Сцены из недавнего прошлого
Опубликовано в журнале Урал, номер 10, 2007
Андрей Зинчук
Андрей Михайлович Зинчук родился в Ленинграде в 1951 г. В 1980 г. поступил на сценарный факультет ВГИКа, по окончании которого стажировался на киностудии “Ленфильм”. С 1998 г. член Союза писателей Санкт-Петербурга, а с 2003 г. и Союза театральных деятелей. Написал множество пьес, большинство из которых шли или идут в театрах России и стран ближнего зарубежья. Многократно публиковался в журналах “Колобок”, “Постскриптум”, “Театральная жизнь”, “Полдень, XXII век”, альманахе “Киносценарии”, в издательствах “Советский писатель”, “Лицей”, “Советская Россия”, в газетах. Автор нескольких книг. В настоящий момент работает в Российском институте истории искусств (больше известном в мире как “Зубовский институт”) Академии наук и Министерства культуры России.
Штучка
Сцены из недавнего прошлого
…стоял жаркий полдень, воздух был перегрет и, казалось, тихонько звенел. Впрочем, это происходило оттого, что в густой траве нервно стрекотал кузнечик. Наверное, дело шло к дождю, потому что трава сильно пахла. Да-да, дело шло именно к дождю, воздух был перегрет и тихонько звенел — сильнее обычного нервничали кузнечики. А невысоко в небе вилась ласточка!.. — Наталья вздрогнула и очнулась. И сразу же глянула на ручные часы (в некоторых случаях она их не снимала): девять. Не удержалась и вскрикнула: “Мамочка!” Мужчина, лежащий рядом с ней на продавленном диване, пошевелился, но не проснулся. Тогда она осторожно соскользнула на пол и наступила на тюбик, откуда тотчас же брызнуло краской. “Черт!” — не удержалась она и прикусила губу, потому что мужчина (она вспомнила, что он был художником) перевернулся на спину и сонно на нее посмотрел.
— Наташа! — рука художника попыталась поймать девушку.
— Отвяжись! — Наталья уже одевалась.
— Чего ты?
— Не мешай! — натягивая юбку, грубовато ответила Наталья.
— Погоди! — рука художника все-таки дотянулась до ее талии, обхватила и с силой притянула к дивану.
На миг в Наталье шевельнулось какое-то чувство, но она, даже не попытавшись в нем разобраться, решила: “Бежать, бежать: сейчас опять приставать начнет!”
— Я умоюсь, — схитрила она, налетела на мольберт, перевернула его и, неслышно открыв входную дверь, выскользнула на улицу. Перевела дух и зашагала прочь. Ее окликнули:
— Наташа! — голый художник по пояс вынулся из окна мастерской.
— Простудишься! — засмеялась Наталья, скрываясь за углом дома: где-то тут была стоянка такси. Оставалось нырнуть в стоявшую первой в очереди за пассажирами машину, чтобы та понесла ее по утреннему городу.
— С гулянки? — не повернув к ней головы, поинтересовался водитель.
Наталья глянулась в водительское зеркальце: вид у нее был помятый.
…лязгнула, захлопнувшись, дверь лифта, и через мгновение она давила кнопку дверного звонка, стоя на площадке лестницы последнего этажа пятиэтажного дома, бывшего особняка.
— С кем ты меня познакомила? — выпалила она с ходу в открывшуюся перед ней дверь. — Сколько раз тебя можно просить: не знакомь меня с идиотами!
— Сама же просила найти тебе что-нибудь этакое!.. — и белобрысая заспанная подруга Натальи, Марина, сделала в воздухе неопределенный жест.
— Ну не до такой же степени! Он меня всю ночь!.. — начала Наталья и не договорила.
— Неужели всю ночь? — Марина рассмеялась. — Может, все-таки зайдешь?
Наталья вошла в квартиру:
— У тебя вздремнуть можно? Мне еще не звонили? Можно я вымоюсь? — Девушки, не задерживаясь в прихожей, прошли в ванную. — Представляешь, живет в мастерской, удобств никаких — ни помыться, ни причесаться. Ну, я обхохоталась! У вас что, горячую отключили? — Наталья открыла кран и сунула руку под струю воды.
— Пропусти немного.
— Да, так вот… Хотел подарить мне одну картину.
— Поедешь за ней?
— Давай-ка лучше ты. Скажи ему, что я… Ну, уехала куда-нибудь, что ли. Что-то я мыла не вижу! Еще привяжешься к такому, а дальше что? Замуж? Ты-то как? — Только сейчас через дверь ванной Наталья разглядела беспорядок в комнате и развороченную постель.
— Как видишь: мои на даче.
— Был кто?
— Было что. Да ты его знаешь, седой такой. Помнишь, в поликлинике познакомились?
— Ты же с ним завязала? Как будто?
— Вот именно — “как будто”. Позвонил, сказал, что соскучился, что подарок приготовил и…
— Сколько ему?
— Тридцать шесть.
— Женат?
— Конечно.
— Гони его! — заключила Наталья.
И в это время зазвонил телефон. Выйдя из ванной и размышляя над тем, стоит ли снять с него трубку, Марина услышала и последнее: “И чего это тебя к женатым тянет?” После этого послышался плеск: это Наталья забралась в ванну, запела: “Проходит жизнь, проходит жизнь…” Но телефон звонил, не переставая, поэтому пришлось ответить.
— Наташа, это тебя!
— Что?!
Телефон был перенесен в ванную:
— Тебя, говорю, спрашивают.
— Кто?
— Мужской голос.
— Спроси, кто? — Наталья начала смывать мыло с головы.
— Кто ее спрашивает? Какой-то Иванов, — прикрыв трубку ладонью, ответила Марина.
— Ни-ни-ни! — Наталья замотала головой, но Марина уже сунула трубку ей в ухо. Наталья скорчила гримаску: мол, не обращай внимания, я сейчас буду врать: — Да, слушаю?.. — сладким голосом проговорила она в трубку и так же, как подруга, прикрыв ее ладонью, зашептала: — У тебя тридцать рублей есть? Я ему за сумку должна!
— Откуда? — сделала “большие глаза” Марина.
А Наталья уже пела в трубку:
— Да… Не знаю… Конечно-конечно… — она что-то поискала глазами на потолке. — Если только вечером… Ваш телефон? Хорошо, записываю… — она выдержала положенную паузу. — Последняя цифра одиннадцать? Я вам обязательно позвоню! — Наталья передала трубку подруге, чтобы та повесила ее на аппарат. — Из-за тридцатки удавиться готов, свинья!
— В долги залезла?
— У своего философа займу.
— Отрабатывать не придется?
— Не волнуйся. Пару раз за коленку подержится, ну и поцелует в парадной разок. — Наталья принялась намыливаться.
Вновь раздался телефонный звонок, и она замотала головой: меня нет. Марина поколебалась и вновь сняла трубку:
— Кто? А Наташи тут нет. Нет, не видела. Будет ли в студии? Не знаю. Какой-то Сергей звонил, — объяснила она, уже повесив трубку.
Реакция Натальи на этот раз была следующей: она закрыла глаза и простонала.
— Что? — не поняла Марина.
— Все, — ответила Наталья. — Сегодня он улетает. Откуда звонил?
— У тебя новый роман?
— Много ты понимаешь! — Наталья плюхнула по воде мочалкой.
— Ты мне ничего не говорила.
— А он не с аэродрома?
— Не знаю. Сказал, что в студию, может быть, забежит. Пойдешь на репетицию?
— Надо бы. Да только у меня одно дельце наметилось возле “Гостиного” в три часа. А ты пойдешь?
— У меня бюллетень до десятого.
— Счастливая!
Ненадолго задумавшись, Наталья намылила ногу.
— Надо бы мне его проводить, да? Потри спину! — попросила она подругу.
Та взялась за мочалку и злорадно заметила:
— А у тебя засос!
— Скоро сойдет? — испугалась Наталья.
Марина присмотрелась:
— Через недельку.
— Значит, у Валерки мне сейчас появляться нельзя, да? — сама себя спросила Наталья и сама же себе ответила: — Недельку он, положим, перебьется. А вот если дней десять — не выдержит, другую бабу заведет!
Подруги прыснули. После чего Марина ушла в комнату, где включила магнитофон и принялась ликвидировать следы ночных событий, а Наталья принялась домываться. После ванны она оглядела себя в старинное коридорное зеркало: на нее глядела молодая, красивая девушка, которую она так хорошо знала, с мокрыми каштановыми волосами и блестящими глазами. “Ноги бы подлиннее, тогда бы я совсем себя уверенно чувствовала, — Наталья привстала на носки. — Приблизительно вот такие… Ладно, другим возьмем! Нет, краситься не буду”, — решила она, накинула на мокрое тело халатик подруги и прошла в комнату.
Марина мела пол. Наталья уселась на разобранную постель, заглянула под подушку и вытащила оттуда тонкий зеленый свитер:
— Откуда?
— Мой вчера приволок.
— Можно? — свитер тут же был натянут на влажное тело, и Наталья вновь вертелась перед коридорным зеркалом. — К нему бы еще мои бежевые джинсы!.. Дай поносить, Маринка?
— Если только на завтра!
Наталья видела, что подруге жаль расстаться со свитером даже на день, поэтому она решила подсластить свою просьбу:
— Ох, и любят тебя мужики, Маринка! Ты бы меня с ним познакомила. А то от моих проку — только помада да колготки! Дашь в долг треху?
— Посмотри под часами. А ты когда пятерку вернешь?
— Стипендию получу.
— Тебя же со стипендии еще в прошлом месяце сняли!
От зеркала Наталья метнула в подругу сердитый взгляд:
— Ну, значит, мне из дома вышлют!
Раздался новый телефонный звонок. Наталья вернулась в комнату и по-хозяйски сняла трубку:
— Привет, Катька! — по давно заведенной привычке она опять прикрыла трубку ладонью и зашептала: — Это Катька. Она что, уже звонила? — Марина кивнула. — Слышь, Кать… Да ничего мы не делаем. На репетицию, наверное, не пойдем. Приедешь? Сигарет захвати. Ну вот и Катька! — Наталья повесила трубку на телефон. — Я немного поваляюсь, можно? — С этими словами она откинулась на диван и уже через несколько секунд спала.
…разбудили ее часа через два, когда квартира была прибрана, в воздухе висел табачный дым, а обе ее подруги устроились с ногами в креслах.
— Спим? — поинтересовалась Катерина. — Ну-ну. А ведь ты меня напарила!..
— Да знаю я, — устало согласилась Наталья. — Закрутилась, пойми. — Она спустила ноги с постели и босиком отправилась в прихожую. А когда вернулась, ее подруги о чем-то шептались. — Кости мне моете?
— Да нет, — ответили сконфуженные подруги.
— Мне нужно заняться эстетикой! — заявила Наталья, сняла с полки книгу и скакнула с ней в постель, и через несколько секунд отбросила книгу в сторону: — Нет, я не могу так! Поставьте музыку!
Ее просьба была исполнена, и комната загудела.
— Хорошо бы сейчас за город!.. — сладко потянулась в кресле Катерина.
— К кому-нибудь в гости, — подхватила с дивана Наталья. — Или, например, просто побродить по лесу…
— Захомутать какого-нибудь лесника… — продолжила Катерина.
— Чтобы потом пойти с ним в его избушку… — размечталась Наталья.
— И там бы он тебя, Наташка!.. — подпустила Марина и засмеялась.
— А я бы не далась! — обиделась Наталья.
— А он бы тебя уго… уговорил! — и Катерина громко, хорошо поставленным голосом, рассмеялась. — А может быть, даже… даже и не уговаривал. А оставил бы на неделю у себя в гостях, и искали бы тебя потом по всем общагам! — Катерина хохотала, вытирая слезы и трясясь в кресле крупным телом. Некоторое время Наталья оставалась серьезной, не усмотрев в шутке подруги ничего смешного. — А может быть, девоньки, нам всем троим замуж выйти? — отсмеявшись, предложила та.
Тут уже настала очередь давиться смехом Наталье:
— За… За одного! Катька бы ему трусы стирала, Маринка по части кухни, а я… так… для лю… любви! — Наталья испустила не то крик, не то вопль, и тут уже загоготали все трое. Впрочем, гогот сам собой прекратился после того, как девушки перебрали в деталях означенное предприятие.
— Да, хорошо было бы!.. — непонятно заключила Катерина. — Ну, чем займемся?
— Сухонького бы сейчас?.. — Наталья глянула на Марину.
— Вчера все выпили, — быстро ответила та.
— У меня около рубля, — Катерина вопросительно посмотрела на Наталью.
— Треха, но чужая, — ответила Наталья и вновь посмотрела на Марину.
— Моя треха, — призналась та. — Жертвую.
— Сама пойдешь? — спросила Катерина.
— Еще чего! Соседа пошлю, — Марина встала и вышла из квартиры, не прикрыв за собой входной двери.
— Ну и сучка же ты! — сказала Катерина, когда Наталья достала из сумочки и вручила ей импортный бюстгальтер.
— Прячь, Маринка идет! — шепотом ответила Наталья.
В прихожей заговорили два голоса: мужской и женский. Наталья прислушалась, пискнула: “Миша!” — и метнулась в другую комнату, к туалетному столику. Катерина за ней.
— Кто это — Миша? — начала шепотом выпытывать она, водя по губам помадой.
— Моряк! Моряк! Загранка! — шепотом же отвечала Наталья. — Ну, чего ты копаешься? Пусти! — девушки принялись толкаться перед зеркалом.
— Это тот, у которого жена в роддоме?.. — сообразила Катерина.
— Тот, тот! — Наталья быстро привела себя в порядок.
— Зачем он тебе? — не поняла Катерина.
Наталья пожала у зеркала плечами: она сама этого не знала. И через минуту они уже входили в комнату: Катерина в обычной своей манере — ничего как будто не замечая и поводя волоокими глазами по сторонам. Наталья же как-то присев, как кошка, когда та готовится к прыжку. А на журнальном столике стояла бутылка коньяка, и в одном из кресел сидел Миша — румяный здоровяк лет двадцати трех в джинсах и пижамной куртке.
— Мои подруги, — представила девушек Марина. — Наташа и Катя.
Моряк встал. И было в нем около двух метров росту и на добрый центнер весу. На Катерину — ноль внимания. Все обаяние, как показалось Катерине, — Наталье. “Как ей только это удается? — подумала Катерина. И заключила — Все мужики идиоты!” Но Катерина ошибалась: внимание моряка было отдано не ей и не Наталье, а хозяйке дома, Марине: в таких вещах Наталья никогда не ошибалась. Так что первый бой, знакомство, был ими обеими проигран.
“Ничего, еще поглядим!..” — подумала Наталья, уступая моряка подруге.
“Прифуфырились, сучки!” — злорадствовала в это время Марина (к этому времени они расселись вокруг стола и открыли коньяк).
“Пить не умеет”, — автоматически отложилось в голове у Натальи.
“С ним скучно”, — решила Катерина.
“Как бы их теперь половчее выставить?” — начала прикидывать Марина. Помог ей в этом вновь прозвеневший телефон, с которого она, подумав, сняла трубку. Послушала, посерьезнела и опустила трубку на аппарат.
— Это рыжий Сашка из студии. Мастер прибыл. Всем велено быть. (На их курсе Сашек оказалось сразу трое, этот был рыжим. Про него так все и говорили, почти в одно слово: “рыжий Сашка”, отчего иногда получалось “рыже-Сашка”, так это к нему и приклеилось; вторым был невыразительный Сашка-просто, а третьим, вернее, третьей, — девушка-подросток по имени Александра.)
Наталья поперхнулась коньяком и замахала руками.
— А тебя, между прочим, приглашали особо, — объяснила ей Марина.
Наталья побледнела, но тут же справилась с собой и встала. Поднялась и Катерина.
— Наверное, я не вовремя?.. — поинтересовался моряк.
— У меня бюллетень до десятого… — как-то не очень уверенно проговорила Марина, оставаясь сидеть в кресле.
— Я тебе из студии позвоню, — пообещала Наталья, подошла к ней и на прощание многозначительно ущипнула.
— Пока, — сказала Катерина и повела глазами по обоям. — Мы тебе брякнем.
…они быстро шли в студию неширокой улицей. Солнца из-за туч над этим северным городом было так мало, что писать о нем хотелось тоже сокращенно — “сонца”. Наталья вертела в голове сложившуюся к этому времени в ее жизни ситуацию: “Задолженность по эстетике — раз! Семьдесят два часа пропусков занятий — два! Еще этот проклятый задник!.. (На маленькой сцене студии подрезали задник, отхватив около четырех метров бархата. Две недели преподаватели гонялись за похитителями и безрезультатно.) Кроме того, педагог по речи жаловался, что голос у меня садится. Мастер узнает, что курю — в два счета выгонит. Еще это дело в три часа у “Гостиного”!.. Ладно, что-нибудь навру”. “Дела у Наташки скверные, — размышляла в это время Катерина. — Прищемят ей сегодня хвост! Еще этот задник… Куда она его дела? Вечером никуда не пойду, лягу спать. Не то опять с Маринкой потащат в кабак. Мать опять ругаться будет”. Наталья остановилась возле двери комиссионного магазина.
— Опоздаем! — взвизгнула Катерина, но ее невыносимая подруга зашла в магазин, пронырнула к вешалке с кофточками, безошибочно сняла одну из них и без примерки пошла с ней к кассе, где достала из сумочки кошелек с деньгами, зачем-то громко объяснив безразличной ко всему на свете кассирше:
— Это для новой роли!
В это время из примерочной кабинки со словами: “Очень дорого!” вышла какая-то раздраженная старуха в сопровождении продавца, несущего за ней шубку натурального меха (на самом деле “старухе” этой было не больше пятидесяти, но Наталье тогда она показалась очень старой). На улице — а это хорошо было видно через стекло витрины — “старуха” по-хозяйски уселась в черную “Волгу” с государственными номерами и укатила.
— Паразитка! — негромко буркнул продавец, с завистью глядя вслед умчавшейся машине, продолжая держать приглянувшуюся Наталье шубку в руках.
— А можно мне? — неожиданно озадачила его Наталья. — Если, например, я ее примерю? Ну, чуть-чуть?.. — объяснила она.
Продавец пожал плечами и с неохотой отправился в примерочную.
— В такой шубке не только театр — город завоевать можно! — усмехнулся он, когда Наталья вдоволь навертелась перед зеркалом кабинки, и потянулся за шубкой.
— А если я приглашу вас на премьеру? — прищурясь в зеркале, Наталья придержала на своем плече руку продавца.
На что тот движением фокусника ловко и мягко сдернул с нее шубку и покинул кабинку.
…а в студии ее сняли с роли, которую она репетировала уже месяц.
— Что-то я вас не пойму, Смирнова! — начал мастер курса, сидя за столом перед студийцами (Наталья, ни жива, ни мертва, стояла рядом). — Два года с вами бьются педагоги, но с чем вы сюда поступили, с тем и остались. Кроме того, мне кажется, что вы тянете студию назад. Вечно вы заспанная! Может быть, вы объясните собравшимся, что с вами происходит? У вас семьдесят часов пропусков! — мастер сверился с записями на лежащей перед ним бумажке. — Даже семьдесят два! Чем вы объясните свои прогулы? На сцене вы лжете, вы не чувствуете партнера! Вы распустились! Раньше это замечал только я, а теперь и другие это заметили. (Такую ли именно или только похожую на “такую” мысль высказал мастер, Наталья не поняла, но интонацию сказанного уловила). Вы, наверное, в курсе, что в студии произошло воровство?
— В курсе, — прошептала Наталья.
— И вы, конечно, не знаете, чьих рук это дело? Скажите, почему?.. — мастер вдруг обратился ко всем присутствующим. — Почему вместо того, чтобы работать, мне приходится распутывать какие-то детективные клубки?! — Он снял очки и встал. — Кто срезал бархат?
Никто из сидящих в зале не шелохнулся.
— Хорошо, — сказал мастер. — Вас, Смирнова, с роли я снимаю. Замените ее кем-нибудь другим! — сорвался он в крик и швырнул очки на стол. А после этого ушел, не сказав больше ни слова, и за ним побежали с очками.
Наталья, не спросив разрешения, пошла и села на место.
— Погодите, Смирнова, — попросил ее педагог (на самом деле он был тут вторым педагогом, но для простоты все называли его просто “педагог”). Наталья неохотно встала. — Где вы были в момент преступления?
Наталья облегченно вздохнула. Продолжалась история с бархатом, следовательно, история с семьюдесятью двумя часами пропусков для нее пока закончилась.
— Молчите?
— Я была у Марины. Только не спрашивайте, откуда я знаю, когда это произошло, об этом уже весь институт знает!
— Кто, по-вашему, мог это сделать?
— Этого я не знаю, — ответила Наталья.
— Видите ли, Смирнова, я обратился с этим вопросом именно к вам потому, что вы вообще случайный человек в театре. Следовательно, со стороны вам виднее!..
Этого Наталья не ожидала. “Ах, ты!.. — подумала она. — Да вы что, все на меня навалились, что ли?” И обвела взглядом маленький зал: на нее настороженно смотрели двадцать пар глаз, а среди них и глаза рыжего Сашки, и Сашки-просто, и глаза третьей Сашки — девушки-подростка по имени Александра, и глаза ее лучшей подруги Катерины… Не было видно среди них только подслеповатых глаз Марины, ну, это, впрочем, как всегда. К горлу Натальи подкатил ком.
— На это я ничего вам ответить не могу, — давясь слезами, с трудом проговорила она. — Можно мне выйти? — И, не дожидаясь разрешения, пошла к двери.
Когда та за ней закрылась, педагог попросил одного из студийцев, высокого, рыжего парня со смешной “деревенской” внешностью:
— Верните ее!
Рыжий Сашка догнал Наталью уже на улице.
— Сашка! — прижавшись лицом к его плечу, всхлипнула Наталья. — Почему все кругом такие сволочи?
Рыжий Сашка погладил ее по голове.
— Разве можно так? Я ведь предупреждал тебя. Помнишь?
— О чем ты меня предупреждал?
— Что нельзя так. А что ты мне тогда ответила? “Обойдется”!
“Кажется, на этот раз действительно влипла! — решила Наталья. — Что теперь делать?”
— Слушай, выходи за меня замуж? — продолжал рыжий Сашка, поглаживая ее по голове. — Комнату снимем, все постепенно образуется…
“Много вас таких, — невесело подумала Наталья. — Лучше бы ты помог мне выкрутиться”.
— Я подумаю, — пообещала она. — Ты чего пыхтишь?
— Бежал. Меня ведь за тобой послали. Идем!
…к их возвращению на маленькой сцене студии был выставлен реквизит. Студийцы суетились, вынося из кладовки большой диван. Наталья покрутилась возле них и, не найдя себе занятия, уселась на банкетку в углу. “Не видать мне в этом году роли!” — подумала она. А на сцене за столом сидела сияющая Катерина. Вместо Натальи в спектакль вводили ее.
— Маринка, Наташку с роли сняли! — шептала она в перерыве в трубку телефона, висящего на стене в коридоре студии, по привычке прикрывая ее ладонью. — Кого ввели? Да меня! Ну, ты представляешь, а? Ты меня поздравляешь? Спасибо, я тебя це!..
…репетиция, как-то не склеившись, быстро закончилась. В четыре часа девушки оказались на улице под неярким из-за навалившихся на город туч “сонцем” — как пишут о нем в своих тетрадках первоклашки. Возле студии околачивался незнакомый Наталье парень (о деле возле “Гостиного” Наталия к этому времени забыла).
— Катя! — позвал он.
Катерина отошла в сторону.
“Значит, я случайный человек в театре? — сама себя спросила Наталья. — А Катька? Она-то чем меня лучше?”
Катерина разобралась с парнем быстро:
— Нет-нет, не провожай меня! — щебетала она. — Я тебе сама позвоню. Еще кто-нибудь из наших увидит!
“Из наших!” Меня тут уже за чужую считают!” — разозлилась Наталья.
— Где перекусим? — спросила ее Катерина.
— Иди ты!.. — сорвалась Наталья, но тут же исправилась: — Пошли на угол.
— А может быть, лучше в исполкомовскую? — прищурилась Катерина.
…в это время в исполкомовской столовке посетителей было немного. Катерина научилась туда проникать, прошмыгнув мимо молоденького милиционера, обычно дежурившего у дверей. Наблюдая за тем, как она увлеченно поглощает не предназначенный для желудков простых граждан обед, Наталья выдала:
— Как это ты так все ловко устраиваешь?
— Что? — Катерина вскинула на Наталью глаза над борщом.
— Да все буквально!
— Что именно?
— Все на свете! На роль тебя назначили, а меня сняли! Эта история с бархатом… На тебя ведь никто не подумал, а на меня?..
— Что ты плетешь? Кто на тебя подумал? — Катерина опустила глаза в борщ.
— Да все вы! И ты первая!
Катерина не нашлась, что ответить подруге. Но через минуту, вновь подняв глаза, заметила, как вдруг изменилось ее лицо, и обернулась: ну так и есть! — за соседним столиком обедал какой-то парень с прозрачными светящимися ушами в строгом сером костюме. “Из долбаных комсомольцев”, — как сказала бы о нем Марина. И уже через несколько минут этот парень сидел за их столиком и поедал глазами Наталью. Разговор, которым они с ней были заняты, мало интересовал Катерину: это был обычный в таких случаях обмен двусмысленностями. Она думала о другом: “Почему у Наташки все так не складывается? У других устраивается, а у нее нет. Почему? Почему у нее и дома одни неприятности?” — Катерина пригляделась к подруге.
— Чего тебе? — отвлеклась та от разговора с “комсомольцем”.
— Ничего, — ответила Катерина.
“Она хорошенькая, в этом ей не откажешь. Правда, фигура у меня, конечно, лучше. Парни к ней липнут, я сама это тысячу раз видела. Но почему у нее нет никого из постоянных? Рыжий Сашка? Нет, это для нее мелочь, она ведь хочет “по-крупному”. Почему же у нее ничего не получается, а?”
— А? — не удержалась и неожиданно вслух спросила Катерина.
Наталья показала ей язык и засмеялась:
— Катя у нас очень умная! Она у нас сама с собой умеет разговаривать! — и на этом обед закончился.
Наталья о чем-то уже успела договориться с парнем, протянула ему руку. Когда девушки остались одни, она с торжеством поглядела на Катерину.
— Ну? — спросила та.
— В воскресенье пригласил покататься на машине. Тебя, между прочим, тоже. Не знаю только, что делать с Маринкой.
— Перебьется, — засмеялась Катерина.
…по знакомой неширокой улице подруги возвращались в дом Марины. Над городом по-прежнему пряталось в облаках северное, ущербное, с грамматической ошибкой, светило. У перекрестка девушки остановились, потому что из желтого “жигуля” принялся им махать рукой какой-то “костюмо-галстучный вариант”, чем-то неуловимо похожий на давешнего “комсомольца” из исполкомовской столовки, но постарше — словом, “туз”. Девушки переглянулись и по давно заведенной привычке покачали головами: не пойдет, не поедем. И, не торопясь, перешли на другую сторону улицы. Позади них скрипнули тормоза: “жигуль” развернулся. Дверца машины раскрылась.
— Кажется, по твою душу, Катька! — нехорошо засмеялась Наталья и не ошиблась: из машины вылез грузный мужчина и подошел к ним, стреляя глазами по ногам Катерины. Наталья в сердцах отвернулась и неожиданно наткнулась взглядом на витрину утренней комиссионки, где за стеклом висела знакомая шубка. А Катерина уже смеялась какой-то шутке “туза” и поводила по сторонам волоокими глазами. Смеялся и “туз” и смешно подергивал брюшком, на котором разошлась обуженная рубашка.
— Ах, Ален Рене! — говорила Катерина. — Это… Зеркала, коридоры, залы, залы, лепнина… Когда зрительный ряд совпадает со звуковым. “Прошлым летом в Мариенбаде”, да?
“Да он никак из кино!” — сообразила Наталья.
— “Набережная туманов” оставила у меня более сильное впечатление! — вломилась она в разговор.
— Но это совсем другой Рене! — мягко поправил ее мужчина, а Катерина метнула ей свирепый взгляд:
— Она болела в день просмотра, — Катерина решила реабилитировать подругу, но в основном для того, чтобы избежать неприятной тени, вдруг отброшенной той в ее сторону.
— Ну, это не беда, это из области искусствоведения. А вы актрисы… будущие… насколько я понимаю… — В этом “насколько я понимаю” Наталья уловила едва заметную насмешку и посмотрела на “туза” с вызовом, но тот уже вновь был занят разговором с Катериной. (А в самом ли деле он ничего не заметил или только сделал вид, что не заметил? — пыталась понять Наталья позже, но в тот момент она разозлилась.)
— Ладно, Катя. Ты тут и без меня обо всем договоришься с товарищем!.. — за эту фразу Наталье вновь был пущен недобрый взгляд.
“Что же я за дура, в самом деле? — думала она, как и утром поднимаясь в лифте на последний этаж пятиэтажного особняка. — Опять вляпалась! Надо будет почитать. Или нет, съезжу-ка я лучше к своему философу, он всю эту муру знает. Заодно тридцатку займу. Что-то мы с ним давно не разговаривали об искусстве! “Наташка, выходи за меня замуж!” — очень удачно передразнила она вслух голос нового своего знакомого. — Да они что, рехнулись все, что ли? — Но тут же вспомнила, что в этом году получила предложений меньше, чем в прошлом. А может быть, действительно замуж? Старею ведь!..”
…Марина на этот раз открыла ей дверь не сразу. Когда Наталья наконец проникла в квартиру, то прежде всего обратила внимание на моряка, и вид у того был глупый.
— Я все знаю, — фальшивым голосом сказала ей Марина. — Выкинь из головы! Меня в прошлом году тоже из отрывка поперли. Пережила.
Пропустив мимо ушей слова подруги, Наталья молча уселась рассматривать журнал. А когда моряк ушел, Марина призналась ей:
— После вашего ухода он на меня ка-ак набросился!
— Небось сама его завела.
— Ну да! Ка-ак набросился! У него ведь жена в роддоме.
— Завела, вот он и набросился. Там внизу Катька какого-то “туза” подцепила, выгляни.
Марина посмотрела из окна на улицу: “туз” уже сидел в машине и сигналил. Через несколько минут Катерина появилась в Марининой квартире.
— Отчего, ты думаешь, Маринка, меня с роли сняли? — начала Наталья.
— Мало работала, наверное.
— Я — мало? Да ты на себя посмотри! Четвертый липовый бюллетень с начала семестра! Думаешь, я не знаю, зачем тебе этот из поликлиники понадобился?
— Зачем? — как последняя дура, открыла рот Катерина.
— Да ведь не меня с роли сняли! — рассердилась Марина.
— А ты знаешь, кого ввели? — Наталья ткнула пальцем в Катерину.
— Ты что же, меня виноватой считаешь? — взвизгнула та. — Да ты вспомни, сколько раз я тебя выручала, когда ты, как идиотка!.. — Катерина выскочила на середину комнаты и заорала: — С чемоданами!.. Со своим салом!.. С шерстью!.. — продолжала она страшным голосом, приседая под грузом воображаемых чемоданов: — К нам в институт!..
— Ладно, проехали, — пошла на попятный Наталья. — Что мне теперь делать? Ой, я же собиралась Сережку проводить!.. — она глянула на часы: было около шести. — Улетел!.. И в студию не зашел, как свинья!
— Кто это? — спросила у Марины Катерина.
— Кто-то новенький. Еще не показывала, — объяснила та.
— Отвяжитесь вы от меня! — зарычала Наталья и уселась на диван, о чем-то задумавшись, а ее подруги отправились на кухню заваривать чай.
Когда они вернулись в комнату, Наталья лежала, уткнувшись лицом в подушку, и всхлипывала.
— Ты это чего, а?!
Наталья на миг оторвала лицо от подушки и посмотрела на своих невыносимых подруг ставшим вдруг совершенно беспомощным взглядом, а потом вновь обрушилась на диван. И тут же, словно нарочно, зазвонил телефон. На этот раз это был рыжий Сашка. Наталья неохотно взяла из рук Марины трубку:
— Что делаю? Плачу! — после этого признания трубка была повешена.
Но звонок раздался вновь.
— Рыжий Сашка, оставь меня в покое! — попросила Наталья трубку и вдруг улыбнулась, глаза ее заблестели: — Сережка! — весело крикнула она. — Куда ты пропал? Я тебя искала-искала, даже на аэродром ездила! Ах, ты с аэродрома?.. (Голос ее сразу же упал до обычного.) — Ну, значит, я тебя там не нашла. Нет, через полчаса ты уже не успеешь. Напиши лучше мне. Напишешь? Ну, как там у нас? Я, может быть, скоро приеду. Когда? Не знаю. У меня неприятности. Нет, ничего страшного. Ничего страшного, говорю! — Наталья долго слушала трубку. — Я тебя це!.. Нет, пожалуй, все-таки прощай. Почему “прощай”? Потому что ты улетаешь. Я знаю, что ты не можешь остаться даже ради меня. — На этом Наталья решила было закончить разговор, но вдруг вспомнила: — А как же мясо?! Ведь дядя Витя поросенка заколол? Почему в камере хранения? На Московском вокзале? Ладно, давай номер ячейки! — Наталья схватила лежащую на журнальном столике авторучку и записала на газете — внутри сцепленного ожерелья олимпийских колец — букву “Н” и несколько цифр. — До свиданья! Нет, я сказала “до свиданья”. — Наталья повесила трубку. — Я еще буду великой трагической актрисой, а вы все лопнете от злости! — ни с того, ни с сего заключила она.
— Кажется, она опять кому-то мозги крутит, — заключила Марина, и после этого за телефон взялась обстоятельная Катерина, испустив подряд три звонка: первый — в ателье; второй — как девушки ни прислушивались, так и не поняли, кому; и третий — домой:
— Мам? Это я. Я у Марины. Что делаем? Ты же знаешь, как всегда занимаемся. Нет, буду поздно, — она по привычке прикрыла трубку ладонью и предупредила Марину: — В случае чего, я была у тебя. — А телефонную трубку успокоила: — Нет, мамочка. Да, мамочка. Я тебя це!..
— Какие будут идеи? — поинтересовалась Марина после того, как Катерина повесила трубку, и покосилась на пустую бутылку коньяка.
— Пошли в “Сонеты”. У Катьки там знакомый халдей, — предложила Наталья.
…переодевшись и накрасившись, девушки вышли на улицу под вечернее “сонце”. Наталья — в широкой и длинной, до икр, белой юбке и белой же кофточке. Марина — в новом зеленом свитере и бежевых Натальиных джинсах. Катерина — в чем-то синем, дорогом и отчасти безвкусном (одеваться, даже имея деньги, она не умела, но и признаться в этом своим подругам не могла). В кафе, чуть они присели за столик, с нескольких сторон налетели к ним парни, и столик их в момент был уставлен “бесплатными” коктейлями и дешевой закуской. Через полчаса Марина перепорхнула к соседям, студентам железнодорожного института. Еще минут через десять Катерина включилась в какую-то замысловатую игру, происходившую между танцующими. В это время Наталья была занята двумя очень симпатичными мужчинами лет тридцати: по очереди они приглашали Наталью на танец и называли ее “наша скромница”, и Наталья посверкивала глазами в сторону своих менее удачливых, как ей тогда казалось, подруг. Вечер летел как по накатанному: двое студентов повздорили между собой из-за Марины. Катерина поломалась: не хотела возвращаться домой без подруг. А “скромница Наталья”, ни слова никому не сказав, уселась в такси со своими партнерами и отбыла в неизвестном направлении. Ночью Марина лежала одна и прислушивалась к тому, что творилось в соседней комнате: там ночевала шумная Катерина. С кем она была, Марина не знала — к полночи она сильно “перебрала” и отключилась, а теперь заглядывать в комнату и мешать подруге было бестактно. Из-за стены слышались аккорды, взятые на пианино нетвердой рукой, то и дело включался магнитофон, который “они” туда уволокли, несколько раз раздавался истерический смех. Марине было нехорошо: опять началась тошнота. И именно по этой причине напросившегося в провожатые студента она отшила у самых дверей лифта. “Катька утром опять с похмелья хныкать будет. С этим пора кончать, — думала Марина. — Что, если и меня с роли попрут, так же, как Наташку? Вот дает! Теперь сразу двоим мозги закрутила!” — с этим Марина и заснула.
…а Наталью в это время били в городском парке. Кто и за что — осталось неизвестным. Как-то не так повела она себя, что-то не то сделала. Били ее крепко: волочили за волосы по прошлогодней листве. Грязью была замазана новая ее юбка. Где-то в кустах остался выбитый зуб. Все тело было в синяках и ссадинах. Такой она и появилась под утро в Марининой квартире. (Лязгнула, захлопнувшись, тяжелая дверь лифта, и через пару секунд Наталья, как и утром прошлого дня, давила кнопку звонка, стоя на площадке лестницы последнего этажа пятиэтажного дома, бывшего особняка, с недавнего времени служившего штаб-квартирой трем подругам: родители Марины пропадали в бесконечных командировках. Вчерашний утренний кадр мог бы повториться в точности до мелочей, включая лязг двери лифта и пару секунд тишины, нужных для того, чтобы дойти до Марининой квартиры, если бы не нынешний вид Натальи, до того страшный, что заспанная, как и во вчерашнее утро, и тоже повторившаяся в кадре ее подруга подняла крик, чем мгновенно подняла на ноги Катерину и ее парня.)
“Доигралась”, — с ужасом подумала она.
“Допрыгалась”, — с не меньшим ужасом заключила Катерина.
О происшествии в парке своим подругам Наталья ничего не рассказала, но они тут же избавились от ночного гостя и засуетились вокруг нее: ставили примочки, бегали в аптеку и застирывали белье. Наталья же то и дело кидалась к зеркалу и репетировала улыбку, которой можно было теперь без ущерба для себя пользоваться. Когда все немного успокоилось, она улеглась в кровать плакать и посвятила этому занятию все время до обеда. В это время невыносимые ее подруги шептались на кухне:
— Давай договоримся: в студии об этом ни слова! — всхлипывая от жалости к Наталье, но больше почему-то жалея себя, говорила Катерина.
— Давай достанем ей эту тридцатку? — предлагала Марина.
— Завтра репетиция. Как она в таком виде явится?
— Допрыгалась!
— Доигралась!
Лицо Натальи от слез еще больше распухло, нос окончательно расплылся, под глазами появились синие круги. В таком виде, оставив подруг, она уехала домой в общежитие, где снова забралась в постель и опять принялась плакать. Но теперь уже для себя. Мысли ее в этот момент то и дело перескакивали с неприятностей прошлого года на всяческие неудачи года нынешнего и особенно вертелись вокруг вчерашнего происшествия, подробностей которого она никак не могла вспомнить: был ресторан, как будто была какая-то гостиница, а потом сразу — парк, и боль в паху, и пьяные деревья над головой. Вернулись с занятий ее соседки по комнате, зажгли свет. Поуспокаивали ее немного и, видя, что от их уговоров Наталья ревет пуще прежнего, оставили ее одну. Наталья же после двух часов раздумий отбросила в сторону сомнения по поводу своего внешнего вида и помчалась в такси к своему новому знакомому, чем-то всегда ее немного смешившему искусствоведу-филологу или искусствоведу-историку, а может быть, даже историку-философу (до конца она этого так и не узнала, как никогда не узнала и подробностей его жизни), устраивать вид внутренний.
…он принял Наталью с распростертыми объятиями и расплатился по счетчику, и ему, не удержавшись, поведала Наталья свою ночную историю. За целый день эта история обросла подробностями, и, по словам Натальи, выходило, что ее обманным путем увели из кафе два уголовника и едва не изнасиловали в парке. Так это было или нет — Наталья теперь и сама не знала точно, но после изложения приключения в таком виде ей стало легче. Савицкого (вот мы и узнали фамилию одного из главных героев этой истории) эта версия тоже вполне устраивала. Он Наталью накормил, напоил и обложил со всех сторон подушками.
— Ты понимаешь, — плаксивым голосом жаловалась она, — я ведь актриса. Я это чувствую. А у меня кругом неприятности! Меня с роли сняли, а Катьку, наоборот, ввели!
— Да никакая ты не актриса, — отвечал Савицкий.
— Как это?!
— Да так.
— С чего ты взял?
— Чувствую.
— Ах, чувствуешь! Ну, а все-таки? — рассердившись, Наталья даже раскидала по комнате подушки.
— Все дело в том, что не ты нужна зрителю, а зритель — тебе. Вот поэтому и не получается из вас хороших актеров! (Такую ли именно или только похожую на “такую” мысль высказал ее философ, Наталья не поняла, но интонацию сказанного постаралась запомнить.)
— Подумаешь! И в древности актерам хотелось нравиться публике.
— Но другой ценой.
— Ка-акой?!
Савицкий смолчал. Потом добавил:
— Еще эти твои ночные похождения!..
— Разве я виновата в том, что в наше время секс играет такую большую роль?
— Да нет, он играет ту же роль, что и прежде. Просто отодвинулись на второй план другие, не менее важные вещи…
— Это какие же?
На это Савицкий просто отмахнулся. И Наталья решилась:
— Ты ведь поможешь мне, да?.. У тебя же связи, ты бы мог, например, куда-нибудь позвонить?..
— Не выдумывай! — попросил Савицкий.
Наталья заплакала, спрыгнула с дивана.
— Ты куда? — Савицкий испугался.
— В общагу, куда же еще!
— В таком виде?!
Наталья по привычке кинулась к зеркалу, но на полпути остановилась, спросила через плечо:
— А ты что, в самом деле без меня скучал? И на работу, наверное, не устроился? Да? — двумя руками она стерла слезы и потянула через голову Маринин зеленый свитер — тот самый, из-под подушки, теперь он был ей подарен. Савицкий подошел к ней, постоял, покрутил головой, простодушно и смешно улыбнулся. Наталья крепко обняла его за шею и поцеловала в губы.
…утром, пока он спал, она докладывала Катерине по телефону, по привычке прикрывая трубку ладонью (надо сказать, что этот навык как-то одновременно выработался у всех трех подруг):
— Понимаешь, ведь ты не актриса!
— С чего ты взяла? — на том конце провода Катерина тяжело задышала в трубку.
— Чувствую.
— Ах, чувствуешь! Ну, а конкретнее?
— Это ведь не ты нужна зрителю, а зритель — тебе. Поэтому из тебя не может ничего получиться.
— Как же я могу играть без зрителя? Ведь я не получу никакой отдачи! Зачем в таком случае вообще выходить на сцену?
— Видишь ли, в древности актерам тоже хотелось нравиться публике. Но только другой ценой.
— Это какой же?!
Вместо ответа Наталья злорадно улыбнулась и повесила трубку. Потом пришла очередь Марины.
— Маринка, я все поняла! — сказала Наталья, набрав номер подруги. — Я знаю, почему у тебя не получается роль Роксаны. Это все из-за твоих ночных похождений!
— Какая ерунда! — сказала Марина. — При чем тут любовь?
— Любовь, конечно, ни при чем. Я имею в виду только секс.
— Секс? Но ведь это жизнь!
— Вот-вот! Вот из-за этого и отодвинулись на второй план очень важные вещи!
— Ка-акие?!
И опять вместо ответа Наталья повесила трубку. Проснулся Савицкий. Некоторое время следил за порханиями босоногой Натальи по квартире, потом сказал:
— Ты что же, забыла? Там твои тапочки в прихожей!..
— …а ты куда? — спросила она, повиснув у него на шее, когда, побритый и одетый и, между прочим, закончивший свои ежедневные утренние упражнения на кухне с тяжеленной гирей, он стоял в прихожей.
— Еды нужно купить.
— Лично я оч-чень проголодалась. Оч-чень. Как ты спал?
— Отлично! — Савицкий легко подхватил Наталью на руки, так же легко перенес по воздуху и вставил ногами прямо в недавно заведенные специально для нее тапочки.
Потом вернулся в комнату и, думая, что она не видит, сунул в карман плаща антикварное большое — в руку — серебряное кольцо из серванта (когда он объяснял Наталье его назначение — сервировку стола накрахмаленными, вдетыми в него салфетками — у той даже захватило дух). После того, как за философом закрылась дверь, Наталья накрасилась, замазала несколько мелких синяков: опять из зеркала смотрела на нее красивая девятнадцатилетняя девушка. “Черты лица бы мне покрупнее, — подумала Наталья. — Ну, ничего, и этими обойдусь!” Она попрыгала по квартире, поставила любимую пластинку и принялась писать отчет по предыдущему семестру:
“Когда я в первый раз вышла на сцену, — писала Наталья, — для меня были непонятны специальные термины: круг внимания, перевоплощение, существование в предлагаемых обстоятельствах…” Далее Наталья начала писать о том, какие задания мастера ей помогли, а какие нет, разогналась и стала вспоминать, как она, девушка из глубокой провинции, с детства мечтала стать актрисой, как списывалась с институтами и ждала вызова и как однажды такой вызов пришел… Наталья отложила авторучку. Перед глазами возник далекий городок. И даже не городок, а рабочий поселок, утопающий в зелени. Школа. Учителя. Спортивная секция. Танцкружок. Потом вспомнилась кухня, ее семья за столом. Ссоры с матерью из-за поступления в театральный. Вот, собственно, и вся ее биография. А ее подруги… ее невыносимые подруги родились в городе! И с детства имели все. Они вступили в жизнь хорошо к ней подготовленными и защищенными. А у Натальи, кроме смазливой мордочки, не было в жизни ничего! Наталья уронила голову на локоть и всхлипнула. Как она завидовала своим подругам! Маринке (в основном из-за великолепной квартиры), а главное — Катерине. Потому что Катерина… Наталья взяла себя в руки и перестала плакать, появилась в ее тетради новая запись: “За предыдущий семестр я научилась сопереживать… Я приобрела новые знания…” Базу бы мне такую, как у Катьки! Чтобы столько уже знать, столько уже прочесть, я бы вас всех за пояс заткнула! Но на чтение Наталье никогда не хватало времени. То студия, то в киношку нужно сбегать, а то и любовь нагрянет. А любовь, как это уже заметила Наталья, требует очень много времени. Оч-чень! А сколько нужно времени и сил, чтобы одеться! Чтобы быть не хуже других! Попробуй-ка на стипендию да на те крохи — шестьдесят рублей, — которые каждый месяц присылают из дома! Правда, ведь впереди вся жизнь!.. “Я еще больше полюбила сцену”, — писала Наталья. “Почему я случайный человек в театре? — вспомнила она недавнюю обиду. — С чего вы это взяли? — И ответила себе так: театру я человек самый необходимый. Я еще буду великой трагической актрисой. А вы все лопнете от зависти!”
Зазвонил телефон. Это была Марина.
— Ты что делаешь?
— Ничего не делаю, — ответила Наталья.
— Я к тебе приеду, можно?
— Я думаю, можно.
Наталья повесила трубку телефона, включила проигрыватель, поставила пластинку и надела наушники. Звонок в дверь она не расслышала, а, скорее, угадала в потоке переполнившей ее музыки. Потянула длинный провод и так, с наушниками, протанцевала в коридор. Распахнула дверь. В дверях стоял милиционер и страшными глазами смотрел на Наталью. Наталья испугалась: милиционер, как во сне, шевелил губами, не произнося при этом ни звука. Потом она сообразила, стянула наушники.
— …гражданина Савицкого, — договаривал деревянным голосом пожилой милиционер.
— Нет дома, — все еще не придя в себя от испуга, ответила Наталья.
— Ему повестка, — милиционер сунул Наталье какой-то бланк и авторучку. — Расписаться в получении. (Наталья, не читая, чиркнула закорючку.) По вопросу залития гражданки Соколовой водой из ванны.
И тут Наталья сообразила, что не одета:
— Подождите! — она скакнула в комнату, накинула на плечи пиджак Савицкого и вернулась в прихожую. Все тем же деревянным голосом милиционер продолжал:
— …принятия мер по поводу залития гражданки Соколовой водой из ванны.
— Да вы проходите! — предложила Наталья.
— Сапоги грязные, — проглотив ком, пожаловался милиционер.
— Я подмою, — пообещала Наталья.
Милиционер тем не менее снял сапоги и, держа их в руке, заметая тесемками брюк пол, в одних носках со словами “по поводу залития гражданки Соколовой…” прошел почему-то не в ванную, а на кухню, где прежде всего наткнулся взглядом на тяжеленную гирю хозяина квартиры и выглянул из окна во двор. (С этой гирей и настоящей гимнастической стенкой в комнате, которую он демонтировал только недавно, чтобы повесить ряд книжных полок, философ напоминал Наталье сказочного гимнаста Тибула — про него ей читала мать в детстве.)
— Видите, тут протечки нет, — через силу улыбнулась милиционеру Наталья.
— А в комнате? — спросил тот.
— Вроде бы тоже нет, — Наталья пожала плечами.
Все так же держа сапоги в руке, милиционер заглянул в комнату, прошел к письменному столу и, заведя руку с сапогами за спину, застыл над бумагами Савицкого.
— Пишет? — спросил он, проглотив ком.
— Ага, пишет, — ответила Наталья с непонятной ей самой гордостью.
Второй рукой, достав из кармана брюк платок, милиционер вытер вспотевшую лысину:
— В комнате, видимо, тоже протечки нет, — заключил он.
— Конечно, нет! — Наталья засмеялась: ей вдруг стал совершенно не страшен, а, напротив того, смешон вид этого напуганного какой-то протечкой немолодого милиционера, стоящего в носках посередине комнаты со снятыми сапогами в одной руке и с носовым платком в другой.
— Протечки нет! — с каким-то непонятным отчаянием повторил милиционер и вышел в коридор, где он наконец надел сапоги и, забыв попрощаться, ушел, столкнувшись в дверях с Мариной, которая, проводив его взглядом, прямо с порога спросила Наталью:
— Ты умеешь хранить тайны? — как будто не знала, что тайн та хранить не умеет.
— Умею, — потупив вспыхнувшие любопытством глаза, ответила Наталья.
— Кажется, я опять залетела! — Марина невесело засмеялась.
— Поздравляю, — не сумев скрыть разочарования, ответила Наталья. — А от кого?
— Подозрение у меня, конечно, есть…
— Тогда все в порядке!
— Подозрение есть… Но вот оснований для него… Потому что у меня тогда… — Марина наклонилась к уху Натальи и зашептала.
— Про месячные можешь не шептаться, — попросила Наталья. — Я одна.
— А где твой?
— Ушел.
— Не понимаю: что у тебя с ним? Лу-у-убовь?
— Не знаю. А что?
— Уже полгода! — предупредила Марина. — Ну, и как он?
— Ничего. Слушай, ты бы мне джинсы, что ли, привезла? Сижу тут как дура!.. — оборвала Наталья неприятный для нее разговор. Марина достала из полиэтиленового пакета джинсы и кинула их Наталье.
Та мгновенно переоделась и пожаловалась:
— Ты мне их растянула!
— Ничего. Твой философ тебя откормит, они как раз будут по твоей заднице!
— Мне почему-то неудобно перед ним.
— Да ты что? — и, не дожидаясь ответа, Марина отправилась осматривать квартиру, оценив гирю на кухне, потом остановилась в комнате у письменного стола и так же, как до этого милиционер, застыла над кипой исписанных Савицким бумаг:
— Пишет?
— Пишет, — вновь с непонятной гордостью призналась Наталья.
— А что пишет?
— В прошлом году такую статью написал, что его за нее — с работы! И вообще… А он уперся.
— Дай почитать?! — испугалась Марина.
— Это тебе сейчас нельзя, рано, — уклончиво ответила Наталья. — Только ты, смотри, об этом в студии никому! — Наталья послала подруге выразительный взгляд. — А не то и меня, чего доброго, как и его, тоже с курса!.. Вообще-то мне перед ним неудобно: влюбился он в меня по уши! — и, не давая подруге опомниться, Наталья добавила: — Нужно, пожалуй, вот что: нужно рыжему Сашке позвонить, пусть бы отметил меня на лекциях. — Она накрутила на телефоне номер студии. — Рыжий Сашка? Это я. Ну, Смирнова. Слушай… У вас там репетиция? А потом? Ты бы отметил меня на лекциях… Что случилось? Да тут, понимаешь, целая история… Где я? — Наталья привычно прикрыла трубку ладонью, спросила Марину: — Где я?
— У друзей, — подсказала та.
— Я у друзей. Почему не на репетиции? — Наталья сморщила гримаску. — Понимаешь, я шла по улице… Вижу — все бегут. Я тоже. Слышишь? Оказывается, был пожар! — Марина от неожиданности громко хрюкнула. Наталья показала ей кулак. — И вот я тоже туда. Представляешь, как дура! А там ребеночек плачет. Я его и того…
— И спасла! — опять хрюкнула Марина.
— Нет-нет, нашим в студии ничего не говори!
— Не поверят! — в третий раз хрюкнула Марина и, более не сдерживаясь, захохотала в голос.
— Кто тут ржет? Это телевизор. Я одна. Ничего я не вру! Так ты меня отметишь? Спасибо, ты настоящий друг. Я тебя це!.. Знаешь, — сказала Наталья, повесив трубку, — рыжий Сашка — это мой самый главный друг. Он для меня готов на все, что угодно.
— Рыжий Сашка дурак, — согласилась Марина.
…в таких разговорах пролетел день. Вечером девушки упорхнули. Савицкому Наталья черкнула записку: “Пошла в театр. Позже буду звонить. К тебе приходил милиционер”. Но в театр они, конечно, не пошли. Нашлись дела поважнее.
— Заскочим к Валерке? — предложила Марина. (Валерка был парнем, в которого обе подруги были влюблены по очереди на первом курсе, и у обеих с ним разыгрались романы. Впрочем, неудачные.)
Через полчаса девушки оказались в доме, где их, мягко говоря, недолюбливали.
— Опять к тебе эти шлюхи приперлись! — громко, чтобы слышали “эти”, сказала Валеркина мать.
— Они не шлюхи, а дуры! — уточнил Валерка.
После этого девушек впустили.
Валерка равнодушно пригласил их пройти в комнату и швырнул на диван пачку порнографических журналов, которые девушки и принялись без особого интереса рассматривать. В конце концов Валерка расщедрился на бутылку сухого, которую они и распили тоже без всякого интереса втроем. После этого он выставил девушек на улицу. Без цели побродили они по городу, попялились на витрины закрытых уже магазинов, поговорили с несколькими попавшимися им на улицах мужчинами и все им наврали: и адреса свои, и телефоны, после чего Марина поехала к себе, а Наталья, внезапно заскучав, помчалась к своему философу.
— …чертовщина какая-то! — со смехом выслушал он ее рассказ о дневном происшествии (к этому времени на столе перед Натальей были выставлены ее любимые кушанья: зефир и мед).
— Он еще тебе повестку принес, — и Наталья удачно передразнила голос испуганного чем-то пожилого милиционера: “…принятия мер по поводу залития гражданки Соколовой водой из ванны”!
При слове “повестка” улыбка слетела с лица Савицкого, он как-то странно посмотрел на Наталью и на всякий случай пошел в ванную, где несколько раз пустил и перекрыл воду. Вернулся.
— Слушай, а не он ли меня тогда в метро прихватил? — Наталья принялась намазывать толстым слоем мед на зефир. — Ну, когда мы с тобой познакомились? Когда ты меня отбил?
— Судя по всему, сегодня к нам приходил участковый. Милый, семейный человек. Да и как ты могла тогда что-то запомнить? Ты ведь была в тот вечер изрядно… не в себе!
— Вовсе нет, — поморщилась Наталья. — Просто уснула в метро. — И, не зная, как закончить этот неприятный для нее разговор, взяла в руки книгу, лежащую раскрытой на подоконнике. — Что читаешь? — она ткнулась в первую попавшуюся ей на глаза страницу и прочитала вслух: “…медный чеканный светильник в довольно дурном вкусе, вновь зажженный перед медными вратами; огонь, который видели древние рыцари из своих гробниц, который когда-то у них на глазах был погашен, — этот же огонь теперь опять горит для других воинов, находящихся далеко от дома, гораздо дальше в душе своей, чем Акр или Иерусалим…” — она подняла красивые насмешливые глаза на Савицкого: — Может быть, в кино сходим?
— А может быть, лучше позанимаемся?.. — возразил тот и, разглядев вспыхнувшие вдруг темным светом глаза Натальи, торопливо пояснил: — Марксистско-ленинской эстетикой!
— У меня учебников нет! — парировала Наталья.
— А как же работали основоположники марксизма, у которых, как известно, тоже не было учебников, но которые тем не менее открыли… — Савицкий заглянул в разворот газеты, лежащей на кухонном столе, пробежал глазами несколько строчек и закончил: — …историческую перспективу всестороннего развития личности в эпоху социализма! — После чего протянул Наталье стопку бумаги и авторучку. Наталья покривилась и взяла.
Тут уже нужны пояснения. Для чего потребуется практически единственное в этом очень последовательном и неизбежном повествовании отступление. Наталья со своим новым приятелем познакомилась так: однажды поздним вечером, выйдя из вагона метро на своей станции и в одиночестве оказавшись на перроне, сорокалетний молодой… Вот тут я немного затрудняюсь: как же мне все-таки называть его, моего героя? Получив диплом историка, он мог без особого труда освоить несколько языков и стать филологом для того только, чтобы жизнь сделала из него философа. Или, как и многие в этом городе, начал он с технического образования, а дальше с ним непременно должна была произойти та же самая трансформация: филолог — историк — философ (с небольшими вариациями, но обязательно “философ” в конце). Мог окончить курсы и проработать несколько лет в городском экскурсионном бюро или стать библиотекарем или хранителем в одном из городских музеев; мог запросто оказаться геологом, который, скитаясь по огромной стране, накупил множество книг, непонятно зачем издавшихся мизерными тиражами и загонявшихся в глухие села Казахстана или Киргизии, а то и куда подальше (Ахматова, Мандельштам, Кафка и им под стать), собрал из них домашнюю библиотеку и завершил свое образование опять-таки философом — всякое в этом городе случалось с людьми, но закончиться могло только одним. В подтверждение своих слов заметим, что мог он и вообще нигде не учиться, а после школы “закосить” от армии и устроиться на работу в одну из городских котелен, где собирались такие же, как он, чтобы в обязательном порядке сделаться философами. Да и как же не сделаться философом, если ты видишь, с какой легкостью каждую ночь разгоняет промозглый мрак улицы свет фонаря, стоящего под твоими окнами! Словом, он стал одним из тех, кто в свободные от основной работы дни, как пчелиный рой, с утра облепляли читальный зал “Публички” и окончательно отлеплялись от нее только вечером. Кто простаивал за столиками в шумном кафе “Сайгон” на углу Невского и Литейного — десять минут хода от той же самой “Публички”. Где тут, в этой шевелящейся людской каше, свои, где чужие — с ходу и не разберешь, тут чашка кофе за семь копеек, которую никто из своих, кажется, никогда не заказывал, потому что брали “маленькуюдвойную” за четырнадцать и тут же за столиками читали друг другу стихи или обменивались из-под полы книгами и пластинками. (Пластинками, правда, больше менялись не здесь, а в садике на Литейном, там же, где продавали и хорошие книги.) Слышали вы когда-нибудь, чтобы в кафе читали стихи? А в портфеле или папке (тогда многие ходили с модными, из кожзаменителя, папками на молниях) лежит пачка бланков-требований в “Публичку” на заинтересовавшие тебя книги: одни, пока ты тут пьешь “маленькуюдвойную”, тебе ищут, других почему-то нет в наличии, хотя про них точно известно, что они есть, третьи получить нельзя, потому что получить нельзя. А после перерыва на кофе — восхитительное чтение в библиотеке, потому что это безумно, безумно, безумно интересно: узнать о том, о чем нигде в другом месте узнать нельзя! Начитавшись в “Публичке” не рекомендованных к прочтению или же просто редких книг (знакомые библиотекари нам их все-таки добывали), долго гуляли по улицам. А вечером пили сухое вино (как правило, без закуски) в одном из парадных на Невском или прилегающих к нему улицах: пачка сигарет, споры о прочитанном или услышанном в кафе… И ведь почти не мусорили! Мусор уносили с собой, а бутылку — в карман, чтобы позже сдать за двенадцать копеек, потому что еще немного — и в самом деле совсем немного: чуть больше рубля — и можно наскрести мелочи на новую бутылку “сухого”. И все поголовно в кого-нибудь влюблены! А на улицах нет ни нищих, ни богатых, потому что все равны и, может быть, оттого счастливы. Прежде всего потому, конечно, что нет богатых, и совершенно непонятно, что значит богатство и зачем оно, если главным достоинством среди людей считается другое: знать и уметь, и еще помогать ближним. Потому, наверное, и нет нищих — опуститься тебе не дадут такие же, как ты. А плюнуть мимо урны или бросить окурок считалось неприличным: запросто могли сделать замечание прохожие или даже оштрафовать милиционер. Считалось также неприличным обмануть или не отдать вовремя занятые деньги — с этим человеком могли потом долго не разговаривать. Работать в торговле зазорно. Потому что невозможно купить что-то в одном месте за одну цену и продать в другом за другую, выше первоначальной. На “поливалке” в белую ночь можно доехать с Васильевского острова до Средней рогатки за три рубля. И это время для всех нас, счастливо и незаметно живших в нем, уже никогда, никогда, никогда не вернется!
Так как же все-таки следует называть мне моего героя, путешествующего по жизни с едва заметной улыбкой на лице (или, лучше сказать, четвертью улыбки)? А вот как: буду звать я его и дальше “философом”, как и великий Гоголь своего Xому Брута. Тем более что и положение, в котором оба они оказались, во многом сходно. А фамилией его пусть останется “Савицкий”. Во-первых, потому что я знал нескольких очень приличных людей с такой фамилией, а во-вторых, потому что в ней как-то удачно пересеклись и теперь уже почти не ощущаемые дворянские корни, доставшиеся герою в наследство от московской прабабушки, и что-то от ночной жизни, когда, обложившись книгами, он до утра корпел над своими текстами, по крохам собирая и выстраивая в систему прочитанное и понятое о Культуре, Вере и Истории. Есть в этой фамилии и нечто от легкого, оставшегося в народе уважения к фамилиям на “ский” и такой же легкой настороженности властей. К таким, как он, чьи семьи пережили страшную блокаду, в зимний вечер можно было без предварительного звонка по телефону “завернуть” на чай или стрельнуть до получки четвертной, им оставляли ключи от дома, уезжая в отпуск или командировку — кормить кота или поливать цветы. Да мало ли на что такие “Савицкие” могли пригодиться? По большому счету, на его месте мог оказаться любой из нас, выросших и поумневших в этом городе под низким небом почти без солнца, а позже бежавших из этой страны, или не выдержавших и соскользнувших на дно жизни, или же просто умерших. Он был тем лучшим, что в нас тогда было, чем мы жили и сопротивлялись “им”, позже прихлопнувшим всех нас одним страшным ударом.
Выйдя из вагона метро на своей станции и в одиночестве оказавшись на перроне, сорокалетний философ в очередной раз отметил про себя деталь ночной жизни метрополитена: рев трубок дневного света походил на рык подземного животного. Днем, когда станция заполнена ожидающими посадки пассажирами, он поглощается телами людей. Предоставленный же самому себе в тишине пустого зала подземный зверь ревет! Знал философ и еще одну подземную тайну: если встать в самом конце платформы и закрыть глаза, то при приближении поезда можно услышать странный негромкий перезвон — будто позвякивают под землей сотни елочных игрушек: это трепещут от гонимого поездом воздуха сотни алюминиевых номерков, подвязанных к кабелям, продолженным по стенам тоннеля.
Перед эскалатором внимание философа привлекла неприятная сцена: молоденький милиционер подталкивал к бегущим вверх ступеням растрепанную пленницу лет девятнадцати:
— Давай-давай наверх!
— Просто у меня голова закружилась! — сопротивлялась та.
Потом они втроем ехали по длинному эскалатору вверх.
У двери “Посторонним вход воспрещен” милиционер, — а он оказался сержантом, — придерживая пленницу, принялся ковыряться в замке. А Савицкий прошел дальше, к выходу из метро. Стоя под козырьком станции с поднятым воротником плаща, чтобы защититься от секущего ночного дождя, он смотрел, как по широкому проспекту несутся машины, вспарывая лужи и поднимая вверх с асфальта гроздья тяжелых, как ветви сирени, сверкающих брызг. За его спиной лязгнул запор — уборщица, оставив швабру, которой она возила по полу вестибюля, опускала задвижки стеклянных дверей станции. Сержант к этому времени уже справился с замком двери и вталкивал упиравшуюся пленницу в служебное помещение. И тут девушка с Савицким встретились взглядом: надежда вспыхнула в ее глазах, и она сделала последнюю отчаянную попытку освободиться:
— Пустите! Я же не пьяная совсем!
Сержант легко втолкнул ее в помещение, вошел следом и прихлопнул за собой дверь.
— Заперто! — почему-то истерично, как кричат только работники метрополитена из-за какой-нибудь ерунды вроде габаритов проносимой клади, завизжала уборщица Савицкому, хотя он и не пытался вторгнуться в ее владения, а через стеклянные двери лишь наблюдал за становящейся все более неприятной сценой в вестибюле метро.
Не случись этого крика, так раздражавшего его в служебных людях, Савицкий бы просто ушел, но теперь, легко взвинченный им, он толкнул прозрачную, оказавшуюся последней незапертой дверь и прошел мимо истерички-уборщицы к служебному помещению, где скрылся милиционер со своей ночной жертвой. Эта дверь оказалась закрытой. Не сложив никакого предварительного плана действий, Савицкий в нее постучал. Щелкнул запор, выглянула голова сержанта, подозрительно оказавшаяся без фуражки.
— Тут у вас девушка… — начал Савицкий.
— Ваша знакомая? — тотчас же поинтересовалась голова.
— Да н-нет, — помедлив, ответил Савицкий.
Глаза милицейской головы тут же сделались жесткими:
— Проходите, гражданин! — говорила уже не голова, а весь сержант целиком, справившийся с первоначальной растерянностью и теперь стоящий перед Савицким. Поскольку растерянность все еще проступала на его лице, он счел нужным объясниться: — Гражданка задержана как находящаяся в состоянии алкогольного опьянения!
— Она еще может успеть на последний поезд, не такая уж она и “находящаяся”! — как можно мягче сказал Савицкий, чувствуя, что его отношения с властью вступают в фазу очередного безнадежного поединка.
Повисла пауза. В тишине закончившего работу метро было слышно, как с той стороны двери “служебки” кто-то царапался. Наконец пленница воспользовалась возникшей заминкой, открыла дверь и прошмыгнула мимо сержанта к выходу. Не случись поблизости свидетелей этой сцены — истерички-уборщицы и дежурной, застывшей в своей прозрачной пластмассовой коробочке с поджатыми губами, дело могло бы кончиться плохо для Савицкого тут же на месте: столько масла вдруг разлилось по лицу сержанта.
— А давай-ка мы с тобой зайдем! — медовым голосом предложил он, распахивая перед философом дверь “служебки”. Неуважение сержанта к гостю выразилось, прежде всего, в том, что, войдя, он не удостоил того ни единым словом, а в сильнейшем раздражении плюхнулся за стол, надел и тут же снял валявшуюся на столе фуражку, громыхнул пустым ящиком стола и достал очень неприятный бланк: — А теперь, — сказал он, — мы оформим наши, так сказать, внезапно возникшие отношения!
— Какова же, позвольте вас спросить, причина задержания? — как можно вежливее поинтересовался Савицкий.
— Причина-то? — сержант покосился на фуражку, задумался и вдруг рявкнул: — Фамилия?!
Савицкий достал из кармана паспорт, который сержант принял от него все так же, не поднимая глаз (носить паспорта с собой надобности не было, это войдет в правило позже, но в этот день паспорт оказался у Савицкого случайно).
— Место работы? — глухо поинтересовался сержант.
Савицкий пожал плечами.
— Место работы?! — уже громче повторил сержант свой вопрос и, будто что-то почувствовав, оторвался взглядом от протокола. Савицкий поморщился:
— Напишите так: временно безработный.
Вот тут-то глаза сержанта и полыхнули волчьим огнем. Он снял трубку телефона и навертел на его диске какой-то номер.
— Евсеев? — сладко спросил он трубку. — Это Соколков. — Тут у меня сидит один… временно безработный. Давай машину!
Савицкий поскучневшим взглядом обвел помещение: обычный неуют “караулки”, ни одного окна. Еще со школы до тошноты знакомые плакаты по стенам: оказание первой помощи пострадавшим при травмах и ушибах — забинтованные руки, ноги, головы… И опустил глаза. А когда через секунду поднял их на сержанта, в них уже светился мало уместный в этой ситуации веселый огонек.
— Вот что, сержант, — разделяя каждое слово, сказал он. — Повоевали и ладно. А теперь давай по-хорошему, по-мужски: расходимся!
На секунду оторвавшись от протокола, сержант метнул в Савицкого удивленный взгляд: в голосе жертвы прозвучала отчетливая угроза.
— Через пять минут прибудет “Спецтранс”, — усмехнулся сержант. — Я тебе устрою, морда… — он расписался в протоколе и поставил жирную точку, — …самый в твоей жизни последний поезд!
— Идиот, — без тени злости сказал после короткого колебания Савицкий (к этому времени огонек в его глазах уже разгорелся до размеров веселого бешенства). — Смотри, как это делается! — После этих слов он встал и, все так же глядя в довольное лицо сержанта, размахнулся и вдруг что есть силы долбанул кулаком сам себя по лицу. И упал, отпихнув ногой стул и крепко стукнувшись головой об пол.
От неожиданности сержанта перекосило, и он закашлялся. Потом вскочил, обежал стол и остановился над “пострадавшим”.
— Да никак ты артист?! — уже беззлобно улыбнулся он. — Вставай. Ну?!
Но Савицкий не двигался. Тогда сержант присел на корточки и перевернул пострадавшего лицом к себе: тот по-прежнему не подавал признаков жизни. Ни наглости, ни злости не было больше в глазах сержанта: только растерянность.
— Ладно, вставай, — попросил он. — Слышишь? Подурковал и хватит.
Не дождавшись ответа, сержант поднялся и пошел к выходу из дежурки. Открыл дверь и наткнулся взглядом на повернутое к нему лицо равнодушной дежурной (“свидетельницы”, говоря языком протокола), по-прежнему сидевшей в своей пластмассовой мутноватой коробочке с поджатыми губами. После чего хлопнул дверью и в бессилии опустился на стул у стены.
— …таким и поступил, — объяснял сержант позже наряду, состоявшему из двух милицейских в ватниках, один из которых — постарше и покрупнее — сидел перед Савицким на корточках.
— Откуда же тогда известно, что он “временно безработный?” — спрашивал другой, помоложе, держа в руках бланк заполненного протокола. — А потом нам его подошьют? С сотрясением мозга? Ну-ну.
И тут сержанта наконец прорвало:
— Да это он сам себя, ребята, истинным Бо!.. — он глянул на Савицкого и осекся. Потом вырвал из рук младшего в наряде недавно составленный протокол, скомкал его и сунул в карман.
Ответом на это заявление был дружный невеселый смех наряда. Старший, по-прежнему сидящий на корточках, пригляделся к уже заплывшему глазу Савицкого и потянул носом:
— М-да. И спиртным не пахнет. Не повезло тебе. Давай-ка, вызывай врача!
Двоих из “Спецтранса” вскоре сменили шофер и врач “скорой”.
— Вы только его не уроните! — сержант, к этому времени вконец потерявшись, суетился вокруг носилок, на которых лежал пострадавший философ. — Вот его паспорт! — вспомнил он и сунул паспорт под пострадавшего, открыл дверь “служебки” и отправился сопровождать процессию до стоящей неподалеку под дождем машины “скорой”.
Но в “служебке” к этому времени уже вовсю звенел телефон, поэтому сержанту пришлось вернуться, снять трубку и что-то долго слушать, закатывая глаза к потолку и обливаясь потом. А Савицкий, лишь только его поднесли к машине, легко спрыгнул с носилок, сунул паспорт в задний карман брюк и пошел, не оборачиваясь на смотревших ему вслед с усталой грустью работников медслужбы.
— Благодетель! Трехи на такси не найдется? — остановил его возле газетного киоска шепот: за киоском пряталась протрезвевшая Наталья.
К пустому ночному проспекту они подошли вместе. Дорогу на ту сторону им преградил ночной бесшумный эскорт: с десяток черных отлакированных дождем машин в брызгах воды и света догоняли одну — первую, главную, несшую свой тайный груз в аэропорт.
…а ночью у них случилась обыкновенная в таких случаях и очень понятная любовь (ведь случиться любви в такую ночь — плевое дело!). Причем, как это нередко бывает именно в таких случаях, вполне настоящая, полная самых искренних чувств, после которой Наталья стала часто бывать у Савицкого.
— …и, пожалуйста, прибери в квартире! — попросил он ее в описываемое утро на следующий день после посещения участкового “с протечкой”, когда она проснулась.
— Мне нужно закончить отчет! — заявила на это Наталья.
После того, как он ушел с тюком белья в прачечную, она встала, включила телевизор. Появившийся на экране диктор (у Натальи сложилось ощущение, что он оттуда никогда и не исчезал) сказал: “…политика мира. Одним из главных событий этой недели стала научно-практическая конференция “Ленинские принципы организации социалистического соревнования”, которую открыл…” Наталья приглушила звук телевизионного приемника и, подражая интонациям и манере диктора, продолжила вместо него по вчерашнему все еще открытому на кухонном столе газетному развороту: “…открыл, что общество и общественная практика являются тем источником и той сферой, где рождаются способности к творчеству…” Она заглянула в исписанный лист бумаги и закончила фразу так: “…и понимание красоты, как эстетической категории!” После чего, чрезвычайно довольная, включила звук телевизора, переключила программу, попала на похожего диктора, поморщилась, переключила телевизор в третий раз, прислушалась к свисту появившейся на экране какой-то телевизионной птицы, вновь приглушила звук телевизора и, используя врожденные способности к звукоподражанию, в точности скопировала ее голос. И счастливо засмеялась.
Прозвенел дверной звонок. Наталья нашарила тапочки и вышла в коридор:
— Кто?
Молчание за дверью.
— Кто там? — переспросила Наталья и, поскольку никто не ответил “кто”, пожала плечами и открыла дверь: за дверью стоял знакомый добродушный пожилой милиционер.
— Доброе утро! — поприветствовала его Наталья и добавила со смехом: — А протечки у нас так-таки и нету!
— Нету? — страшным мертвым голосом отозвался на это милиционер. — Фамилия! — и, не дожидаясь приглашения, вдруг шагнул в прихожую, оттеснив с пути Наталью.
— …ты бы его просто выгнала! Зачем ты вообще пустила его в квартиру?! — выговаривал Наталье Савицкий, когда они вновь сидели за столом на кухне.
— Он сказал, что имеет право, — и Наталья “в лицах” рассказала Савицкому как именно это было: — Я ему: чья фамилия? Он мне — сразу на “ты” — “твоя!” А что я? Я же голая! Он мне: “Будем тебя устанавливать!” — Обычная улыбка постепенно сползала с лица Савицкого. — Потом зашла эта, снизу… Соколова с протечкой. Она, оказывается, на лестнице стояла. Он ей: “Шумели?” — “Шумели”. — “Ногами топотали?” — “Топотали!” — “Нарушение правил социалистического общежития! Будем оформлять как притон!” Я ему: да мы марксизмом занимались! Хоть бы ухом повел! Сел… — Наталья показала место за столом. — Чашку локтем в сторону!..
— Протокол составил?
Наталья кивнула.
— Ага. И еще пообещал сообщить в институт. Как ты думаешь, в самом деле сообщит?
Савицкий принялся молча пересчитывать принесенные из прачечной простыни. И через некоторое время поднял наконец от работы голову:
— Кто-нибудь звонил?
— Два раза из университета звонили. Еще кто-то не назвался. Еще предлагали учеников. У тебя же везде блат!.. Может быть, все-таки похлопочешь насчет меня, а?
— Ты отчет написала?
— Не успела.
— Так что же ты все это время делала?! — взревел, не удержавшись, Савицкий.
Наталья выругалась беззвучно, одними губами.
— …я, конечно, могу, стиснув зубы, выйти за тебя замуж… Но ведь я тебя не люблю! — сказала она ему на следующее утро.
— А ты вообще любить не можешь!
— Это почему? — Наталья растерялась.
— Тебя в школе этому не научили. Хочешь, поговорим серьезно, без дураков? — предложил Савицкий.
— У тебя тридцатка есть? — начала разговор “без дураков” Наталья.
— Нет.
— Совсем нет?
— По-другому “нет” не бывает, — сказал Савицкий. — Ну, так как, хочешь без дураков или нет?
— Ладно, давай без дураков, — сдалась Наталья.
— Значит, так… — начал Савицкий. — Тебе сейчас сколько? Девятнадцать? — Наталья кивнула. — Лет сто назад ты бы была уже взрослой женщиной!
— Я и сейчас взрослая женщина! — заявила Наталья.
После этого она положила голову на локоть и приготовилась слушать.
— Чем ты собираешься заняться? — спросил Савицкий.
— Как чем? Буду учиться! Я буду великой актрисой!
— Да? Ну, а вообще-то что ты собираешься делать?
— Я тебя поняла, — Наталья кивнула и начала рассказывать про “вообще”: — Значит, так: я закончу институт через два года, потом распределение, потом замужество. Или нет — сначала замужество, потом распределение. Через год рожу ребенка, тогда мне будет двадцать два. Потом…
— А работать? — остановил ее Савицкий. — Ведь в театре придется работать!
— Я умею работать! — заявила Наталья. — Я буду заниматься!
— Ты вконец обленилась!
И тут Наталья метнула в Савицкого недобрый взгляд:
— Ты, наверное, хочешь сказать, что из меня ничего не получится?
— Почему? Что-нибудь, наверное, получится, — Савицкий как-то не очень хорошо усмехнулся.
Наталья вскочила. Дело шло к ссоре. Теперь ссора ее устраивала:
— Зачем же, в таком случае, ты зовешь меня замуж?
— Потому что люблю, — простодушно ответил Савицкий. — А тут, к несчастью, все это не имеет никакого значения. Или, скажем так, почти не имеет.
— Если ты заведешь разговор на эту тему еще раз, я уйду от тебя навсегда! — пригрозила Наталья, после чего упорхнула за косметикой в магазин. А когда вернулась, стала свидетельницей странной сцены: в прихожей негромко спорили двое: Савицкий и какой-то Неизвестный — огромный и с ведром. Причем ведро это, как было ею замечено, он пытался во что бы то ни стало всучить Савицкому.
— Куда же я ее дену? — упирался тот. — По дому пойду разносить, что ли? Так ведь слухи пойдут! Что вы со мной делаете?! — и он обратился за помощью к только что подошедшей Наталье: — Ну хоть ты ему скажи. Приволок мне целое ведро сметаны! — И, вспомнив, что Наталья не “в курсе”, объяснил: — В качестве гонорара за перевод.
— В следующий раз, как и положено, будет деньгами, — гудел Неизвестный. — А пока… Да вы не волнуйтесь, это я шофером на молокозаводе…
— Тогда делать нечего, — сдался Савицкий. Из коридора Наталья смотрела, как оба они — и философ, и Неизвестный — нависли в комнате над письменным столом. Зазвучала иноземная речь. — Тут у вас туманное место… — говорил Савицкий. — И потом еще глагол “галопировать” от второго лица множественного числа…
— Извиняюсь, ошибка, — густо гудел Неизвестный.
— Исправляйте, — Савицкий наконец оставил Неизвестного и вышел к Наталье.
— Это что, итальянский? — шепотом спросила она.
Савицкий сморщился как от зубной боли:
— Эсперанто, — он мотнул головой в сторону Неизвестного. — Труд всей жизни!
— А какие языки ты еще знаешь? — осторожно поинтересовалась Наталья.
— Три основных европейских и немного хинди.
Наталья испугалась, но смолчала. Потом они долго провожали Неизвестного.
— Через неделю мне никак не успеть, — говорил Савицкий в прихожей. — Это же шестьсот страниц! Необходимо, как минимум, две недели.
— Десять дней. Потом будет поздно, — гудел Неизвестный и косил глазом в угол, на свое ведро. — Тогда же и ведро вернете.
…позже Наталья под каким-то предлогом сбежала из этого дома. Что-то в горечи, с которой новый ее приятель произнес фразу насчет несчастья возможной женитьбы, ее задело. Поэтому она рванулась к подругам.
— Ушла? — спросила Марина.
— Надоел он мне! — ответила Наталья.
— Поссорились, наверное? — предположила Катерина.
— Пусть катится в ж..! — выругалась Наталья.
— Пусть катится, — согласились подруги.
…утром их студию посетило большое районное начальство. Какое именно — Наталья не знала, она опять опоздала. Через щелочку в двери зала было видно, что на маленькой сцене за столом сидели несколько человек, включая мастера, который заметно нервничал. Рядом с ним скучала уже виденная однажды Натальей “старуха” из комиссионки, та самая “паразитка”, примерявшая шубку. За слоем дорогого импортного грима, покрывавшего ее лицо, Наталья разглядела, что ей и в самом деле было не больше пятидесяти. А возле стола стоял Катькин “туз” из желтых “жигулей” и, так же, как на улице, смешно подергивая брюшком, произносил речь, которая на театральном профессиональном языке могла быть обозначена как “монолог”. В этом монологе, как в калейдоскопе, мелькали такие навязшие в зубах телевизионные слова, как “по указке сердца”, “международный империализм” и “райком надеется”. Наталья зевнула и уселась на подоконник в ожидании конца этого монолога.
…потом началась репетиция. На сцене из кубов, ширм и стульев возникла комната. Поступки и реплики персонажей связались в единое целое. Произошла волшебная материализация, и рухнула “четвертая стена”, разделявшая до этого времени актеров и зрителей, и сцена вдруг полетела на Наталью…
— Стоп! Стоп! Стоп! — прервал репетицию педагог. — Выход Маши попрошу еще раз. Маша, идите сюда. Что у вас в этой сцене?
Катерина, игравшая роль Маши, расправила юбку и подошла.
— Я вхожу в аудиторию и ищу свободное место, чтобы сесть.
— Вы просто так входите в аудиторию? Вы читали пьесу? Что произошло в предыдущей сцене?
— Ссора.
— Ссора!.. — этой ссоре педагог обрадовался так, словно известие о ней доставило ему несказанное удовольствие. — Вот видите! Произошло событие, которое в будущем может повлиять на вашу судьбу, а вы просто так входите в аудиторию!
— Я должна бояться?
— Это ваше дело. Но просто так вы теперь в аудиторию уже не войдете. Просто так, как вы входили до этой ссоры каждый день. Ищите.
— Можно я попробую побояться? — спросила Катерина.
Педагог пожал плечами. Сцена началась снова. Катерина неуверенно вошла в аудиторию и начала “прикалываться”, то есть пугливо шнырять глазами по сторонам.
— Вы что?! — вскричал педагог. — Подойдите сюда! — Катерина подошла. — Как, по-вашему, кого боится Маша?
— Маша? Ну, она…
— Какой характер у Маши?
— Немного вздорный.
— Непредсказуемый! — подсказал кто-то из зала.
— Вы слышали? То есть что?..
— Маша не знает, как она поступит, — нашлась Катерина и заулыбалась.
— Значит, она боится?
— Боится.
— Но, черт возьми, кого же боится Маша?
Катерина потупила глаза. Повисла пауза. Педагог терпеливо ждал.
— Маша боится себя, — негромко подсказала из зала Наталья.
— Именно, именно! — оживился педагог. — Маша боится себя! Она, вообще говоря, даже не знает, останется ли она в аудитории или же пулей вылетит на улицу. Попробуем. Входите!
Катерина вошла, и Наталья вдруг почувствовала: эта придуманная кем-то, нереальная до этого момента Маша — человек сложный, ее поступки для нее же самой подчас заканчиваются трагически.
— Закрепили, — заключил педагог. — Поехали дальше.
…шла репетиция. Педагог спорил со студийцами, иногда упрямо настаивал на своем, и тогда всем казалось, что он не прав. Но в следующей сцене выяснялось, что он все-таки прав, и педагог довольно потирал руки. Но тут же снова срывался в крик, невольно подражая мастеру, и останавливал репетицию. Наталья сидела и, как она теперь часто это делала, сравнивала себя с ожившей вдруг Машей. “У меня тоже непредсказуемый характер, — решала она. — Я тоже боюсь себя”. Но потом начиналась сцена, в которой у другой героини характер был предсказуемый, а себя она нисколько не боялась. “Я тоже такая”, — думала Наталья, позабыв о том, что она решила в предыдущий раз. Сделали перерыв. Раскрасневшаяся Катерина подлетела к подруге.
— Как я?
— Нормально, — сказала Наталья. — Но я бы добавила темперамента. А вообще, я ничего не поняла из того, что ты играла. Кажется, ты не тянешь сквозное. Да-да, ты не ощущаешь сверхзадачу!
Катерина надулась. К ней подскочила вдруг “выздоровевшая” Маринка.
— Блеск! Блеск! — затараторила она. — Сцена с Сергеем — это вообще!.. Теперь Сашка-просто в тебя по-настоящему влюбился.
— Подумаешь! — небрежно заметила Катерина. — Он давно уже в меня влюблен! — она обвела волоокими глазами студию. — Пойду-ка я порепетирую, — и отправилась на лестницу.
— Катька завелась, — сказала Марина. — Ну, теперь держись! А ты, Наташка, не горюй, еще возьмешь свое!
— Конечно, возьму, — усмехнулась Наталья.
…и взяла. После репетиции она вошла в кабинет зубного врача, чтобы поставить протез взамен утраченного зуба. Врач стоял к ней спиной. “Старый”, — пронеслось в голове у Натальи. Но вот врач обернулся. “Да нет, ничего…” — оценила Наталья и инстинктивно присела, как кошка, когда та готовится к прыжку.
— Чего вы встали в дверях? Боитесь?
Наталья подошла и опять же, по свойственной ей привычке, потянулась к врачу так, что рот ее оказался прямо возле его лица.
— Чего мне бояться? Я ничего не боюсь, — сказала Наталья и отпрянула.
Невольно врач потянулся к ней. “Попался…” — заключила Наталья и села в кресло.
— Откройте рот.
Наталья открыла.
— Ого! Где это вы потеряли такую драгоценность?
— А арке! — ответила, не закрывая рта, Наталья.
— Не понял?
— В парке. На качелях покаталась.
— Зубы нужно беречь, девушка, — назидательно сказал врач. — К сожалению, это то, что человек утрачивает прежде всего.
— Прежде всего человек утрачивает принципы! — ответила Наталья, вдруг очень кстати вспомнив слова Савицкого.
И увидела, что произвела этим впечатление: врач посмотрел на нее с уважением. “Это надо закрепить”, — решила она. Врач ковырялся у нее во рту, а Наталья, скосив глаза, разглядывала его руку: мощную, с крупными рыжими веснушками. В ней что-то начало дрожать, потом запело.
— Неприятно? — спросил врач и отложил инструменты.
И начал говорить что-то о том, что необходимый инструмент, к сожалению, находится у него дома, что в домашних условиях эта неприятная операция… Словом, через несколько минут Наталья уже держала в руках номер его телефона.
…она должна была звонить ему в восемь. Но по отработанной уже тактике позвонила в одиннадцать.
— Вы свой номер записали неразборчиво. Может быть, лучше в другой раз? — Наталья делала вид, что хочет отвертеться от этой встречи.
— Но мы же с вами договорились! И потом, это займет совсем немного времени!..
О том, сколько это займет времени, Наталья знала не хуже врача. Она поймала такси и помчалась по городу.
Стол накрыт не был. “Он что, и в самом деле решил заниматься моими зубами?” — испугалась уже изрядно проголодавшаяся к этому времени Наталья. Но вскоре недоразумение разрешилось: стоило Наталье признаться, что она студентка, живет в общежитии, как тут же был собран ужин, из холодильника выставлен ликер. К концу ужина на часах была половина второго ночи. Врач был пьян. Он сидел за кухонным столом и перебирал в руках ненужные инструменты. Наталья взяла инициативу в свои руки: пошла в комнату, прилегла на диван и уснула. А когда проснулась — и она уже была раздета, и врач гол. Обнимая мускулистую спину врача, Наталья то проваливалась куда-то, то, наоборот, взлетала под облака. Скоро врач устал. Наталья закрыла глаза и попыталась отделаться от бушевавшей внутри нее пустоты.
— Ты что, Наташа?
— Все! — грубо ответила она и провалилась в сон.
…утром для нее были приготовлены ванна, завтрак и сладкие рыжие глаза:
— Где мне тебя найти?
Наталья, не раздумывая, сунула врачу телефон Марины и выпорхнула на улицу.
“Господи! Сделай так, чтобы я встретила Человека! Господи, для тебя это такая малость! — Но по дороге человек, о котором Наталья взывала к Господу, ей не попадался. — Вот сейчас заверну за угол и увижу его! — загадала она и замедлила шаг. — Господи, прошу тебя! — Но и за углом никого не было. — Да есть ли ты вообще на свете, Господи?! — закричала едва не вслух Наталья. — Если ты есть, сделай так, чтобы я была опять маленькой! Чтобы мне не ходить каждый день в эту проклятую студию!” Наталья немного подождала, но чуда и в этот раз не случилось. Со злости она плюнула, прыгнула в автобус и поехала через какие-то пустыри в центр, нести свой крест дальше. От встречи с врачом крест, разумеется, потяжелел, но пока она этого не чувствовала: начинался новый день, который, по ее мнению, должен был принести ей столько радостей и удовольствий, сколько она приложит к тому усилий. “Хорошо бы вечером забраться в компанию, — мечтала Наталья. — Не в общаге, а к кому-нибудь домой. Потанцевать, послушать музыку, покурить. Наконец, поплакать… Да-да, поплакать у кого-нибудь на плече, наврать ему, дураку, с три короба, чтобы поверил. И в новую бы компанию, чтобы меня там не знали. Все бы парни за мной ухаживали!..” — Наталья невольно улыбнулась, представив, как несколько парней сбиваются с ног, чтобы выполнить любой ее каприз, — да хоть с балкона вниз головой! И загадывают, с кем из них она отсюда уйдет. “Ведь из-за меня еще никто не кидался с балкона! — Наталья засмеялась. — Все впереди! Все еще впереди, надейся и жди!” — запела она, и на нее зашикали: в этот момент, как оказалось, Наталья ехала в автобусе, где петь не полагалось. Вот в студии — там хоть глотку сорви!
Едва дотерпев до студии, она плюхнулась за рояль. Мелькнула чья-то тень, хотя обычно в это время в студии не было никого. Наталья начала что-то грустное, чтобы поведать тени о том, как ей одиноко на свете. Она знала, что такую тень может отбросить только мужчина. В данном случае — рыжий Сашка.
— Играешь? — поинтересовался он.
Наталья захлопнула крышку рояля и встала.
— Где ты была ночью?
— В общаге, где же еще! — ответила Наталья и по рыже-сашкиным глазам поняла, что он туда заезжал и там ее не нашел. — Уснула в общаге, — исправилась она. — А потом зашла за мной подруга, и мы…
— Не надо больше, — попросил рыжий Сашка.
— Разве ты не хочешь узнать, где мы были? Там было такое огромное озеро…
— Не надо больше врать! — объяснил свои слова рыжий Сашка. — Пожалуйста.
И Наталья не сразу нашлась, что ответить.
— Ну и что! — заявила она через некоторое время. — Разве твое это дело? Ты же ребенок! Разве я обязана давать ребенку отчет в своих поступках?
Рыжий Сашка помотал головой и пошел прочь.
— Рыжий Сашка!.. — Наталья догнала его и взяла за руку. — Пойдем немного погуляем?
…в парк они вошли, держась за руки.
— Ты только меня больше не оставляй, ладно? — попросила Наталья.
— Ладно. Тебе что, очень плохо?
Наталья не знала, плохо ей в данный момент или нет, но на всякий случай она кивнула.
— Я тебя не оставлю, — заверил ее рыжий Сашка. — Только и ты должна мне обещать, что не будешь больше врать. Я ведь никогда с тобой не знаю, где правда, а где нет. — И Наталья решила, что с этой минуты она прекращает врать навсегда. — Ну, так где же ты была вчера?
— Меня затащили в компанию… Ну, так, как у меня всегда и бывает. А я очень хотела тебя увидеть… — “Навру ему маленько, — решила Наталья. — Пусть парень порадуется”. — Мы чуть-чуть поддали, а я все хотела тебе позвонить, а мне все не давали и прятали телефон… — рыжий Сашка повеселел и покрепче сжал ее руку. — Ну вот. А потом я все-таки позвонила. А у вас никто не ответил.
— Правда? — удивился рыжий Сашка. — А у нас все были дома!
— Да-да! — начала наступление Наталья. — А потом я звонила еще раз, чтобы ты меня оттуда забрал, потому что мне вдруг стало без тебя скучно. А потом я легла спать. И все.
— Без последствий? — спросил рыжий Сашка и помотал головой.
“Не поверил, — подумала Наталья. — Зря я его пожалела”.
— Ты думаешь, я, по-твоему, кто? — бросила она вызов своему спутнику.
— Ты что! — рыжий Сашка испугался. — Это я просто так спросил. Я тебе верю.
“Ни хрена не верит!” — заглянув в рыже-сашкины глаза, поняла Наталья.
…позже они курили на балюстраде Исаакиевского собора, куда задувал тревожный ветер с Невы и где “сонца” было все-таки заметно больше, чем в городе. “…Мариинский дворец архитектора Штакеншнейдера, — долетал до них равнодушный голос экскурсовода. — Подаренный Николаем Первым на свадьбу дочери. В октябре семнадцатого года над ним так же взвился красный флаг!” Равнодушная к этому последнему факту экскурсия, на миг задержавшись напротив дворца, прошла дальше по колоннаде.
— Ты сейчас меня все-таки не оставляй, — попросила еще раз Наталья рыжего Сашку.
Под ногами у нее распластался Великий город, казавшийся с такой головокружительной высоты хрупким и даже игрушечным: по его игрушечной площади ходили игрушечные прохожие — разноцветное человеческое пшено. А когда-то очень-очень давно игрушечные люди с игрушечными винтовками брали стоящий отсюда неподалеку игрушечный Зимний дворец. И стреляла игрушечная пушка. И от этого текла на землю настоящая человеческая кровь… Экскурсия прошла. Девушка, по виду провинциалка, задержалась возле Натальи и, наклонившись к ее уху, что-то спросила.
— Туалет? Не знаю! — брезгливо ответила та, смерив провинциалку с ног до головы презрительным взглядом, и прижалась к рыжему Сашке.
— Я тебя не оставлю! — пообещал тот. — Только тебе нужно чем-нибудь заняться, кроме учебы. Может быть, возьмешь какую-нибудь общественную работу?
При этом Наталья глянула на рыжего Сашку так, что тот осекся.
— Закрой глаза и помолчи! — попросила Наталья и вслушалась: игрушечный город был полон игрушечной же негромкой жизни: где-то внизу громыхали машины, шумел ветер в колоннах, кричали птицы, кричали рабочие на строительной площадке неподалеку… — Сколько всего в этом!.. — проговорила Наталья и объяснила рыжему Сашке: — Сколько жизни. Я счастлива! — И через некоторое время спросила: — Ты меня любишь?
— Да, — выдохнул рыжий Сашка.
— Очень?
— Да, очень.
— А я тебя нет! — вдруг неизвестно зачем призналась Наталья и расхохоталась.
Но рыжий Сашка на нее даже не обиделся:
— А ты вообще когда-нибудь кого-нибудь любила?
— Знаешь, я оч-чень любила одного человека. Оч-чень люблю одного человека. Не важно кого, важно, что оч-чень.
— Пожалуй… — сказал рыжий Сашка. — Ты и в самом деле оч-чень любишь одного человека.
— Заметно? — обрадовалась Наталья.
— Заметно, — бесцветно отвечал рыжий Сашка. — И этот человек — ты сама!
Наталья рванула руку. Но ее держали крепко.
— Пусти, дурак!
— Никуда я тебя больше не пущу!
— Ты пользуешься тем, что я женщина, что я слабая!.. — Наталья начала сдаваться. — Но я все равно уйду от тебя!
— Иди! — рыжий Сашка отпустил ее руку.
Наталья сделала шаг в сторону, к спуску с балюстрады, и засмеялась:
— Ну, ничего, я когда-нибудь потом от тебя уйду!
…ей повезло: Марина все еще болела, хотя время от времени и появлялась на репетициях, и небольшой эпизод в будущем спектакле без Натальи развести было нельзя (все последнее время мастер курса пропадал где-то у “высокого начальства”, и со студийцами приходилось разбираться второму педагогу).
— Наташа, — обратился к ней педагог. — До роли Маши вы ведь пробовали роль Светланы? Пока Марина больна, замените ее в этой сцене.
Наталья вспорхнула и переоделась. Началась репетиция. По пьесе Светлана должна была случайно встретиться со своим соседом по дому и так же случайно влюбиться в него. Текст, который при этом она произносит, Наталья помнила хорошо. Соседа играл щуплый паренек с ее курса, с которым Наталья так и не смогла установить дружеских отношений — Сашка-просто. Началась ее сцена. Наталье показалось, что она провела ее с блеском. Во всяком случае, педагог не сделал ей ни одного замечания. Когда сцена закончилась, Наталья победоносно оглядела студию: вот где наконец пригодился ее опыт, добытый таким тяжелым трудом! Но студия как-то странно молчала.
— Подойдите, Смирнова, — попросил педагог.
Наталья подошла.
— Что, по-вашему, вы сыграли?
— Любовь.
— Любовь сыграть нельзя, — сказал педагог. — Есть такая старая театральная шутка: я попрошу вас, Смирнова, сделайте умное лицо. — Наталья подумала и напыжилась. — А теперь такое, какое есть на самом деле.
Студия грохнула. Наталья не успела обидеться, потому что педагог взял ее за руку:
— Такие простые чувства, как любовь, ненависть и им подобные, сыграть нельзя. Вы должны были это усвоить еще на первом курсе. Простые чувства рождаются у нас как результат других чувств, обычно более сложных. (Такую ли именно или только похожую на “такую” мысль высказал педагог, Наталья не поняла, но интонацию сказанного на всякий случай запомнила.) Я прошу вас, Смирнова, найдите в соседе те качества, которые вы могли бы в нем оценить, за которые смогли бы полюбить. Приглядитесь к нему внимательнее!
Она вгляделась: из угла сцены недружелюбно уставился на нее Сашка-просто — худенький и прыщавый. Полюбить такого было, наверное, очень трудно.
— Нашли? — спросил педагог.
— Нашла, — соврала Наталья.
— Поехали.
Началась сцена. Наталья старалась изо всех сил. Из зала мученически наблюдал за Натальей рыжий Сашка.
— Стоп! — попросил педагог. — Смирнова, мне кажется, вы галлюцинируете. Я попросил вас полюбить конкретного человека за качества, которые у него есть. Вы должны почувствовать… Впрочем, вы это знаете по пьесе, что перед вами человек искренний, порядочный, но, к сожалению, неудачник. Оцените в нем это!
— Хорошо, сейчас оценю, — пообещала Наталья.
— Тогда поехали!
Но не получилось и на этот раз.
— Вы когда-нибудь любили, Смирнова? Найдите в себе те сложные чувства, которые обычно пробуждают у вас любовь. Пустите их, пусть они борются. Куда вы смотрите? Вы должны смотреть не поверх его головы, а ему в глаза. Зачем вы приседаете? Больше достоинства! Послушайте, вы же в него влюбляетесь, а не соблазняете! — Студия грохнула. — Прекратить смеяться! Смирнова, отдайте ему инициативу… Стоп! Стоп! Стоп! Послушайте, это ведь школьный двор, а не подворотня! Почему вы идете к своему соседу так, будто готовите на него покушение?! — Студия опять дружно грохнула. — Это школьный двор! Тут стоят турники и качели! Не щурьтесь! Вспомните, вы ведь совсем недавно были школьницей!
— Я так больше не могу, — признался Сашка-просто, игравший соседа. — У меня со Смирновой не получается.
— Да вы что?! — вскричал педагог. — Сейчас же бросьте свои капризы и начинайте работать! Итак, залитый солнцем двор!..
— Задница! Я тоже с ним не могу! — разозлилась в свою очередь и Наталья, а педагог растерялся:
— Как же вы собираетесь работать в театре?..
Потом он сообразил:
— У вас что, конфликт? — и, получив утвердительный ответ, взвизгнул, опять-таки невольно подражая мастеру: — Замените Смирнову!
Таким образом, Наталья потеряла роль во второй раз. Она стояла в дверях зала и сквозь щель в занавесях смотрела на удалявшуюся от нее, как ей казалось, навсегда сцену. А рядом в коридоре Катерина болтала по висящему на стене телефону:
— Нет-нет, машину нужно подать именно к подъезду! — заключила она разговор и подмигнула Наталье.
Та из студии решила позвонить своему философу:
— Это я. Я сейчас приеду. Когда? Через полчаса. Встречай. Я тебя це!..
— …прости! Прости! Прости! — издалека закричала она ему, встречавшему ее возле метро. — Вчера никак не могла приехать! Представляешь, встретила знакомого режиссера, мы с ним выбирали материал для отрывка! — Они прошли знакомую подворотню. — Знаешь, я, наверное, действительно не актриса, — зачем-то вдруг призналась Наталья.
— Не выдумывай, — попросил Савицкий. — Ты просто очень мало работаешь над собой. (Вот ведь странно, — а еще совсем недавно говорил ей обратное. Передумал, что ли? Или просто не хочет ссориться?)
— А ты так и не позвонил никуда насчет меня, да?..
Савицкий смолчал. В парадном он открыл ключом почтовый ящик, достал газеты и письмо со штемпелем вместо обратного адреса. Надорвал конверт, быстро пробежал глазами короткий текст письма, помрачнел.
— Что? — заглянув через его плечо, спросила Наталья.
— Боюсь, как бы тебе теперь насчет меня звонить не пришлось! — непонятно ответил он и невесело подмигнул Натальи.
— А о чем же ты, дурень, статью свою написал?
— А о социалистическом реализме. И о его влиянии на души и судьбы людей, — Савицкий задержался возле двери “нижней Соколовой”, на которой висела табличка: “Соколова — 2 зв.”, заткнул пальцем дверной глазок и пропустил Наталью вперед. После чего они поднялись на следующий этаж в его квартиру.
В коридоре было темно. Пока ее невидимый философ шарил рукой по обоям в поисках выключателя, Наталья вспомнила:
— Мне на первом курсе мастер сказал: “Смирнова, мне кажется, вы все время прячете ключ от рояля!” — Савицкий наконец включил свет, и Наталья увидела, что он улыбается. В ответ на это она горько засмеялась: — Наверное, я больше не смогу без тебя! — и она вдруг заплакала.
Савицкий в волнении прошелся по коридору, остановился перед Натальей. С неожиданной силой сгреб ее в охапку и изо всех сил прижал к себе.
…потом они сидели на кухне и дули пустой чай. Наталья прикидывала, что если она оставит студию или ей придется ее оставить, то возвращаться ей будет в сущности некуда. Вспоминала заросший зеленью маленький городок, в котором так скучно, но так безопасно началась когда-то ее жизнь.
— Завтра же перевезу к тебе свои чемоданы! — пообещала она и уронила голову на кухонный стол.
Савицкий поднял глаза от книги: Наталья уже крепко спала. На клеенку стола рядом с ней натекла мелкая лужица слез. Он перенес девушку на кровать и тихонько погладил по голове. Наталья всхлипнула. Потом вздрогнула и отвернулась к стене.
…утром, счастливая и решительная, она появилась в общежитии, где столкнулась в дверях с группой студентов в тренировочных костюмах, собравшихся на пробежку.
— Смирнова! — окликнула ее вахтерша. — Когда будешь ночевать дома? Смотри, отцу напишу!.. Тебя тут какая-то дама третий день домогается!
Наталья отмахнулась, поднялась на второй этаж, открыла ключом дверь своей комнаты, вошла и плюхнулась на кровать, прижав к себе резинового жирафа, привезенного из дома и в отсутствие Натальи обычно скучавшего в одиночестве на кровати.
В дверь постучали.
— Да!
Вошел рыжий Сашка.
— А… это ты! — вздохнула Наталья.
— Дома опять не ночевала! — рыжий Сашка какими-то странными, немигающими глазами смотрел на Наталью и медлил пройти в комнату.
— Заходи, чего уж, — пригласила его Наталья. Ей вдруг стало на все наплевать, и она решила более не скрываться. — Все, рыжий Сашка. Я ухожу! — сказала она и свесилась вниз за своим чемоданом, лежавшим под кроватью.
Но что значит “все”, Наталья так и не объяснила, потому что в комнате неожиданно появилось третье лицо. Это лицо, как шаровая молния, пересекло комнату, достало из пакета сверток и швырнуло его Наталье:
— Я тебя по всему городу ищу! Гони назад деньги!
Наталья не отреагировала.
— Я кому сказала? Эта дрянь продается во всех магазинах! Деньги гони!
— Женщина! Что вы от нее хотите?! — вскричал рыжий Сашка.
— А ты заткнись, сообщник! — прикрикнула гостья. Выяснилось, что она возвращает Наталье несколько метров бархата, который та ей всучила, выдав за импортный: по тридцать рублей за метр.
— Тетя… — нагловато улыбнувшись, пробормотала Наталья. — Тетя… — и схватилась рукой за горло.
— Сколько она вам должна? — спросил, помолчав, рыжий Сашка.
— Сто двадцать, — ответила “тетя”, продолжая испепелять взглядом Наталью. — Где ты только этому научилась?!
Рыжий Сашка вышел из комнаты и вскоре вернулся с деньгами.
— Здесь сто тридцать, — сказал он и протянул деньги посетительнице. — И пусть все останется между нами.
— С-спекулянты! — посетительница сунула деньги в сумочку, зло щелкнув замком. И исчезла.
Наталья сидела и боялась пошевелиться. Ей не верилось, что история с задником… Что произошло чудо, казавшаяся неминуемой катастрофа не произошла. Наталья с шумом выдохнула застоявшийся в легких воздух.
— Закрой дверь, — попросила она рыжего Сашку. — Закрой дверь и иди сюда. — После того, как дверь была закрыта, Наталья усадила рыжего Сашку рядом с собой и долго смотрела ему в лицо. — Пожалел… — наконец проговорила она и потянулась, чтобы поцеловать парня. Но тот отстранился. — Я не из-за этого, — устало сказала Наталья. — Я деньги завтра верну. Веришь? — Рыжий Сашка кивнул. — Не губи меня, ладно? — попросила Наталья. — Я дурная женщина, я это знаю. Но у меня не было выхода. — Наталья не знала, что сказать рыжему Сашке еще. — Если меня выгонят, тогда все. Понимаешь?
Некрасивая гримаса перекосила лицо и без того не очень красивого парня:
— Лучше бы тебя выгнали! — прошептал он.
А Наталья глянула на него так, чтобы он понял: из этой истории ей нужно выйти чистой, а там, Бог даст, она как-нибудь исправится.
— А теперь иди. Но только… — Наталья не договорила.
— Не делай глупостей, — попросил рыжий Сашка. Постоял немного в дверях и ушел.
После его ухода Наталья посидела на кровати, подошла к зеркалу и со смехом нашла, что она, оказывается, все это время проплакала: на щеках пролегли две дорожки туши, нос расплылся, уши горели, а волосы, утром тщательно уложенные, сбились в колтун. И Наталья почувствовала, что она ненавидит, смертельной ненавистью ненавидит эту смотрящую на нее из зеркала уродину. За то, что та непостижимым образом, исподволь, постепенно и методично разрушила ее судьбу: настоящую, а может быть, даже уже и будущую!
— Повешусь! — твердо решила Наталья.
…позже она крутила ручки вокзальной автоматической камеры хранения, сверяясь с цифрами, записанными на клочке газеты с олимпийскими кольцами. Ячейка щелкнула и открылась. Наталья сунула в темноту хранилища руку и вытащила оттуда тяжелый бумажный сверток. И тут же лицо ее исказила гримаса: от него пахнуло так тяжело, что она брезгливо отвела руку с ним в сторону и, дойдя до выхода из камеры хранения, кинула в первую попавшуюся урну.
…итак, Наталье понадобилась сумма в сто двадцать рублей. И эту сумму нужно было вернуть как можно скорее. Нужно было сто двадцать… нет, сто тридцать рублей. А достать их было, в общем, негде. “Какого черта он дал ей лишнюю десятку?!” — вспомнила Наталья недавнюю сцену с рыжим Сашкой в общежитии. Накопившиеся долги не давали ей возможности нового займа у сокурсников. Впутывать же в это дело домашних ей не хотелось. Наталья снова сидела на своей кровати в общежитии и пыталась трезво оценить ситуацию: у Савицкого денег нет. Продать что-нибудь из тряпок? Самой могут пригодиться. Кроме того, хорошего покупателя быстро не найдешь. А найдешь, так он не даст настоящей цены, потому что на летние вещи сейчас не сезон, а зимние у нее все износились. Выходило, что продавать было нечего, и денег взять было неоткуда тоже. А впереди — возможное отчисление из студии, да еще с таким позором, который, несомненно, докатится и до дому, и тогда ей точно некуда будет бежать, потому что такого позора домашние ей ни за что не простят! Так ничего и не придумав, Наталья привела себя в порядок: подвилась, накрасилась, надела чистое белье, лучшее, нашедшееся в чемодане платье.
— Как перед смертью, что ли! — подмигнула она в зеркало смазливой девчушке. — Ну-ну.
…уверенной походкой Наталья вышла из общежития. Ноги понесли ее на набережную, где она надеялась встретить кого-нибудь из знакомых. Не для того, чтобы он дал денег, на это она даже и не надеялась, а для того, чтобы научил, как следует поступать в таких случаях. Она знала, как утром можно “расколоть” очередного приятеля на помаду или колготки, как напроситься на дармовую выпивку. Но вот на деньги… Да еще на такую крупную сумму!.. И сколько еще “за это” платят — неизвестно. На самый худой конец можно было, конечно, взять и тряпкой. Но чтобы ее продать, нужно время. А времени нет. Нет времени, вот что обидно! Наталья дошла до бара, вошла и уселась за столик. Пяток случайных мужчин не обратили на нее никакого внимания. Посидев за столиком и поскучав за стаканом сока (даже на коктейль у нее не нашлось денег), Наталья ушла из этого бара и направилась в следующий. По дороге ее остановил незнакомый парень, и Наталья быстро сообразила, что парень предлагает ей совсем не то, что ей нужно было в данный момент, а, скорее всего, встречи и поцелуйчики — короче, все то, на что теперь она только попусту потратит время. Поговорив для приличия несколько минут, Наталья назвала парню первый пришедший в голову номер телефона и ушла.
Шла Наталья по улице, а внутри у нее что-то дрожало. Как дрожало тогда, когда она рано утром резала бархат в студии… Многого не понимала Наталья в этой жизни. Многого не понимала, но столь же многое чувствовала. Чувствовала, как начинает рушиться и расползаться вокруг нее мир, и скоро, быть может, не найдется в этом мире для нее никакого, пусть даже самого завалящего места. Сгинет в нищете Савицкий, устроятся подруги, уйдут молодость и данная ей природой красота, и останется она одна-одинешенька со своей старостью, со своими воспоминаниями о былой, пролетевшей в лихорадке, жизни, да еще вдруг окажется, что воспоминаниям этим грош цена. Грош! А не сто двадцать рублей, за которыми охотилась сейчас Наталья. Правда, как отходной вариант, был у нее на примете один парень, с которым они дружили в детстве. Переехав с родителями в другой город еще в девятом классе, тосковал он по Наталье в едва ли не большей глуши, чем та, откуда сбежала она, и в случае полного фиаско Наталья смогла бы, наверное, его использовать. Но это значило для нее только одно: семья, телевизор, плита и пеленки. И — сидеть дома. На улицу ни шагу. Ни на шаг от дома и детей! Иначе… Его “иначе” могло для нее обернуться тем, что он запросто надает ей по морде и вышвырнет на улицу, если вообще не искалечит. И потом скука. На взгляд Натальи — смертельная провинциальная скука! Нет, однажды вкусив цивилизации и всех ее благ, закончить свои дни в провинции Наталья не могла. Наверное, легче было расстаться с жизнью, чем добровольно отказаться от этого Великого города, с неярким “сонцем”, с которым было связано у нее столько надежд! Поэтому судьбу свою Наталья решила устраивать здесь. И только в крайнем случае… Только в самом крайнем случае!.. Однажды Савицкий сказал ей: “Твое счастье, Наташа, что ты не можешь посмотреть на себя со стороны. Но если бы однажды это взбрело тебе в голову!..” Тогда, приблизительно с полгода назад, у нее была надежда, что все как-нибудь образуется, чудесным образом устроится, сложится удачно ее жизнь, все вдруг вывернется счастливейшим для нее образом, и станет так, как было в тот день в детстве, когда всей семьей они выбрались за город… Цвели ромашки, цвел луг. Маленькая Наташка перебегала от одного цветка к другому, и нос ее сделался от этого совершенно желтым, и она попачкала им шею отца. Потом отец завел себе любовницу, начал пить и, пьяный, гонялся за матерью с огородной тяпкой. Навсегда отпечатались в памяти Натальи эти страшные ночные события, почти стерли они воспоминание о пылящих желтой пыльцой ромашках, и вилась где-то в другом мире одинокая в небе ласточка, и кончилось навсегда детство.
…ближе к вечеру ей удалось зацепить первого клиента. Это случилось в парке, куда занесло Наталью перекурить. На скамейку к ней подсел дурно одетый, пьяненький мужчина лет тридцати пяти. Выяснилось, что его недавно бросила жена. Мужчина жаловался на жизнь и на низкую зарплату. Поморщившись, Наталья выдавила:
— Я могу провести с вами время.
Мужчина удивился и обрадовался. Он куда-то сбегал и принес Наталье мятые цветы. И почти сразу же встал вопрос: куда им пойти? В ресторан или бар она не хотела из-за отсутствия времени, а собственной “хаты” у нее не было. Поэтому она напросилась “в гости”. Ее “клиент” долго листал пустую записную книжку и наконец выудил оттуда телефон школьного приятеля.
…более всего поразила ее голая комната. Кроме стола и тумбочки, вроде солдатской, нескольких стульев и кровати, не было в ней ничего — только лампочка под потолком да заспанный хозяин. После их прихода он сбегал в магазин за дрянным портвейном, и Наталья сидела на стуле прямая от неловкости и думала: “Скорее бы, черт, “это” началось, чтобы побыстрее все кончилось!” За выпивкой мужчины, казалось, забыли о Наталье. И она кашлянула. И возникла неприятная пауза. Хозяин комнаты что-то шепнул клиенту. Тот недоуменно посмотрел на гостью. Та сделала вид, что их проблемы ее не волнуют. В следующую секунду всем все стало ясно. Хозяин комнаты вышел, прихватив ключи, вышел зачем-то и клиент, с порога неловко, двумя глазами, подмигнув Наталье. В коридоре мужчины побубнили, после чего хлопнула входная дверь — видимо, хозяин покинул дом. Клиент вернулся и сел на стул.
— Выйдите, я разденусь, — попросила его Наталья.
Клиент сунул в зубы папиросу, пососал ее, не прикуривая, и вышел. Наталья разделась. Когда клиент вернулся, она лежала в позе, которую только что отрепетировала.
— Знаете что, — сказал клиент, — я ведь еще никогда не имел дела с проститутками!
Наталью от его слов даже подбросило на кровати, и она едва сдержалась, чтобы не нахамить. Клиент подсел к ней на кровать.
— У меня очень хорошая жена… Была очень хорошая жена, — признался он. — А дочке четырнадцать. Зачем тебе это? Ведь ты еще совсем девочка!
— Деньги нужны, — сквозь зубы процедила Наталья.
— Ах, деньги! — мужчина захлопал себя по карманам. — Я не знаю, сколько нужно за это…
Наталья тоже не знала.
— Пять рублей! — твердо сказала она и покосилась: не переборщила ли?
— Пять? — мужчина не мог скрыть удивления. — Родители есть? — и прошелся по комнате.
“Кажется, сейчас даст денег просто так!” — сообразила Наталья и прикрылась.
— Пять, кажется, мало за это… — проговорил наконец мужчина. — Я дам десять, но с условием, что ты больше этим не занимаешься! Идет?
Наталья оделась, взяла деньги и ушла.
…возле метро околачивался прилично одетый молодой человек. Она некоторое время наблюдала за ним из-за колонны. Потом подошла и предложила свои услуги. Молодой человек кивнул:
— Согласен. Только деньги вперед! — и протянул раскрытую ладонь.
— С кого… деньги? — растерялась Наталья.
— С тебя! — молодой человек расхохотался и отошел.
И тут же Наталью атаковали двое южан, работавших в своей излюбленной манере: как истребители-перехватчики. От них она спаслась, выпрыгнув через раскрытое окно черной лестницы старинного дома. А вот следующим у нее оказался клиент, от близости с которым отвертеться не удалось. Прямо с порога он погнал ее в ванную, предупредив, что она должна как следует вымыться: вся и с мылом. Пока Наталья мылась, он разобрал постель, переоделся в халат и достал из бара полбутылки коньяка. Потом загнал Наталью в постель, где, прежде всего, заставил надеть себе презерватив.
— Зачем вам это? — удивилась Наталья. — Так вы не получите никакого удовольствия!
— Эх, девочка, — клиент вздохнул. — Главное удовольствие в моем возрасте — это остаться здоровым!
Из этого дома Наталья ушла, зажав в потном кулаке четвертной. Теперь она решила вести себя так, будто всю жизнь занималась только “этим” и только “это” и было ее основной профессией. Беспокоило ее лишь то, что с такими темпами ей ни за что не сколотить к утру положенные сто двадцать… нет, сто тридцать рублей.
…ей вдруг захотелось в кино, и она купила билет, даже не глянув на афишу. Вошла в зал, когда сеанс уже начался, и плюхнулась в кресло последнего ряда. Возле нее пустовало место, куда через некоторое время подсел незнакомый мужчина — Наталья, не повернув головы, разглядела его боковым зрением.
— Вы, наверное, не местная? — тихо спросил он.
— Не местная, — машинально ответила Наталья, уставившись на экран, где цвело июльское поле и гуляла по полю знакомая девочка — маленькая Наташка — и смеялась маленькая Наташка счастливо, и едва не плакала, услышав ее смех, большая Наташка в зале темного кинотеатра, и вилась в небе далекая ласточка, и та же самая ласточка вилась сейчас у ноющего Наташкиного виска. И сидел с ней какой-то страшный дядька с усами, который собирался увести Наташку в свое логово, не дать ей навсегда вернуться в безопасное детство, а все, наоборот, испоганить и испортить. Наталья вздохнула и пошевелилась. Видение пропало.
— Вам плохо? — раздался рядом сухой мужской голос.
— Нет, мне очень хорошо, — ответила Наталья.
Ей и в самом деле опять было хорошо. Хорошо было сидеть в полупустом зале, смотреть на мерцающий экран, слушать себя, свое прошлое, а не мчаться вместо этого черт-те куда по улицам враждебно настроенного к ней города.
…сеанс закончился. Из кинотеатра Наталья вышла в сопровождении мужчины с маленькими, чуть подкрашенными усиками. Ни о чем не договариваясь, они сели в такси. Навстречу им летел Великий город. Шумный, огромный, равнодушный. Блестел асфальт, свистели шины, плавились под дождем разноцветные огни светофоров. Не договариваясь ни об условиях (на самом деле никаких условий в игре, которую затеяла Наталья, не было), ни о деньгах, они поднялись на последний этаж высотного дома. Квартира, как показалось Наталье, была самая обыкновенная: коридор, комната, небольшая кухня и прихожая. Все это довольно сносно обставлено. Она заметила, как клиент запер входную дверь на ключ. “От жены, наверное?” Он не погнал ее в ванну и не полез в сервант за спиртным. Он даже не расстелил постели, на которой зачем-то лежала знакомая ей (такая же, как в комиссионке, или нет?) вожделенная шубка! Наталья улыбнулась этой шубке как своей старой знакомой и даже тихонько погладила ее пальцем. Дальнейшего она не помнила. Не помнила, как высадила дверь балкона и с высоты одиннадцатого этажа взывала о помощи к огромному пустырю перед домом. Не помнила, как клиент все-таки втащил ее обратно в квартиру. А потом сразу после этого она очутилась на улице, где наконец пришло к ней понимание едва не приключившейся с ней беды. Возникло в сознании трехголовое уродливое слово: “нарвалась-нарвалась-нарвалась”, вывалилось наружу. И громко рыдала Наталья, уткнувшись головой в дерево, пугая редких прохожих. Видела она саму себя полуголой в шубке на диване, мерзкие усики садиста, голого, с плеткой в руке, и тогда становилось жутко Наталье, так жутко, что постепенно вслух начала она себя утешать, обращаясь к себе, как к совершенно чужой, незнакомой девушке, к сверстнице, которой в эту минуту, казалось, незачем было больше жить на свете. Может быть, и наложила бы на себя руки Наталья в эту ночь, если бы не вспомнила вдруг о Савицком: может быть, понимала она, что это то, последнее, из всего, что у нее было и что осталось еще для маленькой Наташки в этом зыбком и разрушающемся вокруг нее “взрослом” мире.
…проболтавшись всю ночь по городу, Наталья очнулась в общежитии. Начинавшееся утро, словно в насмешку, было утром воскресного дня. Голову ее ломило, как с сильного похмелья. Девушки-соседки собирались кто в гости, кто просто поболтаться по городу со своими парнями. Наталье идти было некуда. Она лежала в постели и разглядывала соседок: чем же, в самом деле, они так сильно отличались от нее, что все время находились в гуще каких-то приятных событий? А она, Наталья, приходила в себя, только заметив, что валяется в очередной канаве. Необходимой суммы у нее не было точно так же, как и вчера. Следовательно, она зря пустилась в авантюру. Наталья лежала и перебирала в памяти все слова и замечания Савицкого, сказанные в ее адрес. К нему же самому она почему-то боялась теперь поехать. Боялась она и раннего визита рыжего Сашки за долгом. Впрочем, настроение ее было сносным. Происходило это главным образом из-за того, что проснулась она все-таки дома, а не на улице. Если бы вдобавок к этому она ухитрилась найти не в себе, а вне себя причину ужасных вчерашних приключений… Но причина эта вовне не находилась, и Наталья в тысячный уже раз решала для себя вопрос: почему вдруг ее, девочку, которая всегда и везде была самой любимой, эту девочку сейчас не любят? Что случилось такого на свете, что о ее существовании все вдруг позабыли? Никто к ней не подошел! Не утешил! Почему ее все оставили? Бросили на произвол судьбы валяться в паршивой общаге?! Где Валерка? Где рыжий Сашка? Где, наконец, этот дурак Савицкий?! Где они все?!! Близкие вчерашние слезы брызнули из Натальиных глаз. Ничего, казалось, не осталось у Натальи в жизни, только огромная, слепая любовь к себе. Скрипела от сквозняка неприкрытая дверь. А Наталье начало мерещиться, что это скрипит дверь в другой, сказочный и прекрасный мир, приоткрывшаяся для нее однажды, и именно эта гипотетическая дверь теперь поскрипывает, готовая захлопнуться для Натальи навсегда. (На противоположной стене коридора висела идеалистическая репродукция в духе худших традиций социалистического реализма, о котором и писал в злополучной статье ее философ.)
…потом она звонила подругам, пытаясь взять денег в долг.
— У меня у самой нет, — ответила Катерина.
— Попроси у Катьки, — посоветовала Марина.
Следующим оказался зубной врач:
— Вы меня слышите? Это Наташа, я к вам приезжала с зубами, — говорила Наталья, размазывая по лицу злые слезы и по привычке, хотя никто ее не слышал, прикрывая трубку ладонью. — Да, это я, я! Мне нужны деньги. Нет, не очень много. Я вам потом расскажу зачем… Нету? А где-нибудь? Все равно нету? Дурак! — негромко выругалась Наталья, по-прежнему прикрывая трубку ладонью, но, кажется, врач ее услышал. — Не вам, не вам говорю! Ах, услышали? Ну, сорвалось у меня, извините. Так как же? Это для вас единственная возможность меня не потерять. Отстаньте! — открыв дверцу автомата, Наталья лягнула ногой пьяного, уже некоторое время ломившегося к ней в будку. — Я говорю, что вы теряете меня навсегда! Почему? Нет времени объяснять. Понял? Не понял? Ну так иди ты!.. — Наталья, не удержавшись, выругалась и брякнула трубку на аппарат. Пьяный воспользовался паузой и опять полез в автомат.
— Пожа-алуйста! — как можно ядовитее пригласила его Наталья и выскочила на улицу.
…к двери своего экс-возлюбленного Валерки она прокралась на цыпочках и прислушалась: в квартире была тишина. Робко-робко, одним пальцем, дотронулась Наталья до звонка. Ей долго не открывали, потом послышались шаги, загремела цепочка. “Чего это он на цепочку?..” — подумала Наталья и приготовила несколько ехидных слов Валерке навстречу, но дверь открыл не он, а какая-то наглая, как показалось Наталье, девица в халате.
— Кого тебе?
— Мне? — Наталья глянула на номер квартиры: не ошиблась ли? — Мне вообще-то Валерия!
— Тебя! — обернувшись назад, крикнула девица в темноту коридора и ушла. Вместо нее в дверях возник Валерка.
— Чего тебе? — недоуменно и почему-то шепотом спросил он.
— Нужно.
— Ко мне нельзя. Видишь, сестра приехала!
— Ах, сестра!.. — Наталья расхохоталась и тут же сообразила: — Ну, так обрадуй сестричку, что у нее от тебя будет племянничек! А может быть, племянница!
— Тише ты! — зашипел Валерка и прикрыл дверь. — Предупреждал я тебя: предохраняйся? Ну? Не слышу? Предупреждал? Ах, тебе денег нужно!.. И много? — Валерка пошарил в карманах пижамы. — Не при деньгах сегодня, извини. — Он протянул Наталье тускло и нагло блеснувший пятак и захлопнул дверь. Грохнула цепочка.
…позже Наталья объявилась у Савицкого.
— Я не вовремя? — машинально поинтересовалась она, врываясь в прихожую и тесня философа дальше, на кухню. И, не давая ему времени на ответ, заявила: — Мне нужны деньги.
— Много? — спросил, не сумев скрыть испуга, Савицкий. — Наталья кивнула. — Сколько?
— Сто двадцать… нет, сто тридцать… — Наталья что-то вспомнила и сбавила сумму. — Нет, меньше: сто.
— Зачем тебе?
— Закрой дверь, — попросила Наталья и, не раздеваясь, прошла на кухню. Села.
— Ну, а все-таки? — повторил вопрос Савицкий, вернувшись от входной двери.
— На аборт, — Наталья вскинула на Савицкого красивые карие глаза.
— От кого?
— От тебя.
— Это правда?
Наталья опустила голову и притворно вздохнула.
— И у тебя за это время никого больше не было?
Наталья чуть-чуть, но так, чтобы это заметил Савицкий, помотала головой, и это могло означать только одно: что она взялась за ум и оставила своих прежних дружков.
— Даже если это правда, у меня таких денег нет.
— Как это нет? Я же не кому-нибудь! Это мне. Для меня. И для тебя, между прочим, тоже!
— Для меня рожай, — неожиданно предложил Савицкий.
— Незаконного ребенка? — схватив нужную интонацию, воскликнула Наталья и вскочила.
— Сядь, — попросил Савицкий. — Сейчас я что-нибудь придумаю. — И он как-то по-новому посмотрел на Наталью.
— Думай быстрее, времени нет, — попросила та. Я уже договорилась с врачом.
— На… когда? — спросил Савицкий.
— На сегодня. На сейчас. Понимаешь? — Наталья начала злиться.
— Значит, у тебя теперь может быть ребенок?.. — задумчиво спросил Савицкий. — Ну, парень — это еще куда ни шло. А если вдруг девочка? — и он отвернулся к окну. Теперь Наталье была видна из-за занавески только половина его лысеющей головы и часть хорошо развитой спины. — Хорошенькое же завтра нас ожидает! Хотя, конечно, все уже за нас решено, так сказать, исторически подготовлено: нет ни правых, ни виноватых!..
Наталья проследила направление его взгляда: за окном во дворе блестел асфальт, только что прошел дождь, от “сонца” не было видно ни одной буквы. Двор был пуст. Через дорогу стоял школьный сад. И этот сад тоже был пуст. И пусто было сейчас в мире, ибо царили в нем увядание и смерть, окончание всех концов и сведение счетов. И от этого очень хотелось вернуться назад, в лето, в знойный и душный полдень, чтобы было много неба, чтобы все было понятно и просто, как бывает только летом, и чтобы потом обязательно случился дождь! Но улица уже вовсю дышала осенью. До лета и дождя было далеко. Господи, так далеко, что, казалось, на этот раз почему-то дожить не удастся, не получится дожить, что-то обязательно случится или все станет просто ни к чему. По улице летал несильный ветер, шевелил газетой, застрявшей в урне, трогал за листья деревья. К сожалению, начиналась осень, и с этим ничего нельзя было поделать. Можно было закричать, позвать на помощь, выскочить на улицу и остановить движение. Но остановить осень было невозможно, потому что убийца-зима уже принялась лить на город свой холодный свет. Его было еще совсем немного, но повсеместно в городских парках невидимые оркестры начали прощаться с жизнью, разводить кисель вальсов: “Когда кончается любовь”, “Судьба”… Осень наступала отовсюду и со всех сторон, пока что обходя редкие кустики городской обреченной зелени, рядом с которой бегали показавшиеся Наталье неприятными дети.
— Впрочем, чего это я? В ближайшее время существенных изменений не предвидится. Опять же, впрочем, все из той же самой реки “потомучто”… — непонятно продолжил Савицкий.
С некоторого времени рядом с Натальей он чувствовал себя лососем, отметавшим свою “историческую икру” — в его конкретном случае, конечно, историческую молоку — и теперь безвольно сплывающим по течению ставшей вдруг слишком бурной реки; но это уже, скажем так, второе отступление от описания последовательных и неизбежных событий.
За его спиной зашипел радиотрансляционный приемник и выпустил из своего ребристого нутра на волю спортивный марш, на фоне которого женский голос преувеличенно бодро сказал: “Московское время пятнадцать часов. Первая программа радиотрансляционной сети возобновляет свои передачи…” Савицкий протянул руку и выключил приемник. Но голос упрямо досказывал свое где-то рядом: “Температура воздуха…” Савицкий захлопнул форточку. “Относительная влажность…”, — продолжал гнуть свое голос. Савицкий поморщился, как от зубной боли: голос с методичностью садиста перечислил все параметры имеющей место быть погоды и заткнулся. Но зато марш воспользовался паузой и набрал силу, явочным порядком устанавливая сразу по всему городу права гражданства — это заработал повешенный недавно на фасаде дома громкоговоритель: народ готовили к празднику.
— А то и в самом деле рожай, — внезапно предложил Наталье Савицкий.
— Дурак! — Наталья досадливо дернула головой. — А кто его кормить будет? — она дотянулась до подоконника и взяла в руки книгу, лежащую открытой на той же самой странице, что и накануне, и прочла вслух с аффектом: “…он не мог бы сейчас гореть, если бы не строители и актеры, исполнившие маленькую трагедию, ныне же я видел его своими глазами вновь зажженным среди камней!” — Наталья фыркнула и отбросила книгу. — Видишь ли, милый, я приехала не для того, чтобы в моем присутствии ты выяснял свои отношения с окружающим миром. Я приехала за деньгами. За помощью! — исправилась она. — И хотела бы знать: согласен ты меня выручить или нет?
На это Савицкий треснул кулаком в стену кухни и взялся за телефон.
— Александра Алексеевича, — попросил он, набрав номер. — На обходе? Пусть позвонит Савицкому. Да, срочно.
Наталья насторожилась, услышав слово “обход”.
— Можешь считать, что с врачом я договорился, — закончил Савицкий.
“А как же деньги? Деньги?” — едва не вырвалось у Натальи.
— Ну и как же мы теперь с тобой будем жить, соколица моя ясная? — с этими словами Савицкий взял Наталью за подбородок. Поняв по его тону, что терять ей больше нечего и ждать больше нечего тоже, она плюнула ему в лицо.
— Уходи, — попросил ее Савицкий.
Наталья вспыхнула, вскочила, бросилась к двери, но тут же вернулась и обшарила глазами квартиру: что-то тут оставалось такое, что было заведено специально для нее. “Тапочки! — вспомнила она. — Тапочки!” — она выхватила из-под вешалки подаренные ей недавно домашние тапочки, сунула их под мышку и, не оглядываясь, ссыпалась вниз по лестнице.
…проскочив квартал, она решила перекурить. Вокруг скамейки, на которую она уселась, бегали два пацана. Через некоторое время она услышала их голоса, раздавшиеся сзади:
— Тетя… Посмотри, какая красивая. Плачет!
При слове “красивая” Наталья по привычке сделала непроницаемое лицо, но, разглядев детей, хохотнула, отчего слезы брызнули потоком.
— Бабушка! Тут тетя горько-горько плачет! — детский голос бесстрастно зафиксировал свершившийся факт.
— Что с тобой, доченька?
…проболтавшись весь день по городу, она все хорошенько взвесила, прикинула возможные для себя варианты и отправилась в мастерскую, откуда однажды утром так поспешно бежала. Перед тем она заскочила в парикмахерскую, чтобы привести себя в порядок. В таком виде и появилась у художника, приготовив байку о своей беременности. Но если в случае с Савицким Наталью подвело отсутствие опыта, то в случае с художником, к несчастью, подвело время — его прошло слишком мало: всего несколько дней — в лавине вдруг сорвавшихся и обрушившихся на нее событий она совершенно потерялась, все перепутав, и ее заявление о беременности выглядело, по меньшей мере, нелепо. Теперь она вряд ли и сама могла в точности припомнить, от кого именно зачат ее “преступный плод” (с некоторого времени ей даже начало казаться, что беременна по-настоящему). Конечно, можно было продолжать действовать наугад, заранее приготовившись к недоумению и скепсису, а иногда и прямой грубости, как получилось, например, с этим недавним художником: никак не отреагировав на ее заявление, он попросту выставил Наталью на улицу, нарочно перед тем растрепав рукой прическу, сделанную в парикмахерской на последние деньги. Весь день Наталья потратила впустую, так что времени действовать наугад у нее теперь не было. Но чтобы в огромном, многомиллионном городе нельзя было занять сотню рублей?! — в это Наталья поверить не могла. Ну, не занять, ну, заработать! Однако второй раз идти на панель ей не хотелось, хотя по дороге к общежитию ее останавливали дважды. “Уже, наверное, на настоящую шлюху стала похожа!” — со смехом подумалось Наталье, и из общежития она решила позвонить Савицкому: вдруг он одумался?
— Это я, — призналась она в трубку после некоторого молчания.
— Хорошо, что ты позвонила, — ответил Савицкий. — Я бы не хотел, чтобы ты наделала глупостей.
— Раньше нужно было об этом! — усмехнулась Наталья.
— Но денег у меня все равно нет! — торопливо добавил Савицкий.
— Я просто так, — успокоила его Наталья. — На прощание послушать твою лекцию.
— Я хочу, чтобы ты поняла, Наташа… Ты весело жила на свете все это время. И это первая сотня, которая потребовалась тебе теперь. Наверное, я мог бы ее достать. Но разве дело в деньгах? Я не сомневаюсь, что за первой сотней будет вторая, потом третья. Мало того, что у тебя будут неприятности, неприятности будут также и у других, и у меня тоже. Ты этого добиваешься?
— Нет, я этого не хочу, — глотая слезы, пробормотала Наталья.
— Послушай меня хоть раз. Брось студию, уезжай домой! Уезжай туда, где тебя никто не знает!.. — в трубке послышался странный кашель, от которого у Натальи все сжалось внутри. — Хотя все вы теперь одинаковы, и все города, куда вы могли бы уехать, к сожалению, тоже одинаковы!..
Наталья опустила трубку, не вешая ее на рычаг, и, отходя от телефона, слышала, как искаженный расстоянием и электричеством голос Савицкого что-то бубнил, бубнил, бубнил ей вслед, но она уже не могла разобрать — что. Поднявшись к себе в комнату, Наталья на всякий случай собрала чемодан. На всякий случай, ибо уезжать домой она пока не собиралась. Жаль было расставаться с городом, с которым у нее было связано столько надежд. Пока у нее были силы, чтобы бороться за себя, за свое существование против всех, против всего мира. Поэтому собранный чемодан остался под ее кроватью на случай внезапного бегства.
…и началась для Натальи ужасная зима. Такая холодная, такая одинокая и беспросветная — как ночь. И до весны было далеко. Так далеко, Господи! Так далеко! Что, казалось, на этот раз почему-то дожить до нее не удастся: что-то обязательно случится или все станет ни к чему. И не раз хотелось ей вернуться назад к своему философу. А если и не вернуться, то хотя бы повыть под его окнами! И тогда набирала она номер его телефона: как он там? А когда это у нее почему-то не получалось, то и другой номер:
— Бюро ремонта? Девушка, я две недели пытаюсь дозвониться по телефону… — Наталья назвала номер телефона Савицкого. — Может быть, телефон испорчен?
— Фамилия?
— Савицкий.
Голос в трубке куда-то нырнул и через несколько минут вынырнул.
— Телефон отключен.
— Почему? Девушка, это очень важно!
Голос в трубке помолчал, потом сказал:
— Сейчас посмотрю по оперативному журналу, — и опять куда-то надолго сгинул. Потом вдруг вынырнул: — За хулиганские действия!
…в конце зимы жизнь Натальи понемногу начала устраиваться. Долг рыжему Сашке… Ах да, долг! Наталья о нем забыла, потому что рыжий Сашка согласился ждать. С подругами Наталья разошлась окончательно. Главным образом из-за того, что те перестали таскать ее по своим компаниям. Маринку к этому времени уже успели отчислить из института, и она решила выйти замуж за давно приглянувшегося Наталье массажиста, а Катерина Маринке в этом усиленно и даже, как показалось Наталье, чересчур усиленно помогала. Зимняя сессия как-то удачно проскочила для нашей героини без особенных последствий. В сессию же приезжал ее отходной вариант из провинции, и на этот раз она твердо решила не выходить за него замуж ни в коем случае. Жизнь ее текла обыкновенно: редкие праздники и пьянки, куда ее приглашали, и частые — куда ее не звали, где она была не нужна. Легкие и пустые, не приносящие радости, связи. Венерическое, тоже легкое, заболевание, от которого, правда, долго пришлось лечиться. Липовые бюллетени и прогулы в студии, где на нее, вообще говоря, махнули рукой и только выжидали время, чтобы без скандала вручить диплом. И уже дважды или трижды залезала в собранный свой чемодан Наталья, но не за тем, чтобы бежать, а чтобы заменить теплую зимнюю одежду более легкой. А когда началась весна, открылась для нее внезапная перспектива: ее пригласили на конкурс вокалистов, где неожиданно для всех, и прежде всего для себя, Наталья заняла третье место. После этого состоялась запись на телевидении. Наталья ликовала. Впрочем, преждевременно: передача в эфир не пошла: кто-то из редакции по неизвестной (а в самом ли деле неизвестной?) причине вырезал из развлекательной программы фрагмент, в котором худенькая девушка с воздушными шариками в руке пела незамысловатую песенку о любви.
…ближе к лету, теплым весенним днем (солнце поднялось над городом, настоящее полноценное солнце!), когда зазеленевшие деревья раскинули над улицами свои обгрызанные кроны, вновь ворвавшаяся в жизнь Натальи Катерина свела ее со своей новой компанией: к немалому удивлению Натальи, возле Дома кино в желтых “жигулях” сидел тот самый “туз” с небольшим брюшком, который когда-то читал им в студии монолог о международном положении.
— Это Наташа, я тебе о ней рассказывала. Да ведь вы, кажется, знакомы! — рассмеялась Катерина, увидев окаменевшее лицо подруги.
Потом они болтали в салоне автомобиля, где Наталья, удобно, с ногами, устроившись на заднем сиденье, на всякий случай напустила на себя серьезный вид.
— Значит, твой дружок пишет? — спросил вдруг ее “туз”. — И что же, интересно, он теперь пишет?
— Да так, разное… — уклончиво ответила Наталья.
— А неплохо было бы это почитать, да? — вдруг спросил ее “туз”.
— Как это… почитать? — не поняла Наталья.
— Ну, если, например, ты мне это ненадолго принесешь… А я тебе потом, к примеру, это верну? Если вы с ним, конечно, еще не окончательно разругались (в этом месте он употребил другое слово, гораздо грубее, и через водительское зеркало внимательно посмотрел на Наталью). — Та молчала, поджав губы. — А если не хочешь, мы всегда можем вернуться к истории с подрезанным задником! — закончил “туз” жестко, и Наталья обмерла: ее вдруг пробил крупный холодный пот (позже она, конечно, сообразила, что на нее с Катькой “вышли” неслучайно и что все это время ее попросту “вели”). — Ладно, не нужно ничего приносить, — смягчился “туз”. — Ведь у тебя же профессиональная память, да? — И, не дожидаясь ответа Натальи, тронул машину с места.
…позже Наталью пригласили отдохнуть за город. Выезд был назначен на дачу одного “значительного лица”. Вместе с Натальей туда устремилась ватага ее новых друзей на личных автомобилях. Была Наталья в белом, словно подвенечном, платье, с хорошо уложенной головой и в белых туфельках. Наталья вообще любила белый цвет. Рядом с ней сидел за рулем молодой человек из исполкомовской столовки (тот самый, из “долбаных комсомольцев”), такой аккуратный, словно он сошел с фотографии, где был законсервирован до этого времени. Наталья веселыми глазами смотрела перед собой. Покосившись влево, она еще раз оглядела своего спутника — лет двадцати пяти, с прозрачными, будто светящимися ушами. “Волгу” он вел очень ловко, лавируя среди потока других машин.
— Сверни налево, — вдруг попросила его Наталья.
Водитель заерзал на сиденье, недоумевая, куда это вздумалось ей завернуть? Но Наталья легко успокоила молодого человека, коснувшись его колена рукой, и машина свернула в проулок, где жил Савицкий. У Натальи вдруг стукнуло сердце. “Навсегда”, — подумала она и облизнула внезапно пересохшие губы. И вслед за этим пронеслась у нее в голове веселая и бесшабашная мысль: “Прощай, жизнь, до свиданья!” — но машина уже прошмыгнула по проулку и вновь мчалась вперед широкой улицей. Наталья рванула дверцу — глотнуть воздуха — и едва не вывалилась наружу из быстро мчащегося автомобиля. И… или это ей только показалось? — в перепутанных проводах, нависших над перекрестком, на мгновение мелькнула ласточка и исчезла из Наташкиных глаз и в самом деле навсегда. Все дальнейшие события ее жизни потекли словно в густом сне или кинофильме.
…собравшиеся на даче “значительного лица” производили впечатление очень легких и даже отчасти легкомысленных людей: они были предупредительны и остроумны. Наталья плохо понимала, что творится вокруг нее: в разговорах, вспыхивавших то там, то здесь, мелькали знакомые имена, давались всесторонние характеристики их владельцам. Тут же разыгрывались хитроумные пасьянсы с перемещением этих имен с места на место, заменой или упразднением. Животным чувством угадала Наталья звездную свою минуту: дождавшись перехода беседы на тему об ожидавшем всех будущем, Наталья собралась с духом и отпустила одну из тех заумных и горьких сентенций, которые так любил ее прежний дружок-философ:
— Отдаленное будущее представляется мне совершенно непредсказуемым. Близкое же — непредсказуемым в части одной человеческой судьбы. Впрочем, я не испытываю восторга перед гипотетической возможностью заглянуть в книгу судеб человечества: вряд ли прогрессивным можно назвать положение, при котором все чаще меньшинство — индивидуум — оказывается подчиненным большинству. Не приведет ли это к тому, что человек вообще окажется лишенным выбора, а выбирать за него будет нечто, лишенное лица и в результате неподсудное и ненаказуемое?
— Это кто?!
— Извините, не успел вам представить… одна студентка… знакомая…
На Наталью покосились с любопытством и тут же, казалось, о ней забыли, и через некоторое время она заскучала. Но вскоре после первых тостов в честь новоприбывших, после первых танцев и первых развлечений: стрельбы из малокалиберной винтовки по пустым бутылкам и банкам, купания, финской бани, леса, анекдотов и песен, Наталье вдруг почудилось, что все вокруг складывается удивительно хорошо. Так хорошо, Господи, так хорошо, что хотелось схватиться за голову и… закричать от счастья! И была вся жизнь впереди. Вся жизнь! Которая не прошла, как пела однажды Наталья в Марининой ванной в другой, прежней, приблизительной и ненастоящей жизни. Вся жизнь! Что это значит по сравнению с уже пережитыми неприятностями? От радости жизни, от переполнившего ее чувства признательности к гостям и хозяевам, от сияния их близких, дорогих лиц, от предчувствия новой, необыкновенной судьбы, от дорогого шампанского, совершенно вскружившего ей голову, от воздуха и свободы Наталья схватилась за голову и… расхохоталась.
…на тридцатом километре Н-ского шоссе в легковом автомобиле, сильно пострадавшем во время катастрофы, ГАИ обнаружило четыре трупа. Два из них, мужские, впоследствии были опознаны близкими. Трупы молодых женщин опознаны не были, так как на их опознание, несмотря на многочисленные объявления, никто не явился. Натальи среди них не оказалось лишь по счастливой случайности: два дня она весело проводила время в компании новых влиятельных друзей. С одним из них (ни его возраст, ни внешность не имели больше для нее никакого значения, она приучала себя смотреть “широко” и “в корень”; правда, если широко, то почему же в корень? — она это так до конца и не поняла), они играли в становящийся все более модным большой теннис. Если бы Наталье теперь намекнули на то, что “старуха” с шубкой, однажды встреченная ей в комиссионке, вовсе не так стара, как показалось Наталье, она бы с этим немедленно согласилась и даже в свою очередь прибавила, что бабушка свежа, как майское утро; а если бы, напротив того, заявили, что лет ей уже немало, то Наталья подкрепила бы это соображение словами из анекдота, что “до стольки не живут”. Не она ли, кстати, только что мелькнула в купальнике у подогретого бассейна?..
— Вы меня умотали, студентка. Присядем? А ракетку вы держите неправильно!
— Разве? А как нужно?
— Дайте руку. Согласитесь, так удобнее?
— Бывают же на свете учителя! У вас интересная подача!..
— Да где там! Вот в молодости я действительно играл!..
— Не спорьте. У вас очень сильная подача. Оч-чень!
— Живете, наверное, в общежитии?
— Ага.
— Паршиво?
— Конечно.
— А что с распределением?
— Еще год учебы. Может быть, потом придется оформить фиктивный брак.
— Хорошо держитесь. Просто и с достоинством. Никогда не думали о карьере администратора?
— Знаете, театр… Это для меня все! Впрочем, не знаю…
— Отдохнули? Ваша подача.
— Нет, ваша. Не спорьте. У меня же профессиональная память!
…пум-пум. Пум-пум. Мяч летал туда и обратно. Бился в сетку, катился по траве. Но Наталью мало занимала игра. “Административный талант, в конечном счете, ничуть не хуже таланта актерского, — примеривала она на себя новую роль. — Даже, пожалуй, наоборот: от него, администратора, во многом зависит их, актеров, судьба. И вообще, не всем же, в самом деле, идти на подмостки! Зато администратор — это красиво, надежно. Ой, девки мои умрут от зависти! Дачу эту я им, конечно, не покажу. Зато приеду когда-нибудь домой… Остановлюсь в “Вымпеле”, там у них есть два полулюкса. Звонок на работу отцу: батя, тебя там мой шофер дожидается! Мамку-то больше не бьешь? Смотри, не бей! Ой, да он просто умрет! И сама я в номере… в кресле… скромненько так… но с ногами!”
— Студентка! — окликнул размечтавшуюся Наталью ее пожилой партнер по корту. — У вас опять мяч улетел!..
…а на обратной дороге с дачи при въезде в город случился с Натальей приятный казус: вдруг заметила она на улице старого своего знакомого, мучителя-сержанта, того, что прихватил ее однажды ночью в метро, Соколкова (впрочем, фамилии его она так никогда и не узнала). Он, как проштрафившийся школьник, понуро стоял на тротуаре и смотрел на проезжую часть. Наталья решила похулиганить и попросила водителя притормозить возле сержанта, что и было тотчас же для нее сделано. Когда Наталья вышла из машины, сержант стрельнул в нее острым, профессиональным взглядом и, похоже, узнал, потому что в уголках его рта зазмеилась улыбка. Но, вновь выстрелив глазами — на этот раз по номерам машины, возле которой стояла Наталья — он вздрогнул, рука его вскинулась к козырьку фуражки, и сержант словно весь остекленел: от фуражки до каблуков, угас его взгляд. После чего до Натальи долетел тонкий и тошный запах сортира. “Да никак он обоср…ся?!” — приятно растерялась она, усаживаясь обратно в машину.
…приблизительно через год, когда безработный Савицкий блуждал по коридорам одного солидного учреждения, во многом определявшего его судьбу (“Подымите мне веки: не вижу!”, “Вот он!”, “А лицо было на нем железное!”), среди группы ответственных работников, собравшихся возле курилки, он узнал наглый взгляд Натальиных карих глаз. Она выждала минуту и сама подошла к нему: была она в новой, небрежно накинутой на плечи шубке натурального меха — не той, что из комиссионки, а много лучше, ту к этому времени уже кто-то купил.
— Приветик! — весело сказала Наталья, борясь с каким-то распиравшим ее чувством. — Как дела?
— Идут, — буркнул Савицкий, примериваясь, чтобы уйти.
— А я слышала, ты отечество предал!.. Погоди. Все еще злишься? У меня новость!..
— Замуж вышла?
Наталья картинно отмахнулась.
— На работу устраиваюсь. Видал? — она кивнула головой в сторону дымящей компании. — Да… идет, идет времечко, — изо всех сил стараясь оставаться серьезной, болтала без умолку Наталья. — Я очень много нажила за этот год. Оч-чень. — Наталья старалась заглянуть в глаза Савицкому поглубже. — Многое поняла…
— Заметно, — бесцветно отвечал Савицкий.
— Ты приходи сюда, если что будет нужно. Я тебе помогу. Придешь? Знаешь, я, пожалуй, сама тебе позвоню. Хочешь? Тебе телефон включили?
Савицкий молчал.
— Если включили — по телефону поговорим… Ну что ж, мне еще надо документы оформить, то-се… — Наталья старалась попасть в деловой тон. Ее окликнули:
— Наташа! Наталья Николаевна!
— Ну, ты все-таки не сердись, заходи… — по привычке Наталья мазнула губами Савицкого по лицу. — Извини, бегу! — И она бросилась по коридору догонять уходящую группу. Савицкий остался один. Мучительно умирала любовь.
…пройдет полгода, и на город, как поезд на перрон, налетит праздник, возьмет его флагами, маршами, приезжими. Массы людей, послушные воле невидимого дирижера, заполнят его стадионы. Из этих масс по мановению дирижерской руки вылепятся гигантские геометрические фигуры: пирамиды, ромбы, квадраты. Над городскими стадионами будут ходить столбы холодного воздуха и подхватывать взлетающие из их шевелящихся раковин наполненные водородом воздушные шары, и те начнут бесшумно подниматься в кристально чистом пространстве, залитом солнцем, и поворачиваемые в огромных холодных пальцах. И тот же невидимый, редактирующий нашу жизнь, будет незримо витать над городом и перекатывать по его игрушечным улицам разноцветное человеческое пшено… На этом празднике жизни трагическая развязка судьбы безработного философа казалась теперь Наталье такой же ничтожной и незначительной, как сверкнувшая в воздухе жизнь безобидного кузнечика, молча простившегося с ней под подошвой маленького детского башмачка, наступившего на эту жизнь в жаркий полдень одна тысяча девятьсот шестьдесят пятого года среди цветущего поля…
Зелень лета, эх, зелень лета!
Что мне шепчет куст бересклета?
Хорошо пройтись без жилета!
Зелень лета вернется.
Ходит девочка, эх, в платочке.
Ходит по полю, рвет цветочки.
Взять бы в дочки, эх, взять бы в дочки.
В небе ласточка вьется.
(Иосиф Бродский, “Речь о пролитом молоке”)
НЕИЗБЕЖНЫЙ ЭПИЛОГ
С лицом вернувшегося с похорон Савицкий подошел к дому.
— Борис Борисович! — раздался за его спиной сухой мужской голос.
Савицкий обернулся: к нему через детскую площадку шел ничем не примечательный мужчина примерно его лет, одетый в дубленку и “штатную” пыжиковую шапку. Дойдя до кустов, отделявших детскую площадку от двора, он легко перепрыгнул их и оказался рядом с безработным философом.
— Борис Борисович, я вас тут жду уже почти час. Мы вас несколько раз вызывали, но ведь вы же к нам не приходите!.. — подошедший достал из кармана служебное удостоверение и махнул им перед лицом Савицкого. — Может быть, поднимемся к вам?
Савицкий помотал головой.
— Я вас понимаю, — согласился подошедший. — Что ж, мы можем поговорить и тут. — Пристроившись на скамейке под детским грибком, он негромко выговаривал несговорчивому собеседнику: — Что вы теперь собираетесь делать? Какой видите свою дальнейшую жизнь? Ведь вас могут привлечь за тунеядство!
— Мое дело в городском суде, — упирался тот.
— Вы же знаете, что это будет за процесс!..
— Участковый с протечкой тоже, надо полагать, ваша работа? — догадался Савицкий и, не получив ответа на свой вопрос, негромко потребовал: — Включите телефон. Мне надоело каждый раз бегать звонить на улицу!
Незнакомец неопределенно, как взнузданная лошадь, мотнул головой:
— Упрямитесь! Ну что вам стоит заметочку в газету: “отрекаюсь”, “извиняюсь” и все такое прочее… Вполне нестыдное. Какое и до вас писали многие. Или вы решили и дальше, как и те, которых мы называем “иноверцы”?.. Говорят, вы недавно интервью давали западным журналистам… А ведь их к лету к нам наедет на Олимпиаду, как говорится!.. — В этом месте незнакомец грубо выругался и значительно посмотрел на Савицкого: — А вы ведь даже не еврей, вам же даже не уехать! — После этих слов словоохотливый незнакомец оскорбительно захохотал. — А на что жить будете? Жить? На переводы? Эсперанто? Он же — этот ваш, с молоковоза, просто сумасшедший!!!
Они помолчали. Очевидно, молчание собеседника незнакомец истолковал в свою пользу:
— Вот это уже другой разговор, — сказал он. — Значит, так!..
О чем говорил дальше увлекшийся незнакомец, безработный философ и историк всемирных, но никому в этой стране не нужных искусств так никогда и не узнал: сжав зубы, он смотрел в окна дома напротив, где преломилось холодное, северное, закатное и, как было сказано в одном бесконечно любимом им романе, — “навсегда уходящее” от него “сонце”. Потом жестом оборвал незнакомца, встал и, не оборачиваясь, пошел прочь. Он думал о том, что к статье о социалистическом реализме (“…если бы в самом деле только бытие определяло наше сознание, мы бы все давно были идиотами!”), сыгравшей роковую роль в его судьбе, следует добавить еще один, заключительный, абзац… Когда он скрылся в полутьме подъезда, оттуда послышался звук бьющегося стекла — словно вскрикнула пустая бутылка. Из подъезда вышел еще один ничем не примечательный человек и, ни на кого не глядя, быстро пошел вдоль дома. В открытый подъезд забежала дворняга и негромко тявкнула. После чего щелкнул замок и скрипнула, открываясь, чья-то дверь.
— Маша, Шарик пришел, — сказал слабый старушечий голос. И секундой позже тот же самый голос добавил тише: — Маша, тут, кажется, человека убили.
— Где? — отозвался голос помоложе. — Ну-ка, пустите, мама. Ничего не убили, скажете тоже! Он же ворочается. Наверное, сам подрался. Или они опять бутылку не поделили. Идите, вызывайте “Скорую”. Шарик, домой!
После чего замок щелкнул еще раз — дверь захлопнулась.
1979 год, Ленинград. Накануне Олимпиады