Опубликовано в журнале Урал, номер 6, 2006
Константин Лагунов. Книга памяти. /Сост. О.К. Лагунова. — Екатеринбург: Сред.-Урал. кн. изд-во, 2005. — 368 с.: ил.+ вклейка 48 с.
“Книга помогает осознать значимость вклада К.Я. Лагунова — писателя, общественного деятеля, педагога — в развитие духовной жизни Западной Сибири второй половины XX века, заново оценить уникальность его человеческого опыта. Издание подготовлено к 80-летию со дня рождения мастера”, — весомо говорится в аннотации к этой книге. И точнее, пожалуй, о задачах, стоящих перед проектами такого рода, не скажешь. Ведь подобные “подведения итогов” — это всегда попытка о чем-то (пусть нередко задним числом) доспорить, почти всегда расстановка обновленных ценностно-иерархических акцентов (пусть и подаваемых как уточняющие точки над i).
Главной удачей мемориального выпуска можно назвать публикацию большого (аккурат на половину объема книги) очерка “Пред Богом и людьми”, принадлежащего перу самого писателя. Впрочем, трудно каким-то одним словом определить жанр этого сочинения (использую дефиницию, обозначенную Константином Яковлевичем в письме от 21 июня 1991 года, где он сообщал мне, что завершил работу над этой вещью).
Ведь это и взволнованная исповедь человека, в процессе так называемой горбачевской “перестройки” решившегося-таки на мучительный самоанализ. Решившегося систематизировать собственные симптомы того двоедушия, что сопровождало едва ли не каждого “хомо советикус” на протяжении всей жизни и на излете отпущенных природой лет привело Константина Лагунова к горькому осознанию: “Во мне два Я. Первое Я — ГРАЖДАНИН, ПИСАТЕЛЬ, КОММУНИСТ. Второе Я — ПУГЛИВЫЙ, БЕЗМОЛВНЫЙ ХОЛОП, живущий по законам СТАДА”.
Но это и автобиография паренька из далекой таежной глухомани, вместе со страною пережившего перипетии своего нелегкого времени. Чего стоила одна только Отечественная война! Хотя в жизни героя очерка случались и другие сложные периоды (в частности, номенклатурная аппаратная работа в том же комсомоле), экзаменовавшие его, как и всех его современников, на человечность.
Экзамены эти нашим обществом сдавались вроде бы успешно…
Пусть отдельным участникам тех социальных процессов впоследствии становится не совсем комфортно, когда, к примеру, вспоминаешь, как активничал при коллективизации в послевоенной Литве. Или убеждаешься, что была, оказывается, гигантская пропасть между советским интернационализмом, декларируемым тобою с высоких трибун в Таджикистане (ставшем еще одной вехой в судьбе К.Я. Лагунова), и реальными межэтническими отношениями в этой республике.
И уже не самоправдательное рассуждение, что мы все тогда делали так, а вопрос о мере собственной ответственности встает перед автором:
“Должен же я не для других, для себя понять. Как это, карабкаясь на вершину, мы очутились на дне? …Не щадя живота, воздвигали ХРАМ ВСЕОБЩЕГО БЛАГОДЕНСТВИЯ, а сотворили ГНЕЗДИЛИЩЕ НИЩЕТЫ И ПЕЧАЛИ? И главное, как и почему я оказался в первых рядах этих СТРОИТЕЛЕЙ?”
В артикуляции не то чтобы внезапно открывшихся, но явно “подкативших к самому горлу” откровений (эти нервные строки так и испещрены выделениями отдельных слов прописными буквами) Лагунов-писатель решительно обновляет саму свою эссеистическую манеру. Он не столько доказателен, как это было, к примеру, в его публицистике о тюменских газо-нефтяных “временщиках”, сколько откровенен до какого-то максимально возможного для себя предела. Оттого интонация располагает к читательскому доверию, а фразы нередко звучат афористично:
“Прозрение слепым очам — свет и восторг. Слепому сердцу — боль и отчаяние”.
Думается, подобная выразительность — еще и следствие невозможности дать некий “позитив”, столь всем нам привычный по прежней совковой практике “исповедей на заданную тему”:
“Но я не в силах ответить на захлестнувший мне горло вопрос: куда теперь-то мы идем?.. КУДА И ЗАЧЕМ?..
Пусто в душе.
И вокруг пусто.
С нуля начав, тем же кончили.
За что боролись, на то напоролись.
Кумиры незринуты.
Пророки поруганы.
Ни цели впереди. Ни пути”.
Видимо, слова эти впечатлили не только меня, коль они, кроме авторского текста, приводятся в книге еще дважды. Хотел было написать, что только ленивый не выписал их для “усиления” своих размышлений о писателе, однако тут же осекся, ибо ленивые виноваты в другом: оба раза эти фразы при цитировании искажены.
И тут я не могу не перейти на разговор о культуре самого издания. И даже назову фамилию редактора — Елена Валентиновна Черняк, хотя, судя по всему, этот авторитетный и опытный специалист вряд ли оставался с текстом “один на один”: слишком мощной была группа “кураторов”.
Судите сами: кроме титульного составителя, кандидата филологических наук Ольги Константиновны Лагуновой, в работе над книгой не могла не принимать участие еще одна дочь — Татьяна Константиновна (хотя бы в силу того, что она — представитель Средне-Уральского издательства в Тюменской области). Ну а зять, доктор филологических наук Сергей Анатольевич Комаров, предпослал книге биографическую справку, прихотливо названную “Константин Лагунов: Из материалов к Большой Тюменской энциклопедии”.
Почему “из материалов”? Потому что в уже вышедшей БТЭ из этой его статьи были убраны (в соответствии с требованиями энциклопедического жанра — информировать) несколько оценочных пассажей…
Априорно высокая оценка творчества К.Я. Лагунова, а не возможность (редкая, к слову сказать, по нынешней издательской конъюнктуре) осмыслить реальную роль и значение писателя для региональной литературы Урала и Сибири, определили и структуру “второй половины” книги, где представлены воспоминания о писателе, исследования и литературно-критические работы о нем, официальные документы.
И еще — тщательно отобранные деловые письма. Именно тщательно, так что многое осталось за бортом “Книги памяти”. А ведь, сколь мне удалось быть свидетелем и участником тогдашнего литпроцесса, и с редакцией журнала “Урал”, и со Средне-Уральским издательством Константин Яковлевич состоял в оживленной переписке. А его произведения, как правило, имели сложную издательскую судьбу, “утрясаясь” в бурной полемике с редакторами — В.В. Артюшиной, В.Э. Исхаковым, В.П. Лукьяниным… К сожалению, от этих эпистолярных творческих дискуссий читателя, видимо, решили уберечь. Ну а то, что осталось, дается порой в малоудобоваримом для чтения виде. Допустим, приводится письмо В.П. Астафьева, в котором говорится о каких-то переговорах с К.Я. относительно переезда Астафьева на жительство в Тюмень. Только когда это было — почему нет даты или хотя бы какого-то комментария?
Хотя насчет комментария, может, я и хватил лишку, ведь порою публикаторы не в силах письмо… прочитать. Вот, допустим, приводится интереснейший отклик Федора Абрамова (то, что его одна из авторов в своих воспоминаниях называет сибирским писателем — мелочь!) на лагуновские разыскания о сибирском восстании 1921 года. И звучит там адресованный К.Я. упрек: “Не упрощаете ли Вы историю? Во всем виноваты эсеры — то и дело твердите Вы… Но разве эсеры довели крестьянство до трагической беды — сходкости?” Что это еще за сходкость такая? К счастью, в книге приводится еще и факсимильный текст письма, где можно увидеть, что писал-то Федор Абрамов о БЕЗЫСХОДНОСТИ!
Подобного рода “мелочевки” в тексте явно лишку. Так на разные лады более десятка раз произносится имя легендарной собаки, жившей одно время у писателя и ставшей героем его детской книги: и Ромка Ромазан, и Ромка Рамазан. Есть сомнение — посмотри, как в той популярной книжке. Или, на худой конец, загляни в библиографию, венчающую рецензируемый том.
Про стилевые “неаккуратности” и отсутствие текстовой “унифицированности” не говорю — примеров множество. Про ошибки продолжать — список также будет немалый.
Ну “тачанка-растопчанка” (вместо “ростовчанка”) понятно: как поем, так и пишем. А как быть с тем же “бригадиром Жираром”? Ведь филологи, чьи ученые степени я столь старательно перечислял, очевидно, в курсе, что у А. Конан-Дойля были соответственно “Подвиги…” и “Приключения бригадира Жерара”?
Признаться, впечатление такое, что силы творческого коллектива были брошены не столько на текстологическую подготовку сборника, сколько на отбор участников издания по принципу некой лояльности по отношению к ее герою. И оттого, по ходу знакомства с книгой, возникает определенная диспропорция между памятником писателю и пьедесталом, на который его водружают. Учитывая, что литературные репутации — категория изменчивая во времени, это может сыграть не лучшую службу прозаику К. Я. Лагунову. Потому как внимать будешь не теплым словам, которые сказал о покойном товарище нижневартовский литератор Николай Смирнов, известный в литературных кругах тем, что писал рецензии даже на… фрагменты лагуновских романов, а его же, Смирнова, проговорке (приведенной в книге!): “Мне Константин Яковлевич все время напоминал круглосуточной конвейерности заводик по производству литпродукции”.
Евгений ЗАШИХИН