Опубликовано в журнале Урал, номер 9, 2006
Александр Верников (1962) — прозаик, поэт, переводчик. Автор нескольких книг, вышедших в Екатеринбурге. В “Урале” публикуется с 1988 года. Печатался также в журналах “Знамя”, “Новый мир”, “Октябрь”, “Уральская новь”.
I
Вступительная часть
(теоретическая)
Когда мы идем из дому на работу, то есть к ближайшей остановке транспорта, который и доставит нас к нужному месту, или когда мы таким же путем возвращаемся с работы (беря самую типичную ситуацию для человека нашей цивилизации) и шагая при этом по современной улице, снабженной газонами или бульваром в обрамлении кустарников и деревьев, мы, по обыкновению погруженные в свои мысли, тем не менее постоянно отмечаем краем глаза или периферией внимания, даже если и смотрим прямонаправленно, пролетающих мимо, на той или иной высоте, разнообразных городских птиц — воробьев, голубей, ворон, сорок, галок, свиристелей, иногда, по сезону, грачей и т.д. — и мы, конечно, что-то чувствуем при этом в себе, что-то на долю мгновенья несомненно ощущаем, что-то такое на миг отзывается и почти рефлекторно реагирует в нашем нутре, в конкретных участках тела, но как часто мы, на ходу, даем себе вжиться в эти ощущения, войти в них на какую-либо глубину, то есть, иначе говоря, обратить на них внимание, уделить наше драгоценное внимание собственно и прямо им? Вот вопрос. Как часто у нас получается пойти дальше типичного словесного комментария в уме, типа: “Вон, ворона пролетела” или “Воробьи порхают” или “Голубь пронесся” и т. п.? Комментария, который тотчас закрывает “тему”, лишает ее санкции на внимание с нашей стороны, поскольку определение “информационному вводу” дано без труда, он опознан как самый обыденный, не вызывающий повышенного интереса, не угрожающий — главное — жизни и потому он, как не требующий пристального рассмотрения, сбрасывается со счетов. Это с одной стороны .
С другой же стороны имеется громадная и, для большинства людей как бы отдельная, едва ли не фантазийная и не мифологическая область внимания и думанья, связанная с полетом (Майти Маус, Супермен и Бэтмэн). Именно с этим явлением, как ни с каким другим — не с плаваньем, не с ползаньем, не с прыжками или с каким бы то ни было еще типом перемещения тела в пространстве в какой бы то ни было среде. Конкретно полет по воздуху, в небе или в “поднебесье”, полет, вполне подобный как раз и преимущественно птичьему, на протяжении тысячелетий является предметом пристальнейшего внимания и острейшей зависти со стороны двуногого, прямоходящего, придавленного к земле силой тяжести “венца творения”, в обиходе именуемого человеком. Эти отношения человека к птице и полету (с птицей и полетом) в изобилии зафиксированы в бесчисленных образчиках фольклора от сказок до песен и частушек, в массе авторских стихов и прозаических произведений. “Дывлюсь я на нэбо тай думку гхадаю: чому я не сокил , чому нэ лэтаю?” или “Эх, жизнь моя жистянка, да ну ее в болото, живу я как поганка, а мне летать охота!” или “Мне кажется порою, что солдаты, с кровавых не пришедшие полей, не в землю нашу полегли когда-то, а превратились в белых журавлей” — лишь три из наиболее известных, компактных и при том исчерпывающих формулировок этой стороны нашего существования, этой тематики наших размышлений или — тоже справедливо — проблематики наших желаний и возможностей.
Ну, почему полет заслужил столь исключительное внимание человека — существа всем, так сказать, существом стремящегося к максимальной свободе, даже при самом приблизительном и умозрительном в большинстве случаев осознавании того, что, собственно, есть “свобода” — понятно: минимальное сопротивление среды плюс наивысшая при наличие тела скорость перемещения плюс ощущение невесомости, то есть избавление от бремени земной тяжести, плюс невозможное в иных условиях владение телом, богатейшая комбинаторика его движений, так называемый высший пилотаж плюс…, да немало еще плюсов, понятных любому. Почему птица — тоже ясно: всегда и всюду видимый телесный носитель и естественное наглядное пособие полета, практически его синоним, а еще точнее — ярчайшее, наиболее сильно воздействующее на человека и вызывающее его непроизвольный отклик, его встречное стремление по типу соблазна-подражания, проявление этого явления. Но самое главное здесь все-таки то, что птица, в принципе, имеет сравнимые (в отличие, скажем, от летающего насекомого, пушинки, древесного листа, облака или полиэтиленового пакета) и сходные с нашими размеры, параметры, строение, отчасти осознание и — на первом месте — плотное тело, у которого лапки или лапы очевидно, без всякого ознакомления с теорией Дарвина, соответствуют нашим ногам, а крылья — тоже явно, однако увы, нашим всего лишь рукам. Именно эта явная близость анатомии и родство по плоти заставляло людей еще со времен древнегреческих Дедала-Икара не только мечтать в уме о возможности полета для человека, но и предпринимать в этом направлении практические шаги, то есть идти по пути создания примитивных махолетов, иначе говоря — искусственно оперяться, собственноручно приделывая себе на плечи и предплечья крылья, составленные либо из перьев тех же природных птиц либо из деревянного каркаса и той или иной достаточно плотной и легкой материи. Свидетельства о более ли менее успешных попытках такого рода — пролетел, прыгнув с колокольни, около 200 м, сломал всего лишь ногу и два ребра — имеются в документах, датированных средними веками, нескольких (преимущественно европейских) стран, в том числе и России. Один из самых известных фильмов такого, без преувеличения, орла мирового искусства кино, как Андрей Тарковский — “Андрей Рублев” — начинается как раз сценой полета человека-дерзателя и умельца с церковной звонницы. Далее это направление, привело, как известно, к созданию летательных аппаратов, главным образом, тяжелее воздуха, то есть самолетов, где форма собственно крыла копировала профиль птичьего прототипа, но оно было неподвижным и — самое главное отличие — все тело аппарата лишь поддерживалось такими крыльями в воздухе, а перемещалось и приводилось в движение так и называемыми двигателями совсем иного принципа и устройства. Таким образом европейским человеком было создано очень эффективное, на порядки превосходящее прототип в скорости, суррогатное приспособление для полета в теле. Точнее — была создана летательная машина, посредством которой человек, “объективно” говоря, летит, однако совершенно не чувствует полета и в ничтожной степени наслаждается самим этим процессом, поскольку находится внутри несущей и несущейся над землей, собственно летящей конструкции, и ведет себя при этом точно так же как на земле, целиком подчиняясь ее силе тяжести и даже не ощущая огромной, в общем-то по сравнению с другими способами движения, скорости перемещения по воздуху. Являя собой несомненное торжество интеллектуальных и творческих способностей нашего биологического вида, самолет, тем не менее, практически ничего не дает в плане удовлетворения вековечного человеческого желания поистине летать, то есть испытывать полет всем существом, летать, опять же “как птицы в небе”… или, как изредка удается испытать это “по-настоящему” во сне. Почти каждый человек испытывал хотя бы раз в жизни несомненное, пусть и кратковременное, ощущение собственного, одним своим телом, без помощи машин и аппаратов, полета в самом обыкновенном сне — ну так, хотя бы для знакомства, почуять самый вкус, верно, опытно познать это переживание.
Дальнейшее развитие летательной техники, приведшее к появлению космических кораблей и орбитальных станций с невесомостью внутри них, тоже не дало удовлетворения одному из древнейших и неизбывных человеческих желаний: во-первых, в космонавты берут, мягко говоря, не всех, а во-вторых (хотя, быть может, это должно стоять на первом месте) плаванье в невесомости гораздо больше походит на плаванье человека в обыкновенной земной воде, чем на полет птицы в воздухе — ни скорости, ни маневренности, ни упругости… Принципиально к этому же типу переживаний человеком состояния полета или, точнее, подвешенности в воздухе, следует отнести полет в корзинах воздушных шаров и внутри дирижаблей — аппаратов легче воздуха. В эту же категорию справедливо будет поместить и переживания спуска с высоты на парашютах традиционной конструкции (т. наз. купольных), а также сотни метров свободного, с расставленными в стороны конечностями и без всяких дополнительных приспособлений, падения, испытываемого асами парашютного спорта сразу после того, как они покидают самолет на высоте, обычно, 5 тысяч метров над уровнем моря (или, все равно, земли). Эти редкие люди, вне всякого сомнения, действительно, всем телом и на протяжении сравнительно долгого времени переживают бездвижную фазу полета, то есть парение, и по этому параметру существенно сближаются с птицами, но, опять же, бесконечно уступают им в этом по скорости и возможности добровольной смены курса или положения тела в воздухе, по маневренности, иначе говоря.
Этот недостаток человеческого полета, казалось бы устраняется такими приспособлениями как параплан (управляемый, “крылатый” парашют ) и персональный дельтаплан, а также, пусть и значительно более краткими, но все же настоящими, разгонно-инерционными полетами с высоких трамплинов на специальных лыжах и особых, способных опираться на воздушный поток плюс скорость, досках скейт- и ски-бордах. Несомненно, прогресс со времен легендарного Икара и очевиден и впечатляющ, однако если поговорить с техническими — назовем их так — летунами любого рода из вышеперечисленных, почти все они, если не бравируют и не умалчивают правды, признаются, что помимо острейших и ни с чем не сравнимых ощущений собственно полета, практически всегда переживают не менее острое чувство опасности и смертельного риска, а также тратят огромную долю психических и физических сил на то, чтобы уцелеть и, самое главное, мягко и сохранно приземлиться. В общем раскладе более половины внимания в полете у таких людей тратится на требующее огромной подготовки и тренированности управление своим телом и летательным приспособлением в чуждой среде ради невредимого возвращения в привычную среду обитания, на “родную землю”. Глупо оспаривать то, что для большинства подобных смельчаков ощущение смертельной опасности, постоянное нахождение на краю и способность верно молниеносно ориентироваться и уцелевать в таких условиях составляет едва ли не большую часть мотивации к отрыву от земли — однако так ли обстоит дело с собственно птицами, сманившими человека последовать их наглядному примеру и подняться в воздух?
Любой, кто даст себе труд хотя бы самую малость понаблюдать за поведением пернатых из окна своей кухни, будет вынужден признать, что это отнюдь не так. Достаточно посмотреть лишь на то, как спокойно и беззаботно, с какой уверенностью, играючи голубь или ворона прохаживаются по самому краю крыши 10-16-этажного дома, а затем, практически без подготовки “срываются” вниз и на большой скорости — неважно маша крыльями или паря — слетают к земле и без труда, используя тот или иной из существующих для этого наиболее эффективных, инстинктивно освоенных приемов, приземляются, “становятся на ноги”. Чуть более внимательный соглядатай заметит и то, что птица, перед тем, как слететь вниз, обязательно, пусть и очень кратко, бросит взгляд в этом направлении и предварительно оценит свой путь по воздуху — то есть явное наличие в птице сознания и понимания того, что происходит сейчас и произойдет в следующий миг. Кроме такой “простой” траектории могут быть сколь угодно большие от нее отклонения на кружение, взлеты, зависания, пике, полную смену курса, полет в горизонтальной плоскости и т.п. Птица, одним словом. Разница очевидна (фигуры высшего пилотажа на скорости, выполняемые людьми, сидящими внутри, скажем, сверхзвуковых истребителей мы не рассматриваем здесь по вполне понятным причинам, несмотря на бытующие среди некоторых таких летчиков заявления, что, мол , они буквально срастаются с машиной и чувствуют то, что “чувствует” она). Так как же, спрашивается быть людям — причем не исключительным, тем редким спецам, которые упоминались выше, а подавляющему большинству нормальных людей, постоянно, пусть и подспудно, испытывающим потребность испытывать полет, а точнее, несомненное чувство полета ?
Помимо затронутых выше вариантов человеческого полета, обеспечиваемых теми или иными техническими средствами и всегда связанных с выработкой надпочечниками больших доз адреналина (который крайне обостряет ощущения тем, что заставляет мозг человека как никогда ярко переживать границы своего единичного, ничтожного, подверженного в любой миг уничтожению “я” и делает восприятие точечным и разрывным, лишая полет ощущений спокойного наслаждения всей ширью доступного пространства и всем богатством свободы движения), имеется еще несколько альтернатив другого рода. Но прежде чем рассмотреть каждую из них было бы уместным попытаться дать по возможности полное определение тому, что, собственно, есть “несомненное чувство полета ”.
Про полет в нашем языке иногда так и говорится, что, мол, это окрыляющее чувство. То есть, сближая это устойчивое, не вполне, правда, еще крылатое выражение с практикой физической стороны дела, мы вынуждены будем признать, что для человеческого восприятия сам процесс полета глубинным образом связан с наличием крыльев. Полет брошенного рукой или орудием снаряда — неважно камня, стрелы, пули или ракеты — это как бы недо-полет. Одного движения в воздушной среде в силу инерции приложенного начального импульса нам, чтобы считать полет полноценным, недостаточно. Что же делают, что добавляют крылья? Они создают видимую и ощутимую площадь и плоскость, а также опору в движении, благодаря чему невещественный для нас воздух разом приобретает как бы вещество и плотность, становится поистине волшебной, какой-то златосрединной средой. Крылья одновременно и режут воздух и скользят по нему, как по поверхности наклонной, верно поддерживающей плоскости, крылья превращают плотный, лишенный собственной воли, практически точечный снаряд в тело, способное к самостоятельному поведению. И, наконец, слово “крыло”, корневым образом связано со словами “кров” и “крыть”, и человек, наблюдающий снизу полет птицы с распростертыми крыльями у себя над головой — в небе , свыше — имеет чувство, будто его сверху осеняют, что он находится под покровом, что как бы все небо желает взять и его лично под свою сень. Это, конечно, так сказать, поэтическая составляющая полета, но без нее полет для человека так же неполноценен как без крыльев, равно как и человек без хотя бы мало-мальского присутствия этой составляющей — не вполне человек.
Итак, “несомненное чувство полета” для полноты и завершенности должно включать в себя следующие компоненты: 1) отрыв от земли, нахождение в разреженной среде, менее плотной чем вода, однако способной, при определенных условиях скорости и площади, достаточно надежно удерживать в себе находящееся в ней более тяжелое тело, 2) скорость перемещения в этой среде, субъективно воспринимаемая передвигающимся как весьма высокая, превосходящая по величине скорости передвижения во всех прочих средах, известных и доступных субъекту плюс способность ощущать эту скорость 3) способность к произвольной смене положения летящего тела, возможность для него в любой миг двигаться в любом из всего множества направлений трехмерного физического пространства, 4) ощущение мощной поддержки всей окружающей, позволяющей так вести себя среды 5) ощущение максимально широкого обзора и охвата 6) ощущение воспарения над, 7) возможность для тела в полете в любой миг без труда и угрозы продолжению существования приземлиться либо обрести иную твердую опору.
Вот теперь можно перейти к доступным человеку способам переживания несомненного чувства полета без задействования технических средств, способных поднять нас в воздух в физическом теле.
Во-первых, это уже упоминавшееся состояние обычного сновидения, в котором человеку иногда удается пережить чувство полета едва ли не в исчерпывающей полноте, правда, не в физическом теле бодрствования, а в его близнецовом, но имеющем несколько отличную природу, теле сновидения. Этот незабываемый опыт есть у подавляющего большинства людей, причем обычно люди приобретают его весьма рано, в детстве или отрочестве. Здесь, однако, имеется немало “но”. Чувство полета во сне крайне трудно вызвать по желанию, на заказ. В принципе это возможно, но требует грандиознейших усилий и человек, добившийся в этом прочного успеха — кроме того, что это очень редкий человек — автоматически делается кем-то, кто по-своему уникальней любого мастера высшего пилотажа на сверхзвуковом истребителе или аса-парашютиста и сноубордиста. Такой “летун-сновидец” почти автоматически выносится за скобки нормального людского сообщества. И, повторимся, это крайне редкий, маловероятный и очень труднодостижимый случай — хотя, надо признать, не неестественный и не сверхъестественный. Большинство же тех из нас, кто имели один или несколько опытов полета во сне знают, что в какой-то миг этого полета (этого сновидческого опыта) мы вдруг как бы резко поражаемся тому, что с нами происходит нечто явно необычайное — а, я же лечу! Как это?! Разве такое может быть?! И либо тотчас после этого осознания, либо очень вскоре, испытывая некий толчок во всем существе, мы просыпаемся у себя в постели либо, строже говоря, там, где заснули. То есть для специально не подготовленного и не тренированного внимания вполне естественно начавшийся полет во сне затем критически оценивается как явная аномалия и пресекается властной командой из некоего отдела нашего же мозга. Освободиться от этой критики, перестать обращать на нее внимание и не слушаться в состоянии сна команд, поступающих из глубины собственного центра “управления полетом” чрезвычайно трудно — для этого нужно, как уже говорилось, стать совсем другим человеком или, может быть точнее, другим существом .
Во-вторых, сегодняшний уровень развития кино-и телесъемочной техники с одной стороны и достижения в компьютерном программировании и моделировании с другой вполне позволяют создать на основе существующих очень качественных и подробных съемок птиц в живой природе либо обучающую либо игровую компьютерно-графическую программу, которая полностью и с огромной степенью достоверности моделировала бы полет какой угодно из птиц, вплоть до орла или сокола, самого быстрого из всех пернатых. Здравым умом понятно, что такая программа достаточно сложна и с реальной вероятностью может быть разработана специально для ученых-орнитологов либо авиаконструкторов или тех, кто изучает аэродинамику где-нибудь в Гарварде или в Кембридже. Точно так же как программы-симуляторы для обучения “на земле” летчиков-испытателей создавались особыми научно-исследовательскими бюро для ВВС. Однако на примере интернета, изначально создававшегося в Пентагоне как суперсредство оперативной передачи информации военно-политического характера, ясно, что нынче любая спецразработка очень скоро становится достоянием самой широкой публики, приобретается рядовым пользователем в ближайшей компьютерной лавке. И подобная компьютерно-графическая программа , достоверно моделирующая птичий полет, усиленная специальным виртуальным шлемом для того, чтобы пользователь мог полностью отключиться от сенсорных вводов, поступающих из внешней, некомпьютерной реальности, способна дать человеку очень остро почувствовать себя “изнутри” птицей в полете. По сути здесь можно говорить об осуществленном при помощи высоких технологий превращении в птицу, о реальной, т.е. чувственно ощутимой компьютерной магии. Опыт, несомненно, может быть очень глубоким и потрясающим, вполне сравнимым как с тем или иным видом спортивно-экстремального полета в физическом теле, так и с полетом в сновидении. Специфическим отличием и плюсом компьютерного варианта полета в сравнении со всеми другими, доступными человеку, будет, конечно, принципиально большая управляемость, бесконечно большая длительность и безопасность. Однако и здесь есть свои, весьма существенные “но”.
Первое — это явный отрыв от окружающей реальности, уход в виртуальность, что, по сути и социально-нравственным последствиям мало отличается от тяжелой наркомании 1 . Второе — некий тонкий, но все равно остро ощущаемый человеком как неестественный перевод изначально природного в искусственное ради, казалось бы, овладения природным через искусственное; такая прозрачная, но остро ощутимая и неприятная душе подмена, простое психологическое вытеснение или отрицание которой тоже ничего хорошего человеку не дает. Третье — само наличие технических приспособлений, пусть и таких изысканных, как компьютер, в любом случае мешает чистоте и радости получаемого опыта, если, опять же, не дать вволю поработать механизмам психологического вытеснения. На каком-то уровне человек чувствует, что пользование компьютером для таких целей это и близко не то же самое, что пользование им в целях счетно-вычислительных, целях математического либо, даже, медицинского прогнозирования или в строительно-проектных целях либо в целях археологической реконструкции. И, наконец, конфликт между ощущениями и навыками полета, верно приобретенными в виртуальном снаряжении и очень низкой способностью актуализировать их в состоянии отключки от электронной системы — на улице, под открытыми небом, где спокойно летают себе те же самые птицы. Есть еще, конечно, некий процент вероятности получить сугубо телесные повреждения, если “грубое”, сидящее на стуле и “забытое” там тело вдруг попытается последовать за вниманием в его виртуальном режиме и врежется плечом в край монитора, либо вообще, что называется, хряпнется фейсом об тейбл.
Однако и компьютерное овладение полетом, а точнее приобретение этим способом несомненного чувства полета, если не сформировалась привычка злоупотребления и жесткая зависимость, может — как и психоделики, как и сновидения и состояния недосыпа — стать надежным подспорьем и ценной вехой на пути к достижению самой простой, естественной и всегда доступной внимательному человеку возможности испытывать это совершенно особенное и столь ценное для нас чувство.
Главное для нас, как уже не раз говорилось, не само положение тела в той или ной среде, допустим на огромной высоте над землей, в воздухе, но верное чувство, комплекс ощущений, возникающий от этого либо от чего-то другого в наших мозгу и всей нервной системе. Это, конечно, объясняется совершенно уникальной степенью развитости того и другого у нашего биологического вида по сравнению со всеми прочими наземными тварями (дельфины и киты — это вопрос, на который у людей пока нет однозначного ответа) и с этим же связано, например то, что именно люди, как никакие другие из высших животных, так склонны к самоопьянению и наркомании, то есть к получению искомых сильных ощущений и переживаний как бы напрямую, минуя телесные труды и тяготы. Занятным, хотя отнюдь не парадоксальным, выглядит в этом контексте тот факт, что все летуны-экстремалы спортивного толка неизменно добиваются своими “подвигами” выработки в собственных организмах адреналина, который воздействует на мозг в известной степени так же как знаменитый природный психоделик мескалин, издревле извлекавшийся американскими индейцами из нескольких разновидностей кактусов. Еще одним очень существенным, едва ли не самым узловым моментом является то, что мы на самом деле — отдаем себе в этом отчет или нет — не желаем полностью и без остатка превращаться в то, кем “мечтаем” или хотели бы стать, а вернее побыть. Мы отнюдь не желаем расставаться со своей человеческой природой, с роскошью своих возможностей, даруемых мощью и ширью нашего сознания взамен на способность летать как птицы, пусть и крайне лакомую для нас способность. Нам попросту очень хотелось бы верно и остро, и в любой момент, когда возникнет такая охота, испытать то, что испытывают вот эти окрыленные создания. А вволю насытившись “их” ощущениями мы все, без сомнения, желаем вернуться к своему обычному состоянию. Что это такое — наше обычное состояние — интуитивно и опытно известно всем, а потому нет нужды пытаться как-то специально его определять и описывать. Мы, люди вида homo sapience , способны благодаря возможностям наших мозга и нервной системы, пережить практически все что угодно, продолжая оставаться при этом людьми . Поэтому весь вопрос, весь фокус, сводится здесь к фокусу внимания, к способности человека своим вниманием управлять, направлять его туда и концентрировать там, где это ему в данный момент “нужно”, причем делая это мгновенно, без специальной длительной настройки и фокусировки. Описание всех вышеприведенных разновидностей и способов переживания человеком полета более чем наполовину являются описаниями различных приспособлений для усиления и направления внимания, для увеличения его объема и силы и для повышения его, так сказать, качества.
В своем самом остром проявлении внимание в нашем языке именуется словами со-чувствие и со-переживание. Это верное и точное название, поскольку внимательный до такой степени человек автоматически, без труда чувствует и переживает то, что чувствует и переживает другой человек или вообще что бы-то ни было “другое”. В совершенно развитом состоянии этого внимания “другое” вообще исчезает и все становится единым, все оказывается взаимопроникновенным, все есть все. Редчайшие из людей, называемые святыми или просветленными — имеют это дар, неважно от Бога или от Природы, от рождения; им ничего не нужно развивать в себе в плане внимания. Как это с ними происходит практически всегда обычный человек может понять, становясь неподготовленным свидетелем, например, такой сцены на улице, когда машина на полном ходу сбивает человека или, когда вдруг, на глазах, средь бела дня человек срывается с крыши высотного дома и летит вниз, к неминуемому разбиению насмерть. Те, чье внимание оказывалось застигнутым “врасплох” таким или подобным событием, знают какой остроты и силы случается переживание, на миг происходит буквальное отождествление с “потерпевшим” — мы сами, кажется, ощущаем неумолимый сногсшибательный удар металлической громадины или то, как сам себя сжевывает при обрыве с высоты желудок или разрывается в груди сердце. С некоторыми людьми, становящимися свидетелями таких происшествий, действительно случаются удары и приступы, тошнота и другие непроизвольные физиологические выбросы. Большинству людей достаточно заметить краем глаза еще вполне живого и здорового человека, подступившего — и даже непонятно с какими намерениями — к самому краю высокой крыши, чтобы уже реально, на земле, в совершенной собственной безопасности испытать жуткий холод в животе и чувство невыносимого сжатия в груди, страх, головокружение и тошноту; от одной мысли, что может произойти в следующий миг, вырабатывается и вбрасывается в кровь и мозг столько адреналина, что измененное состояние сознания и внимания мигом обеспечивается.
Более распространенным, бесконечно более массовым, окультуренным и потому более чем наполовину потерявшим силу вариантом вышеописанного является феномен кино-и телезрительства, посещения драматических театров, цирков, спортивных арен, концертных залов, филармоний и т.п. Обобщенней было бы сказать, что человек, наделенный от природы колоссальным и уникальным среди земных существ даром внимания, к настоящему моменту развития своего общества направил его главным образом в одно очень широкое русло зрительства и слушательства, которое, благодаря стремительному развитию соответствующих технических средств, становится все более универсальным, но при этом частным и домашним делом, едва ли не основным занятием и одновременно развлечением людей, которое нас в равной мере объединяет и разобщает. Волшебная палочка дистанционного пульта управления современным видео-аудиосредством, выступая суррогатом управления вниманием, собственно подменяя собой умение владеть им или — вернее — в него нырять и мгновенно погружаться, делает современного человека все более бесчувственным, все менее способным естественно со-переживать (от репортажа с живыми съемками о цунами, уничтожившем десятки тысяч собратьев или о теракте в подземке можно с дивной легкостью уйти в зал с юмористом на сцене или в картину безмятежной “дикой” природы, скажем с орлом, реющим над долиной, а потом щелкать кнопкой дальше-дальше, вполглаза перебирая каналы). Призванные специально приковывать внимание и вырабатывать адреналин т.наз. триллеры и фильмы ужасов, а отчасти и видеопорнография разной степени “тяжести” из-за своей полной прирученности и послушности той же волшебной палочке дают, в общей массе, обратный эффект и инфляцию, сравнимые с явлением привыкания у морфинистов и приверженцев некоторых других типов наркотиков. Фильмы о дикой природе, где фигурируют только звери и птицы (особенно, кстати, один из последних всемирных хитов, так и названный “Птицы”), обладая еще некоторым эффектом новизны, пока, правда, служат в этом ряду исключением и способны содействовать истинному развитию и, так сказать, воскрешению внимания у человека, но и в просмотре таких фильмов таится некая опасность, о которой речь специально пойдет ниже, в основной и практической части. В особую категорию зрителей следует также выделить спортивных болельщиков, именно по степени их сопереживания — они болеют —, хотя всем известно сколь груба эта форма сопереживания и какие кровавые столкновения фанатов нередко вырастают из нее.
Сейчас же, перед переходом к практике, будет достаточно сказать, что наша беда — одна из основных бед, идущих от нашего ума — в слишком жесткой обусловленности всего, что с нами происходит. То же, что каким-то образом рушит обусловленность, автоматически приводит к скачкообразному повышению внимания и к естественному сопереживанию. Возвращаясь конкретно к пернатым и полету, можно заметить, что вид такой, весьма большой по размерам птицы как ворона с раскрытыми крыльями, срывающейся у нас на глазах с крыши шестнадцатиэтажки или со стрелы строительного крана в вышине на фоне неба, и близко не вызывают у нас тех переживаний, которые несомненно возникли бы, сорвись с такой высоты на наших глазах человек (намеренный самоубийца или неловкий крановщик) или, начни хотя бы падать со сравнимой высоты установленная там статуя . Или хотя бы кошка или маленькая собачка. Тип регистрируемого глазом движения в принципе один и тот же, размер вполне достаточный для того, чтобы оказалось возможным отождествление восприятием, однако реакция совершенно иная. Единственно, когда мы, будучи в нормальном, трезвом и выспавшемся состоянии хоть чуть-чуть по-настоящему способны отреагировать на срыв и слет с крыши той же “банальной” вороны — это когда движение сверху вниз, это свободное падение отмечается нами краем глаза, самой периферией зрения , так что нет мгновенной возможности различить, опознать и назвать происходящее — наклеить тем самым безопасный ярлык, инвентаризовать, лишить жизни. Вполне необычным здесь является уже то, что некое плотное тело движется в непривычной для нас воздушной среде нехарактерным для нас способом — летит. Успеть подцепиться вниманием к этому летящему телу и означает для нас преуспеть в сопереживании полету, в переживании несомненного чувства полета. А чтобы такой успех действительно пришел к нам нужна, кроме, естественно, изначального желания, специальная тренировка — как нужна человеку тренировка для овладения любым из навыков, начиная с ходьбы и говорения и кончая тем же умением мастерски “парить” на сноуборде.
Однако тренировка, о которой идет речь здесь не требует никаких особых условий, оснащения или дополнительного времени и может осуществляться без отрыва от основного и обычного хода жизни, по ее ходу. Все, что требуется — это пошаговое развитие умения внимательно, но без натужной фокусировки наблюдать различные “объекты” в их поведении в различных условиях и средах. Такой тип наблюдения издревле известен как созерцание. Ему и будет посвящена в деталях вся последующая, практическая часть данной книги. Этот раздел содержит большое число подробных описаний множества стадий и шагов перевода нашего внимания буквально с земли и воды в воздух, но следует еще до начала практики знать и помнить две вещи. Во-первых, многое из того, что будет предложено и рассмотрено, большинству из нас уже весьма хорошо знакомо, так сказать, в зародыше — главным образом по опыту детства. Во-вторых, чем дальше человек будет продвигаться в этом процессе, тем легче и быстрее, лавинообразно, будет происходить научение, которое по сути есть не что иное, как вспоминание и возврат к естеству.
И, наконец, последнее обнадеживающее замечание. Между человеком и птицей (птицей и человеком) есть по меньшей мере одна прочнейшая связь, которой нет у нас ни с одним другим из видов живых существ, населяющих планету и которая столь же таинственна сколь малообъяснима. Птица может обучиться человеческой речи. Известны говорящие вороны, канарейки, попугаи. В исключительных случаях исследователи утверждают, что отдельные попугаи не просто имитируют нашу речь, но вполне разумно ею пользуются, то есть по-настоящему говорят. При этом они не превращаются в людей, а продолжают быть крылатыми пернатыми. Что, спрашивается, исходя из этого факта и опираясь на эту логику, мешает человеку, оставаясь человеком (а не следуя примеру известного Баранкина из популярной детской книжки советской эпохи) овладеть полетом птицы на уровне полноценных ощущений или хотя бы на уровне их верной имитации?
Ну что, полетели?
II
Основная часть
(практическая)
Получить верное, физическое ощущение полета без “грубого” перемещения по воздуху в теле наяву и в состоянии бодрого неизмененного сознания не так просто, и потому стоит начать с выработки ощущения подвешенности, известного большинству из нас по опыту плаванья, по тем его моментам, когда мы прекращаем работать конечностями и даем своему телу плавно погружаться, как бы свободно падать в воде, то есть “тонуть”. Надо научиться без труда вызывать у себя это ощущение, стоя на земле или — неважно — сидя или лежа на твердой поверхности. Скорее всего одного воспоминания будет недостаточно, потому что, вспоминая, мы обычно либо закатываем глаза либо вообще прикрываем, чтобы сосредоточиться, отключившись от внешних источников информации — а желающим научиться ощутимо летать с птицами необходимо как раз зрение.
Одним из самых доступных и удобных подспорий в этом могут служить аквариумы. Предпочтительны немелких размеров аквариумы с небольшим количеством достаточно крупных обитателей. Если такого аквариума нет дома, нет необходимости специально приобретать, устанавливать и оборудовать эту дорогостоящую штуковину. В современных торговых и развлекательных центрах городов зачастую имеются вполне подходящие экземпляры. И в такой обстановке “тренироваться” будет даже грамотней, поскольку и переживание полета птиц может происходить только на открытом воздухе, под небом, так сказать на большой земле, где всегда кроме тебя есть еще кто-то и есть потенциальные свидетели твоего такого занятия. И, как ни странно, большой морской или океанический аквариум или дельфинарий — при всех роскоши и великолепии этих сооружений — для нашей цели годится меньше, чем обыкновенный крупный аквариум с параметрами, скажем 2 х 1 х 1,5 м. Почему? Да потому, что даже самых больших парящих птиц с размахом крыльев до 2 м и более придется, тем кому так повезет, все равно наблюдать в их реяньи с изрядного расстояния, которое неизбежно и значительно уменьшит их “объективный” размер для нашего зрительного восприятия.
Правильней будет начать с созерцания не рыб, но лягушек, а затем черепах. И лягушки, и черепахи, но особенно первые, гораздо ближе нам по анатомическому строению, чем рыбы — соответственно отождествление происходит легче.
Есть такие специальные аквариумные или декоративные лягушки прямо-таки нашего, телесного цвета. И ведут они себя обычно самым подходящим образом. Большую часть времени они как раз “висят в воде”, как бы распялив себя во все стороны, растопырив лапки и замерев. От них в первый миг “встречи”, в момент подхода к резервуару, может даже возникнуть несколько смутительное ощущение — как бывает когда натолкнешься вдруг на улице на мертвую тушку животного. Если возникнет именно это ощущение, то его было бы ценным сразу запомнить — как оно появляется и распространяется из живота или у кого-то из сердца или, еще реже, из горла по всему телу и, постепенно, разливаясь, успокаивается и сходит на нет. Вот эту волну телесного переживания хорошо бы хорошенько заметить. Если она исходит из живота, то начинается обычно резким еканьем, “провалом”, возникновением пустоты, холодка или даже иногда легкого удара “под дых”. Это же чувство должно в определенные моменты возникать и далее при самом созерцании. “В сердце”, это значит не слева под ребрами, в самом сокращающемся физическом органе, а в центре груди, в месте сращения ребер. Там может возникнуть замирание, стесненность, остановка дыхания или тоже нечто похожее на толчок в это место. Затем начинает разливаться тепло. Если вы редкий человек, чувствующий такое горлом, то это будет “ком”, ощущение “застревания”, которое потом благополучно сглатывается и наступает облегчение и успокоение.
После этого следует встать вблизи стекла, необязательно вплотную к нему и, слегка, самую малость, расфокусировав глаза, однако не скашивая их к переносице, чтобы не допустить двоения зрения, выбрать для наблюдения одну или две неподвижных особи. Желательно просто смотреть на висящую в воде лягушку, не стараясь усилием воли сосредоточиться на ней, на ее состоянии — давать ее образу просто отчетливо быть в поле вашего ненапряженного, однако внимательного зрения. Некоторая расфокусированность и отсутствие натужного сосредоточения чрезвычайно важны для того, чтобы было задействовано периферийное зрение: если первой придет в движение, разом и сильно оттолкнувшись лапками, не та лягушка, на которую вы собственно смотрите, но другая или другие, тогда вы сможете боковым зрением — без разбора деталей, без перевода глаз — ощутить само движение. Переживание его будет опять же, скорее всего в животе, в районе солнечного сплетения, “под ложечкой”, либо — что гораздо мене вероятно — в месте сращения ребер. После отталкивания лягушка движется какое-то время по инерции, а затем дает своему тельцу пассивно оседать, опускаться до нового полного замирания, и вы, наблюдающий это боковым зрением, можете достаточно явственно ощутить это чувство невесомости, родственное невесомости полета в воздушной среде.
Если же рывком сдвинется лягушка, занимающая центральное место в вашем поле внимания, необходимо, не теряя внутреннего спокойствия, даже некоторого, достигнутого к этому моменту “оцепенения”, проследить взглядом за ее перемещением и последующим оседанием-замиранием. Если вы ничего, кроме рывка, перемещения и замедления-замирания в эти несколько секунд не испытаете — никаких попутных комментариев в уме типа “Вот она, пошла!” или “Ух ты, вот же как ты мощно и далеко двинулась одним махом!”, либо других ассоциативных мыслей — значит, у вас практически получилось отождествиться с тельцем в воде за стеклом. Естественно, большинству людей этого будет нелегко достичь сразу, однако нет и необходимости простаивать перед такими аквариумами по часу с остановившимся взглядом и открытым ртом (мышцы лица могут невольно расслабиться и привести к такому результату), привлекая ненужное, мешающее внимание прохожих. Неподозрительных 10 минут будет для одного раза вполне довольно.
Когда вы почувствуете, что преуспели в вышеописанном отождествлении, прежде, чем оставить лягушек, попробуйте испытать, глядя на них, еще одну, более тонкую вещь — более мелкое их движение. Неподвижно и распяленно вися в воде, они, тем не менее, дышат, и этот процесс у них проявляется в надувании кожи в месте сращения головы с тельцем. Кожа их, очень напоминающая цветом нашу, весьма тонка и нежна и надувается при дыхании подобием пузыря. Почувствуйте же и в районе собственных плеч-шеи это призрачное колыхание, это легкое надувание-опадание, напряжение-расслабление.
Созерцание аквариумных черепах имеет свой следующий плюс. Их, в отличие от лягушачьего, жесткое тело, находясь в замершем состоянии, напоминает нам не трупик, а скорее “мертвую скульптуру”, неподвижное изваяние. На специально устроенных каменных горках внутри аквариума, иногда слегка выступающих над поверхностью воды, отдельные особи могут по минутам сидеть обездвиженно, вытянув и чуть загнув кверху шею, задрав головку. При созерцании этого их абсолютная неподвижность настолько нас завораживает, что мы с легкостью, почти автоматически сами оказываемся в глубокой неподвижности — как внешней, телесной, так и внутренней. И когда такая черепаха наконец совершает телодвижение и буквально ныряет в воду, мы тоже с легкостью, испытывая толчок в животе или в груди, ныряем вниманием вместе с нею и — следуя инерции ее тяжелого тела, плывем в воде, постепенно замедляясь до полной остановки либо на дне, либо на другой каменной горке. Вот этот достаточно качественный скачок от совершенной неподвижности к изящному и плавному движению, почти колдовское мгновенное превращение мертвого в живое, вызывающее в нас соответствующее сопереживание, и ценно в случае наблюдения черепах с целью научиться летать с птицами. Птица тоже может сидеть неподвижно на крыше дома или на верхушке дерева, четким силуэтом вырисовываясь на фоне неба, а затем резко встрепенуться и полететь, либо взмыв вверх, либо сорвавшись вниз. Тут, конечно, есть и отличие: каждая тварь обладает собственной энергетикой и, как выражение ее, скоростью. Неподвижность, пусть даже полная, черепахи и птицы — две очень разные неподвижности. Птица — это всегда как мина, готовая в любой миг взорваться. Это ее внутренняя “взрывчатость” проявляется, в частности, в том, как даже сохраняя тело неподвижным, птица резкими, частыми рывкам крутит головой; делать это плавно пернатые просто не умеют.
Рыб, созерцание которых может стать следующим шагом в подготовке нашего внимания к полету с птицами, можно — за очень редким исключением донных видов — назвать безопорными существами. Это одна из их особенностей как класса, едва ли не самая характерная. Рыбы всегда находятся в подвешенном состоянии, и если не движутся в воде со значительной скоростью, порождающей в соответствии с 3-законом механики сопротивление среды, то, являясь вдобавок холоднокрывными, не способны даже ощутить границ своего тела; они как бы уравнены с водой и “растворены” в ней. Крупная, 15-25 см, аквариумная рыба, наиболее удовлетворяющая своими такими параметрами нашим тренировочным требованиям, в 2-3-х кубометровом аквариуме не может развить большой скорости, а если и может, то не будет делать этого, если не решилась на самоубийство — и потому наблюдать рыб означает почти всегда наблюдать их медленный дрейф, колыхания из стороны в сторону и кружения. Отождествление с этой неторопливой флегматичностью (само устройство рыбьей морды, ее выражение настраивает нас именно так) должно протекать в несколько ином режиме, чем при созерцании лягушек и черепах. Нашему вниманию здесь следует быть более расслабленным и текучим и — будучи также чуть расфокусированным, но одновременно крайне алертным — готовым к постоянным плавным переменам. Идеальным итогом этого занятия будет то, если вам начнет удаваться чувствовать особую, “сгущенную” невесомость ( по аналогии со “сгущенным молоком”) рыбьего тела в воде, надежность и естественность такого состояния для этого тела и при том, в момент любого более ли менее значительного движения — поворота, нырка — испытывать очень мягкое “еканье” по ложечкой, столь же легкий холодок или сквознячок пустоты в желудке, либо самый призрак замирания в центре груди. Все эти ощущения не должны прерывать плавности созерцания. Если сравнивать процесс подобного наблюдения-отождествления с движением по дороге, то такие ощущения будут соответствовать виражам и дорожным петлям — в отличие от того, как бывает с лягушками и черепахами, где соответствующие моменты допустимо сравнить с резкими уходами в туннель или “подлетами” на трамплинообразных участках. И, конечно, чем меньше во время созерцания словесного комментария в уме по поводу наблюдаемого, тем лучше результат, тем острее переживание отождествления.
Бывают, понятное дело, и мгновенья, когда рыбы начинают играть друг с другом, друг друга “гонять”, атаковать; бывают моменты, когда они, уж как могут “молниеносно”, устремляются к брошенному на поверхность воды и тотчас начинающему оседать корму. В такие моменты, естественно, ощущения и в животе, и в груди созерцающего, автоматически становятся много острее, может возникать даже чувство-образ каких-то оставляющих “след”, “выписываемых” кривых линий — и все равно плавность общего процесса наблюдения рыб в идеале не нарушается. Это подобно простому увеличению скорости без изменения качества движения, без качественного его скачка; это можно также сравнить с увеличением яркости света в лампе с реостатом. Ну и, выбирать для созерцания следует всякий раз одну рыбу — хотя сколько по времени будет длиться этот конкретный “раз” определять вам, наблюдающему, вашему внутреннему чувству. Либо — как фоновоый вариант — можно, расфокусировав глаза чуть сильнее, наблюдать весь аквариум с рыбами целиком, то есть наблюдать само непрерывное движение обитателей, его качество, его скорость и смены этих качества и скорости. Успехом этого подвида созерцания будет то, если вы на несколько явных мгновений сможете остро ощутить все это движение в собственном нутре, будто бы аквариум помещается прямо там.
В случае с рыбами — также как с лягушками — есть еще одна под-ступень, созерцание одного частного и более мелкого-тонкого, однако же крайне характерного и частого движения. Речь идет о движении плавниками и хвостом. Данные органы, как правило, свободно прикреплены, обладают довольно значительными размерами и при этом тонки до прозрачности. Их подергивания и колебания — отождествление именно с этим — могут стать предметом специального созерцания. Сугубая легкость, несущественность, почти эфемерность плавников, их колыхания (такие вещи естественнее и легче ощущаются грудью, чем животом), а в результате — явственный поворот или движение тела, в десятки раз превосходящего их по размеру и в сотни — по весу.
К этому же, в принципе, подвиду созерцания на “аквариумном этапе” относится и созерцание колышущихся водных растений. Естественно, для того, чтобы наблюдаться в своем таком движении, в спонтанном подводном танце, растения эти должны иметься в аквариуме. Обычно так и бывает, однако желательно, чтобы имелась еще и воздушная продувка либо иное устройство, создающее ток воды в резервуаре. Водоросли в интересующем нас аспекте хороши тем, что, как правило, достаточно длинны и очень гибки и, благодаря этим свойствам, легко дают внимательно-расслабленному наблюдателю в полной мере почувствовать — либо в животе, либо в груди — волну свободного, текучего движения, в котором главенствуют податливость, легкость и невесомость. В отличие от созерцания родственного движения рыбьих плавников и хвостов созерцание движения водорослей может позволить испытать это буквально волновое переживание в диапазоне, что ли, большей длительности, оно способно дать человеку как следует, на уровне психо-телесных ощущений по-настоящему, а не в привычном психологическом смысле, поволноваться ..
Колыхание больших массивов водорослей можно, собственно, созерцать и под открытым небом, например, на берегу какого-нибудь прозрачного ручья или мелкой речушки, или стоя на мостике над перекатом. И отсюда у нас, как созерцателей, тренирующихся ради глубокого переживания полета с птицами, уже лежит путь от рукотворной обстановки наблюдения к природной. Отсюда же начинается и переход от созерцания водной стихии к воздушной — от того, как ведут себя существа и объекты в одной среде к тому, как это происходит в другой. Однако прежде чем полностью сосредоточиться вниманием на том, что и как творится в воздухе, нелишним было бы понаблюдать поведение самой водной среды, как во многом сходной с воздушной, но более плотной и потому с большей легкостью позволяющей нашему глазу замечать ее характерные свойства.
Вода, как собственно вода (а не пар и не лед), бывает неподвижной, т.е. стоячей и текучей. Стоячая вода может быть действительно неподвижной — при полном безветрии — или волнующейся при наличие движения воздуха. Текучая вода бывает равномерно, поступательно движущейся — на ровных участках русла; бурлящей — между камней , в теснинах и на перекатах; и низвергающейся — в водопадах различной высоты и мощности. Как промежуточный, дисперсный вариант, вода может быть подвешенной в воздухе мириадами капель — либо вокруг водопадов и фонтанов либо в виде обыкновенного дождя той или иной силы; однако этот подвид, как весьма трудный для созерцательного отождествления, мы специально рассматривать не будем. Здесь более продуктивен вариант не слишком густого, но и не совсем редкого снегопада с достаточно большими, отвесно летящими хлопьями. И его мы в дальнейшем коснемся несколькими предложениями, как и антипода этого явления — тумана, очень полезного для развития навыков созерцания и способствующего развитию оных.
Проще всего обстоит дело с абсолютно неподвижной водой. Оказавшись на берегу водоема, находящегося в таком состоянии, бросьте в воду камушек и попытайтесь ощутить, как круги, расходящиеся от этого по глади воды, точно так же, одновременно расходятся и у вас из солнечного сплетения либо из центра груди. Ощутите и то, как мягко, по самой поверхности “морщится” при этом водная масса. Вот, собственно, и все. Кроме, пожалуй, еще одного момента: если вдруг над бездыханным прудом или озером появится туча и резко прольется дождем, понаблюдайте из какого-либо укрытия то, как капли, врезаясь сверху в жидкое зеркало водоема, порождают фонтанчики или мини-взрывы капель этой, водоемной жидкости; как на поверхности воды образуется мини-воронка, как одновременно по краям ее вода встает стенами некоего обводного венчика, от которого и отрываются более мелкие капельки, подлетающие вверх, в воздух. Это единое движение — сверху вниз-снизу вверх — имеет качество неразрывной внутренней связности, перетекания или переливания в форме восьмерки или песочных часов, с легкими ударами и отрывами по краям; и вот это-то как раз и можно без особого труда — как своеобразную мягкую дробь или глухой “барабанный” массаж — ощутить через созерцание в области солнечного сплетения или — реже — в центре груди.
Если же поверхность водоема волнуется от ветра, при наблюдении этого следует настроиться вниманием на процесс достаточно длительного качения волны и на то, как она в итоге разбивается о берег. Выберите взглядом волну не очень далеко — метрах максимум в 10-15-ти — от вашего местонахождения, и, не напрягаясь, держите ее, безостановочно, плавно накатывающую, в поле зрения. Испытывайте внутри, как, по мере приближения к своей “гибели”, она поднимается, растет, скручивается в гребень (эти приближение, рост и скручивание и должны переживаться как телесное ощущение либо в животе, либо в груди) и, наконец, с плеском, расплющиваясь, вытягиваясь в прямую линию, разбивается и, в зависимости от силы качения и высоты гребня, расщепляется на то или иное множество брызг. Успешным такое созерцание можно считать, если на протяжении какого-то времени — без всяких комментариев по этому поводу в уме — вы сможете чувствовать только это приходящее издалека накатывание волны, ее удар прямо об вас (но изнутри!) одновременно с внешним ударом о берег. Иными словами, отождествление будет достигнуто, если вы сможете ощущать внутри как бы болтанку с регулярными интервалами; это чувство, естественно, напоминает чувство легкой тошноты, граничит с ним. В редких случаях — их можно считать крайне успешными или идеальными — созерцающий оказывается способен почувствовать себя на какой-то миг всем волнующимся водоемом целиком.
При созерцании ровно текущей воды, главенствующим для наблюдателя будет отождествление с самим этим неостановимым и непрерывным движением, с ровным и мощным током жидкости. В этом случае практически все равно созерцать течение одной из так называемых “великих” рек или просто городской или пригородной реки, которая имеет явную (в человеческий рост или больше) глубину и никак не может быть названа ручьем. Заняв позицию на мосту, а лучше неприметно устроившись на берегу, слегка расфокусируйте глаза и наблюдайте попадающее непосредственно в ваше поле зрение, а затем покидающее его движение воды. Вскоре у вас может появиться ощущение того, что или вы сам(а) или берег вместе с вами движетесь в сторону противоположную течению — чувство, что вас как бы сносит назад. Вместе с этим чувством приходит и ощущение некоторой подвешенности, некой невесомости или скорее “несомости” — того, что некая сила вас несет, что вы несетесь, потеряв твердую опору под собой. Это, собственно, и будет означать успех данного вида созерцания. Ощущаться это будет, скорее всего, в центре груди — такое сладковатое, тоже граничащее с легкой тошнотой, переживание пустоты. Может возникнуть и небольшое головокружение. В принципе, такой вид созерцания требует от человека наименьших усилий. Издавна известно, что глядение на бегущую воду, как и на пылающий огонь, завораживает. Так оно и есть, однако здесь для внимания таится “опасность”: завороженность практически всегда означает погружение в дремотное состояние, что само по себе было бы для созерцателя идеальным, если бы на этой стадии можно было без труда удерживаться. Увы, обычно за этим следует засыпание и либо полное исчезновение внимания, т.е. глухая “отключка”, либо сновидение с образами, редко имеющими отношение собственно к созерцанию и к его предмету. Случаи фантастических сновидческих путешествий по воде или даже по воздуху в сонном полете, вызванные созерцанием тока воды, мы здесь рассматривать не будем как бывающие крайне редко.
Помимо ощущения сноса назад и того, что вас (вместе с берегом) несет без опоры, при созерцании текущей речной воды может также возникнуть чувство, что не вы и берег, но сама вода течет вспять. Или, что вода вообще остановилась и стоит. Этот интересный реверс или фокус внимания — хотя он и бывает достаточно часто — следует, скорее, отнести к парадоксам нашего восприятия, ибо он случается сам собой и является непродуктивным в деле развития внимания и овладения им. В принципе, из этого состояния возможны неожиданные повороты и проходы — даже и к “озарениям” — но они не имеют прямого отношения к конкретно интересующим нас вещам, а потому и не стоит застревать на этом любопытном ощущении или пытаться при повторном созерцании вызвать именно его.
Следующим подвидом созерцания движущейся воды является наблюдение воды в той или иной степени бурлящей или клокочущей. Если созерцается быстрый мелкий ручей, то при расслабленном глядении на него в животе возникает ощущение быстрого, подвижного перевивания, как бы шустрая толчея множества очень живых и подвижных жгутиков, вплоть до ощущения давления с почесыванием изнутри в области солнечного сплетения. Если же объектом внимания становится порожистый участок, без видимого перепада высоты русла, то при его правильном созерцании человек испытывает в животе ощущение стремительного скручивания и “сердитого”, даже “яростного” протискивания, с последующим освобождением — что дает чувство ровного, как бы ускоренного и широкого тока. Вот сам этот переход от скручивания-протискивания к освобождению-ускорению, т.е. соответствующее телесное ощущение, и является основной целью человека при данном типе созерцания. В отдельный подвид здесь можно выделить созерцание поведения воды в теснине без явных порогов: когда широко и свободно двигавшаяся до того стихия входит в некий узкий створ — неважно естественный или искусственный — и начинает бурлить и ускоряться из-за стесненности. Успешным для созерцателя можно считать явственное переживание им в теле (при данных условиях не исключено, что и в горле) упругого, “злого” напора воды как некой цельной фазы, как пространственно-временного участка с такой вот однородной характеристикой, с последующим освобождением и расслаблением-растеканием, которое наступает разом с выходом воды вновь на ровный широкий участок — в теле это отзывается ощущением разливания у кого-то приятного тепла, а у кого-то, напротив, холодка. На таких суженных и бурлящих участках водного пути часто образуется пена — иногда целые клочья и пенные шапки — и, поскольку пена представляет собой водно-воздушное образование, как бы ком пузырьков воздуха в тончайшей водной оболочке, крайне легкий, несомый и крутимый поверхностью движущейся воды, то созерцатель вполне способен испытать и эту пенную пузырчатость, объемность и “мыльную” легкость как нежнейшее ощущение щекотки либо в солнечном сплетении либо в горле.
Прежде, чем перейти к описанию вероятных ощущений, возникающих при истинном созерцании человеком текучей воды, продолжающей свое движение на определенном участке свободным падением — то есть водопадов, как совершенно особого случая в деле подготовки внимания к полету с птицами, необходимо коснуться одного движения водной поверхности, характерного как для стоячей, так и для подвижной воды. Речь идет о мелкой поверхностной ряби или более крупной зыби. И тот и другой тип поверхностного волнения возникает из-за кратких порывов ветра, дующего под очень малым углом наклона к водному зеркалу в одном или в нескольких направлениях разом. Наблюдая воду, покрывающуюся рябью или зыбящуюся, можно без труда видеть участки, где имеются эти рябь или зыбь и такие, буквально соседствующие, где их нет. Водная поверхность на таких участках не только теряет гладкость и способность отражать, но также явственно темнеет в ясную погоду и, напротив, светлеет, “серебрится” в пасмурную. При созерцании таких поверхностных, но слишком очевидных и резких изменений, созерцающий испытывает либо замедленное, накатывающее “еканье” и чувство плавного провала под ложечкой, либо как бы появление мурашек, возникновение такого зыбкого чувства в животе или в груди, либо эти “мурашки” высыпают вслед за ощущением плавного пустотного провала.
Водопады можно подразделить на два основных вида: 1) собственно водопады, когда в движении низвергающейся воды возникают разрывы и, так сказать, воздушные ямы и 2) перекаты, когда вода рушится с небольшой высоты сплошной неразрывной стеной. Иначе говоря, собственно водопады должны непременно быть достаточно высоки, а перекаты, начинаясь от полуметра, могут иметь максимум 2 метра по вертикали. Созерцание как собственно водопадов, так и перекатов равно полезно для желающего овладеть отождествляющим созерцанием и, естественно, наблюдать их можно в любой последовательности, однако мы, следуя избранной логике движения от тяжелого к легкому, от плотного к разреженному, — от воды к воздуху — начнем с рассмотрения перекатов.
Перекаты в чистом виде (когда имеется лишь небольшой перепад высоты русла, без хаотично торчащих из воды камней) достаточно редко попадаются в дикой природе, а с наибольшей вероятностью встречаются в городах, где имеется река с системой прудов, где каждый последующий находится уровнем ниже предыдущего. Желающему понаблюдать такое поведение текучей воды следует занять позицию не сбоку от переката, а чуть спереди, под некоторым углом к полотну падающей воды, чтобы оно все целиком и без труда обозревалось. Легко заметить, что перед самим падением на перекате ток воды в горизонтали как бы замедляется, а затем резко, с ускорением, съезжает, соскальзывает, неким скачком “сдергивается” вниз. Это может напоминать сдергивание и падение разом плотного занавеса или, скорее, медленное приближение к гребню снежной горы или ледяной горки, некоторое мешканье на гребне, преодоление “мертвой точки”, а затем — стремительный обрыв вниз, мгновенное, убыстряющееся соскальзывание. Вот это скольжение с ускорением, этот переход от замедленности к стремительности съезда вниз и ощущается при правильном созерцании как особая пустота падения, как холод мгновенной, затягивающей невесомости в солнечном сплетении или в груди. Сама ровная, чуть выпуклая, гладкая поверхность низвергающейся воды на перекате — отчасти напоминающая большой вращающийся вал с почти зеркальной поверхностью — добавляет созерцателю ощущение именно обрыва с соскальзыванием, напоминающего также проглатывание. При верном, слегка расфокусированном и ненатужном созерцании с правильного расстояния глаз натуральным образом видит всю последовательность поведения воды (горизонтальный ток, его замедление перед скачком вниз на перекате, само низвержение, образование буруна внизу и вновь ровное, постепенно замедляющееся движение в горизонтали на нижнем уровне) и при этом — парадоксальным образом — вбирает все это одновременно, без перевода вниз-вверх, вперед-назад. Так и должно быть; созерцающему воду на перекате вообще не следует двигать глазами, чтобы получалось максимально остро переживать все изменения поведения стихии внутри, в тех или иных телесных центрах. Кроме скользкого, гладкого обрыва с ускорением созерцающий перекатную воду должен, в идеале, иметь также ощущение постоянной, давящей сверху мягкой массы, непрерывно возобновляющейся ее тяжести. Это переживается на участке от горла до центра груди.
Конечно, при достаточно длительном созерцании такого рода у человека может также возникнуть чувство, будто полотно воды не съезжает с ускорением вниз, но, напротив, втягивается наверх или, что оно остановилось и замерло неким полупрозрачным, толстым, выпуклым стеклянным щитом. Не стоит соблазняться уходом в подобное занятное и любопытное переживание, ибо оно уводит прочь от созерцания как такового. Если же все-таки подобное ощущение возникло (что весьма вероятно), следует отвести взгляд от переката, посмотреть по сторонам, а затем, если есть намеренье, вновь вернутся к созерцанию. Человека, желающего научиться как следует летать собственным вниманием с птицами, должно интересовать прежде всего развитие ощущений свободного движения и свободного падения.
На нижней границе переката, там где ток воды вновь приобретает горизонтальное направление, возникает углубление и завихрение, приводящие к образованию пены, которая крутится в направлении противоположном движению полотна падающей воды. В городских же условиях в этом месте помимо пены, обычно и увы, все время крутятся, подскакивая на теребящих волнах, пустые пластиковые бутылки, стаканчики и прочий подобный мусор. Созерцающий, переведя взгляд на этот участок переката, способен пережить и эти легчайшие, “безвольные” подскоки и вращения, эту болтанку чего-то почти невесомого и ничтожного на поверхности массы чего-то неукротимого и стремительного — как особого рода щекотку в солнечном сплетении.
Собственно водопады начинаются от 3-х и, по современным данным, достигают в условиях Земли почти 1000 метров высоты (водопад Ангел, Венесуэла). Отличительной чертой водопадов, как было уже сказано, является то, что полотно низвергающейся воды у них не сплошное даже для невооруженного глаза, в нем имеются той или иной величины разрывы, заполненные, естественно, воздухом. Иначе говоря вода в водопадах падает одновременно, но при этом как бы разрозненными “порциями” различных величины и объема. Однако это не совсем то же самое что каменная осыпь или земляной обвал. Это, из известных современному городскому человеку явлений, более всего похоже на сброс строительного мусора (вместе с большим количеством бетонной и кирпичной пыли) или снега с крыш в период очистки оных после обильных снегопадов или в преддверии весны. Но несмотря на всю физическую близость и почти тождественность этих вещей, случай с водопадом особый, поскольку он, во-первых, более естественен, природен и широко распространен, а во-вторых и, пожалуй, в главных, падающая вода в полете пенится и измельчается на все более ничтожные и легкие частицы, из коих некоторые при приземлении оказываются практически невесомыми. Часть водопадной воды, достигая земли, дивным образом, распыляется в воздухе. И вот именно эта трансформация низвергающейся воды и должна быть основным предметом отождествляющего созерцания водопадов; это преображение исходной массы и плотности летящей вниз жидкости, скажем, на кубический дециметр воздуха, служит также тем основным, что вносит отличия в ощущения человека при истинном созерцании им водопада от созерцания близко родственного переката.
Еще в отличие от того, как бывает при глядении на перекат, наблюдающий обычно не видит верхнего уровня горизонтального тока воды, откуда она обрывается или обрушивается собственно водопадом — слишком высоко это происходит. И здесь — почти так же, как бывает при наблюдении за прыжками людей на лыжах с трамплина — все начинается с чувства резкого возникновения из “ниоткуда”, вылета вперед из-за “гребня” и мгновенного зависания, ощущающегося соглядатаем как “укус” замирания в солнечном сплетении, или, — реже — в груди, а затем с ощущением пустоты свободного, с отсутствием всяческих опор и сцепок, падения в этих же телесных центрах, переживается обвал сначала “порций”, а, по мере снижения, уже сугубых частиц воды, становящихся все более легкими. Изумительным и, едва ли не самым чудесным в отношениях водопад-человек является то, что это отождествление при созерцании происходит само собой и поразительно легко, едва ли не легче, чем со всем остальным из природных чудес. Этим, наверняка, и объясняется постоянное паломничество туристов к водопадам вообще и в частности к знаменитым великим водопадам планеты, таким, как Ниагара, Виктория или уже упоминавшийся Анхель. Строго говоря, еще более легкое и сильное отождествление человек способен пережить при созерцании катящейся с горного склона, клубящейся подобно раскатистому взрыву и пылящей мельчайшими снежными осколками лавины, однако видеть такие нерегулярные и очень небезопасные вещи удается значительно реже, чем прекрасные, в т. ч. и своим постоянством, водопады.
Созерцание же водопадов в их наичистейшем виде, когда вода летит просто сверху, с “неба”, то есть созерцание дождей в плане отождествления с этим явлением ради переживания свободного падения с водяными струями и каплями настолько менее эффективно и продуктивно, что мы не будем его специально рассматривать. Отдельный, обладающий особой созерцательной одаренностью человек, конечно, способен ощутить себя и всем дождем, но обычно отождествление с окружающей средой как целым — будь-то водная или воздушная среда — затруднено: нашему глазу для этого необходим объект так или иначе локализованный в пространстве, т.е. имеющий “тело” с очевидными, пусть и не строго оконтуренными границами.
Этим условиям, как ни странно, удовлетворяет тот “небесный водопад”, когда вода находится в другом своем агрегатном состоянии: не дождь, но снег, точнее — снегопад. Однако снегопад не всякий, а лишь такой, который не редок, но и не слишком густ и состоит из достаточно крупных, способных слегка планировать и кружиться хлопьев, летящих к тому же более ли менее отвесно и не слишком быстро. Если снегопад именно или приблизительно таков, то любой, кто в достаточной степени расфокусирует глаза, чтобы замечалось главным образом пунктирное, мягкое, чуть замедленное, но непрерывное движение сверху вниз на участке весьма обширного поля зрения, сможет уже через несколько секунд такого созерцания (естественно, при спокойном состоянии ума, при отсутствии явных и направленных мыслей в голове) ощутить это мягкое ниспадание как бы множества пушистых, чуть щекочущих нитей прямо в себе, на всем участке от горла до солнечного сплетения. Как более легкий вариант возможно — знакомое многим по детству — наблюдение участка снегопада в конусе света от уличного или подъездного фонаря, или прожектора, установленного на крыше дома. В детстве многих из нас к такому занятию привлекает любопытная ощущенческая иллюзия, будто бы снег идет вместе со светом из самого фонаря. Надо сказать, что если отключить умственное рационализирование, отбросить слишком прочно вдолбленные в нас господствующим школьным образованием научные объяснения, то для нашего восприятия, так оно, в натуре и “по правде” и будет. Надо также заметить, что при достаточно долгом созерцании такого снегопада легко происходит уже известный нам реверс в ощущениях, и снег для нас начинает пушистыми пунктирными нитями утягиваться вверх, вместо того, чтоб падать — лететь вниз. Когда такая штука происходит с восприятием созерцающего, необходимо просто отвести глаза, сделать небольшой перерыв, посмотреть вокруг обычными взглядом — то есть быстрым мгновенным перескоком с одного предмета на другой с сопутствующим внутренним называнием того, что мы таким образом видим и опознаем: дом, дерево, снег, ворона, дети, собака и т.п. Следует помнить, что сам акт называния видимого полностью исключает его созерцание и возможность какого бы-то ни было чувствования, не говоря уже о сильном переживании отождествления. Естественно, все происходит в каких-то пределах, с какими-то допусками, с той или иной степенью интенсивности, поскольку совершенное созерцание — когда в уме напрочь отсутствует узнавание и называние словом и когда сам ум молчит — означало бы буквальное и полное превращение в то, что воспринимается через орган чувства, в нашем случае — зрения.
Теперь из форм и движений воды, удобных для созерцания в деле подготовки нашего внимания к полету с птицами, остались туман, пар и облака как разные варианты в принципе одного и того же явления.
Говоря о тумане, мы имеем ввиду локальное туманобразование, когда затуманенные участки четко выделяются на фоне, так сказать, ясных. Такое, как известно, обычно наблюдается вблизи водоемов и в низинах. Туман над водой возникает в ранние утренние часы, а над низкими местами суши — в вечерние сумерки, перед наступлением ночи. Кроме того, туман над водой держится целыми сутками в дни поздней осени, перед снегом, кода воздух уже намного холоднее воды, остывающей медленнее, либо — всю зиму над участками не скованных льдом городских рек, куда сбрасываются теплые (и, увы, не всегда очищенные) промышленные стоки. Продуктивнее наблюдать туман, формирующийся над водой. Совершенно гладкая поверхность воды с легкостью позволяет видеть, как те или иные объемы пара (а туман, собственно, и есть природный пар) отрываются от глади, принимают ту или иную форму — которая сразу же начинает плавно видоизменяться —, принимаются скользить, а затем, отрываясь от родимой стихии, уже летят, парят над ней, постепенно истаивая и растворяясь в стихии воздуха. В нашем языке оба глагола-омонима “парить” обнаруживают явную родственность в корне: вода, превращаясь в пар, становится летучей и летит плавно и почти бездвижно (облако), и, естественно, о птице, которая движется в воздухе подобным образом тоже говорится, что она “парит”. Здесь обнаруживается далеко не только любопытная языковая смычка. Ощущения человека при истинном созерцании парящего тумана (или пара) очень близки тем, что возникают при созерцании парящих пернатых.
Однако, глядя на туман над водой, полезно созерцать не только сам его “полет”, но и момент отрыва от поверхности, дальнейшее клубление, распространение и расползание. Это совершенно особое чувство — возникающее, главным образом, в центре груди: ощущение, будто ты сам плавно, точно мягкая-мягкая, легкая-легкая вата совершенно безвольно расползаешься во все стороны, загибаешься и заворачиваешься и так и эдак и, наконец, плавно-плавно, с такой обессиливающей, чуть головокружительной слабостью (она ощущается даже в ногах) отрываешься от твердой поверхности и с чувством несколько иной невесомости — взлета — поднимаешься в воздух. Спустя некоторое время такого созерцания во всем теле, но особенно явственно в конечностях, появляется вполне ощутимая истома, желание сильно потянуться.
Если брать для созерцания туман, уже окончательно воспаривший и оторвавшийся от земли, то есть облака, то предпочтительно избирать облака кучевые и не очень большие, лучше отдельные, четко локализованные и достаточно низкие. Тогда на фоне неба — неважно синего, голубого или равномерно серого — можно без труда наблюдать видоизменение контуров облака, всей его формы, объема и следить его движение, то есть, собственно плыть-лететь с ним своим вниманием. Только желающему научиться созерцать как следует ни в коем случае не следует играть в детскую игру “на что похоже облако”; всякие словесные определения, как уже было сказано, кладут предел созерцанию, попросту приканчивают этот процесс. Наблюдать движение целых облачных гряд и массивов, конечно, не возбраняется, однако они слишком грандиозны и, зачастую, слишком медлительны, чтобы имелась какая-то родственность полету птицы. Перистые же облака слишком высоки и плоски, и воспринимаются нами чаще всего как совсем уж “надмирные” — на их высоте летают лишь реактивные самолеты, с полетом которых не просто крайне трудно отождествиться живыми человеческими чувствами, но даже строго не рекомендуется провожать их взглядом с земли из соображений безопасности для жизни экипажа и пассажиров.
При созерцании отдельного, небольшого, низко висящего и плавно движущегося по воздуху кучевого облака верно созерцающий способен легко и остро пережить именно то, как — такое рыхлое, аморфное, набитое сыростью, едва сохраняющее и “чувствующее” свои границы — оно висит на такой высоте и при этом плывет, гонимое всеобщим током окружающей среды. Чувство такого движения и зависания будет присутствовать, скорее всего, в центре груди как одна постоянная, несколько щемящая нота.
Если же созерцается природный (горячие подземные источники) либо промышленный пар, то основным при внимании к этому явлению будет переживание густого, напористого, неостановимого и очень белого клубления (чувство чего-то мягкого, но явственно теснящегося и “подгоняющего” одно другое в центре груди), которое постепенно разреживается, истаивает, делаясь все более прозрачным и легким, почти неощутимым.
Очень близко родственным по массе характеристик — но не по происхождению — этому, последнему из описанных явлений, является дым. Он для наблюдателя точно так же, вроде бы, клубится, теснится сам в себе и затем разлетается-расползается-рассеивается. Однако любой внимательно и верно созерцающий “поведение” дыма не сможет не почувствовать его отличие от водяного пара в том или ином виде: дым всегда более легкий, летучий, сухой, “острый”, всегда чуть более неуловимый. Особенно хорошо это становится заметно, когда дым и пар (туман) соседствуют, как, например, у костра на берегу реки в рассветные часы Все же специально пытаться ощущать реальные, но очень тонкие для нашего восприятия отличия одного феномена от другого вряд ли стоит; это мало что даст в деле подготовки внимания с полетом птиц. Поэтому, если перед глазами вдруг оказываются достаточные объемы пара (тумана, облаков) либо дыма, можно смело созерцать и то и другое, не отказывая себе в этом по соображениям некой рациональной “предпочтительности”. Лучше всего, когда анализирующий и выбирающий ум вообще не включается, а созерцание и — соответственно — отождествление с глубоким переживанием происходят сами собой, случаются, когда дым или клуб тумана, или самая птица в полете вдруг попадают в поле зрения откуда-то сбоку, замечаются и “схватываются” так и называемым боковым зрением .
Тренировка созерцания, говоря иными словами, сводится к тому, чтобы распространить мгновенные характеристики нашего бокового, периферийного зрения на зрение прямонаправленное, так сказать, снять с него чрезмерную дискриминационную нагрузку по узнаванию, определению и наклеиванию на все видимое словесных ярлыков с той огромной скоростью, с которой оно это обычно делает, забирая у внимания столько сил и почти совсем лишая его через это силы получать реальное наслаждение от акта зрения. Заставляя людей ради этого специально ходить в кино и сосредоточенно смотреть на то, что представляют их растерянному вниманию другие люди — профессионалы камеры и монтажа.
Современный городской житель пытается восполнить этот ущерб (вообще-то сравнимый по своим вредоносному влиянию, например, с гиподинамией) тем, что проводит массу времени у кино- и телеэкранов, как бы целиком посвящая себя зрению или смотрению. Увы, даже если таким путем просматриваются высшего технического и операторского качества фильмы о дикой природе (сейчас есть немало фильмов, специально посвященных птицам и в т.ч. птицам сугубо парящим, и далее мы коснемся этих фильмов и того, что они дают или могут дать в плане подготовки внимания к полетам с птицами), это является особым отдельным занятием, где внимание, в силу ряда психологических механизмов, работает весьма специфически, и результаты достигаются, соответственно, весьма иные. Просмотром подобных фильмов, если такая возможность имеется, конечно, не стоит пренебрегать, но ограничиваться лишь ими или делать на них основной упор — и недостаточно, и неправильно для человека, желающего реально научится испытывать чувство полета, провожая глазами птиц.
Мы, собственно, уже перешли от созерцания поведения воды к наблюдению объектов и явлений, обладающих теми или иными полетными характеристиками в воздушной среде. Мы рассмотрели такие аморфные и рыхлые, практически бесплотные вещи как туман, облака, пар и дым, но, поскольку птица — это всегда твердое тело в полете, то и нам следует обратить внимание на ближайшие и самые доступные плотные предметы из нашего повседневного окружения, достаточно явно и регулярно являющие нам разновидности свободного, родственного полету, движения.
Прежде всего это деревья. Удобнее всего выбирать для созерцания достаточно крупные и разветвленные деревья, щедро одетые листвой. Плакучая береза очень хороша тем, что ее длинные зеленые косы, создающие при ветре знаменитый “шум берез”, способны при тех же условиях (благоприятней для успешного созерцания, когда ветер небольшой) давать весьма широкую амплитуду качания массы слегка отдельных длинных рукавов зелени, каждый из которых еще и мелко волнуется внутри себя благодаря движению множества листочков, прикрепленных к самой ветви, так что весь раскачивающийся и нежно “кипящий” массив большого дерева позволяет созерцающему это человеку испытать в себе (одновременно в груди и солнечном сплетении, практически всем корпусом) это почти свободное, но весомое развевание, это убаюкивающее укачивание. При полном безветрии березовые “косы” настолько расслабленно и безмятежно свисают с мест их прикрепления к более толстым ветвям, что это свободное свисание покоя тоже очень легко и остро переживается созерцателем на участке тела между центром груди и желудком.
Прямоствольная осина хороша тем, что из-за длинных черенков, к которым крепятся достаточно крупные и плотные листья, она очень легко передает наблюдателю ощущение своего сугубо физического трепета. Соглядатай “дрожит” не как пресловутый “осиновый лист”, но как вся их масса, то и дело поворачивающаяся то изнаночной, более светлой и почти серебристой, то лицевой, более глухой стороной. И само это явление и переживание, возникающие у человека от наблюдения, весьма схожи с тем, как это происходит с водной рябью. Отличие в том, что при созерцании трепещущей осины обязательно задействуются вертикаль и объем, чего не случается при глядении на рябящую поверхность воды. В случае отождествления с деревом наблюдатель всегда и с легкостью испытывает это именно в вертикали и в объеме, с макушки до пят, хотя наибольшая интенсивность переживания имеет место в центре тела, в животе и в груди. Созерцание отдельно мотающегося на черенке осинового листа, рвущегося и крутящегося во все стороны, способно, скорее, породить особое чувство щекотки в горле, будто прямо там что-то бьется и трепещет. Особое ощущение возникает, когда внимание захватывает листок, теребимый ветром отдельно, однако на границе, за условным общим контуром листвы дерева. Такой листок и не отрывается совсем, и не теряется в массе себе подобных, и это, занятным образом, вызывает у наблюдателя ощущения, напоминающие те из детства, когда не до конца вырванный молочный зуб болтается во рту, как говорят, на “нитке”, рождая при этом очень специфическое чувство в солнечном сплетении или в груди. Схожие переживания, хотя чуть менее интенсивные, чем в случае с осиной, возникают при созерцании разного вида тополей и некоторых верб. Их собственная специфика в том, что от несосредоточенно-внимательного глядения на купу огромного тополя появляются ощущения близкие тем, что дает низко плывущее кучевое облака. Естественно, характеристики вертикальной статичности, свойственные всем деревьям, вносят сюда свои коррективы.
Несколько отдельную категорию для созерцания, среди лиственных пород, составляют так называемые благородные деревья, такие как липа, вяз, дуб, канадский клен. Их особенность в том, что лиственная масса их всех, хотя у каждого по-своему, разделена как бы на отдельные, достаточно четко видимые плоскости и ярусы. Листва таких деревьев, раскачиваемая ветром, колышется как раз этими цельными плоскостями и ярусами, между которыми имеются темные, тенистые пустоты, и вот эту-то немного упругую, подвижную “ноздреватость” и “этажность” не составляет особого труда испытать верно созерцающему внутри собственной грудной клетки и в солнечном сплетении. При этом, естественно, можно наблюдать и вышеописанное поведение отдельного листка на внешней границе, например, плотной, широкой и длинной “лапы” вяза.
Созерцание деревьев с очень мягкой либо “кружевной” листвой, таких как рябина или виргинская черемуха с гладким шелушащимся стволом цвета красной меди по-своему тоже смыкается с созерцанием ряби на поверхности воды, однако это рябь наилегчайшая, дающая почувствовать, что так мелко и нежно может морщиться только поверхность чего-то удивительно мягкого, как сдувшийся на большую часть, однако не до самого конца, завязанный воздушный шарик. Ощущение этой беззащитной мягкости и податливости возникает у созерцающего в солнечном сплетении, которое само на несколько мгновений становится таким же рыхлым.
Большие ивы, не обязательно именно плакучие, как бы сочетают в себе характеристики березы и рябины, однако все равно производят на наблюдателя свое особенное впечатление. Из-за сугубой узости и густоты вытянутых листьев эти деревья порождают у созерцающего их особо цельное ощущение сплошной зеленой, мягко колышущейся массы. Это также похоже на впечатление от воздушного шара, только в данном случае — это шар, напротив, почти надутый, еще чуть-чуть и взлетит. Однако, если ветерок легкий, налетает порывами и меняет направление, то на поверхности куп возникает почти такая же рябь, как и на поверхности воды и почти так же отзывается в теле соглядатая.
Хвойные деревья, по сравнению с лиственными, могут, на первый взгляд, предоставить меньше возможностей для интересующего нас созерцания из-за того, что их жесткая хвоя, формирующая плотную тяжелую массу, куда менее, чем листва, отзывчива к движению окружающего воздуха. Однако все не так однозначно. Собственно игольчатые породы (ели, сосны, лиственницы, пихты) отличаются от лиственных тем, что ветви у них отходят от ствола либо под прямым, либо почти под прямым углом, с небольшими отклонениями в ту или другую строну, и это создает четко обозначенную, почти правильную ярусность и широкие плоскости. В их-то созерцании и кроется главная польза в деле подготовки внимания к полету с пернатыми, учитывая то, что тип прикрепления хвои к ветки и птичьих перьев к ости принципиально один и тот же. И в упругой жесткости еловых лап, и в пружинистом раскачивании сосновых “козырьков” есть много сходства с покачиванием птичьего крыла — особенно птиц больших, способных к длительному парению.
Мягкохвойные, вечнозеленые деревья, такие как кипарис или туя, имеют ту особенность, что из всех прочих, обладают наиболее собранной и вертикально ориентированной “фигурой”. По этому же признаку к ним примыкают пирамидальные тополя. Созерцающий, видя их сформированное плотной массой листвы или хвои, устремленное вверх “тело”, максимально по этим признакам близкое нашему собственному, автоматически испытывает отождествление и при этом чувствует прямо в себе шевеление всей видимой густой зеленой массы и то, как она постоянно пронизывается воздухом. Иначе говоря наблюдение таких деревьев позволяет испытать, как плоть делается проницаемой и воздушной. Следующим шагом в развитии именно этого ощущения может стать созерцание лиственных деревьев осенью, когда они, постепенно лишаясь листвы, на глазах становятся все более прозрачными. Наблюдая какую-нибудь липу в конце сентября, человек способен, видя ее все более оголяющиеся и выступающие ветви, чувствовать, будто это с его костей ветер сдувает плоть и развеивает ее, что это он становится бесплотным, заживо превращаясь “в скелет”, хребет и ребра которого холодит ток свежего воздуха.
Созерцание масс кустарников и трав под ветром, в общем и целом, дает те же переживания, что и созерцание поверхности рябящей или зыбящейся воды, с той разницей, что всегда присутствует составляющая объема и, в случае с травами (дикими злаками, хлебными нивами, ковылем, осокой, камышами), имеется большая податливость и разнообразие направлений “волн”, как бы большая свобода из-за меньшей, по сравнению с водой, плотности.
Наблюдение отдельных гибких стеблей растений, усохших осенью и оставшихся в таком виде стоять всю зиму, может дать острое переживание полной подчиненности окружающей среде, совершенной преданности на милость ветра и вместе с тем — приземленного смирения, поскольку настоящего полета, с отрывом от земли, не происходит.
Отрыв — это отдельные фаза и вид созерцания деревьев, когда они не то, чтобы целиком отправляются в полет, но и не просто начинают терять листву, а именно облетают .
В этой фазе можно различать наблюдение отдельно слетающего листа и дружного, массированного листопада .
Если удастся заметить одинокий листок на достаточно большой высоте, либо только что отделившийся от верхней ветви дерева, либо уже давно носимый ветром, достаточно внутренне замереть и направить на этот листок слегка расфокусированный, но внимательный взгляд, так сказать, мягко обнять его собственным зрением. Это позволит испытывать — попеременно в груди и в солнечном сплетении — кружения и колыхания, раскачки, резкие пике и пируэты, зависания, краткие взмывания или длительные, плавные подъемы вверх. Внимание, верно войдя в такой режим, без всякого напряжения способно удерживаться с листком в воздухе до тех пор, пока он окончательно не опустится на землю и не терять его ни на фоне лиственной массы, ни среди других кружащихся листьев, ни в просторе неба, ни даже на земле, там, куда он упадет. В большинстве случаев можно будет даже вполне четко услышать звук падения. И по завершении такого “путешествия” у созерцателя будет чувство, что это он сам действительно проделал весь тот сложный путь по воздуху и, наконец, приземлился. Есть даже вероятность возникновения особого ощущения в ногах, и в низу живота, которое возникает в человеческом теле после физического прыжка с изрядной высоты. Принципиально тот же тип созерцания и, соответственно, подобные переживания, вызываются падающим с высоты на землю отдельным птичьим пером. Правда, чем меньше по размерам и чем легче перо, тем больше оно будет, подобно древесному листу, раскачиваться и взмывать и тем меньше — “штопорно” вращаться при падении, описывая в воздухе коническую, вершиной вниз, фигуру с тем или иным радиусом основания в зависимости от длины пера. Схожие переживания из-за схожести движения в полете к земле могут порождать попавшие в поле зрения семенные крылатки таких деревьев как клен, липа и вяз, иногда еще называемые за свои вращения “вертолетиками”. При их наблюдении основными будут переживания быстрого и легкого вращения.
Созерцание же листопада происходит практически также как и описанное ранее созерцание снегопада с достаточно крупными и плавно летящими хлопьями. Основным отличием будет, конечно, то, что любые, даже самые мелкие листья крупнее и плотнее самых крупных снежинок. Поэтому листопад представляет собой картину более разнообразного, менее однонаправленного и менее упорядоченного движения. Тут многое зависит от индивидуальности наблюдающего: для кого-то легче будет уноситься, “лететь”, с массой снегопада, кому-то проще будет испытывать это с потоком листвы. Единственное, что стоит помнить при данном виде созерцания, так это то, что глаза должны быть расфокусированы достаточно сильно, чтобы прямое и периферийное зрение слились практически воедино, создав тем самым взгляду максимальное поле захвата, а также то, что настроившись на созерцание потока, лучше не перескакивать на “коврики-самолетики” отдельных листков, иначе внимание станет дерганым и рваным, и плавность переживания листопада как некой протяженности исчезнет. Однако, если получится так, что один какой-то лист вдруг властно захватит внимание, тогда сопротивляться из рациональных соображений исходной установки не следует; надо дать вниманию сцепиться с таким листком, и в результате может случиться очень глубокое, острое и насыщающее переживание полета.
Самостоятельным подвидом листопада является тот, когда — обычно в пору поздней осени — листья сыплются вниз при полном безветрии и отсутствии сбивающего их дождя как бы сами собой, т.е. под действием исключительно силы тяжести, из-за критического ослабления связи с местом прикрепления на ветви. Здесь основным будет переживание именно этого непрерывного осыпания — его неудержимости, его сухого, хрупкого бессилия, безволия, невозможности сопротивляться. Из других видов падения это явление, как и чувство, порождаемое им в восприятии человека, близко капели или скатыванию “последних” капель с древесных куп по окончании сильного дождя: кажется, что уже все закончилось, но нет, вот снова, и вот опять, и вот еще, и на самом деле этому конца не видно!…Ощущение этого принудительного срыва вниз, которому нельзя противостоять и которое все возобновляется — вот что испытывает созерцающий в этом случае, сначала в центре груди, а затем в животе.
Помимо древесных листьев и крылаток, существует и другой “полетный” материал растительного происхождения. Речь идет о легчайших семенных пушинках, парашютиках и шариках, а также о длинных нитях осенней “паутины”. Наше внимание, настроенное должным образом, способно также долго и верно следовать за полетом такой, сколь угодно малой пушинки, как и за планированием отдельного древесного листа. Разница в том, что пушинка, из-за своей значительно меньшей массы и наличия “оперения” обычно гораздо дольше держится в воздухе, более подвержена взлетам, и, в общем, следование за ней слегка расфокусированным взглядом вскоре и без усилий порождает в наблюдателе чувство чрезвычайно плавного, почти невесомого и бестревожного полета, с полным “доверием” к окружающей и несущей воздушной среде. Это переживается как очень приятная, как бы наполняющая пустота в центре груди.
Нити осенней паутины, обладая всеми вышеописанными характеристиками пушинок в полете, добавляют к этому ленточность своих длинных изгибов, свое нерегулярное волнение. Растянуто плывущие по воздуху, невесомо “развешенные” в нем поблескивающие нити собственно в фазе полета без видимых изменений формы переживаются наблюдателем как ощущение легкости и пустоты в центре груди, а загибы и плавные ниспадания отзываются особым, тоже пустотным шевелением в солнечном сплетении или в желудке.
Специфическим типом движения по воздуху обладают сцепленные воедино несколько пушистых семенных шаров (обычно два-три) таких растений, как кипрей, иван-чай, осот. Из-за этой сцепки возникает постоянное эксцентрическое переворачивание летящего формирования и это, любопытным образом, порождает у созерцающего четкое ощущение весомости и наличия явного центра тяжести у столь очевидно ничтожной по массе конструкции, и наблюдаемое глазами движение в воздухе переживается в солнечном сплетении или в желудке как перекатывание с переваливанием с более ли менее правильным периодом. Вряд ли будет легко найти другое природное явление, позволяющее созерцателю испытать это парадоксальное единство невесомости и тяжести на уровне ощущений.
Среди рукотворных объектов созерцания с полетными свойствами (исключая собственно летательные аппараты) следует назвать полотнища различной величины, формы и плотности, ленты и пленки . Воздушные змеи, как особая разновидность полотнищ заслуживает и особого рассмотрения.
Полотнища включают в себя флаги, знамена, вымпелы, шторы, занавесы, занавески, матерчатые навесы и тенты Естественно, все это приобретает смысл и ценность для созерцания только при наличие движения окружающей воздушной среды. При полном безветрии “безжизненные” флаги и занавеси мало чем отличаются от твердых тел. Стоит также провести разграничение между полотнищами вертикального крепления (флаги, знамена, вымпелы), теми, что крепятся горизонтально (шторы, занавесы) и теми, которые имеют более двух точек прикрепления (тенты, палатки). Казалось бы, какая принципиальная разница в поведении на ветру флага и тюлевой оконной занавески? Разница есть для созерцающего. При наблюдении флага, волнующегося и бьющегося на флагштоке, в солнечном сплетении (или в груди) возникает ощущение быстрого течения и перевивания, очень сходное с тем, что порождается созерцанием быстрой воды в теснине или в мелком ручье, с поправкой на “воздушность”. Также, при порывах ветра, стремящегося как бы сорвать флаг или вымпел с древка рывком по горизонтали (при этом слышится характерный хлопок ткани), в солнечном сплетении созерцающего человека четко ощущается такой же рывок. Такого никогда не происходит при глядении на сколь угодно стремительную воду, ни при каких условиях в пределах этого своего агрегатного состояния не способную потерять плавность.
При созерцании же полотнищ горизонтального крепления доминируют ощущения поверхностного волнения (как при созерцании водной поверхности или массивов мягкой растительности под ветром) с непредсказуемой и быстрой (в отличие от воды) сменой направления волн, а также — острые переживания плавного оседания в воздухе, сопровождающегося пузырением и провисами ткани, ощущающимися в солнечном сплетении или в центре груди как провалы, мгновения невесомости и взлеты. Кроме того, полотнища такого крепления также подвержены резким рывкам ветра, хотя и меньше, чем флаги и вымпелы.
Ленты отличаются от двух вышеописанных типов полотнищ тем, что не являясь ни тем ни другим, они одновременно представляют собой и комбинацию, как бы компромисс, того и другого. Длина и узость ленты позволяют ей развеваться в любой плоскости (крайним случаем этого будет лента с одной точкой крепления), поэтому, созерцая ленту, можно пережить и стремительный “бег на месте” по воздуху, и перевивание, и волнение, и оседание, и взлеты, и рывки. Недостаток здесь в узости объекта созерцания, и преодолеть его возможно созерцанием множества лент, развевающихся одновременно. Фокус в том, что чем больше поверхность наблюдаемого полотна и чем оно плотнее по материалу, чем тяжелее по массе, тем более глубокое и острое переживание отождествления способен испытать созерцающий человек. Когда тяжелый, казавшийся до того неподвижным занавес вдруг взмывает в воздух, начинает колыхаться, пузыриться и оседать, гораздо легче и полнее (от неожиданности) возникает ощущение отрыва от земли и взлета. Необходимо оговориться: “большая поверхность” не означает ее приближения к безграничности, к горизонту видимости, как может быть при созерцании воды моря или большого озера; да для рукотворной поверхности такое условие и невыполнимо. Для максимальной эффективности этого вида созерцания оптимальными будут несколько квадратных метров поверхности ткани (максимум несколько десятков квадратных метров).
Имеющие более двух мест прикрепления, всегда в той или иной мере натянутые полотнища палаток и тентов могут дать их созерцающему ощущение повторяющихся волн достаточно сложного, всегда с вариациями, рельефа. Эти переживания, локализующиеся в желудке и в груди, очень близки тем, что возникают от наблюдения водной зыби, небольших регулярных волн или “кругов” на поверхности воды от упавшего в нее твердого тела. Специфика здесь в том, что поверхность воды (в отличие от боковой поверхности овощной палатки) не может существовать в вертикали и, соответственно, не может давать созерцающему обусловленных этим особых переживаний. Поэтому, в данном случае, чем абсолютно больше поверхность вертикально натянутого полотнища, тем лучше для подобного подвида созерцания. В современной ситуации этим требованиям максимально удовлетворяют плотная и тонкая защитная сетка вокруг ремонтируемых или реконструируемых многоэтажных строений или применяемая для этих же целей полиэтиленовая пленка.
Пленка, обладающая в отличие от сетки повышенной парусностью, также с легкостью подвержена разрывам и рассечению на полосы различной длины и ширины. Поэтому именно при созерцании такой пленки сегодняшний городской житель, желающий развить в себе соответствующие навыки, может получить практически весь комплекс ощущений, перечисленных выше в связи с описанием рукотворных объектов с полетными свойствами.
Полиэтилен также является тем материалом, из которого вот уже несколько десятилетий человечество с успехом изготавливает различного размера пакеты и мешки. Это, малопохвальное в экологическом плане изобретение, тем не менее породило очень полезный для созерцателя искусственный летающий объект, который в городе можно видеть с достаточно большой регулярностью. Поднимаемые ветром с помоек или попросту с земли, пэ пакеты могут подолгу удерживаться в воздухе, иногда поднимаясь на значительную высоту. Их бесформенность, их оседания, их взлеты, их плавные и при этом эксцентрические кувырки в воздухе способны дать наблюдателю куда более разнообразные, неожиданные и острые ощущения отождествления, чем те, что возникают от созерцания наполненных водородом или гелием разноцветных воздушных шариков, имеющих вполне однозначную форму и специально задуманных для полета. Правда, для переживания в созерцании большой высоты полета ничего лучше таких воздушных шаров не найти.
Воздушные змеи на тонких, едва видимых нитях имеют все те же характеристики, что полотнища горизонтального крепления и ленты, однако они — для наблюдающего издали — практически по-настоящему летят. Среди воздушных змеев современных моделей (при том, что два основных элемента конструкции, плоскостное тело и ленточный хвост, неизменно присутствуют) имеются такие, которые по форме максимально приближены к силуэту парящей птицы. Наблюдение подобных модификаций с достаточного удаления — чтобы не мешало виденье деталей конструкции — дает эффект схожий с возникающим от наблюдения живой парящей птицы (об этом типе созерцания речь пойдет ниже, в разделе, посвященном собственно птицам). Поэтому наблюдение за полетом воздушного змея очень полезно для развития умения созерцать полет пернатых так, чтобы это не просто регистрировалось глазом и умом, но и глубоко чувствовалось. Однако здесь нужно ясно понимать, что собственноручный запуск воздушного змея — это совсем иное занятие, которое если и не целиком уводит внимание от созерцания, то существенно отвлекает от него. Точно также как изготовление бумажных самолетиков в детстве заставляет изготовителя после их запуска гораздо больше переживать за “успех” своего творения, за приданные ему аэродинамические свойства, за собственные мастерство и удачливость в конце концов, чем безмятежно следить глазами за полетом.
Наконец, в этой категории необходимо отметить созерцание объектов раскачивания. Наиболее эффективным в данной группе является наблюдение свободно свисающих, на конце утяжеленных крюками, тросов подъемных кранов. Их свободное, с широкой амплитудой, с остановками в мертвых точках и последующими ускорениями раскачивание в высоте на фоне неба очень легко и явственно отзывается в желудке иили в груди созерцающего. Несколько иной, хотя по-своему и не меньший результат может принести наблюдение игрушек-талисманов, подвешиваемых перед лобовым стеклом автомобилей, автобусов, маршрутных такси и других колесных средств транспорта. Созерцание непрерывно меняющей направление болтанки этих объектов способно быстро довести наблюдающего до настоящего головокружения и ощущения тошноты.
Созерцание летающих насекомых малоэффективно, главным образом, из-за малости их размеров. Залетевшая в комнату муха, оса или пчела, конечно, напротив, будет с легкостью видима, однако желание хозяина (или жильца) “прихлопнуть” или выгнать, скорее всего, не даст как следует предаться созерцанию, а при обусловленном этим охотничьим намереньем желании все время удерживать “непрошеную гостью” взглядом, внимание вскоре собьется и спутается. Хотя наблюдение за пчелой или — особенно — тяжелым шмелем, подолгу висящим на одном месте над цветком или в момент выбора направления, а затем мгновенно выдергивающимся из поля зрения, может быть в какой-то мере полезным. Так же как и пушистого, с оформленной, тяжелой головкой злака на высоком и тоненьком стебле, который в первое мгновенье не замечается вовсе.
Исключение в этой категории составляет наблюдение бабочек в полете и больших скоплений летучих насекомых .
Созерцание порхающей бабочки дает практически те же ощущения, что и созерцание летящего по воздуху древесного листа, с той разницей, что богатство и непредсказуемость движений здесь еще больше.
Наблюдение с безопасного расстояния роя мошкары, пчел или ос, либо полосы (тучи) саранчи дает переживания сходные с наблюдением снегопада и листопада с тем отличием, что масса летучих насекомых практически всегда сконцентрирована и локализована на каком либо фоне и, кроме того, способна к самостоятельному, не обусловленному внешним током воздуха перемещению, благодаря чему у наблюдателя может возникнуть ощущение своеобразного “упругого” танца в воздухе и, соответственно, в солнечном сплетении или в центре груди.
Практически то же самое можно испытать, глядя с большого расстояния и на тучи мелких птиц в воздухе или на косяки рыбы в море, однако такие зрелища не часто открываются взору среднестатистического городского жителя, становясь доступными для него, в основном, благодаря развитию современной кино- и видеоиндустрии.
Использование же телевиденья и видеофильмов для развития навыков созерцания с целью научиться по-настоящему переживать чувство полета, наблюдая за птицей в воздухе, содержит в себе для начинающего больше минусов, чем плюсов. Это не означает — как уже говорилось выше — что от такого пути следует отказаться вовсе, просто необходимо четко знать как положительные, так и негативные стороны, и быть начеку.
К позитивным моментам (которых меньше) нужно прежде всего отнести спокойную, в принципе близкую к идеальной, без внешних помех, обстановку созерцания и возможность какого угодно числа возвратов и повторов. Скажем, пролет орла на распростертых крыльях от одного гребня долины до другого или пике сапсана, или планирование скопы или пеликана над водной гладью и т.п. возможно, путем перемотки пленки или возврата диска, внимательнейшим образом наблюдать снова и снова. И это, собственно, все.
Негативным, говоря об использовании теле-видеосредств, является психологический фактор мощного и практически неотвратимого вмешательства в этот процесс обыденного ума, который дает всему определения, раскладывает по полочкам и разводит по отсекам. Здесь не место искать причины и объяснения тому, почему с нами так происходит, просто происходит именно так. Мы, глядя в экран, точно и наверняка, всем существом знаем, что мы глядим в экран собственного телевизора, находясь у себя дома, сидя в любимом, уютном кресле или на таком же диване. И занимаемся при этом особой деятельностью — смотрим телевизор (видео). Такого знания вполне достаточно, чтобы вынести эту деятельность в специальную категорию, лишить ее таким образом связи со всей жизнью и не столько притупить внимание, сколько лишить его живости. То, что в “ящике”, сколь бы интересным и захватывающим оно ни было, все равно оказывается за стеклом, и потому автоматически классифицируется как ненастоящее, не имеющее отношения к нашей реальной жизни и прямых последствий в ней. Контроль над изображением (дистанционный пульт управления) только усиливает это чувство-знание. При этом, парадоксальным образом, очень значительная часть реального времени жизни многих современных людей расходуется именно на глазение в экран. Основные фокус и беда кроются здесь, “всего на всего”, конечно, в том, что телепередачи практически никогда не обходятся без сопроводительного озвучивания. Чаще всего это тот же самый словесный комментарий (автора передачи или “голоса за кадром”), что все время звучит и в нашем собственном уме. Однако схожим образом действуют и песни за кадром и “музыка к фильму”. Дело в том, что мы, наученные быть людьми (в отличие от того, как было с легендарным Маугли) через научение языку и через владение им, вынуждены слишком сильно интерпретировать (читай искажать и притуплять) то, что мы видим тем, что мы об этом или попутно с этим слышим. Более того, нам попросту неуютно, не по себе, если у телевизионной картинки отсутствует звук. Если это так, то мы тотчас начинаем тревожиться, испытываем недовольство и пытаемся либо настроить и вернуть исчезнувший звук, либо просто переключаемся на другую, “нормальную” передачу. Слух сам по себе — это огромное благо и роскошь, так же как обоняние, осязание, чувство вкуса. Однако из-за неявного, но тиранического господства слуха в жизни современного человека все остальные органы чувств работают так, будто они все время в вате или за толстым стеклом. Освободиться им удается только в тех или иных экстремальных обстоятельствах, таких как голод, угроза жизни, иногда секс (с действительно желанным и действительно подходящим партнером), острое счастье или острое горе, острый недосып и т.п. Поэтому тем, кто все же захочет развивать собственную способность созерцания в том числе и при помощи теле-видеосредств следует (не прибегая регулярно к недосыпу или иным изнурительным или стрессирующим психику практикам, заставляющим наш обыденный ум как бы забыть, что мы видим на экране всего лишь картинку за стеклом) попросту всякий раз отключать звук и оставаться наедине с чистым изображением. В принципе это совершенно логично, поскольку птицы в природе, полет которых мы намереваемся научиться глубоко испытывать, следя за ним глазами, весьма редко издают в полете звуки, а даже если это и происходит, то не способно создать конкуренцию нашему визуальному восприятию этого явления. Если же для созерцания выбираются (либо как подготовительный этап либо как самоцель) заснятые видеотехникой картины подводного мира, где звук ( для наших ушей) вовсе отсутствует, то ситуация беззвучия и безмолвия является еще более корректной. Телевизор в этом случае приравнивается к другому “ящику”, с которого мы и начали описание практических шагов по овладению созерцанием — к аквариуму.
Наиболее способны помочь на этом пути фильмы, разнообразно представляющие подводный мир (не только рыбы, но и моллюски, кораллы, водоросли), весь наполненный подвешенностью и текучим, плавным движением. Ну и, разумеется, фильмы, специально посвященные жизни птиц. Единственное, чего стоит избегать даже при выключенном звуке — это интереса к любопытным фактам и деталям представленного в фильме. Чтобы этого не произошло и внимание не уклонилось в сторону “обогащения новыми интересными сведениями”, лучше всего сначала просмотреть (1-2 раза) приобретенный фильм со звуком, удовлетворить любопытство информационного толка, а затем уже приступать к созерцанию в тишине. Кадры и сцены, где отсутствует сам полет, лучше опускать, прибегая к функции промотки.
Некоторую помощь может оказать и созерцание деятельности человека (главным образом спортивной), содержащей элементы полета. Однако и наблюдение соревнований по скоростному спуску на лыжах и санях, по прыжкам с трамплина, по ски-и скейтбордингу, по прыжкам на батуте, прыжкам в воду, прыжковым видам легкой атлетики, по гимнастике, по акробатике, вело-и-мото- акробатике, а также по собственно воздушной акробатике, дельтапланеризму и прыжкам с парашютом должно тоже проходить при отключенном звуке, чтобы характерный голос комментатора не был слышен и отождествление созерцающего со спортсменом происходило легче. Тут, однако, есть один тонкий, но очень важный момент. Одно дело — просто глазеть, другое — внимательно и намеренно созерцать, в той или иной степени испытывая отождествление с исполнителем “трюка”. Непосредственная близость созерцателя, энергия его внимания способна повлиять на исполнителя “во плоти” и привести, в худшем случае к его(ее) травме или гибели. Поэтому такого рода созерцание, во избежание несчастных случаев, следует практиковать именно посредством телевиденья. Это существенно уменьшает риск “сглазить” спортсмена.
Собственно спортивные умения, содержащие элементы полета или граничащие с ними способны до некоторой степени помочь стремящемуся научиться летать с птицами путем их созерцания, однако специально ради этого заниматься каким-либо, тем более экстремальным, видом спорта не просто не нужно, но даже и нежелательно. Иначе решающая часть внимания, так необходимого созерцателю, так сказать, в свободном и чистом виде, окажется направленной на овладение сугубо телесными и техническими навыками, и как достижение станет рассматриваться каждая очередная ступень достигнутого прогресса. Способность сделать в воздухе, например, сальто или, хотя бы поворот на 360 градусов на велосипеде плюс секундное чувство “настоящих” полета и невесомости окажутся для новичка столь значимым и всепоглощающим переживанием и столь “ощутимым” свершением, что какие-то там призрачные полеты вниманием с птицами могут показаться сугубой чепухой. Поэтому тот, кто все-таки решил пойти путем созерцания, должен будет в плане спортивном удовольствоваться чем-нибудь вроде быстрой езды под гору на обычном велосипеде. Если при этом на человеке будет какая-либо свободная, распахивающаяся одежда типа плаща, то, отдуваемая назад встречным ветром скорости, она создаст некое подобие крыльев, и это еще приблизит ощущения человека в такой ситуации к ощущениям птицы в полете на малой высоте над землей. Кстати скорость многих, самых близких человеку птиц (голубей, ворон, галок, воробьев) в таком полете ничуть не больше скорости велосипедиста, несущегося под гору. Также, езда на открытом наземном средстве передвижения (от лошади до кабриолета) уже на средней скорости очень сильно включает наше панорамно-периферийное зрение, когда вся картина целиком, без фокусировки на деталях, быстро “наезжает” и уходит назад. Это одно, само по себе, способно спровоцировать у некоторых ощущение парения, не говоря уже о том, что птица в полете видит все схожим образом.
И, наконец, использование воображения для желающих научиться испытывать полет, наблюдая птиц в их естественном поведении в воздухе, возможно — но, как правило, только после того, как человек уже в достаточной степени преуспел собственно в созерцании. От начального “прокручивания” с закрытыми глазами виденных наяву полетов птиц и повторного проживания силой памяти тех переживаний, что были в моменты наблюдения, можно (и чем дальше тем легче) будет переходить к воображаемым при закрытых глазах ситуациям полета различных птиц , испытывая при этом их ощущения. Однако чрезмерно увлекаться этой возможностью и превращаться из практикующего созерцание в практикующего медитацию не стоит. Медитация хороша для пробуждения вещей сугубо внутренних или духовных, практически не видимых нашим физическим глазам. А птицы в полете к таким вещам явно не относятся.
Наименьшие возможности для созерцания среди птиц из нашего ближайшего окружения предоставляют мелкие птахи, такие как воробьи , синицы , снегири , трясогузки и т.п. Это так потому, что их малый размер и размах крыльев сводит у них к минимуму фазу парения, заставляя их быстро и часто работать крылышками, а маховая фаза полета наиболее трудна для того, чтобы испытать именно в ней отождествление через созерцание с летящим пернатым. Кроме того , слишком велика и очевидна разница между их и нашими телесными параметрами. Бесподобные милота и бойкость, “детскость” этих созданий, конечно, то и дело привлекают к ним внимание человека, однако это чаще относится к тому как они скачут по земле, по деревьям и по карнизам зданий, к тому как они кормятся, как забавно воюют за крохи, как выхватывают друг у друга кусочки пищи, как шумно (особенно воробьи) перелетают стайками и дружно чирикают-щебечут. Но одним ценным качеством пернатые этой категории обладают , и оно делает их уникальными для наблюдателя. Такие птички, разогнав свое тельце в воздухе несколькими десятками энергичных взмахов крылышками в несколько секунд, затем их складывают, плотно прижимают к тельцу, и дальше могут до пятнадцати-двадцати метров пролетать по инерции, эдакими резко пущенными “камушками”. Они буквально проносятся в этом положении, испытывая явное наслаждение и от самого такого перемещения и от наличия у себя такой возможности. Можно без труда видеть, как они намеренно разгоняются (подобно человеку перед прыжком в длину), а затем, набрав нужное ускорение, “отрываются”; и зависимость дальности такого пролета от величины разгона — прямая. Однако именно эта фаза их движения в воздухе наиболее полезна для наблюдателя в плане возможности испытать отождествление с летящим тельцем и само чувство полета. Особенно остро получается это пережить, когда летящий так воробей попадает в наше поле зрения вдруг — из-за спины или сбоку. Тогда он практически цепляет наше виденье, а с ним и все внимание как нечто почти вещественное, и мы чувствуем так, будто нас полоснули по центру груди или по животу такой струей холодного кипятка невесомости. Только к концу полета (птахи и с нею собственного внимания) мы отдаем себе отчет, что это была именно птичка, а не камень, с силой пущенный в нашу сторону невидимой рукой, и (слава богу) просвистевший мимо. Элемент испуга всегда обостряет внимание и на время изменяет восприятие, буквально открывает глаза (“у страха глаза велики”), и человек с таким восприятием способен в течение нескольких мгновений ощущать себя этим крохотным, стремительно несущимся по воздуху, слегка ныряющим в нем тельцем. В некоторых случаях, когда распознавание (воробей, не камень!) уже произошло, но растождествление — еще нет, возможно даже пережить особое, тоже частое, махание крылышками для торможения перед приземлением или посадкой на ветку. Минус здесь, несмотря на вышеописанную остроту переживания, в том, что все происходит слишком стремительно, весь опыт очень скоротечен. К недостаткам можно отнести и то, что мелкие юркие птахи скорее порхают, чем собственно летают, не задействуя при этом, и не включая в наше внимание высоту и ширь неба, столь важные для ощущения нами полноценности полета. К занятным переживаниям, вызываемым мелкими птичками, следует, справедливости ради, причислить возникающее при наблюдении того, как они стайкой или друг за дружкой слетают на землю с нижних ветвей большого или с верхушки невысокого дерева. В эти мгновенья они способны даже слегка парить, по крайней мере они все для этого делают — “как большие” распростирают неподвижно крылышки и так десантируются почти до земли, вновь начиная часто махать лишь перед самой посадкой. Ощущение при созерцании этого напоминает порождаемое дружно сыплющимися с дерева осенними листьями, только это “листья” живые, гораздо более оформленные и весомые.
Исключение среди мелких птиц в смысле свойств парения представляют собою ласточки и стрижи. Это объясняется тем, что у них чрезвычайно длинные крылья в соотношении с общими размерами тела и потому, несмотря на узость как самих крыльев так и тельца, парение вполне удается — и в течение весьма продолжительного времени. Правда, ощутимой пользы от этого созерцателю, особенно начинающему, не очень много. Во-первых, все из-за той же огромной разницы в размерах объекта и субъекта внимания. Во-вторых из-за того, что эти птицы, хотя и подолгу держатся в небе, в принципе в поле направленного взгляда, держатся там обычно на большой высоте, что делает их и вовсе ничтожными для человеческого глаза. В — третьих, ласточки и стрижи, обитая колониями, летают также большими группами и, в результате, почти всегда приходится наблюдать их множество, пусть и довольно разреженное. Ощущение возникает не совсем то же самое, что при созерцании роя насекомых или вороха кружимых ветром сухих листьев, однако довольно схожее. И все же типичная фигурка ласточки в небе, с ее всегда (в отличие от воробья) распростертыми узкими крылышками, у которых при мелких взмахах колышутся лишь кончики, не нарушая для взгляда общего Т-образного рисунка птичьего тельца, обладает своими особенностями, и они могут быть испытаны как вполне отчетливые ощущения внимательным наблюдателем. Ласточки и стрижи вне своего скоростного “снования” неустойчивы в полете из-за тонкости телесной конструкции (как неустойчив медленно едущий велосипед), и потому они все время покачиваются и подрагивают, как бы норовя перевернуться и сделать что-то типа “бочки”. Это легкое покачивание очень легкого тельца легко ощущается созерцателем в центре груди, однако при этом еще переживается как бы покачивание всего небосвода. Если же наблюдается группа ласточек в таком достаточно медленном кружении и покачивании на изрядной высоте, то этот “танец” создает некую своеобразно колышущуюся сеть, что также переживается как легкое пустотное колебание в центре груди либо в солнечном сплетении. И еще при этом хорошо переживается огромность — безбрежность — неба, в котором ласточки “купаются” вместе с направленным на них вниманием человека. Если же ласточка или стриж проносится в относительной близости от наблюдателя на большой скорости (обычно в наклонном полу-пике), то это порождает практически те же ощущения, что и пролетающий мимо “камнем” воробей в инерционной фазе. Однако ласточка или стриж (у которых крылья не способны в сложенном состоянии полностью слиться с корпусом) не походит на брошенный камень даже для нечеткого бокового зрения, и потому испуга не возникает практически никогда. Крохотную ласточку на относительно большой высоте можно также в первый миг спутать с парящей птицей по-настоящему высокого полета, такой как орел или ястреб, а когда происходит четкая настройка зрения и выясняется истинная ситуация, у наблюдателя тоже возникает особое ощущение — не собственно полета, но родственного ему перескока восприятия, при котором в солнечном сплетении образуется мгновенная пустота невесомости, как при падении в воздухе с большей высоты на меньшую. То же самое, правда в обратном направлении и с большей остротой, переживается, когда вдруг делается ясно, что маленький черный силуэт высоко в небе, который поначалу был принят за ласточкин, на самом деле принадлежит коршуну или ястребу, парящему метрах аж в 400-х над землей. От этого осознания внимание рывком поднимается буквально в ту головокружительную высь, откуда созерцателю, испытавшему мгновенное отождествление с птицей, открывается куда больший простор, и это чувствуется в центре груди как распахнутость, открытость настежь, а в желудке — как некое разверзание, ощущение бездны внизу.
Не очень продуктивным является и созерцание полета сорок. У этих, уже довольно крупных и контрастно окрашенных, птиц имеется редкий дисбаланс между размерами весьма коротких крыльев и слишком длинного хвоста. Сороки могут летать иногда на довольно значительной высоте (до 100 — 150 м) по одиночке, парами или небольшими группами. Однако перелеты их почти всегда коротки, постоянно прерываются посадками на возвышающиеся объекты (крыши, кроны деревьев) и состоят в основном из маховой фазы. Парение как таковое почти отсутствует у этих пернатых. Вместо этого у них, как и у воробьев с синицами, имеется инерционная фаза, когда набранная скорость позволяет находиться в полете без совершения движений. Но из-за характерного строения тела, из-за его пропорций, сороки способны на значительно меньший разгон, чем воробьи и потому никогда не дают созерцателю ощущения стремительно пролетающего мимо камня. У сорок есть всего лишь один характерный и ценный для созерцания тип движения, который можно назвать провисом. Когда сорока снижается, она делает это серией “нырков”, как бы ступенчато падая с прижатыми к белому корпусу темно синими крыльями, однако длинный и достаточно широкий хвост при это девать некуда, всей своей площадью он “бьется” о воздух, и заставляет все тело снижающейся птицы упруго, несколько эксцентрично колебаться и нырять. У сорок такой спуск никогда не происходит одним плавным, захватывающим дух дуговым движением (как бывает у голубей, галок, ворон, чаек и классических парящих хищных птиц), и при перепаде высот со 100 до 10 или 5 метров сорока может проделать до десятка нырков. Это и не пике, и не планирование — это именно типичный сорочий слет вниз, напоминающий спуск серией “рывков” по невидимой канатной дороге. Для него характерны небольшие упругие отбросы назад или мгновенные остановки в неких “мертвых точках” перед следующим спуском. Поскольку сорока достаточно крупная птица, а также потому, что ее спуск всегда проходит на небольшой скорости, наблюдатель, чуть расфокусированно глядя на это, может с легкостью пережить в центре груди или в солнечном сплетении серию упругих ниспаданий, с остановкой в начале и в конце каждой следующей ступени спуска (сопровождается мгновенным раскрытием и повторным складыванием крыльев) и с невесомостью свободного падения по короткой дуге. Отчасти это похоже на то, как если бы вниз по лестнице с очень крутыми ступенями прыгал мягкий упругий мячик, к которому “сзади” приделан длинный хвост из перьев, тормозящий и смягчающий спуск и силу отскоков.
Наилучшими для созерцания в городских условиях являются голуби и вороны. У каждой из этих пернатых есть свои характерные повадки и особенности полета, дающие наблюдателю при отождествлении специфические ощущения, однако в общем и целом они приблизительно равны по своей ценности в интересующем нас плане — с некоторым, все же, перевесом в пользу ворон. И те и другие все время на виду, на глазах, и те и другие летают на высоте от полуметра до более сотни метров над землею, те и другие мостятся на крышах и карнизах высотных здания, регулярно слетая оттуда вниз, тем самым предоставляя созерцателю прекрасную возможность переживать это в себе. Правда голуби, в отличие от ворон, почти никогда не сидят на верхушках и ветвях деревьев — соответственно, ожидать их слетающими оттуда не приходится. А это особое переживание — когда созерцается сама по себе волнующаяся под ветром возвышенная лиственная крона, и вдруг от нее отделяется нечто летучее, но гораздо более крупное и оформленное, чем лист или даже лиственная кисть, и летит, но летит самостоятельно, оборачиваясь птицей. Острота ощущений отождествления у способного истинно созерцать может быть очень высокой именно в такие моменты.
Голуби, будучи птицами средней величины, являют собой и некую золотую середину в отношении соразмерности частей тела. У них все пропорционально: хорошо развитая и закругленная вокруг килевой кости грудь, вполне длинные (до 70 см в размахе), но при том и достаточно широкие крылья, среднего размера хвост, способный с легкостью, когда это необходимо, принимать форму весьма широкого полукруглого веера. Крылья голубя имеют изогнутую у основания, заостренную к концам форму, сближаясь таким образом с формой крыльев соколов, этих самых быстролетных пернатых. Такая форма крыльев, в сочетании с размером и весом тела делает голубей рекордсменами по скорости среди городских птиц. Голуби действительно, способны летать куда быстрее ворон и даже многих ястребов, но самое ценное в этом для созерцателя то, что голуби могут прекрасно парить на своей максимальной скорости. По этому показателю им, среди городских птиц, нет равных. Внимательный наблюдатель увидит, что голуби не только могут, но и явно любят так вести себя (наблюдение за птицами уже достаточно скоро открывает человеку, что пернатые вполне ценят свое умение, свой “дар” летать и сознательно наслаждаются им, а не просто используют его для поисков пищи, для выживания вообще, хотя, конечно, разные птицы рознятся по степени такой “осознанности” и способности, так сказать, к чистой игре в воздухе). Однако скорость все же необходима голубю в полете без движения крыльями для устойчивости , поскольку длина и ширина крыльев этих птиц только-только позволяет по-настоящему парить. Внимательный созерцатель увидит, что парящие голуби все время как бы являются “летчиками-испытателями”, проверяющими самих себя на эту способность, гордящимися своими такими умением и удачей, и радующимся им. Парящий голубь все время как бы рискует, все время скользит по грани потери этого спокойного скольжения в воздухе, под угрозой сорваться в трепет и отчаянное хлопанье крыльями, которое “выручит”. Голубь, можно сказать, спешит насладиться возможностью попарить и одновременно опытно проверяет то, как долго ему удастся пробыть в этом состоянии, а также — как кажется — отчасти выставляет это свое “достижение” напоказ. Созерцатель, удерживающий взглядом голубя в таком полете, с легкостью испытывает все вышеописанное: скорость, опасность потерять способность парить, радость от того, что этого все-таки не происходит, и парение, пусть и с пошатыванием, с “бортовой качкой”, но продолжается-таки. В состоянии такого парения голубь может преодолеть максимум 150 — 200 метров, и для наблюдающего человека этого расстояния вполне довольно, чтобы верно пережить и скорость, и невесомость, и упругость встречного, разрезаемого и несущего воздуха, и особые восторг и ликование от этого “свершения”. В конце любой такой фазы полета — либо приземляясь, либо садясь на твердую опору возвышения, либо просто переходя к маховой фазе движения в воздухе — голубь начинает очень активно работать крыльями, порождая характерный звук хлопанья и специфический мышечный скрип в месте прикрепления крыла к корпусу. Хлопанье чаще слышится когда голубь так или иначе тормозит, собираясь прекратить полет и усесться на какую-либо опору, а скрип сопровождает начало наращивания скорости полета, продолжающегося маховой фазой. У голубей есть также довольно редкая среди птиц особенность парить какое-то время с приподнятыми крыльями, образующими между собой как бы латинскую букву “V”. Естественно, такое парение еще менее устойчиво. Наблюдение за низко парящим на большой скорости голубем (скажем над центральной частью обыкновенной городской аллеи или бульвара) позволяет также пережить всю упругую толщу “воздушной подушки”, возникающей от такого полета птицы между ее распластанным тельцем и землей и — особую щекотку скорости и невесомости, возникающую при этом в груди и в солнечном сплетении. Кроме того, сам вид стремительно парящего либо в горизонтали, либо в наклонной плоскости голубя, сам силуэт птицы с небольшой, заостренной клювиком головкой, идеально обтекаемой грудью и чуть поджатыми изогнутыми крыльями (напоминающий одновременно сокола и миниатюрный стрелковый лук, заряженный стрелой линии “клюв-хвост”) дает созерцателю ощущение чего-то отточено-героического, с соответствующим холодком в груди. Это переживание достигает пика, когда голубь в таком положении находится высоко над головой наблюдателя и застигается, как бы моментально фотографируется, взглядом снизу. Раскрытые, чуть отведенные назад крылья с благородным изгибом и развернутая, максимально и “отважно” выдвинутая вперед грудка птицы, на миг замершей в безопорном воздухе “на свой страх и риск”, способны произвести в созерцателе моментальное раскрытие сердца, то есть возникновение практически физического ощущения раскрытия в груди. И в этот моментально возникший просвет, как в брешь, врываются огромная ширь и простор неба. В иных случаях “удачное” переживание этого мгновенья может вызвать у созерцателя невольные горячие слезы. Не менее сильным и острым может быть переживание и при наблюдении того, как голубь, срываясь с крыши современной высотки, сначала просто отвесно падает, а затем начинает парить, уже находя в воздухе опору и описывая великолепную дугу, которая может окончиться и на земле, и на крыше какого-нибудь стоящего напротив продуктового ларька или вообще на краю помойного бака. Особые, но другого рода ощущения можно также испытать, наблюдая за тем, как голубь тормозит перед посадкой и приземлением. Раскрывая сначала крылья, птица создает тем самым сопротивление встречному воздушному потоку — давление которого созерцатель вполне способен ощутить прямо у себя в районе груди и плечевых суставов — а затем принимается энергично махать крыльями, окончательно гася скорость полета. Самый момент посадки на опору переживается как легкий упругий толчок, а если посадка приходится на нечто вроде тонкой жерди или узких обводных перил, то вполне вероятно испытать и то, как верно, цепко, с легким костяным клацаньем, лапки птицы обхватывают и сжимают вновь обретенный насест. И, наконец, у голубей есть еще одна отличительная черта: нет другой птицы такого крупного размера, которая бы летала и в стае на столь большой скорости (достаточно быстролетные утки, когда летят группой, всегда имеют четкое направление, что дает наблюдателю совершенно иное чувство). Поэтому стаи голубей — неважно взлетающих с редких ныне голубятен либо просто с крыш домов или с земли — создают впечатление родственное тому, что производит фейерверк, некий живой праздничный салют. Это естественно и глубоко чувствуется человеком (и уже издавна), потому именно голубя человечество избрало в качестве символа мира и не просто радости, но радостной вести. Понятно также, что скорость полета этих птиц и их легкая приручаемость позволяли людям на протяжении веков использовать их как самых настоящих почтальонов.
Однако все же идеальной для созерцания, насыщенного переживаниями полета — из ближайших к нам птиц — является ворона. Эта птица даже на взгляд нетренированного человека значительно крупнее голубя, имеет размах крыльев до 1 метра, а ширину — в среднем не менее 20 см, длинные сильные лапы позволяют ей хорошо, пусть и слегка вразвалку, ходить. Все это делает ворону весьма заметной человеку, легко приковывает наше внимание. Очень часто мы невольно бываем вынуждены не просто обращать на нее свое внимание, но испытать на себе буквально ее влияние — например когда она, поначалу незамеченная нами на своем временном насесте, скажем, на крыше ларька или на фонарном столбе, вдруг слетает наземь у нас из-за спины или сбоку, или даже в поле нашего прямого, однако несфокусированнго зрения. В такие моменты мы поначалу просто чувствуем как нечто большое, некая крупная тень как бы накрывает нас и тянет за собой, властно заставляя нас инстинктивно переживать в груди и под ложечкой вместе с испугом ощущение такого плавного, мягкого обрыва, секундного “незапланированного” планирования с совершенно явственным переживанием невесомости и полета. Живи рядом с нами еще более крупные и еще более способные к планированию птицы (такие как настоящие парящие хищники) мы бы испытывали это еще острее, однако и с вороной это уже вполне достаточно острое ощущение, и из-за близости и многочисленности этих пернатых буквально любой городской житель имеет шанс испытать это, и каждый наверняка хоть раз это отчетливо испытал, не ища такого опыта намеренно и даже не думая о каком-либо взаимодействии с птицами вообще — так, на ходу, посреди своих дел, забот и уличных мыслей. Кроме того, ворона и по своим повадкам, и по внешнему виду, по “выражению лица” гораздо больше напоминает нам нас самих, чем все прочие пернатые. Знаменитые воронья осторожность, вороний ум и воронья наглость, их надутая важность во время проходов по земле, их парность и стайность, их обособленность на виду у людей с почти демонстративным игнорированием оных — при главенстве заметных размеров — служат нам едва ли не зеркалом, которое практически всегда “при нас” в светлое время суток. Можно и впрямь поразмыслить и поспорить о том, кто реальный хозяин в городе — людское население или вороний народ, для которого всегда полно еды, доступны все высочайшие точки естественного и рукотворного ландшафта, которого держит и носит воздух и которому открыто небо с полной свободой перемещений в нем на весьма приличной скорости. Также, вороны настолько откровенно играют — и с возможностями своей аэродинамики, и с погодой, и с воздухотоком, и с объектами приземления и посадки, и друг с другом, что это почти невозможно не заметить и не понять даже человеку, далекому от намерения созерцать поведение птиц или научиться летать с ними простой и волшебной силой своего внимания.
Но если все же человек решит с таким именно намерением направить свое внимание на ворон, они смогут оказать ему такую услугу, которую в условиях современного города более никто не в состоянии оказать; они явственно и с легкостью откроют такому человеку воздушное измерение самого настоящего, богатого полета.
У ворон есть свое собственное время дня, когда они — несомненные хозяева “территории”. Это — утренние сумерки за час-полчаса до рассвета. В такое время они слетают со своих мест ночевки к земле и расхаживают по ней просто так, “прогуливаясь”, либо в неспешных поисках завтрака, сидят поодиночке, парами или малыми группами на небольших возвышениях и, неподвижно или рывками крутя головой, озирают все окружающее, открытое и принадлежащее им, своими круглыми глазами-выстрелами. Они летают на высоте человеческого роста или даже на высоте собак и кошек, как бы стремясь максимально заполнить собою и прочувствовать то пространство, из которого позже будут на целые сутки вытеснены существами, способными передвигаться исключительно с опорой на землю. Человек, вышедший в такую рань с собакой или нарочно пожертвовавший ради созерцания сном в своей постели, будет вознагражден изобильным зрелищем долгого планирующего кружения этих крупных крылатых прямо над землей, их плавных уверенных разворотов с явственными зависаниями на распахнутых крыльях в воздухе, их долгого по-настоящему бреющего полета в полуметре, а то и менее чем в полуметре над землей, их мягких, наконец, посадок после этого. Ворона парит на средней или медленной скорости и делает это вальяжно, она рассекает предрассветный воздух бесшумно и явно наслаждаясь всей гаммой получаемых при этом ощущений. Воздух в этот бессолнечный час прогрет (охлажден) достаточно равномерно, и вороны особо ценят именно такое качество воздуха. Ворона, как ни одна другая из городских птиц, не только чувствует разность температур воздуха в различных местах пространства, но использует это в своем поведении и — главное для созерцателя — в полете. Влажный или сырой воздух в пасмурную погоду особенно ценен и лаком воронам, ибо он наиболее плотен и максимально поддерживает парение. Ворона в таком воздухе получает от полета наибольшее удовольствие, практически в чистом виде — ничего, кроме собственно удовольствия от полета — и человек, созерцающий такое неторопливое пиршество свободного движения с легкостью испытывает его в собственном нутре.
С наступлением рассвета вороны, в основной своей массе, поднимаются на большую высоту. Но и оттуда они постоянно совершают слеты к земле, преимущественная часть которых производится методом парения, так сказать единым духом, не взмахнув крылом. Сегодняшние созерцатели, живущие в районах высотных домов, буквально благословлены самим этим фактом: рукотворный высотный ландшафт, искусственные, достаточно широкие коридоры между строениями, наличие нарочно разбитых и распланированных бульваров и парков, находящихся в зоне незагроможденного обзора, позволяют испытать всю роскошь парящего полета вороны с высочайшей антенны на крыше 12-16-20 и т.п . -этажного дома до широкого асфальтового тротуара, травяного газона или гравийной площадки в сквере — все, по вогнутой дуге, метров 300, а то и 400. Все эти свободу, ускорение, совершенное владение телом, “замах” на дальность, “гордость” от способности с легкостью осуществить такое, пустоту невесомости и скорости, достигаемой без суетливых движений и усилий, одной комбинацией силы тяжести, подъемной силы и незначительного, через регулярные интервалы, поджимания в строго горизонтальной плоскости крыльев к телу, холодок от встречного тока безупречно разрезаемого воздуха, все более явственное уплотнение его с приближением к земле, буквальное упругое скольжение по его плоскости при бреющем, перед посадкой, полете, длина которого может запросто достигать полусотни метров и, наконец — после нескольких мощных, тормозных взмахов крыльями — уверенная мягкая посадка по касательной, с эдаким лихим “вписываньям” и дальнейшим расхаживанием по твердому грунту “как ни в чем не бывало”, с полностью сложенными на спине крыльями, будто всегда тут и топтались-обретались. Но при том со знанием (с сознанием), что проделанное можно повторить в любой миг и наслаждаться этим повторением вновь и вновь. А для созерцателя уже достаточно опытного, один вид вороны сидящей на самой высокой точке обозримого пространства (на той же телеантенне), сам этот характерный и невозмутимый в такой вышине и на такой ничтожной опоре силуэт на фоне неба, способен дать возможность прямо в собственном нутре пережить эту вознесенность на высочайшую точку при всей обыденности этого положения, всю высь и пустоту под собой и ничем не затрудненную возможность промерить эту пропасть своим слетом и переместиться на самый низ. Высотные строения, с их многоэтажностью открывают современному созерцателю и редкую возможность видеть птиц в высоком полете вровень с ними или даже, находясь физическими глазами много выше их, попросту взирать на парящую крылатую тварь сверху вниз.
Но высотки сегодняшних городов несут тем, кто готов “считать ворон”, и еще одно благословение. Вороны, как уже говорилось, единственные из городских птиц, реагируют на разность температуры воздуха в разных местах пространства. И реагирует не тем, что, как баснословные “глупые пингвины” или те же голуби, робко прячут голову от холода и ветра под крыло, но играют с этой разностью температур. В прохладную погоду, над высокими домами, в особенности над так называемыми “свечками”, где вертикаль явно доминирует, возникает восходящий поток воздуха от систем внутреннего отопления, и вороны натурально оседлывают его. В такие дни и в таких местах можно часами наблюдать, как целые эскадрильи ворон, асы которых прямо-таки соревнуются между собой, занимаются буквально винд-серфингом. Они взмывают на волне потока и, распластав крылья, трепещут на его гребне, соревнуясь в том, кто дольше устоит на месте, кого дольше не снесет, а затем, натешившись этим, дают себе рывком унестись ветром, чтобы, сделав круг, вновь взмывать и оседлывать. Наблюдение такого поведения ворон хотя бы в течение десяти минут способно породить в груди соглядатая гораздо более сильное и насыщающее ощущение наполненности подпирающим снизу потоком воздуха, дать куда более физически-чувственное переживание реянья, чем непрерывное получасовое созерцание, скажем, искусственного горизонтального полотнища на ветру, закрепленного на большой высоте. При истинном созерцании можно пережить практически полное отождествление с распластанной на крыльях на восходящем потоке птицей, вплоть до трепета мелких, нежных перьев на груди и в подбрюшье.
За счет явственной разности температуры того воздуха, что прямо над крышей высотки и того, что вокруг, создаются как бы воздушные горки и, ворона, сорвавшись с “гребня”, несется некоторое время вниз на скорости, значительно превосходящей ее собственную максимальную скорость полета, и это, при очень немалых размерах птицы, делает ее похожей на пикирующего коршуна или ястреба. В первый миг свидетель такого зрелища — пока его глаза еще не обвыклись и не начали строго различать — может быть поражен картиной столь многочисленной группы “хозяев воздуха”, не просто оказавшихся, но занявшихся своей игрой в такой близости от господствующего человеческого жилья. Это может показаться невероятным и удивительным, неким даже чудесным подарком буквально небес. Позже, при понимании, что это “всего-навсего” стая ворон, наш ум вносит свои убийственные коррективы, и удивление обычно сменяется если не разочарованием, то безразличием и потерей внимания — хотя фактически ничего не меняется. Однако настоящий созерцатель, способный куда больше чувствовать, чем рационализировать, остается незатронутым действием этого сугубо умственного механизма обесценивания. Вниманию такого наблюдателя открываются и моменты, когда вороны летают парами, после того, как сорвутся с воздушного гребня и, точно наперегонки или играя в догонялки, совершают в воздухе стремительные боковые перевороты, резко взмывают вверх и тотчас ныряют на лету, лавируя между препятствиями (вплоть до рискованных пролетов в пустоты букв светящейся по вечерам рекламы на крышах зданий). Также созерцатель может в полной, до отождествления, мере наслаждаться и моментами, когда вороны как бы выстраиваются в воздухе в очередь, чтобы с поразительной точностью — одновременно преодолевая верховой ветер и используя его в качестве несущей и способствующей силы — садиться на мизерные площади антенн и протянутых в высоте проводов. Длительное наблюдений в правильном режиме слегка расфокусированного зрения позволяет человеку получить практически опыт не просто пребывания, но весьма сложной жизни в воздухе.
Очень похожими на ворон по размерам, строению, соотношению частей тела и особенностям полетного поведения являются грачи, которые прилетают в города ближе к сентябрю и мирно делят с воронами наземное и воздушное пространство. Их недостаток для созерцателя, по сравнению с воронами, заключается в том, что их самих недостаточное количество. То есть, в общем и целом этих птиц, в определенные периоды, может быть и довольно много, однако они все равно в разы уступают числом вороньему населению — которое, к тому же, является круглогодичным, а не сезонным, как грачиное.
Несколько уменьшенным вариантом вороны, в плане полетного поведения и “пригодности” для созерцания, являются галки. Почти все из вышеописанного относится к ним — за исключением моментов групповой и парной игры, которые у этих, обитающих обычно большими стаями, птиц, встречаются много реже. Не только меньшее по размерам тельце, но и аккуратная головка с небольшим клювом, делают галку, даже расхаживающую по земле, значительно более компактной и, что ли, ладной для нашего глаза, чем ворона или грач. А наблюдая галок в моменты их парения — достаточно длительного и уверенного —, человек может иметь ощущение большей, чем при созерцании других, близких по размерам пернатых, легкости, едва ли не эфемерности.
Воронов, живущих постоянными парами, по-настоящему крупных, иссиня-черных птиц с размахом крыльев до 1,5 м (чуть изогнутых и немного узких для такой длины), можно редко встретить в городах. Они лишь иногда пролетают над массивами урбанистических застроек на высоте около сотни метров. Удобнее всего их наблюдать за городом, на границе леса и открытого пространства. Правда, при своих таких внушительных параметрах вороны не очень любят подолгу парить, и потому значительно уступают в этом отношении другим крупным загородным птицам, таким, как ястребы и коршуны, в плане своей “пригодности” для созерцания. Кроме того силуэт ворона в полете не очень пропорционален: слегка изогнутые крылья сдвинуты от шеи к центру корпуса, и это создает у наблюдателя ощущение некой тяжести, излишней телесной плотности “летящего объекта”. Маховый же полет ворона стремителен, мощен и прям. Однако ворон обладает одной замечательной особенностью полетного поведения: набрав большую высоту — иногда до 200 м — эта птица издает свое знаменитое , глубокое и мелодичное “крук”, разносящееся очень далеко в пространстве, и снижается, практически падает, серией мастерски, с совершенным контролем исполняемых боковых переворотов, из которых, на высоте метров 20-30 над землей, выходит коротким пикирующим планированием, небольшим взмыванием вверх и, наконец, выравниванием тела в горизонтали несколькими мощными взмахами крыльев. Этот “трюк” ворон, в одиночку или в паре, может повторять несколько раз подряд, находясь в зоне видимости наблюдателя, и истинно созерцающий способен без труда испытать в себе ощущения от этой фигуры естественного высшего пилотажа.
Чайки, варьирующиеся в размерах от голубиного до крупного ястребиного (альбатросы), в каком-то смысле, парят ничуть не хуже и ворон, и тех же крупных ястребов, но делают они это как-то так, что наблюдающему труднее насытиться созерцанием их полета. Дело в строении их тела и его пропорциях. У всех чаек в той или иной степени изогнутые, длинные и слишком узкие для такой их длины крылья. Для барражирования надводных пространств с целью высматривания и ловли из воздуха рыбы, такое строение, очевидно, является наиболее подходящим, однако для человека-созерцателя это отнюдь не так. Кроме того, чайка, будучи еще и водоплавающей птицей, имеет несмачиваемое и непромокаемое оперение, что для глаза наблюдателя делает всех чаек несколько похожими на резиновые изделия, и это тоже не способствует переживанию именно чувства полета при опоре глазами на подобное “наглядное пособие”. Если доводить эту мысль до крайнего логического завершения, то следовало бы сказать, что чайка представляет собой для нашего восприятия некий гибрид птицы и рыбы, этакую птицерыбу, отсюда и помехи при созерцании. И мелкие, и средние, и крупные чайки, кружащие, скажем, над городским прудом или над рекой, дают ощущение неких летающих складных створок; их длинные, узкие, изогнутые крылья колеблются — даже при легких и редких взмахах — у самого основания как-то так, что возникает ощущение неустойчивости или, точнее, постоянного упругого подбрасывания в воздухе, будто летящая птица никак не может идеально рассчитать маховое усилие и всякий раз делает более мощное движение, чем “следовало бы”. Динамичное парение чаек, то есть скольжение в воздухе на заранее набранной скорости и/или с использованием силы ветра все же достаточно впечатляюще, особенно при том, что это почти всегда происходит на большом открытом пространстве с идеально ровной поверхностью — над гладью воды, когда созерцатель может без труда видеть весь путь летящей птицы снизу вверх, сверху вниз и в любую сторону и, помимо этого, наслаждаться зрелищем регулярных и достаточно частых отвесных пике в воду, совершаемых чайками для выхватывания обнаруженной с воздуха рыбы. И все же, слишком узкие крылья чаек, их упомянутая “створчатость” и то, что они слегка свешиваются концами, образуя подобие легкой и плотной дуги (вместо плоскости), мешают беспрепятственно и в полной мере наслаждаться созерцанием полета этих пернатых, переживать отождествление с ними и заставляют искать глазами в небе и, в итоге, предпочитать чайкам других, сходных по размерам пернатых.
Отчасти сказанное выше о чайках справедливо и в отношении других водоплавающих птиц, из которых наиболее близкими к человеческому жилью и часто встречающимися являются утки. Однако они значительно больше времени проводят в воде или на суше, чем в воздухе, а если летают, то преимущественно на весьма больших высоте (100 — 200 м) и скорости, в машущем полете — работая крыльями даже быстрее голубей, поскольку имеют, как перелетные птицы, великолепно развитую маховую мускулатуру. Если же им случается парить, снижаясь перед посадкой на воду, то они, подобно чайкам, слегка опускают при этом концы достаточно широких крыльев, и у наблюдателя возникает ощущение, будто утка, вытянув шею вперед, а сложенные вместе лапки — назад, съезжает вниз по поверхности некоего округлого рельса или трубы. Точно так же, лишь при учете поправки на их значительно большие размеры, поступают гуси и лебеди, однако у среднестатистического жителя современного города имеется гораздо меньшая вероятность наблюдать их, не предпринимая специальных усилий, не отправляясь в походы и “экспедиции”.
Крупных, собственно парящих птиц, редко удается заметить в городе, хотя мелкие представители семейства соколиных и ястребиных (пустельги, чеглоки, перепелятники) гнездятся и даже зимуют в городах, так что достаточно внимательный взгляд видит их более ли менее регулярно — обычно, когда одного серенького перепелятника, размером даже меньше голубя, атакуют и гоняют в небе несколько ворон. Коршунов, соколов, ястребов, луней, подорликов и самих орлов с размахом крыльев от около полутора до двух и более метров можно обнаружить на наших широтах с апреля по конец октября в небе на высоте от 50 —150 до 300 — 400 метров. Всякий раз, “поймав” взглядом в небе над городом настоящую парящую птицу, человек испытывает ощущение мгновенного провала пустоты под ложечкой или нечто вроде остановки сердца в груди. Это ощущение вызывается не только осознанием “редкой удачи” такого события, но и, в первую очередь, самим характером полета такой птицы. Свобода, отсутствие всякой натуги, невероятные достоинство и царственность силуэта с широкими и длинными — либо почти прямыми, либо чуть волнистыми, либо зримо изогнутыми (у соколов) — крыльями автоматически захватывают внимание наблюдателя и позволяют пережить мгновенное отождествление с пернатым, ощутить и ту высоту над землей, на которой он бестрепетно держится, и всю ту ширь пространства, к которой он причастен, и весь тот вид и простор обзора, который открывается его острейшему зрению из такой позиции. По прошествии этого первого “шока”, который в плане сопереживания является самым острым моментом, созерцатель, верно прилепившийся вниманием к парящей птице, начинает испытывает уже другие ощущения — того как воздух буквально носит тебя, как он не дает тебе снизиться, как точно пойманный восходящий поток все время подпирает и возносит тебя и как легко, не прилагая практически никаких усилий и не совершая движений, удается скользить на распахнутых крыльях, описывая великолепные плавные круги на такой высоте, что видно очень далеко во все стороны. Возникает ощущение, что опуститься на землю, “упасть”, выпасть из состояния реющего полета труднее, чем пребывать в нем и в самой воздушной стихии. Имеющееся у некоторых таких птиц расширение крыла на конце с видимым разделением как бы на “пальцы”, слегка загнутые вверх, порождает у созерцателя ощущение не то чтобы утяжеления, но, что ли, дополнительной роскоши — того, что здесь содержится намек на возможность бесконечного распространения крыльев, на безграничные возможности полета. И это же дает наблюдающему чувство, будто все небо, посредством так свободно и легко распластанной в нем птицы, благословляет землю и человека на ней. Именно эти, вышеописанные ощущения, стоят за тем, что человек издревле, и так часто, помещает орлов и других крупных парящих в различные свои эмблемы, гербы и даже знаки торговых марок.
Особые ощущения возникают, когда крупный парящий хищник, сделав пару едва различимых движений крыльями, начинает плавно снижаться в определенном направлении. При созерцании таких моментов полета этих пернатых удается пережить всю уверенность, лишенную малейшего намека на суетность, и роскошь их целенаправленного скольжения на сильных широких крыльях, когда тяжесть летящего тела — порою в несколько килограммов весом — с великолепием совершенства нейтрализуется подъемной силой крыла: ощущение постоянного легкого “нытья” пустоты под ложечкой уравновешивается наполненностью воздушным током, чувством надежной поддержки всей этой окружающей невидимой среды, что переживается в центре груди или даже в грудной клетке целиком, вокруг которой мелко трепещут нежные, пуховые перья.
Если же человек становится свидетелем охотничьего пике одной из таких птиц — что случается в городских или пригородных условиях крайне редко — то ему гарантирован восторг такой гаммы переживаний (полусложенные “молниевым зигзагом” крылья, прижатые к телу лапы с могучими убийственными когтями, свист скорости, прижатость всего оперения головы и передней части тела облепляющим и “приглаживающим” их воздухом, который стал в несколько раз плотнее, стремительное приближение, как бы “наезд” земли, безо всякого страха не вписаться или разбиться), что может сразу сделаться ясно как мог чувствовать себя легендарный киношный Бэтмэн-Супермен, если б он и впрямь существовал. Те же, кто сегодня начинают заниматься дорогой и “элитной”, вновь ныне входящей в моду соколиной охотой, будучи нацеленными на совсем иное, лишь краем внимания способны переживать описанное выше — что, занятным образом, роднит эту группу людей с любителями мастерить и запускать модели планеров.
Вообще присутствие парящей птицы “высокого полета”, такой как орел или крупный ястреб, в картине пейзажа вызывает у человека — даже если нет никаких переживаний отождествления и полета — чувство, что ли, последней точки, полной завершенности картины, ее совершенства, когда вверху не безличная бесконечность, но вполне оформленный и такой прекрасный небожитель во плоти.
Ситуация для нашего восприятия может быть иной лишь в тех местах Земли, где имеется большое скопление крупных парящих птиц (обычно коршунов и грифов-стервятников) — то есть в южных странах. Там, над большими городами множество парящих хищников одновременно патрулируют воздушное пространство в ожидании появления падали, либо окончания базарного дня, сулящего массу отбракованной и оставленной людьми гнить пищи. При созерцании такой картины — когда не знаешь какую из птиц и выбрать, на какой “остановиться” — у наблюдателя может возникнуть чувство, что все поднебесье, начиная метров с 25 и до 500 представляет собою нечто вроде одной громадной и колеблющейся, многоуровневой парящей этажерки. Эту зыблющуюся воздушную “конструкцию” истинный созерцатель без особого труда ощущает прямо в собственной грудной клетке. В наших же условиях средних и северных широт максимальным приближением к такой ситуации может быть та, когда несколько коршунов или ястребовсоколов висят над придорожным полем.
Однако, как правило, у любой хищной парящей птицы есть свой ареал, своя ревностно охраняемая территория — за которую ее владелец вполне может вступить с нарушителем в воздушный бой (обычно устрашающий, а не настоящий) — и потому роскошь созерцания больших парящих пернатых ограничивается созерцанием одной особи или максимум их пары (настоящей супружеской), что, конечно, позволяет наблюдателю сосредоточиться без помех и глубоко пережить все ощущения отождествления и полета.
И все же самым большим размахом крыльев среди птиц обладают не представители орлиных, но аисты, некоторые крупные журавли и, особенно, пеликаны. У последних размах крыльев может достигать 3,5 м! Столь внушительные размеры крыла, которое еще и очень широко, также позволяет этим птицам уверенно парить, но все строение тела с вытянутой шеей, огромным клювом и длинными голыми ногами лишают их для нашего восприятия безупречного и бесподобного королевского великолепия хищных птиц, называемых собственно парящими. Конечно, кружащий в небе крупный журавль или аист, с шеей, вытянутой вперед и ногами — назад, гораздо больше, чем всякая другая птица, напоминает нам летящую фигуру человека, каким-то образом обзаведшегося крыльями, и это заставляет автоматически, “мигом” переживать отождествление до еканья в животе и наполненности грудной клетки упругим воздухом. Однако парение таких птиц практически никогда не бывает долгим, не идет ни в какое сравнение по длительности и мастерству с парением хищных птиц, и, как уже отмечалось, очень уступает им с нашей точки зрения в красоте, как нечто не вполне совершенное. Ну и, кроме всего прочего, если не вообще в первую очередь: пеликанов жители наших мест могут видеть только по телевизору, журавли, в основном, прячутся в болотных камышах и улетают на зиму далеко на юг, а аисты (которые-таки приносят по поверью детей) весьма редко (опять же особенно в наших краях) отмечают крышу какого-либо жилого дома или другого возвышенного строения тем, что вьют там гнездо и, соответственно, гнездятся — давая в этом случае потенциальному созерцателю редкую и прекрасную возможность. До сих пор считающихся легендарными т.наз грозовых птиц — гигантских орлов с размахом крыльев, по оценкам редких потрясенных очевидцев, достигающим 6 метров (!) — мы здесь касаться не станем, не только потому, что единственным документальным свидетельством их реального существования в нашем физическом мире служит любительская видеосъемка, сделанная в Черном лесу штата Пенсильвания, США, одним из современных вождей издревле проживающих там индейцев Чероки, но и просто потому, что они, хотя и являются птицами-великанами, ведут себя в воздухе принципиально так же как все другие парящие пернатые хищники.
На этом, собственно, можно и завершить практическую часть данной книги. Единственное, что остается добавить в последней крохотной части под названием
Заключение
так это то, что у людей и птиц есть еще одна общая характерная черта, которая, помимо способности произносить членораздельные звуки речи на разных языках, объединяет их, тем самым обособляя от остальных видов живых существ планеты. Только человек и птица способны видеть картину целиком, как “пейзаж” (что в переводе с французского оригинала означает “земность-в-общем”), как “ландшафт” (что означает в переводе с немецкого оригинала “землетворение”), сознательно (пусть и, быть может, из разных соображений) стремятся к этому, желают узреть разом как можно больше, и потому с необходимостью и неизбежностью тянутся ввысь в физических условиях Земли. И эта осуществляемая так или иначе возможность “воспарять над” также с необходимостью и неизбежностью ведет к расширению кругозора и ко все большему познанию с крепнущим при этом чувством неразрывной связанности и единства всего, что открывается зрению с какой угодно высоты.
2005