Опубликовано в журнале Урал, номер 1, 2007
Светлана Чураева. Ниже неба. Повесть. — Уфа: “Китап”, 2006. (Серия “Голоса молодых”).
Все течет, все меняется. А уж как меняется русская литература. Речь даже не об именах, — целые направления, жанры, школы исчезают бесследно, как будто бы их и не было. Эта участь постигла и “житийную” ветку (в советской традиции — “партийно-житийную”), целый жанр, романы и повести с почти библейским, строгим по хронологии (и вообще: “шаг влево, шаг вправо…”) жизнеописанием того или иного достойного товарища: от многотомной “Ленинианы” до какого-нибудь романа “Горение” о героическом пути Ф.Э. Дзержинского… Впрочем, жанр, расцветший некогда буйным цветом под обложками серий ЖЗЛ и “Пламенные революционеры”, дает нынче новые ростки в глянцевых изданиях типа “Каравана историй”.
В современной же литературе “житий” вроде бы больше нет, в ходу другие лекала. Но в регионах, в провинциальных “под-литературах”, в национальных тем более, этот жанр остался, тесно сплетясь с краеведением. В каком-нибудь чебоксарском книжном магазине вы без труда найдете полку с томикам жизнеописаний видных сынов чувашской земли: космонавта Николаева, поэта Константина Иванова…
В этом смысле книга уфимки Светланы Чураевой “Ниже неба” не обещала ничего хорошего. От скуки издательской аннотации сводит зубы: “Через биографию первого башкирского художника К.С. Девлеткильдеева показана история Башкирии первой половины XX века. Каждая из 9 глав повести посвящена отдельному периоду биографии художника и соответствующему периоду истории”. Названия глав: “Уфа, 1894—1899”… “Башкирская АССР, 1933—1935”…
Но для меня первым показателем того, что не все так однозначно, стал премиальный урожай, собранный уфимским автором. Ведь, согласитесь, для провинциальной повести краеведческого толка — такой парад московских шорт-листов… Финалы премий Бориса Соколова, “Исламский прорыв”, победа в конкурсе “Сады лицея”, не говоря уже о местных наградах (премия журнала “Бельские просторы” за лучшую прозу 2005 года). Да и сама Чураева не похожа на сочинительницу бледной местечковой макулатуры: когда-то ее повесть “Последний апостол” заметил и высоко оценил Владимир Маканин, по чьей инициативе и с чьим вступительным словом вещь была напечатана в “Октябре” (2003, № 6).
Скучноватая краеведческая канва “Ниже неба” оказалась всего лишь панцирем, маскировочной сеткой, за которой прячется истинное искусство. Касима Девлеткильдеева (перед нами весь его жизненный путь, от первого до последнего вздоха) еще в детстве наградили этим странным русским словом — “художник”, и именно от этой печки надо плясать… От той печки, соблазнительно-белой, которую мальчик раскрасил всеми красками, вернувшись потрясенным до горячки с площади — там он впервые увидел бродячий цирк.
Метафору живописи Чураева делает ключевой в теме жизни и смерти. В детстве Касим рыдает оттого, что не может нарисовать небо (какой там синий карандаш! — разве это можно сделать банальным синим карандашом?..) — то самое небо, которое “проходит” через всю повесть: оно было в родном селе Кугуль, его не было в блеклой Уфе, совсем другое оно в акварельном Петербурге… “Зачем тебе рисовать небо?” — “Разве ты не понимаешь? Ведь скоро — ночь! И все исчезнет! Оно пропадет, и я не смогу, не успею нарисовать…” И всю жизнь Касим сохраняет мгновение, спасает его от смерти. Едет в зауральские районы Башкирии, в горы, торопится рисовать портреты, потому что однажды — да вся жизнь лишь миг! — этих людей не станет, и ничего не останется. Портрет артиста Мингажева: “Пойман человек, спасен от уходящего времени”. 1943 год, эвакогоспиталь, кошмар. Сестра влюбляется в тяжелораненого парнишку — он обречен. Спасти его может только Девлеткильдеев — спасти, нарисовав: “Не сдержать, ничего не исправить, а только — успеть. Успеть сохранить красоту лица”. И сестра несется через весь госпиталь, чтобы найти чистую подушку — чтобы лицо было на чистом белом фоне. А когда все кончено, она просит оставить рисунок ей: она узнает у однополчан имя, она сохранит…
Касим спешит сберегать лица от небытия, ни на минуту не забывая самого главного: рано оставшись сиротой, он так и не запомнил лица своей матери. И в снах она так и не повернулась к нему. Это боль всей жизни. Слова из финала были бы прекрасной эпитафией: “Он пытался мгновенья сберечь для других. А свои все просеял в ничто”. Были бы. На забытом, засыпанном, потерянном надгробии художника на мусульманском кладбище Уфы не осталось ни слова. Тема смерти… Тема Бога… “Бог нарисует прекрасней, чем ты”. Гимназист Девлеткильдеев лежит над обрывом и поочередно открывает для себя все, что создал Аллах: сначала небо, потом — опускает глаза — землю… В последнюю очередь появилось и последнее творение — люди. В лице местной шпаны, которая жестоко избила и унизила чужака. Человек создан из грязи, грязью и остался, без него в мире было бы лучше, была бы гармония…
Один из интересных экспериментов Светланы Чураевой — разработка в повести башкирской мифологии на новый лад. Точнее, в местной литературе ее почти никто не разрабатывал, полагая, видимо, что этим скучным научным вещам место лишь в пыльных томах этнографии и фольклористики. Чураева, кстати, даже цитирует эти тома (монографию С. Рыбникова аж 1897 года издания), но главное ее “оружие” в другом: в восточном подходе к оживлению башкирского фольклора. Да, это все взято напрокат у пышного цветистого Востока: слог, манера подачи, сочный колорит… Но эксперимент удался. При том, что реставрация преданий на новый лад сделана явно с “экспортным” уклоном, посудите хотя бы по сноскам: объясняются не только какие-то собственно башкирские реалии (термины, обычаи, блюда), но и, к примеру, что представляет собой река Белая… Комментарии, которые странно видеть в книге, изданной в Уфе. Чувствуется, что в этом отношении замысел Чураевой был шире и не вполне удался. Пример Маркеса, вынесшего “на экспорт” — для всего мира — Латинскую Америку, не совсем сработал, но, может быть, еще сработает.
Башкирскую мифологию автор сплетает не только с восточной традицией, но и — вот здесь удачно получилось — с реальностью двадцатых годов. В Уфимской губернии тогдашний голод смыкается с языческим концом света: это Ягжузмагжуз грызет землю до красной глины. (Поэтому мертвых надо хоронить в эту глину очень глубоко.) Целые деревни празднуют конец света, служат обряды, варят человечину в долгую дорогу и, действительно, снимаются с места, идут туда, куда зовут наказы предков… Кошмар 1921-го описан так, что действительно, чем не Апокалипсис. История ложится в мифы идеально.
Несколько слов нужно сказать о книжных влияниях. Я не сторонник этой повальной моды “разбирать” произведения на скрытые цитаты, аллюзии, заимствования etc, но в нашем случае нельзя не вспомнить, например, о Патрике Зюскинде: его “Парфюмер” ощутимо “шибает в нос” со страниц чураевской повести как минимум несколько раз. Вот юный Касим бродит по уфимским задворкам, среди вонючих сточных канав, в которых барахтаются голые фиолетовые крысята… Весь город воняет, а в самом центре утонул в нечистотах крестьянин с телегой и лошадью. Слишком явно. Слишком узнаваемо, и надо ли? Как и описание ощущения еще теплого куска мяса в руках: в центре сонной губернской Уфы (опять же) демонстранты разорвали кого-то из своих противников…
Дореволюционный Петербург—Петроград (здесь Девлеткильдеев учился у Штиглица) тоже сделан по книжным лекалам. Декаданс, загнивание. Немолодая эстетствующая дама, берущая себе псевдоним Фитна, “соблазн” по-арабски. Групповая оргия, в которую вовлекают потрясенного девственника Касима. И бесконечный спиритизм, спиритизм, спиритизм. Аверченко, Акунин и Черубина де Габриак.
И при всем при том повесть получилась очень красивая и теплая, теплая именно по-домашнему. Может быть, потому, что посвящена она памяти дедушки автора, почетного гражданина Уфы Нура Чураева. Он не был художником. Их биографии с Касимом Девлеткильдеевым едва пересекаются: родились в одних местах, жили в соседних квартирах… Дедушка не был даже толком знаком с живописцем, но на страницах повести появляется регулярно. Зачем? Я думаю, именно для того, чтобы придать теплоты. Перебросить какой-то личный мостик между автором и героем. Между героем и нами.
“Касим Салигаскарович жил в далекое время. Его картины пылятся в запасниках Художественного музея, в котором Девлеткильдеев проработал несколько лет. В саду Музея он белил деревья и собирал яблоки.
Давным-давно”.
Игорь САВЕЛЬЕВ