Опубликовано в журнале Урал, номер 2, 2006
С.А. Мамаев. Полвека в ботаническом раю: очерки истории ботанического сада на Урале. — Екатеринбург: Ривера, 2005.
Судить художника, согласно известному пушкинскому императиву, нужно по законам, им самим над собою признанным. Классик отлил в бронзу безукоризненно точных слов истину, которая и без того, по зрелом размышлении, кажется непреложной. Так что всю жизнь я вполне осознанно и добросовестно старался следовать этому принципу — и, надо же, столкнулся в конце концов с каверзным случаем: не получается!
Дело в том, что С.А. Мамаев те самые “законы” четко определяет с первых же строк своей книги: “Зачем я написал эту книгу? Этому имеется несколько причин”. И причины эти тут же перечислил: “хотел рассказать людям, далеким от моей профессии, о том, что представляет собой система ботанических садов”; “кратко рассказать об истории возникновения и формирования нашей системы, и конкретно об истории Ботанического сада в Екатеринбурге”. “И, наконец, в-третьих, — завершает перечень Станислав Александрович, — мне просто приятно лишний раз вспомнить имена тех, с кем я работал много-много лет назад и делил радости и печали”. Сразу скажу, что все три причины представляются мне чрезвычайно благими, справился с ними автор, насколько я могу судить, безукоризненно, но если б на самом деле смысл книги сводился к ботаническим садам…
Не стану кривить душой: хоть я человек достаточно любознательный, но в мире так много интересного, а жизнь так коротка, что скорее всего ознакомление с системой ботанических садов я отложил бы “на потом”. Впрочем, если б даже не отложил, а сразу прочитал, то писать рецензию для “Урала” не стал бы точно. Во-первых, ботанические сады — это все-таки не по моей части, и я счел бы себя не вправе рассуждать о малознакомом предмете; во-вторых, рассудил бы, что коллеги автора — ботаники — и без моей рецензии узнaют о появлении книги (и, я думаю, давно уже узнали), а привлекать более широкую публику — зачем? Ей ведь все равно ничего не достанется от “современного” (то есть микроскопического) тиража.
Однако случилось иное: заполучив книгу, я в первый же вечер раскрыл ее и невзначай увлекся — в один присест одолел почти половину солидного тома. С той же увлеченностью потом и дочитывал, разве что некоторые страницы просматривал бегло — те, где густо шли дорогие автору и совершенно не известные мне имена или излагались какие-нибудь чисто производственные детали. Говорю об этом не в укор Станиславу Александровичу, а сам оправдываюсь: не сомневаюсь, что как раз эти страницы читателем, который “в теме”, будут проштудированы с особым тщанием. Вот и получается, что автор писал одно, а я вычитывал другое и теперь вынужден нарушить пушкинский завет — судить о книге С.А. Мамаева не по “им самим над собою признанным законам”, а по собственному разумению.
А “разумение” подсказывает простой вопрос: чем мог увлечь текст, если тема его изначально не показалась такой уж для меня важной? Конечно, любая тема может выглядеть неинтересной только “снаружи”, но чем глубже ее копнешь, тем она увлекательнее. Однако для этого же надо “копнуть”! А тут — читается с первых страниц, даже с первых строк: “Вообще-то я окунулся с головой в ботаническую пучину (или трясину?) в Свердловске, куда переехал в начале 1959 г. Однако с системой ботанических садов я познакомился гораздо раньше, в московский период своей жизни, когда поступил в аспирантуру при Тимирязевской сельскохозяйственной академии…” Тут еще не сказано, в сущности, ни о чем и в то же время сказано многое — интонацией сказано — о самом авторе. В этой неподдельно живой интонации совершенно не представимо “казенное” описание событий, зато так органичен вот этот, к примеру, эпизод (тоже с первых страниц книги):
“Жил я на постое у одной старой казачки, муж которой погиб в гражданскую войну, и она не знала — был ли он за белых или за красных. Жила казачка тихо, одиноко и бедно. Помню, у нее было лишь одно ведро, и для молока от своей коровенки, и для воды, и для помоев”.
Вот так: за тремя короткими фразами — историческая панорама, острое ощущение времени (начало 50-х), характер и судьба. При этом не чувствуется никакой “шлифовки” текста, никакого “ремесла”: так автор видит и чувствует, так же и пишет. Имитировать эту интонацию невозможно: за ней опыт мышления и склад души. И следить за повествованием в этой интонации интересно независимо от того, о чем идет речь. У П.П. Бажова в одном из писем как раз об этом речь шла: “Один рассказывает о пустяках, его все слушают, другой говорит о более важном, а никому случать неохота. То же самое и в писательском деле”.
Насчет пустяков… При желании какие-то эпизоды повествования С.А. Мамаева можно расценить и так. К примеру, вспоминает он, что был у них в экспедиции шофер — “полутатарин, писал заявление об отпуске в связи с тем, что у него состояние “грибнозно-малярийное”. Другой шофер — Вася, уже пожилой, страшный пьяница…” Этот Вася (пропускаю детали), пока ждали утра у паромной переправы через Волгу, “сумел где-то пропустить рюмку”. “Утром открываю дверцу кабины, а он оттуда выпадает. Что делать, ехать надо. Укрепил я его за рулем, велел съезжать на паром…” Обошлось… Несколько лет спустя — уже Свердловск, уже Ботанический сад. Было тогда у сада две лошади, а при них два конюха-мордвина: “Илюшкин был уже стар и болен и вина почти не пил. Петряков, напротив, был молод и здоров, по этой причине пил много”. Понятно, что ни те шоферы, ни эти конюхи в истории российских ботанических садов следов не оставили, но вот такие беглые зарисовки — будто пером Сойфертиса по ватману — очень осязаемо воссоздают время и позволяют почувствовать характер самого рассказчика. Без того и другого рассказ о ботанических садах превратился бы в сухой и никому, кроме специалистов, не нужный протокол.
Я и читал книгу С.А. Мамаева, прежде всего, как увлекательное повествование о времени, которое по-своему прожил и сам (только жил в других местах и занимался другими делами). После всего недобросовестного, однобокого, политически пристрастного, что было написано и о послевоенных советских десятилетиях, и об “оттепели”, и о времени “застоя”, да потом уже и о “реформах”, будто бы вернувших страну на путь истинный, чтение книги Мамаева — “бальзам на душу”. Речь не о том, что он что-то доказывает или опровергает, — этим он как раз совсем не занимается. Он просто помогает вспомнить, как мы все (кому по возрасту довелось) в те годы жили. Воссоздавая детали, позволяет снова почувствовать себя в том времени и удостовериться: ведь жили! Не выживали, превозмогая “тоталитаризм”, а именно жили — скудно, порой, может быть, и нелепо, но содержательно, продуктивно, полноценно, не отступаясь от себя, не поступаясь своим достоинством.
Жизнь была, ну, очень непохожая на сегодняшнюю.
К примеру, приехал совсем еще молодой С.А. Мамаев в начале 50-х в Москву, а остановиться негде: тогда москвичи жили не в квартирах, а в “персональных” комнатах, причем иногда и не “персональных” — по две семьи в одной комнате. “Брат мой Володя, летчик, — вспоминает Станислав Александрович, — жил на Чистых прудах даже “трехсемейно” — он с женой, сестра жены с мужем и двое престарелых родителей — все в одной комнате, разгороженной шкафами. Вот и жилье! А дед, по-моему, вообще спал в ванной”. Между тем “в то время я спокойно ходил по самым дальним закоулкам и само собой по центральным улицам города и никогда не встречался с хулиганами”. Одно из сильных впечатлений Мамаева тех лет — рынок-барахолка в Люберцах. С другой стороны, скромный аспирант имел возможность посещать практически любые спектакли, концерты, литературные вечера, которые проводились тогда в Москве. И воспользовался возможностью сполна! Большой театр, Малый и МХАТ, театр Маяковского и Колонный зал… На нескольких страницах книги разворачивается такая феерия имен заоблачного уровня — дух захватывает!
А какие книги он покупал в букинистических магазинах!..
Как важно сегодня вспомнить, заново ощутить ту жизнь — преодолеть благоприобретенный в последние полтора-два десятилетия комплекс своей социальной неполноценности! Многое ведь было совсем не так, как оно изображается сегодня. Скажем, “сталинский план преобразования природы”: когда-то плакатами с изображением вождя на фоне лесополос все сельские клубы были обклеены (недаром герой трифоновского “Долгого прощания” сделал театральную карьеру, сочинив конъюнктурную пьесу “Лесополосы”). Потом все это было объявлено чепухой — между тем первая работа С.А. Мамаева после окончания Московского лесотехнического института была связана с проектированием и посадкой этих самых лесополос. Он и сейчас считает (и это мнение не ностальгирующего ветерана, а крупнейшего специалиста по лесу), что в создании лесополос был большой народнохозяйственный смысл, только делалось это не всегда по-умному, да и средств не хватало. А когда умер Сталин — ликвидировали Министерство лесного хозяйства СССР. “Чем это было вызвано, не мне судить, — пишет С.А. Мамаев. — Но, вероятно, это следствие реформаторского зуда, который всегда охватывает наших руководителей, когда они понимают, что сделать что-нибудь настоящее очень трудно и надо много работать, да еще неизвестно, что получится. А реформировать просто, менять вывески, пересортировывать людей, устроить на новые должности своих, большого ума не надо”. Думаю, более чем полувековой опыт неизменно напряженной, ответственной и плодотворной работы, очень широкий (хотя бы в силу занимаемых должностей) социальный кругозор и статус члена-корреспондента Российской Академии наук дает С.А. Мамаеву основание и право делать такие обобщения и высказывать их без экивоков, а нас, читателей, эти же причины обязывают к его мнению отнестись со вниманием и уважением.
Вообще говоря, Станислав Александрович нигде не принимает позу социального мыслителя, он судит о переменчивых временах попутно, но всегда метко, емко и независимо: “Уже в 1989-1990 гг. повеяло холодом горбачевской перестройки… Сначала было горбачевское пустозвонство, которому в первое время с удовольствием внимал весь народ и особенно интеллигенция”. “…Обращая свой взгляд в древние века, увидим Христа, который изгнал торговцев из храма. Так было, но теперь все изменилось, и торговцы занимают в храме лучшие места прямо у царских врат и даже смеются над теми, кто не умеет жить, как они”.
В той же краткой и выразительной манере С.А. Мамаев набрасывает словесные портреты ученых, общественных деятелей: Б.Н. Ельцина (который “был очень энергичным руководителям, старался вникнуть во все дела, но, конечно, оставался большим самодуром и имел прочие, всем теперь известные недостатки”), Н.В. Тимофеева-Ресовского (Приехав на Урал, на первом ученом совете я увидел крепкого громогласного старика, который чувствовал себя увереннее других…”), С.С. Шварца (“Вообще с ним было легко общаться, он умел привлечь людей к себе, был обходителен, вежлив, почти никогда не терял самообладания. Впрочем, иногда Шварц и вскипал…”), Б.П. Колесникова (“Правда, трудно было найти еще такую же выдающуюся личность, они редко появляются в научном обществе. Заключу словами самого же Колесникова, как-то он сказал: “Я, конечно, уникален”. Он был неповторим.”), С.В. Вонсовского, Л.И. Вигорова, Б.С. Рябинина, В.В. Тарчевского, Г.А. Месяца, В.А. Черешнева… (Перечисляю только тех, кто, несомненно, хорошо известен уральцам.) Можно сказать, целая галерея выразительных портретов, интересных безотносительно к истории ботанических садов.
Ну, а что же главная для автора тема — тема Ботанического сада? Оказывается, она не просто увлекательна: она несет в себе глубокий философский смысл. “Идея создания Эдемского сада всегда жила в сердцах людей, хотя условия для этого не всегда были благоприятны…, — рассуждает С.А. Мамаев. — Декоративное садоводство и цветоводство появляется на арене человеческой жизни, когда первые материальные потребности удовлетворены”. Станислав Александрович числит себя “по эдемскому, райскому ведомству, а попросту апологетом системы ботанических садов” еще с аспирантских лет в Тимирязевке, а все годы в Свердловске / Екатеринбурге (тоже без малого полвека) так или иначе связаны с Ботаническим садом: он руководил в нем лабораторией, потом создал Институт леса, работавший в тесном контакте с садом, потом институт был организационно слит с Ботаническим садом, который получил статус научного института в системе Уральского отделения РАН, — С. А. Мамаев и до сих пор остается лидером обновленного Сада.
Помните, как “люди Кузнецка” “сливеющими с холода” губами шептали: “Через четыре года здесь будет город-сад”? В сущности, на протяжении полувека С.А. Мамаев всю свою энергию, волю и талант ученого тратил на формирование образа мечты, которая не имеет прямого отношения ни к прежнему “светлому будущему”, ни к нынешней “столбовой дороге”, — она неизмеримо глубже коренится в самих первоосновах человеческого бытия. Отсюда — и тон его повествования. Условия труда в “ботаническом раю” напоминали те, что описаны у Маяковского: “Сидят в грязи рабочие, сидят — лучину жгут”. Но с высоты открывшегося ученому идеала во многом иначе видится суета нашей повседневности, нежели нам, в этой суете погрязшим.
Валентин ЛУКЬЯНИН