Опубликовано в журнале Урал, номер 6, 2006
Арон (Александр) Липовецкий (род. 1954, Оренбург). Жил и работал в Свердловске. Математик-прикладник (Ph.D. c 1983). С 1992 г. живет в Израиле. Публиковался в журналах “Урал”, “МИКС”, “Вестник Европы”, “22”, “Арион”, “Иерусалимский Журнал” и других, в “Антологии русского верлибра” (M., 1991 г.) и антологии “Израиль, 2005”. Издал книгу стихов “Отчеркнутое ногтем”, Иерусалим, 2003 г. Диплом фестиваля им. Ури Цви Гринберга.
Охота
“Заяц”, рисунок Альбрехта Дюрера
Ни силок, ни гончая, ни стрела.
Стрекнут ли чуткие уши, дрогнут ли ноздри?
Беги, заяц, беги.
Свора преданных шустрых иголок
Вопьется, шнырнет вниз вверх,
Извлечет по стежку на гладь гобелена,
На его бархатистый бок,
На щетину его щеки,
Выставит все на робком свету:
До колоска, до мятежного волоса,
До раскосого жеста зрачков прищуренных.
Ни рожок, ни лай, ни гон, ни звон стремян.
О чем наивном бесстрашно задумался ты?
Беги, заяц, беги.
Стайкой пугливых мазков
Прослезится лютая кисть,
Золотом оттенит надменность,
Отвлечет прозрачной вуалью,
Соблазнит переливами перстней.
Будто не о тебе барабанят
Беспокойные пальцы
По резному подлокотнику со львом.
Ни сивушный дух, ни каминный чад, ни гарь кострища.
Брось позировать безмятежно: волосок к волоску.
Беги, заяц, беги.
Первый талый снежок предаст.
На мокром стволе ели заваленной оскользнешь.
К прелой листве подмешается твой дурман —
Ошалевшие псы на приманке повиснут.
Полусонной ватагой, кодлой с дрекольем,
Почесываясь, потягиваясь, зевая,
Вовсе не за тобой
Смерть твоя выйдет
К рассветной опушке лениво.
Заденет тебя ненароком.
Ни сеть у седла, ни клинок, ни соколиный желток,
Ни силок, ни гончая, ни стрела
Отступать не умеют.
Ни игла, ни кисть, ни глаз скучающий
Не упустят тебя, если ты не прянешь стремглав.
Беги, заяц, беги.
“Охота на кабана”, картина Питера-Пауля Рубенса
Рукою сильной, мышцею простертой,
ладонью открытой повели остановить.
Чуть наклони вперед,
кивни кончиками пальцев —
хватит, мол.
Дай ему распороть эту свору песью,
повисшую на щетине,
отшвырнуть бревно,
за которым прячутся мужики,
ворочают щекастыми задами,
кряжистые лодыжки упирают,
выставляют длиннорогие шипастые вилы.
Замрут собаки в прыжке, застынет выдох в трубе.
Он лишь хотел опьяниться гнилой травою,
настучать письмо вслепую по клавишам корневищ,
по слою жухлых листьев туманом расправиться мощно,
хлынуть, пролиться в лес ручьями темными томными.
Позови санитаров, врачей, сиделок милосердных,
знахарей, ворожей, шаманов камлающих
с корпией паленой, йодом летучим.
Тебе ли не знать,
вынюхали, взвесили, отмеряли они —
сердце его похоже на человечье,
на их одряхлевшее.
Они за сердцем его пришли,
эти всадники, что ворвутся вот-вот
с копьями, клинками, мушкетами,
алебардами, арбалетами, стилетами,
лезвием за спиной, заточкой, ложкой тупой,
разогнутым крючком с заусенцем ржавым.
Объясни им, что опоздали они, дураки.
Пацан этот, под картиной спящий,
с ангиной и жаром в градуснике под мышкой
забрал его сердце, ну и что, что нечистое,
зато о страхе забыло, смерти не знает —
только такие побеждают.
Не буди его,
операция по вживлению прошла успешно:
немного ярости, немного слез.
Забрал он жестоковыйность веселую
под наркозом боли горловой
с фурацилином канареечным, прополисом на спирту,
здесь, за перегородкой, где темно и тихо,
где он один и все одному.
Пару дней еще, и выйдет к ним.
Звезда
Ночной дождь еще накрапывал поутру,
обычное дело — январь.
Так он и барабанил по стеклам машины
всю дорогу на работу.
Под его синкопы аромат кофе в ноздрях
нашептывал мне подробности
прочитанной за утренней чашкой статейки
о юности авиации.
Про героические очки в пол-лица,
про моду на круглые кожаные шлемы.
Аукался далеким эхом: “он летит, летит”…
И вдруг я увидел маленькую звезду.
Я удивился ее яркому свечению
под плотным слоем зимних облаков.
И уже не мог от нее оторваться,
пока она не приблизилась настолько,
что я разочарованно различил
контуры небольшого самолета.
Он шел прямо на меня, надо мной,
по привычному маршруту
на свою домашнюю посадку.
А звездочка удивления все чего-то царапалась.
Добро бы я увидел
игольчатую изморозь на пальмах
или рыхлый снег на обочине,
когда-то однообразно унылый,
ломко хрустевший под тяжелым ботинком,
надоевший к середине зимы.
Еврейский мед
Памяти еврейской общины города Жерона, которая
единодушно отказалась креститься и была уничтожена
соседями-христианами в 1391 г.
О, простодушные гои.
Заводите евреев.
Они вылепят соты и наполнят их медом.
А потом вы справедливо вознегодуете
и избавитесь от них,
почти не замаравшись.
И весь еврейский мед будет ваш.
Вы станете сотни лет
показывать пересохшие соты
их соплеменникам
за небольшую плату.
Тогда на буклетах и сувенирах
не забудьте ненавязчиво пометить,
например,
“Сделано в Испании”.
***
Я знать не знал умершего соседа,
но смерть еще не старого мужчины
коснулась и расстроила меня.
А вот, когда бы знал его всю жизнь,
все, что замалчивают или пропускают,
быть может, сообщение о смерти
меня не огорчило бы совсем.
Но о тебе я помню, добрый друг.
Тебе оставлю два десятка строк,
должно хватить, чтоб не забыть меня.