Опубликовано в журнале Урал, номер 6, 2006
У костра
Словно степная дорога,
долгая песня сверчка.
Лес засыпает. Отлого
свет начертил облака.
Листьев ольхи трепетанье.
Сумерки. С края земли
медленной ночи дыханье
сны наяву принесли.
Друга ли вспомнишь, отгадку ль
счастья услышишь во мгле —
словно пригубишь с устатку
памяти, спящей в золе.
***
Почти весна. Так холодно и ясно.
И молод лунный серп, и молод я.
И одинока жизнь моя. Я страстно
и глупо жду разгадки бытия.
Стучит капель. Черны, спокойны тени.
Трамвай прошел. Все дремлет, но не спит.
А лунный свет восходит на ступени
крыльца. Вот-вот он дверью проскрипит.
И сердцу, рвущемуся к вечной тайне,
так чудно жить, так сладко уповать
на то, что там, вверху, в ночи бескрайней
мне с тайны тайн дано сорвать печать.
***
Десятка два не самых лучших строк…
И вот они потеряны. Бумаги
все перерыты — пусто.
Словно время
прибрало их и унесло туда,
откуда эти строки прилетели…
Так я однажды вспомнил, что забыл
из юности пришедшее виденье —
сон или явь — не знаю:
страшный ливень
загнал нас под навес, подолом юбки
она смущенно вытерла лицо
и волосы…
Бог с ними! Пусть пропали
те двадцать строк, но как я мог полсотни
лет, словно сон, не вспоминать молящий
о счастье и любви открытый взгляд!
Забыл.
И поздно память звать назад.
***
Переболело,
перегорело.
Светится тело
свежим набелом,
словно одеждой
новой одето.
Легкой надеждой,
нежностью света
жизнь обернулась,
чтоб повториться
ветром — по скулам.
Веет страница
влагой и далью
необозримой.
С терпкой печалью
дальше и мимо
катятся дни,
мир заливая,
словно они —
влага живая.
Словно опять
новая рана
просит пронять
солью обмана.
***
Средь пестрой толпы и серых камней,
средь райских садов и мертвых пустынь
прошел в пропыленной шляпе своей,
слыша спиной: — Опомнись! Остынь!
Бородатый мэтр, карнавал ночных
мумий, вертеп, а рядом — Оно! —
качающее на зеленых волнах своих
все, чему стать тоской суждено.
Его золотое вино — огонь
фонаря судового в знойной ночи…
Молчи, тишина! Море, молчи!
К соленым глазам приложил ладонь.
Все имена, что вокруг — забыл,
все города и дней карусель.
Только и видит: садится на мель
Солнце — сияющий бог — Азраил…
***
При кладбище — нарядная церквушка.
В ней ни души. Лишь двое нас. Трещит
свеча и вскоре гаснет, и старушка,
возникшая из света, реквизит
вновь обновит, а блики на иконах
задумчиво внимают тишине
и вспоминают о высоких звонах
в иных годах, как бы в другой стране.
Свеча горит все ярче, веселее.
Уйдем — она качнется и замрет.
Жизнь не спеша идет, как по аллее
кладбищенский ручей сейчас течет.
Покой, и свет, и старые березы,
и старый мир, в котором мы идем,
сияет так, что мигом сохнут слезы,
когда ты их стираешь рукавом.
У костра
Словно степная дорога,
долгая песня сверчка.
Лес засыпает. Отлого
свет начертил облака.
Листьев ольхи трепетанье.
Сумерки. С края земли
медленной ночи дыханье
сны наяву принесли.
Друга ли вспомнишь, отгадку ль
счастья услышишь во мгле —
словно пригубишь с устатку
памяти, спящей в золе.
***
Почти весна. Так холодно и ясно.
И молод лунный серп, и молод я.
И одинока жизнь моя. Я страстно
и глупо жду разгадки бытия.
Стучит капель. Черны, спокойны тени.
Трамвай прошел. Все дремлет, но не спит.
А лунный свет восходит на ступени
крыльца. Вот-вот он дверью проскрипит.
И сердцу, рвущемуся к вечной тайне,
так чудно жить, так сладко уповать
на то, что там, вверху, в ночи бескрайней
мне с тайны тайн дано сорвать печать.
***
Десятка два не самых лучших строк…
И вот они потеряны. Бумаги
все перерыты — пусто.
Словно время
прибрало их и унесло туда,
откуда эти строки прилетели…
Так я однажды вспомнил, что забыл
из юности пришедшее виденье —
сон или явь — не знаю:
страшный ливень
загнал нас под навес, подолом юбки
она смущенно вытерла лицо
и волосы…
Бог с ними! Пусть пропали
те двадцать строк, но как я мог полсотни
лет, словно сон, не вспоминать молящий
о счастье и любви открытый взгляд!
Забыл.
И поздно память звать назад.
***
Переболело,
перегорело.
Светится тело
свежим набелом,
словно одеждой
новой одето.
Легкой надеждой,
нежностью света
жизнь обернулась,
чтоб повториться
ветром — по скулам.
Веет страница
влагой и далью
необозримой.
С терпкой печалью
дальше и мимо
катятся дни,
мир заливая,
словно они —
влага живая.
Словно опять
новая рана
просит пронять
солью обмана.
***
Средь пестрой толпы и серых камней,
средь райских садов и мертвых пустынь
прошел в пропыленной шляпе своей,
слыша спиной: — Опомнись! Остынь!
Бородатый мэтр, карнавал ночных
мумий, вертеп, а рядом — Оно! —
качающее на зеленых волнах своих
все, чему стать тоской суждено.
Его золотое вино — огонь
фонаря судового в знойной ночи…
Молчи, тишина! Море, молчи!
К соленым глазам приложил ладонь.
Все имена, что вокруг — забыл,
все города и дней карусель.
Только и видит: садится на мель
Солнце — сияющий бог — Азраил…
***
При кладбище — нарядная церквушка.
В ней ни души. Лишь двое нас. Трещит
свеча и вскоре гаснет, и старушка,
возникшая из света, реквизит
вновь обновит, а блики на иконах
задумчиво внимают тишине
и вспоминают о высоких звонах
в иных годах, как бы в другой стране.
Свеча горит все ярче, веселее.
Уйдем — она качнется и замрет.
Жизнь не спеша идет, как по аллее
кладбищенский ручей сейчас течет.
Покой, и свет, и старые березы,
и старый мир, в котором мы идем,
сияет так, что мигом сохнут слезы,
когда ты их стираешь рукавом.