Сказки закрытого города
Опубликовано в журнале Урал, номер 4, 2006
Тамара Ветрова — филолог, преподаватель истории искусств, автор ряда работ по проблемам детского творчества. Юмористические рассказы публиковались в журналах “Магазин”, “Стетоскоп” (Франция), “Урал”. Лауреат премии журнала “Магазин” (1999 г.). Живет и работает в г. Лесном
Мы живем в маленьком городе. По периметру наш город окружен забором с колючей проволокой. Много лет назад этот забор указывал на то, что наш город — особенный (а он и был особенный: секретный). Естественно, мы гордились…
Но вот прошло много лет, и кое-что изменилось; например, мир вокруг нас. Но в том-то и дело, что мы, окруженные своим забором, этого не заметили; забор оказался куда выше, чем виделось вначале… и тут, внутри, все представляется иным, даже с трудом верится, что снаружи есть другой мир.
Вот почему я придумала сказки закрытого города. Мне пришло в голову, что мир за забором — зазаборье ничуть не менее причудлив, чем мир за зеркалом — зазеркалье .
Конечно, в этих историях полно чепухи и оправдываться мне особо нечем (исключая, пожалуй, то, что писала я эту чепуху с удовольствием). Ну и еще: если человека надолго запереть в доме — неважно, плохом или хорошем, — трудно сказать, какие фантазии придут в голову этому человеку… и этому дому… Я и сама охотно почитала бы другие истории, но их пока нет, поэтому остается утешаться тем, что это всего-навсего сказки закрытого города.
Луна — Кремль
Теперь уже всем известно, что Кремль находится на Луне. Снизу он слабо различим, зато сверху все видно очень хорошо. Отдельные люди или целые коллективы видны точно так же отчетливо, как, к примеру, Дворец Съездов в программе “Время”; каждая лестница, каждый выступ… Кто-то может спросить: а зачем обитателям Луны понадобилось так пристально разглядывать нас, далеких, как муравьи? Все очень просто: это наблюдение нужно не им, а нам — чтобы мы, в глупейшем хаосе, не передавили друг друга, а, запутано наоборот, действовали организованно, как сотрудники дорожно-постовой службы. И вот, повинуясь рукам этих крепких бригадиров, мы красиво чеканим шаг, не замечая прочных нитей, с помощью которых двигаются наши руки и ноги: Луна-Кремль, Луна-Кремль, Луна-Кремль.
Глава 1
Нина Андреевна Вертилина совершила открытие. Вот, спрашивается, как? Тем более что кто-то упирает на то, будто у нее нет внутренностей. Нету! Но как же, в таком случае, она проходила курс лечения в профилактории? Что лечила? Тем более непонятен слабый гул, который она издает при ходьбе; гул, дребезжание… Это что, арматура? Короче говоря, неразберихи предостаточно. Этакие бесперебойные труженицы, подобные Вертилиной, вечно порождают мифологию. Тут ведь важно что? Тут важно не усомниться, а это как раз крепкое место Нины Андреевны.
Нина Андреевна Вертилина работала в школе не первый год, она намеревалась довести своих учеников до могилы, то есть, собственно, работать, пока бьется сердце; школу без нее представить было никак нельзя; она была что-то вроде неразменного пятака, как ни хватись. Ну а в школе все исключительно запутано — ради выполнения учебного плана; плюс загадочный запах конюшни. А даже случайный мечтатель знает, что лошадей в школе нету… Но вот, однако же, держится стойкий запах конюшни и таинственный дух погони; прерия, саванна? А быть может, сель? Или сель как раз сползает вниз с горы? Неясность, неразбериха…
И вот эта Вертилина совершила свое открытие, хотя кто-то еще помнит, как она, с цифрами в руках, в рамках конференции, которая, безо всяких сомнений, называлась “Родные просторы”, напирала на факты; факты, аргументы… То есть все произошло до такой степени неожиданно, что никто и не приметил, как распаренную учительницу понесло; этот ее доклад был как горячий скакун (вот ведь как не помянуть конюшню!); и вот, дождавшись, по сложившейся традиции, полной тишины (а напрасно! Лучше бы стоял шум, гомон), — Нина Андреевна заговорила, на чей-то взгляд немного неожиданно, о Ферганском канале имени Сталина; и что, оказывается, при строительстве Ферганского канала был использован 117881 кетмень, 63105 лопат, 62298 носилок, 33207 ломов, кирок и топоров, 14000 ведер, 4800 бочек и баков, 9926 паласов и 3250 ковров! то есть были и ковры, и паласы! Вообще был Ферганский канал имени Сталина — во всяком случае, так выходило, если опираться на доклад! Чудесным обстоятельством, впрочем, можно счесть даже не этот Ферганский канал; что ж, такое очень даже можно себе вообразить; а чудесным обстоятельством, несомненно, было то, что никто ничего не разобрал! Никто! Ученики, залепленные жвачкой, созерцали собственные пейзажи, а учителя втихомолку сверяли учебные планы, чтобы их завтра с утра не расстрелял завуч. Таким образом, Нина Андреевна, никем не останавливаемая, продолжала валиться в пучину бреда; этот бред накрыл ее, точно вешние воды, что, в общем, легко объясняется: Вертилина переутомилась; работая днем и ночью как лошадь, любой переутомится.
В общем, Нина Андреевна добралась в докладе до Н.В. Гоголя и прочитала, прищурясь в свои листочки, вот что:
— Н.В. Гоголь писал о Кремле, подразумевая птицу-тройку; как летит она, вьется клубами над разинутыми от удивления русскими людьми… открыты рты ветру, что скачет, крутя народы и государства, и все несется, будто чудо-еж с горы, тыча перстом: ты… ты… ты… — и далее, далее… А в кремлевских окнах торчат, вытаращившись на зарю человечества, железные вожди и их товарищи маузеры… Холодная голова, горячее сердце, чистые руки; ничего, товарищ! Но молчат железные герои, ни звона, ничего, лишь ветер играет железным прахом; прощайте, товарищи, вы сложили свои головы, и вот теперь они лежат… Кто, кто тебя выдумал, птица-тройка, и почему тебя три? Нету ответа.
Итак, птица-тройка проскакала, незамеченная, мимо; и только одна старенькая учительница с локонами, похожими на бакенбарды, не без горечи заметила вполголоса, что тройка сейчас становится для большинства вполне удовлетворительным баллом — взять хоть последние диктанты! И она сунула эти диктанты под нос другой учительнице, помоложе и пока лишенной бакенбардов; бледненькой учительнице, которая анемию уже приобрела, а бакенбардами еще не обзавелась… В общем, молодая учительница, не сопротивляясь, приняла мятую пачку листочков и, не придумав ничего другого, принялась читать. А читать диктанты не всякому по плечу, и вот молоденькая учительница с перепугу вообразила, что у нее подскочило давление; или упало? Короче говоря, она перепугалась, что ничуть не удивительно. Шевеля губами, она читала:
Селезень
Жил на краю деревни селезень. Бесстрашно подходило красивое животное к крестьянским дворам, заливистой песней радуя ребятишек.
Кончилось лето, пришли холода. Куда бежать селезню? Вася и Володя построили конуру. Хорошо в тепле жевать зеленых гусениц! Спасибо, ребята!
Молоденькая учительница почувствовала рези в желудке.
— Тут, тут читайте! — твердила учительница в бакенбардах. — Тут даже деепричастных оборотов нету, а тройка на тройке!
Дальше было написано:
Бандит
Наступила ночь, замерцали далекие звезды. А на улице бандит! Идет по улице Горького, метко стреляет из пистолета. Вдруг милиционер. Милиционер как закричит: “Стоп! Красный свет!”
Испугался бандит, лег на землю и умер.
Какая тишина!
— Тройка на тройке! — торжествующе проговорила учительница-ветеран. — Тройка на тройке сидит и тройкой погоняет! — добавила она, чтобы как-то разрядить обстановку.
Молодая учительница прочитала:
Друзья
Вова и Никита — друзья. Хорошо вдвоем ходить туда и обратно! А тут гололед. Никита сломал ногу Вове. Ребята не унывают: вместе решают задачки и учат стихотворение.
Вот так дружба!
— Нина Андреевна, — торжествуя, скрипела старая учительница, — не боится средств художественной изобразительности. В то время как далеко не все мы… Кто тебя выдумал, тройка? — и она шутя ткнула молодую учительницу в плечо карандашом.
Открытие (а пора вернуться к открытию Вертилиной) должно стать подарком горожанам. Нина Андреевна додумалась до этой идеи самостоятельно и теперь вот сидела, красная от удовольствия, стуча по столу карандашом. Благо горожанам, как ни поверни… И одним ли горожанам? О, не одним только; всем прочим также благо, без сомнения… Кто эти — все прочие? Что же, это не тайна: другое население, пусть и по ту сторону границы; птицы, животные; хотя животные, лишенные человеческой опеки, имеют весьма идиотский вид; в высшей степени неопрятный… Достаточно припомнить того так называемого воробья, виновника инцидента… Нина Андреевна сама случайно расслышала, просто прислонив ухо к двери, глупейший разговор восьмиклассника Клещева (которого, естественно, все называли Клещ) и молодого практиканта Дмитрия Алексеевича, лишенного, к сожалению, педагогической хватки; что толку сидеть за столом, будто покойник? Его практика длилась только третий месяц, а он уже походил на покойника?!
В общем, не намереваясь подслушивать, а просто прижав ухо к двери, Нина Андреевна разобрала.
— Она, такая, говорит: воробей был ученый, в смысле подученный… А иначе будто не насрал бы!
— Кто говорит? — спросил похожий на покойника практикант.
— Ну кто, — промолвил Клещ, и Нина Андреевна по звуку догадалась, что он плюнул в цветочный горшок. — Нина Андреевна. А воробей насрал на голову, а попал на шляпу. А мою мать затаскали…
Тут, видно, практикант попытался разобраться в ситуации (а там и разбираться было нечего! а просто осадить!).
— То есть, — уточнил он, — на голову Нины Андреевны попал птичий помет?
— На шляпу, — поправил Клещ.
— А обвинили в происшествии тебя?
Клещ, радуясь, что все разъяснилось, засмеялся.
— Воробьи, насколько я знаю, мало поддаются дрессировке, — разобрала Нина Андреевна задумчивый голос практиканта.
— А этот каждый день ей на голову срал, — добавил Клещ новую деталь.
Тогда в дальнем конце коридоре застучали чьи-то шаги, и Нине Андреевне пришлось отступить; а теперь вот выходило, что ее открытие послужит практически всем, кто заинтересован… Вертилина бросила случайный взгляд на окно и с удовлетворением отметила, что наступил вечер, а в вечернем небе зажглась луна.
Глава 2
Существует известная картина “Владимир Путин на берегу моря Лаптевых”. Но не все тут верно. Это не море Лаптевых, а впадина имени Ю.А. Гагарина; и это не Владимир Путин, а Сергей Шойгу. Картина написана в натуральную величину, а впадина похожа на красиво изогнутую лохань.
Сергей Шойгу пока не рисковал спускаться в самый низ, а прохаживался по берегу, поглаживая подбородок. Пыль лежит на Луне тут и там, и пока на Луне нету жизни, пыль напоминает одеяло. Среди расставленных утесов Шойгу действительно красив и наряден, особенно в профиль. Заметив какую-то мелочь, он без паники потирает руки. Первое время Сергею даже хотелось, чтобы состоялась какая-то, быть может, и опасная встреча; это мог бы быть коршун, вышедший из-за каменного укрытия. Возможно, эта мечта и отдает простодушием, но когда тому же Шойгу пришлось принимать решение, он так крепко хватил ладонью по столешнице, что побежали трещины! Притом что температура была ниже среднегодовой на два градуса! Ныне ему выпало мерить шагами лунную пустыню, и, чтобы подкрепить себя, он пощелкивал пальцами, как школяр (это они проделывали с ребятами еще в техникуме).
Сергей Шойгу понимал, что работы по горло (а он умел принимать решения, а потом и спрашивать. Спросит, прищурив брови, приходится отвечать). Шойгу нравилось, чтобы пуговицы были начищены, хотя многие и застегивались на молнии. Однако вычищенные пуговицы — все равно что твоя личная бляха. Они не дают раскиснуть, как кисель, если случится принимать решение.
Ступая по Луне, Сергей Шойгу отмечал, как пустынна эта каменная цитадель. Хотя и тут было свое население, отмеченное в циркулярных бумагах. Шойгу сам отлично знал не менее девяти человек — они также были жители Луны. Каждый что-то делал на своем участке не хуже муравья (Сергей со смехом выговорил про себя это сравнение, прекрасно сознавая, что назвать работника муравьем не обидно. Муравьи чистоплотны и молча справляются со своей задачей). Сергей Шойгу только крякнул, сдвинув брови, и отправился восвояси в сторону серых холмов. Некоторое время спустя от его фигуры не осталось ничего, кроме пятнышка.
Вглядевшись попристальнее в знакомую картину, Нина Андреевна Вертилина поймала себя на том, что ласково улыбается. Созерцание лунного ландшафта не было для нее новостью; она, как и другие горожане, понимала, что лунная крепость опекаема специалистами, которые с этой высокой (в пересчете на наш календарь) позиции, в свою очередь, опекают земное население; Луна (что понятно и школьнику) позволяет до невозможности расширить обзор.
Нина Андреевна, с ее опытом, стажем и авторитетом, не любила фантазий (называя их не особенно приличным словом: фантомы); она, как и всякий другой горожанин, прекрасно понимала, что устройство мира — вещь незыблемая, как, допустим, твой собственный трудовой стаж; каждая строчка или цифра там вырублена топором — то есть, собственно, ее не вырубишь топором… И все же, наблюдая передвижения лунных лидеров, Вертилина догадалась; ей открылся смысл таинственной механики, и вот теперь она ласково улыбалась, разглядывая старых знакомых…
…Два дня Сергей Шойгу передвигался по Луне, наступая на мертвые камни. Наконец он встретил еще одного поселенца, в таком же точно сером костюме, красивого и плотного человека. Того тоже звали Сергей (будто клятва какая-то, а?); тот второй был Сергей Миронов и, помимо костюма, носил плащ с поднятым воротником. Походка у него была такая, что образовывала бурунчики. Сергей Миронов сурово смотрел на камни и дыры, которые кое-где встречаются на поверхности Луны (а Шойгу смотрел чуть поласковее, но Бог с ним!). Шойгу вообще смотрелся как какой-нибудь Джуманджа (если только Джуманджа был человек, а не что-то еще); ходил, прищуривался без особого смысла и безостановочно принимал свои решения. От этого, честно говоря, недолго было заболеть, и Шойгу действительно пару раз болел, выходил из строя…
Сергей Миронов отсчитывал шаги. Иногда он поднимал ногу для дальнейшего шага, но не опускал — из-за особенностей лунного пейзажа. Тогда-то Сергей Миронов больше всего походил на глиняного спортсмена (а такие памятники знают на Земле).
Сергей Шойгу и Сергей Миронов переговаривались между собой (настолько, насколько это не вредило работе).
Сергей Миронов: Конкретнее?
Сергей Шойгу: Можно… почему же… тем более…
Сергей Миронов: А конкретнее?
Сергей Шойгу: Что ж… тем более что… если вразвалку, конечно…
Сергей Миронов: Четче, конкретнее.
Сергей Шойгу: Гнать взашей, чтобы неповадно, а то повадились.
На Луне темнеет быстро, и было довольно слабо видно, как Сергей Миронов проделывает свои упражнения. Только разносилось, как он считает до десяти, ни разу не сбившись, даже и для смеху… Это был очень аккуратный человек, вариант современного Мойдодыра. Посреди лунной пустыни он считал до десяти и обратно, не давая себе ни в чем усомниться. Кое-как катилось время, а Сергей Миронов действовал практически без единого сбоя. Как-то на одном из портретов известный художник изобразил его в образе северного оленя, ветвистого и неподвижного. Этот олень молча взирал на свою тундру (а художник, будучи мастером своего дела, нарисовал оленя в полный рост и чудно покрыл охрой); и вот он молча смотрел в сторону горизонта — а в тундре, куда ни глянь, горизонт… Миронову картина понравилась, и он даже ощупал голову, нет ли там рогов, до такой степени тот художник был реалистом.
Если сравнить Сергея Шойгу и Сергея Миронова, то по всем приметам выходило, что они один красивее другого. Приблизив глаза, можно разглядеть, что и тот и другой достойны и могут претендовать; на обоих старательность оставила свои следы — царапины, выбоины… Трещины…
Но если, к примеру, посмотреть на их фигуры издали, даже и с помощью специального снаряда, то видно немногое. Землянин может разглядеть лишь два небольших столбика, лишенных опознавательных примет. Эти приметы съедает расстояние между Землей и Луной, как ни бьются ученые…
Тут мы подбираемся к открытию Нины Андреевны Вертилиной, до сих пор знакомому только по косвенным намекам. Это было единственное в жизни Нины Андреевны открытие, потому что, по своему характеру, она не могла бы открыть и механизм действия простого карандаша (и не по глупости! А просто карандаш ей был не нужен, а хватало одной только шариковой ручки с красным стержнем для исправления ошибок в школьных тетрадках!).
Это свое открытие Вертилина совершила не потому что ее отличал какой-то уж непомерный могучий ум (хотя и ума было не занимать); а скорее в силу того, что все происходящее вокруг ей не нравилось; начиная со жвачек! И этих хамских причесок у девочек…
И это не мелочи, а обыкновенное чувство долга. Так что Нина Андреевна негодовала не шутя, как говорится, до полного помутнения.
Достаточно припомнить, как та же Нина Андреевна (а она, как и многие ее товарищи, отличалась невероятной ловкостью, так что, доведись, поймала бы и птицу, если бы ту угораздило залететь на опекаемую ей территорию, на эту гиблую широту) — так вот, Нина Андреевна могла поймать бегущего ученика двумя пальцами. И ловила! А выловив, тут же принималась допытываться, куда, собственно, он бежал? Вот куда? Пойманный же обычно ничего этого не знал и молча стоял, окруженный испарениями.
И вот, действуя подобным образом, Нине Андреевне как-то посчастливилось выловить довольно крупную дичь — здорового, но неповоротливого девятиклассника. Вблизи тот оказался даже выше, чем почудилось распаренной Вертилиной; он глядел сверху на вцепившегося в него педагога-ветерана.
— Понимаешь, кто перед тобой? — задала свой вопрос Нина Андреевна.
— Ну, — сказал на это дурак-девятиклассник.
— Нукай с матерью, — легко парировала учительница, и разговор на время увял.
Тем не менее Нина Андреевна крепко держалась за неизвестного наглеца, не выпуская добычи; даже непонятно, чем бы происшествие могло закончиться, возможно, Вертилиной пришлось бы размыкать челюсти и вливать внутрь настойку для здоровья, но зазвенел звонок, положив конец воспитательной операции.
Кому-то подобное приключение может показаться смешным, но сама Нина Андреевна в этом ничего смешного не видела. Ни в этом, ни в чем-то другом. Ее организм вообще не был предусмотрен для смеха; даже рот отворялся с известным ограничением. Зато оставшиеся силы Вертилина отводила заботе об авторитете. В голове ее сидела немного странная мысль о том, что для учителя нет ничего важнее авторитета. Можно и не искать! Потому что перво-наперво надо себя уважать, а не давать оплевывать, как свиней! Вот именно, свиней, через которых всякий переступает, как хочет! Иначе им не видать авторитета, который должен быть для их же пользы и качества знаний, не исключая, разумеется, и учебный план…
Кто в такие минуты слушал Вертилину, понимал, что какой-то неявный смысл кроется в пылком бреду, а кто не слушал, понимал то же… Но особенно всем нравилось, когда учительница говорила про факел (напирая на художественные средства изобразительности). Она сказала: “Когда не горишь, то тлеешь в грязи”. Право, так и сказала, слово в слово. То есть Нине Андреевне чудилось, что раньше все было не так и люди горели, как свечки, в высоком смысле этого слова. Мучаясь по этому невинному поводу, она и додумалась… Конечно, имело смысл посоветоваться, быть может, и написать в высокие инстанции — просто ради укрепления уверенности, которая, правда, и так сидела в Вертилиной. Но в том-то и дело, что высокие инстанции были и точно высоки; Луна есть Луна… Времена меняются, неохотно признавала Нина Андреевна, и если прежде мы ловили свет Кремлевских звезд и отсчитывали бой часов на Спасской башне, то ныне смотрим вверх, на лунную громаду… Хорошо ли это? Тут Вертилина не бралась судить и смотрела, прищурясь, на Луну, вглядывалась в одинокие столбики, схваченные туманом; каждый такой столбик был человек, от решения которого зависело все подряд на Земле. Издали столбик, а вблизи — человек, принимающий конкретные решения. Много лет назад тот же Сергей Шойгу, будучи недорослем и живя в ту пору на Земле, написал рассказ для школьной стенгазеты и получил под нос фигу. Этот рассказ не понравился его учительнице черчения (а та была идиотка, в чертежах разбиралась слабо). Сергей Шойгу заревел тогда, плюнув на гордость, а рассказ, видно, все где-то лежит… Сочинение называлось “Смелая птица”.
Смелая птица
Некий человек сидел в тюрьме, будучи от природы смел и горд, как птица. Ни на что не обращая внимания, включая и холод, и сырость, тот человек вглядывался в клочок голубого неба, замышляя побег. Но тюрьма была покрепче, чем замок Ив — очень крепкая… А за стенами этой тюрьмы жила гордая птица, питаясь своими набегами на окрестности. Она рвала свою кровавую пищу пред глазами узника, а тот лишь глядел с завистью. Наконец человек и зверь безмолвно договорились о побеге. А дело в том, что птица, за гордый и крутой нрав, приняла узника не за человека, а также за птицу! Она ему предложила побег. Она ему сказала, что давай улетим, что ты также вольная птица! Приглашая узника в голубые горы за тучей, птица представляла, как вольно им там будет житься, породнившись с ветром.
Вот и все сочинение, но кто-то просто говорит, а Сергей Шойгу взял и написал. На Луне не было ни птиц, ни людей, а работы хватало. Сергей вспомнил, как трудно принимали Закон о лошадях. Хотя на Земле лошадей сколько угодно, Земля не Луна… К осени все же приняли Закон о лошадях; на первый взгляд это неширокий закон, но вот же приняли… В ходе обсуждения, однако, обнаружили, что успели перезабыть, как выглядит натуральная лошадь; то есть не рекламная картинка, а лошадь — чтобы и копыта, и хвост… Или грива? Призвали казаков. Те явились, гремя снаряжением; в зале, из-за их окаянного чувства долга, сразу стало трудно дышать. Расправив груди, казаки отдали честь, ибо у них так заведено: всегда и до последней капли. Услыхав про лошадей, загомонили; выяснилось, что вопрос хорош и что уж давно пора… Отметили, кстати, что иная лошадь, из-под правильного казака, хороша и в Парламенте — а ежели кто сомневается, то пускай поспрошают стариков, а уж те не соврут — для чего врать? Все одно помирать, а лошадь — добрый товарищ. Так, расправив усы, проходили консультации с представителями казачества. И прошли бы с богом, когда б не один свихнувшийся депутат-невозвращенец; тот выскочил с инициативой разрешить смертную казнь для лошадей, ежели лошадь усомнится… От этого предложения многие занедужили, и неизвестно, прошло ли…
Размышляя, Вертилина не бездействовала, а нашла ножницы — необходимый для осуществления ее плана инструмент. Этот план был прямым следствием чудесного открытия.
Глава 3
Вертилина любила стихи, во всяком случае, — ничего не имела против. И это естественно, поскольку стихами можно обрисовать примерно то же, что и нормальными словами. Стихи не мешают говорить о каких-то законах человеческого общежития, привычках… Тот же Некрасов, к примеру — известный поэт с устоявшимися обязательствами, даже и внесенный в учебник… Нина Андреевна назубок знала биографию этого соискателя; это была крепкая биография в ряду других биографий.
…Некрасова звали Николай Алексеевич, это открытие принадлежит его матери. Имя же матери Некрасова неизвестно, как и имя его отца. Вот почему можно чаще всего встретить записки о Николае Алексеевиче Некрасове, хотя были и другие.
Так случилось, что Николай Алексеевич Некрасов никогда не бывал на Волге, хотя много раз собирался. Он рассказывал своим товарищам о прихотях великой русской реки, как она петляет, петляет… И вот однажды, распалясь, Некрасов даже приврал, как его младший брат сам собой проехал Волгу из конца в конец на лодке, запряженной бурлаками; будто бы он, этот брат, отчаянный любитель быстрой езды, все кричал бурлакам, чтобы те запевали песню, а те пели кое-как, невзирая на музыкальность. На деле же никакого брата у Некрасова не было, даже двоюродного, просто поэт заврался, прикрываясь вдохновением. Такие обстоятельства не новость, достаточно вспомнить П.И. Чайковского и других. Итак, Некрасов не ездил на Волгу сам, но много читал, узнавал. Отсюда и известная история о говорящем соме; это не байки, отнюдь, ибо сома сфотографировали, а речь записали, и этот текст ждет не дождется своего читателя…
О Некрасове известно кое-что, но немного, увы. Известно, что он был заядлым путешественником, весьма бесстрашным, кстати. Товарищи Некрасова ходили за ним деятельной ватагой, а он своим надтреснутым баском пересчитывал беспокойную молодежь по нумерам. Некто Евграф Крашенинников — тот даже плакал, когда Н.А. Некрасов ткнет в него пальцем ради выполнения гражданского долга… Этот Евграф Крашенинников был далеко не безразличен ко всему этому, но с Некрасовым видался редко, даже совсем не видался (в среде товарищей, между прочим, его прозвали Заяц, но едва ли автор этого поощрения — Некрасов). Итак, этот Заяц в лучах чужой славы так расцвел, что едва был не принят за собственного отца, который числился чуть не генералом, но к назначенному часу уже помер; а Заяц побывал и на водах, и везде; подобный небольшому дереву, не гнулся, не вертелся, а блестел в лучах чужой славы, природу которой не понять, или разве художнику…
И вот еще что: всегда интересно узнать, кому удалось обуздать известного человека, внесенного в учебник. Чаще всего это удавалось простым русским женщинам, подпоясанным полотенцем. Нашлась такая красавица и для знаменитого поэта. Имени ее никто не знал, а выражаться уродливым господским языком она не хотела и ласково мычала, утирая своего любимца вышитым полотенцем. Н.А. Некрасов благодарно уворачивался, а простая женщина, смеясь, искала у него в голове.
Так неслись годы, и Н.А. Некрасов уехал в Самару. Самара город ничего себе, и Некрасов с первых дней принялся допытываться, как выйти к Волге. Но мужики только крутили головами, а один даже сказал: “Вольга? Не понимай!” И вот Н.А. Некрасов в своем расстегнутом сюртуке метался по улице Куйбышева, а потом, уж позже, появилось стихотворение “Волга-Волга”.
В скобках остается прибавить, что Некрасов был мастер показывать фокусы. В тарелку наливали воду, бросали туда монетки. Дамы принимались так хохотать, что приходилось выталкивать их из залы, а Некрасов с молодыми товарищами накрывали голову платком. Так проходило изрядное время, потому что ждали результата. Им хотелось, чтобы, открывши платок, все изменилось. Эта игра называлась “фокус-покус”, ее жаловали больше карт, даже больше, чем забавную игру “угадай-ка”, придуманную Некрасовым во время неизлечимой болезни. Так беззаботно летели дни до известного императорского Указа. Н.А. Некрасову пришлось уехать по цензурным соображениям в Саратов и там сменить фамилию. Теперь эта фамилия звучала так: “О-ов”.
Итак, Вертилина вытвердила эту, да и многие другие биографии. Впрочем, ничего особенного ни в ней самой, ни в ком-либо из окружающих это все никак не меняло; но упорство и ответственность так скрутили Вертилину, что она была точно намыленной от усердия…
Помимо Вертилиной, в городе было еще несколько человек, кто с терпимостью и соучастием относились к поэзии и даже сами, то один, то другой, составляли стихотворения. Эти любители поэзии казались довольно безобидной публикой, покуда одна из них, поэтесса Оля Крякова, серенькая немолодая девушка со злобным лицом, не нанесла увечье своему товарищу по цеху. В разгар глупейшего спора о том, как следует писать слово “духовность” — с заглавной буквы или с обыкновенной, — она ткнула случайную жертву пальцем и угадала попасть прямо в маленький нагрудный карман пиджака, скрывающий сигареты и другие безобидные вещички. Так вот: сигареты она раскрошила в прах — по сути дела, одним-единственным метким ударом! Притом что эта Крякова отнюдь не была какой-нибудь ниндзя-черепашкой, хотя голову на плечах и носила вполне сходную с черепашьей головкой: серенькую и точно подернутую небольшими складками. В ее оправдание следует заметить, что стихов она не писала вовсе, будучи библиотечным работником; однако же сердилась из-за того, что у людей узок круг интересов, угасают ремесла… Сама же, в ответ, составляла из веточек и ненужных лоскутков небольшие коллажи (называя их картины, а то и композиции); она вела духовный образ жизни и грызла пластмассовые коржики, запивая их кофе.
Явившись на собрание в библиотеку (а это было собрание городских поэтов), Нина Андреевна Вертилина подозрительно оглядела присутствующих. Это была довольно разнородная компания, однако же спаянная общими интересами: стихи, Рерих, очищение, энергетика; та же духовность…
Отказавшись от кресла и заняв стул, Нина Андреевна принялась внимать, по привычке поджав губы. Как видно, и в невинных поэтах она видела собственных учеников (хотя сама и не писала стихов; и даже не читала).
Поэты, отдавая дань справедливости, отметила Нина Андреевна, держались естественно. Говорили преимущественно о любви. Но не с какой-то примитивной точки зрения, а в том смысле, что любовь должна быть главным законом — чем-то вроде Конституции. Любовь, очищение, травы, Рерих — то есть если вслушаться, то кое-что действительно можно было разобрать. Получить, к примеру, указания, как действовать, если на коже выступила сыпь. Это потому, что мы не так живем — вот и сыпь. Надо просто-напросто почиститься и заварить листья, хоть и черемуху. Или, допустим, как вычленить подлинную любовь, Любовь с большой буквы? Надо чувствовать — вот как. Но чувствуют люди, однако же, вразнобой, и вот, например, ты пьешь воду из источника — это Любовь? Но источники — большая редкость, а водопроводный кран совсем другое…
Самоуверенное выражение незаметно покидало Вертилину; ей, против ее воли, все больше нравились поэты (а больше других — Крякова, которая стихов не писала). Нравилась седовласая Ксения Георгиевна, которая читала что-то о любви абсолютно грудным голосом; казался симпатичным усеянный прыщами юноша, несмотря даже на то, что декламировал абсолютно бессмысленные стихи о погашенной сигарете; даже старуха (ее звали Эмма Эрнестовна), скрытая гигантской, как простыня, шалью, понравилась; хотя и трудно было разобрать, есть ли человек под этой шалью — или одно лишь идеальное существо, наподобие Майкла Джексона…
Но, повторяем: больше других Вертилину все же покорила Оля Крякова. “Безо всяких претензий, — подумала она ласково — а вот же…” Подумав так, Нина Андреевна пристально присмотрелась к Кряковой и разглядела то, что мы, все прочие, по своей небрежности прозевали — несколько невидимых ниточек, которые приводили поэтессу в движение, — вот что! Вертилина нащупала в сумочке ножницы и незаметно проверила, как они действуют. Ножницы исправно лязгнули, и Нина Андреевна, не привлекая к себе лишнего внимания, приблизилась к Кряковой. Та как раз взмахивала рукой с обкусанными ногтями, подкрепляя этим жестом какой-то тезис. Она высказывала интересную, хотя и не бесспорную, идею о том, что некоторых умников (которые считают себя специалистами во всем подряд, хоть в той же литературе, а их собрания не посещают) — так вот этих умников следовало бы запретить, вплоть до уголовной ответственности! Чем, спрашивается, эти неизвестные умники так обидели Олю Крякову? Вернее всего, они даже не видали ее, а встретившись — и не узнали бы. Однако говорила поэтесса злобно и убежденно, так что Нина Андреевна даже залюбовалась. Ну а потом Вертилина просто подняла руку и щелкнула своими ножницами, отсекая разом три или четыре ниточки. Тут Крякова и застряла в своем порыве, не успев договорить, как расправиться с иноверцами; ее рот, в обычное время вовсе незаметный, будто серая полосочка, сейчас красиво распахнулся, как проем в камне, называемом, кажется, жеодой. Казалось, Олю Крякову накрыл, в разгаре ее деятельности, столбняк (а так и было на самом деле). В столбняке оказались не только руки и ноги поэтессы, но даже ее духовная субстанция (потому что, сколько ни присматривайся, нельзя было заметить даже небольшого пара, испускаемого Кряковой, ничего).
В это же самое время, когда поэтесса Оля Крякова оказалась схвачена столбняком и молча таращила глаза на бывших товарищей, на Луне продолжалось движение лунных фигур, которые снизу казались маленькими, лишенными значения столбиками. Это недоразумение (то есть то, что деятельные фигуры можно было принять за столбики) происходило из-за гигантского расстояния между Землей и Луной. Это расстояние и съедало весь смысл. Но все же, приглядевшись, как это сделала учительница Вертилина (которая могла бы на недобросовестного наблюдателя произвести впечатление ненормальной; но, однако же, совершила свое открытие!) — приглядевшись, можно было различить…
Сергей Шойгу, прищурясь, дал своим подчиненным на все срок четыре дня. Чтобы укладывались! Это был небольшой срок, но сам он получил еще более жесткую директиву. Ему вообще дали два дня; а еще надо было найти подчиненных! Шойгу потратил около двадцати часов именно на то, чтобы их найти! Естественно, люди были заняты каждый на своем участке, но Шойгу спокойно распорядился и взял двоих, чтобы, по крайней мере, контролировали правый и левый фланг. Третьего же Шойгу оставил на месте небольшого провала (так называемой лунной дыры); тот и остался, и стоял, сокрушенно подсчитывая урон. Шойгу напоследок заметил ему, чтобы он соображал; что в цифрах это миллионный ущерб; да и не прибегая к цифрам…
Итак, в ту самую минуту, когда Крякова, благодаря усердию Нины Андреевны Вертилиной, застряла в столбняке, люди на Луне спокойно выполняли свою работу. Как же случилось, что фигуру, красиво схваченную столбняком, заметили сверху? Причем заметили аналитики, которых самих прежде было не видать?! Совершив несложный подсчет, они пришли к заключению о начале стабильности; то есть Крякова, которую накрыл столбняк, оказалась чем-то вроде первой ласточки, положенной в фундамент будущей стабильности; ее устойчивая неподвижность наводила на эту мысль.
Глава 4
Люди на Луне занимались делом, что бы там ни говорили. Сергей Шойгу, которого называли тугодумом именно за крепкий ум, то и дело сжимал правую руку в кулак, будто показывая пример. А он и показывал пример, молча усмехаясь; школьные уроки истории давали себя знать; а Шойгу неплохо знал историю, хотя и не был гуманитарием в чистом виде: те же древние народы — чудь и мразь — условия их жизни были вовсе не идеальны, а вот же дали своих героев (достаточно припомнить тех же сучкоборцев); и героев, и целый рой сказок, полных намеков на чудесное избавление от всего. Эти сказки вполне современны, их печатают наряду с другими инструкциями. Пример? Вот и пример:
Сказка
Жила под водой рыба, и все ей было мало. Однажды забурлило синее море, рыба подошла к берегу, а там мужик, он и говорит: “Выполняй мое предписание”. Рыба все выполнила, мужика возвеличила, и он сделался ростом с царское ружье, стоит красивый да гладкий. А старуха стала старше прежнего, рыба ее закопала на огороде среди веников, чтобы неповадно…
Ну а история, что ж… Некоторые сейчас не верят, что в прежние времена у людей все ладилось, отрицают такую возможность. В прежние времена у людей все ладилось, это описывают берестяные грамоты. Письменность была крайне слабая, но вот сохранились пробоины в бересте, и можно судить… Небольшие черточки в виде завитка овцы, по ним нетрудно понимать, будучи специалистом. При Петре Алексеевиче значился некий Калина Волдырь, умел и изразцы, и все; указано, что он был чуть ли не первым на Руси сучкоборцем. Уж потом сучкоборцев развелось немеряно, а тогда только Калина Волдырь… Как известно, Россия глядела прямехонько в Балтийское море, слава неслась, и вот поглазеть на мастера-сучкоборца съехались кривоногие голландцы; стоят, зубочистками вертят… А Калина Волдырь сидит, выламывает сучки, как на гуслях, да дышит во всю Ивановскую своей пустой ноздрей, так что те даже заперхали…
Лунный пейзаж, после человеческого участия, мало-помалу реформировался. Можно было разглядеть путника на камне с мягким, как вата, лицом. Это был Михаил Фрадков, и всякому, кто натыкался взглядом на это лицо, начинало казаться, будто он, наблюдатель, прочитал, скажем, когда-то поэму “Бахчисарайский фонтан”, а после забыл, и вот мнется, а поэмы как не бывало . .. По лицу Фрадкова бежали, одна за одной, спокойные волны, но, как многие красивые люди, Михаил Фрадков не замечал этого природного парадокса.
Конечно, перед ним стояли навытяжку два-три лунных поселенца. Он мягко отчитывал этих солдат, говоря, что все неплохо, но, однако же, не достает усердия. Но если кто-то, по собственному почину, хватался за первый попавшийся камень, чтобы оттащить его хоть на пару метров в сторону, Фрадков все равно журил этого строителя, указывая, что человек — самый бесценный материал, все равно что белое золото. Служители молча таращили глаза, соображая, что за белое золото, а Фрадков ничего особо и не имел в виду, а просто привел пример. Быть может, это белое золото был лен? Но что мог бы изменить лен в данном конкретном случае? Никто толком не знал, тем более что лен был, по-видимому, строкой из легкой промышленности и колосился на полях, то есть где-то внизу, очень далеко… Да и колосился ли?..
Уже говорилось, что расстояние между Землей и Луной огромно, тем больше ответственность. С той и другой стороны с надеждой глядят наблюдатели; Вертилина, которая вбила себе в голову, что если не она, то кто же, металась по городу, наводя на мысль о подхваченном знамени. Но ни знамени, ни других регалий было не видать; одна только Нина Андреевна била копытом о камни мостовой… Открытие Вертилиной могло бы многое объяснить, но в том-то и дело, что терять время было (так казалось запаренной учительнице) опасно и неконструктивно. Поэтому, расстегивая на бегу свое коричневое пальто, Нина Андреевна устремилась прямиком в Городскую Администрацию.
Здание Администрации встретило Нину Андреевну сложным ароматом оранжереи (а там именно и готовили выставку цветов, вот уж второй месяц…). В кабинетах от цветов уже становилось довольно тесно, но зато экологически это было надежнее, чем если бы в Администрацию поместить что-то иное, помимо цветов. Женщины, сотрудницы Администрации, носили на своих лицах печать ласковой озабоченности, из-за экологии. Можно было подумать, что кто-то доверил именно им опекать Землю и все прилегающее земное устройство. Но эти женщины, не будучи в тонкости осведомлены обо всяких экосистемах и прочем, сосредоточили свое внимание на “малых делах”. До этих “малых дел” (которые какой-то остроумец переименовал в “малую нужду”) додумалась начальница Хлебокомбината Валентина Михайловна Мещерская. Последнее время она вообще подумывала о всякого рода возвышенных предметах, на что имелись свои причины. Эти причины был, в первую очередь, человек, который еще недавно явно преклонялся перед ней (это был грубоватый с виду начальник автоколонны, но вот же преклонялся, можно не сомневаться) — этот, повторяем, с виду грубоватый, но абсолютно надежный человек вдруг, окидывая взглядом строгую фигуру Валентины Михайловны, принялся кривить рожу и пару раз даже высказался, как в своем гараже…
Валентина Михайловна не была старухой, но не была и молодой женщиной — однако же выглядела в своем строгом костюме превосходно, и, таким образом, поведение начальника автоколонны было непонятно; хотя тот и заявил, почесывая скрытую кожаным пиджаком грудь, что имеет право на свой досуг и что он свое отработал…
Валентина Михайловна (а она была интеллигентная дама, достаточно было осмотреть все ее снаряжение) достала носовой платок и промокнула поджатые губы. А начальник автоколонны (тоже по-своему не лишенный достоинств) так посмотрел на свою вчерашнюю подругу, что ей померещилось, будто он готов вырвать из ее рук беззащитный платочек и высморкаться в него! Безо всяких предисловий!
Мещерская заплакала.
И вот теперь она, отодвинув даже заботу об опекаемом ей учреждении, почти ежедневно являлась то в одном, то в другом кабинете Городской Администрации; заняла, таким образом, в этом роскошном гербарии свое место. И вот еще что. Валентина Михайловна почти освоила загадочный язык цветов, который, если верить первоисточникам, был знаком галантным кавалерам и дамам в прошлые времена, и вот те делали друг другу всевозможные намеки, то есть намекали, собственно, на долгую дружбу; так вот, Валентина Михайловна, освоив этот таинственный язык, лепетала, лепетала…
Вообще, Администрация — это было легко заметить — все больше становилась похожей на Райский сад. Хотя в этом случае как раз отсутствуют ясные первоисточники, но вот же люди замечали и, естественно, радовались…
Мужчины (а в Администрации работали и мужчины) крепко сидели в своих кабинетах, окруженные цветами. Некоторые уже невольно оказывались составляющими какой-то композиции; и даже хотелось как-то эту композицию назвать, пусть и без особых претензий; “Вечер” или, допустим, “Чайка над волной”…
Тукляев (он работал одним из замов мэра) притих на своем стуле, отгороженный от посетителей целым строем растений. Притом что работа у него была такая: за все отвечаешь головой. Мерзко, а? А если, допустим, за чем-нибудь не углядишь? Просто даже по случаю воскресенья или, например, Пасхи? Тукляев мог припомнить ситуацию, когда ничем, ну ничем нельзя было объяснить невыполнение задания! Даже люди позначительнее Тукляева разводили руками и вяло подмигивали друг другу: ну ничем не объяснишь. Но это, понимал Тукляев, нормально. Поправляя серебристый, как селедка, галстук, делал конкретные дела.
Тукляев был симпатичный мужик; ну, нормальный… К тому же он любил работать, даже себе в ущерб. Пальцы воспаленные, глаза бледные, пустые, сидит ни жив ни мертв, всех дежурных переполошит; смочат ему голову, промокнут лицо, втихомолку любуясь, и опять уткнется человек в свои конкретные дела.
Каждый день Тукляев встречал посетителей. Приходили и дамы, со специфическим шелестящим шумом, усаживались, наводя на Тукляева колени. Но тот, вопреки природе, сохранял прежнее выражение в бледных глазах — смотрел, как в пустой аквариум. Дамам Тукляев нравился, в нем читалась какая-то скрытая мысль, и вот все они, особенно в районе сорока, вчитывались… А Тукляев ни о чем особенном не думал — вот забавно! Он уже около десяти лет вообще не думал, что-то у него такое приключилось со здоровьем, может, даже с почками… Эти почки между тем так укрепили авторитет Тукляева, что немного странно. За ним прочно установилась слава человека с интеллектом, утверждали, будто он даже интересуется Древним Египтом, всякими там шумерами, что ли… Никаких шумеров, понятно, не было и в помине, но вот говорили, и все. Тукляев, со своей стороны, не возражал, а только иронически усмехался.
Надо отметить, Тукляев получше многих смотрелся в цветочном ореоле. Его природная бледность, равнодушное, чуть полинявшее лицо красиво контрастировали с могучим полуденным дыханием цветов. Эта картина была и точно насквозь аллегорична; это могла бы быть аллегория под названием “Скудость и изобилие”; или под каким-нибудь другим названием…
В конце концов родилась идея выставку цветов переименовать в Фестиваль цветов, придать новый статус… Идею, по-видимому, согласовали с мэром, хотя того давненько было не видать. Кое-кто вообще не видел мэра ни разу в жизни, даже на картине; и вот уже стали забывать — каков он? И точно ли у него русые волосы? Говорили, что да, русые волосы и спокойные серые глаза. Об этом, кстати, писалось и во время предвыборной кампании… Но неважно. Интересно другое: мэр любил детей. Это довольно редкое свойство нетрудно доказать: мэр имел двоих собственных детей и одного внука либо внучку; ну и навещал их в лагерях отдыха не хуже других; были и пряники, и конфеты, и интересные рассказы…
Мэр был счастливо женат, еще с техникума. Людмила Константиновна тонко разрезала сыр и колбасу и олицетворяла домашний очаг; ну и родила двоих детей (чтобы уж исчерпать эту тему) и сделала один аборт. Последнее можно бы и не учитывать, хотя избирателей, как правило, интересует все.
С годами мэр почти не изменился, только добавил, как шутили близкие ему люди, годовых колец; крепость его была не вымышленного свойства, а абсолютно натуральная; если бы кому-то вздумалось, к примеру, ткнуть мэра пальцем в грудь, то, возможно, он бы сломал свой палец…
Но лучше вернемся к нашим цветоводам, потому что от благоухания в здании Городской Администрации уже стало не продохнуть.
Нина Андреевна Вертилина вбежала в Администрацию запыхавшись и, не переведя дух, взбежала на второй этаж. На втором этаже, как и на первом, гостья увидела десятки дверей с различными табличками. Таблички были намертво прикручены, и на каждой указывалось, что именно посетитель может найти за дверью; то есть, собственно, за каждой дверью помещался специальный человек, ответственный за то либо иное; предположим — за молодежь; этот ответственный должен был отвести от молодежи беду, допустим, то же сквернословие… а отведя беду, ему следовало вогнать в голову молодежи какую-нибудь благотворную идею, конструктивную — что-то вроде строительства детских площадок или вообще возделывания земли — за небольшую плату, естественно…
За другой дверью также помещался какой-то человек, ответственный уже за другой участок; тот, напротив, приглядывал за благополучием стариков, чтобы тем жилось даже лучше, чем прежде; сюда же включался и досуг — к примеру, вязание на коклюшках, шашки… Эти коклюшки, между прочим, были главной заботой хозяйки кабинета, красивой дамы, напоминающей портрет какого-нибудь художника; что за коклюшки, где их взять? Дама даже справлялась по телефону, объясняя, что “бабулечкам” (так она именовала своих пациентов) прописаны именно коклюшки — не бильярд же, в самом деле?
Опекала красивая дама и молодых матерей (мамочек, по ее определению); у нее даже имелась специальная подборка стихотворений о материнском подвиге, несколько устарелых, правда; в тех стихотворениях матери еще набрасывали на плечи шаль, а сыновья были, кажется, закованы в латы; в этом кабинете, кстати, цветы (если вы еще не забыли о предполагаемом Фестивале цветов) стояли на столе, на шкафах и даже на полу; и если бы, допустим, кто-то из мамочек или бабулечек вздумал проникнуть в этот заповедник, то вынужден был бы остаться на берегу и молча вдыхать аромат с порога или даже из-за двери…
Что же еще? Ничего другого в адрес этого кабинета прибавить невозможно, исключая только дополнительный запах шоколада, смешанный с кофейным духом; и то и другое как раз указывало на напряженный рабочий график хозяйки кабинета, что было даже удивительно, учитывая, что дама несколько напоминала хрустальный бокальчик — однако же работала, наплевав на себя!
Надо отметить, что Вертилиной, вбежавшей в этот зоопарк (вернее — в ботанический сад), повезло. Собственно, в ее планах была встреча с мэром (ибо открытие Нины Андреевны того стоило), но мэр временно отсутствовал. Цветы дарили свои ароматы не мэру, а другим пришельцам — мэра же не было уже четыре дня (а до того еще восемнадцать дней); потому-то все в аппарате мэра и говорили, что тот себя не бережет; ни себя, ни свою машину; и вот опять его где-то нет…
Но Вертилиной, как сказано, все равно повезло, хотя мэра она и не застала. А застала начальницу Хлебокомбината Валентину Михайловну Мещерскую прямо в кабинете для молодых матерей, хотя ни мамочек, ни бабулечек там не было, а была только сама хозяйка, цветы да Валентина Михайловна — в кружевах, которые торчали из-под замшевого пиджака наподобие чешуи, и в слезах, стекающих прямо на кружева…
Валентина Михайловна промакивала глаза и сбивчиво комментировала свои слезы. Выходило, она плачет не из-за конкретной потери — в конце концов, каждый сам выбирает свою судьбу, сам! А просто плачет оттого, что на простые человеческие чувства совсем не остается времени; все бежим, бежим…
Хозяйка кабинета (дама, похожая на художественное произведение) держала Мещерскую за руку и ревниво заглядывала ей в глаза — точно врач в поисках диагноза. Она улыбалась ласково и горько, теребила руку Мещерской и повторяла на все лады, что Валентина Михайловна — сильная женщина.
— Вы — сильная! — твердила кабинетная дама, улыбаясь среди роз и георгинов.
— Раньше… и простая полынь шла в дело, — несколько бессвязно высказалась гостья.
— Полынь? — немного удивилась хозяйка.
Но Валентина Михайловна (будучи и правда сильной женщиной, но просто именно сейчас отчасти издерганной) ничего не стала объяснять, а только высвободила свою руку и в пятый раз полезла за платком. Таким образом, нос ее покраснел пуще прежнего, а румяна немного поблекли… Вот в эту самую минуту Вертилина и просунула голову в кабинет.
— Так, — сказала она по старинной учительской привычке, будто накрыла двух дам за каким-либо предосудительным занятием. Дамы одновременно вздрогнули и посмотрели на учительницу. Мещерская, у которой своих забот хватало, мимолетно глянув на Вертилину, подумала, что это какая-то ненормальная явилась на прием по социальной линии. Ну, а хозяйка кабинета ни с того ни с сего припомнила рассказ, напечатанный в глупейшей газетке — гадкий рассказ, но вот же иногда попадают в точку …
(Приведем в скобках этот рассказ — просто из уважения к безымянному автору.
Женское
Несправедливо мнение, будто женщины настолько отвратительны, что их следует уже при рождении помещать в стеклянную банку либо как-то еще изолировать. Этот метод бесполезен, как и другие: женщины живучи и настолько прожорливы, что любая банка треснет, коли на то пошло… Женщин больше, чем муравьев, больше, чем пчел; избирая женщину, мужчина первым делом молча показывает ей кулак. Это делается не по прихоти и не от злого нрава, а единственно в результате здравых рассуждений: если женщину сразу хорошенько не припугнуть, она очистит мужчину, как луковицу, да еще потом станет плакать! Некоторые предпочитают всегда иметь женщину при себе и таскают ее в портмоне, как зажигалку, забывая при этом, что женщина никогда не расстается с тесаком. Этим тесаком она орудует так, что любо-дорого; хрупкая, как прутик, женщина защитит себя и любого, кто под руку попадется. И последнее: кто обидит женщину, останется без глаза! Все! Вернее — почти все… Хорошо, даже замечательно, если у женщины жизнь не удалась. Такая женщина тиха, как ночная мышь, мимо ее обутой в сапог ноги можно проходить безбоязненно. И на службе она никому не вредит, только пар валит из подмышек, но это не опасно, и можно просто закрыться платком. Хуже всего прочего ее улыбка, которую она предъявляет каждому встречному без права передачи; к тому же после полезного шампуня голова ее стоит, как у Горгоны; этакий ужас напоминает всякому о чувстве долга. После бани женщина не страшна (не считая розовых пузырей на теле, которые указывают на вечную женственность). Но можно вовсе не дотрагиваться до распаренной женщины, вот и все; а уж если дотронулся, то дыши попеременно каждой ноздрей, ради экологического благополучия.
И наконец: ссылаясь на достоверные источники, сообщают, что некий Виктор Чемизов из Верхней Ревды оторвал женщине голову; и вот будто бы герою назначили весьма скромную пожизненную пенсию. Не врут ли?)
Итак, неизвестно, отчего именно явление Вертилиной вызвало в памяти красивой дамы, хозяйки кабинета-дендрария, этакий рассказ; зато точно известно, что предприняла сама Нина Андреевна, вломившись в кабинет. Прищурясь на Мещерскую и ее милую собеседницу, она выхватила из кармана пиджака какой-то предмет (это были уже знакомые ножницы), предупреждающе лязгнула ими и, не колеблясь, отсекла ниточки, с помощью которых, как она установила, легко направлять движения каждого человека. В эту самую минуту знакомый столбняк накрыл обеих дам, так и оставив их с распахнутыми ртами и руками, взлетевшими в красивом изумлении. Таким образом, больше в этом кабинете стало делать нечего, разве что стирать с дам пыль — а больше ничего совершенно…
Глава 5
Сергей Шойгу, надо признать, скромничал, за титулами не гнался. Себя и своих товарищей он называл просто “действующие лица”, хотя, из-за дальности расстояний, лиц как раз было не видать, да и действий, естественно, тоже… Уже известно, что Шойгу, Миронов и другие “действующие лица” (воспользуемся шутки ради этим определением) передвигались по Луне, крепко схваченные природным ритмом; движения лунной почвы давали им возможность совершать небольшие прыжки, и это заряжало энергией покрепче тенниса, даже покрепче волейбола… Подпрыгивая, они по-мальчишески стремились утереть друг другу нос; так, неукротимый Миронов поддал ногой увальню Фрадкову; а тот, будучи в свою очередь крепок задним умом, обыграл в шашки Шойгу — хотя, впрочем, это произошло уже позднее и при других обстоятельствах. При этом Сергей Шойгу был не прочь заглянуть в библиотеку; он выбирал наудачу какую-нибудь книжку и долго вертел ее в руках. Учебу в техникуме, смеясь, называл охотой; и с тех самых пор, кстати, помнил повесть Пушкина (она была в их библиотеке в техникуме — в том самом!). Повесть называлась “Евгений Онегин”; натренированная память Шойгу отсекла от Пушкина лишнее, а полезные зерна сохранила…
Понятно, что речь в повествовании шла о прошлом, где не встретишь ни телевизора, ни телефона. Точно неизвестно, было ли тогда электричество, но факт, что люди были наделены чувствами и в честь этого зажигали свечи. Евгений Онегин не был исключением в этом мире гнутых чугунных скамеек и атласных туфелек. Это был человек с чудесным станом, тонким, изогнутым, как восьмерка. В нем не чувствовалось жеманства, а наоборот, он холодно ото всего отнекивался. Жизнь его проходила среди белых мраморных статуй Летнего сада, туда маленький Евгений был водим старухой-няней. Та, пряча глаза под платком, певала ему какую-то чудесную бессмыслицу; гулял, мол, барин с теткой такой-то, да не ступил бы в лужу ногой, лужа холодная, а в ней крокодил — зеленая пасть. Не было конца песням. Старые барыни в стеклянных чепцах милостиво кивали им чопорными головами, издавая перезвон.
Шойгу понимал: многое перезабылось в чаду работы, но кое-что все же выпрыгивало наружу…
У Евгения Онегина, со смехом припоминал Сергей школьную премудрость, была сумасшедшая няня. Это придавало его жизни непредвиденную окраску, мальчика надолго зачислили в сумасшедшие, и он ходил по северной столице, прищурившись на манер П.Я. Чаадаева. Няня расчесывала мальчика гребнем и певала ему песню про красавца-волка, как его спасла с виду страшная девица, а на деле — лягушка-принцесса. В эту самую пору дядя Евгения Онегина спокойно умирал под взорами своего племянника; ни слова не говоря, он сложил для удобства руки на груди и умер. В общем, Евгений Онегин никак не казался сумасшедшим — разве что в вихре светского раута… допустим — на балу… Или на бале?
Так вот: в прежние времена говорили “на бале”; это делалось для красоты слога, а не ради нарушения грамматики. Всем известно, что быть на бале — трудная работа, все там затянуто в талию и бокалы шумят в потолок. Евгений Онегин все в таких местах осматривал с холодной небрежностью, швырял небрежно куда-нибудь перчатки и, схваченный за талию приятелем, скользил в общем потоке. Как-то на бале Евгению повстречалась молодая девушка в берете. Он мимоходом отметил, как не похожа она на прочих записных красавиц: не красавица, хрупкая и чуть сутулая в профиль.
Татьяна Ларина, та девушка в берете, оказалась недавно замужем; в ее мужьях ходил полнеющий из-за сражений генерал, которого она ничуть не любила за светский лоск. Вечером после работы Евгений написал Татьяне письмо, она прочитала его и мертвыми руками сложила на колени. Что же было в этом письме? Евгений Онегин признавался Татьяне Лариной, позабыв былую гордость, что он мог бы полюбить девушку, если бы не был замужем — то есть, конечно, наоборот. Татьяна даже в лице не изменилась, а смяла письмо мертвою рукою, не двигаясь.
Далее ничего особенного не было, но Сергей Шойгу, привыкши не щадить себя, дал слово “добить финал” (это его собственное выражение).
Пришлось припомнить, как из Германии вернулся юноша с шелковыми прядями, спускающимися на лицо. Журчащие ручьи говорили ему нечто, чего не говорили более никому. Он прохаживался среди мирного кладбища, никому не веря, будучи любим. Юноша звался Владимиром Ленским, с высоким, без единого пятнышка лбом. Ему понравилась Ольга Ларина, о которой говорили, что она сестра Татьяны, о которой уже рассказывалось. Итак, началась путаница. В ней была виновата главным образом сама Ольга, из-за своей всегдашней непоседливости. Она таскала за собой целый шелковый мешок с куклами и попеременке выговаривала им, как маменька. Но дело даже и не в этом. Прогуливаясь, Владимир Ленский, поскользнувшись, растянулся подле ручья, а ветреная Ольга воскликнула, что это дурная примета! Мать ее даже по губам крепко шлепнула, да было поздно. Тем же утром Владимир и Евгений Онегин стрелялись, и посему на бале ни тот, ни другой уж не появились, в знак траура…
Сергей Шойгу потер рукою лоб и, усмехаясь, подумал, что напрасно друзья приклеили к нему прозвище Железный Дровосек (ему, кстати, и поднесли на юбилей топор — красавец! Руки чешутся!) Да, он, Сергей, ладно скроен — а только свои уязвимые точки есть даже у постового милиционера (как бы ни были непробиваемы эти люди, эта гвардия!). У Шойгу эта точка была литература, он ее любил без памяти, то есть натурально ничего не помнил, а только какие-то образы (что бы значили эти образы? Скорее всего, ничего, если, конечно, не название какой-то болезни).
Дубровский, припоминал Сергей новый образ, был ни за что оскорблен Троекуровым, но холопом себя не почитал. Сдвинув брови, он завещал своему сыну отмстить обидчику, и усадьба Троекурова запылала красным петухом! Простой люд, крестясь, веселился. Но так случилось, что Дубровский не стрелялся с Троекуровым, а Евгений Онегин стрелялся с Ленским; они стрельнули друг в друга на виду у мирной дубравы, разбудив эхо. Эхо еще долго о них говорило. Дубровский, сбережа честь, уехал в лес, а Евгений Онегин стал насмешливо выражать недовольство.
Евгений Онегин покинул те места, в его усадьбе поселились мыши. Татьяна Ларина до утра просидела на стуле, а потом легла в несмятую постель, головой на книжку. Зимы приметы все не появлялись, а Татьяна любила зиму больше всех подруг…
Прошло несколько лет.
Что же дальше?
Дальше ничего не было, пришлось писать отступление.
Отступление
У чиновника Ландышева родились дети. Это был шумный дом, во главе с доброй матерью. Госпожа Ландышева рано состарилась от хлопот, ее доброе лицо так и светилось морщинами, а желтые руки были в кружевах. Старшая, Лиза, ходила в гимназию, помогая матери, а младшие бегали в одних чулках по комнатам. Вот, собственно, и все.
В Петербурге, однако, кое о чем поговаривали. Евгений Онегин молчал, холодно усмехаясь. Его язвительные товарищи предполагали с честью погибнуть за царя, чем жить в бесчестии. Сам Евгений Онегин не мог ни на что решиться, он молча водил пыльным пальцем по стеклу — то есть как раз наоборот: по пыльному стеклу пальцем…
На среду, доложили Шойгу, было назначено совещание. Кем назначено? Да им же самим назначено. Фрадков не имел ничего против, присоединился, заметив при этом, что среда — подходящий день, ничуть не хуже четверга. Однако Михаил Фрадков временно отсутствовал, он бродил среди лунных холмов, и вот кончался вторник, а его что-то было не видать… Охрана, кстати, не проявляла заметного беспокойства, прекрасно зная привычки своего подшефного. Тот, и правда, был не прочь погонять голубей (что никак не отражалось на работе, разве что Михаил Фрадков издавал ласковое курлыканье — а больше никак не отражалось).
Сергей Миронов между тем нервничал (хотя ситуация была рядовая).
— Чему нас учит история? — спрашивал он попеременке у товарищей.
— Чему история учит нас? — приставал он к охране.
— История учит нас чему? — допытывался он у валунов, покрытых лунной пылью.
Однако никто из опрашиваемых ничего на это не отвечал, и все молчали, свесив головы.
Тогда Сергей Миронов сбивчиво передавал известный исторический инцидент, полагая, что этот ископаемый факт добавит недостающей ясности.
В 1904 году И.В. Сталин жил в горах, его окружали орлы. Позднее одному из этих орлов поставили памятник в Тбилиси или в Кутаиси, прямо на берегу. Скульптура называлась “Анчар”, что означает по-грузински “птица”. Ваятель цокал языком на скульптуру, пока не перебудил своим цоканьем весь район, так что его пришлось арестовать. Орла также арестовали, но уже не его самого, а брата, потому что в горах жив закон чести и действует по сей день. Мы, к сожалению, не так уж много знаем про орлов, больше по хрестоматиям… Этот же орел, о котором идет речь, помнил А.С. Пушкина. А.С. Пушкин путешествовал в горах по своей надобности. Не слишком печась об условностях, писатель свистал во все горло, подражая орлу. По-видимому, из-за этой небрежности один орел поскользнулся на узкой горной дороге и молча взирал на приближающегося путника. Это и был А.С. Пушкин. В горах вообще складывается немало легенд. Главным образом это легенды о горных источниках и о джигитах с буркой наперевес. Известно, что один из таких источников стал могилой С.М. Кирова; того угораздило делать гимнастику на самом берегу, и вот он доигрался…
Совещание открылось точно, как было намечено. Сверили часы, оказалось, все верно. Некоторые из-за этого совпадения принялись постукивать по часам пальцем; в общем, открыли заседание. Довольно быстро выяснилось, что дела в опекаемых регионах шли ничуть не хуже, чем в 1913 году. Нефть била отовсюду фонтаном, и у некоторых горожан рожи казались, как черное золото… Далее заспорили, что такое “барэль”; кое-кто утверждал, что это жидкий килограмм, а другие не соглашались, хотя и не предлагали своего решения. Кто-то сказал, что “барэль” — не то и не другое, а фамилия очередного олигарха. Этому возразившему заметили, что нету такой фамилии, но он настаивал; говорил, что такая фамилия есть, по линии матери…
Отметили и то, что климат становится хуже; об этом также немного поспорили, утирая пот — будто тропики уже начали наступление… В этой связи, кстати, заявили, что слух о пользе пальмового масла — глупейшая выдумка; в пальме вовсе нету никакого масла, да и сами пальмы, скорее всего, искусственного происхождения…
Когда добрались до пальм, заметили, что среди заседающих действующих лиц есть и женщина; заметив этот парадокс, немного подсобрались и перестали без нужды бранить экологию. Женщина же смотрела на мужчин, распахнув глаза, будто не веря себе, будто сомневаясь: точно ли это действующие лица — или , быть может, слоны и носороги? На шее неизвестной женщины был капроновый платочек, и шею из-под него было не видать; женщина, ухватив микрофон, напомнила о необходимости наконец принять к обсуждению вопрос о брачной реформе; а это, между прочим, такой вопрос, в котором каждый воображает себя специалистом! Пожилой ветеран политики, которого было почти не разглядеть, только в профиль — и то едва-едва — провалился в собственные воспоминания исключительно на лирической ноте. “Медовый месяц, — почти неслышно, но убедительно говорил он, — еще не повод для расправы. “Девушка в фате”, как некоторые условно именуют невесту, может и сама, любуясь меркнущим солнцем, провалиться в расщелину. Ни к чему сразу волочь тяжелую артиллерию… В 1931 году одна так называемая невеста вообще плюнула жениху в чисто выбритое лицо ради эмансипации; тот остался на своей идиотской яхте без невесты, но с десятком собутыльников… Сохранились воспоминания, как в поисках своей судьбы человек провел пятьдесят лет и наконец сыскал. Девушка сидела за пяльцами, но вся в паутине, и таких примеров немало. Один человек из-за любви простудился и умер, у него началась сыпь. Долгими вечерами он торчал у подъезда любимой девушки, а выяснилось, что та живет в другом доме. Этот соискатель остался таким образом с носом. Другой молодой человек, идя на встречу с любимой, встретился с барсом. Юноша вонзил ему в шерсть клыки”.
Приводя подобные примеры, депутат-ветеран старался образумить товарищей своих, чтобы они оторвали взгляды от нефтяных потоков, а посмотрели бы на простые человеческие отношения, так как без людей нефть будто бы тоже теряет смысл…
Всем без исключения понравилась эта речь, лишь Михаил Фрадков попенял оратору, что тот маленько охрип и слов почти не разобрать; в общем, все сошло гладко, и тут Михаил Фрадков напомнил товарищам о людях, которые внизу дожидаются их решений. Все тут же повскакивали со своих мест и принялись вглядываться; вышло, что действительно дожидаются решений, хотя и в каких-то нелепых позах; некоторые вообще стоят, раскинув руки, как деревья ветви.
— А что бы вы хотели? — вдруг рассердилась давешняя женщина. — Чтобы лежали, распластавшись в ковыле?
И все же неподвижность отдельных землян требовала какой-то оценки.
Глава 6
Нина Андреевна Вертилина, как могла, содействовала общей линии. Она понимала, что с высоты, которую занимали управленцы, очень трудно добиваться подлинной стабильности и многое зависит от каждого из нас. От нее, к примеру, многое зависело: вот взять, щелкнуть ножницами — и всякий гражданин впадает в окончательную стабильность.
Конечно, если допустить, что существуют и другие люди, не охваченные стабильностью, картина представляется не столь уж и отрадной. Но где они, эти люди? Вертилина-то отлично знала, что никаких таких людей нет, как нету, скажем, Америки или Австралии. Она допускала, что эти страны существуют — но исключительно в нарисованном виде. Они существуют как учебное пособие, иначе как в школах прикажете изучать географию? А хороша география или плоха — но она составляющая учебного плана, и не нам с вами судить…
И вот простая учительница Вертилина делала помаленьку свое дело, негромко лязгая ножницами…
Постепенно город покрылся немыми неподвижными фигурами.
В учреждениях и просто на улице стояли в разных позах горожане, символизируя полную и окончательную стабильность.
Казалось, вернулись времена глубокой древности, зафиксированные в легендах. Одна из таких легенд — о говорящем монголе — была даже внесена в “Хрестоматию для пятого класса”, и потому ее никак не назовешь чепухой на постном масле .
…Много лет назад, говорилось в этой легенде, на Земле никто не жил, лишь крупный рогатый скот. Города были довольно пустынны, лишь крупный рогатый скот оживлял местность. В сером облаке пыли ничего было не видать, одни только очертания. Происходило это оттого, что крупный рогатый скот передвигался от пастбища к пастбищу, вздымая пыль могучими рогами; красивые звери выступали, охорашиваясь друг перед другом — от этого стояла такая пыль, что под силу одним только специалистам. Ровно тысячу лет назад одно такое стадо шло, не разбирая дороги. Гулко стуча двойными копытами, они перепрыгивали через трещины и разломы, которых в ту пору было гораздо больше, из-за экологии. Одно крупное животное не захотело разделить участь товарищей и остановилось. Началась гроза. В свете молний животное продолжала упрямо и молча стоять. Так прошло какое-то время, пока к животному не подошел крепкий человек в овечьей шапке. Животному ничего не оставалось, как покориться, и оба молча ушли восвояси.
По крайней мере, подумала Нина Андреевна Вертилина, тут проиллюстрировано, как труд кормит и поит человека, а безделье гнет, как ковыль…
Укрепившись таким образом, Нина Андреевна огляделась. Красивый городской ландшафт был покрыт фигурами людей, постовых милиционеров, окоченевших для пользы стабильности. Только на одном участке происходили отчасти беспорядочные движения. Это было открытие нового детского садика; садик назывался “Железные ступеньки”, к нему, кстати, и вели железные ступеньки с красивыми перильцами в форме решеток; вообще строители подготовились неплохо, территория детских площадок была аккуратно заасфальтирована и отмечена игрушечными пограничными столбиками. Речь на открытии произносил помощник мэра Тукляев, он-то и производил слабое движение и непредусмотренный шум.
Вырвавшись из цветочного рая Городской администрации, Тукляев тяжело дышал, что абсолютно естественно: обычный воздух совсем не то, что цветочно-кофейный дух учреждения, в котором Тукляев исполнял свой долг. Итак, хватая ртом воздух, Тукляев все же в своей речи обратился к историческим примерам — аналогам подобного беспрецедентного строительства.
Когда-то, сообщил он, на берегу Камы поставили город Великие Отруби. Ровно сто лет строили город, не найдя ни единого гвоздя. Наконец, на страх врагам русских людей, вырос город, как гриб! По христианскому обычаю люди клали земные поклоны да обходили город стороной, покуда его местоположение не скрылось из глаз. В память об этом событии город Великие Отруби стали называть Китеж-град, а Каму — озером Ильмень, а русского князя — татарином!
— Таковы факты, — вымолвил Тукляев, несколько изумленный отсутствием аплодисментов. А изумляться было нечему, потому что кто мог аплодировать? Окоченевшие сограждане? Птицы? Некому было аплодировать даже и тогда, когда, оставив в покое историю, Тукляев добрался до нашей современности и принялся в скупых, но искренних словах благодарить мэра (который где-то отсутствовал, но, безусловно, внес свой вклад).
— Естественно, — говорил Тукляев, пытаясь придать своему полинявшему на свежем воздухе голосу теплоты, — естественно, Глава Города мог бы распорядиться и построить тут что-либо другое, а не (тут Тукляев сверился с конспектом) — не детский сад “Железные ступеньки”. Мог бы построить, допустим, что-то для себя (тут Тукляев вновь запнулся, чувствуя, что вдохновение уводит его в другую сторону); вообще мог бы ничего не строить, а просто заасфальтировать данную площадь ради отчетности. Но наш Глава Администрации, в отличие от Голов других Администраций, действует, учитывая, в первую очередь, благо человека, а уж во вторую очередь благо всех остальных.
Нина Андреевна Вертилина, которая подбиралась среди окоченевших горожан все ближе и ближе к Тукляеву, успела отметить, что тот затухает прямо на глазах. Свежий ли воздух в самом деле оказался столь губителен и непривычен, или общее омертвение сыграло тут свою роль, только Тукляев почти не двигался и стоял, свесив красивую голову, непонятно чего ожидая. В ту самую минуту, когда речь Тукляева подходила к концу, к нему вплотную подобралась Нина Андреевна Вертилина. Вскинув руку, вооруженную знакомым снарядом, учительница привычно лязгнула ножницами, отсекая ниточки, которым повиновались вялые телодвижения администратора. Он как раз добрался до последней (весьма удачной) аналогии о том, как мы сверяем свою жизнь и ход своих маленьких часов по большим часам государственного образца (Тукляев намекал своим безмолвным и неподвижным согражданам на Московские куранты). По его рассказу выходило, что с 1918 года Московскими курантами заведовал товарищ Вохов. В его обязанности входило поглядывать на часы хозяйским глазом и не давать лапать куранты, кто бы ты ни был. В прежние времена, пока в стране были пионеры, они приставали к товарищу Вохову, чтобы тот рассказал им о революционных победах и как он защищал кремлевские куранты от юнкеров. А товарищ Вохов ласково говорил пионерам: “Прочь, бродяги!” — и те разбегались, отдавая салют. Потом все это кончилось, и вот все стали ожидать, что товарищ Вохов, когда умрет, будет занесен в Книгу Почета. Но он не умер, а только окостенел, и на его нахмуренном лбу выступил светлый мох.
Итак, в ту самую минуту, когда из речи Тукляева выглянул подернутый мхом кремлевский ветеран, Тукляев и сам окоченел, застряв в пространстве, в назидание потомкам, с вялым взмахом руки…
Теперь возникает вопрос: была ли ниточка, приводившая Тукляева в движение, последней? И этот вопрос возникает, и другие вопросы — суть не в них… А в том, что, в результате самоотверженных действий Вертилиной, Луна, наш спутник, больше ничем не удерживалась; лопнула, благодаря добросовестной Вертилиной, последняя нить, и серебряное светило оказалось сорвано с орбиты и улетело черт знает в какую космическую даль, унося на себе красивых кремлевских пассажиров — все дальше, дальше, дальше! Луна-Кремль, прощай! Прощай, Луна-Кремль!
И вот кто-то скажет: Вертилина — и Луна. Вертилина, которую кто-то мог бы счесть просто свихнувшейся теткой, — и движение светила, озарявшего наши маленькие жизни! Но, видно, это правильно, никакой ошибки тут нет, и все происходит точно по меткому слову народной сказки.
Народная сказка
В одном царстве жил дурак на вес золота. А больше там ничего не было, ни зверя, ни птицы, ни моря-окияна. Однажды по душу дурака пришел Бог, а дурак скинул лягушачью шкуру и стал в своем обличье перед Богом, красивый и крепкий, как дерево Стоерос. Посмотрел Бог на это виденье и заплакал, а дурак все стоит в прежнем положении — без сучка, без задоринки. Тут и сказке конец.
Палец из космоса и другие
Кое-что из истории консервированного города
Часть 1. Палец
Существует, по крайней мере, три упоминания о феномене, до сих пор не имеющем официального имени, однако известном под названием “город в банке”. Первые два упоминания помещены соответственно в журналах “Вестник оккультизма” (номер 1, 1990 г.) и “Вопросы уфологии”, (номер 12, 1990 г.). Обе публикации представляют собой недобросовестную компиляцию из суждений и высказываний Блаватской, Рериха и Мулдашева, а также ссылки на передачи канала “Дискавери”.
Третье же упоминание заслуживает более пристального рассмотрения, хотя и опубликовано в скромном областном журнале “Радиация Урала — РУР” (номер 3, 1993 год).
Не опасаясь быть неверно понятыми, авторы статьи признали факт существования “городов в банке” неоспоримым, подчеркивая при этом, что выражение “город в банке” ни в коем случае не следует понимать как метафору, но именно как факт: город, помещенный в силу ряда обстоятельств в банку из специального состава, с виду напоминающего простое стекло.
Не лишен интереса и анализ причин, побудивших изобретателей прибегнуть к такому отчасти крайнему решению: поместить население целого города в обыкновенную, хотя и довольно крупную, банку. Воодушевленные строгостью и красотой идеи, авторы не преминули вспомнить Город Солнца Кампанеллы, а также Города будущего великого Леонардо… По-видимому, именно эти и подобные ориентиры стали приоритетными для изобретателей “городов в банке”. Лучшие из лучших должны были — в обстановке строжайшей изолированности — созидать то будущее, плоды которого будет пожинать кто-то другой…
Предвидя возражения некоторых чиновников, журналисты, авторы статьи, утверждали: “Кто-то возразит нам, что “города в банке” сегодня не более чем миф; что давно нет ни этих “банок”, ни этих “городов”. Вопреки неизбежным заверениям, мы настаиваем: “города в банке” существуют. Они живы, хотя духота и решительная невозможность проветрить “помещение” породили известные метаморфозы…”
К вышесказанному нечего прибавить, кроме короткой, лишенной начала и конца повести.
Глава 1
В городе, не отмеченном на карте (однако абсолютно достоверном), произошло необыкновенное событие. Это событие так изумило аборигенов, что один из них тут же, не сходя с места, повредился в рассудке, хотя до того был человеком сообразительным и крепкого духа. Этот пострадавший имел плотное, красивое сложение и такое же гладкое лицо, причем — вот деталь — на лице не было ничего лишнего, а только, так сказать, самое необходимое: нос, рот и тому подобное. Раньше бы сказали: бел, как яблоко; только теперь уж плевать на эти предрассудки…
Итак, описанный горожанин был в некотором роде единственным (кое-кто уже догадался). Это был мэр города — красивый, как сказано, человек, которым горожане исподволь любовались… Плотное сложение во многом искупало недюжинность этой натуры; мэр был человеком широких взглядов — тут и рыбалка, и другие интересы горожан. Со своими единоверцами, впрочем, мэр бывал и строг, так что те только жались, как птенцы, на своих табуретках…
В голове мэра отчетливо брезжил идеал образцового правителя. Такой правитель должен был владеть надутыми, как у Борея, щеками и усами вразлет, как у Петра Великого. Эти свойства могли бы сделать понятным (в глазах обывателя) приход во власть, могли бы внушить уверенность и благодарность… Сам мэр, впрочем, не носил усов, ни единого кустика не украшало ровный ландшафт красивого лица; ни кустика, ни кочки…
Эта гладкая природа мэра (если можно так выразиться) в какой-то степени объясняет, почему его ближайшие подельники не сразу заметили устрашающую перемену. Объясняет, но не извиняет… Короче говоря, на виду инкрустированных дверей в собственный кабинет мэр вдруг задумался (а те двое в своих лацканах и в ус не подули; они, как потом выяснилось, просто вообразили, что у Главы Администрации, быть может, зачесалась шея) — мэр же впал в самую настоящую задумчивость, и мечтательная улыбка, будто какая-то диковинная птица, расположилась на ровном лице!
Таким образом, некоторое время вообще ничего не предпринималось. Абсолютно! Мэр отстраненно улыбался, а те двое (так и манит назвать их придурками!) стояли да щелкали глазами, не предпринимая ни единого конкретного действия. В то время как мэр, когда был еще в силе и здравии, нацеливал их именно на конкретику …
Постояв, никем не прерываемый, сколько-то времени на пороге собственного кабинета, мэр (все с той же слабой улыбкой) шагнул через порог, напоследок вторично оглянувшись через плечо… Точно входил не в кабинет, а — на зыбкую палубу теплохода, который вот-вот подхватит бойкое течение…
Скрывшись от глаз своих бестолковых товарищей, мэр затворил дверь и решительно подсел к столу (за которым было столько сижено!). Мэр потянулся к листу бумаги, а ручка будто сама прыгнула в белые пальцы!
Мэр написал:
Волшебство небес
Чудное обстоятельство произошло с мещанином Драничниковым. Но лучше рассказать обо всем по порядку. Дело происходило задолго до нас с вами, даже еще до Октябрьской революции. Так вот: этот мещанин Драничников владел настолько заурядным лицом, что Боже упаси! Путали его беспрестанно кто с кем; кто-то даже спутал со стаканом из домашнего буфета. Таким образом, Драничников чувствовал себя отчасти уязвленным, ходил, игнорируя предложения товарищей развеять грусть-тоску, а если и пил шампанское, то без удовольствия и скорчивши отъявленную мину. Годы Драничникова летели на убыль, он почти не бывал на Невском, проживая далеко от северной столицы. А на Невском все купалось в огнях, экипажи щелкали, смеша барышень! Мещанин Драничников, будучи лишен этого благополучия, все более вжимал голову в плечи, так что даже шея не поворачивалась. Носовые платки, однако, Драничников имел великолепные, и чуть ли не целый гардероб; доставал порой один за другим из кармана, изумляя соотечественников… В один прекрасный день на Невским, где Драничникову случилось быть по казенной надобности, к нему, кривляясь, подошла, цветастая цыганка. Проворно схватившись за Драничникова ладонь, тут же обшарила карманы мещанина; впрочем, не найдя ничего, кроме обглоданной спички, сказала гортанным своим языком, что и так погадает, и устроилась около, раскидав юбки. Драничников не дыша взирал на мониста, цыганка же, крутясь волчком подле мещанина, лишь цокала языком да серебристо хохотала! Знать бы Драничникову, что все это значило, да некому было надоумить этот простодушный ум! В общем, Драничников ушел от цыганки прочь, но как бы в дальнейшей жизни своей ни силился забыть прекрасную лгунью, ничего не выходило. Как-то, вновь по казенной надобности, Драничников отправился на задворки империи; не тронутые государевым оком, задворки поразили новичка девственной невозделанностью. Труднопроходимые дороги проваливались в болота, на соснах и елях значились медвежьи следы. Драничников закусил нехитрой снедью, заботливо припасенной дома, и начал подумывать о ночлеге. Но вдруг Драничников устрашился. Робкий от природы, Драничников подумал, что вот выбредет на поляну лось — разновидность лесной коровы — и он, Драничников, по неопытности не сможет ему противостоять! Или белка, на пути за пропитанием, собьется с дороги и обрушится на голову неизвестного ей человека со всем семейством… Эти глупые страхи так донимали несчастного мещанина, что он предпочел провести ночь стоя, облокотясь на какой-то добротный коричневый ствол. Знал бы тогда Драничников, что ничуть не лгала цыганка — да только он ничего не знал! Вдруг небеса озарились! Сквозь строй небес, разнося вдребезги звездный состав, летела сверху вниз сияющая туша, целый каменный остров, распаренный в небесной гонке! Никто, даже и Тютчев, не умолчал бы об этом природном экстазе! Драничников, впившись, смотрел на чудесный апельсин, которых в звездных садах, видно, не счесть… (так, в поэтическом умилении, срифмовал мещанин).
Мещанин, как мог, пытался уклониться от небесного пришельца, но все же звездный гость ударил его в голову и немного задел плечо; Драничников тут же лег в мох и закрыл глаза, стараясь не подать и вида. Для современных людей понятно, что в Драничникова попал Тунгусский метеорит; удар был настолько силен, что Драничников чуть ли не до кончины носил под шинелью вывихнутое плечо. Эта шинель была не личная Драничникова шинель, а взятая напрокат, что в те времена было довольно реально — впрочем, лишь по выходе на пенсию.
Если помните, мэр укрылся в своем кабинете, так что свита, включая и секретаря Ксению Георгиевну, оставалась в неведении. Покуда мэр, не теряя спокойной и ласковой улыбки, дописывал свое сочинение о неизвестном мещанине, Ксения Георгиевна твердо, хотя и шепотом, велела помощникам мэра хоть что-то предпринять! Что-то конкретное предпринять, нажимала Ксения Георгиевна, так как в аппарате мэра все были помешаны на конкретных делах. Но никакого конкретного действия как раз никто придумать не мог, и двое мэровых птенцов лишь жались перепуганно на своих стульях.
— С его-то характером! — в пятый раз повторила Ксения Георгиевна, поджимая губы.
В приемной мэра было свежо, несмотря на душный день — будто омыто горным воздухом или будто около бьет какой-нибудь источник, поразительный в экологическом смысле. Такова была аура, что не в последнюю очередь аттестует работу всего аппарата; как в Минводах! и вот в то самое время, когда в приемной мэра шло импровизированное совещание, а сам мэр скользил глазами по новорожденному сочинению, за пределами здания Городской администрации также кое-что произошло.
Наш городок лежит в красивой долине, напоминающей лохань (если вспомнить это старинное русское слово). Эта долина по границам своим огорожена голубыми горами; но еще ближе к нам, по самому периметру, город окружен колючей проволокой в два ряда со вспаханной между рядами полоской земли — как нейтральная полоса, что ли… В любой другой город может беспрепятственно пройти человек или животное, а к нам не пройдет даже кошка; да кто угодно! Итак, может, для дальнейшего это и не слишком важно, но город наш не простой — это Объект. Секретность нашего Объекта немного померкла с годами — что верно, то верно; однако достоинство осталось. А вот теперь на фоне этих сведений попробуйте представить: в жаркий полдень, в июле, на зеленую площадку в самом центре парка имени Гагарина села, или лучше сказать, приземлилась здоровая железная штуковина, напоминающая грушу. С помятым ржавым боком, но выполненная явно из материала неземного происхождения, будто завернутая в фольгу, только это была не фольга! Без иллюминаторов (как могли бы понадеяться те, кто верит в высший разум); даже без руля или простого крана; без кнопок, без пульта, без антенн…
Кому-то может показаться, что такой набор признаков устарел — но ничего подобного! Ничуть не старомодна мысль, что космическим кораблем следует управлять и что существует, в конце концов, определенный протокол… Выглядела эта штуковина, пожалуй, и вправду бесперспективно — хотя и светилась. Ее бока испускали короткие лучи или искры, и двое случайных прохожих оторопело стали в отдалении, не решаясь ни плюнуть, ни хоть как-то прокомментировать феномен. Один из двоих все же прокомментировал:
— Шаровая молния, — предположил он хрипло.
А другой лениво и загадочно возразил:
— Дятел ты… Шаровую молнию захотел!
Этот разговор происходил в полдень, но только в семь часов вечера к неизвестному предмету приблизились три или четыре человека из Отдела по чрезвычайным ситуациям. Эти трое выглядели очень неплохо, хотя их достоинство и было подпорчено неутихающей жарой; остановившись на некотором расстоянии от мерцающей груши, они принялись вполголоса совещаться. Самый молодой из экспертов волновался более других, хотя и носил аккуратную черную бородку и служил штатным психологом. Он то хмурился, то разглаживал лицо, а то и вовсе принимался пощелкивать своими отутюженными пальцами.
Посовещавшись, решили вызвать пожарников, скорую помощь и милицию.
Бородатый психолог решительно добавил:
— И газовую службу.
Тут всем стало окончательно ясно, что этот (весьма сведущий) человек насмерть перепуган. Но, с другой стороны, — почему бы и не вызвать газовую службу? Может, и по их части работа найдется…
Впрочем, первой, после сотрудников Чрезвычайной службы, на место события прибыла начальница Управления образования, которую, собственно, никто и не приглашал. Несмотря на жаркий день, Светлана Александровна Багратион (так звали эту красивую женщину, напоминавшую породистого бульдога) была одета в темно-синий костюм, из-под которого выглядывала беленькая блузка — однако безо всякого банта; бант, в связи с летними условиями, был заменен скромной брошью из природного камня.
Появление Светланы Александровны отчего-то вторично напугало чувствительного психолога — даже не менее, чем окаянная груша!
Светлана Александровна Багратион, прищурясь, оглядела ответственную группу и, одернув синий пиджак, приняла командование на себя.
— Что предприняли? Докладывайте вы, Феликс Александрович.
Старший, на которого указали, поразмыслив, доложил.
— Хорошо, — кивнула Светлана Александровна. — Главе Администрации пока звонить не надо, — решила она. — А заму по общим вопросам позвоните. Найдите и проинформируйте.
— Вы же, Сергей Михалыч, — обратилась она к бледному психологу, — сядьте в сторонку, лучше в тень, и подготовьте какую-нибудь вашу анкету. Бумага есть?
— И бумага, и анкета! — воскликнул с энтузиазмом Сергей Михалыч. — Приступать?
— Приступайте, — велела Светлана Александровна, и присутствующим почудилось, что она щелкнула крепкими челюстями, поставила точку.
Глава 2
Светлана Александровна Багратион только сбоку походила на бульдога, а спереди — ничего общего. В подопечных ей учреждениях Светлана Александровна была любима, вплоть даже до мифологических легенд. Так, с твердой убежденностью рассказывали, что как-то в Управление образования забрел медведь; что называется , договорились. Неизвестно, что привлекло зверя — возможно, что и запах пирожков с капустой, которыми в перерывах лакомились две инспекторши. Одна из них, Людмила Ивановна, давно подлежала проверке, ее следовало проверить или врачу, или как… Потому что никакого здоровья не хватало: говоришь ей что-либо, а она или нашаривает в тумбе свои пирожки, или кивает безо всякой перспективы. Таково было положение на утро 20 сентября (а рассказчики обычно напирали именно на эту цифру).
Итак, 20 сентября, только все расселись, Ираида Александровна вскричала:
— Откройте форточку, Ольга Владимировна, такая духота.
Ольга Владимировна же, поправившись, ей отвечает:
— Как бы хуже не стало, такая сейчас экология.
Все заговорили об экологии, причем вытаскивая убедительные примеры.
— Знаете Агранова? — спросила Ирина Витальевна. — Он в 1953 году работал заместителем Николая Николаевича.
Но никто не мог припомнить.
— Умер два года назад, — рассказала Ирина Витальевна. — Причем так смешно: безо всякого повода. Даже домашние разводили руками, просто без повода. Выяснилось, что от экологии.
Поговорили немного об Агранове, хотя и вяло; никто не мог припомнить этого Агранова, а вот экология это было действительно… Даже и в помещении: вот только день начался, а все уж будто потные! как мыши.
Около двенадцати часов раздался стук, так и грохотало. Решили, что это Багратион Светлана Александровна стучит в своем кабинете, будучи человеком искренним; кто-то даже покачал головой и прибавил, что да: искренний и незаменимый на своем посту человек; уйдет такой человек, не приведи Бог, на пенсию или куда бы то ни было — и все увянет, как сухое дерево, да-с, как анчар.
А в коридоре стучало и стучало. Это была не Светлана Александровна, никто вообще; а это был медведь.
По-видимому, заблудившись, зверь забрел в здание; не встретив же никого, знакомого по лесным угодьям, принялся стучать ногами в раздражении. Кто знает повадки хозяина леса? Быть может, он и стремился что-то высказать, разъяснить…
Светлана Александровна, со своим отношением к делу, тут же выскочила сама, красная после решения проблем. Потому что у нас так всегда: если один человек решает, на него сядут и ножки свесят. Светлана Александровна вышла, немного нахмурясь; она думала, стучит зав. Хозяйственным отделом Игошев — человек бесспорно ответственный, но немного горячий. А это был не Игошев, у того, слава Богу, своих дело было по горло плюс инвентаризация, он уж неделю как вообще был без голоса, травами лечился, так что на весь коридор… Короче, это был не Игошев, а был медведь; а Светлана Александровна была немного близорука, ей все же показалось, что Игошев, только в каком-то неопрятном халате. Она говорит:
— Афанасий Григорьевич, существует порядок, спецодежда особого образца.
А Игошев ничего не отвечает, ибо это никакой не Игошев, а бурый медведь. Тогда Светлана Александровна одернула пиджак и подошла, стуча ногами, к зверю. Мохнатый хозяин леса смотрелся рядом со Светланой Александровной так себе: расхлябанно, как дома. А Светлана Александровна выглядела отлично, невзирая на сумерки. Она спокойно сказала медведю: так, —по-прежнему полагая, что это забывшийся Игошев; медведь же, по своей неповоротливости, не мог ничего вымолвить, лишь невнятно гудел. Тогда Светлана Александровна неожиданно смягчилась. Она положила руку на мохнатое плечо, давая понять, что в жизни всякое случается, однако же работа работой. От этой заботливости ноги лесного гостя подкосились, и он лег замертво, перегородив своей тушей коридор Управления образования. А Светлана Александровна жива-здорова до сих пор, такой экологический парадокс.
Светлана Александровна руководила Управлением образования безо всякого страха или трепета. Ей довольно многое удалось, что верно то верно. Школы заасфальтировали — и школы, и детские садики, потому что они также были подопечные… Птиц почти совершенно извели — из-за помета; а оставили только самых необходимых, о которых написано в диктантах: воробьи, синицы. Снегири… Учеников согнали с подоконников — раз и навсегда. Потому что подоконник не место для сидения. А для чего это место? Не для сидения, точно. Быть может, для цветов? Но цветы в школах не росли совершенно, тут виной было профессиональное ядовитое дыхание некоторых наставников; смрад и какая-то гарь… Короче, цветы не росли. Здесь птицы не поют, деревья не растут — но довольно толкать в рот патриотизм, вопреки ежедневным нуждам!
До первого сентября, как вы помните, было еще далековато, стоял июль, и Светлана Александровна Багртион оказалась не у дел. Вот как вышло, что она первая сумела мобилизоваться, когда железная штуковина неизвестного происхождения приземлилась в городском парке. Ей нечего было делать — ни учеников, никого… А без дела она сидеть не могла, не подковы же гнуть, хотя не боялась и грязной работы: те же субботники, сама пересчитывала метлы…
Железная груша лежала и светилась; ну еще немного потрескивала…
Призвали слесаря из управления образования, так как ему Светлана Александровна доверяла. Он хотя и мог себе позволить расслабиться в праздники, но был золотые руки: как Фома. То есть не Фома, конечно, а этот, кто блоху подковал? С жилкой, со смекалкой… В общем, его призвали, но у этого Луки было как раз нечто вроде праздника — отпуск. Он даже практически не принимал пищи — только воздух, целительные силы… Короче говоря, слесарь (полностью его звали Ибрагимов Ринат Федорович) спал не спал, но был неподвижен, хотя и с раскрытыми глазами. Он лежал на раскладушке, бледен, как угорь. Гонцы Светланы Александровны обнаружили приоткрытую дверь и, посовещавшись, вошли. Даже зверь не учуял бы в этом жилище запаха человека — ни запаха, ничего. Сам Ибрагимов, как сказано, был не в счет; он лежал, лишенный примет, точно древесная ветвь.
Один гонец (это был бородатый психолог) сосчитал до пяти, а потом громко произнес имя-отчество неподвижного слесаря. Как только он это сделал, фиолетовая муха без разбега снялась с подоконника, а больше ничто не изменилось.
Психолог, промокнувшись платком, начал лепить аргументы.
— Объект неизвестного происхождения… Невыявленная природа… Грушевидной формы…
— Хрен, а не соленый огурец, — ответил на это слесарь Ибрагимов. Короче, слесаря не убедили…
Бородатому психологу пришло в голову спасительное решение. Он предложил товарищу своему отнести Ибрагимова на место происшествия. Тот заметил, поразмыслив:
— И будет два этих самых… неопознанных объекта. Не годится.
Психолог, хотя и не был сильно умен, это, в общем, понимал…
А тем временем вокруг железной груши образовалась группа любопытных. Это были больше подростки, вообще не поймешь кто. Они крутились около таинственной штуковины, никак не комментируя феномен, но норовя попасть по нему мятыми банками из-под колы. Один юноша, с устами, залепленными жвачкой, и попал. Угодил прямо в железный бок, так что повалили искры.
— Во, блин, — заметил на это юноша, отступив.
Груша откликнулась глухим треском.
— Козел, да? — спросил товарищ того юноши, что поразил грушу.
Первый, все отступая, промолвил:
— Не понял…
От груши отвалился верх. Он брякнулся на траву почти беззвучно, и стало можно посмотреть, что там в середине. Но никто смотреть не хотел.
Тут надо сказать, что, не считая прочих достижений, город имел своего собственного космонавта. То есть собственно в космос этот парень не летал, но мечтал стать космонавтом — и почти был зачислен в отряд. Для такого маленького города, как наш, это не меньше, чем быть пловцом или что-то в этом роде.
Парень, о котором идет речь, — Вячеслав Егоров, — еще юношей хотел выйти в космонавты. Был неплохим спортсменом, но в другом весе; его поощряли на олимпиадах за постоянное участие. Это мелочи, ну так что ж? Из мелочей лепятся научно-технические достижения, те же ракеты. Вячеслав Егоров от молодежи держался подальше, чтобы не получить раньше времени увечья, тренировался молча, один; бегал в своем спортзале, как перст. У него выковались такие нервы, что позавидуешь; как у пловца.
Честно говоря, этот парень с детства мечтал заниматься каким-нибудь путным делом. Свесив голову, сидел на уроке, впитывал, так что его чуть было не зачислили в идиоты. Мать его брила наголо для дисциплины, хотя это и ни при чем…
В своих школьных сочинениях этот Егоров помещал стихи, чтобы придать сочинению красоты. Писал, к примеру, о путнике в горах, о его чувствах и надеждах. В стихах не сходились концы с концами, но для стихов это и хорошо; это важнее рабского повествования.
Итак, космическая груша отворилась.
А на Егорова наплевать, тем более — где он, этот Егоров?
Груша отворилась, но никто не торопился заглянуть в середку. Что там?
А на серебристой машине к месту действия подвезли мэра. Все-таки чтобы он был в курсе… В общем, мэр одернул свой пиджак и приблизился, смело ступая прямо по траве. Товарищи мэра стали около, выпуча глаза, как офицеры. Страшное напряжение разлилось по рядам свидетелей. Было такое впечатление, что всех поразил столбняк, даже подростки сели кто где, подвернув колени…
Тут из груши пошли пузыри.
Глава 3
Конечно, ничего не было известно заранее. Только изрядно начитанный человек мог что-то всерьез вообразить; но никого подобного рядом не было, так что не знали, что и думать… Зеленые человечки — глупость, у нас не Америка; да и много ли этих зеленых человечков могло уместиться в такой, с позволения сказать, упаковке?
Короче говоря, из груши пошли пузыри, и все увидели маленького бледного гостя размером не больше пальца; или палец? Пришелец был точно помечен плесенью — по голове и рукам. Но главное, был мал! Мальчик-с-пальчик, как кто-то остроумно придумал… Было заметно, что он еще не окреп в земных условиях и потому бледен, как нежить. Голова невероятного гостя была аккуратно прибрана и ухожена, как какая-нибудь туфелька — волосок к волоску… Может, оттого, что был мал, или по другой причине, — но гость сразу понравился собравшимся зевакам и специалистам. Он ничего не просил, только сидел, свесив небольшую головку — все же это не был палец сам по себе, даже и любовно обихоженный; это был полноценный гость, только немного апатичный и небольших размеров. Лежа, как чурочка, на боку, пришелец никак не высказывался, лежал тихий, как долото… Светлана Александровна Багратион, подойдя к мэру, что-то зашептала ему в ухо. В ответ мэр неопределенно махнул рукой, и, повинуясь этому неясному знаку, к нему приблизилось сразу двое: маленькая, но необыкновенной ширины подвижная женщина в красивом брючном костюме цвета морской волны и молодой человек — но тот так себе, безо всяких оттенков. Они оба старались различить, что имеет в виду руководитель города, однако тот только разевал рот. Тогда молодой человек без примет задал вопрос.
— Будем увязывать? — выговорил он.
В ответ на загадочные слова мэр вторично разинул рот, так что рядом даже закружилась тяжелая лиловая муха, по-видимому привлеченная дополнительной возможностью поживиться чем-либо вкусненьким… Тут наконец подъехала машина скорой помощи. Из раздвижных дверей выпрыгнули трое мужчин в белых халатах и одновременно подошли к месту происшествия. Увидя разинутого мэра, они перевели взгляды и сами разинули рты. Перед ними лежал аккуратный палец; он, быть может, и нуждался в помощи, только было неясно, как эту помощь оказать? Путем перевязки? Для амбулаторного лечения палец был слишком мал, да и в стационаре…
Установили носилки. Оставалось переложить палец на эти самые носилки, да вот никто не мог принять на себя… Может, люди опасались, что палец жжется? Или что-либо излучает? Вдруг Светлана Александровна Багратион заметила вполголоса:
— А костюм на нем с иголочки. Не грех нашим товарищам поучиться.
И все разом заметили, что палец, а правильнее — незнакомец, одет в шикарный серый костюмчик — крохотный, но шикарный! И костюмчик, и ботинки были и правда высшего качества.
Главный врач, самый небритый из троих явившихся, сощурясь оглядел крохотного пациента.
— И инструмента такого нет, — сквозь зубы высказался он.
— А вы найдите, — твердо посоветовала Светлана Александровна. — Или сделайте выводы…
Небритый главврач обратил свой прищуренный взгляд на начальницу Управления образования.
— У нас не ветеринарная служба, и наши пациенты не муравьи, — отрезал он. Этой отповедью врач надеялся укоротить главного педагога города — смешно! Светлана Александровна пристукнула по земле кованым каблуком, взметнув небольшое облачко пыли. После этого действия она сказала: “Так” — а дальше, действуя в полном соответствии с педагогической наукой, открыла автоматную очередь.
— Энергетикам немедленно отключить в районе горячую воду. Холодную также отключить, до выяснения. Газовой службе…
— Отключить газ? — пискнул кто-то.
— Отключайте. Товарищи из Службы Безопасности свои обязанности знают… Случай — особый. Отдел режима к завтрашнему дню должен оформить соответствующую инструкцию. Милиция берет под контроль ситуацию в регионе… то есть в районе. А уважаемого гостя, — внушительно подчеркнула Светлана Александровна Багратион, — в гостиницу. Уж пожалуйста, Виктор Иваныч, — обратилась она к мэру, — лично проконтролируйте. Тут, кроме вас, надеяться не на кого.
В собравшейся толпе началось небольшое движение. Люди потянулись к своим объектам, чтобы поскорее отключить. Палец в костюмчике наконец поместили на носилки. Эту обязанность принял на себя крепкий санитар; он принял малыша в кулак, так что того стало вовсе не видно, будто скомканный носовой платок. Светлана Александровна издала горловой звук, наподобие шамана, а потом прибавила человеческим голосом:
— Вот ведь наш менталитет. Ширк-бырк.
Было не очень понятно, что она имеет в виду.
Вскоре на месте происшествия никого не осталось: палец, представители Городской администрации, случайные прохожие — все разошлись. Разошлись даже представители Отдела режима — у одного были так вытаращены глаза, будто у инвалида; тут уж не до инструкций… Уехал и мэр. Выполняя просьбу Светланы Александровны Багратион, мэр поместил уважаемого гостя в лучший гостиничный номер; дурак-водитель сказал, мол, поставим его в карандашницу, а то затеряется, но мэр только руками замахал. Гостя положили на кровать , не решившись откинуть покрывало. На этой двуспальной кровати гость был едва заметен, но заметен; это не был какой-то клоп, чтобы потеряться из виду. Назначили и дежурство — до пробуждения… А мэра повезли домой. Уже в своей квартире, украшенной картинами с малахитовыми березками, мэр окончательно занемог. Едва добравшись до письменного стола, за которым сидел всего раз в жизни, когда стол привезли из мебельного магазина, мэр написал:
Сказки
Жил в одной деревне мужик, и было у него две ноги. Первую ногу он баловал и кормил пряниками, а другую то за водой в лес пошлет, то за орехами. Первую ногу он одевал в золото и красный кафтан, а другую никак. Но вот что-то загремело, и приехал на лихих конях Красный Сокол, посватался за вторую ногу, хотя та носила одну рваную косыночку. Он говорит: “Выходи за меня, Царь-девица!” А мужик это услыхал и обомлел, а те свадьбу сыграли, и все.
Окончив сказку, мэр прикрыл руками свое полное лицо и заплакал. Но горевать было некогда, надо было писать дальше.
В одном селе, написал мэр, жил мужик с пустой ноздрей. Вот об этом прослышал царь и велел доставить мужика во дворец для осмотра. А мужик оказался хитрый, лежит на диване, и все. Генералы так и этак крутятся вокруг мужика, поехали, мол, к царю, то-се… “Выполните три моих указания — поеду” — “Ну давай”.
— Первое: подайте мне лягушку в форме царевны.
— А далее?
— Другую лягушку в форме царевны.
— А потом?
— Ну, еще что-нибудь.
Подумали генералы.
— А точно ли у тебя, мужик, пустая ноздря?
Только так спросили, мужик грянулся оземь, превратился в добра-сокола и ушел вон со двора, а генералы остались, как веревка в стогу сена — не сыскать.
За второй сказкой мэр написал и третью.
Шел солдат дорогою, и попадись ему на пути хворостина. Стал он ее так и этак вертеть — ничего. Тогда и говорит находчивый солдат: “Пляши, хворостина!” — а та, хотя плясать и не стала, никакого вреда солдату не сделала, и никому.
“Сказка за сказкой”, — заметил мэр, переставши плакать. И тут же из-под его руки выскочила новая.
Далее мэр написал:
Жил-был мужик, и росло у него на руке три пальца. Первый красный, как богатырь, другой палец как палец, а третьего не видать. Стал мужик думать, как ему счастья сыскать. Вот смотрит на пальцы: один воду носит, другой дрова колет, а третий ничего. Мужик рассердился и говорит: “Ах ты, голь перекатная!” А третий палец старичком с наперсток обернулся, поклонился мужику в пояс, поприветствовал его: “Хлеб да соль, Мужик Иванович!” С тех пор мужик начал жить как за пазухой, ни воды попить, ни корову подоить, а стариков всегда уважал.
Как только мэр дописал сказку про пальцы, он слабо потянулся к телефону. Он понял: следует звонить, потому что теперь на нем висит именно неизвестный палец, то есть палец неизвестного происхождения. Быть может, через какое-то время этот палец и принесет свои плоды — а пока ничто не ясно; вот как к нему обращаться, как? Раньше мэру не приходилось столько думать, а вот тут он почувствовал, что голова готова лопнуть от натуги, как гриб.
А тем временем палец лежал на своей подушечке и кое-как осматривал помещение. Это был гостиничный номер с ковровой дорожкой в красно-зеленую полоску и бархатными занавесочками. Была и пепельница на низком столике, и настольная лампа в мягком абажуре. Быть может, это и не был самый современный номер, но очень и очень уютный. Светлана Александровна Багратион была недалеко; она накинула белый халат и отдавала распоряжения. В комнате шло совещание. Докладывала Светлана Александровна, а мэр временно отсутствовал, сидел дома, вникая, за своим письменным столом…
Светлана Александровна Багратион говорила:
— Социализация личности и развитие коммуникативных компетентностей, как вы понимаете, требует наличия всех участников образовательного сообщества. В противном случае произойдет сбой, и отлаженный механизм начнет пробуксовывать на наших глазах.
Уже говорилось, что стоял жаркий день, который сменился не менее жарким вечером. И вот, видно, эта жара и ударила в голову Светлане Александровне — точно трубу прорвало… Помолчав немного, Светлана Александровна Багратион принялась за дело заново.
— Пробуксовывая, мы тормозим сами себя, — сообщила она онемевшим от изумления присутствующим. — Развитие компетентных коммуникативностей требует основательной подготовки, углубленной проработки и точной установки. Точной установки… проработки…
Тут случилось вот что.
Палец на своей подстилочке отчетливо кашлянул, и Светлана Александровна свою речь не закончила. Более того, ее лицо вспыхнуло, точно в предвкушении высшего одобрения.
Кашлянув, палец довольно уверенно открыл рот и пролепетал какое-то высказывание. Те, кто оказался свидетелями события, в ответ на лепет покраснели, как герои; они, видно, вообразили себя на переднем крае; короче, вытаращились и онемели. Даже Светлана Александровна Багратион потеряла обычный свой цвет. Она померкла и молча стояла, схватясь за подоконник. Палец же повел глазами, как бы удивляясь бестолковым представителям. А потом вторично открыл рот, и снова лепет чудеснее прежнего наполнил комнату! Напоил! Будто из кувшина лилось, бурля, молоко!
Люди сгрудились около Светланы Александровны, и этому нечего удивляться. Сгрудился бородатый психолог Сергей Михалыч, он, видно, утерял почву; сгрудились оба помощника городского мэра с одинаковыми белыми лицами; и еще какие-то бледные, насмерть вспотевшие участники… В руках Светланы Александровны оказался блокнот. Растолкав своих единомышленников, поглупевших от счастья, она уселась на стул и принялась аккуратно записывать.
— А то потом хватимся — и ничего, — так она объяснила свои действия.
Она записывала слова пальца; чтобы потом было на что опереться.
А дома вечером Светлана Александровна рассказала своей семье, которая, точно пчелы, окружила стол.
— Проборчик волосок к волоску. Не как у нас бывает: не ширк-бырк. Конкретно, убедительно… Никаких ляпсусов, простая, ясная установка.
Глава 4
О пальце в городе заговорили. Некоторые уже называли его инспектором и намекали, что наконец-то. Они имели в виду, что давно не мешало бы и что очень следует хорошенько затянуть ремни, то есть засучить рукава…
Но никаких сопроводительных бумаг палец не имел; ни бумаг, ни вообще хоть чего-нибудь. Одна только установка — но вот достаточно ли этого? Конечно, не только Светлана Александровна Багратион разглядела сверкающий проборчик; все обратили внимание, как по-спортивному подтянут маленький гость; и как наряден! Запонки и прочее…
Незаметно горожане полюбили пришельца, и это было тем удивительнее, что прежде они никого так уж сильно не любили. То есть им, конечно, нравился мэр — но это все была не любовь. Им нравилось, как на каком-нибудь празднике мэр стоял, обдуваемый ветром, немного сведя брови; и когда, допустим, открывали новый магазин, он сам разрезал ленточку, а потом отряхивал колени. Человек как человек, не хуже прочих; все в мэре наводило на мысль о качестве.
Но тут было совсем другое…
Маленький инспектор редко открывал рот, но зато как мужественно лепетал на своем наречии! Многие почувствовали, что того и ждали — то есть этого мужества, уверенности и спортивной повадки.
Постепенно начали разбирать в лепетании гостя отдельные слова. Так или иначе, было видно, что гостю нравится порядок; порядок, твердые воротнички… Около неизвестного пальца отныне дежурил секретарь. Этот секретарь, довольно способный молодой человек, закончил институт и даже с мэром держался свободно, будто таксист. Он разбирался в новых технологиях, даже в новейших; усмехнется и в два счета разъяснит, как по схеме. Палец его ничуть не удивил; он только склонил голову в адрес пальца и чуть приблизил ухо, чтобы не упустить… Из пальцевых уст лилась какая-то отчасти невнятная речь, а этот молодой человек все слушал и кивал головой. Потом смело подошел к компьютеру и принялся бегать по кнопкам. Он разъяснил, что таким образом идет подготовка к пресс-конференции.
— Там господин Представитель огласит свою программу, — сообщил секретарь.
И вот с этой самой минуты удивительный палец начал именоваться господином Представителем (хотя с той же поры в головах людей попроще застряла поговорка: “красив как палец”).
Уже говорилось, что стояла чертова жара. Так и пекло! Все, даже и мэр, отошли на задний план. По городу двигались разнообразные слухи, причем самого неожиданного свойства. Говорили, к примеру, что приезжает премьер-министр Черномырдин. Отчего, в связи с чем? Тем более что никаким премьер-министром этот оруженосец давно уж не был… Однако многие, в том числе и сотрудники почтового отделения, с уверенностью называли дату: в январе. Вот глупость, а? И есть ли доподлинно такой месяц? Еще говорили так: “Готовится бумага”. Совсем непонятно, что это могло означать? Но никто ничего не разъяснял, а ограничивались намеками.
Болтали еще и вот что: что будто у соседей, ради возрождения традиции, что ли, прошли выборы Чумазого Дурака. Может, и правда? И что понаехала тьма народа, а ихний мэр, отдуваясь, разрезал ленточку. Далее выступали ветераны, припоминая, как ехали они по степи на своих лошадях, а врага было не видать… Ну вот.. Наконец вывели под руки Станцева Венедикта Игоревича. Двадцать лет назад он работал директором Дома культуры, это был крепкий руководитель, его еще попомнят не раз… Прищурясь на гостей, Станцев сказал:
— Что, Витька, не та нынче водка?
И тут же захохотал, раздирая сердито кожаный пиджак, чтобы получить доступ к груди и почесаться. Дело в том, что Венедикт Игоревич был плоть от плоти народа, вот откуда эти повадки не прирученного медведя — плоть от плоти! Услышав соленое словцо Станцева, гости охотно засмеялись. Венедикт Игоревич, чтобы поддержать разгоревшееся веселье, высморкался, издавая гул, — этот навык он приобрел еще в своем Доме культуры. ..
И вот наступил долгожданный момент. Мэр города вскричал, как его учили советники: “Запускай!” — и в ту же минуту маленькие, как пионеры, школьники выбежали на площадь кто во что горазд. Это именно так и задумывалось: кто во что горазд — иначе, утратив непринужденность, торжество потеряло бы смысл. Станцев же Венедикт Игоревич, кандидат, все хлопал себя по ляжкам, приглашая и других повеселиться…
Нашлись и свидетели удивительной истории, они-то и рассказали… Выходило, соседи живут организованнее, чем, допустим, мы; досуг и так далее… Настроение людей менялось, как стрелка часов: то вверх, то вниз.
Наш мэр (не соседский, а тот, о котором говорилось прежде: крепкий человек, слава богу, — без особых примет); итак, мэр строчил в своем блокноте до слез, учитывая правописание.
Он написал так:
Заместитель реальности
И хотя об одиночестве написано достаточно, нет ничего и никого более одинокого, чем предлог сам по себе. Даже, к примеру, такой предлог, как “К”. Это похуже, чем свет далекой звезды. Предлог “к” непригляден, но стремится к упорядоченности, как и все мы; ему нужен дательный падеж, как глоток воды. Но нету никакого дательного падежа, ничего нету — одна равнина. И вот на этой равнине торчит бесприютный предлог, как ядовитое древо. У предлога “к” нет души, она отсутствует — а если бы душа была, то что? Может, имела бы форму треугольника. Ночью над равниной точно прошелестела крыльями птица, но птицы там не живут, испытывая недостаток в воздухе и пище. Это была ничуть не птица, а это Татьяна Фрунарева выбивала половики, вторгшись, в силу своей хамской природы, из иной реальности.
Высказавшись таким образом, мэр оттолкнул ногой красивый вертящийся стул и попытался заплакать. Но из-за отсутствия опыта у него ничего не вышло. Тогда мэр смял листок с глупейшим текстом и решил предпринять какое-нибудь конкретное действие. Но что? “В конце концов, — подумал мэр, — за сочинение никто никого не судит”. Но уверен в этом не был.
А слухи все ползли по летнему городу.
Фамилия Черномырдин по-прежнему выскакивала то из одних уст, то из других. Видно было, люди истосковались… Ну, и кое-кто очень определенно указывал на статью в областной газете под заголовком “Помощник Черномырдина”; и якобы имелась даже перепечатка…
“У В.С. Черномырдина, — говорилось в заметке, — был помощник, некто Георгий. Это был человек отъявленной храбрости, так что он даже погиб, защищая урожай. Об этом Георгии известно, к сожалению, довольно мало — и вот непонятно, от кого он защищал урожай, колхозники высказывались противоречиво, да их и не спрашивали. Впрочем, речь не об этом полумифическом Георгии, не менее интересен и сам ученик Станиславского, В.С. Черномырдин. Как-то два года назад Черномырдину подарили пребольшую рыбу. Подарок сделал известный шаман Елсуфьев; он молча протянул рыбу Черномырдину, приговаривая, чтобы тот держал карман шире, и приседая вполколена. Черномырдин принял рыбу и по обычаю заглянул животному в пасть. Два ряда зубов и более ничего не увидел наш стрелок. Однако история на этом не заканчивается. В пасти животного что-то щелкнуло, быть может и природный механизм, и пасть закрылась, погребя в своем нутре руку В.С. Черномырдина. Не испугавшись, Виктор Степанович спокойно усмехнулся и, действуя строго по протоколу, потрепал свободной рукой рыбью челюсть, а та безответно смотрела на героя-драконоборца”.
Людям, неизвестно почему, нравилось, что В.С. Черномырдин упомянут в положительном контексте — а ведь он не был даже их земляком.
Были и еще слухи, другие — но те уж просто, как говорится, не в коня корм! То есть абсолютно бесперспективные. То есть кто-то брякнул, что космический палец никакой не Представитель, а Президент нашей родины, но в определенном маскараде. Им возражали, говорили, что нет, а эти твердили: “Президент, как раз Президент!” Каждый верил, что вот-вот что-то произойдет.
Глава 5
Все же собрали пресс-конференцию. Вела ее тетка, огромная, как снеговик — да не в этом дело.
Это была опытная журналистка, хотя и втиснутая в какое-то идиотское платье, в гигантских алых розах — каждая роза величиной с арбуз. Из-за этого стечения обстоятельств тетка потела, хотя и продолжала цепляться за микрофон; да только ничего ей микрофон не помогал! И вот еще что: из-за ее правого бока выглядывал мэр города, одетый, по случаю жары, навыпуск. Он держался неплохо, однако не шевелился. Будто вместо него посадили его зама-двойника, из глины. Было жарко, а к тому же мэр вымотался из-за всей этой туманной ситуации с Представителем Президента. А может, это был никакой не Представитель? Естественно, мэр вымотался. Его лицо, прежде красивое и выпуклое, теперь стало как бумажка или носовой платок. Но надо было отвечать на вопросы журналистов. Хотя никаких журналистов тут и в помине не было — откуда? А только названная тетка в розах — во всю, извините, ширину плеч… Да к тому же и она-то была не журналистка, а сотрудница Реабилитационного центра; в общем, черт знает, что за центр и кто она такая… Но все же она гнула свою линию и задавала, как того требовал протокол, один за другим вопросы.
Встав со своего стула, как говорится, во всю ширину плеч, она спросила:
— Господин мэр, могут ли горожане надеяться, что прибытие в город Представителя Президента изменит ситуацию к лучшему? Прорыв трубы в бассейне…
Ну а дальше тетка понесла полную невнятицу, перемешав поломанную трубу, ситуацию с городским рынком и проблему духовности, которая давно уж назрела… Намучившись с этой чепухой, ведущая маленько подвинулась, чтобы предъявить гостям мэра. Тот сидел в прежней позиции, никак не обнаруживая, жив ли он; мэр и точно окаменел от напряжения; только и мог, что сидеть выпуча глаза на своих собратьев…
Все же на вопросы мэр начал отвечать, так что телезрители несколько приободрились.
— Храм в городе будет, — доложил мэр, угасая прямо на глазах. — Уже предприняты конкретные шаги. Уже положен первый камень. Положен и второй камень, и третий…
Тут гости отметили, что мэр, хотя и окруженный единомышленниками, — заговаривается. Храм, который он сулил родному городу, был лучшим тому доказательством. Но, как видно, он брезжил или там маячил пред осоловелым взором руководителя; а стало быть никакой храм не мираж, а живая перспектива… Рассказывая про будущий храм, мэр оживился и даже начал прищелкивать пальцами и притопывать ногой. Он подмигивал одним глазам в сторону стереоустановки, так что механик всполошился, не надо ли дать звук. Ото всех этих усилий лицо мэра перекосило, и кто-то мог бы поклясться, что у мэра флюс.
Немного сбившись, мэр начал свою речь снова:
— Храм в городе будет, — проговорил мэр, на сей раз красиво подбоченясь. — Первый камень, заложенный горожанами, повернут лицом к городу… обращен… Этот камень уже положен, положен и второй камень, и третий камень…
Вдруг кто-то выкрикнул из зала:
— Где Представитель? Прохлопали?
Это выкрикнул пожилой деятель оппозиции, Савоськин. Он был в оппозиции, сколько себя помнил, и вел себя так, будто ему на все плевать; даже зубы не чистил. Услышав вопрос Савоськина, мэр жалобно поглядел на ведущую; а она, из-за демократии, только пожала жирными плечами.
— Временно отсутствует, — объяснил мэр слабым голосом.
Он и правда был слаб, как лебедь; сидел, поражая красивым, будто намыленным, лицом…
Мэр признал, что Представитель временно ускользнул. С утра был на месте, а днем уже дежурная в гостинице обыскалась гостя. Комната была пуста, никого…
— Может, и захоронился куда, — предположили в зале. — В масштабе один к десяти…
Итак, маленький Представитель исчез. Как могло произойти такое чрезвычайное происшествие? Кто-то в утешение говорил, что Представитель не иголка, найдется — но тут же сам себя и поправлял: не иголка, но не многим более иголки… Вот почему вид у мэра был так вял — точно у больного ветрянкой. Мэр был схвачен заботой, как отыскать крохотного господина Представителя. Его терзало и дополнительное беспокойство: быть может, Представитель никуда не исчезал, а сознательно предпринял инспекционный вояж — инкогнито? И вот теперь влазит во всякую дыру (а его комплекция именно способствует этакому мероприятию!). Но что-то подсказывало мэру, что нет! Мэру даже припомнилась заметка чуть не в областной газете, посвященная папанинцам, если помните таких.
Папанинцы заблудились на льдине, это известно. Сходство сугробов, можно сказать, сыграло с ними такую вот штуку. Но они не унывали и переговаривались по рации друг с другом. Они рапортовали, что ничего страшного и можно вполне потерпеть — а между тем им приходилось простукивать лед в поисках выхода или хоть чего-нибудь. Сейчас условия изменились, это нельзя не признать. Такого количества льда не найти и в зоопарке; и потом, немногие готовы признать равные права белых медведей в пересчете на наш календарь. В общем, в октябре или около того льдина дала трещину. И вот, отмечая юбилей этого события — то есть что именно в этот день льдина треснула, как, извините, на каком-нибудь параде, — группа депутатов поехала на теплоходе по Волге — в том смысле, что традиции не забыты. Организовали все так, что любо-дорого: разбили бутылку шампанского о борт; даже и не о борт, а раньше, уронили на берегу. Но отсняли точно, вышло: один из команды депутатов, румяный спортивный парень в русском шлеме, разрезает ленточку, то есть разбивает бутылку, таким образом рапортуя… Это было зрелищно и урок молодежи, разрозненной на берегу.
Таким образом, те, как видите, тоже исчезли, однако не бесследно. Но там, понимал мэр, были льды и абсолютно другие условия. Здесь же, во-первых, летний период. А во-вторых… Но никакого “во-вторых” не находилось.
Пресс-конференция шла своим чередом, и тут выступил багровый, в выбоинах человек; он работал в Доме культуры “Луч” директором и завхозом; на него сели и ножки свесили, а он только утирался да дико поводил глазами. Все же это был руководитель, и время от времени он предпринимал попытку высказаться без обиняков. И сейчас он встал, издавая скрип, так как стояла жара. Его лицо, красное, как у циклопа , еще пуще помрачнело; это он пыжился что-то сказать без обиняков. Люди, разморенные жарой, терпеливо ждали. Наконец директор Дома культуры сказал:
— Неплохо бы действовать самостоятельно, а то хлопаем ушами, как куры. У соседей просто берут и решают самостоятельно… В той же Кушве…
Тут руководитель пошевелил губами, но из них только вырвался слабый дымок. Директор утерся ладонью и добавил, что надо шевелиться и действовать самостоятельно, если не хотим этого самого… полного банкротства.
— Прохлопаем ушами, как банкроты, — вымолвил он напоследок.
Речь руководителя произвела впечатление на слушателей. Уже давненько никто так не рубил сплеча… Многим даже показалось, что теперь-то дело сдвинется с мертвой точки, люди дружелюбно задвигались.
— Если будем действовать командой! — крикнул директор Дома культуры уже с места.
Но жаль, таких руководителей было немного, другие только мямлили… Был и еще так называемый Владимир Викторович, молодой парень, еще с неизвестной фамилией. Он тоже руководил довольно крупным молодежным клубом, даже не клубом, а Центром. И освещение, и музыка были такие, что не грех и руководить… Это был хороший руководитель, но его редко кто видел, из-за постоянного отсутствия. Все же те, кто знал Владимира Викторовича, с удовольствием отмечали его изумленное лицо в шикарной бороде; борода была слабого зеленоватого оттенка, из-за освещения. Сам руководитель был симпатичным и радушным парнем, ему приходилось пить водку по три-четыре раза в день, никуда от своих полномочий было не подеваться… Пил он водку, не моргнув, словно компот, и, кстати, называл ее “компот” — хотя компота и не любил, ни в столовой, никак…
И вот еще одна достопримечательность: этот Владимир Викторович говорил в рифму. Это было следствие какого-то старинного увечья.
На митинге, то есть на пресс-конференции, Владимир Викторович присутствовал, но тихо дремал, уйдя в себя. Директор Дома культуры незаметно пинал товарища, но тот тихо дремал, не откликаясь и на оплеухи. Вдруг, когда багровый директор ДК уже отказался от своих претензий, Владимир Викторович очнулся и, задравши голову в зеленоватой бороде, оглядел зал. Из-за усталости ему померещилось, что в зале никого нет, один лишь ландшафт, подернутый мхом… Владимир Викторович все же выступил.
Он сказал:
— Светлана Ермолаева. Сирень. Сирени дремлющая пена, густая россыпь аметистов, играли в сумерках Шопена, и каждый палец был неистов.
В зале зааплодировали. Владимир Викторович вернулся на место, но тут вскочила маленькая женщина в чалме. В ушах ее качались серьги в виде полумесяца, а на шее звенели монеты, крупные, хотя и не настоящие. Монеты, мониста… Украшенная женщина была депутатом Городской думы и директором библиотеки; или Хлебокомбината? Но депутатом была точно, об этом свидетельствовали и фиолетовая чалма, и мелодичные украшения, которые перезванивались, точно тут был не зал, а юрта. Украшенная чалмой женщина бесстрашно вылезла на сцену, строго всех оглядела и принялась одергивать свой пиджак цвета звездного неба. Красивая, хотя и довольно старая, депутатка прищурилась на зал и заявила, что нам всем выпало счастье жить в городе, где всему голова такой голова, как наш. Взять хоть любую мелочь — и что ж? Любо-дорого. Запланированный храм уже запланирован, чем не всякий может похвастаться… Ограда вокруг храма… Депутаты (“и ваш покорный слуга”, как выразилась эта старушка в чалме) уже побывали на месте нашей будущей гордости…
Во все время диковинной речи мэр не шевелился. Он никак не откликнулся и на предложение старой депутатки встать и показаться людям, чтобы те могли гордиться и любоваться… Было видно, что его мысли заняты чем-то за пределами зала. Маленьким Представителем, чем же еще? Как бы поняв мэрову заботу, красивая старушка ласково схватила мэра за руку и какое-то время вертела руку руководителя, не в силах отвести глаз.
— Руки человека выращивают хлеб… — заговорила она вполголоса. — Сеют, выращивают… Куют железо… Строят дома, храмы…
Вцепившуюся в руку мэра депутатку аккуратненько оттащили. Она, особо не сопротивляясь, лишь грустно посматривала на своего любимца.
Пресс-конференция как-то сама собой начала затихать. Возможно, иссякли силы гостей либо что-то еще, только на сцену больше никто не лез, не делал никаких запросов. Внезапно к мэру подошел его помощник, красивый загорелый баскетболист. Весело блестя глазами, он что-то зашептал неподвижному начальнику, а потом похлопал себя по верхнему карману пиджака. Мэр что-то отвечал, после чего молодой спортсмен полез в карман и вытащил оттуда целехонький палец, который горожане начали подзабывать. Это был, конечно, не рядовой палец, а Представитель, немного побледневший, но чистенький, серьезный, с бледными глазами в одну точку. Горожане немедленно узнали своего любимца, и в зале началась веселая кутерьма. Недавняя депутатка в чалме молча отворяла рот , как щука-искусница. Монетки прыгали на лакированной груди. Представителя поднесли к микрофону. Сведя в одну точку свои вылинявшие от усталости глаза, Представитель в грустном недоумении стоял на своей подставочке. Наконец он обратился к горожанам с короткой речью, совсем коротенькой… Он сказал что-то довольно отчетливо, но не так уж понятно. Это было похоже на “кол” или даже “осиновой кол”. Гости замерли. Представитель был грустен, как слеза; красивый, грустный, как слеза, но подтянутый не хуже любого военнослужащего. Помощник мэра лихорадочно строчил, а мэр утирал пот. То, что мэр потел, значило, что он жив, — и все с удовольствием смотрели на своего потного руководителя.
Глава 6
Маленький Представитель проговорил “осиновый кол”, загадал загадку. В сущности, этот осиновый кол был перспективным планом, стратегической задачей. Надо было только уточнить… В Администрации, отложив отпуска, этим и занялись.
Очень кстати сыскалась заметка в городской газете, грубо говоря, на тему дня.
Есть понятие духовности, оно включает в себя то, что не измеришь килограммом или пятью килограммами. Например — березовый дух. Или, например — осиновый кол. В прежние времена народ искренне верил в то, что осиновый кол может принести пользу. Было даже замечено, что именно осиновый кол и приносил пользу, когда уж ничто не годилось и не помогало. Вооруженные осиновыми кольями, крестьяне представляли грозную силу для своей коровы-государыни, а отмахавши осиновыми кольями, били челом и проворно крестились, остерегаясь сглаза. В начале девятисотых годов по деревням ходила женщина, прозванная за спокойный нрав Ромашкой. Собирала грибы, кланялась добрым людям в ноги, тем и жила. Потом, спустя сколько-то лет, она померла и про нее забыли. И до сих пор, к стыду нашему, не вспоминают, будто ромашка — худая трава! Дело даже не в церквях. Можно сколь угодно бить человека по голове, а церковь от сего не станет краше. Духовность не замоченный лосось, о чем не мешало бы помнить каждому, особенно утром, стоя необутыми ногами по локоть в росе.
Как видите, это была хорошая статья, к месту. Ее положили на стол мэру, а мэр прочитал и сказал коротко: “Конкретнее!” — а где было взять эту конкретику? Хотя все и старались.
Подали машину, мэр поехал по объектам.
Первый объект был секретный, он был загримирован под Парк культуры и отдыха. Но чтобы это осталось никому невдомек, парк не чистили с весны, хотя кое-какие культурные приметы и продолжали функционировать; те же машинки, фонтан… Фонтан, однако ж, обмелел, а из бывшей глубины торчали рыбьи останки (а рыбы там не водилось! Откуда ж останки? Артефакт). Имелись и другие участки культурного досуга, но вот людей туда не пускали. Это была не прихоть, ибо то же делается и в ЦРУ; тоже не сунься, хоть парашютная вышка, хоть что… Вход заколотили фанерой, а на фанере написали: блин. Это, видно, написали добровольцы, но ладно. Руководил работой мнимого парка некто Корсаков; вот уж точно была загадка, таинственный незнакомец, больше ничего! Здоровый, как боров, руководитель редко вываливался из своего гнезда. У него была красная морда, тютелька-в-тютельку, как у директора Дома культуры. Они были похожи, как братья, как те же Скалли и Малдер! Но этот владел не только красной мордой, наподобие минотавра, он еще и испускал острый чесночный дух. Хилая собака, что паслась возле ограды, тут же начинала лаять и кашлять в ответ на явление Корсакова; тот же молча плевал в направлении животного, так что трава в местах попадания шипела и обугливалась до земли. Не верите? А это правда: до земли-матушки. Ну и вот этого Корсакова затеяли проверять: как там его объект? Чтобы ничто не могло просочиться… Корсаков поднабрал в грудь воздуха, покраснел и вывалился встречать дорогих гостей. Его шатало от хлеб-соли, так он подготовился! Это, кстати, всем понравилось — что плохого? Отведали и двинулись ко входу.
— Показывай, хозяин, свою пекарню, — шутливо молвил один гость.
— Как у людей, — хрипло отвечал на это Корсаков.
Толкнулись в заколоченную дверь, но та, зараза, не поддалась. Корсаков подсобрался и наддал плечом, но лишь повредил замшевый пиджак — да наплевать! Тут бы и фрак не помог, потому что Корсаков вечно потел, как на выставке, имел такую особенность.
— Строго у вас, — заметил невысокий корявый гость, обмахиваясь после хлеб-соли рукой, а другой, повыше, с лицом, лишенным выражения, зато усеянном бородавками, проговорил, исторгая слюну, что так и лучше; “это называется бдительность, вот как это называется”, — сформулировал он, булькая своей окаянной слюной, другие даже посторонились…
Наконец-то дверь поддалась. Группа экспертов ввалилась на секретную территорию и встречена была отрадным запустением; это было как на Луне, не считая колючей проволоки; плюс вонь, конечно — хотя чему тут было вонять?
Корсаков шумно отдышался.
— Это голуби, — хрипло разъяснил он проверяющим. — Давно просил крытый верх…
Корсаков намекал на то, что это голуби бомбят своим пометом секретный объект. Но Корсаков ошибался! Дело в том, что по каким-то природным соображениям на секретной территории завелся червь. Ну, червь — не червь, но довольно здоровая тварь, как в каком-то видеофильме; даже не человекообразная. И вот, увидя группу, безмозглое животное приняло их за товарищей своих, в недрах ее что-то забулькало… Те же, впав в ошибку, приняли грязную скотину за одного из с в о и х товарищей.
— Без выходных, — объяснял Корсаков, — как лошадь…
— Конкретные предложения, — сам себе говорил корявый гость.
Тварь же, разверзнув пасть, с изумлением молчала, порождая мифологию.
Поразительная информация, открывшаяся комиссии, была в полном смысле чудесна, как какая-нибудь сказка; как, например, сказка “Тадысь да Анадысь” — русская народная или вроде того… В сказках, как известно, нередко можно встретить ту или иную тварь, даже и натуральных размеров; Жар-птица, рыбы… А тут в пределах конкретного города, да еще в летний период… Будто сошлось: одно к одному. Палец под видом ока государева — либо само око? Плюс описанный выше парадокс…
Что касается твари на свалке культуры, то, скорее всего, она привиделась этим мечтателям, что проверяли объект. Это была не тварь, это вертелись клубы пыли в форме миража… Но что же тогда президентский палец? Странная установка, выраженная им в двух только словах “осиновый кол”, гвоздем сидела в голове мэра. Тут ведь важно было не только исполнить, а и не ошибиться, исполнить именно то, а не это… Обратились в техническую библиотеку, но и там дальше орфографического словаря дело не пошло; листали, листали… Видно, осиновый кол был скорее намеком, чем прямым указанием — но от этого открытия, конечно, никому легче не стало. Намек — но на что? На наши исторические претензии, ориентиры? В том смысле, что необходимо подтянуться, как клин, то есть как кол? Этот кол, кстати, сродни старинному воину, разгулявшемуся на святки… тут, там… Со школьных дверей помнилась легенда про богатыря Редедю, как выехал он в поле позабавиться и увидал там сарацина. Тот пищал, как комар, пытался ужалить русского богатыря. Редедя в ответ не испугался. Он продолжал свой путь на стоеросовом коне, а когда и это не помогло, богатырь молча плюнул в маленького, как комар, сарацина, и тогда же там стало озеро глубиною с Байкал, и его так и стали звать: Байкал — не придумав другого имени.
Однако ж легенда легендой, а клин, то есть кол, необходимо было как можно скорее расшифровать. Все, кого сумели сыскать, получили негласное распоряжение объяснить природу феномена. Управление образования, Отдел культуры, другие службы… То есть объяснить и отчитаться — притом что люди и так работали, даром что летний период…
Светлана Александровна Багратион, начальница Управления образования, с удовольствием принялась за работу. Она прошерстила оставшиеся немногочисленные, по случаю лета, кадры и остановилась на кандидатуре учительницы Кандракиной. Кандракина была известный в городе человек, у нее кругом были рассеяны питомцы, вот она и ходила по городу, недоверчиво втягивая воздух…
Между прочим, именно с учительницей Кандракиной произошел эпизод, коему не нашлось свидетелей — таинственный эпизод… А свидетели должны были быть, вот что; потому что если в тебя плюнули в пустынном школьном дворе — с кого спросить? Не говоря уже, что возможен природный феномен? Но Кандракина так распалилась, что переполошила и воробьев! “Придется держать ответ!” — утершись, выкрикнула она в адрес тополя. Дерево, повинуясь ветру, разбрасывало листья, а Кандракина спокойно заметила, что впереди разговор с матерью, пусть и она полюбуется. Тополь молча внимал, и другие деревья внимали, а Кандракина ни с того ни с сего заплакала, вспомнилось ей 8 марта и как тогда торжественно поздравляли, а она не лицемерка! Она еще тогда сказала, что лучше бы им, взамен подарка, стать настоящими людьми. Конечно, это потруднее, чем сидеть на подоконнике, как бессмысленный голубь, зато придет час, и они услышат “спасибо”…
В голове Кандракиной, по-видимому, лопнула какая-то струна, хотя никто не станет отрицать ее заслуг. Но все время что-то казалось… Возможно, это были миражи (описанное и отнюдь не мистическое явление)? Удивительно ловкая для своего возраста, Кандракина вылавливала в школьном коридоре того или иного ребенка и принималась, заглядывая тому в глаза, выведывать, понял ли он? Уяснил ли? И что стучать ногами легко — потруднее стать настоящим человеком… Даже комиссия приезжала на нее посмотреть, никакого секрета в этом нет… Но много ли толку надеяться на комиссию? Прилетели, как неведомые птицы, но особо далеко от гостиницы отходить не стали. Удивляться этому не приходится: не зная местности, эти ни в чем не повинные люди могли угодить в траншею! И это только половина опасности! Кандракина, к примеру, при первой же возможности ухватила за рукав вялого члена комиссии. Не желая ничего дурного, она просто рассказала, что ничего другого ей не надо, кроме как вырастить из каждого ребенка настоящего человека; притом что в школе их семьсот пятьдесят; и это ее не страшит, а мобилизует! Вся эта комиссия схоронилась, не солоно хлебавши, в своей гостинице, отказались и от культурной программы (а предполагалось выставить хор “Любавушка” — это огромная группа добровольцев, затканная традиционной вышивкой до пят) . Уже принялись болтать, что кто-то из комиссии помер! И вот якобы это скрывается до поры до времени и что на покойника даже выписали обратный билет… Зачем? Если его могли провезти беспрепятственно, как багаж? Этакая глупость нередко сопровождает добрые начинания. Люди, планируя совершить что-то доброе, получают молотком в лоб. Отутюживая прическу, Кандракина первая и готовилась встретить пришельцев, прекрасно понимая, что это во многом залог авторитета. А уж авторитет, слава богу, умела ценить, прекрасно понимая, что он не падает с неба, как яблоко, а год за годом выращивается, как сорная трава… нда… И вот, в самый день, когда ждали прибытия комиссии в школу, Кандракину, что называется, обнесло… Справившись с небольшой своей прической, приладив бант к блузке, учительница прилетела в школу как на крыльях — первая, но без юбки! Безо всякого даже намека на юбку, лишь в синих панталонах; ни колорита, ничего… Распалившись и желая как можно раньше выловить какого-нибудь ученика для просветительской работы, она раза три дернула ручку двери раздевалки на себя — а следовало толкнуть! Это Кандракину ударило волнение, но и спасло от глупого парадокса! Короче, Кандракину в синих панталонах нашли и образумили, прекрасно сознавая, что на Доске почета она висит одна как перст — не много найдется тружениц такой же ударной силы!
Этой как раз учительнице Светлана Александровна Багратион доверила перевести общую установку на язык текущих задач.
— Надоели полумеры, — согласилась Кандракина, которую и жара не могла победить. — А то толчемся, как воробьи на насесте…
Светлана Александровна ласково посмотрела на распаренную Кандракину и высказала уверенность, что та поработает, не жалея сил, хотя и себя побережет… Будучи золотым фондом… Кандракина с этим всем согласилась, но прибавила, что привыкла работать как шаром покати. Без перемен.
В других уголках и подразделениях тоже медленно закипала работа.
Только вот с мэром было неладно. Ясным июльским утром мэр вообразил, что должен написать роман.
Глава 7
“Жил некто Тихомиров”, — написал мэр и свесил красивую крепкую голову на грудь.
Кто толком знает, как пишутся романы? Даже непосвященный в состоянии заметить, что за бесконечным набором слов что-то кроется… Но вот что? Чувствуя острую потребность исполнить долг, мэр перечитал написанное. Начало вышло неплохое… Мэру хотелось, чтобы его роман был как настоящий: части, главы… Однако дальше первого предложения дело никак не шло, так что пришлось этого Тихомирова временно отложить; “отставить”, как шутливо молвил сам себе мэр.
Тут зазвонил телефон, и мэр подсобрался.
Послушав, мэр ласково посмотрел на начало романа, подумал мимолетно, что, может, ничего дальше и не будет; пожалел своего Тихомирова…
Это был не просто звонок, а это был ВЫЗОВ; мэра вызывали явиться с докладом на встречу с полномочным представителем (а кто был этот Представитель, мэр тут же догадался, он был не дурак). Это был палец, вот кто; значит, все же космос был ни при чем, и вся эта петрушка с железной грушей оказалась только ловким фокусом либо забавным розыгрышем! А то что Представитель был мал и напоминал на первых порах именно палец — то что ж? Разве есть закон, что должно быть не так, а иначе?
Мэр робко вошел в кабинет и тут же встретился глазами с серьезным, чуть нахмуренным лицом пальца. Маленький палец был строг, но и печален — так что мэру стало жаль крошечного пришельца и захотелось отдать собственный носовой платок, чтобы хоть как-то помочь… В ту же минуту мэра взяли под руки два железных молодца, и мэр вообразил, что сейчас ему придется клясться на Конституции; но мэр ошибся, ему, в интересах дисциплины, плотно связали руки весьма удобной для этих целей эластичной лентой. Связанный, мэр сразу почувствовал себя лучше. На какую-то короткую минуту ему даже показалось, что он в Кремле, в кремлевских палатах… В голове тут же побежали мысли.
…Высокое здание Московского Кремля, ничего не скажешь. И даже не такое уж высокое, но с другими не идет в сравнение; быть может, это роспись истории? Или подпись? Кремль в основном выкрашен в красный цвет, в честь спокойного русского пейзажа… проходя мимо, каждый волен бросить в Кремль монеткой, и вот если попадет, то вернется в Москву или хотя бы в Московскую область…
Мэр предчувствовал, что его Тихомиров из романа, как говорят в народе, отрезанный ломоть… или оторванный? Из него выскакивали новые и новые слова.
…Вот спорят: сколько в Кремле комнат? Это неверно, нисколько. Внутри имеется лишь одна палата, вычищенная и приукрашенная в честь Ивана Сусанина. Иван Сусанин не дошел до Кремля, и вот построили эту палату. Иван Сусанин в основном жил в лесу и по обычаю русского крестьянина бил белок; встречая же медведя, не торопясь, кланялся, проговорив непременно: “Добрый путь, Медведь Анатольевич”. Может, потому его медведь и не трогал.
Вообще раньше, ну, например, еще месяц назад, в голове мэра не было и половины тех мыслей, что сейчас носились по пустому пространству. А вот с прибытием в город маленького гостя все началось…
Сейчас, в минуты аудиенции, палец был даже серьезнее обычного; он был и серьезен, и печален, будто человек, утративший паспорт. Крошечные бровки сошлись домиком над небольшим лбом. Мэр принялся докладывать. Связанные руки будто придали руководителю уверенности; в голове даже мелькнула мысль, что хорошо бы, ему заткнули и рот; но это могло нарушить ход отчета, вот что…
Мэр довольно связно рассказал, как и что делается в городе ради улучшений; рассказал о профилактории, что там ремонт; многое еще… Палец, казалось, окаменел от внимания. В нем уже мало что наводило на мысль о сходстве с пальцем, только лишь общая подтянутость. Выслушав мэра, гость отворил рот и отчетливо выговорил два слова. Это были неизвестные слова, но выговорил он их так ясно, будто предварительно репетировал. Связанный мэр навострился. Эти слова были похожи на “осиновый кол”, во всяком случае, в таком же духе… Этот осиновый кол как земная ось, выскочила мысль в голове мэра (а раньше ему бы и в голову не пришло, что у земли есть ось или что-то похожее!). На ней все и вертится, а кол скрепляет разрозненные члены! А если, допустим, кол вытащить, то все доселе прочное устройство развалится по кусочкам, как пирог, склеенный неумелой хозяйкой! Таким образом, надо только покрепче вогнать кол, и это будет как руль в руках капитана дальнего плавания. Повинуясь этим крепким рукам… этим умелым крепким рукам…
Так, мэр во всем разобрался, и его вытолкали за дверь, а там уж распутали руки. Ему припомнилась поучительная история про деда Мазая; как этот крепкий старик набрал в свою лодку столько жителей, что та перевернулась. Далее — пошли пузыри, зайцы, лисицы, бобры начали тонуть. “Помоги!” — раздавалось тут и там на реке. Дед Мазай бросался от одного животного к другому, протягивая к ним руки. Те ответно подавали свои лапы, так что составился полукруг. Дед Мазай командовал своему войску, чтобы дышали вверх, но те не понимали и совали морды в водоворот. У некоторых лисиц по воде плыли уже одни хвосты, как в сказке. Тогда дед Мазай задудел в дудочку, и зверье потянулось за ним. Но зайцы по своей природе чрезвычайно глупы, только мастера считать, а больше ничего. Усевшись на задние ноги, которые у них значительно крупнее, они молча и с равнодушием наблюдали усердие деда Мазая. Лисы же, наоборот, маленьким гуртом обступили садовода и участливо наблюдали за его игрой.
“Так все перетонем”, — с умилением прошептал мэр и свесил голову. Ему хотелось распорядиться и собрать единомышленников, чтобы в точности передать им информацию… ну ту самую, про кол, про осиновый кол… Но из-за жары кругом стояли одни только одуванчики.
Прошло немного времени, и людям стало казаться, что это не мэр расшифровал указания Представителя, а они сами додумались, что нужен ровный и мощный кол; такое крепление, чтобы ничто не вихлялось… С этим все охотно согласились. Даже жара стала не такой уж утомительной, потому что наметилась ясность. Всем хотелось, чтобы уже кто-то сделал конкретный шаг и выковал этот крепкий кол — а не только на словах… Это было подобно тому, как долго, долго составляли Гимн, а слова все не находились, но наконец-то написали Гимн. Все помнят, он начинался словами “Уважаемые лютеране!”. И вот всякий слушал и испытывал небольшой холодок. Слова для Гимна придумал мастер довольно крупного цеха; он пообещал себе вложить в эти слова какой-нибудь смысл. “Уважаемые лютеране”, — говорилось в Гимне; казалось бы, довольно просто, но это выбивало из глаз слезы. И тогда же, но ночью, двое алкоголиков спорили, уставясь в книгу, на кухне о динамике подтекста. А по радио как раз передавали Гимн в качестве опытного образца. Тут оба товарища встали, точно услышавши соленое словцо; окоченели, как самураи.
Таким образом, все немного приободрились, а напрасно. Конечно, кое-какая ясность появилась, но вовсе не та, которой все нетерпеливо ждали; это было не временное просветление, связанное с приездом маленького, блестящего, как ключик, Представителя. Ну так что, что он прилетел? Та же Кандракина, если помните такую — что она могла поменять? Свой лиловый бант? Она могла бы завязать этот бант покрепче, это так; завязать и дальше отлавливать учеников для их же пользы; выловить и объяснить, что школа не спортзал, не танцплощадка. На ее памяти ровно двенадцать лет назад ученик повредил ногу, его экзамены отсрочили, и он наблюдал из окна больницы за результатами. Эту Кандракину было все равно не переделать, не спрятаться… аналогичная картина была и на других участках. Тем не менее люди старались. Сказывалась и поддержка спортивных достижений… На корте зеленела трава, люди гоняли мяч. Городской художник неплохо нарисовал спортсменов, и теперь они были развешаны для устрашения тех, кому на спорт плевать, из-за стереотипов в мышлении… Светлана Александровна Багратион прогуливалась по бульвару, просматривая территорию до самого горизонта. Будучи зоркой, она замечала даже разгулявшихся воробьев. “Как на паперти”, — отметила Светлана Александровна, но замечания делать не стала. Кое-что другое отвлекло ее внимание. На горизонте (который учительница про себя называла “мирное небо”) что-то забрезжило — что-то совершенно непонятное. Это было не похоже ни на облако, ни на самолет, ни на птицу. Светлана Александровна, которая была противником неопознанного, именно по причине его неопознанности, нахмурилась и строго оглядела бульвар. Кто-то из гуляющих также смотрел на горизонт, на котором уже отчетливо различались три штыря. Это были не просто три штыря, а три зубца гигантской вилки, которую чья-то рука, чудовищных размеров, держала за черенок. Что скажешь на этакое явление?
— Таких шпротов у нас в речке не водится, — молвил, усмехаясь, один из гуляющих (это был работник кинотеатра, молодой человек в перхоти поверх отложного воротника). Различив вилку, он решил таким образом пошутить, отмечая неправдоподобные размеры данного обеденного снаряда. Но этот юноша из кинотеатра был просто глуп, как ни стряхивай он свою окаянную перхоть! Вилка, придерживаемая могучей рукой, ненадолго помедлила, а потом и воткнулась ему прямо в бок! Работник кинотеатра перевернулся в изумлении несколько раз, а через секунду пропал из вида. Секрет был прост: хозяин руки с вилкой вообразил, что неприглядный молодой человек — снедь, годная в пищу. Вот почему его нацепили на вилку.
Часть 2. Другие
Эта стеклянная банка была ничуть не лучше других банок. Она стояла на столе, готовая быть откупоренной в аккурат к обеду. Стыдно, не дождавшись назначенного часа, лезть в салаты, маринованные огурчики или жареное мясо! Стыдно, а только всегда найдется невежа, который не может потерпеть… Вот один и не утерпел: он сунулся в банку сначала рукой, но рука не прошла в узкое горлышко; тогда он и потянулся за вилкой; то есть он сжал вилку в руке не из-за своей чрезмерной воспитанности, а просто потому, что иначе в банку ему было не пролезть; и вот он остался бы голодным и чесал свое пустое брюхо до самого обеда, глядя с тоской на нарядный обеденный стол.