Опубликовано в журнале Урал, номер 5, 2006
Юрий Поляков. Грибной царь. — М., “Росмэн”, 2005.
Если бы меня спросили, что такое современная русская реалистическая беллетристика в ее добротном виде, я бы, не задумываясь, ответил: это роман Юрия Полякова “Грибной царь”, сперва увидевший свет на страницах журнала “Наш современник” (№ 8, 9 за 2005 год) и вслед за тем изданный в книжном варианте. Живость слога, выразительный и богатый язык, не чурающийся современных сдвиговых вкраплений, динамизм развития событий, ненавязчивость лирико-философских отступлений с ироническим окрасом, нивелирующим прямолинейную публицистику, — все эти качества присущи новому поляковскому роману в отменной уравновешенности.
Но роман я прочел только после ознакомления с материалами обсуждения творчества Ю. Полякова в журнале “Литературная учеба” (№ 5, 2005), где серьезные ученые мужи, включая академика А. Куделина, Ю. Борева, Л. Большакову, П. Николаева, И. Ростовцеву, С. Небольсина, В. Сахарова, поставили творчество писателя на такую высоту, что я даже несколько подрастерялся, ибо читал поляковские вещи выборочно — от “ЧП районного масштаба” и “Ста дней до приказа” до “Замыслил я побег” — и у меня о них сложилось отнюдь не восторженное мнение…
Уже читая “Грибного царя”, я натолкнулся на статью моего коллеги и давнего друга Владимира Бондаренко “Счастье несчастного человека” (“Завтра”, 2005, № 45), но знакомиться с последней не стал, дабы не портить, так сказать, первородности впечатлений о поляковском произведении.
И вот роман прочитан. Прочитана и статья В. Бондаренко, которая удивила меня чрезмерной апологетикой романа и, как всегда у Бондаренко, более чем странными ассоциациями. Почти не говоря о романе по существу, критик начинает вдруг рассуждать о поляковской пьесе “Хомо эретикус”, идущей в Театре сатиры, а развивает сравнительный ряд, толкуя о близости писательской манеры Ю. Полякова и С. Довлатова, Ю. Полякова и М. Зощенко, толкует о перекличке поляковских романов с романами А. Проханова. И наконец договаривается до такого сравнения, которое просто обескураживает. Обращаясь к личности главного героя поляковского романа Михаила Свирельникова (бывшего советского офицера, а ныне процветающего бизнесмена), критик пишет: “Мужчина на переломе — возраста, времени, пространства, моральных ценностей, материального достатка. Все взято в самый неясный период. Как Григорий Мелехов в финале “Тихого Дона”, бредущий не знамо куда”.
Да, тут уже надо говорить не о натяжке, а, пожалуй, и о некотором критическом произволе, ибо сравнить мятущегося Григория Мелехова с сибаритствующим поляковским героем — верх несуразности. Ведь чуть выше В. Бондаренко цитирует слова самого Ю. Полякова, утверждающего, что его роман — “это история человека, который сумел это время победить, смог реализоваться”.
Правда, затем Ю. Поляков добавляет, что его роман еще и о том, “чем же расплачивается советский человек, которому удалось стать постсоветским”. О “расплате”, пожалуй, тоже смешно толковать — нет в романе никаких сомнений ни у кого, в том числе и у главного героя, за исключением психологически неубедительной сцены в лесу, когда к нему приходит прозрение, что он может стать убийцей собственной дочери. Потому-то изучать “эпоху перестройки”, ввергнувшей в нищету миллионы людей, по удачливым поляковским героям, право, будет трудновато.
А теперь о самом романе. По объему это именно роман, и весьма солидный. Условно его можно “обозвать” и семейным, как это делает В. Бондаренко, но именно условно, потому как никакие подлинные и серьезные проблемы семьи там и не ночевали. А по содержанию все “романные” перипетии “Грибного царя” можно уложить в рассказ среднего размера. Однако Ю. Поляков — действительно мастер сюжета, и в “Грибном царе” он это делает просто виртуозно. Взяв за внешнюю канву повествования заурядные эпизоды житейских приключений современного бизнесмена, он с помощью ретроспективных сцен из прошлого героя так лихо закручивает событийную пружину, что вызывает своей мастеровитостыо неподдельное уважение.
Но ведь как ни крути, а в романе (если его брать в классическом варианте) частная жизнь индивида непременно раскрывается “эпопейно”, то есть в социально обусловленных коллизиях, и предполагает как раз яркую индивидуализацию характеров. В данном случае мы имеем фрагментарную историю-биографию главного героя Михаила Свирельникова (ему больше подходит, полагаю, фамилия Потаскунов — от слова потаскун, как всегда называли на Руси людей, ведущих образ жизни, подобный поляковскому герою), все же остальные действующие лица абсолютно не раскрыты, они служат всего лишь фоном для самораскрытия все того же Свирельникова. Но не раскрывается в полном объеме и характер Свирельникова (нет диалектики души), и те эпизоды из детства, юности, курсантской и офицерской службы, которые он вспоминает, зачастую выглядят инородными, никак не связанными с его нынешним “имиджем”, когда он “сумел победить” сегодняшнее сволочное время. То есть о полном психологическом выявлении душевного мира даже главного героя романа говорить можно с большими оговорками, хотя я хорошо помню утверждение М.М. Бахтина: “Человек или больше своей судьбы, или меньше своей человечности”.
Что же касается других персонажей (жена Свирельникова Тоня, его армейский товарищ, а затем конкурент по бизнесу Веселкин, многочисленные альковные свирельниковские подружки, друг детства Золнухин, “загадочный” партийный босс советской эпохи Валентин Петрович, часто цитируемый Свирельниковым замполит Агариков, полукиллер-полумент Алипаков) — это все говорящие бездушные роботы, у которых не бьется пульс и не циркулирует кровь. Все их “деяния” зациклились на деньгах, сексе, сладострастии, животном эпикурействе, о которых не без смакования и с действительно хорошим знанием повествует Ю. Поляков, делая это даже не без художественного изящества — вот почему я и назвал его роман образцовым беллетристическим сочинением. Читается он легко, без всяких головоломных усилий. Но, закончив чтение, ощущаешь какую-то внутреннюю пустоту… И обиду на автора за непроизвольный обман, ибо жизнь большинства нашего населения очень далека от той, в которой жируют и жуируют похотливые персонажи поляковского романа, за исключением разве что спившегося свирельниковского друга детства Волнухина. Может быть, поэтому и не любят писать о Полякове, как сетует В. Бондаренко, “ни левые, ни правые критики”? Ибо и те, и другие чувствуют: правда жизни — это не только умение “запросто переделывать своих героев из носителей зла в носителей добра и наоборот” (опять цитирую В. Бондаренко), но и нечто более существенное, когда автору, чтобы не нарушить этой правды жизни, приходится, по Есенину, “рубцевть себя по нежной коже, кровью чувств ласкать чужие души”.
В романе нет дыхания трагизма жизни, а она в наши дни переполнена оным, нет подлинной любви, нет и смеха сквозь слезы, а есть только холодноватая язвительная ирония над суетностью тех, “кто когда-то в конце восьмидесятых аплодировал Горбачеву, кто в августе 1991 года радовался победе демократии и справедливости” (Бондаренко). Понимаю, что говорить о том, чего в романе нет — в высшей степени некорректно, ну а говорить долго и блудливо о том, что там есть — неинтересно, несмотря, повторяю, на лихо закрученный сюжет повествования с превалированием сексуальных страданий персонажей.
Николай КУЗИН