Опубликовано в журнале Урал, номер 4, 2006
Виктор Рыльский. В жаркий полдень на берегу моря: Повести, рассказы. — Челябинск: Изд-во “Фрегат”, 2005.
У этой книги не было литературного редактора; во всяком случае, такого участника “проекта” я в ее выходных данных не обнаружил.
Читателю обычно до редактора нет дела: он “потребляет” готовый “продукт”, и кому интересно, о чем спорили и какие вопросы в процессе подготовки издания решали автор и рядовой участник издательского процесса, чья фамилия обозначена в выходных данных мелким шрифтом? В писательских кругах имеют хождение две легенды о редакторе. Согласно одной из них, он чуть ли не заново переписывает рукопись, делая сами знаете из чего конфетку; согласно другой — превращает мощное живое дерево в телеграфный столб. И та, и другая удобны нынешним издателям, ибо дают повод многим из них сэкономить на сотрудниках этой профессии. Не стану лицемерить: обе легенды родились не на пустом месте, но все же больше питает их не реальный литературный опыт, а недоброжелательность или амбициозность. Надо бы о роли редактора поговорить всерьез, да здесь не место, так что ограничусь наглядной аналогией: зачем чемпиону мира тренер?
О редакторе я заговорил здесь потому, что первое впечатление о книге Виктора Рыльского: ах, как не помешал бы ей хороший редактор — со вкусом, чувствующий форму, знающий толк в литературе!
Думаю, такой редактор сумел бы убедить автора, что ну никак не нужны здесь ни предисловие “От издателя”, ни тем более обширное интервью с автором “литературного обозревателя”. (Кстати, “литературный обозреватель” — это не профессия, не звание, а должность при каком-то издании. Должность эту может исполнять критик, журналист, писатель — да хоть бы врач или, скажем, инженер, лишь бы у него были вкус, кругозор, бойкость пера и позиция, соответствующая профилю и позиции издания, которое его выбрало. Вот тут бы и указать, что это за издание, — увы, не сочли нужным.)
Но я, конечно, понимаю, зачем поставлены вступительные материалы: как-никак это первая книга Виктора Рыльского на Урале, читатели его имени раньше, скорее всего, не слышали (хотя могли обратить внимание на две интересных публикации в “Урале” в 2005 году). Между тем на Дальнем Востоке, откуда он к нам приехал года полтора назад, он добился серьезного признания: получил премию губернатора, его творчеству в Амурском областном музее посвящена специальная экспозиция. Согласен, об этом стоило сказать, но не так же! Здесь издатель сразу навязывает мне, читателю, оценки, никак им не мотивированные: “изящность стиля, великолепный язык, остроумные диалоги”… Пусть это правда, но в такой подаче это выглядит тривиальной рекламой, которая сразу ставит книгу Виктора Рыльского в абсолютно чуждый ей литературный ряд. “Обозреватель” же заставляет автора рассуждать о себе так: “У меня все вынашивается. Накапливаются наблюдения о жизненных ситуациях, диалоги, реплики, которые где-нибудь мелькнут строчкой, абзацем, эпизодом, развернутым действием”. Или: “Я знаком с квалифицированным разбором моих произведений людей…” (Попутно: как вам такая “изящность стиля”? Но это упрек не автору? а “обозревателю”.) Продолжу, однако: “…людей, много читающих, много издающих”. (Называется несколько известных в литературе имен.) И далее: “Такого издателя на мякине не проведешь, и он говорит, что мне ничего менять не надо”… Да, искренне жаль, что не оказалось рядом опытного, знающего редактора, который бы объяснил, что по законам психологии восприятия такие вот посылки рождают читательскую установку, прямо противоположную ожидаемой: а ну-ка, дескать, посмотрю, как там у тебя все вынашивается; а ну-ка посмотрю, так ли уж ничего не надо менять! И уж будьте покойны? найдется к чему придраться.
Иное дело — начать бы книгу прямо с первого рассказа:
“Автобус вырвался из душных объятий города, вздохнул железными легкими и стал набирать скорость.
Пора была сенокосная. Мелькали разноцветные рубахи косарей. Вокруг заросших болотцев стояли рыбаки. С телеграфного столба, вонзая когти в дерево, слезал монтер. “С когтями, а не птица, летит и матерится”, — сказал один из пассажиров. Ехать стало веселее”.
Да из этих нескольких строчек об авторе вычитывается больше, чем из обоих предваряющих их в книге рекламных материалов! Я не настаиваю, что это шедевр словесности, который можно поставить в ряд с знаменитыми зачинами классических произведений. Но абсолютно же ясно, что дальше вас не ожидает ни угрюмая серьезность “почвенников”-семидесятников, ни разнузданный стеб литературных “маугли”, выросших в джунглях рынка.
Интонация — это, пожалуй, самое примечательное, что найдет читатель в этой веселой и грустной книге. Издатель (раз уж его предисловие есть, так не будем его игнорировать) утверждает, что “характерный признак прозы Виктора Рыльского — ирония. Он не щадит своих героев, ставя их под прицел своего насмешливого взгляда”. Да ну, да ну — совсем не выглядит автор этаким беспощадным обличителем, и отношение его к своим персонажам и к тому, что с ними происходит, с понятием иронии соотносится не без натяжки. Что-то тут другое, и если это другое плохо поддается определению, так это верный признак того, что у писателя есть свой голос и свое место в литературе.
Нет-нет, тут все-таки не ирония, а скорее воплощение некой мировоззренческой модели, основанной на богатом и разнообразном житейском опыте. Писатель не формулирует свой вариант “законов Мэрфи” или “принципов Питера”, но что-то подобное ощущается в щедро и ярко представленных им эпизодах жизни. Например, как сельское хозяйство поднимали: “У нас, когда борьба за высокие урожаи пошла, самолеты, как в войну, пикировали, посыпали и поливали поля с утра до ночи каждое лето. Грузили яды вручную, без респираторов, ну и… А потом дети сопливые пошли”. Или как вели переговоры о погашении долгов председатель колхоза и председатель общества слепых (“незрячие помогали зрячим”) — дело кончилось грандиозной пьянкой районного масштаба. Или как дед Рогожа (конечно же, ведущий свою родословную от Щукаря, да как его обойти?) выдвигает идеи поднять колхозное хозяйство, разводя либо крокодилов, либо кенгуру. Тут естественно всплывает тема дураков (“Деревня без дурака — не деревня, но чтобы двадцать — явный перебор”), которая потом прорастает множеством сюжетных вариаций, так что постепенно начинается путаница: где тут колхоз, где психбольница, где советско-болгарско-польский молодежный симпозиум, а где и вовсе российско-китайское предприятие, на котором зарабатывают деньги то ли нырянием в ледяную воду, то ли продажей ржавых металлических барж, которых на самом деле и не существует. А разве высказывание великого человека: “Кто не был на Стене (имеется в виду великая китайская стена. — В. Л.) — тот не мужчина” — не атрибут того же вселенского дурдома?
Тут, кстати, важно подчеркнуть, что “собранье пестрых глав”, каким предстает книга Виктора Рыльского (в ней рассказы соседствуют с повестями, которые можно воспринимать то как путевые заметки, то как коллажи из писем, то даже как развернутый фельетон), при заметной стилистической разнородности (все-таки надо бы хорошему автору поработать с хорошим редактором!), отличаются, я бы сказал, мировоззренческой цельностью. Повествовательное пространство ее — от китайского Даляня (бывший российский Дальний) до Амура, от Амура до Урала и Москвы и далее до бывших “братских соцстран” — живет, в общем-то, по одним человеческим законам. Автор подчеркивает это обстоятельство, наделяя практически всех главных персонажей одним и тем же именем Саша. Я бы, впрочем, не решился придавать этому приему сколько-нибудь весомое значение. Гораздо прочнее объединяет вещи, собранные в книге, интонация, суть которой не в осуждении и не в оправдании, а в печальном понимании, созвучном с знаменитым гоголевским: “Скучно жить на этом свете, господа!..”
Валентин Лукьянин