Опубликовано в журнале Урал, номер 5, 2006
Победа! — в дальнем Мурманске гремит…
Победа! — степь колышет под Ростовом…
Победа — вот что нас соединит,
Всю нашу жизнь одним расскажет словом.
Константин Симонов,
из стихов 1941 года
Все меньше среди нас тех, кто знает главную войну российской и мировой истории не понаслышке: в преклонных годах ее немногочисленные уже ветераны; уходят и “дети войны”, которым нынче под семьдесят и за семьдесят; даже дети победителей, рожденные в первый послевоенный год, вошли уже в пенсионный возраст. Вспоминать о великой войне скоро станет просто некому, и она из живой человеческой памяти необратимо переместится в область преданий, о достоверности которых можно будет судить лишь по историческим документам.
Да, казалось бы, и чтo ее теперь вспоминать: государства, которое, “не постояв за ценой”, тогда защитили, больше нет и его идеологические устои объявлены ложными; полководец (или это слово лучше взять в кавычки?), к которому, как утверждал Константин Симонов в одном из стихотворений 1941 года, “ни жертвы, ни потери, ни страданья народную любовь не охладят”, по своей роковой роли в судьбе народа многими нынешними историками и публицистами приравнивается к главному злодею Гитлеру; триколор, под которым воевали по ту сторону фронта против своей страны спасовавшие перед врагом наши соотечественники, развивается теперь над Кремлем. К тому же существует спасительный закон жизни: раны рубцуются, боль утихает, память примиряется с самыми невосполнимыми потерями. Разве не так должно быть и с войной: чем более она отдаляется от нас во времени, тем меньше места занимает в наших мыслях и заботах?
Увы, память о войне 1941—1945 годов почему-то не подчиняется ни доводам рассудка, ни психологическим законам. Я даже не про портреты генералиссимуса над колоннами манифестантов и неувядающие живые цветы у памятников “Маршалу Победы” (он же, в изображении Георгия Владимова, создатель “русской четырехслойной” тактики: “три слоя ложатся и заполняют неровности земной коры, четвертый — ползет по ним”); куда как симптоматичнее, на мой взгляд, что праздник Победы по сей день не только отмечается у нас и официально, и дома, но — после идеологической катастрофы 90-х годов и убогих попыток новых идеологов придумать “для пипла” что-нибудь на тему “единства и согласия” — остается в общественном мнении единственным общенациональным, всеми почитаемым праздником. Ужели сбывается пророчество Константина Симонова 1941 года: “Победа — вот что нас соединит”?
Боюсь, что — нет. Наверно, ощущение “соединения” испытали-таки, да и то на короткий миг, победители в 1945-м (сужу по кадрам старой кинохроники: живое человеческое море на Красной площади под всполохами салюта Победы); но уж сегодня-то мы едины разве что в остроте восприятия событий, которые остались в таком далеком прошлом. Только этой остротой и можно, мне кажется, объяснить непрекращающийся поток новых книг и журнальных публикаций о Великой Отечественной войне.
Теперь это уже, как правило, не мемуары (похоже, мемуары всеми, кто мог и хотел, написаны, а нами, в меру физических возможностей, прочитаны — откуда взяться новым?) и не военно-историческая проза (кажется, проза о войне тоже “выдохлась”; по крайней мере, после романов Георгия Владимова “Генерал и его армия” и Виктора Астафьева “Прокляты и убиты” не припомню ничего такого, где тема войны повернулась бы неведомой прежде стороной). Теперь это, как правило, исторические исследования, с привлечением подлинных, ранее неизвестных исторических документов. Исследования эти, однако, прочитываются с не меньшим пристрастием, нежели в недавнем прошлом читались мемуары военачальников, и с такой же увлеченностью, как остросюжетные романы, и вызывают они даже не просто споры, но порой — настоящие скандалы; во всяком случае, издатели одной недавно вышедшей книги о Великой Отечественной войне (чуть позже я ее назову) так ее и рекомендуют читателю: “сенсационная и скандальная”.
Замечу в скобках, что, по Далю, слово “скандал”, пришедшее в русский язык из французского, означает “срам, стыд, позор; соблазн, поношение, непристойный случай, поступок”. Но, по нынешней морали, делающие деньги “сраму не имут”, так что на самом деле, я думаю, издатели упомянутой книги ни позорной, ни непристойной ее не считают, а лишь бесстыжим языком рекламы обещают читателю чтиво, которое, они уверены, непременно его взволнует. Тут расчет их точен: книга, предлагающая непривычный взгляд на события давней войны, действительно не может нас не взволновать; потому что война — пусть даже мы непосредственно в ней не участвовали — сидит в нас, как наследственная болезнь: уже поколения сменились, а она все еще не перегорела, не изжита.
***
Отчего же давняя война так прочно в нас засела? Думаю, однозначного ответа на этот вопрос не существует.
Для ветеранов война — главное событие долгой жизни. Переживание фронтового опыта подчиняется общему психологическому закону: духовный мир личности — не аморфная сумма впечатлений прожитого, но достаточно жесткая структура, сформировавшаяся вокруг психологической доминанты — самого сильного и значимого испытания, однажды выпавшего на долю человека. По своему характеру испытание это может быть очень разным: кто-то превозмог себя, сумев выжить в экстремальных условиях тундры, тайги или безводной пустыни; кто-то успешно выполнил казалось бы непосильную, но очень нужную людям работу; кто-то достиг небывалого творческого или спортивного результата; кто-то явил твердость духа, которой сам в себе не подозревал, выстояв в единоборстве с враждебными силами или обстоятельствами. Может быть и другое: пережил утрату, после которой жизнь потеряла смысл, потерпел сокрушительное поражение; не устоял, отступил, сломался. В любом случае важно, что коснулся горизонта — достиг предела своих возможностей, утвердился в сознании своей силы (или слабости), выработал (хотя, может, и неосознанно) критерий оценки себя в масштабах окружающего мира.
В ряду прочих испытаний война — испытание абсолютное; пройдя через нее, никто не остается таким, каким был прежде. Не только все четыре года Великой Отечественной войны, но, может быть, всего лишь год, месяц, неделя, а то и считанные дни, даже часы, проведенные на фронте, — до первой бомбежки, первой атаки, первого артобстрела (за которыми последовали госпиталь, инвалидность и “списание” в тыл) — делали солдата фронтовиком на десятилетия, на всю оставшуюся жизнь. Одни скажут: закалка, другие — увечье души; возможно, правы те и другие, так что сойдемся на нейтральной “деформации”. Деформация души испытаниями войны — факт неоспоримый, хотя отношение к нему в обществе и литературе — не однозначное. Но это отдельный разговор.
Для политиков давняя война — козырь в их не всегда понятной “рядовому налогоплательщику” игре. Вспомните прошлогодний юбилей Победы: шесть десятков (если память не изменяет) зарубежных лидеров на трибуне перед закамуфлированным фанерными щитами Мавзолеем — при отсутствии, однако, (как можно рядом с Бушем?!) президента самой дружественной и самой пострадавшей от фашистского нашествия бывшей советской республики; предъюбилейные демарши президентов прибалтийских стран — то ли освобожденных, то ли, по их версии, оккупированных вследствие этой Победы; колонна бутафорских “полуторок” с не оправившимися от недавнего оскорбления законом № 122 ветеранами… Ну, и что изменилось в стране и мире после этого шоу?
Конечно, кроме ветеранов и политиков (тех и других даже вместе не так уж много), есть “патриоты”, которые в давней победе видят доказательство сегодняшнего величия державы; есть “либералы”, которые, копаясь в военной истории, продолжают сводить счеты с “коммунистическим режимом”; есть просто любознательные пенсионеры, которых во все времена “беспокоит Гондурас”…
Вы-то себя к какой категории относите?
Но есть, мне кажется, еще одна причина нашего пристрастного отношения к памяти о войне. Она не на поверхности, не на виду, но, возможно, она-то и является главной.
…Не так давно один екатеринбургский историк обратил внимание на любопытную статистическую закономерность: после каждой более или менее значительной войны в обществе наступает затишье, но потом обрушивается социальный кризис — народ требует от властей предержащих достойной жизни для себя. Затишье длится тем дольше, чем масштабнее была война. Затишье после Великой Отечественной войны, по его расчетам, еще не закончилось — оно должно продлиться 75 лет, уже не так долго и осталось. Вот только вопрос: до чего?1
На первый взгляд, по природе и достоверности эта закономерность похожа на народные приметы: если, скажем, на Василия Капельника сосульки длинные, то и лен вырастет долгим; если на Вукола Телятника окурить хлев чабрецом, то и теленок несколько недель спустя родится здоровым, и молоко у коровы будет вкусным. Красиво, но кто ж в такую зависимость поверит?
А что если посмотреть на последствия войны с другой стороны? Принять во внимание, что война очень чувствительно травмирует социальный организм, и ее окончание отнюдь не означает выздоровления. Вроде все уже и разрешилось: пушки зачехлены, солдаты демобилизованы, зачинщики наказаны; но какие-то ткани там, в глубине, продолжают то ли регенерировать, то ли перерождаться. Снаружи вроде ничего и не заметно… Хотя почему — не заметно? Очень даже заметно. Если внимательно, год за годом проследить, какие вопросы о войне ставит художественная литература, то как раз и проявится некий подспудный процесс переживания (и пока что еще, увы, не изживания) обществом войны.
Это очень трудоемкая работа — вдумчиво перечитать десятки, если не сотни, томов, которые попеременно оказывались на гребне волны читательского спроса, а потом медленно погружались в придонный ил… Думаю, мы здесь с вами без того обойдемся — в рамках темы моих заметок достаточно обратить внимание на общую тенденцию. Были публицистика Ильи Эренбурга и Алексея Толстого, “Непокоренные” Бориса Горбатова и “Радуга” Ванды Василевской, “Повесть о настоящем человеке” Бориса Полевого и “Молодая гвардия” Александра Фадеева — потом пришел черед повести Виктора Некрасова “В окопах Сталинграда”, романов Василия Гроссмана “За правое дело” (в 1952 году появилась книга 1-я, а выход второй части дилогии — “Жизнь и судьба” — был задержан цензурой на много лет) и Константина Симонова “Живые и мертвые”; вслед за тем наступила целая эпоха “лейтенантской прозы” (Юрий Бондарев, Григорий Бакланов, Василь Быков, Константин Воробьев, Евгений Носов, Вячеслав Кондратьев…), а там уж не так много времени оставалось и до упомянутых романов Георгия Владимова и Виктора Астафьева…
Конечно, это никакой не обзор; мне лишь хотелось на разрозненных (хотя, конечно, “знаковых”) примерах показать, как от воссоздания отдельных героических эпизодов литература поднималась до осмысления войны как переломного события в истории народа, все больше погружаясь при этом в бездну социально-исторического потока, который начинался не сорок первым годом и сорок пятым не завершился. При этом полезно вспомнить, как на разных стадиях движения этого потока менялось отношение государства (озабоченного решением своих проблем) к фронтовикам-ветеранам, к празднику Победы, к далеко не всегда удобной литературе; как четыре года войны со временем “превратились” в 1418 дней и ночей, как общественный интерес перемещался от первого дня войны к последнему, а потом снова к первому — но, как сказали бы во времена “диамата”, по спирали, с выходом “на новый уровень”. Все это происходило не случайно, все совершалось под влиянием процессов, которые скрытно развивались где-то внутри социального организма.
На фоне вот такой общей картины мне показалось примечательным появление почти в одно и то же время двух книг.
***
Одной из них я уже мимоходом коснулся — это то самое историческое исследование, которое издатели подают как “сенсационное и скандальное”. Теперь я ее назову: Марк Солонин. 22 июня, или Когда началась Великая Отечественная война.2 Как видите, тема 500-страничного тома — всего лишь только один из 1418 дней и ночей: первый день войны.
Сразу хочу предупредить: серьезный читатель не должен пугаться рекламных издательских экзерсисов. Перед нами фундаментальное исследование историка, над которым автор, по собственному его признанию, работал 15 лет. При этом он опирался, насколько я могу судить, на исчерпывающий (в рамках нынешних возможностей) круг источников: в списке использованной литературы — 167 названий. Может, по диссертационным меркам это не так уж и много, но важно еще иметь в виду, чтo стоит за каждым из названий. Многоумного “методологического” раздела в списке нет; автором привлечены в основном публикации (и в “Военно-историческом журнале”, и отдельными изданиями, выходившими в России и за рубежом), в которых сконцентрированы документированные факты, относящиеся к теме. Ну, и, конечно, мемуары непосредственных участников событий: Г.К. Жукова, К.А. Мерецкова, Д.Д. Лелюшенко, И.Х. Баграмяна, К.К. Рокоссовского, К.С. Москаленко, а также Ф. Гальдера, Г. Гудериана, К. Типпельскирха, К.Г. Маннергейма и др. Возможно, вы все это уже читали — ну, так автор заранее честно предупреждает: “столь популярных в последние годы “сенсационных документов”, потрясающих “откровений” бывших сталинских холуев и прочей бульварщины” — не будет. Это, кстати, выглядит даже немного забавно: издатели обещают читателю (конечно, прежде всего покупателю, это же самая важная для них фигура) “сенсационную” книгу, между тем как автор завершает довольно обстоятельное предисловие небольшой подглавкой, название которой перечеркивает рекламную посулу: “Сенсацией не будет”.
Так оно и есть: в стремлении удивить неожиданным сообщением, взорвать общественное мнение невесть откуда всплывшим фактом Марка Солонина упрекнуть нельзя. В сущности, он строит свои обобщения и выводы, сопоставляя факты, которые если не широкому читателю, то уж специалистам-историкам точно должны быть известны. Некоторые даже известны и очень давно. “Уже во времена хрущевской “оттепели”, — пишет М. Солонин, — на свет божий из непроглядной тьмы военной тайны выпорхнули кое-какие цифры, факты, документы, после обнародования которых продолжать прежнее вранье стало совсем уж неприличным”. У советской историографии было такое свойство: обнародовался какой-то факт или какая-то цифирь, а потом, в силу неких “высоких политических соображений”, они становились неудобными; так их никогда не опровергали (видно, боялись еще больше запутаться), а просто “забывали”. А ведь кто-то и не забывал! Или же в одном контексте факт как будто особого значения не имел и потому без задней мысли упоминался, а в другом контексте он смотрелся бы иначе, да был неудобен, вот его и не принимали в расчет, будто его и не было. То есть о многом говорилось открытым текстом, надо было только читать с карандашом в руках, сопоставлять, пытаться самостоятельно понять ситуацию, а не подгонять “исследование” под заранее заданную “концепцию”. Но все были приучены к тому, что лучше этим не заниматься: как бы не вышло боком.
Не знаю, насколько необъятна память у Марка Солонина; возможно, она у него обыкновенная, как у меня или у вас. Но он целенаправленно изучал источники и сопоставлял, вот тут его и ожидали главные его открытия…
Вот, к примеру, освежил он в памяти публикации той поры, когда только еще завершался первый — катастрофический для нас — период войны. Хоть и писал тогда Константин Симонов: “Товарищ Сталин, сердцем и душою с тобою до конца твои сыны”, — но “сынам”, которые даже вдруг стали “братьями и сестрами”, надо же было как-то объяснить, почему все произошло совсем не так, как предначертал “гениальный вождь”. С этой целью Сталин в радиообращении 3 июля обозначил, а в докладе по случаю 24 годовщины Октября развернул четкую, как “Краткий курс”, концепцию, объясняющую военный успех вермахта тремя факторами: внезапностью нападения, превосходством в вооружении и непомерной платой живой силой за каждый шаг продвижения в глубь советской территории.
Объяснение это в известной мере льстило советскому народу, безусловно оправдывало наших высших военачальников, разжигало “ярость благородную” по отношению к коварному врагу и вообще настолько во всех отношениях пришлось кстати, что прижилось и, кажется, по сей день принимается многими за неоспоримую истину.
А дотошный Марк Солонин из расчетливо “забытых” публикаций извлек некоторые цифры и факты, которыми в самом начале обосновывалась сталинская версия. В частности, он обратил внимание на то, что в упомянутом докладе Сталина была названа цифра немецких потерь: 4,5 миллиона убитых и раненых. Две недели спустя Совинформбюро рискнуло поправить самого товарища Сталина и увеличило эту духоподъемную цифру аж до 6 миллионов. Можно представить, какое сильное она произвела впечатление на тех, кто был обескуражен балансом первых сражений! И как будто получал подтверждение знаменитый сталинский прогноз: дескать, после таких потерь Германии скоро будет некем воевать, и гитлеровский режим “через полгода-год рухнет под тяжестью своих преступлений”. Но, как известно, “через полгода-год” фронт продолжал откатываться на восток, опасность все еще нависала над сталинским режимом, и отработавшие свой пропагандистский ресурс цифры пришлось “забыть”. Тем более неуместны они были бы в советской версии истории войны. “Логика очень простая, — пишет автор книги, — немецкие архивы были к этому времени открыты, материалы, в частности и о потерях личного состава, опубликованы, и продолжать ТАК врать значило выставить себя на посмешище всему свету”. Следовательно, один из обозначенных Сталиным факторов не существовал и причиной катастрофы первого этапа войны быть не мог.
Не существовал и второй фактор — превосходство немцев в вооружении. Вот некоторые цифры по танкам, извлеченные историком из опубликованных и заслуживающих доверия источников. Иными словами, прежде они были известны, но по отдельности, а Марк Солонин их сопоставил, даже свел в одну таблицу. Впечатляющее получилось зрелище! Нашему Северо-Западному фронту противостояла немецкая группа армий “Север”. Так у них, оказывается, всего было 602 танка, тогда как у нас — 2188. Западному фронту противостояла группа армий “Центр”; у них танков было 1936, у нас 4365. Нашим Юго-Западному и Южному фронтам противостояла группа армий “Юг”; у них было 728 танков, у нас 5826. Вы привычно вспомните, что, мол, зато у них были танки новейшие, а наши прославленные “тридцатьчетверки” и тяжелые “КВ” к началу войны только начали поступать в войска. Оказывается, и это вовсе не так: устаревшей и потрепанной была как раз немецкая техника, “тигры и “леопарды” появились у них только к середине 1943 года. А у нас новейшие танки, неуязвимые для немецких противотанковых орудий, исчислялись тысячами уже к началу войны. (Глава “Броня крепка, и танки наши быстры…”, почти сплошь состоящая из цифр и таблиц, — одна из самых “сенсационных”, в смысле возбуждающих сильное волнение, в книге, хотя автор просто свел здесь в единую систему данные, почерпнутые из общедоступных справочников и энциклопедий.)
Столь же впечатляющим было превосходство Красной Армии над противником и в области авиации — не буду пересказывать доводы автора книги; поверьте, они выглядят очень убедительно.
Что касается третьего фактора, которым Сталин объяснил “на все времена” сокрушительное поражение “несокрушимой и легендарной” Красной Армии, — “внезапности” немецкого вторжения, — он давно, чуть ли не с секретного хрущевского доклада на ХХ съезде, вызывал большие сомнения даже у самых ортодоксальных советских историков. Уже полвека и до сих пор во всех источниках муссируется версия о подозрительности Сталина, не поверившего ни советским разведчикам (тому же Рихарду Зорге), ни немецким перебежчикам. То есть речь давно уже идет не о внезапности (которой не было), а о строгом сталинском запрете “не поддаваться на провокации”, связавшем якобы руки командирам частей, принявших на себя первый удар.
Между тем одна лишь цитата, приведенная Марком Солониным в своей книге, перечеркивает привычную версию. Цитируется шифротелеграмма Г.К. Жукова командующему войсками Юго-Западного фронта: “Народный комиссар обороны приказал: к 22.06 1941 г. управлению выйти в Тарнополь, оставив в Киеве подчиненное Вам управление округа… Выделение и переброску управления фронта сохранить в строжайшей тайне…”
Знаете, какая дата стоит под этим распоряжением? Глаза отказываются верить: 19 июня 1941 года! То есть за три дня до “внезапного” вторжения гитлеровских войск уже существовал Юго-Западный фронт! Тут уж я сам, отложив книгу М. Солонина, полез в энциклопедию “Великая Отечественная война 1941-1945”: что-то сказано по этому поводу в самом официозном издании о войне советских лет? И вот что обнаружилось в словарной статье “Фронт”: “В нач. войны были созданы 5 Ф.” (надеюсь, сокращения расшифровывать не нужно?). А есть еще и словарная статья “Юго-Западный фронт”, в которой читателю сообщается, что он “созд. 22 июня 1941 года (в результате преобразования Киевского Особого ВО) в составе…” Номера армий выписывать не буду, чтоб не отвлекать вашего внимания от главной информации: военным историкам, выражающим официальную точку зрения, почему-то было очень важно, чтобы читатель не знал о трех (только трех ли? Возможно, что и больше) днях существования фронта до “внезапного” нападения. А фронт — он создается на базе округа для ведения войны!
Но точно так же, по сохранившимся боевым распоряжениям, отданным до начала войны, Марком Солониным установлено, что одновременно с Юго-Западным, то есть тоже до начала войны, до 22 июня, были образованы и еще два фронта — Западный и Северо-Западный. Тексты этих распоряжений историк обнаружил “в самом что ни на есть официальном труде отечественных военных историков” — в монографии “1941 год — уроки и выводы”, изданной Воениздатом в 1992 году. Из них однозначно следует, что ни о какой “ошибке писаря” тут речи быть не может: понятие фронта в них четко отделено от понятия военного округа, а командованию фронтов предписывается выдвинуть свои командные пункты в места вблизи западной границы и приступить к развертыванию боевых порядков.
Таким образом, все три придуманных Сталиным фактора непредвиденных успехов гитлеровских войск оказались откровенной ложью, прикрывающей — что? Вот это и следовало выяснить. Так определилась главная тема книги Марка Солонина.
Погружение в эту тему принесет читателю, скажем так, не самые приятные переживания. По-моему, употребленное издателями слово “скандал” тут никак не уместно. С одной стороны, оно совершенно не соответствует авторским намерениям. Посвятив книгу своему отцу, Семену Марковичу Солонину, “рядовому Великой войны”, автор предельно уважителен по отношению к подлинным ее героям, а потому чрезвычайно корректно обращается с фактами. С другой стороны, душевное потрясение, которое вызывает строго документированная правда о первом дне войны, никак не укладывается в рамки бытового словечка “скандал”.
В чем же заключается эта правда? Может быть, одно из главных достоинств книги состоит как раз в том, что сталинским “трем факторам” историк Марк Солонин отнюдь не противопоставляет столь же четкую и однозначную схему. В небольшом вступлении автор предупреждает читателя, что в книге “нет простых и коротких ответов на те вопросы, над которыми еще предстоит работать поколениям исследователей”. Но зато, добавлю от себя, в ней в изобилии представлены факты, которых хотелось бы не знать (“Во многой мудрости много печали”), но ни разу у меня не возникло сомнения в том, что они на самом деле “имели место”. Не буду их пересказывать — заинтересованный читатель сам найдет эту книгу, — лишь двумя-тремя примерами обозначу их характер.
В частности, такой пример: еще 17 июня 1941 года оснащенные самой современной по тем временам техникой танковые и авиационные соединения, базировавшиеся в Прибалтийском Особом военном округе, были приведены в движение — почему? С какой целью? Самое поразительное в этой ситуации, что когда уже немцы перешли границу и устремились к Ленинграду (где в то время сосредотачивалось до трети оборонной промышленности СССР), наши бронированные армады отнюдь не повернули туда, где, казалось бы, в них возникла неотложная нужда, а продолжали выполнять некий ранее кем-то наверху намеченный стратегический план и двигались в противоположную от места сражений сторону — куда-то в карельские болота. Никакого противника они там не обнаружили, но зато развязали новый конфликт с Финляндией, которая со времени недавней “зимней” войны придерживалась строгого нейтралитета. Как объяснить этот мрачный абсурд?
Другой пример — загадочная “неучтенная убыль” боевой техники. Так, в 10-й танковой дивизии 15-го механизированного корпуса на 22 июня по документам числилось 363 танка. Из них оказались исправными и вышли в “яростный” поход 318 танков — “очень приличный по тому времени показатель”, замечает автор. В боях 23-26 июня, согласно отчету о боевых действиях, подписанному командиром корпуса, было потеряно 53 танка. “Вопрос для первоклассника — сколько танков должно было остаться в дивизии?” Если судить по тому же отчету — осталось 39 танков. То есть получается, что 318 — 53 = 39: такая вот у нас “неэвклидова” арифметика. “Если три четверти (точнее 72 %) исправных и боеготовых по состоянию на 22 июня танков 10-й танковой дивизии, — комментирует эту ситуацию Марк Солонин, — за пять дней пропали неизвестно куда — то это означает только то, что никакой танковой дивизии фактически НЕ БЫЛО. Была неуправляемая толпа вооруженных людей, которая стремительно превращалась в толпу людей невооруженных, а затем — в колонну военнопленных, уныло бредущих по пыльной дороге…” Эта дивизия, подчеркивает автор, отнюдь не была “самой разгильдяйской”, даже, напротив, ее отличали в ряду других, а командиров награждали. А в других дивизиях “танковый падёж” принимал еще более удручающие масштабы.
Но кто-то же должен был нести ответственность за такое состояние армии? У нас по сей день распространен миф, что Сталин был суров и беспощаден, что в предвоенные годы он “обезглавил” армию ничем не оправданными репрессиями. Оказывается, это только одна сторона правды. Но есть и другая — совершенно неожиданная — сторона. Марк Солонин приводит примеры необычайно либерального отношения “вождя” к своим далеко не безупречным “полководцам”.
Был, например, такой Кулик. “Кулик, — поясняет М. Солонин, — это не птица, а большой человек. Крупный такой военачальник…” Поясню, опираясь на свои источники, что Григорий Иванович Кулик, военный деятель еще со времен гражданской войны, был в 1940 году за неведомые миру стратегические свершения удостоен звания Маршала Советского Союза и Золотой Звезды Героя Советского Союза. И вот заместитель наркома обороны маршал Кулик 24 июня 1941 года появляется в качестве полномочного представителя Ставки в штабе конно-механизированной группы Западного фронта. Как потом доносил “по службе” начальник 3-го отдела (контрразведки) 10-й армии, входившей в группу, “маршал Кулик приказал всем снять знаки различия, выбросить документы, затем переодеться в крестьянскую одежду и сам переоделся… Предлагал бросить оружие, а мне лично ордена и документы. Однако, кроме его адъютанта, никто документов и оружия не бросил…” Когда контрразведчик доносит на большого воинского начальника, надо быть осторожным, но о Г.И. Кулике достаточно известно и из других источников, кое-что цитирует и Марк Солонин. Так что в достоверность только что описанного эпизода с его участием можно поверить. “За все это, — замечает автор книги, — Григория Ивановича только поругали. Даже маршальские звезды, выброшенные им в кустах, вернули”. Историк пунктиром обозначает и “славный” дальнейший путь “полководца Кулика”: тут и очередные “военно-стратегические” провалы, и понижение в звании аж до генерал-майора, и новые высокие назначения, и суд за мародерство… Все же после войны Г.И. Кулик был репрессирован и 1950 году расстрелян (как водится, вовсе не за то, в чем на самом деле был виноват), а в 1957 году посмертно реабилитирован и восстановлен в звании маршала.
А ведь были у нашего главного стратега еще и другие маршалы — Ворошилов, Буденный, Булганин…
Но, пожалуй, хватит примеров.
Предисловие к своей книге Марк Солонин начинает с нетривиального заявления: “Я — за мораторий. Честное слово. И если бы такое решение было на государственном уровне принято, я бы подчинился ему самым добросовестным образом.
В самом деле, что мешало принять общее, обязательное для всех решение: всякое публичное обсуждение истории Великой Отечественной войны запретить. На сто лет. До 2045 года”.
Верю, что это искренне; я бы тоже идею такого моратория поддержал. Да, собственно, что изменится от того, что я узнаю еще что-то новое и нелестное о том или ином известном военачальнике? Его уж давно нет на свете, мертвых солдат тоже не воскресишь, а победа… Что нам, нынешним, досталось от той давней победы?.. Так не лучше ли было бы, если б мы завещали потомкам распутывание этих клубков? Им и психологически будет легче, поскольку для них это уже будет давняя история, да и доступ в какие-то по сей день наглухо закрытые архивы для них, вероятно, будет открыт...
Однако объявлять мораторий поздно. Уже лет пятнадцать, наверно, публика жадно зачитывается все новыми и новыми сочинениями Виктора Суворова-Резуна. Как бы к нему ни относиться, пищу для размышлений он дает богатую. (Между прочим Марк Солонин книги Суворова оценивает достаточно сдержанно и с некоторыми его ключевыми положениями не соглашается. Суворов же в интервью израильскому радио перед Марком Солониным “снимает шляпу” и “кланяется ему до земли”, о чем потенциальному покупателю книги сообщают опять-таки издатели.)
А еще ведь существуют те многочисленные издания, из которых историк Солонин черпал свои обескураживающие факты, — не упрятывать же их теперь в спецхран!
Но дело не только в том, что “джинн выпущен из бутылки”. Для меня даже более весомый повод к обсуждению “проблемы первого дня” войны заключен в том факте, что через четыре года после первого дня был ведь и последний день войны. И этот последний день стал триумфом не вермахта, продвигавшегося в июне 1941 года по Украине с такой же скоростью, как несколько раньше по почти не оказывавшей сопротивления Франции; не вермахта, даже не заметившего мощной оборонительной системы на западе Белоруссии (оказывается гораздо более неприступной, нежели пресловутая линия Маннергейма, да вот не сработала); не вермахта, громившего наши танковые армады своими устаревшими танкетками. Нет, он стал триумфом той самой Красной Армии, которая потерпела столь неожиданное, невероятное, катастрофическое, а после книги Солонина приходится добавить — и постыдное поражение на первом этапе войны. Удручающие факты, собранные в книге Солонина, замалчивала, скрывала советская историческая наука, но ведь Красная Армия в Берлине 9 мая 1945 года — не миф, не очередная ложь советской пропаганды.
Как же она, пережившая катастрофу Красная Армия, пришла от разгрома к Победе? Если мы не найдем ответа на этот вопрос, то и правдивой истории войны, золотым кирпичом в фундамент которой объявил книгу Марка Солонина Виктор Суворов (в упомянутом интервью), не получится. Возможно, когда-нибудь новые историки, которые получат доступ в ныне закрытые архивы, возьмутся за столь же тщательное, как у Солонина, изучение если не всех 1418 военных дней и ночей, то хотя бы десяти-пятнадцати ключевых. Безусловно, им понадобится много времени, терпения, честности, мужества, но прежде всего им нужно будет ясное и незыблемое представление о том, что день Победы — был!
Вот почему мне кажется, что хоть и вне всякой связи с книгой Солонина о первом дне войны, но очень уместно и кстати почти в одно время с ней появилось еще одно издание.
***
Это даже не просто книга, а двухтомник Василия Субботина “Роман от первого лица”.3
Читатель постарше имя автора, конечно, хорошо помнит.
Василий Ефимович — фронтовик, война для него началась на рассвете 22 июня 1941 года на западной границе, а закончилась у стен рейхстага. Начинал он войну младшим политруком танковой роты, а заканчивал корреспондентом дивизионной газеты. На фронте написал свои первые стихи, в своей же газете в 1944 году их напечатал. Между прочим, по жизни Василий Ефимович в свое время был в определенной мере связан с Уралом: трудовой путь начинал на шахте в Кизеловском бассейне, залечивал боевые ранения в уральских госпиталях, некоторое время жил в небольшом поселке недалеко от Свердловска, в Свердловск приезжал на литературные встречи, что-то приносил П.П. Бажову для “Уральского современника”. Однако настоящая его литературная биография началась все-таки позже и в других уже местах. Но позже он был желанным автором журнала “Урал”.
Приобщившись к литературе, В.Е. Субботин в первые двадцать лет, по его собственному признанию, писал только стихи, причем писал очень мало, потому что по многу раз возвращался к уже написанным строчкам, доделывал их, переделывал, так что потом затруднялся сказать, когда было написано то или иное стихотворение. Но любители поэзии его имя запомнили уже по первым публикациям: “30 апреля 1945 года”, “Бранденбургские ворота”, “Эпилог” — это изначально классика. Или попробуйте не запомнить стихотворение из одной строчки: “Окоп копаю. Может быть — могилу”.
А в 1965 году В.Е. Субботин опубликовал книгу прозы “Как кончаются войны”, которую прочитала вся страна. Чем она тогда покорила читателя? Думаю, тому было несколько причин.
Прежде всего, наверно, темой привлекла. Просто не было до той поры в нашей уже обширной литературе о войне книги, в которой была бы воссоздана внятная картина столь долгожданного и оплаченного такой дорогой ценой финального эпизода войны. Возможно, писатели, кому не случилось там быть в самый тот неповторимый час, боялись сфальшивить, а как могло “случиться”, если в творческую командировку на штурм рейхстага не отправляли. Так что едва ли не по одному лишь давнему (1949 года) и после 1956 года положенному на полку фильму Михаила Чиаурели “Падение Берлина” представляли мы себе, как это было. Но штурм-то там был бутафорский…
А 24-летний военный журналист В.Е. Субботин волею военной судьбы оказался в самом центре событий. Но сразу он об этом писать не стал, а и стал бы — вряд ли бы смог. Нужно было накопить очень большой литературный и душевный опыт, чтоб по-настоящему осмыслить и прочувствовать увиденное и суметь о том рассказать.
Поэтому, конечно же, дело не только в теме, даже и не столько в теме, а в том, как обо всем, что там было, у стен рейхстага, рассказано. Читатель мог даже не отдавать себе в том отчет, но без особенной манеры повествования, отличающей прозу В.Е. Субботина, — очень ясной, благородно-простой, предельно личной, доверительной, без тени искусственности и фальши, — книга даже на такую каждого зацепляющую тему прошла бы где-то стороной.
Очень важную особенность книги “Как кончаются войны” отметил К.М. Симонов в предисловии к одному ее давнему изданию: “В том-то и сила этой прекрасной и истинно художественной работы Субботина, что в ней за каждым днем и часом последних напряжений, последних усилий войны, — стоит она вся, во всей ее неимоверной длине, со всем, что было на ней пережито и недожито миллионами людей, в таких же, что на авторе, солдатских шинелях”. Вся война через ее последние мгновенья — или последние мгновенья войны через весь ее четырехлетний опыт; это уже не угол зрения, а философия, которая всегда по отношению к конкретному знанию — вроде как челюсть по отношению к зубу… Вот почему “Как кончаются войны” В.Е. Субботина — не просто очередная, но этапная для всей нашей литературы книга о войне; книга, до которой литература должна была дорасти и которую, после того как она появилась, обойти уже нельзя.
Но почему, спросит читатель, я заговорил вдруг об этой давней книге?
Да в том дело, что именно она составила ядро нового двухтомника Субботина, который появился совсем недавно — его я и назвал выше. Это не просто переиздание. Тот же Симонов очень точно заметил, что вся проза Субботина объединена судьбой и личностью автора. О чем бы и о ком бы он ни рассказывал — эти рассказы воспринимаются как главы одной большой книги, написанной от первого лица. Поэтому прежние прозаические книги Субботина, хотя они и составлялись из небольших по объему вещей, никогда не воспринимались как “сборники” прозы — их всегда отличала не только интонационная и смысловая, но даже и сюжетная цельность.
Такой же цельностью отличается и двухтомник “Роман от первого лица”, составленный автором из вещей, публиковавшихся по отдельности и в каких-то иных сочетаниях на протяжении четверти века — с 1960 по 1985 год. Знаменитая книга “Как кончаются войны” стала центром этой прозаической галактики; ее сопровождают вещи, уводящие читателя от этого центра то к началу войны (“Старые казармы”), то ко времени службы Субботина-журналиста в дивизионной газете (“Расстояние до войны”), то в первые послевоенные месяцы, когда война еще заполняет все существо прошедших через нее людей (“В другой стране”), то в мирную Европу двадцать лет спустя после войны (“Дорога на Брокен”). Такое расширение событийного и смыслового поля повествования придает ощущение большей основательности и глубины той философии войны, которая была изначально заключена в книге “Как кончаются войны”.
Мне кажется, в новом своем смысловом наполнении вот эта давняя, но заново скомпонованная книга В.Е. Субботина воспринимается как достойная антитеза историческому исследованию Марка Солонина. Сразу хочу подчеркнуть: я и в мыслях не держу их противопоставить — они, по-моему, в понимании войны (если отвлечься от жанровых различий) очень достойно дополняют друг друга. Но их можно и интересно сопоставить, поскольку Солонин говорит о начале войны, а Субботин о ее конце.
Вы скажете: книга Субботина давняя, ей уже сорок лет (а если учесть, что в нее включены и “Рассказы шестидесятого года”, когда-то положившие ей начало, которые, конечно, писались тоже не за один присест, то возраст ее приближается к полувеку). Это все так, но вот что удивительно: перечитав ее сейчас, я как-то не почувствовал, что она — из другого времени и даже (как любят повторять безответственные политики) “из другой страны”. В ней нет ничего конъюнктурного, она будто написана сегодня и для нас сегодняшних. И даже если кому-то хочется утверждать, что советский режим распорядился Победой не так, как следовало бы, то это ничего не меняет в мироощущении тех, кто штурмовал рейхстаг.
Поэтому сейчас перед нами две вполне современные и, несмотря на разную литературную природу, сопоставимые книги.
Но вот бросающееся в глаза различие между ними.
В книге Марка Солонина воссоздается начало войны, но никак не проявлен ее конец. Понятно, что такая задача автором перед собой и не ставилась и какие-то претензии ему в этом плане были бы неуместны. Но я вот на что хочу обратить внимание: если вообразить себе читателя, который ничего не знает о Великой Отечественной войне и читает исследование Солонина как “документальный детектив” (автор сам в одном месте так обозначил ее жанр), не зная наперед, как будут развиваться события дальше, то, как вы думаете, какую развязку сюжета он может предположить? Тут и вопроса нет: только разгром сталинской империи — скорый, безусловный и окончательный. Тем, пожалуй, и отступил исследователь от жанра классического детектива, что ни одной деталью, ни одним штрихом не намекнул на реальную развязку, которую заранее предусмотрела история.
А в книге Субботина о том, “как кончаются войны”, начало войны проявлено достаточно четко:
“Война началась для меня на западной границе… Я один из немногих — немногих оставшихся в живых. Один из родившихся в 1921 году.
Когда началась война, нам было по двадцать лет.
Нас почти не осталось.
В тот день — мы стояли тогда на окраине, в казармах города Броды, в которых до нас размещались польские уланы, — утром, когда еще не встало солнце, нас поднял с кроватей возглас дежурного: “Тревога!” Накручивая портянки, еще не проснувшись окончательно, мы никак не могли сообразить, почему нас разбудили так рано, да еще к тому же в воскресенье. Никаких тревог в воскресенье не полагалось”.
Кстати, и этот западно-украинский городок Броды, и упоминаемый позже Тарнополь (ставший потом Тернополем), и другие географические ориентиры, присутствующие в книге Субботина, есть и в книге Солонина: там и там описываются одни и те же события. И вот что мне кажется принципиально важным: ни малейшей деталью та сумятица, неразбериха, бестолочь первых минут, часов, дней войны, что изображает писатель, не противоречит жуткой картине, которую реконструирует по документам историк! Кстати, совершенно в тон основной книге, но гораздо более подробно начало войны воссоздает Субботин в прозаическом цикле “Старые казармы”, тоже вошедшем в “Роман от первого лица”. Есть там, например, и такой эпизод (один из многих). В ожидании обещанного начальством приказа, при полной бездеятельности и совершенном непонимании происходящего, в лесу отсиживается полк, выведенный из тех уланских казарм, — то ли толпа еще вооруженная, то ли уже безоружная. И вот они решаются сформировать танковую роту и двинуть ее — только куда? “Они двинулись к месту сосредоточения походной колонной, один танк шел за другим, и как только головная машина вышла из леса, по ней ударила наша зенитка, стоявшая на той же поляне. Легкая БТ сразу вспыхнула, как коробок спичек, и загорелась. В этой машине погиб башенный стрелок, с которым мы тоже были в одной роте, когда еще только пришли служить в декабре сорокового. Никто не успел выбраться. Эта была одна из первых наших потерь, больно отозвавшаяся в каждом из нас. Первый рубец”.
Так что же — Субботин все знал и задолго до Солонина рассказал, как это было на самом деле? Нет, речь не о том: Субботин видел и показал, а Солонин объяснил. Субботин развивает тот же самый трагический сюжет, но он сразу берет другой срез, сразу воссоздает его в другой плоскости. В выбранной им рамке событий просто нет места ни для верховного главнокомандующего, сделавшего ошибочную ставку в своей авантюрной игре, ни для “великой птицы” Кулика: молодые танкисты там, в своих казармах, и генерала-то живого ни разу не видели. Но зато крупным планом — вот они, эти двадцатилетние ребята, играми генералов и полководцев поставленные в безвыходное положение. Снова читаю “Как кончаются войны”:
“Ночью, в лесу, наскоро рыли окопчики, одиночные ячейки. Со своим старшиной мы копали одну — на двоих.
Никаких траншей, лишь наскоро, в ночь, иногда копали окопы, если успевали.
Только для того, чтобы назавтра их снова покинуть.
Только для того, чтобы пересидеть ночь и, если бы противник вздумал выйти на нас здесь, было бы где укрыться, на тот случай, если бы пришлось отстреливаться. Но, как правило, утром мы покидали эти ячейки, немцы нас обходили, были далеко впереди нас. Какие уж тут траншеи!
Из всего полка нас вышло несколько человек”.
(Наверно, там и зародилось: “Окоп копаю. Может быть — могилу…” — хотя написалось уже потом.)
Таким образом, для историка Марка Солонина “детективный сюжет” войны завязывается сверхсекретными, авантюрными и, как показало время, губительными распоряжениями Генштаба, для писателя Василия Субботина — рытьем вот этих окопчиков: чтоб только выжить, спастись. И оба правы! Не “по-своему” правы, а именно оба правы безусловно. После книги Солонина не остается сомнений в том, что государственная и военная верхушка ввергли страну в авантюру, которая вела к полной и неотвратимой катастрофе. Но катастрофа первых месяцев не оказалась окончательной лишь потому, что вот эти двадцатилетние ребята упорно рыли свои окопчики. Война была фактически проиграна на уровне “большой политики”, но все же она сразу началась и на личностном уровне — на уровне, проще говоря, души. И как-то обществу (и его духовным лидерам, и даже политикам) удалось почувствовать этот пробивающийся из недр общественного организма пульс, как-то удалось его поддержать, стимулировать. С этого и начался поворот, отсюда и тянутся корни победы — победы невероятно дорогой ценой.
Если посмотреть на дело с этой стороны, то многое из наследия военной поры получит объяснение: и неожиданные сталинские “братья и сестры”, и хрестоматийное симоновское “Если дорог тебе твой дом”, и настойчивый мотив многих военных повестей: от “благодушия” мирной поры через личностное, душевное включение в военную ситуацию к ожесточенному, не щадя жизни, противостоянию врагу (для примера назову из разных лет “В окопах Сталинграда” Виктора Некрасова, “Они сражались за родину” Михаила Шолохова, “Усвятские шлемоносцы” Евгения Носова, “Знак беды” Василя Быкова… Вообще-то очень многое можно назвать).
Получит разрешение и вопрос, мучивший меня с незапамятных пор: а почему, а зачем столько сил — и столько жизней! — было положено на штурм рейхстага? Ведь, если разобраться, так никакого стратегического значения это здание, похоже, в конце войны не имело (да и в начале тоже). (Примечательный эпизод книги Субботина — как капитан Неустроев не узнал в “четырехугольном невысоком здании”, которое “ничего собой не представляло” этот самый рейхстаг.) Другое дело, если бы там засели фашистские главари, но никто же и не думал, что они в рейхстаге, никто их там и не искал. А рейхсканцелярию, где они в начале штурма рейхстага еще находились, как раз и не штурмовали. После окончательного падения Берлина военный корреспондент Субботин случайно на нее набрел (об этом тоже рассказывается в его книге), особых эмоций при этом не испытал и не заметил, чтобы кто-то другой проявил интерес к этому теперь уже разоренному гнезду главных стервятников.
Но дело в том, что ход этой войны давно уже определялся не столько планами стратегов, сколько душевным порывом миллионов, и миллионам же нужна была понятная и убедительная цель — на уровне лозунга (“Наше дело правое — враг будет разбит, победа будет за нами”) и на уровне символа. Рейхстаг с момента прихода Гитлера к власти (знаменитый пожар, суд над Димитровым и т.п.) как раз и воспринимался как символ фашизма (а про рейхсканцелярию в народе даже, пожалуй, и не знали) — там же следовало поставить и последнюю точку войны.
Это в других странах за итоги войны ответственны политики и полководцы — у нас же она с первых катастроф и даже, если угодно, под их влиянием, с первых наспех вырытых в лесу окопчиков стала “отечественной”, “народной”, а потому и “священной”. Если бы не стала — мы бы ее точно проиграли в сроки, предусмотренные планом “Барбаросса”.
Вот это обстоятельство и предопределило место военной памяти в нашем национальном менталитете. Благодаря ему же зародились те подспудные — увы, болезненные! — процессы в общественном организме, которые протекают уже более шестидесяти лет. Отсюда — и портреты генералиссимуса над головами манифестантов, и не увядающие цветы у памятников “Маршалу Победы”, и память о войне — незаживающей раной. И благие попытки навязать обществу чужие модели развития, чужие рецепты процветания наталкиваются на эту же нашу ментальную особенность.
Но тут я уже коснулся темы, требующей особого разговора…