Опубликовано в журнале Урал, номер 5, 2006
В мае в издательстве госуниверситета к 60-летию художника благодаря решительной поддержке Константина Патрушева и Евгения Ройзмана выходит книга “Махотин: спасибо, до свидания!”. Ее писали сразу сто человек.
Андрей Козлов
Сеня Соловьев в октябре 1982 года привел меня на квартиру, где был художник Кротов и еще какие-то архитекторы. Там висела пара картин Махотина и еще пара картин Сажаева. Сеня мне объяснил: “Это Сажаев, а это Махотин. Оба — гении, особенно Махотин”.
Потом, когда была знаменитая “безвыставкомная” выставка на Сурикова, я увидел еще несколько работ Махотина. Нынешнее поколение не сможет правильно понять того феномена, который представляла выставка. Стоило один раз пройти сообщению о ней по ТВ, как на выставку повалил народ. Я пришел не в первый день, но народу было много, и Махотин тоже там был. Потом, когда я пришел второй раз, уже без билета, уже представленный Махотин опять был здесь, и кто-то мне, показав пальцем, объяснил “Это Махотин”.
И уже на Экспериментальной выставке в худшколе Хабарова на Сакко и Ванцетти нас представили: “Вот это тот самый пресловутый Козлов”.
Я сразу же спросил, а почему на вот этих вот картинах все зеленое — и небо, и дома, и фигуры людей.
Оказалось, на Ирбитском мотоциклетном заводе ему подарили несколько банок краски. Возник, таким образом, “Зеленый период”. То бишь никакого кокетства, подход совсем с другой стороны.
Другой нестандартностью Махотина было то, что он свои картины имел обыкновение дарить или менять. Мне, таким образом, досталась “Еврейская девушка с быком” и “Золотой младенец”. Себе Витя взял мои “Дадзыбао” (на них было написано:
Перестройка и гласность — близнецы братья.
Перестройка должна быть перестройной.
Не противляйся бюрократии насилием.
Блаженны неформалы, ибо их царствие небесное.
Разобьем бюрократам собачьи головы.
И панкам, и металлистам, и люберам — всем светит солнце.
Кайся, бюрократ, и будешь мне брат.
Рейган, Рейган, Рейганочек, приезжай еще разочек!
Нэнси, Нэнси Рейганиха, ты путевая чувиха!
Раз, два, три, четыре — перестройка во всем мире.
И т.д.)
Потом я эти картины тоже одну подарил, а другую обменял. Витя заражал своей стилистикой.
Коммуникабельность Вити была экстраординарной, вплоть до непонимания этого феномена многими и даже мной. В момент нашей встречи на Сакко и Ванцетти я был в дзено-даосской теме и все тестировал через ценности китайской эстетики: Лао-Цзы и так далее. Витя, кстати, оказался уроженцем Китая. Таким же образом оказался человеком, в чьих жилах течет кровь Авраама, Исаака и Иакова. Также он оказался отмотавшим срок братаном. И все это не просто позиционировалось, народ уверововал на долгое время.
…Витя всегда что-то дарил. Однажды я жил в его квартире в “деревне Гадюкино” (это квартал в Пионерском поселке). Там был книжный шкаф, я рефлекторно стал читать названия книг на корешках, вдруг попалась книга “Дзен-буддизм”, такая красненькая. Я вынул книгу с полки, стал листать, увлекся.
Витя говорит:
“Дарю”.
После Экспериментальной выставки, которая была в худшколе Хабарова — на время каникул выставка вместе с Махотиным переехала в “Станцию вольных почт” на Ленина, 11, и там “андеграунд” Свердловска — Екатеринбурга существовал год-полтора. У андеграунда, конечно, не было тогда совершенно никаких средств, ни чтобы держать здание, ни даже побелить. Так что “андеграунд” оттуда съехал, но Витя вскоре оказался в башенке на краю Исторического сквера, как бы сохраняя свой мистико-художественный дозор. В башенке был музей-кузня, половина, а может быть, и все экспонаты были Витиной коллекцией (по крайней мере, чугунные утюги — точно были Витиной коллекцией, как-то он у меня тоже спрашивал, нет ли у меня чугунных утюгов или чего-то наподобие). Утюгов не было, но вдруг он увидел книжку про разгром колчаковского белогвардейского движения на Урале, и я передал книжку в дар его краеведческой коллекции.
Некоторое время я возил выставку свердловских художников под названием “Трансавангард”. В участниках “трансавангарда” были картины Гольдера (ныне, говорят, проживает где-то во Франции), Махотина, Гавриловых, Хохонова, Лаушкина, Ильина, Копылова, моя одна работа и еще одна картина с нарисованной как живой селедкой, — фамилию забыл.
Пермь, Киров, Ленинград. Так что приходилось с этими работами как бы жить, передвижничать.
Вскоре продюсировать надоело. Я сменил китайскую тему на индийскую. В индийской теме нельзя было ни мясо есть, ни пить. Я тотчас с этим согласился, потому что бурный всплеск андеграундной активности стал влиять на самочувствие. Я вернулся из Молдавии, где гостил в семье советско-немецкого писателя Гергенредера. В качестве сувенира вез бутылку “Тамянки”. В Молдавии насчет вин было хорошо, а в Свердловске этого не было. Приехал, индийская тема требует абсентеизма. Так что я пошел к Вите и подарил.
“Хорошая вещь, но свет Востока, понимаешь”.
Оба были довольны.
…Авангардная тусовка, начавшись в кухнях и подвальных мастерских, вышла в залы и даже на улицы.
Ваксман и я как-то сидели у Касимова. Предстоял съезд неформалов. Там были разные фронты, охраны исторических памятников, профсоюзы, права человека. Для этого мы придумали общество советско-китайской дружбы “Фэнлю”. На съезде было объявлено. Смысл послания был авторитетный, как в “Дао-де-цзине”: дергаться и волноваться не надо, трава вырастет сама. Публике понравилось, так что нас с Касиком попросили организовать ночное действо творческой неформальной интеллигенции в ДК УЗТМ. Действо называлось “Фэнлю”. Там были картины, Петя Малков под утро появился одетый ангелом, там был авангардный джаз, настоящий китаец Хуан, Саша Еременко. Но каким-то образом местные люберы решили, что творится банальная дискотека, и проскочили внутрь, туда, где культурно отдыхал свердловский андеграунд. Все было очень тепло, продавался портвейн, поэт Саша Еременко курил и нахваливал происходящее: “Это просто Лас-Вегас”.
Люберы стали толкаться локтями, лезть к дамам. Витя им говорит: “Здесь мероприятие закрытого типа, пожалуйста, удалитесь, прошу вас по-хорошему, пока я вас не убил, чего доброго”. И улыбается, как Ленин в шалаше. Ситуация стала разгораться, участники конфликта толкаются не на шутку. Касик уже загрустил по-серьезному, так что из менеджеров остался я один (Шульман, сами понимаете, не в счет). Я, конечно, тоже такой добродушный, между участниками встрянул. “Не ссорьтесь, все нормально, мир-дружба, как тебя зовут”. Но они уже мою миротворческую миссию не воспринимают и плюются через мое плечо друг в друга. Любер оказался более метким, бум — и Витя свалился.
Дальше события развивались непредсказуемо. Дело в том, что в вестибюле стояла поленница дров. Обыкновенных дров. Они были заготовлены группой юных архитекторов из числа друзей Пети Малкова. Дрова должны были составить сюжет некоего хеппенигового действа. Действо-таки схеппениговалось, но совсем не так, как задумывалось. Потому что лидер поэтической группы “Интернационал” Женя Р. шел мимо, отчитав свой поэтический вклад в новое мышление, ускорение и гласность. Видит упавшего Витю, видит дрова, видит гопника-любера. Хлобысь поленом по башке гопнику. Тот упал, поднялся, Женя с поленом бежит к другим люберам. Те — руки вверх, “мы тут ни при чем”. Любер, напавший на Витю, весь в цвете купающихся коней Дейнеки, ругается, грозит: “Сейчас весь Уралмаш приведу”.
Удалился восвояси. Кто-то продолжал отдыхать, не заметив, что ученья идут, а кто-то вдохнул адреналинчику. Утром стали расходиться — навстречу ангел в белом, в кудряшках (Петя Малков).
Присутствие Вити все превращало в нечто неожиданно-эстетическое — назовем это сухо “андеграунд”.
В городе было знаковое место, которое становилось особенно знаковым во второй половине июля — в день расстрела царской семьи. Этим местом было место Ипатьевского дома. Дом снесли по указке Политбюро во времена, когда Ельцин был секретарем Свердловского обкома. Дом снесли, но память осталась. И друзья царя и его семьи в июле приносили на место цветы, чем очень беспокоили советскую власть, КГБ и проч. С началом перестройки количество друзей резко увеличилось, так что к месту устремились и любопытные, и желающие высказать дружеские чувства.
Милиция. Ожидание. Народу много, но все делают вид, что просто так мимо проходят, мимо стоят — никаких символов подобострастия царственным особам. Вдруг некто из дээсовцев вышел и стал внаглую все фотографировать, штатские милиционеры бегом к нему, он бросил фотик Сидорову и бежать, Сидоров бросил мне. Я был тогда неопытен и вместо того, чтобы затаиться, тоже кому-то передал палочку-выручалочку и рванулся на проезжую часть. В результате я, поэт Санников, Витя, некий казачок-монархист и некая девушка попали в участок.
Помню, что я беседовал с казачком о буддизме. А Витя сидел в соседней комнате и громко возмущался, стуча в дверь:
“Почему в камере разнополые?”.
В результате нас всех выпустили. На месте Ипатьевского дома потом воздвигли монумент, напоминающий молодогвардейцев, храм и подворье.
Светлана Абакумова
Киностудия
Витя Махотин работал на Свердловской киностудии в разные времена, в разных съемочных группах, чаще всего реставратором-бутафором, иногда осветителем, иногда сопроводителем грузов… Я после прочтения книги Ф. Феллини “Делать фильм” бредила кино днем и ночью (писала сценарии, делала раскадровки фильмов). Витя сказал: “Могу исполнить твою мечту. Устрою тебя на киностудию!” И привел меня на киностудию.
Там были длинные коридоры и много-много незнакомых людей. Он познакомил меня с Валерой Васильевым, по кличке Дик, — милейшим, умнейшим, мудрейшим человеком, впоследствии рок-панком, объехавшим в перестройку с букашкинской рок-фолк-командой всю страну. А в социалистической действительности Валера Дик был бутафором — золотые руки.
Витя сказал “Ходи за ним по пятам, не отставай ни на шаг”. И вроде все тогда приложится, будешь киношником. Витя испарился, а я ходила за Диком по пятам дня два, пока в коридоре меня не словила наша хорошая знакомая, Света Гаврилова, начальник планового отдела, и не сказала “Ты за ним не ходи, а то испортишь себе всю репутацию”. Надо пояснить, что Дик выглядел куда как дичее, чем Витя. Витя иногда бывал отъявленно красив, он обаял меня именно как мужчина — накачанными мускулами, загаром, невесть откуда взявшимся посередь зимы 1983 года, густыми каштановыми волосами и веселыми карими глазами!
Дик, при маленьком росте, выглядел просто устрашающе. У него были длинные нечесаные волосы — чуть ли не до пояса, такая же длинная нечесаная борода, очки-линзы, зуб торчал, неформальные фенечки и валенки на ногах в любую погоду (рабочая одежда, наверное). Впоследствии, лет через десять-тринадцать, Дик приходил ко мне домой в гости на Советскую и рассказывал байки про то, что в Москве на Арбате продаются его музыкальные альбомы “Дикий рок”. Когда я приехала в Москву в 1995 году, первым иль вторым делом пошла на Арбат в музыкальный магазин. И действительно, там я увидела на полках аудиокассеты с записями Дика, под названием “Дикий Рок ”! все оказалось правдой. Валерочка Васильев, Валера Дик, добрый старый панк, умер — но у меня навсегда останутся к нему самые теплые чувства.
А тогда, в середине 80-х, так вот незамысловато-просто закончился мой “роман” с киностудией. Но мечты сбываются, когда про них забываешь. В 2003 г. (через полгода после смерти Вити) я работала на киностудии — бутафором на фильме Федорченко “Первые на луне”. Нас было трое в бригаде, я бригадир, это было трудно, интересно. (На фестивале “Кинотавр” фильм получил два “Кинотавра” — за лучший дебют и премию киноведов, а потом еще полдюжины международных наград.)
Легенды
Витя как-то говорил, что путешествовал с дочкой генерала, любовь крутил летом — в Грузии, когда ему было 15 лет —16 лет. Что девушка из дому убежала, чтобы гулять с ним по холмам Грузии…
Больше всего меня поразила легенда о предках. Итак, один человек перед смертью передал Вите архив. И в нем Витя нашел документы, что у него родители другие, по фамилии Ройтман. Что они были репрессированы и расстреляны, а детей их — Витю с братом — домработница сдала в детдом под своей фамилией Махотина. Потом когда я его переспрашивала об этом через год, Витя сказал что это неправда.
Не раз муссировалась и легенда о том, что он ходил с другом в Китай. Я удивлялась, спрашивала Витю, чем же они там питались? Он отвечал:
— Нам китайцы, китайские женщины, давали хлеб и рис.
— А как же вы там с ними изъяснялись?
— Жестами!
О паспорте
Паспорт (советский) у Вити был обычный, год рождения 1946-й, национальность указана — еврей. А вот военный билет точно был потерт резинкой в паре мест, в каких — уже не помню.
Наколки
У Вити была наколка, свидетельствующая, что он родился в США — Made in the USA. На каком месте — написать не могу, неприлично. И сказать не могу.
Хороший понт
Как-то забегает к нам соседка с первого этажа, Галя, завхоз из детсада, и говорит: “Виталик, водки нету?” Она Витю почему-то называла Виталик. Витя бросился на пол, давай смотреть под шкафом и под раскладушкой. А времена были горбачевские — какая там водка, все по талонам. Витя говорит: нет, извини, Галя, водки нет. Соседка ушла. Я в недоумении: что ты искал, где тут может быть водка? Витя улыбается до ушей: “Хороший понт — тоже деньги!”
Витя все мог
Однажды меня обидели, на меня напали средь бела дня на улице, когда я шла за ребенком в садик, настучали по голове, обрызгали газом. Милиция заявление приняла, но дело через месяц закрыла, как будто бы никого не нашла, хотя фамилии фигурантов по делу были известны. Витя надел как-то черную телогрейку, взял длинную палку, сел в черную машину с компанией лихих ребят и отплатил обидчикам.
У Ваймана
Однажды Витя заболел — почки, камни, етс. Когда его совсем согнуло, он вышел на крыльцо музея, поймал такси и поехал к Владиславу Алексеевичу. Доктор Вайман — известный врач в городе, который лечит всех художников и даже их родню. Если б не он, то что бы было? И вот в палате наблюдается такая картина. Витя стоит в койке на четвереньках и принимает посетителей. Боль переносит стойко, с шутками-прибаутками. Говорит, что когда камни отошли, “я как будто бы родил”. Вокруг него дамы с пирогами, соками, и я тут, Прохор, моя мама… И Витя говорит, итожа: “Вот что нужно было, чтоб вся семья рядом собралась!” Так и пролежал 2—3 недели. Кажется, единственный раз в жизни обратился в больницу. Вообще он докторам не доверял, но Вайман — исключение.
Детсад
Чтобы получить путевку для Проши в детский садик (по соседству), я устроилась в ЖКО завода автоматики поработать художником-оформителем. Работаю месяц, работаю два, а путевку все не дают, то ремонт у них, то еще что-то не ладится, все младшую группу не открывают. И Вите пришлось три месяца с ребенком дома сидеть. Он с ним и гулять ходил, и кормил его сам, и спать укладывал.
А когда ему было некогда, Проше дома на дудочке играл Сергей Григоркин и книжки детские показывал. А когда и Григоркину было некогда, то его на этом боевом посту с дудочкой сменял Игорь Суставов, оба-двое — студенты нашего художественного училища. Я об этих нянях узнала совсем недавно! Потом, наконец, дали нам место, и Витя освободился.
Витю воспитательницы любили. Да и Прохора нашего тоже. Они оба были необычными. Прохор чертил планы переустройства садика, — вот вам бассейн, там бар, вот площадка, и ходил обсуждать эти чертежи с директором детсада довольно часто. Как-то раз пришел милиционер из-за кражи поговорить с заведующей, а та Прохора для назидания в уголок посадила, чтобы попутно и он воспитывался. Прохор с милиционером разговорился, подружился, уболтал его — тот про кражу слова не мог вставить. Когда уходил, Проша ему ручку протянул и сказал “Приходите к нам чаще”. На что заведующая сказала: “Нет уж, спасибо, чаще не надо!” Вообще Прохор обожал Шарапова из фильма “Место встречи изменить нельзя” и как-то на утреннике сказал, что хочет быть милиционером, когда его спросили кем-будешь-когда-вырастешь, на что папа Витя густо-густо покраснел (не ожидал от сына такого пенделя).
В садике все знали, что папа Проши художник — он ходил на все календарные утренники и детские праздники (мне это было некогда, — я училась в УрГУ, на искусствоведа). Папу Витю как-то зимой попросили покрасить горки и ледяную скульптуру на детской площадке, много горок. Я испугалась из-за сложности и невыполнимости этого задания, а Витя сказал, — не волнуйся, за 15 минут сделаем. Взял большую лейку, налил туда что-то вроде зеленки в воду, а во вторую лейку — чего-то розового (тушь красную, наверное). И этими растворами полил все ледяные сооружения, мелкими брызгами. Скорость меня ошеломила. А воспитательниц результат восхитил, они его очень хвалили, хотя, по-моему, это было чистое надувательство. Но ведь не поймешь сразу, что же надо народу! Витя понимал.
Быт
Витя не боялся никакой работы и делал ее быстро. И ремонт мог сделать, — причем бесплатно, — за идею мог помочь другу. Способен был и дом перестроить, и суп сварить, и плов приготовить. И пеленки с подгузниками в одной-единственной на всю коммуналку раковине стирал, с песнями и с цигаркой в углу рта. Тут тебе и суп кипит, и каша в кастрюле, тут же детское белье на плите булькает, а Витя готовые пеленки уже полощет. Развесит их, пол помоет. Мне говорил, — а твоя задача с ребенком водиться и кормить его грудью. До трех лет так-таки и кормила.
Проша родился зимой, под Новый год, были сильные холода. Витя из дома меня никуда несколько месяцев до весны не отпускал, — лишь на 45 минут в день погулять с ребенком на руках и назад. Только раз в неделю к матери помыться на час в выходные (оставался посидеть с Прошей). Я вместо этого садилась в троллейбус и ездила по вечернему заснеженному городу и смотрела в окно, наслаждаясь свободой. Патриархальный быт мне всегда был в тягость. А Витя каждый день говорил: “Доля твоя — бабская, родилась в юбке, терпи!” (Чем еще больше укреплял мой вызревавший внутренний протест.)
Примерно через полгода после рождения сына он с Лешей Денисовым пристроил в коммуналке ванну, довольно большую, привезли ее откуда-то на санках, трубы приварили и водоотвод сделали. И потом этой ванной 17 лет вся коммуналка пользовалась. До последнего часу ей не было сносу.
Рукастый парень был Витя! Золотые руки! Все мою живопись в рамы оформил. И мои фотографии, начиная с ранних, детских, Витя аккуратно расклеил в новый альбом по порядку и подписал (это был мне сюрприз). Сколотил стеллаж и полку нам с Прошей в новой квартире, куда мы приехали на грузовичке с выставки “Станции вольных почт” (грузовичок с шофером прислал Витя).
И холодильник подарил, альбомы по искусству, коврики, иконки, книги, всего что надарил, — не перечислишь.
CHANGES
Легко Виктор к вещам относился. Мены его меня очень удивляли. Быстро — вмиг — от вещей избавлялся. Всегда я думала, что Витя хитер и продуман. Ведь он старше — почти отец. Его знаменитые обмены вещей — у того взять, сюда толкнуть, тому отдать и т.д. — были результатами тонкого расчета, как у шахматиста, вперед на сто шагов маэстро прикинул. Так я думала тогда. Никакой логики в них я не видела, но подразумевала (вот она, хитрость хитрости, искусство из искусств!)
И только когда я прочитала в некрологе А. Козлова, что это был бескорыстный обмен, импульсивный, экспромтный, простодушный, меня осенило — так оно и было! Так оно и должно было быть — выводить столь длинные цепочки в голове — голова треснет. Витя не выводил. Действовал легко, вдохновенно, находчиво. Порой себе в убыток.
Например, однажды Витя принес мне толстую кипу сажаевских акварелей и гуашей. На каждом листике с картинкой стояла печать “Сажаев”. А жила моя мама с семьей Сажаевых на Боровой в одном доме — через подъезд, это рукой подать от Ирбитской. Поэтому кипу рисунков в подарок я восприняла как должное. Что-то мне очень понравилось, что-то не очень. Через полгода Витя пришел, забрал охапку листов этих и ушел. Больше картинок я не видела. И только недавно узнала, что, оказывается, Витя подарил их сестрам Чупряковым, а они годами распихивали этих ворон и котов с трудом, по всем своим знакомым. А я бы все сохранила! В этом наша с Витей разница.
А еще Сажаев Михаил каждый вечер после пробежки часов так с 11 до 12, а то и до часу ночи засиживался за беседой на Ирбитской-стрит. А еще Витя сшитые им овчинные шапки продавал в Москве.
Одежка, что дамы Вите подарили на 40-летний юбилей — куда делась? Красивый итальянский костюм цвета пшеницы, черный джемпер и т.п. Он все раздал и остался в своих прежних синих трениках и клетчатой своей рубашечке. Но и мои подарки, например переносной проигрыватель “Лидер”, самое дорогое, что я имела дома, он так же быстро кому-то передарил, — и дня тот не продержался у него после вручения. “Где жить, если забарахлимся?” — восклицал он в ответ на укоряющие вопросы. Но старинные вещи и книги не дарил, берег для себя.
Раскоп
Художники Михаил Сажаев и Виктор Махотин в 1980-е годы увлекались собиранием древностей на развалах — железок, бутылей старых, фото, книг, икон — из домов, оставленных под снос.
Это называлось у них раскоп. И меня пристрастили. После раскопов старые ложки, ручки, бытыльки, кочережки, etc, — они горячо выторговывали друг у друга. Ты мне ложку, а я тебе щеколду! Находили редкие вещи, может, даже бесценные.
Оба были легки на подъем, мгновенно реагировали на информацию, что в городе сносят старый дом, выбегали поутру на поиски кладов, получив друг от друга приглашение. Один раз и я с ними на улицу Уральскую побежала. Прибегаем, они — в подвал, потом в сарай занырнули, далее осмотрели все помещения, в конце — чердак. Двор также осмотрели очень внимательно. Оторвали пару старых медных ручек, накопали в земле по 2—3 предмета. И также быстро умчались. У Вити была тогда даже специальная карта — всех сносимых в городе домов.
Позже я и сама ходила на раскоп, у Исети, по улице Малышева… Нашла две квадратные бутылочки и алюминиевую мыльницу. На ней было выцарапано: “1944 год. Дойдем до Берлина!” Витя сказал, что бутылочки эти аптекарские, 19-го века, а мыльницу солдатскую выпросил у меня. Еще я нашла на чердаке 2-этажного дома письма времен ВОВ. Такие драгоценности он берег. Мыльница солдатская у него много лет обитала.
Да, раскопы.
Сижу я, значит, на чердаке полуразрушенного дома у моста через Исеть, вся в трухе и пыли. Волосы и плащ толстым слоем покрыты, пот по лицу струится. Я детским совком копаю дециметр за дециметром труху и землю чердака. Мимо идет мой первый учитель — из художественной школы № 1 — Ваня Мосин. Он вытаращил глаза: “Ты что тут делаешь? Ну и видок у тебя!” Я давай ему объяснять, что такое раскоп и как это здорово. “Забирайся сюда, вместе рыть будем! Клад найдется!” — азарт меня снедает. Он сказал: “Мне некогда, я очень спешу”. И быстро ушел. После раскопа надо всю одежду стирать, а находки чистить — отмывать от вековой грязи. У Вити это получалось элегантно — он не измазывался так, как я. А еще мои знакомые ювелиры в конце 1980-х нашли на Шейнкмана, в доме, который называли “Ласточкино гнездо”, старинный клад. Куча бумажных дореволюционных денег была спрятана за обоями, заклеена в цокольном этаже. Там раньше, до революции, был дом терпимости, говорят, — кто-то кого-то терпел.
Дом
А Витин дом как снесли?! Слезы стоят вспоминать, — перед бульдозером мародеры прошли по комнатам, что-то искали, замки сломав. Все его открытки старые, записки, книжки, альбомы разбросали, затоптали по полу, все перевернули вверх дном. Дочь его пришла — очень расстроилась. Маленький диванчик, шторы — все эти вещи, согретые Витиным теплом, валялись в холодном, разбитом доме. Нам плохо стало, когда мы это увидели. Ушел из жизни хозяин, сломали дом.
А накануне, в спешке — рано утром, Илью вывозили, старшего сына. Он жил с Витей в этой коммуналке с 18 лет. Жэковцы и заместители мэра сами вещи грузили в машины. Омоновцы рядом стояли — никого из посторонних внутрь дома не пускали. Всех людей хотели развести по общагам, а жители упирались, и их омоновцы с начальником ЖЭКа под руки тащили. А мебель их — на какой-то склад свезли, потому что в общажные комнатки, одиннадцать квадратных метров, мебель не войдет!
Бульдозер подъехал вплотную и сразу Витин угол зацепил, стену легко раскрошил. И балкон повалился, и кусок стены, и… я ушла, чтобы этого не видеть. Иногда едешь на 28-м автобусе, и через окно кажется, что дом стоит. А выйдешь, заглянешь во двор — нет.
Александр Шабуров
Камертон
Недавно я смотрел dvd с советским сериалом про Шерлока Холмса. В приложении — интервью с актерами. У актеров — недовольные рожи. Они обескуражены:
— Нашли, о чем спрашивать! Мы это десять раз уже проговорили и позабыли! Это ж было в другом веке и в совсем другой стране!..
Так и тут. Все расплылось, никаких тебе частностей. Даже названия улиц, оказывается, позабылись.
Как мы познакомились
В 1980 году я приехал в Свердловск и поступил в художественное училище. До сего момента все свободное время я проводил либо в художественной школе, либо с родителями, а тут окунулся в вольную студенческую жизнь. И впервые смог выказать свой давнишний интерес к девочкам. Однако конечная цель этого влечения представлялась мне весьма расплывчато. Устройство женской анатомии я открыл для себя годом позже — не поверите, из литературоведческой брошюры про “жизнь Арсеньева” писателя Бунина. Там описывалось, как герой испытал шок, узнав, что промеж женских ног скрывается бесформенная красная дыра. Ну так вот.
Объект моих вожделений звался Леной Долгушиной. Ухаживания вылились у меня в то, что я ходил под окнами ее дома, а также водил в кафешку не только саму Лену, но и трех ее подруг — Свету Абакумову, Таню Попову и Олю Коровкину. Дом Лены находился на улице Сакко-и-Ванцетти, а кафе — на углу Восточной и Первомайской. По какой-то причине оно ежегодно переименовывалось из “Ромашки” в “Теремок” (и наоборот) и было расписано покойным уже художником Гавриловым, сюрреалистом местного разлива, странными белыми потеками — с помощью аэрографа. Мы, пубертатные чада, видели в них эякулят. Помимо “Теремка” Гаврилов разрисовал “Петровский зал” на Малышева и чего-то там у вокзала.
Подружки Лены оказались со временем более близки мне, чем она сама. Особенно Света Абакумова. Потому что Таня Попова при первой возможности выскочила замуж за какого-то сельского механизатора, Оля Коровкина захомутала моего однокурсника Лешу Томилова (который годом позже спустил меня с лестницы из-за другой нашей однокурсницы), а Света предпочитала якшаться с художниками. Жила она с мамой в Пионерском поселке. В одном подъезде с ней проживал художник М. Сажаев. В отличие от окружения — виртуозный и плодовитый. Бесчисленные картонки, расписанные им, продавал знакомым другой художник, живший неподалеку. Звали его Витя Махотин. Света познакомилась сначала с Сажаевым, а потом и с Махотиным.
К тридцати годам, заметил я, жизнь скукоживается до привычных ритуалов. Общаешься ты с двумя-тремя прибившимися к тебе людьми и без совместных дел новых персонажей к себе не подпускаешь. Тем более домой. В 16 лет все не так. Каждый день ты знакомишься с очередными друзьями твоих друзей и едешь к ним в гости распивать алкогольные напитки. Ни за чем. Или идешь с той же целью на берег Исети. Или на кладбище. Или еще куда-нибудь. Тогда все ходили друг к другу в гости, клубов не было. Сидели по кухням. Мобильных телефонов не было тоже, заявлялись без предварительных звонков.
Света Абакумова зачастила к Вите в гости и в какой-то момент переехала к нему жить, а потому я повадился ходить туда вечерами. Свет был тусклый, из магнитофона пел сиделец А. Новиков, а ежевечернее сборище напоминало банду “Черная кошка” из сериала “Место встречи изменить нельзя”. На стенах комнаты Махотина висели его картины. Художник пытался живописать портреты друзей. Маленькие, сантиметров тридцать — сорок по большой стороне. Мне они казались никакими, ничего интересного в них не было. Я был максималист и не понимал еще, что художник не исчерпывается его произведениями, а поэтому в глубине души на Витю как на художника смотрел свысока. С другой стороны, как человека более старшего и странно говорящего, я его чуть ли не опасался. Пишу это, чтобы мемуары выглядели не сусально-апологетическими, а как есть. Как потом оказалось, в Свердловске было несколько таких квартир, хозяева коих привечали постоянно выпивающие приятельские собрания. Для этого надо обладать особым демократизмом. У Вити были на то свои причины — как я потом узнал, он был детдомовцем.
Впрочем, Махотин казался конгломератом открытости с невменяемостью. Всех тогда тянуло на серьезные разговоры. А Витя в серьезных разговорах не участвовал, отчего выглядел этаким хитрованом. Он поминутно щурился, лыбился, хехекал и говорил сплошными прибаутками: кекс-фекс-секс. Как метафорический российский мужичок Платон Каратаев из романа Толстого “Война и мир”. Если начинал говорить серьезно — то тут же сбивался и опять гоготал.
Вскоре Света Абакумова родила Вите сына, а еще через какое-то время жить у него перестала. Потому в следующий раз я увидел Махотина не скоро.
Дальнейшая история свердловской художественной жизни
Тут я немножко отвлекусь, но вся описываемая “неформальная” жизнь имеет к Махотину непосредственное отношение, потому как через пару лет он оказался самым сердцем ее.
Как все подростки, через год самостоятельной жизни я поссорился с родителями и взыскал компании старших людей, которая послужила бы мне заменителем семьи. Где-то с 1983 года я стал дружить с семьей художников Павловых (друзей упомянутого выше Гаврилова), проводить у них все вечера. Еще через пару лет, распрощавшись с художественным училищем, устроился фотографом в областное бюро судебно-медицинской экспертизы. А в 1987 году к Павловым пришли их друзья Валера Дьяченко и Витя Гончаров, дабы поделиться революционной идеей. Они надумали организовать первую в свердловске “экспериментальную” выставку — без предварительного выставкома (как это было заведено в Союзе художников). И вскоре все желающие (а точнее — знакомые их знакомых) принесли и вывесили свои работы в новом ДК на ул. Сурикова, 31.
Вспомнилось вдруг: в компании старших друзей я чувствовал себя несамостоятельно, поэтому меня туда позвали вовсе не Павловы, а фотограф Евгений Бирюков, которому я показывал свои серии. А приветил Евгений Арбенев, создававший в одной из комнат экспозицию на прищепках.
Если быть более точным, кордонов в Союзе художников было два. Сначала проводили свой профессиональный выставком, куда могли приносить опусы даже студенты. И только потом каждую выставку принимала идеологическая комиссия из горкома КПСС. На Сурикова, 31 через профессиональные критерии перепрыгнули. Но комиссия из отдела пропаганды все же осталась (я полагаю, они и были инициаторами такого эксперимента). Однако чиновники (“партаппаратчики”, по тогдашней терминологии) тоже перестроились — открыто объясняли художникам, что им не нравится в том или ином произведении, и призывали художников самим снять неугодные работы. Это называлось “гласность” и “плюрализм”. Несколько шедевров комиссия призывала снять во что бы то ни стало. Подрывной их смысл сейчас малопонятен. Как помнится, это были:
суровый портрет Ленина выдающегося художника Коли Федореева,
“Портрет школьника” Игоря Шурова (голова с натыканными в нее красными гвоздями),
“Политинформация” Игоря Игнатьева (ослы, сидящие за столом),
абстрактные треугольники Алексея Лебедева (в коих узрели сионистские символы),
голая баба с красным лобком Бориса Хохонова (порнография),
а также моя фотосерия про то, как мы отмечаем 7 ноября у Павловых (здесь увидели пропаганду пьянства).
Но не тут-то было! Время было героическое. Художники сказали: или мы открываем выставку целиком, или не откроем вовсе! А в качестве арбитров позвали прессу. Реклама удалась на славу. “Партаппаратчикам” пришлось сдаться. Весь месяц очередь на выставку держалась несколько кварталов, в экспозиции читали стихи заезжие поэты из Перми, а сами авторы там и дневали, и ночевали.
Лидерами конфессии были человек пять: упомянутые Валера Дьяченко и Николай Федореев, Евгений Малахин (хозяин известного в узких кругах подвала, тогда у него был псевдоним К. Кашкин), Павлов (содержавший напротив музея Свердлова другой художественный притон) и Арбенев. Из Союза художников участвовал Свинкин. К ним примкнули самоучки Игорь Шуров, Витя Трифонов, Николай Козин и Владимир Корнелюк. Последний был экстравагантным сумасшедшим стариканом, ходил с малюсенькой собачонкой, писал стихи и рисовал картинки с миллионом спрятанных в них эротических силуэтов, аллегорических фигур и портретов деятелей культуры.
На выставке мы рассорились с Павловыми. Журналистка Ю. Матафонова в “Уральском рабочем” (та самая, которую призвали защитить жертв цензуры) особенно отметила мои фотографии, по-своему расшифровав их смысл: “Что же мы видим? — писала она, — Пьянство, аморализм, социальная лень… и это, когда где-то в мире рвутся снаряды и умирают голодные!” Павловы этого не пережили. Цена печатного слова тогда была несравнима с сегодняшней. Я стал пропадать в подвале их друга К. Кашкина.
А где же Махотин?
Надо сказать, что в выставке “Сурикова, 31” участвовали далеко не все желающие. Оно и понятно. Однажды я с женой был на песчаной косе под Одессой в компании пяти человек и обнаружил, что впятером практически невозможно найти подходящее заведение, где покушать. У каждого из пяти — свои требования. В результате мы обходили весь пляж и возвращались назад, к самому первому рыбному ресторанчику, который оказывался наилучшим. Вдвоем договориться гораздо проще. Так и тут. Знакомые позвали знакомых. На первом этаже ДК был отгороженный аппендикс — экспозиция вечерней художественной школы, которой руководил Лев Хабаров. Но их до самого конца за своих не считали. Профессиональную планку приспустили, но не совсем.
В вечернюю художественную школу (располагавшуюся на ул. Сакко и Ванцетти, 24) ходили не дети, а взрослые, желавшие получить справку об окончании курсов художников-оформителей. Так раньше именовались сегодняшние дизайнеры. Только они тогда не за компьютерами сидели, а писали плакатными перьями объявления для заводских проходных. Там сформировался свой круг художников, менее амбициозных — посетители курсов и их друзья. И где-то спустя полгода они тоже организовали “экспериментальную” выставку — прямо в стенах школы. “Суриковцы” их, понятное дело, считали ненастоящими. Себя-то мы чувствовали “подлинными авангардистами”, мы были первые, а там царила совсем уж самодеятельность. Из всей выставки я запомнил только минималистские завитушки с подписями моего будущего друга поэта Козлова (который еще через пару лет съехал с катушек, стал главой местных кришнаитов, потом свой пост потерял и стал разоблачителем сместивших его гуру). Еще помню картину Л. Хабарова, где была изображена яичница, а сверху в холст воткнута вилка. Примерно как гвозди у “суриковца” Игоря Шурова — так что особой разницы не было. Тогда же все эти различия были неимоверно важны!
Однако еще спустя год “суриковское” товарищество раскололось, и все перемешалось. На следующей “суриковской” выставке (уже в картинной галерее) партийная комиссия захотела снять портрет опального тогда секретаря московского горкома КПСС Ельцина, автором которого был Н. Федореев. На очередном вече комиссия сказала:
— Хотите — бастуйте, не открывайте выставку, но на сей раз мы слабины не проявим!
Половина художников заявила:
— Зачем мы должны жертвовать всеми зрителями ради одного произведения?!
Другая половина в знак протеста сняла свои шедевры, оставив голые стены. И начались какие-то собрания, война за право владения уставными документами и печатью. Дабы создать организацию, дублирующую Союз художников.
Хабарова я знал мало, да он и не стремился к публичности. Видимо, он оказался более хозяйственным, потому как руководил школой. Тем паче никакого коллективного правления у него не было. В деревянных домах купца Агафурова на Сакко и Ванцетти кто-то из городских властей вознамерился создать музейно-этнографический квартал, и часть помещений в округе передали Хабарову во временное пользование. А он стал раздавать их хорошим людям. С той самой поры одну из ближних фазенд занял под мастерскую Олег Еловой. От “Сакко и Ванцетти, 24” отпочковался кооператив (так это тогда называлось) “Вернисаж” (Гольдер, Хохонов, Санников, Ильин и др.), получивший избушку на ул. Энгельса. Даже остатки “суриковцев” получили офис на Радищева. А в бесхозном особнячке с колоннами на Ленина, 11 решили организовать постоянно действующую неформальную выставку. В XIX веке здесь находилась почтовая станция, поэтому ее так и назвали — “Cтанция вольных почт”. А поддерживать доверили Вите Махотину. Это был и самый правильный выбор и самый подходящий человек. Махотин там чуть ли не жил и почти не спал. У него получили комнатушки и Валера Дьяченко (из “суриковцев”), и Витя Кабанов (из “сакковцев”), и поэт Рома Тягунов, и кто-то еще, не помню.
Махотин был человек безотказный. Дарил работы всем друзьям, кому они нравились.
Известный анекдот Жени Ройзмана. Получает он в подарок от Махотина картину и читает на обороте: “В дар Тане и Васе”. Ройзман недоумевает:
— Витя, что это значит?
Тот отвечает:
— Ничего страшного!
Бормочет свое неизменное “кекс-фекс-секс” и дописывает: “А также Жене”.
Сам я к тому времени уволился из судмедэспертизы и стал зарабатывать на жизнь как уличный портретист в сквере у ЦУМа. Рисовал шаржи (один человек — один рубль, два человека — два рубля и т. д.), сбивая местную конъюнктуру цен. Это днем, а вечерами я шел в подвал к Б.У. Кашкину (К. Кашкину, поменявшему псевдоним на более благозвучный) либо на Ленина, 11. Потому неудивительно, что новая моя пассия Наташа Дозморова, с которой я познакомился прямо на улице, жила здесь же, на Сакко и Ванцетти, в новом доме, который стоял на месте прежней хибары Лены Долгушиной. (у купцов Агафуровых это, оказывается, была прачечная). Этажом выше проживал директор завода Калинина Тизяков (будущий участник ГКЧП). “Агафуровскими дачами” в народе называли и Свердловскую областную психбольницу на каком-то там километре Сибирского тракта.
Экспозиция на Ленина, 11 менялась еженедельно. Топили дровами. Тут же останавливались все проезжавшие через Свердловск тусовщики. По воскресеньям выступал организованный Б. У. Кашкиным ансамбль “Картинник”, даривший слушателям досочки с стишками. Например: “Слезятся маленькие глазки у крокодильчика без ласки”. На кассе сидела Наташа по прозвищу Монтана. Лезли под ноги сопливые дети не менее сопливого Дьяченко (штук шесть) и Кабанова (штуки три-четыре). Делали выставки бессчетные художники, в том числе мои соученики Леня Баранов и Гена Шаройкин. Поэт Тягунов тиражировал на копировальных динозаврах поэтические сборники. К нему вечерами заходили упомянутый выше Ройзман, Костя Патрушев и примкнувший к ним Фил (церковный регент, который всегда держал нос по ветру и, если узнавал, что где-то в Свердловске наливают, устремлялся туда). Ну и т. п. Каждый бывавший там может перечислить сотню своих завсегдатаев. Стекались все, кому ничего не хотелось делать, но хотелось поговорить. Таких в перестройку было большинство. За окошком что-то менялось, потому население вышло на улицы в поисках новых для себя социальных ролей. Представлялось, что это будет продолжаться вечно. Но в какой-то момент выяснилось, что владелец у здания все же есть (им оказался нынешний депутат Баков), и засидевшихся попросили на выход.
Потом Витя работал в музее Свердлова, потом — в башне кузнеца Лысякова, а ночью, как сам он рассказывал, — сторожем в синагоге. Пару раз он меня туда водил. Помещение это (рядом с баней на Куйбышева) не очень походило тогда на синагогу. Скорее на пещеры первых христиан. Потом мы еще где-то виделись или хотя бы перемигивались. Или он даже чего-то скаламбурил, не помню. На Пионерском поселке у него я никогда больше не побывал. И Свету Абакумову до последнего времени не встречал.
Попадет ли Махотин во всеобщую историю искусств?
Напоследок Света, собирающая сборник памяти Вити, попросила изложить свои соображения на этот счет.
Недавно я побывал в Бишкеке, где участвовал в выставке “Маслов и другие”. Маслов — художник из Алма-Аты, который перелопатил окрестную культурную территорию и оросил всех своими фантазиями, а потом помер. Соратники его после банкета приставали к гостям из метрополии с одинаковым и на первый взгляд дурацким вопросом:
— Как вписать художника Маслова в мировую культуру? — (Когда-то книжка такая была — “Всеобщая история искусств”.) — Ведь для нас он — все, а там про него слыхом не слыхивали. Как совместить наши и ихние представления?
А никак.
Если вспомнить опять выставку “Сурикова, 31”, там был художник Виктор Гончаров, который перерисовывал один к одному картины оп-артиста Виктора же Вазарелли. В 1987 году это не казалось диким или хотя бы бессмысленным. История, впрочем, не уникальная. Половина московского “современного искусства” — прямые заимствования из иностранных журналов. Случай Махотина совсем другой. Рисуя сейчас картины, понятно, никого новизной не удивишь. Да и не это в нем было главное. То же самое с Еловым. Б.У. Кашкину — в силу самобытности — повезло чуть больше.
Нет “всеобщей истории искусств”, так же как многих других абстракций. Культур мильоны. И любая — помирает только с ее носителями, или не помирает — когда передается от конкретного носителя другому конкретному человеку. Как минимум, сохраняется память о них. Те, кто знали и любили художника Маслова, должны продолжать это делать. Культивировать и архивировать свою местечковую “историю искусств” и не особо навязывать ее жителям других континентов. Так и с Махотиным. Те, кто помнят его и любят, должны продолжать это, не заморачивая голову тем, попадет ли он в “историю мирового искусства”. Это — дело не столько случая или стараний, сколько приближенности к соответствующим рынку и индустрии. Местная культурная история — она тоже история, существующая с другими наравне. Наша жизнь — не менее ценная, чем жизнь Ходорковского, американского Далай-ламы или любого другого раскрученного медиа-персонажа. Нам надо прожить свою жизнь там, куда занесло, без лишних сожалений. Есть еще афоризм, что собаки бывают маленькими и большими, но каждая должна не о том думать, а просто лаять с полной самоотдачей.
Со временем ты можешь наконец оценить, что Свердловск — место выдающееся не только ископаемыми, но своей культурной историей. Возьмите, например, россыпь рок-ансамблей. Во всех областных городах были организованы рок-клубы, но никаких плодов они не принесли! То же самое с литературой, мультипликацией, музкомедией, мафией, баскетболом и мн. др. Виновато в том не скрещенье железнодорожных путей. И не провинциальное желание во всем дотянуться до “гамбургского счета”, отчего свердловское образование заткнет за пояс многие столичные вузы. И не то, что сюда поколениями ссылали рисковый и предприимчивый люд. Как я сужу по своему опыту, причина феномена в том, что несмотря на описанные выше мелкие противоречия, здесь была традиция друг друга поддерживать. Все тут первобытно перемешаны. Старшие поддерживали младших, а младшие не особенно ниспровергали старших. Такое есть не везде. На расстоянии это особенно заметно. Даже драматург Коляда молодежь привечает и воспитывает себе собратьев по перу.
Я сужу по своей, так сказать, профессиональной братии. И раньше было так же. В 1980-е шишку держали (были самыми главными авторитетами т. е.) Брусиловский, Волович, Метелев и др. Раньше все точки над i расставлялись в подвалах-мастерских. Более цеховой уклад был. Они (Брусиловский, Волович и Метелев) своего авторитета не утратили и поныне, просто жизнь вдруг выплеснулась на улицы и потребовала иного темперамента. Большей открытости. Другие люди на эти улицы вышли — и юнцы, и технари, и сумасшедшие пенсионеры. Вот и общались с ними такие же уличные пастыри, которые никем не брезговали, никому не отказывали — Витя Махотин, Б. У. Кашкин и Олег Еловой, к прежней жизни почему-либо не приспособившиеся. Которые и сами были бессребрениками. Но с прежними смотрящими они очень даже считались. Кроме них имелось энное число и более мелких лидеров. Каждый вспомнит пару-тройку своих друзей (я знавал А.Г. Антонова, Ю.К. Киселева, Касимова, Курицына, Вадика Дубичева, Голиздрина), но они либо уехали, либо у них имелись более важные дела. Именно Б. У. Кашкин, Махотин и Еловой отдались в 1990-е разношерстному свердловскому обществу с головой. По странному совпадению, все они уже умерли.
Померли также Федореев, Тягунов, Трифонов и Корнелюк. Близких у последнего не было, потому лицо ему объела та самая маленькая собачка. Витя Гончаров уехал в Америку, Гольдер — в Германию, Курицын — в Ленинград, а я — в Москву. Касимов стал депутатом гордумы, а поэт и бывший кришнаит Козлов — его помощником.
Кто займет место умерших героев и какой будет последующая жизнь, очень интересно.