их почтовый ящик перейдет, можно было только гадать, а реальностью стало то, что заказов поступало все меньше. Иногда приходилось простаивать всю смену, собирать и паять было нечего. Администрация охотно отпускала в отпуск за свой счет, но никого это не радовало — семьи нужно было кормить. К тому же инфляция становилась все ощутимее, продукты на глазах дорожали. “Ну так что, пойдешь ко мне? Ты, я слышал, каратэ раньше занимался”. — “Не знаю. Надо подумать”. Олегу было неприятно, что его вклад в семейный бюджет становится все скромнее, Лена теперь зарабатывала намного больше. Но казалось унизительным идти работать к Родимцеву — это как бы означало признать его правоту. Да и по-человечески Генка ему не очень нравился, хотя вроде и приятель.
Идти, однако, пришлось. Сдался Олег не сразу — решил было почелночить. С их почтового ящика этим стали заниматься многие. Наполняли сумки электропаяльниками, сверлами, другим подходящим инструментом и ездили в Румынию и Польшу, продавали на местных толкучках. Оттуда везли доллары или то, что можно с выгодой продать у себя. Особо предприимчивые добирались до Китая. Олег поехал в Польшу — соседка по подъезду ездила уже несколько раз, говорила, навар получается неплохой. Взять с собой Олега она согласилась с радостью — компанией ездить безопасней.
Теснота и грязные туалеты общего вагона, на границе поезд пришлось брать штурмом (казалось, в челноки подался весь Союз), а до этого провести шесть часов стоя на продуваемом ветром перроне — как выяснилось, это только цветочки. Польская полиция с москалями не церемонилась. Дородный, в солидных очках начальник планового отдела получил увесистым берцем под зад, когда разложил товар в неположенном месте. Поляки инструмент брали, но своего пренебрежения не скрывали. Экономить приходилось на всем — горячего за дни поездки Олег поел только раз.
Но хуже всего оказались черные. На второй день Олег увидел, как вдоль рядов торгующих двигались несколько небритых кавказцев. Первый что-то коротко бросал, и люди или согласно кивали, или принимались быстро собирать свой товар. “Пятьдесят злотых”, — сказал кавказец, подойдя к Олегу и сонным взглядом скользнув по разложенному. “Не понял”. — “За все даю пятьдесят злотых”. — “Ты что, здесь не меньше, чем на двести!..” — Олег уже ориентировался в местных ценах. “Как хочешь, — все тем же бесцветным голосом сказал кавказец. — Уходи. Через минуту тебя здесь нет”. — “Олег, не связывайся с ними! — вполголоса заговорила соседка по подъезду, когда кавказцы отошли. Она сноровисто собирала свой товар. — Поедем дальше на запад, там хачиков меньше и дают больше”. Шляхтин с усмешкой смотрел на челноков. Ни один не возмутился, будто обирать их всякая сволочь имела законное право. “Я останусь”. — “Они обкуренные!..” — “Да хоть обколотые”.
Через час кавказцы появились снова. “Я предупреждал, да?” — сонно сказал главный и неожиданно быстро дал пощечину. Олег ударил его ребром ладони, кавказец рухнул. Остальные на секунду растерялись, челноки шарахнулись от Шляхтина в обе стороны. “Полиция!” — закричал кто-то.
Жалко было бросать с такими трудами привезенные сверла и паяльники, но нужно было уходить. Не хватало еще проблем с полицией — с хачиками он уже себе обеспечил. Подлый злопамятный народ. Олег нырнул в толпу. Вырученного ему не хватило даже на то, чтобы добраться домой. У границы пришлось продать часы. Благо, на советские часы был спрос.
С Леной они развелись, не ругаясь и не выясняя отношений.
Однажды, когда у Олега были свободные от дежурства в кооперативе сутки, жена не пришла вечером домой. Перед этим в садике сказали, что Павлушку забрала мама. Обеспокоенный Олег стал обзванивать знакомых — Лены с сыном ни у кого не оказалось.
Заканчивался август, только что провалилась попытка ГКЧП отстранить Горбачева, было по сути безвластие, когда активизируется всякая сволочь. Жену и Павлушку могли запросто выкрасть, и дай бог, если все обойдется выкупом. Газеты были полны сообщений о пытках и убийствах несговорчивых кооператоров. Олег позвонил теще. Та сказала, что ничего о дочери и внуке не знает и выкупа пока никто не требовал. Голос у тещи был спокойный. Олег поднял с постели Родимцева, тот связался с начальником милиции, но ничего узнать так и не удалось.
Лена дала о себе знать сама. “Олег, я выхожу замуж, — сказала она на следующий день по телефону. — Будь дома, к тебе приедет наш адвокат”. И положила трубку. Олег молча смотрел на аппарат. В голове было пусто. “Я выхожу замуж…” — это ему, мужу. “Наш адвокат…” Как в американском фильме.
Со временем он узнал, что Лена с сыном в Москве, ее новый муж один из совладельцев коммерческого банка. Семья много времени проводит за границей. С Павлушкой ему изредка разрешили встречаться, но в присутствии гувернантки и охраны. Увидеть Лену ему не пришлось ни разу. Но если бы даже была такая возможность, он не стал бы.
22
Весна, как и многое в здешних краях, тоже была странной — стремительной и скоротечной. Еще неделю назад казалось, что погода и не думает подчиняться календарю — начало мая, а температура даже в полдень была минусовая, — но за два-три дня снег вдруг осел, стал зернистым и принялся быстро таять.
Тепло было так, что прилепинцы сменили пуховики и зимние куртки сразу на ветровки. Было непривычно видеть легко, почти по-летнему одетых людей, шагающих по улице со снежными отвалами по сторонам. Даже напористые южные ветры не могли сразу растопить наваливший за зиму снег.
Все, кому нужно было по делам в город, старались успеть это сделать. “Вахта” вот-вот могла перестать ходить — зимник основательно развезло. Да и переправляться через реку с каждым днем становилось все опасней. Река была еще подо льдом, но поверх него уже растеклась талая вода.
Шляхтин тоже решил не тянуть. Пуртову он сказал, что на время бездорожья нужно запастись расходными материалами. Но не это было главным. Днем раньше позвонил Дарьин и между прочим заметил, что хорошо бы повидаться, есть разговор, лучше не по телефону. Олег удивился — что за тайны мадридского двора? — но решил, пока есть возможность, все-таки побывать в редакции.
Во время своего прошлого приезда в Прилепино Дарьин намекал, что Олега могут взять в штат газеты. Шляхтин сам не знал, хочет ли работать в штате. Конечно, появится больше возможностей в том, что происходит вокруг, поддерживать достойное, человеческое, без этой скотской покорности. А с другой стороны, новое дело, как-то немного не по себе. Но в любом случае было приятно знать о такой возможности. Это щекотало самолюбие.
“Вахта” была полна. Поднявшись по лесенке в салон, крашенный снаружи в оранжевый цвет, Шляхтин заметил Эдика и Галину. Кивнул им, отметив, что отношения между братом и сестрой наладились. И удивился реакции. Эдик отвел глаза, а Галинино лицо стало каменным. Шляхтин хмыкнул: толком не проснулись, что ли?.. Всю дорогу до реки он посматривал на них, но Эдик сидел прямо и ни разу не повернул в его сторону голову.
— Тоже дела в городе? — спросил необязательное Олег, когда пассажиров высадили на берегу, а “вахта”, чадя выхлопной трубой, тяжело развернулась, чтобы ехать обратно в село. Высокие колеса машины на добрую треть утопали в грязи.
Эдик что-то пробормотал, а Галина, которую Эдик поддерживал за локоть — она стоя переобувалась в резиновые сапоги, — на Шляхтина не взглянула. Олег, уже догадываясь, что происходит, сделал еще одну попытку разговорить Коковихина:
— Вон как солнце шкварит… Как бы нам обратно вплавь добираться не пришлось.
Эдик хотел было что-то сказать, но, взглянув на сестру, промолчал. Шляхтин усмехнулся.
С усмешкой он посматривал на него и позже, когда переходили реку по залитому водой льду. Для Шляхтина это было новое дело, к тому же опасное — прилепинцы говорили, можно угодить в промоину, — но он среди бредущих по воде односельчан все равно отыскивал взглядом Эдика с сестрой и усмехался. С таким же презрительным сожалением он смотрел на бывшего сослуживца и в салоне автобуса, который дожидался прилепинцев на противоположном берегу, чтобы отвезти в город.
Слабак!
Олег был почти уверен, что Эдик с Галиной едут в райотдел милиции забирать заявление на Витьку Сухих. Иначе почему бы им так себя вести?..
В редакции выяснилось, что дело обстоит хуже. Дарьин, торопливо пожав руку и поглядывая на часы, сообщил, что пришло письмо за подписью Эдуарда и Оксаны Коковихиных. Они пишут, что факты, изложенные в заметке о якобы насилии над ними, не соответствуют действительности. Никто в деревне их не бил и никто из ружья не стрелял. Все это вранье. Газета должна напечатать опровержение.
Олег, выслушав Дарьина, несколько секунд молчал.
— В ФАПе должна быть запись, что Коковихин к ним обращался.
Дело принимало оборот, который и в дурном сне не мог привидеться. Оксана — ладно, слабая женщина, но Эдик-то мужик, вместе служили, почти брат. И так поступить!..
— Да верю я тебе, верю! — замахал руками Дарьин. — Но ситуацию ты знать должен.
Олег покрутил головой:
— Ну, Сухие… Еще опровержение им подавай.
— Никакого опровержения мы печатать не будем. Я с главным на этот счет переговорил. — Дарьин все понимал с полуслова. Он еще раз взглянул на часы.
Однако Олег уходить не торопился.
— Здесь у вас есть организация, которая занимается установкой светильников. Не знаешь, как связаться с ними?
— Таких контор сейчас, как грибов после дождя. Зачем тебе? — удивился Дарьин.
— Поговорить с одним человеком надо.
— Эта контора в вашей деревне светильники устанавливала?
— Да.
— Подожди. — Дарьин быстро набрал какой-то номер (как Шляхтин вскоре понял, одной из служб районной администрации), представился и свойским голосом поинтересовался, кто монтировал в Прилепино светильники. Ему ответили. Дарьин, назвав женщину Анечкой, поблагодарил и протянул Олегу бумажку с адресом. — “Лумина” какая-то, товарищество с ограниченной ответственностью… Светильники еще работают? А то у этих товариществ ну очень ограниченная ответственность. Ростки прекрасного капиталистического будущего, мать их за ногу!..
Шляхтину показалось странным, что защитник Верховного Совета так дружески ведет себя с представителями власти. Дарьин, видимо, это почувствовал:
— Политика — искусство возможного. Теперь время собирать камни, а не бросать.
Олег отвел глаза.
— Ладно, старик, извини, — опять заторопился Дарьин. Он в последнее время только и делал, что торопился. — Мне материал надо срочно в номер гнать.
Разговора о работе в штате редакции, похоже, не предвиделось.
В “Лумине” Шляхтина тоже поджидала неудача. Лейтенанта Толика на месте не оказалось — командировка в дальнее село, вернется через два дня. Олег взял номер телефона общежития, в котором Толик жил. Хотя бы таким образом можно будет связаться.
Ярое весеннее солнце делало свое дело. Еще на подъезде к реке стало понятно, что перебраться на тот берег будет трудно, — воды поверх льда стало значительно больше. Похоже, она даже понемногу двигалась. Смущало и то, что “вахты” на той стороне не было видно. Наверно, не смогла пройти по окончательно раскисшему зимнику.
Прилепинцы направились выламывать в прибрежном тальнике шесты — переходить на тот берег нужно было все равно. А там по остаткам зимника можно добраться до деревни пешком. К ночи будут на месте.
— Ну ты и говно, — сказал Олег Эдику. Они оказались рядом в зарослях тальника. В автобусе Шляхтин старался не замечать ни бывшего сослуживца, ни его сестру. А теперь не выдержал.
Эдик промолчал.
Прощупывая перед собой лед длинными палками, люди осторожно двигались по воде. Она заливала резиновые сапоги, и ноги вскоре окоченели. Важно было не попасть в промоину, а то, как слышал Олег, утащит течением под лед. По-настоящему опасности он не чувствовал — досада на Эдика, Оксану, расчетливую Галину, которая ради спокойствия и выгоды забыла о неродившемся племяннике и унизительном ранении брата, заглушала теперь все.
Олег не осторожничал и на берег выбрался первым. Вылив из сапог воду, ступил на расползшуюся дорогу. Нужно было идти, двигаться — и чем тяжелее это будет даваться, тем проще отвлечь себя от неприятных мыслей. Да и согреться тоже. Сапоги скользили по оттаявшей глине, вязли, каждый шаг давался с трудом. Через полчаса Шляхтин уже был мокрый от пота.
Понемногу мысли перешли на другое. Плохо, что не удалось встретиться с лейтенантом Толиком. Интересно, когда тот собирается обратно? Народ в Абхазии, похоже, настоящий, умеет постоять за себя. У него, Шляхтина, тоже неплохая военная специальность…
До Прилепино оставалось еще несколько километров, когда он заметил впереди “вахту”. Видимо, выехавшая из села машина смогла добраться только до этого места. Раскрасневшийся, с вязаным “петушком” в опущенной вниз руке и полным рюкзаком за плечами, Шляхтин минут через пятнадцать уже подходил к “вахте”. С приглушенным усталостью удивлением увидел на месте водителя Виталия Николаевича.
— От вас прямо-таки пар валит!.. — Глава администрации открыл дверь кабины. Лицо у него было благодушное. — Где остальные, далеко?.. Эх, молодость! Когда-то и я был здоровый, как лось. Пешком в город и обратно ходил. А чего, в четыре утра встанешь, к обеду в городе! Дела сделал — и обратно. Меньше чем за сутки оборачивался!..
Виталий Николаевич опустился с высокой подножки на островок сухой, перезимовавшей под снегом травы. Протянул Шляхтину руку. “Специально поехал сам, чтобы перехватить Эдика с Галиной? — подумал Олег. — Так не терпится?..” Руки он главе администрации не подал — на мгновение раньше ступил в сторону, к луже, принялся отмывать от грязи сапоги. Виталий Николаевич сделал вид, что не заметил этого.
— Какой все-таки у нас народ рисковый, а? Воды на реке полно, лед вот-вот тронется, а они — вперед, на другой берег! Хороший народ, настоящий, крепкий. Какие-нибудь американцы или французы скисли бы, а нашим только закалка!
— Это точно, — сказал Олег, не отрываясь от своего занятия. — Те на весенний лед не полезли бы. Их бы как-нибудь иначе через реку доставили, позаботилась бы власть.
Глава администрации сразу не ответил, выдержал паузу.
— Ты несчастный человек, Олег, — неожиданно сказал он, переходя на задушевное “ты”. — Ей-богу, несчастный!
Шляхтин с интересом поднял голову. Что-то новенькое.
— В смысле?
— Ничего не добьешься, только хуже себе сделаешь. И других зря баламутишь.
— Это почему же?
— А вот смотри. Живут, скажем, люди, каждый на своем месте. Не потому, что человек сам себе такое место выбрал, а потому, что от природы положено, гены такие. Ну, такой он, и всё тут!.. Ты не охотник, но понять должен. Например, куница. Белка ее боится, а куница боится соболя — жрет он ее. Это же смешно, если белка начнет указывать соболю — от нее только шерсть полетит, согласен?.. Белка это знает. Птенцов там, грибы, орех ест, а соболя боится как черта, куницу тоже. Такой закон в жизни, что у животных, что у людей. Или, допустим, рыба. Я при советской власти много лет заведовал рыбоучастком — считай, профессор. Щука одно, чебак — совершенно другое…
— И только сумасшедший чебак бросается на щуку, — сказал Шляхтин.
Виталий Николаевич не смутился.
— Понимаю, соглашаться с этим многим не хочется. Особенно по молодости. Но это сначала, потом все становится на свои места. А смотришь, жизнь себе уже подпортили, поздно спохватились! И что еще плохо, думают, от власти все зависит. Клянусь тебе, ничего! Ну, почти. Когда всякие там революции и перестройки проходят, все к прежнему возвращается. Щука будет щукой, чебак чебаком. Скажи, при Брежневе кто управлял — чебаки? белки?.. Сейчас им еще хуже будет. Тогда хоть светлое будущее обещали…
— Это вы к тому, что Коковихиным надо знать свое место? — перебил Олег.
— Зачем так говоришь? Я теоретически. Только глупые люди не понимают, что к чему в жизни. Слава богу, село у нас спокойное, народ сам знает, кто они, белка или соболь. Зачем баламутить зря? Только проблемы создашь. Они же сами потом тебя и обвинят во всем.
Шляхтин усмехнулся. Ну, иуда!..
— Осталось сказать, чтобы я из Прилепино сматывал удочки.
— Вот этого не надо, ничего такого я не говорил!.. — Глава администрации, отгораживаясь от Олеговых слов, решительно выставил перед собой ладони. — Нет, ты сам посуди, идет нормальная жизнь. Люди ругаются, мирятся, мало ли чего бывает. Нет порядка крепче того, когда каждый знает, кто он и свое место. Баламуты у нас не приживаются. Им сам народ дает отпор. Немного разберется — и дает.
— Особенно, если его подтолкнуть в нужном направлении.
— Опять ты за свое. Да пойми, мне выгодно, чтобы в селе был корреспондент! Вон как ты написал про бабушку Болдыреву — у меня слезы на глазах, когда читал. Весь район теперь знает, какой человек в Прилепино живет, дочь незаконно репрессированного советской властью человека! А ты — “угрожаете”… А если даже и поддел кого, так что, все у нас ангелы? Я как глава тоже с такими делами борюсь. Некоторые, правда, видеть этого не желают, так я особо на благодарность не рассчитываю — дурное это дело, ждать от людей благодарности…
В село “вахта” прибыла довольно рано, высокое майское солнце еще не успело сесть.
Галина и Эдик остаток дороги провели комфортно, в кабине — Виталий Николаевич сам пригласил их туда подняться.
23
Северная весна оказалась непредсказуемой. После по-летнему теплых дней, согнавших остатки сугробов, в конце мая вдруг выпал снег. Ледоход уже прошел, и странно было видеть темную воду реки между белыми берегами. Прилепинские пацаны опять достали лыжи, радостно гоняли коньковым ходом по улицам. Похоже, зима им нравилась больше.
— Это не смотри, это день-два и сойдет, — сказал Афанасьич, засунув руку в Олеговы унты и изнутри ощупывая их. — У нас и не такое быват. Почки распустятся, а тут тебе снег с морозом. И чего, думашь, без зелени остались, деревья летом голые? Хрен, все чин-чинарем! Лист еще гуще, природа привыкла за столько-то времени. — Афанасьич пристально посмотрел на Шляхтина. — Так ты че, окончательно решил?.. Может, моя хозяйка чего сказала?.. Ты не бери в голову, дом мой, кого хочу, того держу на квартире.
Олег сдержанно улыбнулся. У него и в самом деле как-то произошла стычка с новой женой Афанасьича. Этой толстой, аляповатой какой-то тетке с оплывшими щеками не понравилось, что на Олеговой половине разбили окно. Можно подумать, он виноват. “Если разбили, значит, виноват! — заявила тетка. — Невиноватым не бьют”. Хорошая логика.
— Тебе чего переживать, Афанасьич? Прямая выгода, что уезжаю — унты вон оставил.
— Не понадобятся на новом месте?
— Там тепло, зимы не бывает.
— Ну, дело хозяйское… И чего вы, молодые, все ездите, ездите? Года не поживут, срываются. Чем у нас плохо — охота, рыбалка, северный коэффициент! Нет, не понимаю я вас!.. — И Афанасьич покрутил головой.
Насчет переменчивости майской погоды он и в самом деле сказал правду. Снега выпало много, но он оказался недолговечным — в день, когда Олег должен был улетать, на улицах стояла грязь. О том, чтобы добраться до вертолетной площадки в туфлях, и речи быть не могло. Пришлось опять занимать у хозяина сапоги. Афанасьич пошел с Олегом, чтобы унести их обратно.
За раскисшими темными огородами на окраине села маячила какая-то фигура. Афанасьич всмотрелся.
— Вот тебе и попутчик — Шиндер!.. Он-то куда собрался? С чемоданами…
Когда они добрались до вертолетки, фельдшер встретил их неловкой улыбкой.
— А если меня опять радикулит прихватит? — крикнул, не доходя добрых тридцати метров, Афанасьич.
— Валентина Николаевна осталась, поможет. — Глаза у Шиндера беспокойно бегали. Он то ли смущался, то ли опасался чего-то.
— Далеко?
— В отпуск, — быстро ответил фельдшер. Похоже, он заранее приготовил этот ответ.
Шляхтин задержал на нем взгляд. Что-то не так… Он оглянулся, запоминающими глазами посмотрел на Прилепино. Было тепло, легкое марево поднималось над землей. Подсохшие, грифельного цвета избы едва заметно подрагивали в его токе. Разросшиеся на просторе осины и березы стояли в салатовых полупрозрачных накидках — уже проклюнулась листва…
Что ж, была без радости любовь, разлука будет без печали.
Когда вертолет, гремя двигателем и повизгивая одной из лопастей, сделал круг над Прилепино и, покачиваясь, опустился на бетонные плиты площадки, подъехала “Нива” администрации. Секретарь сельсовета, она же по совместительству кассир авиаотряда, выбралась из машины и, прикидывая, куда ступить, прошла к вертолету, передала пилотам ведомость на пассажиров.
На Шляхтина она демонстративно не смотрела, и он понял, что неспроста — в “Ниве” Ольга. Поборола женское самолюбие и приехала проводить его хотя бы вот так, из машины. Однако думать об этом не хотелось.
Закинув в вертолет сумку, Олег вскоре сидел у похожего на иллюминатор окошка. Кто-то из экипажа, подняв в салон дюралевую в заклепках лесенку, закрыл дверь. Над головой взревело, земля, подрагивая, стала отдаляться. Темные огороды, раздается во все стороны горизонт, вон идет становящийся все меньше и меньше Афанасьич. Направляется к деревне с резиновыми сапогами в руке…
Набирая высоту, вертолет прошел над Прилепино. Шляхтин выхватил взглядом дом Коковихиных, Эдик возится у теплицы, натягивает на деревянные ребра целлофановую пленку. Что ж, пора — весна, похоже, наступила окончательно. Но строительных материалов возле дома что-то не видно. Однако надейся, дружок, надейся, может, и подвезут!
Он взглянул на Шиндера. Тот у соседнего иллюминатора тоже смотрел вниз, на его лице застыла детская обида. Странно это было видеть у человека, обычно скрывающего свои чувства. “В Израиль собрался”, — понял Шляхтин.
Сам Олег ни досады, ни разочарования не чувствовал. Он уже отделил себя от этих людей. Однако сколько позволял иллюминатор, все смотрел и смотрел на косо уходящее в сторону Прилепино. Смотрел до тех пор, пока село не исчезло совсем, а внизу, перепрыгивая из одного лесного озера в другое, не засверкало солнце.