Опубликовано в журнале Урал, номер 1, 2007
Андрей Комлев. Свод: Стихи и поэмы. — Екатеринбург: Банк культурной информации, 2006.
Другой поэт назвал бы книгу такого рода “Избранное”; любитель русской старины, возможно, щегольнул бы музейным словечком “Изборник”. Андрей Петрович Комлев тоже включил в свою новую книгу лишь немногое и, думаю, самое для него дорогое из всего, что написано им за сорок лет литературной работы, в том числе и вещи, относящие читателя к глубокой русской старине (поэмы из “Хронографа”, ритмическое переложение “Слова о полку Игореве”), так что любое из тех названий его книге подошло бы; а он нашел иное, более простое по звучанию и неожиданно выразительное по смыслу название — “Свод”. Вы знаете эти старинные словесные формулы: “Свод законов”, “Свод летописей”, — их отличает важный, но необязательный для “избранного” оттенок значения: “свод” — это, по наблюдению В.И. Даля, соединение “в одно целое, по смыслу”.
Для объяснения выбора автором названия книги подошла бы и архитектурная аналогия: в своде, завершающем кладку, камни, которые обрабатывались каждый по отдельности, существуют только вместе, в неразделимом единстве, опираясь друг на друга и поддерживая друг друга; сместите что-то или изымите, пренебрегите общим строем — и свод не устоит.
Я начал свою заметку о книге Андрея Комлева с толкования названия, потому что вижу в нем ключ к ее восприятию, даже и главный повод для разговора о ней. Стихи-то здесь собраны — все — ранее публиковавшиеся, знатокам поэзии памятные; нешумная известность имени автора, заслуженная и прочная, тоже не с этой книги начинается. Новизна книги заключена лишь в том, что составляющие ее “камни” соединены теперь в “свод”. Но как раз это обстоятельство и представляется мне исключительно важным, потому что дает возможность увидеть мир поэзии Комлева в новом ракурсе — обращенным не вовне, а внутрь, так что становятся видны духовные скрепы, соединяющие “в одно целое, по смыслу” и “девочку с высокими ногами — / белолицый парус, / кипарис”, и “комариную струну”, которая “взвивается / протянутою леской / и глохнет, / обрываясь рыбьим плеском”, и былинного “меньшего князя” Изяслава Васильковича, и ритмы “Слова о полку Игореве” (“об исполчении Игореве” у Комлева).
Пожалуй, первое, что при этом бросается в глаза, — это “вневременность” (или “всевременность”: в данном случае это практически одно и то же) комлевского “свода”. Я вот что имею в виду: стихотворение про “девочку с высокими ногами” — это 1966 год; автору было тогда всего 19 лет! А над переложением “Слова” он работал (сужу по датировке в книге) в 1996-2004 годах: зрелый муж, чья позиция давно сложилась, а репутация определилась. Но и тот, и этот “камень” плотно укладываются в единую прочную “конструкцию”! Случай по-своему исключительный, обычно ведь поэт (и не только поэт) либо перерастает себя прежнего, либо (как чаще всего и происходит), подытоживая сделанное на каком-то новом повороте своей судьбы, бывает вынужден отсеивать все, что прежде отражало “злобу дня”, но утратило смысл и значение в изменившейся обстановке.
Андрей же Комлев “на злобу дня”, насколько я помню, никогда не писал (а в те годы, когда он создавал свои первые стихи, считалось важным “быть в гуще событий”) — оттого, между прочим, его путь от первой публикации до первой небольшой поэтической книги длился семнадцать лет — значительно дольше, чем у тех, кто вовремя подсуетился попасть “в струю”, и даже у тех, кто задиристо выступил против той конъюнктурной “струи” и тем самым обрел признание в узком кругу посвященных и сочувствующих. А вторая поэтическая книга Комлева появилась еще через восемь лет после первой…
Он не спешил (и не спешит); избранный им с самого начала путь не предполагает поспешности. В стихотворении, написанном через двадцать лет после стихотворения про “девочку с высокими ногами” (в “Своде” они поставлены рядом, под общей “шапкой”), у него снова появляется тот же сюжет: “А из рамки глядит в упор / фотография / с цепью гор”, а на ней та самая девочка “восходит” над тянь-шаньской грядой: “Раскрываясь зарничным парусом, / кипарисом / сужаясь ввысь…” Сопоставлением двух поэтических текстов сказано не только о постоянстве чувства — в пронесенном через годы образе, мне кажется, представлен главный ракурс всей поэзии Комлева: человек в контексте мироздания. Какие угодно желания, амбиции, неутоленные страсти могут побуждать человека к активному участию в повседневной суете, но есть иное измерение у этой жизни. Его зримые приметы — вот эта самая гряда вечных гор, парус, напоминающий о безбрежном просторе, вечнозеленый, стройный кипарис, самые естественные чувства, влекущие людей друг к другу, — все это пребывает вечно, и в этом направлении всегда устремлен взгляд автора стихов и поэм, составивших “Свод”.
Между тем “в миру”, как говорится, жизнь поэта Андрея Комлева складывалась так, что именно повседневная суета, во всей ее пестроте и многомерности, должна была, казалось бы, наполнить образы его поэзии своими красками, формами, деталями. Работа у него в течение многих лет была такая, что он постоянно находился в разъездах и побывал, пожалуй, в каждом приметном уголке страны “от Мурмана и до Владика”. Сколько броских словесных зарисовок накопил бы в своем поэтическом багаже за двадцать лет такой работы стихотворец иного склада!..
Вообще-то Комлев никогда не был “олимпийцем”, для которого обыденная жизнь не существует: не только в авторских пометках после каждого стихотворения (время и место его создания), но и в текстах стихов щедро представлены приметы разных географических точек и широт: “Стремительными листьями чинар / Зажженная по склонам Алатау…”; “Золотая осень / в сердце Восточной Сибири”; “Урюками цвела Алма-Ата”; “Катится поезд в зимнем Поволжье, / снегу по пояс”; “И поле озаряя издали, / смотрела церковь / на реке Нерли”… Но вот по поводу того же всемирно известного храма на Нерли: “Со лба прохлада / к затылку, меж лопаток — / вот оно!.. / И узнаешь, / и ничего не надо, / когда все грани сходятся в одно”. И в цветущей урюками Алма-Ате (или в Екатеринбурге, где наблюдает лето поэт, хранящий в душе память об Алма-Ате?): “Задымлены трава и синева. / Сирень буреет, кошены газоны. / Ведет назад с балкона / воздух сонный / не вопреки законам естества”. И осенью в Восточной Сибири: “Трубку набиваю, / немеют руки, / снова что-то / щелкнуло-колыхнулось в горле”…
Понимаете ли, экзотические “картинки” (порой, хоть одним-двумя штрихами, — яркие) не рассчитаны на то, чтоб зацепить внимание, остаться в читательской памяти. У Комлева главное — другое: “прохлада к затылку меж лопаток”, “щелкнуло-колыхнулось в горле” и прочие невыразимые словами, но явственно ощущаемые между строк “законы естества”. Не описательность, но самоуглубленность — вот отличительная черта поэтического мира Андрея Комлева.
Отсюда изначальная свобода стихов Комлева от всякой общественно-политической конъюнктуры — при полноценном присутствии обыденной жизни со всеми ее естественными подробностями. Отсюда их изощренная ритмическая организация: в переменчивых, порой как будто даже сбивчивых, но тем более ощутимо живых ритмах комлевских стихов проявляются движения напряженно живущей души. Отсюда же независимость этих стихов от “школьных” норм поэтического ремесла и литературной моды: Андрей Комлев пишет не “как надо”, а так, чтобы сделать осязаемыми самые тонкие нюансы обретенного смысла.
Тут, по накатанной логике, мне бы самое время порассуждать об этом сокровенном смысле. Не буду даже пробовать — не получится. Если бы тонкие материи, которых касается Андрей Петрович в своих стихах, можно было обсуждать, используя средства обыденной речи, то стихи стали бы просто не нужны. Понимаете ли — нельзя (и не нужно!) толковать такие (“навскидку”) строки: “Уходит поезд. Даль из-за гряды. / По обе стороны рябит столетье. / А он один / с прудами над Исетью / твой дом и дым”. Или: “Блеснет крылом / рубаха на веревке, / короткой остановкой ослепит / фонарь на полустанке — / взор неробкий. / И этот двор, / и этот дом в степи. / Качнется одиноко / конь стреноженный. / И океаном / серый окоем / шумит, поет, баюкает, тревожит. // Мы тоже / молча каждый о своем / поем. / Дрожит дорога, / степь бежит. / А на душе — / как жил? / как дальше жить?” Здесь (и во всех других случаях) — смысл стиха в попытке прикоснуться к тому, что не помещается в привычные формы “дискурсивного” знания, что предшествует и сопутствует такому знанию, в чем, в конечном итоге, такое знание растворяется, добавляя, может быть, ему некоторые оттенки, но не имея силы изменить его по сути. Что это такое — “музыка сфер” древних философов, “гул” Маяковского, мировой порядок или сам Всевышний, воплощенный, как считают верующие, в этом порядке — своем творении? Неважно, как это назвать, — важно, что мы в этом живем, по нему настраиваем душу и на него более полагаемся, нежели на доводы рассудка, поскольку это — всеобъемлюще, а наши точные знания во всей их совокупности отражают лишь некоторые грани или фрагменты мироздания.
Я думаю, чрезвычайно важно различать высокие истины, до которых стремится подняться, дотянуться душа поэта, и стихийные импульсы неразвитой психики, не освещенной глубоким пониманием сути и связи вещей. Очень верно по этому поводу заметил Ян Парандовский, автор знаменитой “Алхимии слова”: “Все выдающиеся поэты обладают основательной умственной культурой… Это только среди литературных однодневок без всякого будущего встречаются пустоголовые экземпляры”. “Литературные однодневки” сегодня, как ни прискорбно, в большинстве, и они, конечно, с этим суждением не согласятся — их право. Но для меня важно, что прочность поэтическому “своду” Андрея Комлева придает как раз умственная культура. На нее обратил внимание еще Павел Антокольский, написавший отзыв на стихи двадцатипятилетнего Комлева — задолго до крупных публикаций, до первой книги: “Вы и умны, и талантливы, и по-своему чистосердечны…” (Подборку авторитетных отзывов издатели поместили в качестве своеобразного послесловия к сборнику “Свод”.) Обратили внимание? — “Вы умны” на первом месте. А после того у Комлева была та самая работа с постоянными разъездами по стране, во время которых наблюдательный поэт постигал глубинную общую суть, скрытую за внешним многообразием явлений; было основательное погружение в филологию, которое принесло ему признание крупнейших исследователей древнерусской литературы, “Слова о полку Игореве”; была очень плодотворная работа по изучению и пропаганде творчества уральских писателей (большой цикл его литературных бесед по местному радио стал заметным событием культурной жизни; его статьи печатались в “Урале”, в газетах, удостоены Бажовской премии, а потом вышли и отдельной книгой); была дружба с художниками, музыкантами, учеными…
Все это читатель “Свода” почувствует не только по многочисленным посвящениям и разнообразным реминисценциям, рассыпанным по страницам “Свода”, но и по интонационной и смысловой насыщенности каждой строки, каждого слова в стихах, что придает особое обаяние этой книге.
Валентин ЛУКЬЯНИН