Опубликовано в журнале Урал, номер 4, 2006
В редакцию пришло письмо. Само по себе это и не удивительно — письма в редакцию приходят с завидной регулярностью. Но, к сожалению, большинство из них отличаются незавидным однообразием, содержа в себе, как правило, краткое приветствие и просьбу напечатать рукопись, выполненную обыкновенно на тетрадных листочках самым скверным почерком. Письмо, о котором сейчас идет речь, совсем другого плана. Это критический отзыв на критический отзыв. Автор — не кто-нибудь, а настоящая Черная Маска!
Черная Маска
Чужие
(Сергей Беляков. Чужие Дети. — “Урал”, 2005, № 6.)
Говоря, рецензируя, мы сообщаем свое. Так что и “Чужие дети”, пиша о Гумилеве, Вернадском, писали о своем, а не о Гумилеве или Вернадском. О судьбе России. Авторы настаивают, что ее можно спасти. Потому что пассионарии еще есть или, точнее, уже, наконец-то, кажется, появились. Самый необычный и невозможный, и видимо мистифицирующий момент — это тройное авторство. “Господин-товарищ” Беляков сам трижды повторил три фамилии авторов. Невозможность — потому что у каждого из трех А, Б и В, сидевших на трубе, свой Гумилев. Каждый “ошибается” насчет Гумилева по-своему. “Ошибается” закавычиваем, потому “неошибочного” Гумилева не существует вовсе.
Господин-товарищ Беляков хотя и раздраженно, но очень наблюдательно и знаменательно обнаружил вокруг намерений спасателей некую чехарду имен: к упомянутым Гумилеву и Вернадскому добавляются Маркс, Данилевский, Фрейд, Юнг, короче все те, кто при жизни не то, чтобы руки друг другу не подали, но даже не сели бы рядом опорожняться, а будь то возможно, то даже после смерти в гробах помногу раз перевернулись бы, возмущенные кощунственным их соединением в один флакон. Может ли колдовство из нагромождения имен великих, гениальных, прозорливых спасти кого-то или что-то? Ведь спасти должна некая реформа, некая реструктурализация, создание активов, перераспределение собственности, некие политические, экономические перестановки. То есть, надо просто на просто “сходить лошадью”, а “мистические пассионарии” — ни о чем. Но тройка авторов все же поминает всуе святые имена известных мыслителей.
Самое знаменательное, что авторы — числом три — названы “чужими”. Это уже современная голливудовская мифология. Шварцнигер с пулеметом в грязи продирается по джунглям, а где-то на ветвях — невидимый и кровожадный “чужой”.
“Чужие” здесь и есть “пассионарии”. Механики авторы не раскрывают (ведь ее нет, механика — технология, нечто установленное, узаконенное, профинансированное и так далее), но некие “чужие”, некие “монстры” спасут Россию. Не экономические и политические делишки, а некое изменение внутреннего стиля “новых чужих” спасут Россию.
Дискурс, форма речи, структура говорения, мысли и поведения должны поменяться. Уже без относительно к троице авторов и не примкнувшего к ним Белякова ясно, что дискурс-то точно меняется. Если мы материалисты, или хотя бы ученые, то под пассионарностью мы не можем понимать ничего, кроме изменения дискурса в сторону усиления его энергичности, количественной и качественной.
Авторы названы “чужими”, то бишь, подлежащими истреблению (читай в той же книжке журнала статью А. Бурштейна о “коричневой пуговице”). К издателям же пассионарных авторов должна быть применена мера пресечения: они должны признаться, что опубликовали авторов ради денег, и что им стыдно за содеянное.
Для остроты слога мы подпускаем иронию, но дискурс рецензента именно такой. Импульс агрессии и карательных требований рецензента зародился, судя по материалу, еще даже до прочтения брошюрки трех авторов. Агрессию вызвал сам заголовок “Зарождение пассионарной России”. И тут с рецензентом надо соглашаться — причина для возмущения есть.
Если речь идет о некой современной активизации российского социума — причем тут эти замшелые, дремучие Данилевский, Маркс, Энгельс, Гумилев, крестносцы, ноосфера? Эти “имена” не работают, как их не читай — слева направо или справа налево.
От них, как и от прочих мифологических фигур (Геракл, Один, Перун, Навуходоносор) остались лишь некая общая расплывчатая семантика. Это уже нарицательные, как “невтоны” у Ломоносова. Конечно, есть книги оных авторов, они могут быть прочитаны и они прочитываются, но в общем остатке — лишь нарицательная знаковость.
И это лингвистический факт. Когда говорим: “Гумилев”, мы лишь ритуализируем наше обращение к генезису народов, может быть, “гумилев” стало синонимом “этнография”. Говорим: “Вернадский”, это как оранжевый свет перед вспышкой зеленого, провозглашающего Эпоху Торжества Разума над неразумной Природой. Иногда даже говорят о ноосфере, как о континуальных семантических потоках, тонком информационном архиве, хотя исторический Вернадский ничего подобного не писал. Но “ноосфера” сегодня — это синоним духовно-культурной сферы, и от него нет смысла отрывать Вернадского. Позже это было названо информационной сферой, символическим пространством. А Гумилев и Вернадский — это просто наш национальный копирайт. Для пассионарной троицы это важно, ибо судя по фамилиям откровенно оканчивающихся на характерное для русского этноса “-ов”, они являются россиянами.
Из их пророссийской позиции не следует, что они националисты, которые настаивают на превосходстве одной или нескольких наций над другими. Просто раз они россияне, значит, для них важно обозначить родство с идеями, которые по некой советской инерции считаются порождением идеалистического запада.
Если Ломоносов надеялся, что российская территория родит своих невтонов, то троица пассионариев полагает, что весь спектр необходимых для новой активно-агрессивной России уже существует, русские невтоны уже создали и русский авангард, и русскую пост-философию.
Вопрос о наследии — вопрос о копирайте. Это нам нужно не юридически, а для души, чтобы горело пламя. Были Бахтин (означающий неизбежность диалога, многолинейность полифонии, буйство алогичного карнавала), был Лотман с его семиотикой, был Голосовкер с его “имагинативным абсолютом”. Упрощенно, символически говоря, чаша Грааля была, бывавыла (то есть, не в перфекте, мол, была и завершила свое бытийствование, а квамплюсперфектно и аористно: была и, возможно, есть до сих пор) в нашем символическом пространстве.
На прямую сказать нельзя. Ни сказка, ни дело скоро не сказываются и не делаются. Архетипная правда-матка открывается не усилиями разума-рассудка. Штудии академические не помогают.
Троица мыслит, констатирует, аргументирует. Но результат производит “другое” или “Другой”. Сон Бессознательного выстраивает нечто, незапланированное нашим рацио. Кто-то строит статую, в этой постройке есть некий замысел. Жрецы острова Пасхи воздвигли носатых истуканов, потом народ маленького полинезийского государства-племени восстал, уронил истуканов. Прошли годы и истуканов подняли, но поднявшие истуканов полинезийцы уже были благоверные христиане-католики, неплохо говорившие по-испански. Истуканы были те же, но смысл их был иной, теперь это туристическая экзотическая загадка, веселая туфта про НЛО.
Кто построил этот сюжет “Священная статуя — Восстание — Туризм”? Это построил Другой, это придумал Чужой. История Египта, история России повторяют эту пьесу с опрокидыванием статуй. В истории России это повторялось даже не одиножды: идол Перуна плыл по Днепру, большевики сносили соборы, младореформаторы переименовывали улицы и города, перетолковывали советские исторические догматы.
Почему господин-товарщ Беляков набросился на троицу “псевдогумилевцев”? Почему он обозначил их как “чужих” (себя вообразив, видимо, американским омоновцем)? “Набрасывание” в семитическом анализе текста означает самомаркировку, что-то вроде создание бренда, “я силен, если лаю”. Конечно, “слоном” он считает не физических носителей “священной пассионарной троицы”, “слоном” является “ЛЮБОЙ ЧУЖОЙ ПРОХОЖИЙ”. “Любой”, “чужой” и “прохожий” — здесь синонимы.
Дискурс Чужих и дискурс Рецензора отражают некую новую, современную тенденцию. Их собственный стиль, их мысли не важны, импульсивны, незавершенны. Классика ушла. Символический дискурс Другого, плывущего через подсознательное Чужих, превосходит их аргументативные, музыкальные слои. Другой не говорит о том, о сем, о “случайных прозаизмах”, о том “как государство богатеет и почему не нужно золота ему”. Другой-Чужой говорит функциями Проппа, “морфологией волшебной русской сказки”: добро победит зло. Чтобы его правильно и серьезно поняли. Потому что лишь “Дети” верят в Санта-Клауса, а для “Взрослых Чужих Детей” нужен Другой Санта-Клаус, без бороды и без елки. Поэтому падают воины острова Пасхи, поэтому песня про коричневую пуговицу, навевающая старую добрую кладбищенскую ксенофобию советского патриотизма, становится шуточной с диссидентской подкавыкой песенкой на бардовских тусовках, и наконец, объектом аналитики, так что мы обнаруживаем в гремучем барабане ритмы черного ночного шамана.
Особенность этого современного символического дискурса — в обнажении, в оголении символизма. Раньше мы верили в доброго Ленина, верили в добрых Солженицына, Сахарова, Международную амнистию, верили в семиотику и кибернетику. Но теперь мы видим, что и благоверный пионер, и бард с диссидентской фигой в кармане, и текстоаналитик совершают сущностно одну операцию — играют в символический бадминтон.
Короче, мы дошли до такой “чистоты” дискурса, что еще раньше, чем новоиспеченный автор какого-то текста или какой-то мысли откроет рот, мы можем ему сказать: “Засунь своей текст и свою мысль себе в ж…”. По форме это грубо и неприлично, но по смыслу правильно, потому что формула “добро победит зло”, “Россия воспрянет” не требуют “серьезных” доказательств. Это архетип-догмат.
И так что последним прибежищем “патриота-негодяя” является вероломная атака на архетип, на категорический императив и на “звездное небо над нами”. Свеженький пример — хохма от “Красной бурды” (“Наша газета”, # 24, 23, 06, 2005). “Слоган страны “Россия”!”: “Самая шестая часть суши!”, “У нас до хрена всего!”, “Мы Ленина видели!” или “Удачное сочетание балета и ракетостроения!” — и так далее, всего 40 слоганов, вдрызг высмеивающих прозаседавшуюся российскую пассионарность. Кое-что смешно. Но почему смешно, когда по улицам российских городов и сел бродят беспризорники, проститутки, педофилы, гостербайтеры, криминальные авторитеты, черные и белые пиарщики, пост-модернисты, наркобароны, коррупционеры, террористы, олигархи и прочие клоны? Почему и над кем смеется этот “красный бурдюк”?
Над всем. Над любой попыткой найти ответы в неких внешних и прочих обоснованиях. Добро, Россия, наша с вами гениальность и неотразимость не нуждаются в пиаре, это матрица, жест, постулат, это не зависит ни от чего. Обоснования наших внутренних и сокровенных поползновений не только смешны, но, как выразился бы Оскар Уайльд: “скучны , а иногда даже убедительны”.
Святое, важное, праведно-правдивое — икс-мир. Все излишне грандиозные храмы, мысли, трактаты и партийные программы, надстраивающиеся над этим творческим пульсатором, — профанация. Пусть Гумилев с Вернадским хоронят Фрейда с Юнгом, а мы — Иванушки-дурачки, у нас гремучий барабан, и никакой импортный с импортным коричневыми пуговками, с “их” “школами и школками” не перейдет границу нашего вечно бдительного веселого имени товарища Макса Штирнера “Я”.
Откровенно говоря (да простят меня ученые-гуманитарии), я не прочитал ни одной работы Фрейда. Но я всем рекомендую засунуть эти его работы в свои задницы. Так же можно это проделать и с работами тех авторов, которых я читавывал. Ибо добро всегда побеждает зло, а “Я” — это Магомет, Наполеон, Макс Горький, Кафка и Ктотамсейчассамыйглавный в одном. И это “одно” звучит гордо.
Наш пассаж — это не разборка с “глупым пингвином”, это актуальный арт-набросок той экзистенциональной территории, тех структурных оболочек, которые могли бы защитить мою гражданскую неприкосновенную суверенность. “Троица” назвала эту суверенность увядающим словом “пассионарность” (тюрки, этногенез, степь). Но символический, этимологический, потаенный план термина “пассионарность” означает “чувство, страсть”. Этот мотор, эта “электрификация плюс советская власть”, способная продвинуть нас в пятизвездночное далеко, в мир футуристического вечевого уклада — это бурлящий дискурс извергающейся лавы нашего не расшифровываемого до конца Чувства-Страсти.
Серега! Ты, конечно, молодец. Но с другой стороны, ты — сынок. Чепуху какую-то пишешь и думаешь, что так и надо. Ты дергаешься в этом устарелом дискурсе ямбов, хореев, классиков и неклассиков. Эти “трое” сообразили на троих от вечной русской тоски по проигранной революции, по проигранной перестройке, по профуканным святым и ботхисаттвам. Не верь ты всем этим “свидетелям иеговы”, нет и не было ни Пушкина, ни Гумилева, ни Маркса, нм Урбана Второго, ни Николая Четвертого. Поэзия, критика, историография, историософия, философия — это культурное гетто. И Чаадаев, и Мандельштам, и какой-нибудь Паксиваткин или Иван Петрович Сидоров — все графоманы, все чудаки. В этом заповедном первобытном мире можно жить тысячелетиями. Но не нужно. Валанчик не может в бесконечном паритете шнырять над сеткой, однажды он все равно упадет. В последнем сете проиграли мы, “чужие”. Но победа будет за нами, неграми с белыми зубами, чистящими черные сапоги мистеров-твистеров “золотого миллиарда”.
На этих нынешних наших властителях “Сталина нет”. Но и “Сталин” по нынешним “чужим” меркам — “лох”. Да и (между нами, девочками, говоря) и по тогдашним. Где взять такого пассионария, который бы не просто ругался всякими пост-модернистскими растабуированными словами могучего и великого русскоязычного языка, а чтобы не шестерил перед всеми этими сакральными фигурами. Да и богоборские младобольшевицкие вакханалии — тоже несерьезно. Атеизм — также помпезен как и фундаменталистская религия. Политика, история, экономика, “классическая литература” тоже бывают помпезны. Почему кто-то кого-то обыгрывает? Потому что победитель — не так помпезен.
Сила, понимаешь ты, в правде. Так что ты продолжай, пиши, рецензируй. Но все эти турки-сельджуки, арабы-кочевники, татаро-монголы — это не шашки-шахматы, где контора запишет каждый ход и каждую рокировку, там полная путаница, которую не под силу распутать даже академикам, вроде Фоменки и Носовского * . Исторические экскурсы — это вещи оперативно-тактические и все, что мы можем сказать об Александре Македонском — это то, что самураи произошли из Самары. Про метафизическую же глубинную истину мы уже высказались выше. Можно было бы продолжить (символы — вещь бездонная), но краткость — сестра таланта, так что, памятуя о поре узнавания чести, обрываем наш информационный монолог в самом, надеюсь, неожиданном месте.
* В имени “Носовский” как и в носах идолов с острова Пасхи, как и в “Синих носах” актуального художника Александра Шабурова (современного русского “дали”, “леонардо”, “малевича”), в “Носе” незабвенного Н.В. Гоголя присутствует “нос”. Этот “нос” как раз архетипно символизирует все то, о чем и говорится в нашем эссе. “Нос” — древняя известная мифологема, символ одновременно пассионарности и личностности, доходящей до неприличия, ибо за нос водят, нос синеет, нос отпадает, в носу ковыряются, нос показывают, нос символизирует фаллос и так далее.
Итак, постмодернизм жив! Ура? Пишите письма, уважаемые читатели, и пусть каждое будет столь же концептуальным, как письмо Черной Маски.
Ваш станционный смотритель