Повесть
Опубликовано в журнале Урал, номер 11, 2007
Александр Филин — псевдоним, который автор просил не разглашать. Этим автором в журнале “Урал” была опубликована повесть “Високосный год” (№ 6, 2006).
Озеро страха
Повесть
Сумрак леса понемногу рассеялся, и показалось озеро. В черной воде отражались сосны и скалы. Было тихо, неестественно тихо, как никогда не бывает ни в лесу, ни на озере. И эта тишина вызывала у человека страх. Казалось, кто-то недобрый наблюдает за ним. Вдруг что-то блеснуло на противоположном берегу в густых зарослях тальника, донесся тихий всплеск воды. И опять все стихло. Теперь человек заметил на черной глади озера белые водяные лилии. Ему захотелось дотронуться до них, убедиться, не мираж ли. Почти бессознательно, будто по чьей-то чужой воле, которой невозможно сопротивляться, человек шагнул в воду. В то же мгновение огромная черная тень нависла над ним. Он хотел оглянуться, закричать, но страх и оцепенение охватили его, лишили воли. И вдруг стремительно стала прибывать вода. По колено, по грудь, по горло. Еще мгновение, и черные воды сомкнулись над головой человека, поглотив очередную жертву. А над озером снова повисла гнетущая тишина.
Семен Александрович Свистунов, Сема, как он привык называть себя, как звали его жена Ольга, друзья, коллеги и даже малознакомые люди, проснулся у себя в квартире на тринадцатом этаже нового элитного дома. Простыни были смяты, подушки валялись на полу. “Кажется, я кричал, — подумал Сема, — хорошо, хоть никого нет дома”. Ольга уехала на дачу, старшая дочь — менеджер агентства по продаже недвижимости “Усадьба” — жила отдельно. Младшая — студентка — отдыхала с подругами в Феодосии. Сема поднял подушки, но долго еще сидел на постели, пытаясь разгадать странный сон. За сорок три года жизни ему довелось побывать на многих озерах. Он помнил чистую, прогретую солнцем воду озера Песчаное, свинцовые волны холодного озера Пелымский Туман, огромные валуны по берегам Ладоги. Года три назад дела забросили его в далекую Бурятию, и знакомые (еще по службе в Военторге) повезли Сему на загадочное озеро Соболхо. Он сам наблюдал, как в полночь вода озера начала светиться, а потом розовое свечение поднялось над водой и его лучи устремились в ночное небо. Местные жители утверждали, что это души утонувших в озере взывают о помощи, просят найти их тела, предать земле, тогда души обретут покой. Как-то в юности, еще в советские времена, по турпутевке, подаренной отцом, Сема побывал на горном озере Эрцо в Южной Осетии близ Цхинвали. Экскурсовод рассказал, что каждые три-пять лет вода из озера уходит в карстовые пустоты. Но это научное объяснение не разрушило легенды о таинственном, исчезающем озере-призраке. А сколько уральских озер повидал Сема: Чусовское, Аятское, Таватуй, Большой Вагильский Туман, Дикое, Глухое, Чигирское. Но ничего похожего на приснившееся ему сегодня лесное озеро он вспомнить не мог. Как-то само собой пришло название: “Озеро страха”.
Сема постоял у окна, походил по квартире, на кухне заглянул в холодильники. Оба были забиты продуктами. Ольга перед отъездом долго что-то готовила, раскладывала по баночкам и кастрюлькам. Можно было подумать, что Семе предстояло прожить в блокаде целый месяц. Но есть сейчас не хотелось. Он прошел в просторную комнату, превращенную в кабинет. Повсюду: на столе, на стульях, на диване, даже на полу лежали книги по философии и психологии. Сейчас не до них. Оставалось дело, которое он слишком долго откладывал.
1. Две старые тетради в клетку
За последние три года Сема не раз брал в руки две старые тетради с отцовскими воспоминаниями, листал, начинал читать и откладывал в сторону. Нет, не сейчас. Когда будет свободное время. На самом деле была другая причина. Сразу подступало чувство вины перед родителями. Был непослушным, грубым, не ценил советы. Любил ли Сема своих родителей? Конечно, любил, вот только сказать им об этом не успел. Мать Семы умерла рано. Отец после ее смерти не женился. Сема рано ушел из отцовского дома, рано начал самостоятельную жизнь, рано женился. А тут еще подошли бурные девяностые. Жизнь менялась стремительно и круто. Место в ней приходилось завоевывать. Отец и сын не ссорились, просто виделись редко. Сема прочно обосновался в Екатеринбурге, отец оставался в Чердыни. Как многие здоровые люди, отец Семы о здоровье не думал, себя не жалел и всю жизнь очень много работал, начиная с тяжелого военного детства. И вдруг инсульт. Сема приехал в Чердынь к отцу, потом его сменила Ольга, но долго оставаться там они не могли (дома еще маленькие тогда дочери). Сема нанял опытную медсестру. Казалось, отцу стало лучше. Но через восемь месяцев еще один инсульт. И смерть. Вот в эти месяцы между двумя инсультами отец и написал свои воспоминания. Завершить не успел.
В конце второй тетради Сема нашел несколько подклеенных вырезок из газет: “Известия”, “Труд”, “Чердынский рабочий”, “За тяжелое машиностроение”. Почти все они касались проекта переброски стока северных рек. Отец был противником проекта. За публикациями в печати следил. Сема это знал. Были здесь и вырезки из журнала “Вокруг света”: “Бесследно пропавшие”, “Тайна долины смерти”, “Озера-убийцы в Камеруне”. Чем они заинтересовали отца, пока не было ясно. Между страницами тетради Сема нашел две фотографии. На одной, явно любительской, в группе молодых людей, снятых где-то на берегу реки, он сразу узнал отца. Еще обратил внимание на очень красивую девушку с длинной светлой косой. На обороте снимка была надпись: “Поселок Северный, 1951 год”. Гораздо больше заинтересовала Сему другая фотография. Она была, несомненно, сделана профессиональным фотографом и наклеена на плотный картон. Семе не раз приходилось рассматривать фотографии из семейных альбомов дома и в гостях. Он помнил множество лиц, родных, знакомых, малознакомых. Но ни одно из женских лиц, ни скромные наряды простых женщин многих поколений семьи Свистуновых даже отдаленно не напоминали женщину с фотографии. Она была из другого мира. Затейливо уложенные длинные черные волосы, явно дорогая брошь на искусно сшитом платье. Но более всего поразил Сему долгий внимательный взгляд больших темных глаз на строгом красивом лице. Так запечатлеть человека на фотографии, так передать характер мог только большой мастер. “Агнесса Цервинская, Невель, 1907 год”, — прочитал Сема на обратной стороне фотографии. Как она могла попасть к отцу Семы, мальчику из крестьянской семьи, впоследствии — рабочему, выпускнику Горного института, наконец, секретарю райкома? Сема отложил фотографии и начал читать.
Воспоминания
Писать воспоминания я стал в больнице по совету соседа по палате: “Вспоминай, записывай, и забудешь о болезни”. И он оказался прав. Впервые я никуда не торопился и вспоминал, вспоминал. Хотелось разобраться в своей жизни, но боюсь, что не успею не только разобраться, но даже все рассказать.
Я никому и ничего не буду навязывать. Сема, мой единственный сын, сам во всем разберется. Я только хочу, чтобы он знал главное. Я жил честно, куриную философию (“клевать ближнего, гадить нижним и лезть наверх”) всегда презирал. Сейчас много неправды пишут о прошлой нашей жизни, о коммунистах. Всякое было. Но мы, деревенские дети, получили образование, профессию, какую сами выбрали. Я всегда этим гордился. Но обо всем по порядку.
Детство
Почти вся моя жизнь прошла в Пермской крае. Я родился в деревне Боковой в 1929 году. Своих родителей я видел редко. Отец работал на лесозаготовках. Потом на строительстве целлюлозно-бумажного комбината в Красновишерске. Этот комбинат строили заключенные Красновишерских лагерей, но рядом с ними работали и вольнонаемные, как мой отец. Мать трудилась в колхозе. Домашнее хозяйство тоже было на ней. Нас, детей, вырастили бабушки. Мамина мама — баба Гаша — и мать отца — баба Катя. Баба Катя небольшого роста, полная, кругленькая, добродушная и смешливая. Баба Гаша — высокая, молчаливая, строгая. Всегда в черном. Даже сказки их были очень разные. Баба Катя рассказывала про упрямую, привередливую Козу-Дерезу, про непослушного петушка, про хитрую лису и страшного, но глупого волка. Баба Гаша рассказывала нам даже не сказки, а какие-то не то были, не то семейные легенды. Это я, конечно, много позднее понял. А тогда, несмотря на непривычные имена и непонятные слова, мы с сестрой Верой слушали бабу Гашу как завороженные. Это были бесконечные истории про белокурого рыцаря Анджея, которого заманила в глухой лес, а потом утащила на дно озера красивая лесная колдунья. Бабу Гашу мы немного боялись. При ней никогда не шалили. Хотя она ничем нам не грозила и никогда нас не наказывала. Однажды моя сестра Вера, которая была моложе меня на два года, но всегда все знала, потому что потихоньку подслушивала разговоры взрослых, прошептала мне на ухо: “А баба Гаша настоящая лесная колдунья”. Я не поверил. Однажды, вернувшись из школы (она находилась в другой деревне, и меня почти целый день не было дома), я узнал от мамы, что бабушка уехала. “Как же так вдруг, не простившись”, — недоумевал я. Но никто из домашних ничего не объяснил. На меня еще и сердились. “Уехала, и все”, — строго сказала мать. Вернулась баба Гаша только через полгода. Больная. Постаревшая. Поседевшая. Раньше у нее не было ни одного седого волоса. Она уже не рассказывала нам сказок. Целый день лежала в углу за занавеской и только изредка выходила немного посидеть на крыльце. Через несколько месяцев баба Гаша умерла. Только тогда сестра Вера, которая всегда все знала, открыла ошеломившую меня тайну: баба Гаша вовсе не ездила в гости. Когда я был в школе, ее арестовали и увезли в Красновишерск. Даже мы, дети, знали, что в Красновишерске лагеря. Но там же преступники, думал я, при чем же моя бабушка? Только полвека спустя, в 1989 году, я раскрыл папку с делом моей бедной, ни в чем не повинной бабы Гаши.
Школа
В 1935—1936 годах школы в нашей деревне не было. Начальная школа (с первого по четвертый классы) находилась в четырех километрах, в деревне Кыж, а средняя — за двадцать километров, в селе Перемском. В семь лет я пошел в первый класс. Очень хорошо запомнил учительницу Прасковью Филатовну Нефедову и директора школы Плотникова Ивана Ивановича. Мне очень пригодились уроки чистописания, о которых сейчас забыли, и пишут люди так, что сам черт не разберет. Особенно нравились уроки чтения. В нашем доме да и во всей деревне книг не было. Школьная библиотека тоже была небогатая. Некоторые книги Прасковья Филатовна пересказывала нам по памяти, причем очень подробно. Так она пересказала нам “Принца и нищего” Марка Твена, “Пятнадцатилетнего капитана” и “Детей капитана Гранта” Жюля Верна. В третьем классе я сам прочитал “Детство” Горького, “Школу” Гайдара и очень заинтересовавшую меня книгу — “Робинзона Крузо” Д. Дефо. Эти книги дала мне учительница домой, обернув в чистую бумагу. Дома я долго мыл руки, вытер чистым полотенцем и только тогда сел читать. Учился я на пятерки, был примерным учеником и получал от школы почетные грамоты. На школьном дворе мы играли в “бабки” и в “чижа”, теперь забытые, а тогда очень любимые нами старинные деревенские игры. Часто играли в войну деревня на деревню, иногда преследовали побежденных по два-три километра. Летом, в дни каникул, никогда не лодырничал, почти всегда находилась работа то в домашнем хозяйстве, то в колхозе. Научился в десять-двенадцать лет ворошить и грести сено, косить траву, заготавливать и возить дрова с отцом, возить копны сена к стогам и боронить во время весеннего сева. Школу окончил в 1941 году с отличием и собрался учиться дальше, в 5—10-м классах. Но не пришлось. Надвигались тяжелые испытания. Не знаю, почему, но люди чувствовали, что будет война. Как сейчас помню, однажды вечером, в мае 1941 года, по небу пролетела комета и закат был багряно-красным. Все старухи в голос твердили, что это к большой беде.
Семе приходилось читать о зловещих предзнаменованиях, которые будто предупреждали людей о войне. Так, весь 1941 год должен был пройти под знаком кроваво-красной планеты Марс. Ночь под новый 1941 год была очень морозной. В московском зоопарке обледенел и погиб лебедь. Восемнадцатого июня 1941 года советские ученые раскопали могилу Тамерлана, будто выпустили на волю дух войны.
Война
“А вы готовы к испытаниям? Сегодня началась война!” Никто ее, конечно, не хотел. Но к трудностям мы были готовы. Сразу же мужики и взрослые парни из деревни были призваны в армию. Отец ушел в августе. Помню проводы. Мне было двенадцать лет, сестре Вере — десять, брату Николаю — пять, младший, Федя, родился месяца через четыре. Отца провожала вся деревня — от мала до велика, он шел и играл на гармошке, на повороте, когда наш дом уже скрылся из виду, он вышел по лугу в сторону, оглянулся назад, поклонился и пошел дальше. В сентябре 1941 года, окончив ускоренные курсы в Пулково, он был направлен в гаубичный артдивизион РГК, погиб он в 1945-м под Кенигсбергом.
Осенью 1941 года я поступил в пятый класс перемской школы. В большом селе Перемское к концу лета уже появились эвакуированные с Украины. До начала занятий они жили в школе. В тесноте. Эвакуировались в спешке, с собой разрешалось взять только самые необходимые вещи. Часть вещей обменяли во время долгой дороги на продукты. Потом приезжих разместили по частным домам. Деревенские семьи большие. Самим тесно, и, конечно, деревенские нежданым постояльцам не обрадовались. Но сельские власти с этим не считались. Эвакуированные были в основном горожанами. После южных городов быт глухой северной деревни казался им невыносимым.
Появились в школе учителя из эвакуированных. Они сменили учителей-мужчин, ушедших на фронт. Таких в перемской школе было трое (математик, физик и завуч, он же учитель русского языка). Мне запомнилась молодая учительница пения Наталья Григорьевна Рыбалко из Полтавы. Учителя называли ее “Наталка-полтавка”. Я, конечно, не знал тогда, что есть опера с таким названием. Наталья Григорьевна, несмотря на неустроенный быт, всегда была опрятно одета. Простое синее платье украшал чистый белый воротничок. Длинные черные косы были уложены вокруг головы. С ней мы разучивали песни: “Взвейтесь кострами, синие ночи!”, “Заводы, вставайте, шеренги смыкайте”, “Мы — красные кавалеристы”. А еще она пела своим звучным голосом украинские песни: “Цвете терен”, “Ничь яко мисячна”.
Мне нравилось учиться. Но матери было очень тяжело. Она так уставала на ферме, что, возвратившись домой, тяжело опускалась на лавку, не имея сил даже раздеться. Вера помогала ей стянуть с опухших ног сапоги, а маленький Коля приносил разношенные старые валенки с обрезанными голенищами. Баба Катя доставала ухватом из печи тяжелый чугунок с картошкой, и мы садились ужинать.
Вся работа в деревне — по дому и в колхозе — легла на плечи женщин и нас, подростков. Пришлось мне оставить школу. В памяти остались особо яркие эпизоды того времени. Помню, в четырнадцать лет уже приходилось пахать. Норма на день — вспахать на одну лошадь 0,25 гектара, и вот мы, мужики, которых не видно из-за плуга, ходим по полю с утра до вечера. Очень тяжело было заносить плуг на разворотах, но выручала смекалка: бросишь его набок, лошадь точно направляешь в борозду, берешься за ручки и поехал дальше, а тебя бросает из стороны в сторону. Техники не было. Рожь косили литовками.
Вся тяжелая работа по дому и в огороде досталась сестре Вере. Она же пасла нашу упрямую, норовистую козу Маньку. Сколько слез из-за нее пролила. То коза веревку оборвет, то утащит ее вместе с колышком, к которому привязана, и бегает где-нибудь по оврагам, в лесу. А если волки съедят или собаки? А что всего вероятнее — чужие голодные люди. Бывало, вернется Вера вся исцарапанная колючими кустами, но беглянку приведет. А надо еще козу подоить. И будет Манька нетерпеливо переступать острыми копытцами, больно задевая босые ноги Веры. Зато у нас было жирное, полезное козье молоко.
Губаха
Война шла уже третий год. Мы, дети, выросли из своей довоенной одежды, да и здорово она износилась. А с обувью совсем было плохо. Носили лапти. Но главное — нужны были деньги, чтобы заплатить государству налоги. И вот поздней осенью я и сестра отца Клава нагрузили воз картошки и поехали в Губаху.
Губаха — город в долине реки Косьвы. Гора Крестовая разделяет его на две части: Верхняя Губаха на левом берегу, Нижняя Губаха — на правом. Железоделательный завод построили в Губахе еще в восемнадцатом веке, но городом она стала только в 1941-м. Я до этого дня никуда не выезжал дальше села Перемского, и Губаха произвела на меня сильное впечатление. Там я впервые увидел железную дорогу (через город проходит линия Няр — Чусовая), паровоз. Мы долго стояли с Клавой на берегу Косьвы и смотрели на огни ГРЭС. Картошку продали удачно. Здесь же, на рынке, купили теплую кофту для Веры, платок для матери и сапоги для меня. Не удержались и пошли с Клавой в клуб посмотреть кино. Кинопередвижку привозили раз в месяц в село Перемское и показывали старые, еще довоенные фильмы: “Чапаев”, “Волга-Волга”, “Девушка с характером”, “Дочь партизана”. А в Губахе мы посмотрели иностранный кинофильм “Большой вальс”. Мне бы лучше про войну. Клаве очень понравилось. Она смотрела и плакала, что где-то есть такая красивая и счастливая жизнь, как в сказке.
Второй раз поехали в Губаху уже зимой. Мороз был градусов сорок. Помню, как в тумане: лошадь идет тихо, в санях мерзнешь, пешком идти тоже захватывает дыхание. Каким чудом мы добрались до ближайшей деревни — даже сейчас не вспомню. Нас, еле живых, отогрели жители деревни Шестаки.
Первая награда
Победоносно окончилась Великая Отечественная война, которая немало принесла нам горя. Но, несмотря ни на что, мы выжили и победили. И вот нам, пятнадцатилетним парням и девчонкам, за беззаветный труд в здании Добрянского райисполкома вручили медали за доблестный труд в Великой Отечественной войне. Какая, помню, это была радость и торжество! Приехал я домой, нацепил медаль на новый костюм и пошел по деревне. И такую же медаль получили некоторые колхозники.
Читая сейчас эти строки, Сема вспомнил, что у отца был орден “Знак Почета” и несколько медалей, но всю жизнь он больше всего гордился своей первой медалью, которую заработал еще пацаном.
Решили закатить пир на весь мир. Наварили браги и пива — делать это у нас умели, — а я получил задание за пару дней наловить рыбы. Это дело непростое, и она, как говорят, овсом не кормлена. Но и здесь мне повезло. Прошелся я по лугам вдоль речки, дело было в июне, осмотрел все свои заветные места и подобрал одно.
Как раз в это время из реки Косьвы в нашу Вильву валом шли подъязки и окуни. Попробовали ловить бреднем — ничего не вышло. Вода была светлая, и вся рыба “разбежалась”. Тогда я с удочкой и встал на свое место. Редко бывает в жизни удача, но все же бывает. Насаживаю на блесну кузнечика, смотрю, идет стайка — штук десять-пятнадцать подъязков и сразу кидаются за крючком. Выбираю покрупней, и вот он, разинув рот, хватает наживу, не жду даже поклевки, подсекаю сразу — и подъязок грамм на 300—400 на берегу бьется в траве. Так вот за полдня я их наловил два ведра — килограммов двадцать пять: хватило всей деревне — мать оделила всех. Да, такой рыбалки я больше не видал!
Случай в тайге
С 1948 года я работал на лесозаготовках и на сплаве леса по Косьве. К этому времени обстановка на предприятиях стабилизировалась, стали регулярно давать выходные и отпуска. Отработаешь неделю, и тянет домой. И вот, купив кое-каких продуктов, добираешься на попутном транспорте в деревню Боковую. Учитывая, что труд лесозаготовителей тяжелый — в любую погоду нужно работать в лесу, что выдержит не каждый, отпуска давали на полтора месяца, а через три года еще месяц дополнительно.
В 1951 году, получив такой отпуск, я решил подзаработать денег и устроился в геологическую партию. И вот мы, трое деревенских ребят, носили на себе штанги и буровой инструмент. В день проходили километра три-четыре. Бурили вручную по пять-шесть скважин в день. Зарабатывали прилично. Однажды вечером вышли к речке Мутной. Решили заночевать. Я получил задание наловить хариусов на уху, остальные расчищали место для ночлега. Спать летом в палатках не хотелось, и мы устроили нодью. Кто подолгу работает в лесу, знает, что нодья — это костер на ночлегах. Ставят пни шатром или сваливают накрест пару кряжей. Нодья должна шаять, то есть гореть без пламени, не обжигать, а медленно отдавать тепло. Рядом у речки стоял старый барак лесозаготовителей, и вот, чтобы не тратить зря время на заготовку сушняка, мастер Николай Изотов дал команду выбить простенок на дрова. Я должен сказать об Изотове несколько слов, потому что с этим человеком связана тяжелая и до сих пор не вполне понятная мне история. Когда мы с ним познакомились, ему было лет двадцать семь. Красивый, спортивный. Рассказывал, что был чемпионом города Петрозаводска по боксу. Может, врал. Одевался хорошо, по-городскому. Курил не махорку, как почти все мужики в партии, а папиросы “Казбек” и сигареты “Дукат”. Мужики-геологи нас, деревенских, предупредили: вы с Николаем поосторожнее. Лишнего при нем не болтайте. Изотов только распоряжался, стоя в стороне. Работали другие. Но пострадал именно он. Когда простенок был выбит, сверху, словно кем-то сброшенное, упало бревно и ударило его по голове. Я шел от речки с рыбой и все это видел. Изотов сразу потерял сознание. Надвигались сумерки, нужно было срочно доставить его в больницу.
У нас была лошадь. Перекинули Изотова через седло. Рабочий Юсупов придерживал Изотова, а я вел лошадь под уздцы. Километров пять-шесть дороги не было — шли наугад по едва протоптанным тропинкам. Выйдя на дорогу, пошли быстрее. К двум часам ночи добрались до деревни Мутной, где находилась база геологов. Быстро нашли телегу. Уложили Николая. Какое же бывает безразличие и, прямо говоря, преступное отношение к людям! Ни сам начальник партии, ни его подчиненные в больницу Изотова везти и не думали. Видя, что человек может погибнуть, я решил, не дожидаясь утра, ехать с Изотовым в больницу в село Перемское — за восемнадцать километров. Еду, дремлю. Когда больной сильно застонет, дам ему парного молока, которое он помаленьку глотал, приложу к голове повязку с холодной водой и стараюсь побыстрее двигаться дальше. Наконец добрались до Косьвы. Эта своенравная и быстрая река и раньше наводила на меня страх. Когда я учился в школе, приходилось бродом — в одном месте был такой — переходить ее, чтобы быстрее добраться до дому. Тут же я работал два года на лесосплаве. Изучил дикий норов этой реки. Самое жуткое было в том, что вода была черной от сбросов заводов Губахи и Кизела. Дна не было видно, и перекаты обрывались глубокими воронками.
За рекой было село и спасение больного, ехать в объезд на паром, значит, терять время. И, как говорят, страх победил трусость. Я привязал лошадь, разделся, взял палку и пошел искать брод. Все же реку перешел. Сделал заметки, чтобы не сбиться. Через пятнадцать минут мы были в больнице. Врач мне сказал: “Опоздал бы на час, человек мог умереть, спасибо тебе, парень”. Не думал я тогда, что встречусь еще раз с Изотовым. Но не прошло и года, как судьба снова свела нас.
Первая любовь
Работая в геологической партии, я твердо решил: буду геологом. О горном институте пока не мог и мечтать. Даже горный техникум был недоступен. Война помешала окончить школу. Но не садиться же снова за парту? Да и работал я почти все время в лесу. Решил освоить школьную программу самостоятельно и сдать экзамены в Чердыни. Мне легко давались математика, физика, химия. Писал грамотно. Спасибо учительнице начальной школы Прасковье Филатовне. Но не мог самостоятельно освоить немецкий. Ничего не понимал. Кто-то посоветовал мне обратиться к учительнице немецкого языка Эльзе Карловне Карху. Она работала в школе большого поселка лесорубов Северный. В Северном находилась и основная база геологов. Эльза Карловна жила при школе в маленькой квартирке (комната с фанерной перегородкой, отделяющей кухню). Вход со школьного двора. Окно было чуть приоткрыто. Колыхались простые белые занавески. Я долго вытирал о траву сапоги, пока не решился постучать.
— Войдите. Не заперто.
Только я приоткрыл дверь, мне под ноги бросилась собака, не давая войти. Дворняга, но крупная.
— Ричи, назад, — услышал я властный и веселый молодой голос.
Этот голос я не забуду никогда. Из комнаты мне навстречу вышла девушка. Я сразу подумал — “девушка моей мечты”. Фильм с таким названием мы заставили киномеханика прокрутить четыре раза. Мы требовали еще, но кинопередвижка должна была ехать дальше. Незнакомая девушка не была похожа на актрису Марику Рёкк, но она была девушкой из кино, из другого, неведомого нам мира. Все в ней было необыкновенным, начиная с имени. Она была племянницей Эльзы Карловны. Звали ее Инга Месканен. Высокая, красивая. С длинной светлой косой. На мою просьбу Эльза Карловна ответила, что очень занята в школе, но помочь мне может Инга. О таком счастье я даже не мечтал. Конечно, я сразу влюбился, и это очень мешало мне запоминать трудные немецкие глаголы.
Не я один. Все обращали на Ингу внимание, когда она шла по улице нашего поселка. Синее платье в горошек, перешитый из мужского пиджачок, белый беретик и предмет зависти деревенских девчонок послевоенной поры, не самодельные, а настоящие фабричные туфли. Правда, парусиновые, но все-таки туфли. Не сапоги, не грубые ботинки. Я стал ходить на танцы. Их устраивали в рабочей столовой, а летом, в хорошую погоду, рядом со столовой. Прямо под соснами. Когда приходила Инга, баянист Мишка Меркушин сразу заводил одну песню. Всех слов я уже не помню, но были там такие: “даже все женатые ребята не отводят от тебя глаза”.
Читая про эти танцы, Сема вспомнил времена молодости, испытал не знакомый ему прежде приступ ностальгии. Накатили воспоминания. Это было, было, было. Жарко натопленное помещение актового зала, танцы под магнитофон. Патлатые парни в полосатых клешах и девчонки в капроновых чулках. Девчонки ходили в них и по улице, несмотря на минус тридцать с ветром.
У меня было преимущество: мы с Ингой занимались немецким, и все свободные вечера я проводил у нее. Я пытался расспрашивать Ингу о семье, но она мягко уходила от ответа. Я ей про родителей, а она о Карелии, где родилась и провела детство, о красоте этого края камня, озер и сосен. Рассказывала про узкие цепочки скал и камней — сельги, про вытянутые голубые озера — ламбы. Я все-таки понял, что родилась она в Петрозаводске. Потом они с матерью, учительницей немецкого, жили в Кондопоге. Отец — инженер в это время находился неподалеку, в поселке строителей ГЭС на реке Суна. Когда родители умерли, Ингу взяла к себе тетя Эльза из Ленинграда. Сначала я задавал себе вопросы, почему такая образованная девушка работает в столовой поселка лесорубов, а не учится в институте в Петрозаводске или Ленинграде. Но не такой уж я был наивный даже тогда. Скоро я сам догадался, что Инга и Эльза Карловна не эвакуированы в наши глухие края, а сосланы.
Я решил жениться на Инге в первый же день знакомства. Оставалось только сказать ей об этом. Но тут мою жизнь круто изменила судьба. В поселок вернулся Николай Изотов. Он, конечно, сразу заметил Ингу и просто не давал ей прохода. Мне трудно было соперничать с ним. Он был старше, опытнее, образованнее. Преимущество Николая было и в том, что после больницы его оставили пока работать на базе. А я должен был уходить с партией в лес на две-три недели. Однажды, вернувшись в поселок, я получил удар, от кого и не ждал. Эльза Карловна вежливо, но твердо попросила меня больше к ним не приходить, потому что Инга выходит замуж за Николая. Я хотел объясниться с Ингой, но она меня избегала. Последнюю надежду я возлагал на воскресный поход к озеру, который задумал Николай и пригласил всех желающих.
Надо объяснить, что это было за озеро. Озеро Черное считалось опасным, гиблым местом. С трех сторон его окружали непроходимые болота. Единственная дорога к озеру проходила через Евлоховский лес, который местные называли “Ведьмин лес”. Много беглых людей укрыл Евлоховский лес. На дальних заимках издавна селились раскольники. С конца восемнадцатого века, когда в Пермском крае появились медеплавильные и железоделательные заводы, в этом лесу скрывались бежавшие от каторжного труда рабочие. Прятались здесь и уголовники. После революции и гонений на церковь Евлоховский лес приютил монахов из разоренных монастырей. Ходили слухи, что где-то в глубине леса есть заповедник ведьм. Будто бы туда еще по царскому указу выселяли опасных колдуний. К этим фактам и слухам прибавился фольклор. Русские поселили в Евлоховском лесу леших, ведьм и авдошек; ханты — лунгов; манси — ворсов. По легендам, на Черном озере жила водяная девка Тальва. Она заманивала одиноких путников и увлекала за собой на дно озера. Самой известной и страшной была свадебная легенда. Накануне свадьбы жениху нельзя было появляться на озере. Даже если он устоит перед чарами водяной девки, она все равно явится к молодым в первую брачную ночь и уведет жениха. Только следы водяные останутся.
Мы, комсомольцы, этим сказкам не верили. Особенно много смеялся Николай Изотов. Он и предложил эту прогулку к озеру. Так распорядилась судьба, что я не смог пойти с ними. Наша геологическая партия неожиданно вышла в лес не в понедельник, как предполагалось, а в пятницу. Две недели в лесу я не находил себе места. Но я не мог даже представить, что никогда больше не увижу Ингу.
Собирались на озеро семь человек, но случилось так, что пошли только трое: Николай, Инга и Нюрка Чиркова. Вернувшись в поселок, я узнал, что Николай утонул. Девушек нашли в лесу через четыре дня. Нюрка ничего не могла объяснить. Она, кажется, потеряла дар речи. Никого не узнавала, только смотрела на всех дикими глазами. А Инга все время повторяла: “Это я виновата в смерти Николая”. Нюрку увезли в Чердынь. В больницу. Ингу вызвали в милицию, тоже в Чердынь, для выяснения обстоятельств гибели Николая Изотова. В поселок она не вернулась. Вскоре уехала и Эльза Карловна. Сколько я ни пытался потом разыскать Ингу, ничего не получилось. Инга пропала. Я оставил поиски только через семь лет, в 1959 году, когда, окончив Горный институт в Свердловске, женился на Елене.
Далее в записях оказался пробел. Может быть, пропали какие-то страницы. Тетради были самодельные. Отец сам их сшил из разных листов. Всю жизнь отец экономил бумагу. Эта привычка осталась с детства. В сельской школе всегда не хватало бумаги. Отец вспоминал, как однажды за успехи в учебе его наградили стопкой тетрадей. Но и позднее, в благополучные шестидесятые-семидесятые, отец нередко делал записи на оберточной бумаге, на коробках сигарет.
Следующая запись относилась к началу шестидесятых. Семья Свистуновых жила тогда в городе Добрянка на берегу Камского водохранилища. В этом городе Сема родился. 13 сентября 1961 года в предрассветной утренней дымке небо над маленьким городком Добрянка на несколько минут прорезала хвостатая комета. Было самое начало зарождения дня — час Быка, и Сема решил: пора выбираться. Небо было усыпано мириадами звезд, и они отпечатались россыпью родинок на теле мальчика, родившегося завернутым в пленку.
“Ты у меня в рубашке родился”, — говорила потом мама. Звездными дорожками родинок на коже Семы с самого рождения были зашифрованы все жизненные пути к вершинам и пропастям, только где же было найти способного прочесть эти послания. Получился Сема дважды Быком — год Быка и час Быка, и Дева уравновесить эту гремучую смесь не смогла.
Акушеркам и врачам в эту ночь поспать не удалось. Сема всю жизнь постоянно лез в бучу, и хотя в последнее время он всегда был на вторых ролях, его действия часто заворачивали весь корабль куда надо. Правда, дивиденды с этого он получать не научился, а может, и не хотел, или, может, это был не его удел.
Позже он нашел мифологический гороскоп и тогда узнал еще один свой знак — Грифон, которым усиливалась его природная линия.
Добрянка
Я работал в Добрянском райкоме КПСС заведующим орготделом. Это довольно высокий и ответственный пост. Город был мне хорошо знаком. В 1952—1953 годах я работал здесь на строительстве Камской ГЭС. Очень гордился, что участвую в крупном строительстве. Спустя годы, став старше, получив высшее образование, я растерял немного свой безоглядный оптимизм покорителя природы. При строительстве ГЭС в зону затопления попал не только старый, построенный еще в восемнадцатом веке медеплавильный завод Строганова, но близлежащие деревни и лес. В этой зоне погибло много деревьев. Спустя годы они производили тяжелое впечатление. Стволы мертвых деревьев скрипели на ветру. Мне казалось, что я слышу голоса людей, лай собак, позвякивание колодезной цепи. Работая в райкоме, я встречался с рабочими местного металлургического завода, деревообрабатывающего комбината, часто выезжал в районы лесозаготовок, в поселки нефтяников и газовиков. Конечно, уставал. Тишина леса и реки, охота и рыбалка были хорошей разрядкой и быстро восстанавливали силы. Я всегда предпочитал их утомительному безделью и скуке в санаториях и домах отдыха.
Как-то летом ко мне приехал друг детства, Егор Ерофеев. Наши отцы погибли на войне. Мой — в Восточной Пруссии, его отец — Иван Ерофеев — в Керчи. В 1971 году его нашли в каменоломнях следопыты, он сидел за столом склонившись, как живой. Похоронили на горе Митридат, была об этом статья в “Правде”. О своем отце постараюсь еще написать. Как старые друзья, мы с Егором выпили, вспомнили послевоенную юность, когда работали вместе на лесозаготовках. Зашел разговор о ловле хариусов в верховьях реки Вильвы, и мы решили, используя два выходных, туда съездить. В то время там стояли буровые второй КРБ, и, переговорив по телефону с ее начальником, мы получили разрешение на попутный перелет утром следующего дня.
Хорошие рыбаки и охотники с вечера никогда не собираются, поэтому и мы легли спать со спокойной совестью. Утром меня разбудил телефонный звонок, отказываться от поездки было поздно. Мигом оделся по-походному, взял вещевой мешок, большое эмалированное ведро, две пачки соли, ружье, патроны, спички, хлеб и сак для ловли хариусов. Приехали на вертолетную площадку, а через пятнадцать-двадцать минут Ми-4 уже летел в утренней дымке по направлению на Голубята. По пути уговорили пилотов сделать там остановку. Егор сбегал домой, взял два кинжала, ведро, охотничью собаку, флягу спирта и кое-какую провизию. Около двух часов дня, пролетев знакомые нам места, приземлились на дальней буровой. Еще сверху заметили, что на площадке нет людей, удивились, где же они. Оказалось, перед этим на лужайку вышли и начали играть два маленьких медвежонка. Нефтяники хотели их поймать, но в это время из кустов малины вышла громадная медведица. Храбрецов как ветром сдуло. Мы приземлились как раз в это время. Долго никто не подходил к нам, потом медленно стали собираться. Нас уговаривали не ходить сейчас в лес. Но отступать уже не хотелось. Зарядив оба ствола разрывными пулями, мы пошли своей дорогой. Собака, прижав хвост, крутилась около нас. Но у медведя своя дорога, у нас своя. Идем вверх по течению реки. Проходим два-три километра, рыбы совсем нет. Браконьеры перевели всю. Правы были медведи: не так еще их нужно было проучить, чтобы впредь знали, как грабить природу. Идем дальше, протоптанная дорога кончилась, пробираемся сквозь заросли кустарника и крапивы. Стали попадать одиночные хариусы, но поймать их обычно трудно. Вдруг среди белого дня совершенно светлая вода пошла с мутью, а затем вообще стала как брага, что вызвало у нас недоумение. Увлеченные рыбалкой, мы забыли о ружье и об опасности, однако вскоре об этом пришлось вспомнить. Переходя большую извилину реки, мы услышали шорох и треск сучьев. Сразу ружье навскидку. Крадучись, выходим на берег реки. И тут понимаем, почему вода стала мутной: прямо в реке бродят огромный лось и маленький теленок. Наблюдаем эту неповторимую картину, лоси нас почти не боятся. Затем медленно уходят в чащу леса. Идем дальше, ловим по одному, по два хариуса, но рыбы почти нет. Пройдя еще с километр, опять видим следы браконьеров: поставили петли, и в одну из них попал очень большой лось (на рогах было девять отростков — девять лет). Он, видимо, страшно бился, вытоптал все вокруг и, истратив силы, ногами застрял в болоте — все туловище было наверху, и виднелись красивейшие рога. Подходим ближе и видим: к нему приходил громадный медведь, начал есть, вырывая кусками заднюю часть. Не стали соблазняться красивыми рогами, оставили медведю его добычу.
Пробираемся вверх по течению реки, часам к пяти дня доходим до развилки. Вильва пошла налево, а направо ее приток — речка Куб. Когда-то зимой мы тут бывали, но места вроде незнакомые. Посоветовавшись, решили проверить, где больше рыбы. Егор с собакой пошел по Вильве, я по Кубу. Через час условились встретиться. Довольно узкая, прозрачная, холодная речушка, по которой пошел я, с одной стороны подходила к склонам Уральских гор, с другой стороны шли никогда не кошенные лужайки, уже зараставшие лесом, болотца и низины. Дно речки было из насыпных камушков и плитняка, мелкие перекаты чередовались с довольно глубокими омутками. Вот в них-то и были хариусы — по несколько десятков весом от пятидесяти до трехсот грамм. Я подал Егору сигнал, и он быстро пришел ко мне. Направили сак — это небольшой намет ловить мелочь, но здесь он годился в самый раз. Ставишь его, затем подводишь потихоньку под самые хвосты ботом (сухой шест с берестой на конце) — его они боятся как огня — и пять-десять штук мигом залетают в сак, а двадцать-тридцать бегут мимо. Очень быстро его поднимаешь, выкидываешь добычу в ведро, которое стоит в вещевом мешке, и подобная операция повторяется снова, пока вся мелочь не разбежится. Браконьерством здесь и не пахнет. Поймаешь на ямке один-полтора килограмма, а затратишь азарта на пуд. Но это действительно рыбалка. Увлеченные азартом, мы и не заметили, как начали надвигаться сумерки. Рыбалку пришлось прекратить и подумать о ночлеге. Выбрали подходящее место, решили делать нодью. Мне еще в детстве говорил дед: в лесу никогда не останавливайся на ночь на чужой дороге или тропе, выбирай место посуше, под хорошей густой елью с низко растущими сучьями. Все это было учтено. Я начал чистить рыбу. Егор рубил наклонную еловую сушину. Она вскоре упала, посменно отрубили четыре кряжа. Вбили колья, на них положили один кряж, сделали на нем подрубы, сверху на тонкие прокладки положили второй. Между ними просунули сухую бересту, зажгли ее, после, когда огонь хорошо разгорелся и начали появляться обугливания на обоих бревнах, огонь был потушен, и угли начали шаять.
Быстро нарубили жердей, настлали на землю, затем на них положили еловые ветки — и спальные места готовы: головой к ели, ногами к речке. Сварилась уха, вкусная, наваристая. Выпили по стопке, с большим аппетитом поели, еще раз выпили. Красиво, с нежными переливами, шаяла нодья, низина медленно окутывалась белесым туманом, еле слышны были тихие шорохи и звуки, и все это убаюкивало. Почти одновременно оба уснули — усталость брала свое.
Ночь прошла спокойно. Позавтракали и в семь утра продолжили рыбалку. Было очень росно, в траве все вымокли. Часам к одиннадцати утра ведро было полно чищеных хариусов, мы их посолили и, переложив крапивой и лопухами, поставили в один из многочисленных родников, забросали сучьями и камнями, а сами пошли дальше. Чудесная рыбалка! К двум дня наполнили рыбой еще одно ведро. Пора было выбираться на дорогу. Мы шли пять часов. Очень мешало ружье, натерла плечи рыба. Последние километры не шли, а ползли в темноте до поселка Баркомос, а оттуда еще двадцать пять километров ехали до станции. Едва успели к поезду. Рыба отлично сохранилась, хватило нам ее надолго. Малосольный хариус — настоящий деликатес, вряд ли кто будет со мной спорить.
Но нечасто мог я позволить себе такое удовольствие. Обязанности секретаря райкома, частные деловые поездки по району почти не оставляли свободного времени. Лишь изредка удавалось совместить приятное с полезным. Однажды мы поехали за Каму посмотреть, как идет весенний сев, разобраться, почему снизились надои молока. Пока ходили с бригадиром по полям и фермам, его жена съездила, посмотрела верши. К нашему приходу была готова уха. Подобной ухи я не ел ни до, ни после.
Рецепт ее приготовления таков. Взять полведра рыбы (два судака, три леща, несколько окуней и одна щука). Рыбу сварить в кастрюле, а затем оттуда достать. На сковороде поджарить в собственном соку (с луком) потроха, печень, икру, жир, затем все это вылить в ведро и прокипятить вместе с рыбным бульоном. (Картошку в такую уху не кладут.) Уху, приправленную лавровым листом и перцем, разливают по чашкам. Кладут в них большие куски рыбы. Еще раз повторю: это просто объеденье.
Чердынь
В конце марта 1969 года меня вызвали в обком КПСС и предложили через три дня быть в Чердынском районе на внеочередном пленуме, где должен был решаться вопрос о моем избрании вторым секретарем и членом бюро.
В жизни каждого человека имеются такие периоды, когда проверяется его зрелость, подготовленность решать серьезные дела и преданность нашей Родине, партии. Стоит вопрос о твоем использовании на трудном и ответственном участке. Ради этого нужно отказаться от уже полученных благ: хорошей квартиры, близости к большому городу, устройству жены и семьи — и ехать в отдаленный северный район работать с неизвестными людьми, в трудных бытовых условиях и решать массу сложных вопросов. Ответить на это можно было и да, и нет. В первом случае проявить себя настоящим коммунистом. Во втором — как мещанину, мелкой и подленькой душонке, замкнуться на уже достигнутом. Основательно все взвесив, я выбрал первое.
Организационный пленум состоялся 2 апреля 1969 года, на нем меня избрали вторым секретарем Чердынского райкома КПСС. Были потом успехи, неудачи и срывы. Трудно пришлось моей семье. Жена Елена однажды уже оставила ради меня областной центр, согласившись переехать в небольшой городок Добрянка. Были у нее планы со временем перебраться в Пермь. И вот снова пришлось покидать обжитое место, двигаться далеко на север в Чердынь. Конечно, это старинный красивый город. Но сначала было не до красот. Семе пришлось привыкать к новой школе, Елене входить в новый коллектив. Я не имел времени помочь им освоиться на новом месте. В районе часто возникали ситуации, требующие немедленных действий. Как-то прорвало магистральную газовую трубу высокого давления. Пока перекрывали задвижки, много газа вышло наружу. Когда раздались хлопок и свист, местные жители подумали, что взрывают мрамор в карьере, а свист отнесли на счет пролетавших вертолетов газовщиков. Но свист продолжался, к нему прибавился запах газа. Надо было срочно эвакуировать население нескольких деревень. Хорошо еще, погода помогла. Разыгрался ветерок, и газ разнесло по округе, снизив концентрацию до неопасной.
Другой случай, встревоживший весь район, так и остался загадкой. В ночь с двадцать третьего на двадцать четвертое октября 1969 года над Чердынью пролетел светящийся шар. Он упал в тайге к северу от города. Несмотря на низкую облачность, свечение оказалось очень ярким. Падение неопознанного объекта сопровождалось сильным ударом. К месту предполагаемого падения объекта была направлена экспедиция. Но все ее участники пропали в тайге. Опытный летчик Борис Каманцев совершил несколько полетов над тайгой, но следов экспедиции не обнаружил. Позднее отец с Каманцевым летали к месту падения неопознанного объекта. Ничего, кроме вываленного леса и воронки, они не увидели. Однако зеки валили лес неподалеку, и в тот год многие рубщики начали болеть и умирать. “Спецлес” принял решение оставить эти делянки. А на следующий год пожары уничтожили все, что осталось от падения.
Но самой памятной датой осталось для меня двадцать третье марта 1971-го. В последние годы стала одолевать бессонница, а когда удается уснуть, начинают мучить кошмары. Я вижу небольшое озеро. В нем нет ни рыбы, ни водорослей. На него не садятся птицы. Озеро окружает мертвый лес. Черные, высохшие деревья. Ни зверей, ни птиц. От озера тянутся траншеи, в глубь земли уходят бронированные колодцы, кругом много брошенного металла. Кажется, что это декорация фантастического фильма о погибшей жизни на неизвестной планете. Но это не декорация и не сон.
В конце шестидесятых вновь заговорили о “проекте века” (поворот части стока северных рек). Теперь его связывали с севером нашего края. Чтобы заложить русло нового канала, предполагалось осуществить несколько ядерных взрывов. Несмотря на многочисленных противников проекта, первый взрыв был все-таки произведен 23 марта 1971 года. Здесь все решила Москва. Москва же через некоторое время дала приказ приостановить работы. Местные жители оказались на зараженной территории. Правда, Пермская СЭС регулярно предупреждала об опасности, указывала места, где нельзя было собирать ягоды, ловить рыбу. Я подготовил обстоятельную записку для Москвы о необходимости отселить людей из опасной зоны. В райкоме меня не только не поддержали, но и осудили. Сняли с должности секретаря, а потом лишили партбилета.
На этом записи отца обрывались. Сема хорошо помнил, как семья переехала в Чердынь. В классе он оказался самым маленьким. Его тут же взяли в оборот хулиганы-второгодники. Каждый день после уроков Сема получал трепку от этой банды. Жаловаться отцу не хотел, а сил справиться со взрослыми и сильными ребятами не хватало. Иногда Сема успевал добежать от школы до стадиона, около полукилометра, быстрее преследователей. За стадионом был виден Семин дом, и его уже не трогали. Если Сема не успевал, то он и его портфель оказывались в снегу или в грязи. Через три месяца Семе надоело бегать, и однажды он, несмотря на то, что оторвался от преследователей, остановился на стадионе и стал ждать. С криками и воплями на него летела ватага второгодников. Первым был самый длинный и сильный — Колька, подбегая, он наклонился, чтобы отвесить Семе затрещину, но Сема, уклонившись от удара, сам выставил навстречу врагу кулак. Челюсти Кольки клацнули, он обмяк и упал. Подбежавшие вслед дружки опешили. Больше Сему никто не трогал.
Там же, в Чердыни, он начал играть в баскетбол. Небольшой рост мешал Семе попадать в кольцо, зато он всегда шел напролом и вышибал защиту соперника. Тренер это усек и грамотно использовал его таран, оберегая центровых своей команды. Конечно, Семе бы лучше играть в американский футбол, но его тогда не практиковали. Вышибить из игры Сему не мог никто.
Во время летних каникул отец иногда брал Сему в поездки по району. Особенно полюбил Сема полеты с Борисом Каманцевым. Во время войны Каманцев служил в авиации дальнего действия. Летал бомбить мосты, железнодорожные узлы, немецкие аэродромы в районы Кёнигсберга, Инстербурга, Тильзита, Данцига. Летать приходилось ночью, в облаках, над вражеской территорией. Летали без документов. Под меховым комбинезоном солдатская гимнастерка без знаков различия, на ремне пистолет ТТ, патроны к нему, часы, нож, компас, спички. После войны Каманцев освоил еще американские двухмоторные “Митчелы” и четырехмоторные “Либерейторы”. В конце пятидесятых пришлось оставить военную службу и большую авиацию. Сказывались возраст, а главное — последствия ранений. Зато Каманцев легко прижился в малой авиации на севере. Риска здесь хватало, а риск он любил. Однажды отец Семы с руководителями “Нароблеса” на вертолете Ми-8 полетели на север в верховья Колвы (почти туда, где жил, по Мамину-Сибиряку, в зимовье на Студеной Емелька) разобраться, почему медленно идет сплав леса. Летали часа три-четыре, осмотрели места сброса леса, заторы и заломы на реке. Пообедав в одном из отделений, возвращались назад. Тут Каманцев и выкинул фортель — крикнул: “Держись!” — и резко пошел вниз. Нас здорово тряхнуло, а он кричит: “Смотри, медведи внизу на поляне!” И действительно, метрах в двадцати под нами ходили два огромных черных медведя. Этот лихач в мгновение ока посадил вертолет на землю. Видим, один мишка отбежал в сторону и встал под сосной. А где же другой? Открыли дверь. Оказалось — огромнейший медведь сидел под брюхом вертолета в небольшой яме и дико выл от страха. Наконец он сделал прыжок и побежал по поляне. Каманцев выстрелил вверх из ракетницы, провожая хозяина тайги.
Семе нравился маленький аэродром поселка Второй Северный. Небольшой деревянный домик с залом ожидания и радиорубкой. Нравилось приземлиться где-нибудь в лагере геологов, сидеть в густой, выше Семиного роста траве. Но больше всего он любил крутые виражи над Колвой. Все мальчишки завидовали Семе, когда он летал с Каманцевым.
Когда отца сняли с должности секретаря райкома и выгнали из партии, он снова стал геологом-нефтяником. Эти годы очень памятны Семе. Никогда раньше они с отцом не проводили так много времени вместе. В летние месяцы отец брал Сему с собой в экспедицию. Сема всегда гордился отцом, хотя временами и ненавидел, ненавидел за скотские пьянки. Однажды они чуть не стоили отцу жизни. В лагере геологов у него начался тяжелый приступ язвенной болезни. Начальник партии Мохов, решив, что у отца просто последствия очередной пьянки, отказался вызывать вертолет. Семе было уже пятнадцать лет. Он взял отцовскую “Белку”, спортивных мелкашечных патронов и пошел убивать врага. Кому из них повезло, неизвестно, но в тот вечер Сема и Мохов разминулись. Сема караулил в кустах у базы всю ночь, и под утро его сморил сон. Когда он проснулся, над базой висел вертолет. Сема увидел обидчика и решил: “Я его убью прямо на базе, если отец умер”. Вертолет сел. Отца вытащили живого. Отец так и не узнал, что произошло, а Семе уже никогда не узнать, какое отношение к семье Свистуновых имела красавица с фотографии Агнесса Цервинская, что произошло на озере Черном летом 1952 года и куда пропала Инга Месканен. Единственным человеком, который мог что-то знать об этих людях, была сестра отца Вера. Теперь ей было уже за семьдесят. Жила она по-прежнему в деревне Боковой. Но побывать у тети Веры Сема смог только через год. Работа, которую он наконец нашел, не оставляла свободного времени. Сема снова строил банк, и запредельные нагрузки были ему только в кайф.
2. Тайна Черного озера
Тетя Вера, несмотря на семьдесят четыре года, оставалась энергичной и деятельной. Еще в конце пятидесятых она окончила заочно Пермский пединститут и всю жизнь преподавала в сельской школе русский язык и литературу. А в последние годы еще и географию. В школе не хватало учителей. Молодежь в деревню не едет. Правда, и учеников становится все меньше. Четверть века назад два, а то и три параллельных класса набирали, а теперь — один едва-едва. Народ из деревни продолжает уезжать.
После домашних пирогов с рыбой и малиновой браги тетя Вера достала старые семейные альбомы и легко отыскала нужные фотографии.
“Агнесса Цервинская. Это же моя бабушка. Баба Гаша. В 1918 году в Невеле убили ее мужа Арсения Цервинского. Агнесса, переодевшись в крестьянское платье (так было безопаснее), с восьмилетней дочерью пробиралась к родственникам мужа в Пермь. Но так и не удалось им добраться до Перми. Оказались в деревне под Чердынью. Дочь Анна выросла и вышла замуж за Якова Свистунова”.
Барыня, спасая свою жизнь и жизнь дочери, стала крестьянкой. Эта история показалась Семе почти нереальной. Хотя ему ли удивляться? Что-то похожее на зеркальное отражение двадцатых произошло в девяностые годы. Еще в начале восьмидесятых невозможно было представить, что появятся новые господа, будут с удовольствием обживать старые барские усадьбы и вновь построенные особняки.
Узнать хоть что-нибудь о судьбе Инги Месканен Сема даже не надеялся, но оказалось, что тетя Вера ее помнит. Как не запомнить такую красавицу! С 1952 года она Ингу не встречала. Сема понял, что чудеса закончились, но неожиданно тетя Вера добавила: “Правда, года два назад получила от Инги письмо. Инга просила сообщить, если что-нибудь известно, о ее пропавшем муже Михаиле Меркушине, уроженце этих мест”.
— Адрес? Вы не сохранили адрес?
Тетя Вера хранила всю корреспонденцию более чем за полвека. Хорошо, что еще сортировала ее. Около часа Сема перебирал связки писем, пока не нашел нужный конверт с адресом: “Чердынь, переулок Лесной, дом 3, кв. 17. Меркушиной И.М.”
“Завтра же еду в Чердынь”, — решил Сема.
Сема пытался уснуть, но накатили воспоминания. В детстве он часто гостил в этом доме у бабушки. Всегда его окружали здесь таинственные силы и снились необыкновенные, фантастические сны. Как-то во сне он превратился в рысь, догнал маленького оленя и урчал от блаженства, радуясь удачной охоте и чувствуя горячую кровь на губах. Потом с дерева наблюдал, как волки загнали лося и праздновали пир, а он дрожал от холода, голода и злобы к волкам. Они были сильнее. Однажды ночью Сему разбудил странный звук. Стояла звенящая тишина. Время от времени ее нарушал шелест переворачиваемых страниц. На столе, освещенное лунным светом, сидело меленькое, лохматое существо в тулупчике, подпоясанном веревкой, будто сплетенной из лесных трав. “Леший”, — догадался Сема. Леший с интересом листал Семину книжку о мальчике-путешественнике. Леший то замирал от удивления, рассматривая картинки, то начинал с яростью листать страницы, покачивая лохматой головой. В конце концов сон пересилил страх и любопытство Семы. Он незаметно задремал.
Сегодня взрослому Семе не спалось. Тихо, чтобы не разбудить тетю Веру, он встал, оделся, взял карманный фонарик и вышел на крыльцо. В деревне уже спали. Ни одно окно не светилось. Выйдя за калитку, Сема медленно побрел вниз к реке. В конце улицы, недалеко от реки, он наткнулся на небольшой заброшенный дом и сразу узнал его. Опять вспомнилось детство. Когда-то этот, теперь заколоченный, дом принадлежал Ульяне Лекмортовой. Эту женщину в деревне тогда считали ведьмой. По слухам, она лечила все болезни и привораживала мужчин. Мальчишкам лет десяти-двенадцати нравилось дразнить ведьму. Они ее побаивались, но надеялись на быстроту своих ног. Как-то зимой за ними увязался и шестилетний Сема. Когда “ведьма” вышла на крыльцо, мальчишек как ветром сдуло. А меленький Сема запнулся и упал. “Ведьма” помогла ему подняться и увела в дом. Он помнил, что пил из большой кружки какой-то горьковатый горячий напиток. Потом задремал. Одно он помнил точно: с тех пор почти никогда не болел. Никакая простуда его не брала.
Старый заколоченный дом Ульяны Лекмортовой почти скрывали старые яблони и кусты сирени. На огороде стояла маленькая баня. Тогда, в детстве, Сема слышал, что в бане Ульяна устраивает гадания и колдует. Старухи, проходя мимо бани, обычно крестились. Сейчас Семе показалось, что в крохотном окне баньки мелькнул светлячок. Потом три ярких светляка медленно поплыли к реке. Сема постоял минут пять, прислушался к тишине и двинулся через кусты вслед за светляками. По крутой тропинке между зарослями черемухи и колючими кустами шиповника он спустился к реке. На берегу горел маленький костер. У костра сидела странная троица. Издалека можно было подумать: лешие или бомжи. Скорее, бомжи. Сема ошибся, скорее это были лешие. Подойдя ближе, он разглядел двух девушек и парня, одетых в какие-то драные шубы. Зато головы молодых людей украшали искусно сплетенные из трав и цветов венки. “Лешие” пригласили Сему к костру.
— Артем, Лера, Кася.
— Лера, наверное, Валерия. А Кася? Касьяна?
— Кася — это Алла, — неохотно пояснила девушка. Алла Касьянова. Нет, мы не лешие. Студенты из Перми. Путешествуем автостопом. Лера написала пьесу для театра “Смерть на озере”. По мифам северных народов. Я художница, делаю декорации и костюмы. Вот перед вами герои. Вонт, — она показала на Артема, — лесной дух. Помогает животным спастись от охотников, принимая их облик. Ват, — она показала на Леру, — дух ветра. Раскачивает деревья. Йенк — водяной. Покровитель рыб. Перевертывает лодки рыболовов. Есть еще водяная красавица Тальва. Она плачет на озере, как ребенок, заманивает одиноких путников, чтобы утащить на дно. Нам не хватает первозданной жути. Недавно были на Молебке. Но сейчас там совсем не то, что раньше. Еще два-три года назад приезжали серьезные уфологи. А сейчас какая-то тусовка подростков. Вокруг “Змеиной горки” устроили танцы, в “Долине ужасов” народу, как на митинге, зато здесь нам здорово повезло. Сразу достали настоящие яги. На Артеме козлиная, а у нас с Лерой — собачьи. А пахнут! Божественно-омерзительный запах!
“Может, на них и блохи есть”, — с опаской подумал Сема и на всякий случай слегка отодвинулся. Кася продолжала свой рассказ:
— Мы тут баньку снимаем у одного деда. Он нам и яги продал, почти даром. А в заколоченном доме, говорят, когда-то ведьма жила. Лекмортова. Фамилия-то какая! Чудо! Расшибись, не придумаешь. Так мертвечиной и несет. А тут еще озеро есть неподалеку, не то Черное, не то Чертово. Завтра туда собираемся. Хочется напитаться настоящей жутью. Артем уже был на озере в прошлом году. Он нас и поведет. Пойдете с нами?
— Пойду, только не завтра. Может, подождете денька два?
— Подумаем.
***
Сема давно не был в Чердыни и не сразу нашел переулок Лесной. Комната в коммунальной квартире находилась на последнем этаже старой пятиэтажки. На двери Сема прочитал табличку: “Меркушины. Тихоновы”. Оба звонка не работали, пришлось стучать. Вышел угрюмый мужик. На вопрос Семы молча махнул рукой в конец коридора. Пройдя темноватый коридор, Сема постучал в дверь.
— Войдите, не заперто.
Будто всплыла страница отцовских воспоминаний. Более полувека назад этот голос и эти слова слышал его отец. Сема открыл дверь. Перед ним стояла высокая, красивая женщина.
— Вы не боитесь в наше время держать дверь открытой?
— Теперь я ничего не боюсь. Все самое страшное в моей жизни уже случилось. Мне много лет. У меня нет близких. Не надо будет выламывать дверь. А украсть у меня нечего.
Кровать, стол, два стула, самодельные полки. Никаких ковров. Не было ни телевизора, ни радиоприемника. Комнату украшали только куклы. Они занимали все самодельные полки. Куклы-младенцы, куклы-школьницы, невесты, стюардессы, куклы в национальных костюмах. Заметив удивленный взгляд Семы, хозяйка объяснила: “Детей у меня никогда не было. Даже кошку или собаку не могла завести. Я ведь всю жизнь провела на колесах. Проводницей в поездах. Всю страну объездила. С каждой куклой связан какой-то маршрут, воспоминание”.
Выслушав Сему, Инга Матвеевна (так она представилась) задумалась: “Зачем вам это? Чужие беды, чужие тайны. Но если у вас есть время, могу рассказать. Последние два года я разговариваю только со своими куклами. Чем старше я становилась, тем больше верила в семейную легенду. Наш род проклят. Все началось с того, что мой отец Матти Месканен, инженер-энергетик, распорядился разрушить священный сейд. Это было в Карелии. На реке Суна строили ГЭС. Сейд оказался в районе стройки. Сейд, если вы не знаете, — это каменный идол, иногда просто валун или сооружение из камней. В нем, по верованиям карелов, заключена магическая сила, опасная для человека. Дух, живущий в камне, обидчив и зол. Ему надо поклоняться, стараться задобрить. Ничего этого мой отец, убежденный атеист, не хотел знать”.
Наверное, следует добавить, что судьбу Инги, ее семьи и многих тысяч других определила вполне реальная история страны. В начале тридцатых годов две сестры, Мария и Эльза Линд, из обрусевшей немецкой семьи вышли замуж за финнов. Матти Месканен, муж Марии, в России с 1918-го. Воевал в Красной Армии, учился в Ленинграде, потом его направили на партийную и хозяйственную работу в Карелию. Одно время он был членом Комитета технической помощи Карелии в Америке. Эта организация занималась вербовкой квалифицированных рабочих среди этнических финнов США и Канады. Деятельность этой и других организаций, а также пропаганда финнов-коммунистов привели к массовой иммиграции финнов из Северной Америки в СССР. Так перебрался в Карелию Вилле Карху после недолгой и не очень удачной жизни в Канаде. Самой печальной оказалась участь финнов, нелегально перешедших советско-финскую границу. Экономический кризис в Финляндии тридцатых годов заставлял искать работу за пределами страны. Пропаганда финских коммунистов связывала надежду на лучшее будущее с Советским Союзом. Финны-перебежчики попадали в карантинные лагеря ОГПУ. Затем направлялись на стройки страны, лесозаготовки, тяжелые работы в горнорудной промышленности или оставались в системе ГУЛАГа. Как правило, финны жили в спецпоселениях и не могли самостоятельно менять место работы и жительства.
Судьба Матти Месконена и Вилле Карху в Советском Союзе складывалась поначалу успешно. Интересная, высокооплачиваемая работа. Счастливая семья. Эльза и Вилле Карху поселились в Ленинграде. Мария и Матти Месконен остались в Петрозаводске. В 1934 году у них родилась дочь Инга. Последнее счастливое событие в жизни семьи.
Со второй половины тридцатых отношение к финнам в СССР резко изменилось. В 1937—1938 годах органы НКВД арестовали несколько тысяч финнов-иммигрантов в Карелии, в Ленинградской области, в самом Ленинграде. Их обвиняли в контрреволюционной и диверсионно-террористической деятельности, цель которой — отторжение северо-западных территорий и присоединение их к Финляндии.
Волны репрессий накрыли и поглотили семьи Месконен и Карху. Матти, Вилле и Мария погибли в лагерях. Эльзе с маленькой племянницей удалось уехать к старой подруге в Тотьму. Но и там их нашли и выслали в деревню под Красновишерск. Уже после войны Эльза Карловна с Ингой перебрались из деревни в большой поселок Северный. Казалось, жизнь понемногу меняется к лучшему. И в это время в поселке появился Николай Изотов.
“Он нравился девушкам, — продолжала свой рассказ Инга, — но у меня вызывал беспричинную неприязнь. Я сторонилась Николая. Со временем выяснилось, что мои подозрения и неприязнь не были случайными. Я так и не узнала, кем был Николай на самом деле. Но он откуда-то хорошо знал наше с тетей прошлое. А своего прошлого мы боялись и по возможности его скрывали. Николай чем-то очень напугал тетю и в то же время обнадежил ее обещаниями. И тетя Эльза ему поверила. Если я соглашусь выйти замуж за Николая, он поможет нам вернуться в Ленинград. Ленинград для тети был не только городом, где она родилась и была счастлива. Память о нем поддерживала ее все эти страшные годы. Только с Ленинградом она связывала свои призрачные надежды на будущее. Наконец я поддалась на ее уговоры. Потом пожалела. Чувствовала, что совершаю какую-то непоправимую ошибку. Но пути назад уже не было. Когда погиб Николай, а мне принесли повестку из милиции, я подумала, все кончено. Конечно, в его гибели обвинят меня. Память сохранила мои детские страхи обысков и арестов. Я представила, что дверь с решеткой закроется за мной на долгие годы. Может быть, навсегда. Но в восемнадцать лет примириться с этой мыслью невозможно. Вместо милиции я поехала на железнодорожную станцию и села в первый же проходящий поезд. Мне некуда было ехать, у меня не было вещей. Денег было мало. Наверное, меня вела судьба. В поезде я познакомилась с бригадиром проводников Иваном Петровичем Смирновым. Эта встреча спасла меня и определила дальнейшую жизнь. Иван Петрович помог мне устроиться проводницей. Через месяц я вышла за него замуж. Наконец я избавилась от своей опасной фамилии и стала Ингой Матвеевной (так переделала имя отца — Матти) Смирновой. А Смирновых в России, наверное, не меньше, чем Ивановых. Казалось, мне удалось затеряться в огромной стране. Ивану Петровичу Смирнову было тридцать девять лет. Наверное, он выглядел даже старше. Пока был на фронте, в Ленинграде погибли от голода жена, дочь, отец, мать и сестра. Дом его был разрушен. У нас с ним не было своего дома (только комната в общежитии). Отпуск проводили в санатории железнодорожников, а потом снова в путь. Так прошло семь лет. Шел 1959 год. Живые возвратились из лагерей. Погибших реабилитировали посмертно. Но страх не оставлял меня. В 1959 году погиб, попав под поезд, Иван Петрович. Работу я не оставила. Только в дороге я чувствовала себя в безопасности, а уснуть могла только под стук колес. Все свободное время я читала старые романы. Я не любила газет, современной литературы. Только романы о прошлом, только книги, написанные до двадцатого века. Я жила в этом вымышленном мире, и он давал мне силы жить дальше.
Москва, столицы союзных республик, южные города. Эти маршруты — мечта проводников. Все стремились на них попасть. Посмотреть новые места, а главное, купить дефицитные товары и продукты для семьи. И, конечно, на продажу. Это давало ощутимую прибавку к зарплате. Я же всегда стремилась на поезда северных и восточных направлений. Знакомые проводницы (подруг у меня никогда не было) считали меня сумасшедшей. Начальство ценило за готовность выйти досрочно из отпуска, заменить заболевшую проводницу, поменять маршрут. Так продолжалось до 1982 года. Мне исполнилось сорок восемь лет. Однажды в поезде я встретила Михаила Меркушина. Я не узнала в немолодом мужчине мальчика-баяниста (он был моложе меня на три года) из поселка Северный. Но он сразу узнал. Оказалось, что всю жизнь не мог забыть меня и даже до сих пор не женился. В 1983 году я вышла за него замуж. Он преподавал географию в школе, а я устроилась работать в железнодорожные кассы. У Михаила было много интересных материалов о Чердыни и окрестностях. Все, что имело хоть какое-нибудь отношение к Черному озеру, собрано вот в этой папке. Но сначала я расскажу, что же произошло тогда, летом 1952 года, на этом озере.
Нас было трое. Нюра Чиркова, местная, хорошо знала дорогу. Мы добрались до озера без приключений. Но что-то мне стало тревожно. Мрачные скалы, темные ели, еще и солнце скрылось. Собрались тучи. Николай хотел принести мне водяные лилии. Он совсем недалеко отошел от берега. Воды было по колено. И вдруг она начала стремительно прибывать. Образовалась огромная воронка, и Николая затянуло в нее. Он скрылся под водой и больше не появлялся. В этот момент гигантский столб воды и черного дыма поднялся над озером. Дальше я ничего не помню. Наверное, повинуясь какому-то инстинкту, мы с Нюрой бросились бежать прочь от озера. Очнулись далеко в лесу.
— Но почему вы всю жизнь винили себя в гибели Николая?
— Дело в том, что я все время желала ему смерти. Не то чтобы я прямо желала ему смерти, я только повторяла про себя, молила: Господи, сделай так, чтобы его не было, чтобы он исчез. Миша считал, что никакой мистики в этой истории нет. Загадка озера в его природе. Надо узнать, какого происхождения озеро, надо исследовать его дно. Конечно, одному человеку это не под силу. А собрать экспедицию на озеро не удалось. И вот года два назад Миша рассказал мне, что нашел в Перми людей, которые заинтересовались его идеей и обещали найти деньги на экспедицию. Сказал, что уезжает на встречу с ними, и не вернулся. Я думаю, что до Перми он не доехал. Он непременно отправил бы мне телеграмму”.
Сема открыл папку. В ней были выписки из архивов о погибших на озере и в его окрестностях, начиная с восемнадцатого века. Были воспоминания очевидцев, вырезки из местных газет, фотографии озера и окрестностей. Кроме того, в папке имелись вырезки из центральных газет и журналов. Почти все были посвящены таинственным озерам в разных частях света. Сема сразу отметил, что некоторые заметки ему знакомы. Подобные вырезки из газет были в бумагах отца. Значит, отец шел тем же путем, что и Михаил Меркушин. Просмотрев материалы о пропавших и погибших на озере, Сема не мог не отметить определенной закономерности. Одни пропадали бесследно, других находили мертвыми в окрестностях озера. Причем никто из них не имел телесных повреждений, только выражение ужаса на лицах.
Что касается газетных вырезок, то выделялось несколько обведенных красным фломастером. Из газеты “Труд”: “Тайна Долины смерти”. В 1982 году ученые провели исследование выходящих из-под земли газов в районе озера Теплое на Камчатке и обнаружили летучие соединения цианистого водорода и хлористого циана. Эти исключительно токсичные и быстродействующие вещества вызывают паралич дыхательного центра и почти мгновенную смерть. Из газеты “Вечерний Свердловск”: “Тайна мертвого озера” Небольшое озеро в Талды-Курганской области Казахстана давно привлекает внимание гидрологов. Уровень воды в озере не снижается даже в засушливые годы. Вода прозрачная и очень холодная. Нет ни рыбы, ни водорослей. Утонувшие в озере никогда не всплывают. Стоят на дне, как свечи. Гипотеза: озеро тектонического происхождения, из расщелин, вероятно, выходит газ, убивающий флору и фауну. Исследования провести не удается. Водолазы с полными баллонами не выдерживают более трех минут. Из газеты “Чердынский рабочий”: “Чай лицом вниз”. Небольшое болото Чайница на севере Псковской области издавна имеет дурную славу. Ежегодно здесь пропадают ягодники. В окрестностях находят трупы погибших животных. Ученые обнаружили интенсивное выделение ядовитых газов со дна болота. Из журнала “Вокруг света”. Сема сразу узнал название и вспомнил статью. Такая же вырезка из журнала была в бумагах отца. “Бутерброд, перевернутый смертью вниз”. В ночь с двадцать первого на двадцать второе августа 1986 года из озера Ниос в Камеруне, клокоча и шипя, вырвался гигантский столб воды и пара, содержащий углекислый газ. Облако объемом в двести миллионов кубических метров спустилось с холма и окутало лежащие внизу долины в радиусе двадцать километров. В считанные минуты погибли тысяча восемьсот человек и тысячи домашних животных. Двумя годами раньше подобная трагедия произошла на озере Могаун.
Теперь Семе было понятно, почему отец и Михаил Меркушин независимо друг от друга обратили внимание на эти статьи. Сходство с тем, что произошло на озере Черном, было очевидно. Сема попросил у Инги Матвеевны карту Евлоховского леса и озера, пообещав обязательно вернуть.
— Не в этом дело. Я все больше верю, что несу несчастия и гибель. Из-за меня Николай полез в это проклятое озеро. Из-за меня погиб Иван Петрович. Он купил для меня виноград на станции, спешил и попал под встречный поезд. Михаил из-за меня заинтересовался этим проклятым озером и пропал. Можете взять карту, только на озеро не ходите. Не хочу брать еще один грех на душу.
Сема вернулся в деревню поздно вечером. Было уже темно. Раскрыть тайну озера могли только серьезные исследования. Одному идти туда не было смысла. Но Сема уже не мог отказаться от желания увидеть озеро своими глазами. Надо только утром предупредить ребят.
“Леших” на месте не оказалось. Уехали? А если все-таки ушли на озеро? Вчера? Сегодня? Сема собрался очень быстро. Взял компас, спички, нож. Положил в небольшой рюкзак аптечку, фляжку с коньяком, банку мясных консервов и связку любимых маковых баранок. Сема любил лес, умел ориентироваться в лесу и никогда леса не боялся, тем более у него была очень подробная карта местности. Евлоховский лес смешанный, но преобладают все-таки ели. Сема пошел по едва заметной тропинке и скоро погрузился в сумрак леса. Через час пути он заметил слева от тропинки какое-то сооружение. Подойдя ближе, понял, что это старое языческое кладбище. Фигурка деревянного идола, оградки из прутьев вокруг поросших травой холмиков. Внутри оградок небольшие вязанки хвороста, миски, кружки. Заброшенное кладбище? И вдруг он вздрогнул, заметив кусок свежего пирога на одном из холмиков. Семе даже показалось, что кто-то стоит за его спиной. Оглянулся — никого. Хотел вернуться на тропинку, но ее не было. Он оказался на странной поляне. Ни цветов, ни кустов. Только высокая трава ярко-зеленого, неестественно зеленого цвета. По поляне пробегали странные тени. Возникали ниоткуда и исчезали в никуда. Солнце скрылось за тучами. Часы остановились, стрелка компаса замерла. Вот он, блудный Елоховский лес. Сема, конечно, знал первое правило заблудившегося в лесу. Остановиться. Не делать больше ни одного шага. Остановиться и прислушаться. Попытаться уловить шум реки, шоссе, железной дороги. Но ни звука. Исчезли даже звуки леса. Тогда он внутренне собрался и сделал несколько энергичных шагов в сторону поляны. И сразу вернулись звуки леса. Выглянуло из-за туч солнце. Сема сориентировался по солнцу и быстро нашел тропинку.
Дальнейший путь к озеру неожиданностей не принес, но неясная тревога только нарастала. И когда Сема сначала почувствовал, а затем и увидел черно-фиолетовый дым в низине, он подумал, это должно было случиться сегодня. Все дальнейшее он помнил бессвязно, фрагментами, как отдельные картины, выплывающие из черно-фиолетового дыма. Разбросанные по траве куртки, оранжевые ласты, рюкзаки. Потом из дыма возник Артем. Он пытался вытащить на безопасное место потерявшую сознание Касю. Артем махнул рукой куда-то в сторону озера. Сема понял, там осталась Лера. Потом Сема пытался вытащить Леру, но уже не хватало сил, нечем было дышать, все вокруг заполнял черно-фиолетовый дым.
Казалось, он вообще перестал дышать. Сначала думал, что умирает, потом увидел радугу, потом почувствовал запахи ее цветов, потом увидел Ольгу, склонившуюся над ним. Он увидел восходящие светлые потоки, нашел самый большой, прыгнул в него, и поток света понес его вверх. Сема менял потоки три раза. Когда иссяк последний, вокруг все уже было залито светом. Навстречу плыл сотканный из воздуха ангел. Они взлетели еще выше. Свет проникал всюду и пронизывал все тело Семы. Ангел исчез. Штольня, по которой летел теперь Сема, была освещена странным фиолетовым свечением. Сема вздрогнул: он летел не вверх, как в первый раз, а вниз, хотя и не вертикально, но с хорошим углом наклона, как на зимних горках-катушках. Он начал замечать, что впереди иногда появляются сгустки тумана. Они летели впереди. Сема, набравшись смелости, попробовал догнать один сгусток, однако на него оглянулась такая рожа, что он резко тормознул. Облако с рожей улетело. Страха не было. Сема продолжил полет и уже через мгновение вылетел на берег озера. На кострище шаяла нодья, и знакомый шаман тихонько постукивал в бубен. Гулкие монотонные удары что-то напоминали Семе. Струг летел по озеру на звук бубна, ударам которого вторили взмахи весел гребцов. Звук, тяжелый и плотный, словно туман, плыл по озеру, ударял в корму струга, осаживая его, и уплывал в лес на другую сторону озера. Могучие сосны и ели дрожали от порывов осеннего северного ветра.
Берег, костер, шаман, огонь — все это было до боли знакомо. Особенно лицо шамана: те же широкие скулы, как у отца, и хитрые Семины глаза. Но это был и не отец, и не Сема — кто же? Шаман улыбнулся и полетел к середине озера, жестами призывая Сему за собой. Теперь поток воды подхватил Сему. Он со свистом полетел вниз, бултыхнулся в темное и густое нижнее озеро. Сема поплыл под водой, как субмарина. Пройдя подводный грот, он вынырнул на грязный болотистый берег. Пахнуло тухлятиной. У костра с голубым свечением сидели странные существа. Заметив Сему, вся свора от костра бросилась к нему. В это же мгновение Сема снова услышал удары бубна из-под земли и увидел щель под ногами. Это его спасло. Сема снова провалился в поток и летел долго, почувствовав конец пути — притормозил, но, не рассчитав усилий, больно шмякнулся о землю. Теперь он оказался на берегу реки. Осмотрелся: да это же знакомая река у деревни Макарово! Еще раз крутанул головой. Нет, не похоже. Нет электрических столбов и пионерского лагеря. А уток-то и вовсе не меряно. Чаек не видно, зато черный ворон, Семин знакомый, на месте, на высокой сосне. На берегу сидел рыжий мужик и ловил рыбу.
— Как клюет, батя? — спросил Сема.
— Да ни хрена не клюет. А я тебе не батя, а дед. Кличут меня Спиря. Вы, антихристы, все имена перепутали. Ты тоже должен Спирей быть.
Сема вдруг почувствовал знакомое с детства мужское тепло. А мужик засунул пальцы в рот и засвистел, да так, что у деревьев закачались ветки. У Семы заложило уши, зато он понял, откуда у него фамилия Свистунов и что перед ним былинный Спиря-Свист. На свист прибежал белый конь.
— Давай, садись послед меня. Белый вынесет и троих.
Весь путь они молчали. Дед Федор был высоким и статным, с русыми волосами и голубыми глазами. Дед Федор рассказал о своем промысле (знахарстве и бортничестве), о любви к Лесной хозяйке, за которую его наказали духи леса: три поколения не давали родиться ни одной девочке.
— Зато у меня одни девчонки, — радостно сообщил Сема.
— У тебя свои грехи, но сына ты родить должен. Тебе род и дело наше продолжать.
— Ладно, я сам Федором перекрещусь, или, если Бог даст сына, его Федором назову.
Дед Федор просветлел и по-молодецки хлопнул в ладоши. Прибежал белый соболек. Дед погладил зверька, взял на руки и передал Семе.
— Береги его. Он тебе поможет. Пора. Прощай.
Сема снова услышал удары бубна, и светлый поток понес его ввысь. Сема летел долго и решил расслабиться: все равно от него ничего не зависит. И только он это подумал, как твердая рука выдернула его из потока. Это снова был мир мертвых, откуда он недавно едва удрал, но сейчас было гораздо хуже: толпа голодных и оборванных привидений, окруживших его, была готова сомкнуться. И тут из памяти всплыл еще один семейный миф о могучей ведьме. Сема рявкнул, что даже сам испугался своего рыка: “Пошли вон, падаль, я пришел к бабке в гости, где она, ваша Главная ведьма?” Привидения расступились. Бабка жила в мрачном и большом дворце. На троне сидела отвратительная старуха. Сема зажмурился. Когда через мгновение он открыл глаза, на троне сидела молодая, красивая женщина с черными волосами и холодными серыми глазами.
— Здравствуй, внучек, что это ты меня не жалуешь? В гости не ходишь. Ремесло не перенял и дочку покрестил.
— Так уж вышло, бабуля. Я же пришел.
Начали мириться. Бабка угостила Сему грибочками с глюками. Очнулся он в маленькой избушке на краю болотца, которое виднелось в маленьком окне. Вдруг окно распахнулось и залетел филин. Он обернулся высоким властным стариком, похожим на деда Андрея по материнской линии. Сема отрубился. Когда снова очнулся, дед у печки заваривал какое-то зелье, а за окном, на болоте, странное серое существо с азартом поедало маковую баранку.
— Что, очнулся, путешественник?
— Дед, а ты мне тоже родич?
— Я твой прапра… и еще много раз прадед по материнской линии. Строил дороги и замки в Германии, дворцы и парки в России, мосты и соборы в Богемии. Там меня угораздило жениться на ведьме, позарился на ее обещание вечной жизни.
— Обманула, зараза? Все бабы такие.
— Да нет, не обманула. Но теперь я могу жить в вашем мире только филином. Мне пять веков. Кличут меня Филя, а когда-то звали Анджей.
— Дед, а кто у тебя на болоте баранки жует?
— Это леший Нечто. Любит баранки больше своей бабы — лесной кикиморы.
На прощание дед Анджей дал Семе какой-то черный камень. Гладкий, как галька. Но теплый. Сема опять услышал бубен, тело начало вибрировать в такт ударам, он нашел поток и вылетел из домика прямо сквозь стену. С последним ударом бубна какая-то твердая рука выдернула Сему из путешествия.
Сема очнулся в лесу. В руке он сжимал черный теплый камень. Камень гагат. Свойства его темны и неясны, но многие верят, что через него все тайное становится явным. Сема сначала смутно, потом все отчетливей вспомнил свой полет. В лесу было светло. Ветер качал верхушки сосен, пробегал по траве. Ветер рассеял ядовитый газ и спас им жизнь. Все они, Лера, Кася, Артем и Сема, были живы. Только голова кружилась и была слабость, как после тяжелой болезни. Невероятных усилий стоило им добраться до деревни.
Эпилог
Позднее Сема не раз спрашивал себя, что же случилось с ним на озере? Что это было? Галлюцинации? Сема знал, сколько проживет, откуда — он не знал, а сколько — знал. Сначала цифра не удручала, потом казалась бредом, потому что энергии было гораздо больше, чем на одну жизнь. Были ему и тревожные знаки. Сначала потерял нательный крест. Второй знак потряс еще больше. Он ехал мимо храма, и вдруг его, нарушавшего заповеди и потерявшего крест, потянуло покаяться. Он вошел в церковь, когда первый порыв уже схлынул. Поставить свечку, и все. Но свечной ларек был заперт. В глубине церкви шло отпевание, Сема начал нервничать и долго боролся с желанием убежать.
Он дождался продавца свечного ларька, купил одну свечу и направился к иконостасу. Однако крестный ход вокруг покойника преградил ему путь. Сему сразила последняя фраза священника: “Упокой, Господи, душу раба твоего Симеона”. Это же о нем, о Семе. И не его ли душа сейчас полетит вместе с вновь преставленным? Дрожащими руками Сема поставил свечу, впервые пал ниц перед образами и, не прося ничего, вышел из церкви.
Была еще надежда — призрачная: изменить судьбу и проскочить роковую дату. Вспоминая события на озере, Сема все чаще задумывался. Может быть, ему удалось пройти испытание и изменить судьбу? Так или иначе, зловещую дату он уже проскочил.
Сегодня Сема отнес в редакцию окончательный вариант своей книги. От редакции до храма было рукой подать. Сдав рукопись, Сема вошел в храм, покаялся в грехах, которые вольно или невольно совершил. Ему вспомнилось, как несколько лет назад в этот храм привезли икону Николая Чудотворца.
Очередь в храм растянулась на полкилометра. Сема встал в хвост. Здесь он явно был чужаком. Вокруг стояли немощные, бедные и убогие. А он здоровый, молодой, красивый, в кашемировом пальто, дорогих туфлях.
Было холодно, минус десять, но Сема, обычно мерзнувший даже при плюсовой температуре, за два часа в очереди ничуть не озяб. Сема ждал, что толпа его отвергнет, и был до глубины души потрясен доброжелательным отношением богомольцев. Сема извинился в душе перед своими соседями по очереди. В храме он неуклюже перекрестился и поцеловал икону.
Еще Сема вспоминал, как строил банки, создавал команды. Впервые в жизни подумал — а ведь есть чем гордиться. Правда, один банк продали, другой обанкротился. Но то, что сделал Сема, стояло и будет стоять, существовать и помнить вложенное в кирпич, камень и металл Семино тепло. Сема, как в детстве, чувствовал безграничную любовь ко всему миру: к близким, родным, собакам, кошкам, лесному зверью, лесу. Сема поставил свечу и вышел из храма.