Роман
Опубликовано в журнале Урал, номер 2, 2006
Окончание. Начало в № 1 за 2006 год.
Журнальный вариантГлава 28
С утра мы отправились с Джоном на ловлю крабов: я решил показать ему, что тоже знаю рыбацкие места. Дорога предстояла недлинная, но мы поехали на “Белом коне”, на “Пэтфайндере”. Голубого американского краба на нашем острове как грязи — некоторые вообще не принимают его за пищу, но мы с Наташей уже которое лето только им и питались. Жена говорит, что по привязчивости это похоже на лузганье семечек или пожирание попкорна.
В сезон крабы продаются у нас по дешевке: шесть баксов за дюжину, их продают не только в рыбацких лавках, но и из кузова грузовиков. Это не может заменить охотничьего азарта, когда ты сам ловишь этих тварей на куриную ногу. За наживкой мы заехали в маленькую мясную лавку у Флойда. Прогорклая, липкая, отбивающаяся от мух, она с трудом выживала на задворках огромного супермаркета, но имела в ассортименте деликатесные свиные головы, сердца, легкие и прочие потроха убитых животных, что указывало на существование спроса. Мы попросили тухлятины для крабовой ловли, и поляк с пшеничными усами вынес нам целый таз подпорченного куриного мяса. Мы выбирали окорочка, крылышки, в крайнем случае — шеи: пожелтевшая куриная кожа с редкими остатками перьев неприятно скользила меж пальцев, пропитавшись застарелой влагой собственного жира. Джон копошился в тазу с заметным сладострастием. Я представил себе, как он греет руки в животе у своего товарища, спасаясь от стужи Юкона, и меня чуть не стошнило. Когда-то, во времена холодной войны, он ходил через Берингов пролив в Советский Союз в поисках свального греха с молодыми алеутками. Я напомнил ему об этом, вызвав скабрезную улыбку.
— Да, это похоже на бабу, — согласился он, взяв курицу за ноги и дунув ей в выпотрошенное отверстие. — Женщина должна быть покорна судьбе, как курица. Куда ты девал пингвина, которого тебе подарил врач из Манхеттена?
Он имел в виду моего приятеля-скульптора, который по дороге на вечеринку неожиданно заехал на ферму и купил мне в подарок настоящую живую курицу. Гостям птица понравилась, девушки фотографировались с нею на руках, мужчины пытались сделать курятник, отгородив часть веранды, но Наташа им этого не позволила. Когда праздник прошел и все разъехались, я понял, в какое дурацкое положение попал: “пингвин” ничего не ел, приученный к антибиотикам и гормональным препаратам, попил немного подслащенной воды и спрятался в еловых ветках у соседского забора. Той же ночью разразилась гроза. Я вышел искать нового друга под водяные потоки, но безрезультатно. На следующее утро он появился как из-под земли, встал в потешную петушиную позу среди двора, но выкрикнуть долгожданного звука так и не смог. Иногда он садился в траву наподобие курицы-наседки и, на мой взгляд, был существом бесполым, стерильным продуктом цивилизации. Он подходил к моей ноге и терся о брюки с явственно проступающим кошачьим мурлыканьем, с интересом нюхал бензин.
Отрубить курице голову я бы не решился, выжить самой ей тоже не светило. После того как мы отлучились из дома минут на тридцать за покупками, “пингвин” получил свое первое ранение от сил дикой природы. Я нашел его на веранде, окровавленного, забившегося под плетеную лавку. Соседский кот или лесной енот успели поиграть с новой игрушкой, воспользовавшись абсолютной ее безмозглостью. Еще чуть-чуть, и нам пришлось бы сбрасываться на похороны. Я завернул курицу в обрывки газет, поразившись, насколько повысилась температура ее жалкого тела. Птица была горячей, хотя признаков агонии и особого сердцебиения не проявляла. Поражало спокойствие ее глаз и несколько горделивый профиль, время от времени прорывающийся сквозь куски газет. Я положил полуживой сверток в коробку из-под обуви, отвез на “крабовый причал” и передал курицу рыбачащим гватемальским детям для пищи, наживки или воспитания. Передача происходила при полном молчании, что придавало истории некоторую торжественность.
— Вот здесь это и произошло, — сказал я Джону, остановившись у рыбацкого причала в конце Олд Стэмп-роуд. — С тех пор я ее не видел.
— Она будет являться тебе во снах, — подбодрил меня приятель.
Мы находились недалеко от впадения Уэдинг-Ривер в залив, где было устроено одно из немногих общественных мест для рыбалки. На дощатых мостках, опередив нас, разместилась большая компания негров, состоящая из трех мужчин разного возраста, двух полных женщин и неопределенного количества детей, шныряющих в камышах. В основном они занимались заготовкой крабов, лишь один молодой парень с видимым безразличием забрасывал спиннинг и, болтая с остальными, скручивал леску на катушку. Под деревянной лавочкой надрывался переносной магнитофон, заботливо укрытый лопухами. Улов у ребят был хороший: издалека я увидел два больших ведра из-под стирального порошка, также укрытых лопухами и пучками травы. Негры зачем-то отлавливали крабов в промышленных масштабах: могли бы опустить сетки на заливе или просто встать где-нибудь поблизости на лодке. Посмотрев на товарищей по разуму, Джон нецензурно выругался и предложил отправиться по домам.
— Они будут здесь торчать до самого прилива. И от музыки ихней у меня пухнут мозги. Надо их спугнуть. У тебя нет пистолета?
— Там хватит места, — сказал я. — К тому же у нас свежая наживка.
Мы подошли, поздоровались, ребенок в соломенной шляпе не без гордости продемонстрировал нам сегодняшний улов. Мы сделали четыре поводка, по два каждому. Прикрепили лески к изогнутым проржавевшим гвоздям, приколоченным на краю мостков. Несмотря на недостаток опыта, я оказался прав: крабы реагировали живее на свежую курицу. Минуты через три я подтянул к берегу большого, умудренного жизнью зверя. С таким надо действовать осторожнее всего: вокруг собралась мелкая крабья поросль, хватающая куриную кожу своими неразвитыми клешнями, сбивая траекторию движения основной добычи. Я присел на корточки, держа леску самыми кончиками пальцев. От короткого дуновения ветра по воде прошла мелкая рябь, но я никуда не торопился. За плечом возник Джон, прошептал что-то одобрительное, в несколько шагов достиг другого конца пирса, чтобы принести сачок. Он передал его мне, и я тут же, не прицеливаясь, накрыл им крабью стайку и вытащил содержимое наружу, пользуясь им как черпаком, подхватившим огромную порцию супа. В удаче мы с соседом не сомневались: сачок Джон взял самый большой и широкий, с ним он выходил в открытый океан на серьезную ловлю. В сетке запуталось четыре членистоногих: дети и дедушка. Джон быстрыми движениями пальцев, сопровождающимися щелчками и царапаниями, вытащил мелюзгу из ячеек и зашвырнул их в прибрежную траву подальше от места ловли. Мне осталась почетная возня с главной добычей. Серый урод с пластмассовыми глазами и с яркими голубыми отметинами на клешнях: я любил наблюдать за их странными боковыми перебежками, следить, с какой бессмысленной храбростью они принимают боевую стойку в самой отчаянной ситуации. Пока я распутывал сегодняшнего первенца, ко мне подошел пожилой негр, уважительно посмотрел на краба, сказал:
— Монстр! У нас таких пока что не было.
— И не будет, — поторопился с комментарием Джонни. — Нужно знать секреты охоты. Вы исполняли ритуальные танцы, перед тем как сюда прийти? Воскуряли травы?
Старик посмотрел на него невидящими глазами, пошел проверить свои удочки. Джон был не очень вежлив с национальными меньшинствами. Возможно, в отличие от меня, он имел на это причины.
— Надо прогнать их отсюда, — продолжал он настаивать на своем. — Они вылавливают из наших вод уже третье ведро ценного промыслового зверя. Ты знаешь, сколько стоит лобстер в ресторане Манхеттена? Сто баксов! Только самая бесстыжая девка может заказать себе лобстера за такую цену.
— Дейв Хаммер кормит такими лобстерами Нору Ли, — сказал я беспощадно. — И она жрет — не краснеет.
Джон зыркнул на меня воспаленными очами, подумал и резонно сообщил, что лобстер у рыбаков стоит, как бутерброд в “Макдональдсе”.
— Лобстер, это не краб! — изрек я еще более глубокомысленно. — Ты можешь себе представить, что краба продают за сто долларов, выдавая его за лобстера?
— Не-е-ет! Но некоторые приезжие вполне даже могут. Знаешь, почему? — Джон разгорячился, сейчас он выступал перед всеми, находящимися на пирсе. Он не допускал зрительного контакта и поэтому был неуязвим для непосредственных обид и ответных действий. А потому победно закончил свою мысль: — У них в пустыне Сахара нет ни крабов, ни лобстеров. Они осушили свой океан еще миллион лет назад, а теперь претендуют на наш.
— Такие же мудаки, как Дейв Хаммер, — вставил я радостно.
— Боб, зачем ты говоришь ерунду? Крабы — не кошерная пища. Я поясню. Краб, как и лобстер, питается падалью. В том числе и людьми: набожными, правоверными людьми. Поедание людей противоречит библейскому уставу. Ты спросишь, почему я собираюсь сегодня поесть крабов? Потому что я — атеист, коммунист.
Он обнаружил поклевку на одном из своих поводков, мгновенно стих и погрузился в таинство подманивания добычи. К его куриной ноге пришел краб такой же величины, как мой, если не больше. Я подумал, что Джон действительно знает какие-то охотничьи секреты. Он подтянул его к самому уголку причала, вооружился сачком, прищурил глазки перед броском. В этот момент черный парень со спиннингом поскользнулся на мокрых досках и, хохоча, бухнулся в воду. Здесь, на мелководье Уэдинг-Ривер, вода была ему едва ли по пояс. Он продолжал стоять, облокотившись на причал, блаженно улыбаясь, рассматривая скудную бурую растительность у себя под ногами, перебегание крабов, сверкание стаек мелкой рыбешки. Вся компания собралась на причале, чтобы вволю посмеяться. Дети повылазили из кустов, из припаркованной машины подошла колченогая бабушка. Я тоже попытался разделить веселье: улыбнулся, протянул рыбаку руку, предлагая возвращаться обратно. Джон, напротив, был потрясен случившимся. Неприязнь к неграм рождалась в нем из глубины души, но главное — они спугнули его суперкраба. Он прошел к нашим поводкам, заброшенным на другом краю помоста, склонился над ними и монотонно, обращаясь только к волнам бегущей воды, затянул свой обличительный монолог:
— Они же все обкуренные, пьяные. Им выплачивают пособие, кормят и поят, лечат в больницах, учат в школах. И что же они? Они смеются над нами. У них нет денег на молоко, но есть деньги на марихуану. Они могли бы послушать Вивальди, но они слушают только свою обезьянью музыку. Нет. Мы должны вызвать полицию за распитие в общественном месте, за употребление наркотиков и совращение детей. Бобби, где твой мобильник?
Джон запросто мог получить за свои речи по шапке, но насчет травы и пива был прав. Рыбак упал в воду не совсем чтобы случайно, распивать спиртное в присутствии детей запрещено и т.д. Улов крабов у наших конкурентов был обилен и близился к завершению. Думаю, негры ушли, чтобы не доводить дела до ненужного скандала: в Джоне таился слишком большой запас невостребованной драматургии.
— Нас с Вивальди никто не понимает, — сказал он, подмигивая.
По реке, неизвестно откуда, плыло штук десять лежащих на боку мертвых рыбин. Оставшись вдвоем, мы быстро натаскали с ведро голубых крабов. Мне кажется, я до сих пор помню, как несу своего первого монстра, зажав его панцирь кончиками пальцев, открываю пластмассовый контейнер, кладу краба на лед. Он мгновенно затихает, становится безопасным, от умиления хочется погладить его по хрупкой голубоватой черепушке.
Глава 29
Наташа попала в аварию на парковке перед книжным магазином “Бордерс” в Сейвилле. Заехала купить какие-то открытки: зачем, если это можно сделать в любом “Холлмарке”? Столкновение случилось по ее вине: пропустила знак “Стоп”, выскочила на главную полосу — огромный “шевроле субербан” снес под основание ее передний бампер. Нужно бы радоваться, что ничего более серьезного не произошло, но она запаниковала, испугалась. По ее словам, какие-то странные волны поплыли в ее глазах, ужас “дежа вю” сковал волю и движения: она не понимала, где сейчас находится и кто такие эти самодовольные люди, спешащие со своими пакетами из торгового центра. Она говорила мне потом, что с ней неожиданно случилось какое-то, давным-давно подбирающееся к свершению, — пробуждение, протрезвление, просветление. Состояние было недолгим, но настолько глубоким, что забыться уже не могло. Оно увидела все, как оно есть на самом деле, пусть это и звучит по-детски наивно. Ударившая ее женщина (кажется, арабского происхождения) не удосужилась выйти из автомобиля, а продолжала курить сигарету за сигаретой в ожидании полиции. Возможно, ее надменность тоже повлияла на рассудок моей супруги. Избалованные любовью, комфортом, относительным спокойствием мирной жизни, мы быстро привыкаем к расслабленности существования, стараясь не замечать, на каких зыбких основах оно держится. Сейчас я понимаю, что моя жена, будучи иностранкой, была более чувствительна к фальшивой абсурдности поведения нашего социума и, хотя принимала правила игры, всегда могла взглянуть на вещи по-другому.
Через час после происшествия она была дома — какой-то добрый человек прикрутил остатки ее бампера проволокой. Она доползла до Флойд-Харбора по обочине 27-й дороги, включив аварийную мигалку. Я был оповещен о случившемся по телефону, но Елка потребовала, чтобы я не суетился и не путал карты. Именно это мне и оставалось делать, бродя от дома до Меррик-роуд и обратно, пока наконец я не увидел ее покалеченное транспортное средство на повороте.
— Я в полном порядке, — заученно повторяла она американский лозунг. Войдя в дом, тут же направилась на кухню, решив для успокоения приготовить ужин.
Я осмотрел бампер — Наташа хорошо отделалась, и все, что теперь нужно было, — поменять его на новый. Крыло не помято, все обошлось без травм. Поднимут страховку — не велика беда. Я проговорил эти простые вещи несколько раз, пока не заметил, что она меня не слушает. Бормочет что-то и с излишней дотошностью разбирает холодильник. Она выкладывала из него все, что попадалось под руку, никак этого не разделяя, а лишь освобождая парящую железную коробку морозилки от залежавшихся в нем мяса и морепродуктов, выбрасывая из нижнего отделения овощи, сыр, соусы.
— Детоубийцы! — вдруг достаточно внятно произнесла она. — Сектанты! Почему я молчала так долго! Я же люблю тебя. Я должна была сказать раньше. Безграмотные, самодовольные убийцы.
Она залила молоком гору маленьких куриных печенок. Высыпала красную фасоль в другую кастрюлю, наполнила ее холодной водой и поставила на медленный огонь. Истыкала восковой баклажан ножиком для стейка, схватила два сладких красных перца, несколько помидоров. Плавно прокрутила обрезки соленого лосося (она солила его сама, это нетрудно) в кухонном комбайне и начала взбивать их вместе со сливками, которые брезгливо туда плеснула из пожухлой уже картонки. Прижав машинку к своей несколько увеличившийся груди, она покачивалась, вслушиваясь в рокот мотора, искала новых слов для продолжения диалога:
— Почему в Америке нет речной рыбы? У вас что, нет рек? Ты когда-нибудь пробовал речную форель? Или только читал у Хемингуэя?
Про рыбную ловлю у этого писателя я действительно что-то читал: может, в одной из книг речь шла и о форели. Ответа на Наташин вопрос я не знал; к тому же не понимал, почему она так раздражена отсутствием пресноводной рыбы в магазинах.
— Хемингуэй ловил акул. Рыбу-молот. Рыба-молот — это морская рыба. Иногда поступает в продажу. Хочешь на ужин?
— Удивительно смешно, — фыркнула она, тряся в руках свой рыбный сбитень. — Я серьезно спрашиваю. Я задумалась. Почему здесь нет речной рыбы? Она намного вкуснее, разнообразней. Если хочешь знать, то именно она — символ Христа. А не какой-нибудь там тунец.
Она выложила целлофаном дно пластмассовой миски и вылила туда полученный продукт. Розоватая масса походила на странный соленый йогурт, приятный на вид и, видимо, на вкус.
— При чем тут Христос, дорогая?
— Как при чем? Мы живем в земле обетованной, в царстве деревенщины и ее проповедников. Я только не понимаю, какого именно Бога можно дождаться в фанерной церкви?
— Того, которого ты ждешь. Давай переедем в город.
Она махнула рукой, давая понять, что и переезд вряд ли нам поможет. Вынула из духовки печеные овощи и с садистской тщательностью измельчила их на кухонной дощечке. Нож, сверкающий в ее руке, выглядел опасно и притягательно. Салат она пересыпала в одну из суповых мисок, плеснула оливкового масла, отжала в него пол-лимона, приправила зеленью, названия которой я никогда не мог запомнить. Отставила миску в сторону и без промедления смешала два куска телячьего и индюшачьего фарша, начав разминать его своими маленькими потешными пальцами, которым не шли никакие перстни и кольца, кроме обручального.
— Ты не подумай, что я консервативна. Продала же закусочную на Сюррей-серкл. Специально под церковь Иисуса. Там и без этого есть китайский ресторан, пусть будет храм под боком.
Я смотрел на ее пальцы в красно-розовой мясной субстанции, вспомнив почему-то о своей безмерной любви. В конце концов, что бы она ни плела — стресс пройдет, все утрясется. На столе вымачивалась печенка в молоке, готовилось лобио, куриный бульон, жарились грибы на самой большой нашей сковородке. Я улыбнулся: когда же она собирается все это съесть? Тем временем она вновь крошила петрушку, укроп, кинзу. Терла на терке сыр, разбивала яйца. Она решила переработать все продукты в нашем доме.
— Ты голодна? — спросил я дружелюбно. — Может, поедем в Матитук или в тот же Порт-Джефферсон? Там полно ресторанов. Тебе бы это помогло расслабиться. Вино… свечи… французская утка…
— Да нет. Спасибо. Я что, зря стараюсь? — Наташа перевела дыхание, вытерла в общем-то сухой лоб внешней стороной локтя. — Не в Боге дело, — заключила она. — Дело именно в рыбе, в грибах, в хлебе…
— Мы с Джоном можем поехать на рыбалку.
— В магазине от этого речная рыба не появится. И в мозгах ничего не изменится. Так и будете прозябать в целлофане.
Она налила в горячую фасоль соевого соуса, оливкового масла. Перемешала все это и накрыла крышкой. Добавила в фарш зелени, лука, сухарей, куриного бульона, специй; шлепнула мясную лепешку на противень, положив на прощанье в ее середину смесь из мелко нарезанных грибов, петрушки, тертого сыра. Вылепила из всего этого длиннющую котлету, полила ее растительным маслом и заперла в духовке. В руках ее вновь возник миксер, взбивающий печеный баклажан с майонезом и чесноком.
— Может быть, продавать речную рыбу запрещено законом? — предположил я. — Элементарное экологическое ограничение. — Но тут же усомнился в своей идее, сообразив, что рыбу можно разводить в искусственных условиях.
— Не в этом дело… — протянула Елка. — Просто вы все — мудаки, а не дети природы. Зачем пить прозак вместо водки? Пластиковый чай вместо цейлонского? Про сэндвичи я вообще не говорю…
Я начинал злиться: где-то подобные разговоры я уже слышал. Я смутно догадывался, к чему клонит эта взбалмошная дщерь Старой Европы. Все они любят болтать и жить за наш счет.
— Такой ритм жизни, Наташа. Мы должны много работать, многое успевать. У нас нет времени на приготовление паштетов из куриной печенки. Да, я никогда не ел виноградных листьев и розовых лепестков, но я знаю, что в этой стране так правильно все и получается. Каждый находится на своем месте, знает, зачем живет. Я был лет десять назад в Доминиканской республике. Они никогда ничего не достигнут: им нравится плясать, курить траву и трахаться. Они не хотят работать. А у нас нет времени даже на то, чтобы нормально отоспаться. Это называется конкуренция. Кто успел, тот и съел.
Казалось, этой фразы Наташа и ждала. Она всплеснула руками в осыпающейся на ее рыжую голову муке и почти по-настоящему заорала:
— Что съел? Котлетку в булочке? Ты мало ешь? Ради чего мы работаем? Мы что, рабы? Какое, к черту, благосостояние, когда моих подруг мужья не трахают месяцами. Это счастье, что ты — лентяй, человек свободной профессии. Успел — съел. Вот и наелись говна в Ираке. Весь мир улюлюкает.
Она взяла кастрюлю с печенью, слила молоко в раковину, потом наполнила кастрюлю оливковым маслом и отодвинула ее в дальний угол кухонного прилавка.
— И потом, над чем это вы все работаете? Мир на вас работает. Музыкальный центр сделан в Китае, машина — в Японии, жена изготовлена на Украине или в России, а белье этой жены пошито в Чили. Чем вы занимаетесь? Вы просто перераспределяете деньги между собой. И делаете это в ужасной спешке, от которой скоро передохнете на корню.
— Я не знал, что ты марксистка, — улыбнулся я. Ее разговор был наивен, но убедителен своей страстностью.
— Зря лыбишься, — процедила она сквозь зубы. — Вы просто еще не поняли, что вы все — самые настоящие козлы. Я считаю, что это вы должны на нас работать. Индейцев перебили, теперь взялись за арабов. Да …ли они вас со всей вашей цивилизацией, как и ирокезы. У вас же на лбу написано, что все, что вам надо, это прибрать что-нибудь к рукам. С миной достоинства на лице. Почему вы всегда приходите вовремя? Почему вы всегда говорите правду… самую скучную на свете правду… когда она никому на ..й не нужна. — Елка покрошила несколько свежих огурцов в труху вместе с укропом, залила очередной салат пустым йогуртом. — Я знаю, как нужно! Нужно, чтобы вы теперь на нас работали. Чтобы не бегали как чокнутые по своим офисам, а стругали гайки на станках, паяли компьютеры, холодильники, соковыжималки… А мы будем пить шампанское, плясать и трахаться. Потому что это вы — рабы, а не мы. А рабам все равно на кого работать! Пришло время империализму погорбатить на нас! Ну как?
Она неистово расхохоталась — театральный пафос преобладал в ее интонациях, но искренность может победить все, что угодно. Она взяла глиняный горшок (которые были у нее в большом ассортименте), намазала его днище сметаной, посыпала пармезаном, положила в него половину отмоченной печени, вновь посыпала сыром. Вывалила сверху банку консервированного тунца, смесь лука и грибов, поджаренных в масле, взгромоздила на них оставшуюся часть печени, положила мексиканскую лепешку поверх смеси. Только после этого она накрыла горшок его родной крышкой и, нашептывая слова доисторических заклинаний, поставила его в духовую печь.
— Мясное и молочное нельзя вместе, — праведно прокомментировал я. — Не очень-то кошерно…
— Какая разница, — сказала она устало. — Все равно этого никто, кроме нас, не станет есть. Это не для желудка цивилизованного человека. Слушай, Боб! Ведь правда. Как глупо все получается: никто в стране не может приготовить элементарного печеночного паштета, настоящий кофе можно выпить в трех или четырех городах государства, однако все как один разговаривают о жратве… По-моему, здесь, чтобы купить хорошую телятину, нужно ехать в другой штат. Чего же вы такие важные? Если вы и ваши бабы не можете приготовить себе ужин, как вы можете учить жизни другие народы?
— Ах, вот ты о чем… Опять про Хусейна? Жалко, что ли?
— Себя мне жалко. Тебя мне жалко. Весь мир мне стало сегодня жалко. Сделать грибную икру? У меня осталась целая гора шампиньонов.
— Наташа, сильный должен помогать слабому. Это очень просто. Это почти как заповедь. Мы помогаем людям устанавливать справедливость в их странах. Когда-нибудь они скажут нам за это спасибо.
— Какой ты дурак. Не Америка устанавливает справедливость. Справедливость должен устанавливать Господь Бог. Ты читал что-нибудь кроме своих дизайнерских учебников?
Я на секунду замешкался, думая возразить, что как раз мы и выполняем этот Божественный промысел, но мне почему-то стало стыдно произнести это вслух. Наташа выглядела усталой, разгневанной, жалкой… В чем-то она была права, хотя ее речи, как и безумное кухарничанье, никак не были связаны с сегодняшним дорожно-транспортным происшествием.
Наконец она угомонилась, расставила многочисленные свои блюда в порядке возрастания значимости и сложности на прилавке. На прощанье взглянула в опустошенный холодильник и торжественно захлопнула его дверцу.
— Бобка, у нас будет двойня. Либо двойня, либо близнецы. Я сегодня была у доктора. Ты знаешь, я подумала, что ужасно не хочу, чтобы они были американцами. Что я могу поделать?
Она села на табурет и скромно заплакала.
Глава 30
Наташе стало плохо под утро. Мы пытались от этого ее состояния отшутиться глупостями вроде “съела что-нибудь” или “надо меньше пить”. Потом я принес ей в постель завтрак: недомогание беременной женщины может быть связано с элементарным чувством голода. Болезненные сердцебиения с ней случались и раньше. Она начинала задыхаться, не могла найти более-менее комфортабельного положения для передышки, но обычно это длилось лишь пятнадцать-двадцать минут. Мы перекусили, но после этого еще довольно долго ворочались — нелепая фраза, учитывая размер Елкиного живота. Только часа через два нам пришло в голову измерить ее пульс и давление. Результаты оказались ошеломляющими: пульс 198 ударов в минуту, при низком давлении 100 на 60. Чем это было чревато, мы не знали, но догадывались, что ничего хорошего ждать нечего. Тем более состояние не улучшалось, постепенно доводя жену до истерики.
В “скорую помощь” позвонить мы не решались, опасаясь непредвиденных расходов. Опыта общения с такими услугами медицины у нас не было. На телеэкране чередой проходили печальные сводки арабской войны, следить за которыми мне было стыдно, да и сосредоточиться на чем-либо, кроме Наташи, я все равно не мог. Серый, невзрачный день неумолимо продвигался за окном. Я вспомнил, что сегодня воскресенье, и еще раз усомнился в целесообразности служб спасения. Они могли быть выходными. Телефонную книгу пришлось взять только тогда, когда мы поняли, что самостоятельно Наташа спуститься со второго этажа уже не сможет — из-за головокружения она не могла подняться даже с кровати. Снести ее на руках при крутизне нашей лестницы, узости коридора и главное — размеров живота — представлялось немыслимым. Мы набрали номер местной “скорой помощи”, осведомляясь о расценках за сервис. Наташа во что бы то ни стало хотела ехать в “Сейнт-Чарлз” (этот госпиталь рекомендовал ей доктор Арато) — местный “Брукхейвен” пользовался неважной репутацией. Волонтеры со “скорой помощи” могли доставить ее лишь в близлежащий госпиталь. Они поинтересовались самочувствием моей супруги, удрученно вздохнули в трубку, услышав ее категорический отказ. В “911” нам повторили, что пациент из нашего Флойд-Харбора может быть доставлен только в “Брукхейвен”. Я раздраженно нажал на клавишу, набрал круглосуточный номер нашего гинеколога. Арато сказал, что тахикардия подобного рода снимается только капельницей, аптечных препаратов не существует. Он настоятельно рекомендовал ехать в “скорую помощь”, чувствовалось, что распаляется, но голоса на меня не повышал лишь в силу профессионализма. Договорить с ним мы не успели, в дверь позвонили и с грохотом ее распахнули, не дожидаясь ответа. Я успел выскочить к дверному проему на втором этаже, увидел группу озирающихся санитаров в светло-голубой больничной униформе.
— Где?
— Здесь, — кивнул я в сторону спальни.
Ребята спешно прогромыхали по лестнице, в комнате каждый из них моментально занял отработанную позицию: их было всего трое, но от слаженности движений создавалось впечатление, что мы видим работу более сложного организма. Девушка тут же залезла на кровать и начала укреплять на теле Наташи датчики по всему телу. Они щелкали присосками, разноцветные проводки расползались по мониторам. Один из парней с привычной невозмутимостью передавал девушке необходимый медицинский инвентарь, извлекая его из никелированного чемоданчика. Второй разложил носилки для переноса больных в сидячем положении, сел на стул, заваленный ворохами нашей одежды. Девушка быстро производила необходимые измерения, диктуя их своему ассистенту. Я тупо смотрел на ее синие китайские кеды, ерзающие по нашим простыням: эта непритязательная обувь снова вошла в моду, и я подумывал съездить в Вилледж за обновками. Последние месяцы я должен был постоянно находиться рядом с женой, знал, что в “Большом городе” буду еще не скоро. Когда ждешь близнецов, всегда предполагаешь преждевременные роды.
Через пару минут Елку усадили в холщовое кресло, пристегнули ремнями, бормоча подбадривающие слова, перенесли к карете “скорой помощи”. Оказалось, что перед нашим домом стоят два красных автомобиля. Я видел, как жену молниеносно переложили в реанимационную коляску, нацепили кислородную маску, вновь занялись подключением разноцветных проводков. Бездумно я прошел ко второй машине и сел рядом с водителем. Тот был как бы в полусне и поначалу не обратил на меня внимания; потом заметил, сказал, что я должен находиться в передней машине, вместе с супругой. Он был всего лишь полицейским, призванным обеспечивать безопасность нашего продвижения к больнице.
У Луиса в кабине все казалось ненастоящим, игрушечным — что-то похожее на цветомузыку времен шестидесятых годов. На большой красной панели, расположенной прямо передо мной, располагалось несколько рычажков с круглыми ручками разного цвета: что-то наподобие пульта детской железной дороги. Сам Луис время от времени переключал режимы сирен, завывающих у нас над головой, иногда трескуче дышал в микрофон, лежащий от него по правую руку. Мне нравилось, что мы мгновенно стали звездою автострад, перед которой тормозят даже полицейские, уступая дорогу. Продвигаясь в основном по медиане меж двумя встречными полосами, победно проскакивая светофоры на красный свет, мы вышли на “Дорогу восходящего солнца”, что означало близость назначенного госпиталя.
— Ждешь близнецов? — весело спросил меня водитель. — Скоро у тебя дома будет сплошной Перл-Харбор. Дети есть?
— Нет, кажется, — ответил я дешевой шуткой и задумался о ближайшем будущем. Мне казалось, что если относиться к происходящему с легкостью, пусть и не лишенной ответственности, ужаса рутинного бытия можно избежать.
Мы подъехали к огромному зданию из красного кирпича, не выключая сирены. Ребята выпорхнули из машины, грациозно перенесли мою Елочку в реанимационную палату. Ненадолго я остался в коридоре, неприкаянно бродя по нему в поисках туалета. Сортиры, попадавшиеся мне по пути следования, были предназначены для персонала и закрыты на замок. Воскресная опустошенность здания рождала неприятные предчувствия. Вскоре мне попалась на пути бабушка-негритянка, самостоятельно передвигающаяся в инвалидном кресле. Издалека я заметил, что она держит во рту что-то большое и красное, вроде соски-пустышки невероятных размеров. Я поздоровался, поинтересовавшись предметом своих поисков, хотя спрашивать подобного сорта вещи у дамы было немного неприличным. Она остановила свое кресло и уставилась на меня, не меняя выражения лица. Она даже не вынула своей соски, и мне показалось, что ее взгляд пронизан укоризной.
— У меня жена в реанимации. Беременная. Близнецы. Может быть, уже сегодня я стану отцом большого, шумного семейства. Здесь так пусто… а туалеты закрыты… Мне больше не у кого спросить…
Старуха слушала меня с интересом, видимо, ожидая, когда я обмочусь прямо перед нею. Потом издала несколько звуков, схожих с пережевыванием пищи. Если ранее я догадывался, что имею дело с дегенераткой, то сейчас лишь убедился в этом.
— Спасибо, мадам, — сказал я разочарованно. Бросил на нее прощальный взгляд и только тогда заметил, что странный красный предмет, находящийся у нее во рту, в действительности является губою: может, не губою, а целым сросшимся по непонятной причине ртом, которым не только невозможно издать осмысленного звука, но даже попить воды.
Я еще раз извинился перед несчастной женщиной, почти бегом прошвырнулся по коридору и наконец нашел незапертый пожарный выход, ведущий к желтым мусорным бакам. Издав выдох долгожданного освобождения, я суетливо расстегнул молнию на джинсах и только тогда задумался о серьезности положения своей любезной. Усмирение тахикардии казалось мне делом одной минуты, но вот причины, ее вызвавшие, могли быть самыми серьезными. Думаю, Елочка просто перепила чаю вместе с подружкой Джуди: кофеин — он и есть кофеин, но если это начало особо тяжких родов, то тогда мне страшно. Девочка моя могла отбросить коньки.
Несмотря на свой топографический идиотизм (многие мои друзья считают, что я абсолютно не умею ориентироваться на местности), я быстро разобрался с устройством коридоров и, когда подошел к двери с вывеской “Травма”, был встречен очаровательной брюнеткой средних лет, в больничном халатике, спортивных тапочках.
— Не волнуйтесь. Вы можете повидать жену минуты через три. Вот, заполните, пожалуйста, — сказала она, передавая мне нетолстую пачку бланков на картонной планшетке. — Мужской туалет находится прямо в вестибюле, от вешалки налево, — добавила она со значением.
— Спасибо за информацию, — ответил я дружелюбно. — К сожалению, я не помню Наташиного номера социального страхования.
— Не беда, впишем потом.
Когда я вошел в палату, поразился количеству медперсонала, собравшегося здесь. Госпиталь опустел именно потому, что был в срочном порядке прикомандирован к моей беременной супруге. Одна женщина вставляла иголку капельницы Наташе в одну руку, другая медсестра — в другую руку, третья мерила давление и пульс автоматическим тонометром, выпускающим из себя каждую минуту зафиксированные данные. Вскоре подкатила тетка с новым приборчиком — для измерения сердцебиения детей и контроля за начавшимися схватками. Справа у компьютера толпились люди: кто в белом, кто в голубом, кто в зеленом. Они жарко о чем-то дискутировали, но смолкли при появлении доктора, невысокого, худощавого человека с колючими глазками за круглыми стеклами очков. Наташа была доставлена в реанимацию с пульсом 210 ударов в минуту, с давлением 90 на 60. К настоящему моменту пульс опустился до 140, давление практически нормализовалось. Мы перемигивались, надеясь, что еще чуть-чуть и нас отпустят домой. Я побаивался, что в суматохе оставил на плите включенный чайник, но говорить Елочке об этом благоразумно не хотел.
Она вновь нашла меня глазами, сказала с правдоподобной жизнерадостностью:
— Как в кино. Даже не верится, что это происходит с нами.
Я сделал понимающую гримасу: мол, еще подожди. Шок пройдет — испугаешься как миленькая.
Доктор подошел к нам с успокаивающими, доступными словами о возможных причинах случившегося приступа. Все просто: избегать чая и кофе, кока-колы и алкоголя. Лечение существует лишь в профилактических формах, но вы в этом пока не нуждаетесь. Он рекомендует взять у нашего лечащего врача направление к кардиологу и провести более детальное обследование на предмет выявления скрытых патологий. По его мнению, они крайне маловероятны, и он считает свою задачу на сегодняшний момент выполненной. На радостях я был готов сорваться с места в любую минуту, лишь бы мне вернули даму моего сердца. Она, кажется, тоже решила, что мы сейчас же вызовем такси и поедем до дому. Однако все оказалось запутанней и формальней. Наташу переводили в родильное отделение для контроля и наблюдения за возможными схватками. Я помог медсестре выкатить тележку и поплелся по уже знакомым коридорам к безмолвию больничных покоев. “Больничный покой” — в этом словосочетании явно есть что-то зловещее. Негритянка со сросшимся ртом наполнила мое сердце еще большей тревогой.
— Часа через два отпустят, — сказала медсестра, догадавшись о моих предчувствиях. — Нужно дождаться, когда придет доктор.
Палата для рожениц оказалась двухместной (благо вторая койка не занята). Здесь же находился тесный туалет с надписью “Закрывайте двери”, подвесной телевизор с парой десятков общественных каналов, столик для персонала, примыкающий к двери, ведущей в протяженность родильного отделения. Первое, что мне попалось на глаза, — комната ожидания для будущих папаш. Тоже двухместная, с двумя узенькими диванчиками по бокам, обитыми серым дерматином. Посередине на стене висела картина в виде политически корректной геометрической фигуры.
Глава 31
Сердцебиение младенцев может заполнить собой любое помещение ожиданием взрыва. Сердца моих будущих отпрысков колотились настолько внятно, самоотверженно, быстро, что в глазах вставало мелькание велосипедных спиц, слышалось тиканье сошедших с ума будильников, топот вступающих в каменные города конных армий, разогнанные до сверхзвуковой скорости. Лента самописца ползла и падала на пол, скручиваясь змеевидной макулатурой. Заходила сестра-хозяйка, просматривала полученные осциллограммы, вдумчиво хмыкала и пророчествовала о скором пришествии мессии-доктора. Дети икали: как минимум один из них, находящийся ближе к сердцу матери. Его считали мальчиком, согласно снимкам сонограммы, сделанным на днях. Он икал и много шевелил конечностями — я ждал появления русского хулигана Григория Распутина: сумасшедшего клирика, взъерошенного, с грязной бородой, соблазнителя императриц и ее фрейлин, колдуна с гипнотическими глазами, руководящего действиями армий, народов, царей и гемофилией их наследников. Ужас русского мира давно вселился в меня: я жалел, что читал Достоевского, свихиваясь вместе с его героями. Красивой сказки про Щелкунчика и королеву крыс в сердцебиении моего сына не слышалось. Жена хотела назвать его если не Грегори, то Тимоти (говорят, по-русски это звучит мягко и обаятельно), но это имя напоминало мне Тимоти Маквея, религиозного фанатика, младше меня на четыре года, того, что взорвал федеральное здание в Оклахома-Сити.
Наташа политикой никогда не интересовалась. Мужчины ей интересоваться вынуждены, чтобы знать, как прокормить семью. Я не брежу — несмотря на то, что именно жена совершала большое количество сделок по продаже недвижимости, основной капитал принес в наш дом я. Деньгами нужно уметь распорядиться — разве что индейцы или пустоголовые арабы могут сидеть на мешках с вампумом или на бочках с нефтью. Я боялся, что Наташа вот-вот выйдет из бизнеса, а прокормить семейство моим художеством было невозможно. Поэтому мне нравилось поведение девочки, которую мы оба уверенно называли Катариной, — она уже все рассчитала в своей грядущей жизни. Правильно повернулась головой вниз — по направлению к выходу, заняла лидирующую позицию, перевести с которой ее уже было невозможно. Ее сердце не стучало с яростью Маквея, хотя и достигало обычных в этом возрасте оборотов. Я слышал в этих стуках шелковистую нежность пойманной в паутину бабочки… Нет, зверька, который делает вид, что пойман, перед тем как разорвать сеть.
Елочка лежала, туманно улыбаясь. Говорить ей было трудно, она лишь хихикала, когда санитарка переводила присоски микрофонов с одного ребенка на другого.
— Какие умницы, — повторяла она и опять скатывалась в наркотический сон.
— У вас тут кормят? — наконец осмелился я задать существенный вопрос. — Мы не ели сегодня. Мы привыкли есть. Если у вас другие правила, позвольте пригласить мою жену в ресторан. Она предпочитает славянскую кухню. Французскую, если можно.
Женщина смутилась, повторив легенду про великого гинеколога, про ответственность… что-то добавила про Иисуса Христа, и здесь я уже не смог сдержаться.
— Какого хрена вы нас тут держите? Хотите получить пятьсот баксов за госпитализацию? Да, мы будем вынуждены заплатить. Мне говорили, что если уж попадешь к вам — то на весь день. Но моя жена в нормальном здравии. Она хочет домой. Мои дети не желают, чтобы за ними подслушивали в столь раннем возрасте! Это нарушение прав человека. Как вас зовут? “Скорой помощи” мы не вызывали… Так что благодарности за спасение не дождетесь! Вы знаете, что произойдет, если мы сейчас оба удерем от вас? Наша страховка вообще откажется платить за лечение.
— Меня зовут Деби, — женщина расстроилась. — Просто доктора нет на месте. У меня есть пища для пациентов.
Деби привезла на тележке два белых пластиковых стаканчика с красноватым бульоном, две баночки с вишневым муссом из пластилина. Она ощущала себя виноватой, столкнувшись с традицией неведомых ей стран.
— За водой вы можете сходить на второй этаж, там буфет.
— Деби, мы просто хотим домой. У нас уютнее, чем у вас.
Счетчики сердец моих первенцев щелкали со все большим остервенением. Я включил телевизор, нашел любимый канал, но он вновь передавал о пятидесяти четырех братьях и сестрах Усамы бен Ладена, которые убедили три тысячи саудовцев отправиться на войну с Россией за Афганистан. За Афганистан, который мы взяли за три дня. За сколько дней я покорил сердце своей жены? Ведь она измотала меня до обморочного состояния, пока не согласилась выйти замуж за иноверца. Я неправильно пользуюсь вилкой и ножом. Не отличаю толстого фарфора от тонкого. Ничего не читаю — лишь смотрю телевизор. Хожу в театр в мятой рубашке (в театре за нашу жизнь мы были пару раз). Когда она готовит изысканные закуски — не притрагиваюсь к ним, а все жду, когда подадут мясо… Я слишком практичен, чтобы быть сыном Бога, а она… иначе как за сына Бога выходить замуж не желает. У меня формальные отношения с религией, а у нее реальные. Я могу дружить с собачками вместо людей, стать пидором от одиночества, но понять настоящего не могу. Меня не научили чувствовать, не читали по утрам “Отверженных” Виктора Гюго, чтобы я плакал над уродцами…
Я очень любил свою иноземною жену, хотя и не понимал ее аристократического этикета: я слышал, как мои родные дети колотятся сердцами и лодыжками в ее внутренностях. Я пошел на поиск пищи. Как и было сказано: поворот налево, миновать шесть блоков, обнаружить лифт, нажать на кнопку первого этажа, пройти еще чуть-чуть, пока не заметишь вывеску столовой “Только для персонала”.
Я ввалился туда с явным превосходством, решил считать себя не персоналом, а персоной. У меня не было денег — в спешке не успел взять кошелек. Заведение оказалось заурядной столовкой с профсоюзными ценами. Взял два сэндвича, большую бутылку питьевой воды. Подошел к кассе, но никого там не обнаружил. Покуражился, оглядываясь. Никого не было — воскресенье. Воровать я не умел, хотя Наташа после некоторых военных действий США за семью морями сказала, что теперь мы имеем право делать здесь все, что хотим. Я ограничился малым. Подхватил две сиротские бутылочки с апельсиновым соком и, претендуя на неспешность, направился к выходу. Повстречал низкорослого доктора в круглых очках, поставившего Наташе диагноз выздоровления.
— Это вы, док? Отпустите нас отсюда.
Он улыбнулся, сказав, что Наташе необходимо обследование.
— Она не хочет лежать в вашем госпитале. Извините, конечно. Она вообще не хочет лежать в больнице из-за всяких мелочей.
Доктор был приятным человеком моего возраста, ему, как и мне, не хотелось находиться в официальной обстановке. Он сказал довольно непринужденным тоном:
— Давайте встретимся где-нибудь в Хамптонс, в баре. Поговорим.
— Ресторан “Петер Люгерс” пойдет? — я издевался.
— Может, в закусочной на сто десятой дороге?
— Это закусочная для мафиози. Вы знакомы с Бертом Капоном из мусорного бизнеса? Он сейчас продает сто восемьдесят акров за двадцать миллионов. Можно нарезать на куски. Ромео Роберт собирается купить. Нас не пригласят. А жалко…
— О, у меня много деловых встреч! Что думают об этом ваши африканские партнеры? Я очень уважаю Наташу, наслышан…
Я насторожился осведомленности этого итальянского подонка, но, учитывая, что с Альбертом Ромео Айрис дел принципиально не имела, решил поиграться. Мужичок с ноготок из провинциального госпиталя не составлял нам конкуренции. С “мусорщиками” мы вообще не связывались, и если в настоящий момент у нас и висело какое-нибудь серьезное дело, так это с Дубиками, поляками: жилищный кооператив плюс бензозаправка. На старости лет они не справлялись с собственностью.
— Питер, сегодня воскресенье. Дайте людям отдохнуть, подумать. Вашу идею я почти понял. Не понял только, что вы можете предложить.
— Конечно. Но я не могу отпустить ее до прихода гинеколога.
— Питер, мы убежим из клиники.
— Вы же хотите иметь детей. Близнецы — так мило. У нас бывали случаи, когда рожениц перевозили на вертолете в Стони-Брук. Можно доставить и в “Сейнт-Чарлз”, если вашей вельможной супруге так угодно.
Я не понимал, что он от нас хочет. В конце концов, можно было познакомить его с Джуди — она хорошо знала богатую округу. Кажется, старые мафиози и эти 180 акров делали через нее. Никак не могли встретиться — каждому казалось подозрительным любое место, предложенное партнером. Джуди покорила роскошных развратников, сразу же сообщив, что никому в их машинах “отсасывать” не будет. “После этого весь бизнес и начался, зауважали”.
Когда я вернулся к Елочке в палату со своими бутербродами и минеральной водой, она спала. Персонал опять куда-то разбрелся. Я решил не проявлять ханжеской вежливости перед женою и спокойно поел. Время уже далеко зашкаливало за ланч. Сэндвичи с куриными филе и овощами в круассанах оказались на удивление вкусной и здоровой пищей. Профсоюзные столовые заботятся о своих членах.
Глава 32
Я редко смотрю телевизор в таких бескрайних объемах. У меня есть свободное время (много свободного времени), но я не понимаю, что я могу узнать нового из эфира. Новости я уже посмотрел, игры раздражают, общеобразовательные программы хороши, но редки, вникать в содержание кинопродукции — лишняя трата времени. В ситуации, в которой я оказался, лучше всего было смотреть музыку. Госпиталь оказался подключен на VH1-Classic, что обещало возвращение во времена неспокойной молодости. Поначалу передавали чиканос в желтых костюмах с большими круглыми прическами — группу мне совершенно незнакомую, помесь диско с фанк-роком. Музыканты хорошо заглушали гул сердец младенцев и мирное посапывание Наташи. Они вряд ли мешали ее сну, тем более доктор должен был явиться с минуты на минуту. Вошедшая нянечка (другая, незнакомая) вздрогнула, увидев меня, но быстро сообразила, в чем дело:
— Доктор Мартенс сказал, что вы должны подождать еще часа полтора до завершения обследования.
Только сейчас я заметил, что мусорная “телеграфная” змея, шевелящаяся на полу, исчезла. Вместо нее из-под самописца потекла новая — фиксирующая, видимо, то же самое, но с большей тщательностью. Я глядел на ленточного глиста современной диагностики, пытаясь найти гармонию в пульсирующих волнах вздрагиваний и биений, но выявить закономерности не смог. Нянечка зашла еще несколько раз, оповещая меня, чтобы я оставался на месте, пока не придет доктор. Имя этого мифологического к тому моменту персонажа звучало чуть знакомо. Я редко посещаю врачей. Опыт моего общения с медициной заключается в нескольких визитах к дантисту. Экзема, покрывшая лет пять назад руки мои и плечи, прошла сама собой. Происхождение заболевания осталось загадкой для врачей, которых я смог посетить только через два месяца — из-за рождественских каникул не мог получить направления к дерматологу. Парша исчезла после загадочных Елкиных заклинаний. Моя жена не имела прямой связи с ведьмами и цыганским родом, но преданность языческой души вере в чудесное исцеление всегда в себе поддерживала. Детей мы тоже ждали семь лет — число во многих верованиях мистическое. Я на их появление давно не надеялся и, может быть, не очень-то хотел новых забот в немолодом возрасте. Она всегда была уверена, что чудо произойдет. Пока происходило что-то противоположное.
В предбаннике для медсестер давно уже мельтешил какой-то невысокий мужичок африканского происхождения: в спортивных брюках “Адидас”, красной застиранной футболке. Я принимал его за одного из посетителей, столь, видимо, обычных в женских отделениях по выходным дням. Елочка моя проснулась, иногда поглядывала в музыкальный архив одним глазом, удовлетворенно кивнула, услыхав “Англичанина в Нью-Йорке” господина Стинга.
— Скоро придет твой доктор, — повторил я замусоленные за день слова. — Весь мир напрягся в ожидании его пришествия. Давай напишем жалобу конгрессмену. Почему бы и нет? Ведь зачем-то мы их выбираем… Кто у нас конгрессмен? Хиллари Клинтон?
Наташа улыбчиво покачала головой, но вдаваться в подробности структуры законодательной власти не пожелала. Чувствовалось, что она устала от всех этих капельниц, уколов, таблеток. В улыбке ее таились грусть и мудрость, стоическое приятие неизбежного.
— Здесь он, этот доктор. Давно уже. Видишь дурачка в красной майке? Пока ты ходил в буфет, осмотрел меня. Сейчас изучает графики. Наши детки, по-моему, нарисовали там что-то невероятное.
— Поехали домой. К чертям их художества. Я “сотворю тебе тайну”, мы сделаем амброзию по старинным русским рецептам, отвар из мухоморов, похлебку из лошадиных ушей.
Елка продолжала улыбаться, от этой ее улыбки мне хотелось плакать. Доктор Мартенс прекратил наконец свои бессмысленные перебежки по коридору и как бы случайно заглянул к нам в палату. Он протиснулся сквозь приоткрытую дверь и поинтересовался, в порядке ли моя Наташа. Получив положительный ответ, осмелился войти в комнату. Будто бы не замечая меня, начал натягивать на пальцы мутные резиновые перчатки. Я громко с ним поздоровался, но когда он протянул мне руку в резине, вежливо помахал ладошкой в ответ.
— Что с нею, доктор? — спросил я с фальшивым участием. Мне не верилось, что сегодняшняя клоунада близка к завершению.
— Пульс нормализовался, — ответил он с комической важностью и опустил свою резиново-вазелиновую ладонь в Наташину утробу. — Однако у вашей жены в любой момент могут начаться схватки.
После этого умозаключения он еще раз ощупал шейку ее матки и вынес вердикт.
— Матка не в тонусе. Это хорошо. Но схватки… Сегодня их практически не было, но ничего гарантировать я, увы, не могу. Я созванивался сегодня с Майклом Арато, моим однокурсником по колледжу, вашим лечащим врачом. Он рекомендует госпитализацию. — Мартенс поднял на меня глаза, увидел то, чего и ожидал.
Мне казалось, что я вот-вот сотру в порошок свои зубы. Елка обреченно помалкивала. Безликость воскресного дня постепенно заполнялась темнотою. Сердца младенцев колотились с прежним птичьим упорством. В глубине души я обрадовался, что мой икающий первенец может стать настоящим террористом, возмутителем общественного спокойствия, поджигателем приютов для немощных стариков. Несмотря на очевидность моей мимики, доктор сохранял вежливость, разъясняя нам с Елкой детали будущей процедуры.
— Завтра вас переведут в госпиталь “Сейнт-Чарлз”, находящийся в Порт-Джефферсоне. От вашего города это всего лишь сорок минут дороги. Доктор Арато специально попросил меня об этом, чтобы иметь возможность наблюдать вас каждый день. Он ежедневно появляется в “Сейнт-Чарлзе” для приема родов. Вы, я думаю, в курсе, что они работают совместно с доктором Блажеком. Вы также можете навещать супругу в любое удобное для вас время.
Что тут было можно ответить? Для рыданий ни у меня, ни у Елки просто не было сил. В довершение ко всему выяснилось, что мобильником в “Брукхейвене” пользоваться запрещено, да он и без того не работал. Мы убедились в этом, когда сами попробовали позвонить лечащему врачу. В разочаровании, близком к петле, я поцеловал жену, посоветовал выспаться и поплелся к выходу из госпиталя, чтоб позвонить Джону из телефона-автомата.
Глава 33
Он приехал на своем старом грузовике, мятом, поцарапанном, груженном немыслимым барахлом в виде пустых банок из-под краски, мокрых картонных коробок, кусков штакетника и паркета, которыми он зимою топил печь. Скутер сидел с ним рядом и тут же уставился на меня своей улыбчивой физиономией с вывешенным наружу языком. Из-за собаки в кабине было тесно, но Джон отправил его в кузов своего “Форда”, благоразумно прицепив на поводок. Я вкратце объяснил происшествие, на что Джон безапелляционно заявил:
— Вашу страховку хотят выставить на деньги.
— А если это серьезно?
— Ну… Это надо узнать у кого-нибудь. У тебя есть знакомые гинекологи?
Я подумал, что, если немного раскинуть мозгами и страницами записных книжек, знакомые гинекологи найдутся. Это меня несколько успокоило, я принялся рассказывать приятелю детали сегодняшнего дня. Наибольшее впечатление на него произвела африканская старуха со сросшимся ртом.
— А как же она ест? — спрашивал он недоверчиво.
— Колют глюкозу.
— А как разговаривает?
— Пишет письма.
Конечно, ни он, ни я природы такой экзотической болезни не знали. Может, она слишком долго молчала? Джон таким объяснениям не верил — по его мнению, негры вообще не могут молчать дольше пяти минут.
— Они молчат, только если им заткнуть рот! Наверное, ей его зашили! Слишком была болтливая старушонка. Зашили, а разрезать нитки забыли — вот он и сросся. Точно. Так оно и было. Иначе и быть не может.
Разговоры с соседом наводили на меня еще пуще страха и тоски. Я не мог себе представить, как сейчас приеду, зайду в пустой и темный дом, открою холодильник с остатками вчерашнего ужина… Картины рисовались одна ужаснее другой — я ведь даже не мог позвонить своей Елочке. Джон почувствовал мою тревогу, предложил купить текилы: немного, 0.75 на двоих… Идея была хороша, но как-то предательски наивна. Мы перенесли вечеринку на ближайшее будущее, когда с Наташей все станет окончательно ясно.
— Как зовут ее доктора? — вдруг переспросил меня Джон.
— Маркос… Нет, Мартенс, — вспомнил я, морщась от неприязни.
— Это очень странное имя, — подытожил Джон. — Так называется фирма дорогой ортопедической обуви. Красиво, удобно, модно.
Он был прав, я наконец вспомнил, откуда знаю это имя. Неснашиваемые ботинки от “Доктора Мартенса” служили мне уже лет пятнадцать. Именно в них я и был, когда познакомился с Елочкой. А купил я их… Купил я их в Солт-Лейк-Сити, штат Юта. Темным зимним вечером. В большом ярко освещенном магазине за городом.
Часть 2
Глава 1
Я должен был позвонить Айрис, так сказать, по долгу службы, хотя и опасался навязчивости маленькой Моник. Старался успокоиться, вести себя как можно вальяжней. Поставил видеозапись нашего с Наташей свадебного путешествия в Южную Каролину. Съемки семилетней давности до сих пор создавали эффект присутствия. Если особенно не распаляться, можно обойтись без рыданий. Ничего страшного не произошло: в этой стране без труда выкармливают и семимесячных младенцев. Нашим шла уже тридцать вторая неделя. Я медленно цедил “Мартель” из огромного бокала “Микаса”: этот набор жена купила мне на день рождения в самом начале совместной жизни. Бокал сохранился в единственном числе, остальные побились. Мне казалось, что я веду себя самым правильным образом. И фильм, и бокал, и сорт коньяка — все как в нормальной жизни. Когда мы познакомились, Елке было двадцать четыре года. Женились через пару месяцев после встречи. Я смотрел на ее щенячьи восторги на теплом атлантическом берегу — в Нью-Йорке в начале мая еще никто не купается, так что идея поехать с молодой женою на юг оказалась удачной. Пеликаны отвесно пикировали в океан, охотясь за рыбой; вдали маячили яхты и военные корабли. В расщелинах волнорезов, наваленных из огромных тектонических глыб, дети ловили руками крабов. Елка в свадебной шляпке ходила по берегу потешным спортивным шагом, училась стоять на волне, барахталась в прибое. Я давно не видел столь натуральной радости, исходящей от взрослого человека.
Жизнь на Лонг-Айленде превратила океан в обычное место прогулок. Устрицы, лобстеры и крабы более не казались деликатесами, и я забыл, когда последний раз ездил на серьезную рыбалку. Разглядывая картины давних идиллий, я подумывал, что наш роман с водной стихией хорошо бы возобновить. Я мог бы каждое утро ездить на берег встречать рассвет, читать утреннюю молитву. Используя малый флот Джона, можно было выйти в открытое море.
Звонок к Айрис неожиданно подарил мне новую романтическую затею, связанную с океаном. Поначалу она воспринималась мной скептически, но потом превратилась в болезненную, ностальгическую страсть.
Я рассказал Айрис о том, что Наташа очутилась в больнице и что о сроках ее возвращения мне ничего не известно. Положения дел в бизнесе это все равно не меняло. Мы выполняли сейчас несколько контрактов, нужно лишь немного подождать, и развешанные на стенах ружья рано или поздно выстрелят. За наше финансовое положение на первых порах после рождения детей можно было не опасаться. Немного смущала история с землей на Колин-драйв: дистрикт 200, секция 607, квартал 6, участок 7 — с проходящей по нему линией электропередачи. Уолли что-то нахимичил с сертификатом — покупали мы его в складчину, но он по ошибке оформил участок на свое имя. Документы мы переделали, но город выяснил, что за Уолли “тянется хвост”, долг. Уолли признавал себя виновным и говорил, что готов заплатить незамедлительно. Мы считали, что он не лжет, и ждали, когда он наконец решит свои вопросы с государством, чтобы перепродать землю еще выгоднее. За время его тяжбы рынок вновь пошел вверх, мы не предполагали, что разгильдяйство компаньона может принести дивиденды. В этой глуповатой и непонятной истории заподозрить подвох было трудно.
Айрис пообещала мне найти надежного врача. По ее словам, у нее тоже появились некоторые “женские проблемы”, о которых она пока не хотела бы говорить.
— Главное — вытащить нашу Елочку из застенка, — настаивал я. — Это не госпиталь, а турецкий зиндан.
— Откуда ты знаешь такие экзотические слова? — смеялась она. — Хочешь, я пошлю к тебе Моник? Она хорошо готовит. Постирает, приберет в доме. У нее отличные навыки в этом деле. К тому же она, по-моему, в тебя влюблена.
Я поперхнулся, но добродушный смех в трубке развеял мои опасения.
— А что, ты с нею уже договорилась? Она согласна променять общество юных идальго на брюзжание старика?
— Боб, у нас растет недоразвитый ребенок. Проблемы секса не интересуют ее совершенно. Я волоком тащу ее на школьную дискотеку. Потом, мне кажется, что ей интересно с тобой. Она часто вспоминает “аквариум”, поездку в Бриджхамптон. Ты художник, а она тянется к интеллигентным людям.
Казалось, Айрис давно уже проработала этот план на случай, если я останусь без Наташи. Или все это последствия хитрой пропаганды ребенка? К девице я давно привык, испытывал то ли товарищеские, то ли отцовские чувства. Ее ребячливость напоминала мне о том, что и я когда-то был трудным подростком. О беззаботных временах всегда вспоминаешь с нежностью.
— Сколько ей платить? Давай как-нибудь символически.
— Всегда догадывалась, что ты еврей. Давай я сначала хоть поговорю с нею. Детки растут. Может, она тебя забыла.
Глава 2
Забыла? Как же… Черное самодовольное чудище сидело на красном пластиковом ящике у наших ворот, когда по улице развозили почту. Этот момент не определен во времени, но некоторым образом относится к полудню. Было светло, около часа, и я постеснялся выйти из автомобиля, чтобы обняться. “Мы не можем с ней не обняться”, — пронеслось в голове. Мы уже связаны ужасной тайной. Я проехал мимо, не поздоровавшись ни с ней, ни с почтальоном. Потом сказал, что стал слишком рассеян после бессонной ночи и утренней поездки в госпиталь.
Елку перевели в “Сейнт-Чарлз”, аккуратный частный госпиталь со скульптурами святых вокруг здания и по краям парковки. Я быстро здесь освоился, познакомился с медицинскими работниками. Наташа была светла и торжественна в предвкушении родов. Я провел с ней часа три, по дороге домой заехал за необходимыми продуктами, чтобы привезти их завтра утром. В ее номере был установлен телефон — мы могли разговаривать круглосуточно, если бы она не находилась в постоянном забытьи от препаратов, вводимых в кровь, а я не имел наглости заниматься своими чертежами.
— Здесь все необходимое! — сообщила Моник с важностью.
Она принесла в охапке два больших бумажных пакета. Из одного торчали пучки зелени, в другом я предположил бутылку вина, в которой на поверку оказался виноградный уксус. К алкоголю моя “царица Савская” была безразлична, и если в ней и проснулся впоследствии какой-то интерес, то лишь благодаря моему тлетворному влиянию. Как любой нормальный ребенок, она курила марихуану, хвасталась, что в любую секунду сможет достать кокаин. Сильных наркотиков нам удалось избежать. Мы сохранили свои чувства в природной чистоте, лишенной обманных порошков.
Про ужасную тайну я вспомнил не зря. С некоторых пор и у меня, и у Моник начали возникать примерно одинаковые мысли. Она увлеченно рвала салатные листья для “салата цезаря”, когда у нее с языка сорвалось:
— “Дженни Макмерфи”, ирландская барка девятнадцатого века, должна бросить якорь в гавани Порт-Джефферсона. Ты когда-нибудь видел парусные корабли? Это, наверное, красиво. — Она показывала квадратик статьи, вырезанный из какой-то газеты. — Поедем встречать мореплавателей?
— Зачем? У меня полно других занятий. “Летучий голландец”? Генри Морган? Ты бредишь.
Она не бредила. Мо вдумчиво относилась к жизни; перезрелая фантазерша и распутница, она для своего возраста обладала невероятным талантом сочинителя. Моник вернулась к приготовлению пищи, но добавила, что мне было бы неплохо иногда смотреть теленовости.
— Как мужчина, ты меня больше не интересуешь. Знаешь ли, нашлись другие. Более самоотверженные. Те, которые знают, как нужно любить. Которые поняли, что такое настоящая любовь. Мы — друзья, как и договорились. Но у друзей должна быть какая-нибудь общая тайна. Наша тайна — корабль, который когда-нибудь придет к этим берегам. Согласен? Это тоже интересно.
Настолько высокопарно Моник никогда прежде не изъяснялась. Ясно было, что она прочла какую-то романтическую книжку. Что-нибудь про Изольду или “Женщину французского лейтенанта”. В ее возрасте многие увлекаются кругосветными сюжетами. Однако историю с ирландским кораблем девочка не придумала. Копия “Дженни Макмерфи”, трехпалубного корабля, спасшего от “картофельного мора” около трех тысяч человек, действительно собиралась пришвартоваться на северном берегу Лонг-Айленда. Выйдя из ирландского графства Керри и следуя маршрутом Колумба, организаторы акции хотели дойти до Сан-Сальвадора и далее проследовать курсом вдоль североамериканских берегов, заходя к нам, в Бостон, Провиденс, канадские гавани — в общей сложности более чем в двадцать портов. Путешествие должно было напомнить людям о временах отчаянной отваги, о героическом духе эмигрантов, их предприимчивости и целеустремленности.
— Ты ирландец? — спросила Моник с некоторым сомнением. — Я узнала о корабле специально для тебя. Если ты какой-нибудь упрямый поляк, могу придумать тайну и для славянина.
— Ты у нас великий специалист по тайнам, — поддакнул я.
Своего истинного происхождения я не знал, как и каждый, кто находится на этом материке уже не первое поколение. Судя по семейным слухам, звучанию фамилии и чрезмерному пристрастию к спиртному, я отнес бы себя к кельтам. Пусть это и звучит невыигрышно в англиканской стране.
— “Корабль голода”, — продекламировала Моник. — Твои предки валили сюда толпами и дохли во время путешествия. “Гробовые шхуны” — вот как это называлось. И только “Дженни Макмерфи” довезла из Ирландии всех живыми и невредимыми. Благодаря этой барке я познакомилась с тобой, потому что твой пращур приплыл сюда не иначе, как на этой посудине. Завтра я еду к Наташе с тобой вместе.
— Ты думаешь, она будет тебе рада?
— Я могу посидеть в машине…
Идея ее была невинной, хотя и бестолковой. Встретить большой парусный корабль, пришедший с моей малой родины, было мило, но не настолько, чтобы я посветил этому остаток лета. Даты прибытия в газете не сообщалось: детали редакция “Суффолк лайф” обещала напечатать ближе к делу. Известно было только то, что корабль отчалил от зеленого острова 28 июня с командой из 28 человек (11 профессиональных моряков и 17 волонтеров) и 12 пассажирами на борту. 82-летний капитан Том Киндр ведет судно по следам своей прабабушки Джоанны О’Брайен, о которой за время путешествия собирается написать роман. Моник ликовала. Высокие чувства побеждали низкопробный секс.
Чернавка приготовила неплохой ужин из кровавых бифштексов, приправленных картофельным пюре и растительным салатом. Я подумал о бутылке красного вина, но, вспомнив о возрасте своего поваренка, заменил вино холодным чаем. Мы сидели за кухонным столом — впервые друг напротив друга (как взрослые), при свечах. Я нахваливал ее кулинарные способности, она увлеченно тараторила о предстоящем деле.
— Мы будем стоять на пристани каждое утро, — говорила она. — Приближение корабля мы почувствуем сердцем. И однажды корабль придет. Тогда получится тайна, сюрприз, настоящее чудо. Хочешь чуда?
Я слушал Моник, все больше сомневаясь в искренности ее слов. Эти мачты и паруса вполне могли быть основой какого-нибудь отвратительного розыгрыша, пришедшего на ум маниакальному подростку. Меня пугала величественность ее интонаций. Низкопробная брань и возвышенная пошлость близки по своей природе.
Глава 3
По материнской линии я вроде как имею ирландские корни. Помню надменность своего деда, считавшего Ирландию (остров Элга) куском затонувшей Атлантиды, а Америку — ее древней колонией. Над дедом обычно смеялись, несмотря на то что он был образованным человеком. Выяснить, где он учился, невозможно, но аргументы, которые он выдвигал в подтверждение своей теории, говорили о том, что идея эта не просто высосана из пальца. Старик обращал внимание на то, что Европа перешла от каменного века к бронзовому, минуя необходимую стадию раздельного использования меди и олова, из сплава которых бронза и состоит. Предметы из бронзы были найдены по всей Европе, но особенно много их оказалось именно в Ирландии. Почти полное отсутствие орудий из меди намекало о том, что способ изготовления столь прочного материала откуда-то привнесен, а никакой иной цивилизации, кроме атлантической, деду на ум не приходило. Понятие “бронзового века” на Римскую империю не распространялось. По словам дедушки, рядом с римскими монетами или керамикой никогда не находили бронзового оружия. Только в Ирландии и Скандинавии, никогда не бывших под владычеством римлян, археологами были обнаружены стопроцентно бронзовые украшения и орудия труда. После обнародования этого примечательного факта дед обращал свой взор к Северной Америке, где он и родился в эмигрантской семье. Дед уверял, что здесь, от Боливии до озера Верхнего, люди повсюду находят следы продолжительного медного века.
У чиппевеев на берегах озера Верхнего даже сохранились предания о первых медных изделиях. По его словам, на берегах и островах этого озера были обнаружены древние рудники, в которых некий народ тысячи лет тому назад добывал медь. На Королевском острове найдены рудники до 60 футов глубиной: жилы руды были прослежены так искусно, что, даже если они прерывались, вырытые рудники осушали подземными водоотводами. На трех островных участках количество рудников превышало число разработок позапрошлого века, сделанных за 20 лет многочисленными рабочими. На одном участке шахта протянулась непрерывной линией длиной около двух миль. Рядом не найдено ни останков умерших, ни могильных курганов. Значит, рудокопы приходили издалека, а тела погибших уносили с собой. Такие обширные разработки далеко от берега должны были удовлетворять коммерческие потребности некоей великой цивилизации. У дедушки не было сомнений насчет того, какой именно, — цивилизации Атлантиды (то есть Ирландии), разрабатывавшей медные рудники в своей американской колонии вплоть до открытия бронзы, которая и была завезена в Европу, где стала изготовляться по готовому рецепту. Далее, согласно теории деда, Атлантида подарила Европе домашних животных: лошадь, быка, овцу, козу и свинью. Животные всегда упоминались в данном порядке, принадлежность их к определенному полу также сохранялась.
Связь с таинственными цивилизациями древности, родство со строителями пирамид и хранителями друидических знаний во времена массовой эмиграции 1845—1850-х годов выглядели прозаичней. Ирландцы к тому времени стали аграрной нацией, состоящей из 8 миллионов человек со средней продолжительностью жизни в 40 лет. Страна находилась под властью англосаксов, основная часть недвижимости принадлежала правящему классу. Фермеры, работающие на хозяина, снимали у него жилье, на приобретение которого (как и земли) права не имели: их положение мало чем отличалось от положения крепостных. Население страны питалось преимущественно картофелем, завезенным в Европу из Перу. На одном акре местных почв получали до 12 тонн продукта при сравнительно небольших затратах на его производство. Этого было достаточно, чтобы прокормить семью из шести человек. Протеин, карбогидраты, минеральные соли, витамины, такие, как рибофлавин, ниацин и витамин С, давали возможность длительное время успешно держаться на картофельной диете, к ней крестьяне добавляли кефир, капусту, рыбу. Посадка картофеля начиналась весной, около дня Святого Патрика, поэтому для бедноты июль и август оказывались голодными месяцами: прошлогодние запасы к этому времени обычно истощались или сгнивали. Женщины и дети летом занимались попрошайничеством, устраивались на временные работы. Почему они ели только картошку? Почему мои предки, за плечами которых был опыт древнейших цивилизаций, питались только картошкой? Это ведь так опрометчиво — зацикливаться на чем-то одном.
С 1800 года Ирландия была провозглашена частью Великобритании. Католическое сопротивление в стране подавлено, парламент в Дублине разогнан, кельтский язык запрещен. Французский социолог Гюстав де Бьюмонт, посетивший Ирландию в 1835 году, писал: “Я видел индейцев в лесах, негров в цепях — я сочувствовал их жалкому положению, видя крайнюю степень человеческого страдания, но я не мог себе представить страны более несчастной, чем Ирландия. Так или иначе, мы можем обнаружить признаки нищеты во всех странах, но Ирландия представляет собой полностью — нацию нищих”.
Первые признаки неурожая проявляются к сентябрю 1845 года: картофельные листья чернеют, сворачиваются в трубочку, гниют. Церковь объясняет это наказанием за грехи и приближением Судного дня. Прадед до последних дней был уверен, что порча произошла от статического электричества, вызванного в воздухе движением паровозов. В реальности виновником надвигающейся катастрофы стал перелетный грибок Phytophthora Infestans, также завезенный из Нового Света. Ветры разнесли его по сельской местности вокруг Дублина, а один инфицированный картофельный куст при благоприятных условиях может заразить тысячи себе подобных буквально за несколько дней.
Британский закон о зерне предусматривал нелепо высокие пошлинные тарифы на импорт хлеба, покупку которого Ирландия не могла себе позволить. Масштаб кризиса в какой-то мере был прочувствован британскими властями: из-за волнений в Ирландию ввели дополнительные войска. Английское правительство попыталось помочь “людям Атлантиды” американской кукурузой, которую переправили в Ирландию на двух кораблях. Начинание ничего не решило, а лишь увеличило степень энтропии. “Картофельные люди” не могли принять яркий, как рождественская игрушка, кукурузный початок всерьез. Их многовековая интуиция подсказывала, что пищу нужно добывать из земли или забивать на дворе — добывание пищи всегда грязное дело. В стране не хватало мельниц, способных переработать новопривезенный маис в муку, а его перепродажа из одного комитета спасения в другой опять-таки приводила к установлению цен, недоступных для рядовых “атлантов”.
С другой стороны, сама кукуруза была сомнительна как основной продукт питания. В старые добрые времена ирландский крестьянин съедал безразмерное количество пищи из вареного картофеля три раза в день. Рабочий человек мог позволить себе съесть четырнадцать фунтов ежедневно — разве можно было это заменить кукурузой, трудной в приготовлении и переваривании? В ней также отсутствовал витамин С, столь привычный для организмов моих предков. К июню 1846 года запасы кукурузы полностью истощились. Комитет спасения подсчитал, что четыре миллиона ирландцев голодают и нуждаются в помощи. Потери от неурожаев составляли к этому моменту три миллиона фунтов стерлингов, индейской кукурузы приобрели лишь на сто тысяч.
Приход нового премьера усугубил положение. Тот приказал закрыть лавки, продающие индейскую кукурузу, запретил выгрузку ее новой партии, призвал ирландцев подключиться к свободному рынку вместо ожидания государственных подачек.
Древний народ не обращал внимания на сверхмодные призывы — люди ждали урожая. Поначалу он выглядел прилично и заманчиво, но ко времени сбора урожая грибковая зараза возродилась вновь, проходя до пятидесяти миль в неделю, разрушая каждый картофельный клубень в стране. Европа не особенно жировала в те времена, импорт продовольствия на Британские острова уменьшился. Ирландцы в ужасе смотрели, как их доморощенный хлеб и овес отправляются на баржах в Англию согласно контрактам и расписанию перевозок. Крестьяне собирали лесные ягоды, ели улиток и червей, прошлогодние листья капусты и обыкновенную траву. Участились случаи каннибализма.
Рыбная ловля в Западной Ирландии осложнена глубиной океана, ирландские куррахи, обтянутые коровьей кожей деревянные каркасы, не справлялись с течениями — да и смысл жизни давно уже был потерян. Разочарование — не лучший спутник для выживания.
Зима 1846/47 годов оказалась самой холодной на памяти нескольких поколений. Дома заносило под крышу, а ведь ирландцы привыкли к мягкому климату. Черный сорок седьмой год принес с собой новую бредовую идею: в начале января пятьсот тысяч ирландцев вышли на постройку каменных дорог. Мужчины разбивали камни ударами молота, женщины и дети растаскивали обломки по обочинам дороги для последующей притирки и укладки. Они строили дороги, ведущие “из никуда в никуда”, из одной отдаленной деревни в другую — на первоочередную задачу нации это не походило. Бессмысленные социальные работы вовлекли в себя около семисот тысяч ирландцев, но не могли и наполовину облегчить их страданий.
По дорогам бродили скелеты в оборванной одежде, матери приходили на паперть, моля о деньгах на гроб для ребенка. В Ирландии давно уже появились братские могилы. Трупы, зарытые в землю лишь на несколько дюймов, осквернялись собаками и крысами. Во многих хижинах люди умирали прямо в постели, но некому было вынести их из дома, чтобы похоронить по обряду. Большинство умирали не от голода, а от болезней, с ним связанных: тифа, дизентерии, цинги. Врачи в Ирландии по существу отсутствовали.
Весной 1847 года наконец был разрешен ввоз в страну кукурузы и прочего иноземного продовольствия. Цены на него упали в два раза, но безденежные “атланты” не могли позволить себе и этого. Акция с “бесплатными похлебками”, оплачиваемая за счет налогов, особого прока не принесла: Ирландия стала банкротом. За дело взялось правительство: летом 1847-го три миллиона ирландцев оставались живы благодаря миске супа, на две трети приготовленного из кукурузы и на одну треть из риса. К пище прилагались четыре унции хлеба.
Урожай картофеля 1847 года составил лишь четверть от ожидаемого и необходимого. Землевладельцы пытались всеми методами избавиться от безденежных арендаторов. Это можно было сделать через суд, доказав неплатежеспособность своего подопечного. Все более популярной становилась отправка нищих в британские владения в Новом Свете. Землевладельцы обещали оплатить дорожные расходы, но затем запихивали полураздетых людей в переполненные английские корабли, отправляя своих работников с глаз долой. Первый “корабль гробов” направлялся в канадский Квебек. Дальнейшие маршруты были проложены в Бостон, Нью-Йорк, Новый Орлеан и т.д. Исход плавания протяженностью в три тысячи миль зависел от благоприятности ветров и профессиональных навыков капитана. Дорога могла продлиться от сорока дней до трех месяцев. Наличие доктора не предусматривалось. Умерших выбрасывали за борт.
Протестантский Новый Свет не отличался гостеприимством по отношению к тифозным католикам. Тысячи ирландцев неделями простаивали в очередях, ожидая медицинской инспекции. Скученность приводила к скорейшему распространению заболеваний. Переселенцы строили для себя деревянные бараки, но это не помогало из-за нехватки лекарств и медицинского персонала. Соединенные Штаты всеми силами предохранялись от нежелательных эмигрантов: капитану каждого корабля предписывалось предоставить очевидные доказательства того, что вновь прибывшие не станут обузой для города. Билеты в США стоили втрое дороже, чем в Канаду.
Осенью 1848 года грибок вновь поразил картофельные посадки в полном объеме. Зима 1848/49 годов названа в исторической литературе “Долгой ночью скорби”. Продолжение мора дало новый толчок исходу ирландцев в Америку. Около 700 000 осели в Нью-Йорке, 40 000 — в Бостоне. Всего за время “картофельного мора” в Новый Свет перебрались около 2,5 миллиона человек. Голод и болезни уничтожили более миллиона. Правительство Тони Блэра принесло извинения за случившееся, признав, что Соединенное Королевство сознательно не сделало того, что должно было сделать.
Глава 4
Туман расползся по пляжу и развалился на бесчисленное множество клубящихся островков, даруя их временным обитателям возможность уединения. Выезд на внешний пляж сегодня был запрещен (как минимум, ограничен), но я воспользовался знакомством со стариком на пропускном пункте. Хотелось побахвалиться перед Моник. Я тоже не был лишен этих подростковых заморочек и время от времени демонстрировал девочке свою непререкаемую взрослость.
Старик-охранник работал в своей будочке уже несколько лет. В его обязанности входила проверка пропусков-стикеров, наклеенных на передние бамперы машин; оформление мест для трейлеров, встающих на постой в нашем парке. Мы с Наташей когда-то придумали ему кличку “Mother Nature” (Матушка-природа), из-за того что он в течение двух месяцев не допускал на пляж джипы и грузовики, чистосердечно поясняя усталым голосом фаталиста:
— Коррозия почвы. Надо подождать, когда закончится шторм. Никто не знает, когда это случится. Никто, кроме матушки-природы.
Эта мысль настолько въелась в его сознание, вытеснив все остальные, что он повторял ее каждому вновь прибывшему с неизменной серьезностью. Мы с Елкой хитрили, пытаясь пробраться на пляж, и подъезжали к шлагбауму “Mother Nature” несколько раз за день. Он с удовольствием произносил свой монолог, но машину не пропускал.
— Motherfucker, — сделала вывод Моник, выслушав мой комментарий. Фраза просилась на язык сама собой — комплиментов за ее изготовление чернавка не получила.
На пляж я согласился поехать с ней потому, что там, на огромном заасфальтированном парковочном поле, разместился цирк. Состоящий из небольшого колеса обозрения, пары каруселей и нескольких убогих аттракционов, он все-таки привлекал внимание местных жителей. Люди шли покататься на карусели, возвращаясь с пляжа или из прибрежного кафе. Некоторые приезжали сюда с детьми специально. Для Флойд-Харбора это было хотя и невеликим, но событием.
Облака разорванного тумана делали картину народных гуляний вполне сюрреалистической. Карусели раскручивали своих седоков в непроглядной пелене надвигающихся сумерек. Чертово колесо зачерпывало клочья тумана своими шаткими беседками и рассыпало их в небесах, поднимая людей над просторами недальних песчаных дюн и океана. Зрелище, достойное пера поддатого импрессиониста.
Я пожалел, что не могу показать всего этого своей Елке. Она уже второй день находилась в госпитале под капельницей, одновременно сонная и восторженная. То ли пафос грядущего материнства так изменил ее насмешливую натуру, то ли она просто неумело бодрилась, попав в скучную больничную обстановку. Я приезжал к ней рано утром и проводил с ней вместе часа два-три — до тех пор, пока не чувствовал, что она начинает уставать. Привозил обычно фрукты: их она ела в неограниченных количествах. Моник готовила для нее какую-то особую кашку — необходимую, по словам Айрис, для восстановления обмена веществ; что-то из диеты беременных.
Отправляясь со своей маленькой кухаркой на аттракционы, вины по отношению к Наташе я не чувствовал. Почему бы не выгулять девочку, взявшуюся помогать мне в трудное время? Айрис и Уолли эту идею приветствовали. Единственное, что я сделал некорректно, так это то, что взял с собою на пляж бутылку шампанского с двумя хрустальными бокалами, а также блюдо с яблоками и виноградом, которое предусмотрительно обмотал прозрачной пленкой. О последствиях я не задумывался — прогулка, на мой взгляд, представлялась романтически незатейливой, да и шампанского школьнице я мог не предлагать. Я тосковал по прежним временам. Шампанское на океан мы брали с женою нечасто, но традиция существовала. Полиция в дальние места внешнего пляжа заглядывала редко — к тому же приближение белого “Форд-экспедишн” с зелеными полосками и мигалкой на крыше можно было заметить издалека.
На колесе обозрения мне довелось еще раз погарцевать перед Моник. Служащим, запускающим народ в разноцветные железные кабинки, оказался Питер Инго, сумасшедший индеец, с которым я когда-то познакомился через Наташу. Коммуникативная профессия супруги подарила мне самых невероятных знакомых. Я подумал об этом с благодарностью и украдкой взглянул на Моник. Та излучала восторг перед предстоящим восхождением к небесам. Мы обнялись с Питером, перекинувшись несколькими словами. После чего он защелкнул за нами дверцу безопасности и сказал, что мы можем кататься до посинения (забавная фраза, если принять во внимание цвет кожи моей спутницы).
Питер был одним из самых нелепейших созданий на свете, которых мне довелось встречать. У Елки в офисе он появился с просьбой найти ему русскую жену. Слухи об обаятельном русском риэлтере доползли до Пуспотука, хотя мне не верилось, что Питер был чистокровным индейцем, а не выдумал этого для загадочности образа. Поджарый детина с мрачным лицом, всегда в предельно мятой одежде по моде восьмидесятых, он увлекался байкерством и если где-нибудь и подрабатывал, то только в таких вот разъездных парках аттракционов. Питер принес Наташе письмо с тем, чтобы она передала его российскому консулу в Манхэттене. Было видно, что предварительно он серьезно поработал со словарем. Елка любила показывать этот шедевр русским знакомым, запомнила текст наизусть.
Consulate General, Mr. Prokofyev
Ай Петр надежда на находка молодой лояльный Russian девушка по конечно. Ай кому-чему по уважать уайф. Хотеть хороший молодой уайф, правда по беречь меня понимат меня. Нужда никакой стоимость по меня. Неволнуйтесь ай кому-чему по беречь уайф. Ай тоже хав мой выдумать ай надежда по беречь тоже нужд деньги.
Спасибо большое.
If interested please contact me at above address or call after Nov.27-th, as I am moving from Long Island NY to Up state New York.
Sincerely, Piter Engo
Однако адрес и телефон, написанные в правом углу заявления, были тщательно зачерканы фломастером, не оставляя девушкам никакой надежды на ответ.
Моник оставила эту историю без понимания. Пробурчала что-то наподобие того, что дураков хватает везде, но два дармовых круга на колесе обозрения все-таки проехала. Продавленные жестяные сиденья в кабинках были влажны от выпавшего тумана, дальность осмотра оставляла желать лучшего. Думаю, ей нравился сам факт праздничного времяпрепровождения со взрослым белым мужиком, с которым с некоторых пор она могла общаться на равных.
Мы попрощались с Питером, причем он зачем-то подмигнул мне, кося на мою молодую негриллу. Я не стал вдаваться в подробности. Вскоре мы полулежали на большом разноцветном полотенце в глубине одного из островков вечернего тумана и разговаривали о наших ужасных тайнах. Мне почему-то казалось, что сегодня у нас с Моник наступило долгожданное примирение и мы наконец стали хорошими друзьями. Ощущение праздника передалось и ей. Казалось, что сегодня у кого-то из нас день рождения.
— С днем рождения, дорогая, — сказал я и аккуратно прикоснулся гранями своего бокала к ее бокалу.
— Я только глоточек, — поспешила сказать она извиняющимся тоном. — Нам может здорово влететь за такие штучки.
— Ты взрослеешь на глазах.
Наш покой нарушила большая неопрятная чайка, прорвавшаяся из тумана на наш островок. Она хищно вертела взъерошенной башкой и явно косилась на гроздь винограда, яркого на фоне остывающего серого пейзажа. Моник швырнула ей веточку с парой ягод, но птица не решалась к ней подойти. Мы вынужденно замолчали, ожидая, когда действие наконец свершится.
— Давай бери и уматывай! — прикрикнула на нее Мо хриплым голосом и потом, без перехода, вернулась к нашему вчерашнему разговору об ирландских обычаях. — А ты тоже носил женскую одежду до семи лет?
— Не прикидывайся дурой. Я рассказывал про своего дедушку. Разумная, кстати, традиция. Злые духи охотятся только за мальчиками. Им надо украсть их и подсунуть своих уродливых подметышей. Мальчики до причастия вынуждены маскироваться под девочек. Так всем спокойнее.
Чайка исчезла. Моник сообщила мне об этом как о досадной пропаже. Я пожал плечами и сказал, что через несколько минут здесь появится еще с десяток чаек. Может, придет олень.
— Меня эта херня не возбуждает, — сказала девочка категорично. —Сколько маразматиков с хлебными булками вокруг! Им только дай кого-нибудь покормить. Я бы штрафовала их за нарушение природного баланса. Они готовы отдать этим плешивым тварям последнюю рубашку, а для меня пожалеют одного бакса. Козлы, да?
Я тоже не относился к любителям дикой природы. Когда-то попав в эти места, сделал с десяток фотографий, на которых Наташа кормила оленей и их детенышей с руки. После этого интерес к животным у нас пропал, а фотографии где-то завалялись. Я наполнил свой бокал, поднял его за нашу дружбу.
— Хорошо иметь товарища со свежими мозгами, — сказал я. — Старым я себя не чувствую, но за последнее время заметно потяжелел.
Моник покровительственно улыбнулась.
— Пойду искупаюсь.
Океан был штилевым, по-молочному теплым. Меня немного смущала плохая видимость, но девочка пообещала как можно больше плескаться и постоянно подавать голос. Я снял футболку, уселся в воду прямо в шортах у самого берега — с бокалом в одной руке и яблоком в другой. “Асти Спуманте” — сладкое итальянское шампанское, здесь такое никто не любит. Думаю, меня приучила к нему жена. Она говорила, что русские любят черную икру и сладкое шампанское. Я тихонько свистнул, окликая свою черную подругу.
— Не волнуйся, — ее голос прозвучал настолько близко, что я вздрогнул. Я услышал то ли удаляющийся, то ли приближающийся плеск; подумал о том, что подростков навязчивое внимание должно раздражать. Ее достаточно много клюют родители — мне выгоднее работать на контрасте.
— Значит, ты носил женскую одежду до десяти лет, — послышался из тумана ее скрипучий голос. — Теперь понятно, откуда у тебя девичьи комплексы. Я видела фотографию, где вы с Джоном стоите пьяные в женских платьях. Ты гей, да? Признайся. Я теряюсь в догадках.
Я ухмыльнулся, подобрал с песка обломок раковины и швырнул его в направлении ее голоса. Моник ничего не ответила, пошелестела водой где-то справа, довольно далеко от того места, где находилась секунду назад.
— Эй, рабыня, — закричал я. — Плыви сюда. Ку-клукс-клан пришел.
Она захихикала из неизвестности:
— Меня будут линчевать? Это сексуально.
— Моник, я замерз. Поехали.
— Не надо было пить шампанского…
Она вышла из воды, видимо, вычислив мое местонахождение по голосу (не удивлюсь, если она обладала противотуманным зрением). Моник выросла передо мною в мгновение ока, обняла мою голову обеими руками, ткнувшись мокрым животом мне в лицо. Я не успел ни испугаться, ни удивиться, лишь дружески похлопал ее ладонью по голени. Она пробормотала что-то ироническое и поплелась к нашему “лагерю” вытираться. Ее действия можно было предугадать со стопроцентной точностью, я знал, что сейчас она разденется передо мной, но это ее действие не вызывало во мне никакого противоборства. Я не думал об этом возможном ее поступке, не ждал его — просто он вполне соответствовал стилю ее поведения. Она стянула плавки; не расстегивая, через ноги вылезла из бюстгальтера. Встала руки в боки — красивая, сияющая, нахальная. Житейское лукавство в ее глазах было лишено вызова и позерства, казалось, что девушка находится сейчас в самом естественном своем состоянии, как дельфин или пантера. Стройная, длинноногая, с характерной круглою попкой, аккуратно подстриженным лобком, не отяжелевшей еще грудью с дерзко торчащими кверху сосками, она походила бы на модель из “Плейбоя”, если бы не открытость и теплота взгляда. Я засмотрелся на нее, укоризненно улыбаясь.
— Безобразие, — сказал я мечтательно. — Сейчас же отправляешься к родителям.
Она знала, что я паясничаю. В два прыжка оказалась рядом со мной, захохотала, пытаясь залезть рукою мне в шорты.
— Сейчас узнаем, какой ты импотент!
Я дал ей хороший подзатыльник, настолько хороший, что тут же пожалел об этом. Однако Моник не захныкала, прорычала в ответ что-то злое и уселась на песок голой задницей.
— Ты действительно импотент. Зачем дерешься? Я же не дерусь с тобой. Варвар. Дикарь. Никогда не видел женщины? — Она поняла, что говорит глупости, и начала надрывно посмеиваться, ощупывая левой рукой свой затылок. — Рассчитывай силы, ты из меня мог все мозги выбить, — добавила она со значением. — Не будем ссориться. Я не хочу с тобой ссориться. Сегодня был такой хороший день. Поедем, я приготовлю тебе ужин.
Я тоже не хотел с ней ссориться: вылил в бокал остатки шампанского, чокнулся с ее черненьким носом.
— С днем рождения, дорогая!
Вокруг было тихо, безветренно; туман, как и прежде, нависал над землей, нехотя перемешивая свои расплывающиеся фрагменты. Наше островное облако немного сместилось в сторону Моричес-Инлет, сквозь его редеющую пелену мы увидели небольшой клочок пляжа, усеянный щепками и переломанными панцирями трилобитов. Над мусором прибоя плыли какие-то прозрачные шарики разного размера: они вылетали гроздьями откуда-то из тумана, рассредотачивались в воздухе и потом, достигнув береговой черты, исчезали. Я обратил внимание Моник на странное атмосферное явление. Вместо вразумительного ответа она взвизгнула, вновь расхохоталась и побежала к машине, на ходу закутываясь в полотенце. Я недоуменно посмотрел ей вслед, допил шампанское, собрал посуду и остатки фруктов в целлофановый пакет. Подошел к машине, где, как оказалось, моя эксгибиционистка судорожно пыталась влезть в джинсы. В салоне было тесно, но она наотрез отказывалась выйти наружу. Я повертел пальцем около виска, решив, что у девочки в очередной раз поехала крыша. Дождался, когда она прикроет свою наготу, долго отряхал сандалеты от песка и наконец сел за руль.
— Будешь сегодня пылесосить в салоне…
— Это же мыльные пузыри! Мыльные пузыри! Нас с тобой застукали! Понимаешь?
Я уверил ее, что ничего страшного не произошло, хотя понимал, что в принципе мы могли нажить ворох неприятностей. Пока я накачивал шины на выезде из парка, Моник сходила к Матушке-природе узнать, какие еще машины он пропускал сегодня на внешний пляж. Старик заверил, что мы были в единственном числе.
— Ты гостья из Нового Орлеана? — спросил он девочку. — Для гостей у нас специальный график.
Глава 5
Уже стемнело, когда на пустынном Флойде мы увидели маленькую белую собачку с рыжими пятнами. В дорогом ошейнике, она семенила на коротеньких ножках по пути следования автомобилей: поначалу я принял ее за опоссума. Я радостно сообщил об этом Моник. Остановил автомобиль на подъезде к светофору, включил мигалку. Собачка оказалась взрослой особью мужского пола; как у всех карликов, первичные половые признаки у нее были развиты до неприличия. Абсолютно домашний кобелек, впервые оказавшийся на прогулке без поводка, он не понимал ни опасности своего положения, ни необходимости спасения. Выскочив из машины, мы с Моник ринулись за ним следом, приманивая его дружелюбным посвистыванием и всевозможными собачьими кличками. Девочка звала его “Руди”, я решил, что это — “Спуки”. Он все равно не откликался, а лишь боязливо оборачивался на нас, прибавляя шагу. Он не выходил с проезжей части, и я сдуру решил, что разметка на асфальте что-то для него значит. Я закричал подруге, что мы должны его окружать: перешел в другой ряд, настроившись на обгон. Пес незамедлительно свернул влево, в поросшую травой траншею, разделяющую две стороны шоссе. Я видел, что Моник спустилась в земляную медиану за ним следом, обогнал его, сбежал по откосу вниз и сел на корточки, подзывая своего “Спуки” щелчками пальцев. Он остановился, недоверчиво глядя на мои телодвижения; изо рта его вываливался непропорционально длинный слюнявый язык. Девочка подбиралась сзади, он быстро понял это, выскочил из траншеи и, перебежав дорогу, встал на краю обочины. Серая “Хонда”, разворачивающаяся на светофоре, затормозила в нескольких футах от него. Из нее выскочила немолодая женщина в соломенной шляпке, но вместо того, чтобы поймать псину, закричала на все шоссе: “Не ваша ли это собака?” Перепуганный еще больше, “Руди” рванул вперед. Нам с Моник пришлось вернуться в машину, чтобы сократить расстояние до минимума. Автомобилей он почему-то боялся меньше, чем людей. С головой у него было плохо. Мы притормозили рядом, оставив его у правого борта. Чернавка открыла дверь, приглашая своего “Руди” в машину. Прыгать он не стал, но и не сдвинулся с места. Я передал девочке бессмысленное для приманки яблоко. Она охотно взяла его, но тотчас сообразила, что от него не будет толку.
— Ты бы ему еще шампанского предложил, — насмешливо произнесла она, не оборачиваясь. Вытянула свои длинные черные руки, подманивая зверя ладошками. — Руди, иди к маме.
Женщина в шляпке, оставив свой автомобиль посередине шоссе с открытой дверью, подошла к нам.
— Это ваша собачка? — закричала она восторженно.
— Лови ее, дура, — мрачно отозвалась Моник, выпрыгнула из машины и бросилась вдогонку за песиком, рассчитывая зажать его ногами и потом уже схватить за ошейник.
Женщина повторила свой вопрос. Я коротко объяснил суть происходящего.
— Помогите нам, — сказал я. — Иначе он попадет под колеса.
На противоположной стороне шоссе остановился микроавтобус. Мужик за рулем закурил, с интересом наблюдая за нашими перемещениями. Выражение лица его было скептическим, я тоже засомневался в необходимости каких-либо действий. Но остановить Моник было невозможно: девичья сердобольность, киношная жертвенность, беспрестанная игра во взрослую жизнь. Я тоже закурил, облокотившись на капот. Лолита моя вместе со старушенцией маячили где-то вдали и, судя по всему, приближались сейчас ко мне, направляя собачонку в мои сети. Я залез одной ногою в салон, включил дальний свет. В этой части шоссе фонари не горели. Туман, ползущий от океана, добрался и до этих мест, явно превышая свои полномочия. Хотя и редкий, он тем не менее создавал на дороге ощущение неуютности.
Я вспомнил о том, что мне сегодня еще везти девицу в Ронконкому, и крикнул ей, чтобы она сейчас же возвращалась в машину. Руди тем временем окончательно задурил голову женщинам. Если секунду назад я видел его в свете фар в пятидесяти футах перед собой, то теперь в кадре оставалась только соломенная шляпка. Я выругался, сел за руль и тихим ходом двинулся вперед, легонько сигналя своей красавице. Я увидел ее стоящей на обочине, — она тыкала указательным пальцем в темноту, показывая, что там прячется собачка. Я гуднул сильнее, давая понять, что мне эта игра надоела. В конце концов, что я буду делать с этим животным? У Наташи на собак аллергия, вот-вот нагрянут младенцы; Айрис и Уолли к животным тоже равнодушны. Я подъехал к девочке и поделился своими опасениями.
— Какая ерунда! Я же говорила тебе, что терпеть не могу всю эту живность. Мы сдадим его в приемник. Расклеим объявления. Я готова вернуть любимую игрушку хозяевам за умеренное вознаграждение!
— Моник, поехали. Мне еще тебя отвозить домой.
— Не волнуйся. Меня заберет Фрэнсис. Она сегодня во флойд-харборовском офисе.
Я удивился ее ответу: мне казалось, что офис еще не отремонтирован после аварии, случившейся несколько месяцев назад. На сердце у меня отлегло, когда я заметил, что у моей охотницы появились серьезные конкуренты. Длинная спортивная машина с двумя бритыми парнями и тремя блядоватыми девицами на борту остановилась у светофора. Молодежь высыпала из нее в полном составе и в мгновение ока замкнула круг вокруг блудного “Спуки”.
— Что за идиотские имена ты выдумываешь, — Моник вернулась, поняв тщетность одиночных попыток. — Спуки — кошачье имя. Руди — собачье.
Я улыбнулся. Меня такая постановка вопроса вполне устраивала. Девицы из “Ягуара” сюсюкали, парни улюлюкали. Мы остались не у дел. Я только начал набирать ход, когда заметил в зеркале заднего вида черный джип, приближающийся к нам с космической скоростью. Подобных лихачей на Флойде всегда много, но не в столь поздний час. Водила заметил меня в последнюю секунду и резко крутанул руль, перестраиваясь в левый ряд; обогнал на два автомобильных корпуса, но все-таки не смог сохранить равновесия. Его занесло, раскрутило где-то слева. Потом он пронесся задом наперед перед моим носом, взлетел, перевернулся в воздухе вверх колесами и упал на запаркованную в низине у придорожного дома “Хендай”. Он смял ей крышу, капот, измельчил в крошки лобовое стекло и переднюю панель. От удара его машина подпрыгнула, как детская игрушка, и повалилась на левый бок, на сторону водителя. Крыша джипа в этом последнем прыжке оторвалась вместе со всеми стеклами и легла в траву неподалеку. Крепкий, спортивного вида парень отстегнул ремень безопасности, вылез из раскуроченного автомобиля и встал на обочине, недоуменно озираясь. В проеме двери показалась домохозяйка с радиотелефоном в руках. Никто не понимал, что случилось. Я притормозил и остановился в ожидании полиции. Выгреб из кармана мелочь, насыпал ее в ладошку Моник.
— Солнышко, я забыл мобильник. Иди позвони откуда-нибудь в офис своей тетке.
Глава 6
Мы спускались по 25-й к заливу. Пышная разлапистая зелень на склонах гор, вырастающих по краям дороги, укутывала домики времен наполеоновских войн миролюбивой тенью. Вывески на почтовых ящиках изображали кашалотов, лобстеров и осьминогов — древние традиции морских промыслов. Промелькнула большая кирпичная церковь Христа-младенца, смотрящаяся здесь вполне уместно, — в округе находилось несколько крупных медицинских учреждений. От Наташи из “Сейнт Чарлза” я вышел несколько минут назад: ничего со вчерашнего дня не изменилось, но, по словам врачей, это и к лучшему. Нужно как можно ближе дотянуть до критического срока, выносить малышей до безопасной для внешней жизни кондиции.
Въехав на главную улицу городка, я сразу понял, что хотел бы здесь жить. Трудно объяснить природу этого ощущения: город был уютным, пешеходным, старинным, портовым, в конце концов, но желание остаться где-нибудь надолго возникало у меня редко, пару раз в жизни. Как-то это случилось на лесотундровом островке в районе Баффиновых островов. Островок был необитаем, вернее, там жили в сторожке три забавных мужика неизвестной религиозной ориентации, культ свой они отправляли сезонно, лишь в теплое время года. Мы прилетели туда весной, на вертолете — с моими товарищами-океанологами. Приземлились лишь на час, но мне этого хватило, чтобы навсегда очароваться этой местностью. Лес по мере приближения к воде становился все ниже и ниже, буквально на глазах превращаясь в карликовый. Меня это растрогало. Карманные сосны и березы, со взрослой развитой маскулатурой, но ростом не превышающие куста брусники. Вдоль берега лежали огромные белые камни, и вода, несмотря на близость к Полярному кругу, уже значительно потеплела. Я хотел лежать на этой земле, не вставая до скончания моего века. Было солнечно, пустоголово. Я решил, что смогу прожить здесь собирательством, охотой и рыболовством. Друзья насильно затащили меня обратно в вертолет, больше в тех краях я никогда не был. Остальные случаи обретения второй родины были так же иррациональны.
Объяснить внезапную любовь к Порт-Джефферсону проще. Несколько аккуратных улочек, ведущих к океану, были украшены античными газовыми фонарями, горящими даже в дневное время. Вдоль тротуаров располагались чугунные лавочки, которые мы с Моник приняли поначалу за автобусные остановки. Телефонные будки начала прошлого века выкрашены в ярко-красный цвет: возможно, соединение абонентов происходило, как и прежде, при помощи телефонистки. Первое, что попалось на глаза: кирпичное здание театра с афишами по бокам от входной двери (о существовании таких развлечений мы уже давно забыли). Художественные салоны, букинистические лавочки, магазины модного платья нефабричного пошива, фасонные парикмахерские, солярии и спа, офисы гадалок и костоправов… На одной из боковых улочек моя Мо обнаружила центр лечения варикозных вен и тут же поинтересовалась, что это такое. Я объяснил, насколько мог.
— Такое может быть только у белых, — прокомментировала она безапелляционно. — У ваших баб слабые сосуды. У черных более совершенный организм. У нас никогда не бывает рака кожи.
— Вы главные разносчики СПИДа, — нашелся я. — Все началось с того, что твои соплеменники начали трахаться с обезьянами.
— Ты считаешь, что в Африке не хватает страстных женщин? — девочка оставалась невозмутима. — Какое удовольствие может получить мужчина, трахающийся с обезьянами? Они понятия не имеют о нежности, не умеют разговаривать.
— А откуда ты взяла, что мужчинам приятно разговаривать с женщинами?
Время подбиралось к полудню, на улицы высыпало много молодежи — из летней школы или какого-нибудь яхт-клуба. Они рассредоточились около “Старбакса”, элитной кофейни, встречающейся только в богатых районах. Многие кучковались на лавочке под часами на чугунном столбе: такие часто встречаются на главных улицах старых южных городов. Подростки были одинакового возраста с Моник. Я немного опешил, попав в столь молодежный город. Нарядные, разноцветные, одевающиеся явно не на острове, а в городе, они радовали глаз свободой своих движений. Им не нужно было брести от казарменного школьного автобуса до дома под насмешливые взгляды своих сотоварищей, в близлежащую школу они ходили пешком. Я заметил, что среди них нет черных, но не стал обращать на это внимания своей спутницы. Для уклада таких городков это нормально, определено историей заселения. В Хамптонс черных много: я видел недавно объявление о фестивале южноафриканской культуры. Чернавку сверстники (ни черные, ни белые) не интересовали. Если кто-то из девочек и покосился с интересом в ее сторону, то мимолетно. Моя царица Савская не удостоила взглядом никого из них.
По улице шел рыжий старик, одетый с курортным вкусом, в капитанской кепке. Он пытался завести разговор с каждым, кто попадался ему на пути. Своей темой он выбрал хорошую погоду.
— Какая хорошая погода, — сказал он нам и приподнял козырек фуражки. Его одиночество было лишено трагизма. Он был уверен, что, дойдя до конца улицы, найдет для себя подходящего, соболезнующего собеседника.
Мы с девочкой шумно согласились с его утверждением. Немного замешкались с продолжением диалога, но старик уже был на несколько шагов впереди. Я увидел детский GAP по ходу движения, вспомнил про Наташу и решил купить что-нибудь для будущих новорожденных. Она в силу национальных предрассудков считала, что покупки нужно делать только после родов. Я же побаивался, что тех трех-четырех дней, которые она проведет в госпитале с малышами, мне будет недостаточно. Я не был уверен, что справлюсь с этой задачей так, как положено. На курсы будущих родителей мы не ходили опять-таки из-за каких-то предубеждений, да и располагались эти курсы за пределами досягаемости.
Публика в магазине тоже отличалась от нашей в лучшую сторону. Я сразу обратил внимание на женщину в навороченных джинсах и черных туфлях на высоком каблуке. Она стояла у кассовой стойки, отставив ножку, и беседовала с продавщицей. Несколько вдумчивых покупательниц городского вида обследовали красочное детское барахло. Между торговых рядов носились несколько детей дошкольного возраста: девочки в униформе “Пеппи — длинный чулок”. Мальчик в высоко подогнутых джинсах сидел на коврике, играя “кораблем” — большим лакированным ботинком, взятым в обувном отделе. Три погрудных манекена изображали подростков с одинаковым лицом — их головы были повернуты по команде “равняйсь” и рекламировали разноцветные футболки и кепочки. В одинаковости их лиц было что-то сатанински устрашающее, и я мысленно помолился за то, чтобы прогнозы докторов сбылись и у нас с Наташей родилась именно двойня, девочка и мальчик.
Секция распашонок находилась под фотографией негритенка, пасущего желтых цыплят на зеленом фоне. Я подошел и тут же уткнулся носом в вороха висящего на плечиках белья, пытаясь разобраться, в какого сорта нарядах нуждаются мои первенцы. Ассортимент для новорожденных был невелик. Я купил по четыре набора ползунков обоим (по одному полосатому, а остальные с картинками мультяшных зверей), две пачки нижних маечек, набор слюнявчиков и решил на этом остановиться. В других магазинах одежда могла быть дешевле. Моник с интересом наблюдала за моими действиями. Позже высказала мне обиду на то, что я ни разу не обратился к ней за советом. По магазину она слонялась отрешенно, демонстративно скучала даже в отделе для девочек ее возраста. Подойдя к кассе, я ткнул пальцем на хулиганскую белую кофту, исписанную знаками в стиле граффити, и поймал взгляд Моник. В ответ она покачала головой, поджав губы.
— Вас придется вести в лучшие магазины на Пятой авеню, — сказал я обезьянке с расчетом на то, что продавщица улыбнется.
Продавщица так и поступила, но вдруг страшно изменилась в лице, выронив распашонки на прилавок. Губы ее дрожали в преддверии эпилептического припадка. По шее и щекам пошли красные пятна. Моник тоже заметила это и поспешила на выручку, настороженно всматриваясь в лицо продавщицы.
— Мне на волосы сел жук, — произнесла она зловещим шепотом. — Я боюсь их до смерти. Аллергия.
— Выйди к нам, — сказала Моник решительно.
Когда девушка в полуобморочном состоянии оказалась передо мной, я разглядел с правой стороны на ее прядях необычно большую осу, привлеченную, должно быть, сладким запахом лака. Я попросил дамочку не беспокоиться, приблизился к ней и щелчком пальца сбил осу на пол. Моник зааплодировала моему героизму. Продавщица ни жива, ни мертва, боясь шелохнуться, спросила, где насекомое. Моя чернавка тотчас обнаружила осу на полу и смачно раздавила ее носком своего кованого ботинка.
— Нам полагается скидка, — добавила она незамедлительно. — Скидка и вечный кредит в вашей лавочке.
Девушка извинялась, продолжая краснеть и бледнеть попеременно; говорила, что такие вопросы может решить только менеджер. Мне стало неловко, и я свел происшедшее к шутке.
— Ты должен был с ней договориться о свидании. После работы. По законам чести она должна тебе отдаться. Ты ей спас жизнь.
— По каким законам? — рассмеялся я над извращенным смыслом ее фразы. Моник часто говорила нелепости, но, на мой взгляд, делала это сознательно: с юмором, со вкусом, с изобретательностью.
— По африканским. По законам джунглей. Именно по тем самым законам, согласно которым мои соплеменники перетрахали в Африке всех обезьян. Заразившись СПИДом, они принесли себя в жертву.
— Ты удивительная дура.
— Ты думаешь, они трахали обезьян от страсти? Из любопытства? Отнюдь. Это была великая месть. Закон великой мести.
Говорить чушь доставляло ей немалое удовольствие. Иногда она перебарщивала, нарушая границы жанра, но если бы Моник сдерживала себя, то сказать что-нибудь по-настоящему абсурдное не смогла бы.
В молодости я мог обсуждать с друзьями все, что приходит на ум, не задумываясь ни о содержании, ни о синтаксисе своей речи. Обычно это происходило по обкурке, вдалеке от посторонних глаз и, в конце концов, вело к созданию некоторого специального языка, собственного жаргона, понятного лишь в нашей компании. Сейчас я поймал себя на мысли, что нечто подобное происходит у меня и с Моник. Кто знает, хорошо это или плохо.
— Они начали трахать обезьян из ревности. Потому что сначала обезьяньи мужики перепортили всех наших женщин. Тогда наши их отмудохали как следует, а женщин забрали в рабство. Замкнутый круг. Сообщающиеся сосуды. Негры, кстати, не болеют СПИДом, как и раком кожи. Катастрофа началась с того момента, когда белые стали западать на наших баб и распространять заболевание среди своих. Что удивляться, если даже ты до десяти лет носил юбку.
Я ее не слушал: шутка давно закончилась. Подошел к “крокодилу”, вокруг которого собрались четверо подростков и старик в капитанской фуражке; открыл багажник, швырнул туда пакет с покупками. Моник с деловитой важностью начала объяснять людям достоинства и недостатки нашей машины. Им и без ее комментариев было все понятно.
Мы припарковались на Мэйн-стрит, напротив ювелирной лавки. У Моник тут же порвалась золотая цепочка, на которой она носила пошлый медальончик со своим именем. За последнее время она стала больше украшать себя, оставляя макияж по-прежнему скромным. Она обвешивалась блестящей дрянью из дешевого желтого металла или пластика, как многие черные или латинос. Я не реагировал на проявления ее вкуса. Несмотря на наше очевидное сближение, я вряд ли воспринимал ее как женщину. Она тоже никак не акцентировала внимания на своей бижутерии, не обижалась, если я не замечал ее новую прическу или бутсы. Опыт женских капризов в ней еще не проснулся, а если и проснулся, то в самой наивной форме. Ей хватало, что с ней общаются на равных, не заставляя постоянно знать свое место, закрывая глаза на ее глупости и ошибки. Она чувствовала эту доброту, была за нее благодарна.
В ювелирной лавке она радостно протянула мастеру свою безделушку в зажатом кулачке — на мгновение его разжала и зажала вновь. Я сделал ей замечание и объяснил, в чем заключается наша проблема. Молодой парень мексиканского вида глянул на цепочку, сказал, что она будет готова лишь к завтрашнему утру.
— Вообще-то мы приезжие, — пробормотал я ни к селу ни к городу.
— Мы собираемся к вам переехать. Хороший городок. Видно, что здесь живут порядочные люди. А у нас на Ямайке конопля растет прямо вдоль обочины дорог. — Девочке нужно было производить хорошее впечатление повсеместно.
Глава 7
Называть Порт-Джефф настоящим портовым городом я бы не стал. Терминал парома, соединяющего Лонг-Айленд с Коннектикутом; обширный парк частных яхт и катеров; буксир, стоящий у пирса на вечном приколе… Мне не верилось, что сюда через три-четыре дня должен явиться “корабль моей мечты”, как с некоторых пор окрестила его моя черная подруга.
Перед пристанью располагалась обширная полупустая парковка — люди переправлялись в Бриджпорт преимущественно на автомобилях, место для которых было отведено в гигантской носовой части парома. “Парк-Сити” был сейчас пришвартован к специальному понтону, загрузка шла полным ходом. Мы с Моник подошли к воде, любопытствуя. Машины въезжали в чрево левиафана, согласно жестам регулировщика. Переправка автомобиля (в одну сторону) с водителем стоила под сороковник, пешехода — баксов пятнадцать. Недешевое удовольствие, сокращающее время в пути часа на два. Просить о прогулке в соседний штат Моник не стала — она была женщиной другого профиля. Широкая натура, она хотела всего, что попадало в поле ее зрения. Никогда ни на чем не настаивала, но тут же переключала внимание на новый вожделенный объект. Мы прошлись по мосткам вдоль парома, вглядываясь в прямоугольные “бойницы”, тянущиеся вдоль его борта. На верхнем ярусе они шли одна за другой, на нижнем — в шахматном порядке. Размышлять о внутренней конструкции парома мы не стали, лишь Моник заметила, что быть капитаном такого плавающего средства позорно.
— Это аутично — плавать туда-обратно. Я бы на его месте нарушила маршрут, ушла бы в открытый океан.
Я рассказал о трагических случаях потопления паромов, о захвате их террористами и сумасшедшими.
— В этом что-то есть, — согласилась она. — Но лучше угонять какой-нибудь быстроходный катер. Так, чтобы никто не смог догнать. Уплыли бы в Африку. Меня бы там сразу выбрали бы королевой.
— Королевой Африки?
Правый берег гавани был холмистым, густо поросшим лесом, сквозь который иногда пробивались белые стены и флигели усадеб. Были видны спуски к воде от нескольких домиков, будки охраны, заборчики, тянущиеся вдоль узкой полоски песчаного пляжа. Четыре яхты с пронумерованными парусами беззвучно шли вдоль берега; среди них так же беззвучно шныряла небольшая моторная лодка, в быстроходности которой Моник тут же усомнилась.
— Нам нужно что-нибудь посерьезнее. Что-нибудь военное. Ты не знаешь, где тут ближайшая военная база?
Мы вышли на длинный дощатый променад, уходящий далеко в воду: слева стоял вековой лес вбитых в дно бревен — швартовочное место для частных лодок. Одинаковой длины, расположенные в правильном геометрическом порядке, бревна матово белели над синей водой; на некоторых из них виднелись остатки веревок, канатов, шлангов. Такие же светлые от действия соли, солнца и ветра мостки были покрыты пометом и пухом чаек, другим мусором, забившимся между досок; следов жизнедеятельности птиц становилось все больше по мере удаления от берега. В том месте, где пирс поворачивал налево, принимая Г-образную форму, известковый налет под ногами почти что скрипел, хотя не вызывал брезгливости. На двух крыльях пирса располагалось по заправочной колонке: одна с дизелем, другая с бензином, длинные синие шланги растягивались по всей длине мостков. Маленькая будка мороженщика “Бен и Джерри”, стоящая на поворотном углу, была закрыта. Возле нее лежала вверх дном железная лодка с исшарканным килем.
Мы осматривались по сторонам в поисках лучшего места для встречи иноземного корабля. Было бы мило встретить его за стаканчиком мороженого. Моник находила такой ход слишком примитивным. Слева от нас лежала промышленная часть гавани. Над древесными верхушками неприглядно торчали две фабричные трубы, окрашенные в красно-белую полоску, рядом — бетонная башня, от которой отходили металлические этажерки линии электропередачи. Возможно, это была электростанция, перерабатывающий завод или производственный комбинат — зона, для наших целей неприемлемая. Несколько причалов с буксирными катерами тоже вряд ли могли быть местом высадки для ирландской барки. По левую сторону бухты тянулся ряд проржавленных барж с горами черных и белых сыпучих материалов, среди которых недоуменно ползал маленький желтый экскаватор с поднятым ковшом. За горами угля неожиданно вырастал частокол мачт — настолько частый, что от его контрастной белоснежности рябило в глазах. Присутствие столь многочисленного малого флота в промышленной части гавани говорило о том, что за всеми этими экскаваторами и подъемными кранами существует еще какой-то проход, а может быть, и продолжение порта.
Я вернулся к Моник, сел рядом с нею на горячий бок перевернутой лодки. От плеска воды на душе воцарилось обманчивое спокойствие. Идея встречи ирландского корабля, показавшаяся мне поначалу столь символичной, таяла на глазах. Ну и что: приплывет корабль, помашет музейными парусами, местный оркестр из пожарного департамента сыграет что-нибудь на волынках, трубах и барабанах. Кривоногие мужики в клетчатых юбках промаршируют по парковке перед кучкой зевак. В лучшем случае в воду опустят цветы в память о десятках тысяч погибших, так и не достигнувших обетованной земли, ставшей теперь самой скучной на свете.
Я вспомнил, как на Смит-Пойнт-Бич проходило инсценированное представление памяти разбившегося рейса TWA-800. На пляже стоял туман, почти такой же, как вчера. Мы с Наташей шли к выходу со стороны заповедника, когда перед нами вдруг возникли марширующие пожарники в кельтских национальных костюмах. Происходящее казалось кадрами из бредового европейского кино: молодая пара и оркестр-призрак на пустынном пляже. Мы двинулись им навстречу, приветственно помахивая руками, улыбаясь серьезности их раздутых красных щек, и только потом сообразили, что случайно вклинились в гущу какого-то продуманного действа. В воздухе зарокотал спасательный вертолет, выбросивший в океан веревочную лестницу. Под командные звуки свистков, раздавшихся неведомо откуда, к воде поспешили мужчины в красных трусах и майках, несущие тяжелые плоскодонные лодки. Они пронеслись мимо нас в хмурой сосредоточенности, не одарив ни взглядом, ни словом пояснения. Спустив шлюпки на воду, мужчины довольно беспомощно заработали веслами, пытаясь преодолеть враждебную стихию атакующего прибоя. Свистки и ритмические окрики старших, отличная физическая подготовка гребцов помогли вытащить отряд в открытый океан, где поднимающийся шторм все с большей очевидностью угрожал жизни спасателей. Вертолет завис над лодками, разбрасывая над волнами хриплые мегафонные звуки. К тому моменту мы еще не прочувствовали замысла аттракциона: кульминация была впереди.
Вскоре навстречу нам двинулись родственники погибших — с цветами и горящими свечками, которые они несли в специальных пластмассовых стаканчиках, защищающих огонь от ветра. Из шестнадцати стран мира прибыли они на наш берег, чтобы почтить память погибших в авиакатастрофе восемь лет назад. Вскоре берег был усеян цветами, утыкан наклоненными в разные стороны свечками, жалко трепещущими пламенем на ветру. Удивляла полицейская организованность траурного мероприятия. Помню, я гадко пошутил, что если уж имитируется спасение пострадавших, то неплохо было бы для правдоподобия и полноты картины пригласить актеров, имитирующих свою скорую гибель. Мне в сценарии этого шоу виделось что-то глубоко оскорбительное для иностранных родственников жертв. Впрочем, в чужой монастырь со своим уставом не ходят.
Моник отреагировала на эту историю равнодушно.
— Я тогда была совсем маленькая, — сказала она. — Что там случилось? Опять арабы? Совсем с ума посходили.
Я не знал, по какой причине упал TWA-800, пожал плечами.
— Слушай, Моник. В Саут-Хамптоне выбросило на берег шестидесяти-футового полосатого кита, самку финвала. На черта нам этот корабль? Поехали посмотрим на ее похороны.
Девочка слышала об этом, но считала столь быструю перемену в планах предательством по отношению к нашей тайне.
— Благодаря этому кораблю ты здесь, — напомнила она. — Если хочешь, мы встретились с тобой из-за картофельного мора. И потом, все равно тебе каждый день нужно ездить к Наташе. Когда ее, кстати, выписывают? — сострадания в ее голосе было немного.
Этого не знал ни я, ни доктор. Ее могли отпустить после родов, могли и раньше. С Моник на эту тему я говорить не хотел.
Мы поднялись, чтобы осмотреть правую часть порта. Там находился другой причал — для частных прогулочных вечеринок. Декоративная билетная будка в виде фанерного маячка: свадьбы, юбилеи, праздничные круизы. Вход на пирс был закрыт. На мощенной красным кирпичом площадке располагался помпезный двухэтажный ресторан с башенками и балкончиками: два вечногорящих фонаря по краям лестницы, два вздыбленных волною мраморных дельфина у их подножия. Завтраки и банкеты. Это было не наше место, хотя я отчетливо почувствовал, что давно хочу жрать.
— Ты ешь морепродукты? — спросил я чернавку, сообразив, что никогда не был с нею в ресторане. — Или религия не позволяет?
— Я из семьи каннибалов с глубокими традициями. Смотри, что здесь написано. “В честь тех, кто отправился в 1700-х годах из Порта-Джефферсона на покорение арктических и китайских морей”. Мы ждем “Дженни Макмерфи”. Ни шагу назад.
Я посмотрел на свежевыбеленного матросика, горделиво возвышающегося на булыжном постаменте, и весело согласился. Все равно ведь жена с грядущим выводком — под боком.
Прибрежная закусочная работала на самообслуживании. Официант объявлял номер заказа из специального окна в углу зала, словно спортивный комментатор или ведущий викторины. Я заказал полдюжины устриц и пинту местного пива. Зажаренные в хлебе креветки с французской картошкой для Моник готовились на десять минут дольше. У меня хватило такта не замечать примитивности ее выбора. Я утащил у нее из тарелки несколько рачков и картофельных палочек. Одна из заказанных мною устриц оказалась двойной, сросшейся, и я отправился к распорядителю за устричным ножом.
— Это твой бонус! — пошутил он. — Давай я ее открою.
Раковину я открыл сам, чтобы вновь повыпендриваться перед малолеткой. Когда я вернулся к столику, она ехидно заметила:
— Ты сегодня отличился дважды. Победил устрицу и пчелу!
На выходе из закусочной стоял памятник женщине, читающей книгу двум малышам: мальчику и девочке. “В память о Дарле, умершей в 17 лет при родах”. Кто-то положил свежие цветы поверх бронзовой книги. Мы остановились с Моник около постамента, переглянулись, не сказав друг другу ни слова.
Глава 8
Майкл и Джуди Штерн были парой блистательной. Блистательность свою постоянно подчеркивали, устраивая масштабные благотворительные вечеринки для общества, пышные фуршеты по поводу местных и государственных праздников. На этот раз был организован концерт. Русское и постсоветское давно вышло из моды, но на домашнюю презентацию российской пианистки народ должен был собраться. Классическая музыка всегда в почете. К тому же девушка на днях выступала в Карнеги-холле, что говорило об ее профессиональной значимости. Хорошая музыка в узком кругу, среди нужных людей…
Джуди решила не брать за вход денег — собиралось всего человек десять-двенадцать, это было существенно меньше ее финансового размаха. Наташа по-прежнему оставалась в больнице, но меня позвали потому, что через нее я тоже имел какое-то отношение к русским. Спросив предварительного согласия, я прихватил с собой Айрис — ей не помешало бы заиметь знакомых в хамптонских кругах.
— Я возьму весь запас своих визиток, — рассмеялась брокерша.
Мероприятие проходило не у Штернов, а у их соседей, в маленьком уютном домике с хорошей обстановкой (у Джуди не было подходящего случаю рояля). Пасторальность происходящего подчеркивали старые гобелены с изображением охотничьих сцен, цветы на подоконнике, тяжелые чугунные решетки на окнах, окрашенные в зеленый цвет. Хозяев я не запомнил. Кажется, это была маленькая остроносенькая женщина с веснушчатым лицом, в розоватых джинсах на неловком теле. Муж отсутствовал либо был настолько скромен, что никак не давал о себе знать. Перед выступлением разговаривали про выбросившуюся на наш берег самку кита-финвала. Полосатое чудовище длиной в 60 футов прибило к индейской территории шинакоков, сотни людей побывали там, чтобы поглазеть на животное еще до приезда океанологов, которые должны были установить причину смерти.
— Самоубийство, — говорил сияющий Майкл, проходя мимо гостей. При этом он постоянно поднимал бокал с шампанским — то ли в знак сочувствия, то ли триумфа.
Женщины печально кивали головами в ответ.
— Она была беременна, — продолжал он и вновь приподнимал бокал в подтверждение своих слов.
Из всех присутствующих на Хэлси-Нэк-Лейн, где был обнаружен гигантский труп, побывала только Айрис. Публика обступила ее с неторопливыми расспросами. Айрис эффектно выглядела в декольтированном серебристом платье, которое то и дело освещала голливудской улыбкой. Вряд ли кто-нибудь из присутствующих интересовался загадками природы — люди хотели поговорить с негритянкой, столь неожиданно оказавшейся в их кругу. Айрис это понимала и подавала себя с соответствующей серьезностью. Она проявила знания анатомии млекопитающих и отечественной истории.
— Они заходят сюда за кальмарами и планктоном. Аборигены испокон веку охотились на них со своих лодок. Ранили и дожидались, когда кит умрет от потери крови. Думаю, раньше они питались китовым мясом.
— Какое варварство, — пробормотала пожилая женщина.
— Да, — согласилась Айрис. — Говорят, их мясо ужасно воняет рыбой. Я бы ни за что не стала его есть. Зато его так много. Эти киты весят под семьдесят тонн.
Вокруг одобрительно загудели, обсуждая достоинства различных морепродуктов. Майкл в очередной раз напомнил, что китиха была беременная, и я подумал, что он не очень умен.
— Охота на китов запрещена годов с семидесятых, — заметил кто-то. — Все споры из-за этого и происходят.
Оказалось, что между властями Саут-Хамптона и береговыми индейцами существовал договор с 1670 года. Индейцы обязывались передавать англичанам ненужный им китовый ус и жир, оставляя себе плавники и хвост.
— Они судятся с городом из-за этой дряни, — рассмеялась Айрис. — Я бы на месте властей ничего им не отдала.
— Почему? Это всего лишь музейные экспонаты…
— У этих индейцев ничего не разберешь. Я почти уверена, что это им нужно для каких-нибудь чудовищных жертвоприношений.
Девушка, стоявшая от меня по левую руку, испуганно икнула. Оказалось, она и была русской пианисткой, героиней сегодняшнего вечера. Белокожая, немного рыхловатая, грузнеющая книзу — в ней виделась героиня Толстого и Чехова. Особенно подчеркивали эту незатейливую классичность плотная коса толщиной с корабельный канат и черная ленточка геммы на очаровательно нежной шее. Юбка, блузка, жакетик, туфли без каблуков — все это можно было считать атрибутами ее профессии. Я с удовольствием познакомился с этой драматической дамой и тут же представил ее Айрис:
— Это наша московская знаменитость. Виновница торжества.
— Я уже десять лет живу в Манхэттене, — заметила девушка с непонятной обидой.
— Как интересно! Ну и как вам здесь? — воскликнула Айрис. Она лезла своим черным лицом в ее белое: расцеловать за правильный выбор места жительства.
Выступление Елизавета Гринева начала с Листа, о музыке которого я имел смутное представление. После услышанной пьесы мнение не изменилось. Единственное, что я запомнил, — его звали Ференц. Она перешла к Шопену, вызывающему в памяти шампанское, икру и прочий феодализм. Пальчики Елизаветы шуршали, согласно нотам, которые ее внимательный, натренированный в улыбках батюшка перекладывал несколько невпопад, но девушка знала концерты наизусть. Я подумал, что она кивает головой, обозначая свое превосходство над умершими композиторами. Вспомнил о своем безвременно спившемся товарище, ходившем в филармонию с пачкой партитур, чтобы проверить каждое действие дирижера и его оркестра. Его всегда обманывали и не доигрывали несколько четвертей, иногда целые куски произведений. Он внимательно отмечал ошибки музыкантов красным карандашом. Потом писал подметные письма. Музыканта из него не получилось. Лишь хороший критик.
Я тоже чувствовал себя критиком на сегодняшнем сборище. Наблюдал за пианисткой. Почему ее тело так монументально при очевидно суматошном движении пальцев? В ее позе чувствовалось нечто индийское, недвижимость каменной скульптуры, медиума, сообщающего сокровенное через чудовищный внутренний голос рояля. Чайковский под ее руками становился женщиной, совсем не тем, кем он был по слухам. Неудовлетворенное вожделение постоянно сочилось сквозь пальцы барышни (наверняка шпионки), слушатели начали поскрипывать стульями. Я плохо разбираюсь в музыке, но стараюсь этим не бравировать, как делают многие мои друзья, и часто не понимаю причин восторгов и разочарований посетителей концертных залов. Социальная жизнь, дававшая до беременности моей жены возможность иного взгляда на вещи, нравилась мне не по причине ее содержания, а по причине ее бессодержательности.
Я был расстроен, что народ во время выступления русской богини в основном обсуждал поведение дочери Майкла и Дарелл Голден. Отличница, она отказывалась ездить на Лонг-Айленд на выходные, ссылаясь на необходимость дополнительных занятий. Вернувшиеся невпопад родители застали четырнадцатилетнюю дочь в постели с двумя мальчиками из ее класса и зачем-то растрезвонили о ее падении по всем Хамптонам, либо ужасаясь, либо гордясь ее взрослостью. Айрис не знала, как реагировать на сплетни о незнакомых детях — лишь ссылалась на высокий уровень морали на Ямайке, Тринидаде и Тобаго.
— А как же культ вуду? — спросила Джуди. — Вы умеете гадать на внутренностях?
— Только на внутренностях китов, — отшутилась Айрис и в полумраке похлопала меня по коленке. — Колдуны живут на Гаити…
Русская дамочка заиграла Мусоргского, самого неприятного на вид композитора (видел его портрет на почтовой марке). Дилетант, не знающий законов гармонии, нахал, националист, пьяница… он понравился мне больше прочих. Мне захотелось даже, чтобы вместо этой тяжелозадой девочки здесь оказался он сам: красномордый, ужасный, дурно пахнущий — однако лучше всех знающий, как построены ворота в этот самый богатырский Кремль. Его мелодии можно было напевать, запивая водкой. Про других европейских композиторов подобного не скажешь. Рахманинов? У него есть одна тема, настолько нездешне красивая, что ее можно услышать во сне. Пу-пупу-пу-пу-тара-рара. Тара-ра-ра-ра-ра… Мороз по коже. Елка рассказывала, что он изобрел вертолет.
— Ты знаешь, что лучшим негром стал еврей? — спросил я Айрис. — Гершвин. Я думаю, она играет Гершвина.
— Боб, мне по херу, что играет эта кукла. У меня с Джуди наклевывается сделка. Могла бы тебе не говорить. Просто я знаю тебя. Мы стали еще ближе. Мы лучшие друзья. Понимаешь?
— У тебя есть знакомые гинекологи?
— Ты ребенок. Если я сделаю то, что хочу, гинекологи тебе не понадобятся.
Я посмотрел на своего эбонитового партнера с надеждой и удивлением, без всякого смысла поцеловал ей руку, поблагодарил за помощь.
— Мы с Моник ездили на карусели. Едва не попали в аварию.
— Она рассказывала. Я часто звоню Наташе. Что-то там не так.
— Я там бываю каждый день. Что-нибудь женское? Если и ты будешь меня обманывать, я застрелюсь.
— Ха-ха. Мы с Наташей снесли на помойку все твое оружие. Готовься к близнецам.
— По-моему, твоя дочь имеет на меня виды. Нелепое положение. Мне хорошо с нею, я возвращаюсь в детство, но ведь… Ведь что-то может ее оскорбить… Я — не сахар. Говорю что попало. А она — дитя.
Айрис отреагировала неожиданно зло.
— Ты маньяк. Извращенец. Майкл Джексон. Не трогай мою дочь. Я отправляла ее к тебе как помощницу. Я знаю, как себя чувствуют одинокие мужчины. Я знаю, как себя чувствуют мужики, которым не дают бабы. Мне плевать на твой сексуальный кризис. Дочь мою не получишь.
— Спасибо, Айрис. Именно этого я от тебя и добивался.
Она посмотрела на меня особенно пристально, широко улыбнулась.
— Слушай, дети есть дети. У меня наклевывается большой покупатель. Спасибо тебе. А с Моник просто играй в доброго папика. Пригласи ее в ресторан. Уолли никогда не позволял ей этого.
Мне было приятно находиться рядом с такой женщиной, роковой Клеопатрой, жуликом высокого класса. Публика вокруг пустилась танцевать. Майкл пригласил музыкантшу, гладил ее по низу под одобрительные взгляды супруги. Какие милые люди окружают нас — легкие, необидчивые, все понимают… Я сообразил, что мне давно пора позвонить Наташе, пошел искать свою куртку с телефоном.
Свалка вещей в прихожей была похожа на несуразную групповуху Толстая коса давала интервью какому-то гомику из города и попирала наши шмотки ногами.
— Заметьте, что Сибелиус ей не удался, — сказал я репортеру, разгребая куртки, шаря по карманам. — Мне понравился Ференц Лист. Это чудо. Чудо природы. Тоже поляк? Все русские — поляки. Любите ходить по грибы? Недавно в Линкольн-центре выступал карлик из Германии, четыре фута ростом, страшный, как Леприхун, но голосище… Голосище! Бас-баритон! Можно ли быть прекрасным в одном и столь безобразным в другом?
Я мог бы шутить еще долго, пока не сообразил, что куртка моя находится на плечиках в шкафу. По дороге к шкафу встретил Карину, мою случайную связь на давнем празднике. Она склонила голову, приоткрыла глаза самым мудрым образом. Ее незабываемая внешность смущала меня со дня знакомства, хотя я пытался себя убедить, что она всего лишь стареющая баба в поисках приключений. Наверняка замужем. Она почему-то уже считала меня близким человеком и разговаривала со мной так, как разговаривают с многолетним любовником.
— Роберт, меня шантажирует какая-то сучка. Требует, чтобы я тебя оставила или убила себя. Мне не нравится ни то, ни другое. Я не хочу сегодня ехать в город, поехали к тебе. Да?
— Карина, я женатый человек, — протянул я с фальшивой зевотой в голосе. Я знал, что у меня задрожали губы, и женщина это заметила.
— У тебя жена в больнице.
— Откуда ты знаешь?
— Сказала соперница. Я и не подозревала о твоей популярности у женщин. Меня это даже раззадоривает… Впрочем, ты прав. Когда жена в больнице, в этом есть что-то неправильное. У нас еще уйма времени, правда? — Она расхохоталась радостно, чистосердечно… Удивительная особа. Потом вдруг посерьезнела. — И все-таки у кого я могу вызывать такую ревность? У пакистанки, что пришла с тобой?
— Она не пакистанка. Карина, у нас с ней абсолютно деловые отношения. Твоя история мне не нравится, но я не знаю, что и сказать.
— Не волнуйся. Я сама во всем разберусь. Меня действительно это забавит. Может, поедем в мотель? Я знаю одно место на берегу. Это не пошлость. Это красиво, из дерева, со вкусом…
— Слишком соблазнительно, Карина. Деревянную мебель я люблю. Я сейчас упаду в обморок от фантазий. Мне просто стыдно перед женой.
— Поступай как хочешь. Жена твоя — замечательная тетка. Я действительно не понимаю твоих комплексов, но, наверное, тебе знать лучше. Увидимся. Возьми визитку.
В недалеком будущем они могли вполне подружиться с Наташей: представить это было нетрудно, опыта хватало. Другое дело — Моник, здесь фантазия уже не работала. Никто этого табу не выдумывал, оно существовало само. Изначально. Прощаясь, я не удержался от того, чтобы не похлопать Карину по очаровательной заднице в джинсах с оторванными задними карманами. Хорошо, когда на твоем пути попадаются люди без комплексов.
Глава 9
На следующее утро к Елке я поехал без Моник. Нельзя сказать, чтобы я обиделся — ее штучки давно стали привычны, но ощущение вовлеченности в какую-то бабью глупость, о которой я не был осведомлен, меня злило. Я катился на своем “крокодиле” проселочными дорогами мимо виноделен и стендов зеленщиков. На севере острова почвы куда плодороднее — кажется, что ты попал в другую страну. Здесь появляются настоящие вековые леса, седые утесы, старинные декоративные мельницы.
На немецкой ферме “Брамиер” я купил для жены знаменитый пирог с вишнями: по слухам, за этими пирогами люди приезжали сюда даже из Манхэттена. Обыкновенное на вид изделие округлой формы с различными фруктово-ягодными начинками. Покупатели ценили качество незатейливого товара из-за того, что он подавался блондинками в национальных передниках — чистыми, свежими, пухлыми, как и сами пироги. Какое-то количество немцев в наших краях осталось, хотя многие из них были интернированы или помещены в лагеря во время последней войны. Возможно, некоторые еще владели родным языком. Приезжая в эту лавку, я всегда вспоминал, что учил язык Гете и Гитлера с детского возраста. В принципе понимал немецкую речь, в молодости читал сказки каких-то братьев-фольклористов. Я мечтал поговорить с немками “по-заграничному”, но всегда стеснялся. Когда добрался до Елки, пожаловался:
— Чужая речь обостряет слух. Мне надоели однотипные конструкции. Московская пианистка спросила меня вчера, как будет горный баран по-английски. Представляешь, я не знал, что ответить.
— Я не удивлена. Она знает это потому, что есть такой концерт Пола и Линды Маккартни. Ты похож на горного барана, пианистка-то — с чувством юмора.
— Сколько ты еще пробудешь в этой богадельне?
Наташа повздыхала, делая вид, что с ней не происходит ничего страшного:
— Креплюсь, хотя лежать на спине сил больше нет. Может, ты поговоришь с Арато? Неужели нельзя ничего сделать, кроме капельницы.
Моя девочка выглядела неважно: высыпали веснушки на лице, глаза отекли, волосы, которые она принципиально не хотела стричь до родов, свалялись в болотный комок.
К пирогу отнеслась с сентиментальным уважением, но съела только один кусочек. Мы выпили с ней за компанию цветочного чаю. При слове “чай” улыбнулись, не сговариваясь. Я рассказал о вчерашней встрече у Джуди, похвалил русскую музыку за глубину и широту, похвастался, что свел Айрис с хорошими людьми. Наташа поморщилась в недоумении, но тут же заговорила о будущих детях. Мальчик лежал у нее прямо под сердцем и колотил по нему своими босыми ногами, девочка помалкивала, лишь иногда икала. Жена вручила мне несколько ультразвуковых лент с фотографиями малышей, попросила изучить и выкинуть. По ее мнению, ребятишкам не нужно знать, как они выглядели до рождения.
— Не нужно, и все. Никому не нужно знать об этом. Мы знаем потому, что нас принудили, хотя я и без ультразвука догадывалась, что у меня двойня.
Я посмотрел на расплывчатые очертания детей; нужно было иметь фантазию первобытного человека, чтобы увидеть в несуразном наборе звезд у нас над головами Большую и Малую медведицу. Я согласился с Елкой, что снимки вряд ли помогут нашему дальнейшему взаимопониманию.
— Такая твоя религия? — спросил я с деланным уважением.
— Ты о чем?
— Выбрасывать фотографии, не общаться с моими друзьями по работе, не покупать кроватки для младенцев, про прическу я не говорю. Можешь не отвечать. Я люблю тебя именно за это. Я тоже затеял некоторую религию. Не помню, говорил ли тебе об этом.
Елка улыбнулась, она была уверена, что я бы давно уже сказал все, что у меня появляется на уме, — я звонил ей через каждые два часа. Непростительная слабость, вовсе не означающая пустозвонства. Я был уверен, что могу хранить самые ужасные тайны, хотя никогда не обладал ими.
— Это придумала дочка Айрис, — бездарно начал я свое объяснение. — Старшая дочка Айрис и Уолли. Сначала я решил, что она бредит, что только подросткам интересно встречать инопланетные тарелки и заморские корабли. Я загадал, что ты родишь в тот день, когда эта лодка прибудет в Порт-Джефф. Копия ирландской “картофельной”, самой удачливой. Они сделали ходок пять, перевезли сюда всех живыми. Наверное, капитан был хорошим человеком. Или помогали боги…
— Я что-то слышала об этом. От тебя? Мне нравится, что ты тоже становишься суеверным. От прибытия твоего корабля рождение детей не зависит. Когда он по расписанию?
— Должен быть вчера, но это ничего не значит.
— Ты хочешь получить недоносков, идиот? — Наташа разозлилась настолько, насколько позволяло ее противоречивое положение.
При всем своем бессилии в настоящий момент она была сильнее меня со всеми моими шхунами мертвецов, черными поклонницами, зелеными антикварными автомобилями. Она почти победила.
— Что это за детский сад? — продолжила она напористо. — Вы вообще способны жить в реальности? Стоять ногами на земле, а не витать в небесах. Какая связь между каким-то кораблем и нашими человечками? Я ничего не выдумываю. Это традиции, приметы. Ваши выдумки — ничем не оправданное безобразие. Я рожу тогда, когда этого захочет Провидение. И не смей разговаривать обо мне ни с кем посторонним…
Я виновато закашлялся. С женою спорить не хотелось.
— Шхуна застряла во льдах, любимая. Я жду “недоносков” уже семь лет. Любое судно из Европы доплыло бы сюда за это время при любом ветре. Будем считать, что это фантазия. Поиск совпадений.
— Поговори с Арато. Поговори с кем-нибудь. Что-то они здесь мудрят. Я чувствую. Я же чувствительная, да? Мне кажется, что я вижу сейчас всех и все насквозь. Слава Богу, что ты — хороший…
В ее словах чувствовалось не только одиночество, но и нечто большее, недоговоренное. Будто в мире жил кто-то плохой, специально вызывающий ее беды. Или этим “плохим” был весь мир. Или кто-то один, встреченный на ее пути, оказался “хорошим”, а мир был лишь равнодушным, бесстыдным и профессионально разборчивым.
Когда я пошел обратно, впервые стал обращать внимание на обстановку в госпитале. Запомнил ранее, что он “хороший”, но как-то механически. “Сейнт-Чарлз” был лучше “Брукхейвена”. Здесь не попадались на пути старухи со сросшимися ртами, всегда царило некоторое рабочее оживление, похожее на веселость. Сколько бы я сюда ни приезжал, не видел в коридорах ни травматических наркоманов, ни тележек с их трупами. Мне казалось, что медперсонал узнает меня в лицо и немного подшучивает над моими появлениями. Про близнецов санитарки всегда отзывались однозначно: либо “Господне благословение”, либо “О ужас”.
Разницы между эмоциями я пока что не понимал: не радовался, не страшился, а лишь пытался свыкнуться с участью сорокалетнего дизайнера средней руки с возможным продвижением по лестницам славы. Я мало думал о карьере в эти предварительные дни новой жизни. Поводов для размышлений и страстей хватало. Близкая многодетность, веющая холодком неизвестности и всевышнего каприза, странные события с нелюбимыми барышнями и главное — ирландский корабль, прихода которого я ждал не меньше, чем появления младенцев. Я почти не ассоциировал эту идею с маленькой Моник. Образ корабля, связанного с моим появлением на этой земле, быстро врос в воображение. Мы приезжали на пристань всего раз семь-восемь, но уже досконально изучили весь город, познакомились со многими его жителями, вовлекли некоторых из них в свой бред.
Моник поначалу темнила, не называя точной даты прибытия судна. Время захода “Дженни Макмерфи” в Порт-Джефф истекло около недели назад. Я не поленился полистать страницы интернета и знал о проекте немного больше своей подростковой подруги. Другое дело, что ни в интернете, ни в порту мне не могли ответить ничего внятного. Корабль в эти воды не заходил — это точно. Я не знал, к кому обратиться. В местной газете трехдневной давности нашел еще одно подтверждение существования корабля-призрака. В основном передавалась история про голодающих кельтов, решивших повторить поход без излишнего драматизма и жертв.
Триумфаторы, проходящие берегами когда-то открытого ими материка под звуки волынок и барабанов, по-прежнему мало меня возбуждали. Мне впервые открылась идея корабля. Не дома, который есть моя крепость, а именно корабля. Я почувствовал отчаяние первопроходцев, бесстыдство пиратов, надменность религиозных миссионеров, обустроивших глобус до его сегодняшнего состояния. В лице моей близкой многодетности меня ожидал дом. Статичность хозяйствования и преумножения, различные формы оседлого покоя и беспокойства, не предполагающие радикального путешествия, риска, вызова. Я начал ждать свой корабль, подобно девушке в ожидании принца. Мне была важна несбыточность, иллюзорность этого начинания. Чем-то идея походила на “роман” с Моник, также не имеющий ни выхода, ни разрешения. Корабль-дом начинал являться мне во снах в виде “Летучего голландца” с трупами, раскачивающимися на реях. Черные его паруса были изодраны, борта пробиты ядрами вражеских орудий, крысы сыпались из этих дыр вперемешку с матросами и дамами в кружевных платьях. Корабль не стал моим ковчегом, моей национальной памятью и опорой. Он стал намеком на побег. Я не думал о бегстве всерьез, мне хватало ожидания полупридуманного судна. “Дженни Макмерфи”, вымышленная красавица, покорительница морей, подруга Левиафана, победившего неуклюжего сухопутного Бегемота. Едоки картофеля и овцеводы не могли не думать об океане, если он простирается со всех сторон. Атлантида моего прадедушки оказалась для меня важнее сюжетов суши, еще не поглощенной стихией. Постепенно я приближался к идее продажи морей и океанов. Возиться с индейскими территориями надоело: владения свои пора было расширять. Такие мысли всегда приходят людям наподобие вашего покорного слуги, когда их собираются кинуть.
Глава 10
Я вернулся, излишне громко заскрипев тормозами на въезде. Открыл капот, словно причина скрипа была не в моих резких движениях, а в тормозных колодках. Сходил в гараж и подлил в пластиковую склянку тормозной жидкости, хотя ее, судя по мерке, было достаточно. В мире существовал надрыв, обман — мои тормоза не могли быть успокоены обыкновенным подливанием масла. Я погонял “крокодила” по въезду в усадьбу вперед-назад. Тормоза поскрипывали. Поскрипывали деревья. Я подлил еще чуть масла и решил отвезти машину к Фрэнку, механику, которому я доверял (если вообще можно доверять механикам). Я вряд ли так уж заботился о судьбе “крокодила”, а лишь выполнял некий механический долг, чтобы убить время и сосредоточиться на чем-то другом.
Начал подравнивать траву на лужайке перед усадьбой — занятие, которое я всегда презирал и ненавидел. Косилка завелась с первого рывка, но из нее пошел густой промышленный дым, мгновенно устлавший треть двора перед домом. Я решил не обращать на это внимания, надеясь, что мотор разработается и излишки масла прогорят. Продолжал бродить от забора к забору с машинкой, дымящейся хуже паровоза, старясь быть спокойным, словно катая обыкновенную детскую коляску. Черный дым переваливался на территории соседей, неприятно резал глаза, но я продолжал хозяйствовать, потому что был твердо убежден в том, что ничего дурного не произойдет. Косилка практически новая, заправлена под завязку — что еще надо? Наехав на один из белых булыжников, покоящихся в этой земле с незапамятных времен, машина лязгнула ножами и встала; смрад начал развеиваться, принося душе некоторое облегчение. Двигатель уверенно молчал, сколько бы я ни дергал за стартер.
Я принес отвертку и плоскогубцы и в течение получаса снимал с его нейлонового шнура стальную стопорную скобку, решив, что для завода не хватает достаточного размаха. Переместил ее по шнуру ближе к мотору, зажал плоскогубцами и даже поколотил по ней камнем, положив на злосчастный булыжник. Мои действия ни к чему не привели. Я был вынужден пожать плечами и покатить машинку обратно в гараж. По дороге мне попалась на глаза старая красная канистра, оставшаяся здесь еще от прежних хозяев. Полная копия моей, но запыленная вплоть до потери цвета. Я никогда не открывал ее, но на всякий случай не выбрасывал. Мутно-желтая жидкость, находящаяся в ней, была, очевидно, нефтяного происхождения, но имела отдаленное сходство с бензином. Маслянистая, с темными прожилками внутри… Я преступным образом зашвырнул канистру через забор на ничейную территорию, нашел подходящую банку (Наташа накопила целую коллекцию стеклопосуды с завинчивающимися крышками) и, перевернув косилку, слил в нее остатки органического яда. На свежем бензине машинка проработала не больше пятнадцати минут. Она вновь заглохла, теперь уже окончательно.
В технике я никогда хорошо не разбирался, но назвать газонокосилку техникой не поворачивался язык. Я сел на корточки перед ней, впервые в жизни всматриваясь в ее жалкое устройство. Открутил свечу, она была в идеальном состоянии, побрызгал на нее чистящим средством и вкрутил обратно. Только после смехотворных от своей долговременности раздумий добрался до карбюратора — маленького потешного фильтра цилиндрической формы, похожего на катушку для ниток с продольными картонными перепонками. Повертел его в руках, понюхал. Видимо, когда я переворачивал эту драндулетку, залил его маслом. Никакой мистики. Нового у меня не было, хозяйственные магазины закрыты. Я загнал свой агрегат в гараж, облегченно громыхнул воротами гаража, пошел в ванную и долго мыл фильтр каким-то дорогим и пахучим мылом — ничего другого под руки не попалось. Запаха своего он после мытья не изменил, тогда я нашел на кухне какое-то хозяйственное средство, сделал из него густонасыщенный раствор и опустил в него свою новую игрушку до утра. Когда я, согласно своей новой привычке, пил “Мартель” у телевизора, запах бензина от моих пальцев добавлял коньяку глубокомысленный пролетарский аромат.
Глава 11
Должно быть, нечто подобное чувствует умудренный политик, когда за секунду до смерти поворачивает голову и пронзительно всматривается в блики на оптическом прицеле снайпера. Я открыл глаза и молча посмотрел на Моник, сидящую на другом конце кровати. Она была в белом белье, рассчитанном на контрастный эффект, видимо, подсмотренный девочкой в каком-нибудь видеоклипе. (Потом я узнал, что она всегда носила белое белье, как и большинство нормальных женщин, а утром, увидев, насколько застиран ее подростковый лифчик, понял, что она не рассчитывала на ослепительную пошлость.) Сложив ноги по-турецки, девочка смотрела на меня с лукавой укоризной и, надо полагать, с любовью. Можно не верить в существование столь серьезных чувств, но когда-то приходится признать, что глубина этих чувств определяется самим чувствующим и переживание маленького ребенка сравнимо с переживаниями проклятого Богом народа. Я выдержал почти минутную паузу, разглядывая Моник, как мне казалось, без глупости и страсти. Она тоже молчала.
— Зачем ты звонила Карине? — наконец спросил я беззлобно.
Она пропустила вопрос мимо ушей, откинула одеяло и улыбнулась, увидев мой член, торчащий огородным пугалом.
— Я могла сделать это до того, как ты проснулся, — сказала она с интонацией превосходства. — Но это было бы нечестно. Зато теперь я знаю, что ты меня хочешь.
Я удивился ее умозаключению. Конечно, хочу. Что я, не человек, что ли? Барышня она улетная, молодая, смелая, остроумная. Но разве в этом дело? Сколько же ей можно объяснять и возможно ли вообще объяснить? Ведь она — негрилла, звереныш, дикий туземец…
— При чем здесь ты? Это нормальная реакция организма на голую бабу. Это должно происходить в принципе. Так устроены все мужчины. Вам в школе об этом рассказывали?
Она презрительно хмыкнула.
— Я была с тобою на пляже. Я знаю, что на большинство баб тебе попросту наплевать. Видела, как ты на них смотришь.
— Очень интересно. Ну и как я на них смотрю?
— Как на пустое место.
— Я и на тебя смотрю, как на пустое место. А он стоит, потому что живет своей самостоятельной жизнью. Отдельно от мозга.
— Можно? — она с трогательной осторожностью взяла мой штырь маленькой шершавой ладошкой, сделала несколько характерных движений, от которых у меня помутилось в глазах. — Хочешь, я возьму в рот? Я ни разу не пробовала, но уверена, что тебе понравится…
Я испугался. Мы были в нескольких мгновениях от начала новых чудовищных отношений, ведущих в пропасть. Преступность происходящего в тот момент меня не смущала. Я вообще не мог думать ни о чем рациональном. Супружеская верность, связь с несовершеннолетней, этнический подтекст этой связи — все это можно было обмозговать позже. В настоящий момент работала только интуиция — нельзя, и все тут. Во мне проснулось чувство самосохранения; оно бы не проснулось, будь я чуть пьянее.
— Не надо, — прохрипел я, не узнавая своего голоса. Казалось, что я прошу о пощаде. — Я не монах, не евнух… Но не надо. Нам после этого будет только хуже. Поверь мне, взрослому человеку. Ты не представляешь, насколько ты стала мне дорога. Я влюблен, я вернулся в детство. Готов катать тебя на “крокодиле” по музеям и кинотеатрам, согласен ждать наш корабль до самой смерти… Но пока этого делать не надо. Мне так говорит внутренний голос. Это случится когда-нибудь… Правда. Внутренний голос говорит мне и об этом.
Я ласково убрал ее руку, укрылся одеялом, потом притянул ее к себе и неожиданно для себя протяжно поцеловал: долго-долго, по настоящему. С Наташей у нас такого не было уже несколько лет, хотя я надеялся, что чувства вернутся. Моник дрожала всем телом, чуть ли не в лихорадке. Несколько раз схватила меня рукой за член через одеяло и, когда я зажал ее руку самым жестоким образом, беззвучно заплакала. Она плакала, продолжая так же сладострастно дрожать, и я вспомнил, как увидел ее в этом состоянии впервые — поднимающейся из бассейна после игры в Марко Поло. Я тоже был готов заплакать — чего-чего, а этого от себя я не ожидал.
— Ты дурак, — сказала она, всхлипывая. — Ты либо дурак, либо тебе нравится меня мучить. Ты садист, садомазохист…
Это выражение ее неожиданно развеселило, и она захихикала, радуясь своему предположению и малознакомому слову. Я тоже удивился, что она знает такие слова. И вспомнил, что такие слова в свой адрес уже когда-то слышал.
Это было давно, в другой жизни, я и сам тогда был почти подростком. В течение пяти лет я встречался с девушкой, которая меня откровенно любила, но никогда не доводил дело до физической близости, даже если мы и оказывались на самой ее грани. Мы жили с ней в разных городах, поэтому встречи были довольно редки: два-три раза в год. Наши родители дружили, и, хотя мне никто никогда не навязывал своей воли, я знал, что они мечтают о нашем браке. Возможно, именно это и останавливало меня в последний момент в постели. Впрочем, не знаю, совершенно не знаю причин своей строгости — в то время я гулял на всю катушку, чуть ли не каждый день ночуя с разными дамами. Пресыщенность делала возможным хоть раз, с одной из девушек, повалять ваньку, разыгрывая то ли невинность, то ли излишнюю опытность. Она была младше года на три — серьезная разница в двадцатилетнем возрасте. Я помню все наши несуразные петтинги, обстановку комнат (это всегда происходило в разных местах), где я раздевал Гохар, не подозревая, насколько сильно ее желание. Она была девственницей. Невинность, да, скорее всего, я не хотел брать на себя ответственность за ее невинность. Мы целовались и лобызали друг друга в постели, изображая очевидную прелюдию к сексу, но потом я одевался и уезжал, ссылаясь на срочные дела. Неужели эти садомазохистские повадки мне свойственны? Я имитировал нерешительность, будучи бабником и нахалом. Ну и зачем?
— Давай я сделаю тебе массаж. Я люблю тебя и хочу сделать тебе что-нибудь приятное. — Моник совсем отошла от недавних слез и вроде бы свыклась с проигрышем.
— Это было бы замечательно. Я счастлив, что ты перестала плакать. У нас все будет хорошо. Ты слышишь — я сказал “у нас”, это значит, что мы с тобою вместе. Значит, многое изменилось.
— Не заговаривай мне зубы.
Я перевернулся на живот и раскинул руки. Это хорошо, что появилась женщина, готовая размять мои кости. Спортом я давно не занимался, рассчитывать на такие нежности со стороны беременной супруги не приходилось. Моник села мне на поясницу, потом легла на меня так, чтобы ее волосы прикоснулись к моим щекам. Я почувствовал, что моя чернавка разделась. Она терлась своей модельной грудью о мою спину, каталась мокрой “пилоткой” по ягодицам, заполнив всю комнату горьким полынным запахом, который может исходить только от любящей бабы. Наконец затихла, наполовину измазав меня своей африканской слизью и, судя по ритму дыхания, кончила. Потом, не сказав ни слова, принялась массировать мне плечи — я удивился силе и умелости ее рук.
— Ты где-то училась этому?
— Мой отец был массажистом.
— Уолли?
Она подозрительно дернулась, больно зажав мне ключицы пальцами со страшными разноцветными ногтями, промямлила со странной неуверенностью в голосе:
— Ну конечно.
Она старалась, ей хотелось понравиться хотя бы этим, да я и так уже был на крючке. Я знал, что меня ожидает, если мы с нею наконец сойдемся. Наши отношения с Гохар, ближневосточной красавицей, закончились натуральным сексуальным ужасом в космосе. Восточные бабы и тем более такие, как моя Моник, легко могли закабалить меня, пользуясь врожденной умелостью своей щели. Когда после пяти лет подготовки я все-таки осмелился овладеть Гохар, выяснилось, что это она овладела мной. Она зажимала мой член срамными губами, словно рукою, доила, доводя сперму до самого кончика, и, чувствуя это, расслаблялась, отпуская ее обратно. Выработанная тысячелетиями физиология древних народов важнее любой сексуальной ритуальности и этики. Мне приходилось сталкиваться с женщинами этой породы и позже. Они благоухали именно так, как моя Моник. Запаха этого я ни с чем не смог бы спутать.
— А когда ты меня трахнешь? — спросила она меня заинтересованно. — Завтра?
— Ну, не знаю. Скоро. Может быть, через год.
— Так. Значит, в феврале. — Я слышал, как Моник считала месяцы, загибая пальцы.
— Почему это в феврале? В августе. Ты что-то там химичишь, — рассмеялся я. — В году сколько месяцев?
— Семь, — ответила она серьезно.
— Сколько?!
Моник замялась, я спиной почувствовал, что ей стало неловко.
— А сколько же? — спросила она настороженно.
“Какое счастье, что у нас сегодня ничего не было, — подумал я. — Доучись сначала в школе, двоечница”.
Глава 12
Звуки пробуждающейся деревни умилительны, полны символов и смыслов. Особенно воскресным утром. Птицы просыпаются незадолго до появления солнца, начиная свои беседы с недовольных вопросительных возгласов, еще полных влаги и ночной настороженности. Их предрассветное кваканье кратковременно. Нарастая с каждой секундой, оно вскоре превращается в рассыпающуюся какофонию, в которой, возможно, присутствует и гармония, но она неразличима из-за ордынского количества голосов. Полчища птиц, гнездящихся в наших местах или останавливающихся здесь на отдых перед межконтинентальной дорогой, превышают запросы вкуса и здравого смысла. В этих краях нет орнитологов или любителей согласного пенья. Птицы раздражают слух проснувшегося человека хуже, чем полицейские сирены. Все лето проходит под их навязчиво радостный свист, и с приходом осени он еще долго звенит в ушах. Сейчас они еще кричат и трепещут, хищно шуршат ветки под перебежками котов и енотов, добавляя к общему шуму звериные вздохи и завывания. Птицы выпархивают из листвы, словно брызги краски — разноцветные акварельные капли разного размера, разлетающиеся в разные стороны. Так бывает, когда ребенок ударяет ладонью по столу, бросив урок рисования ради плесканья в бассейне или перебрасывания мяча.
Вот-вот должно раздаться извечное “Вилли! Дэниэл!” с соседнего участка. Мамашу, исполняющую эту заботливую арию, я так никогда и не видел, хотя часто слежу за перемещениями соседей в маленький театральный бинокль, забытый кем-то из наших визитеров. За нашим забором живут дебилы. Это я могу утверждать с точностью, потому что наблюдал однажды их за игрою в бейсбол таким же солнечным воскресеньем. Формы черепов, выражение беззаботного счастья на лицах и громогласность бессмысленных выкриков не оставляли сомнений. Это они вызывали пожарников, когда Наташа сжигала листья в нашей пузатой уличной печке…
В моих оценках нет мести, я просто пытаюсь смотреть правде в глаза. Ни Вилли, ни Дэниэла за этим забором нет. Мальчика, который вытащил из него несколько досок, чтобы наблюдать за купанием гостящих у нас женщин, зовут Джейкоб. Он несколько раз перебирался к нам через забор и вел трогательные разговоры с Наташей. Его товарищ (шутник или такой же олигофрен) сказал ему, что мы держим крокодила.
Сомневаюсь, что прозвище моего автомобиля известно кому-нибудь, кроме близких, но если Джемми, дочка Дэвида, другого смежного с нами соседа, считает в свои двенадцать лет, что в океане нельзя купаться из-за обилия акул, то размах мифотворчества наших односельчан вполне понятен. Все лето она проводит дома: родители позволяют гулять ей только по нашей (довольно короткой) улице, где Джемми оказалась самой старшей. Ей скучно, она привычный гость в каждом доме — может зайти понянчиться с младенцами или позавтракать за компанию. Ее отец делает паркетные полы для заказчиков из округи, мать работает воспитателям в яслях. Они не ездят ни на пляж, ни в Манхэттен. У Дейва есть другие увлечения. Раньше он делал радиоуправляемые модели грузовичков и гонял их с раннего утра по нашей Линден. Теперь треск его маленьких машин сменился рокотом карликового (размером с собаку) мотоцикла, на котором он катается по деревне, вызывая недоумение у взрослых и зависть у детей.
Нет, Вилли и Дэниэл должны проживать за другим забором. От нас — наискосок. Там, откуда какой-то неприятный мужик кидал камнями по нашей вечеринке, когда мы начали запускать фейерверки в честь моего дня рождения. Он прекрасно позабавил гостей. Некоторые из них включились в перестрелку.
“Ви-и-и-лли! Дэ-э-э-ниэл!” Неужели я стану таким же беспокойным родителем, когда у нас появятся близнецы? Не хотелось бы. Может, она зовет каких-нибудь собачек? У Дейва их две (маленькие, одинаковые как две капли воды, что еще раз подтверждает его гулливеровские пристрастия). К звукам сегодняшнего утра легко могло бы добавиться их шкодное тявканье. На петуха, которого когда-то держал Джон, наложили запрет: сослали… на птицеферму. Теперь Джон вынужден держать попугая, который не нарушает общественного порядка и выкрикивает свою тарабарщину в пределах дома.
Многие привычные шумы ушли в прошлое: даже старая дребезжащая электричка, напоминающая о дачной простоте, сменилась никелированным двухэтажным поездом. Жаль, в электричке можно было курить, стоя в тамбуре. Теперь правила хорошего тона этого не позволяют. Цивилизация и глобальная война с терроризмом проникают повсюду, поглощая все больше самых невинных свобод.
Добродушное позвякивание цепочек на шеях сторожевых собак; сирена, завывающая в пожарном участке ровно в полдень; жужжание газонокосилок со свежими картонными карбюраторами; шипение разбрызгивателей, поливающих траву и цветы; биение шлангов, из которых моют автомобили; грохот мороженых морепродуктов при их разгрузке в “Голубой воде”, оптовом рыбном магазине, установленном год назад напротив детского капища Джиллиан Коллинз на Меррик-роуд… Эту разноголосицу приятно распознавать, не выходя из комнаты, не поднимаясь с постели. Где-то в начале улице раздается нестройное групповое пение: “Если весело живется, делай так”. У толстушки в розовом спортивном наряде исполнился год внуку, и она собрала в честь него утренник, состоящий из многих женщин и мужчин, уставивших обочины нашей Линден дорогими автомобилями.
Мой тезка Роберт Донахью, дебил со справкой, едет на высоком трехколесном велосипеде и звенит в звонок. Он собирает пустые банки и бутылки по всему поселку. Не знаю, где он их сдает, скорее всего, у Кэролл, которая держит большой магазин-ангар легких напитков, где я покупаю русское и чешское пиво. За дебилами на трехколесных велосипедах я начал следить давно, когда мы жили в Сентер-Моричес. Там был добрый дебил. Проезжая мимо, он махал рукою каждому встречному. Роберта я всегда побаивался: он умеет по-настоящему злиться и рычать. Страх мне удалось пересилить. Однажды я остановился около него и спросил, не нужна ли ему моя пустая бутылка из-под минеральной воды. Оказалось, что он предпочитает жестяные банки. Я предложил сотрудничество, но он не помнил номера своего телефона. Тогда я последовал за его велосипедом до богатого дома, похожего на средневековый замок из мультфильмов Диснея. Первую цифру в номере его телефона, который он размашисто написал на тетрадном листке, явно придумали не арабы. Я не стал переспрашивать. Найдя в себе смелости для знакомства, я теперь регулярно здоровался с ним, несмотря на то, что он меня не помнил. Зачем ему, деловому человеку, лишние контакты? Пустых банок у меня не водилось.
Моник вчера приехала на такси. По ее версии, я сам вызвал ее: якобы мне стало плохо с сердцем. Не смогла выдумать ничего лучше. Айрис уже справлялась о моем здоровье, почему-то не обратив внимания на бессмысленность вызова ребенка в качестве кардиолога. С утра у меня было замечательное настроение. В госпиталь я решил ехать позже, а может, вообще взять у Наташи выходной для работы по хозяйству. Мы позвонили ей вместе с девочкой, разговаривали по спикерфону, и голос моей жены звучал на всю комнату, словно она опять была дома.
— Я очень рада, что ты помыл карбюратор, — смеялась жена. — По-моему проще спросить совета у кого-нибудь из соседей.
— Ты живешь с техническим гением под боком. Я чувствую себя Эдисоном, Робертом Вудом, Леонардо да Винчи. Открываю бизнес по ремонту газонокосилок.
— Я не подозревала, что ты знаешь такие имена!
— Ты и сейчас о многом не подозреваешь.
Моник, которая слушала наш разговор и пока что ограничилась искренним приветствием и вопросами о здоровье, не поняла шутливости тона и, при упоминании о подозрениях, опустила очи долу, сжалась и, притулившись на краешке кровати, уставилась на меня. Вопросительно и испуганно. Я поговорил с Елкой еще немного, заверил, что в понедельник найду доктора Арато и выведу его на чистую воду.
— Ты будешь дома в первой половине недели. Может, я приеду за тобой уже завтра. Мы с Моник окружим тебя заботой и почестями. Будем бегать вокруг тебя, как муравьи вокруг своей огромной матки.
Наташа хихикала, видимо, не считая возможным говорить о чем-либо серьезном в присутствии девочки. Мне присутствие Моник начинало надоедать, но особенно не тяготило. В основном я опасался реакции ее родителей, и раз такой не последовало, то никакой вины или ответственности не ощущал. Когда я закончил разговаривать, над моей Лолитой еще витала аура разочарования.
— Она вернется, и у тебя совсем не останется на меня времени, — заметила она резонно. — У тебя не будет времени не только на то, что я у тебя прошу. У тебя не будет времени на все остальное тоже. Зачем нам такая жизнь? Мы же говорим “мы”? — добавила она с горечью и сарказмом, и я вновь услыхал в ее голосе интонации прожженной жизни, которые так удивили меня в Атлантик-Сити.
— Все еще хуже. Мне придется заниматься детьми, — сказал я правду, в которую пока не мог поверить.
Она пожала плечами, будто давно уже обдумала эту проблему и все решила:
— Возьми меня нянькою. У меня есть две младших сестры. Огромный опыт работы с засранцами.
— Ты шутишь? А кто будет ходить в школу?
— Ты мне будешь давать уроки на дому. Вчера я получила первый урок. Пока что самый главный в моей жизни.
Она становилась все мрачнее и мрачнее. Странно, что состояние грусти придавало ее речам смачность житейской мудрости. Иногда я забывал, что имею дело с подростком, едва владеющим таблицей умножения и не знающим, сколько в году дней. Возможно, она считала школьные знания мелочью, лишней информацией и всерьез воспринимала только свою любовь. Ни о бизнесе, ни о деньгах она никогда не разговаривала, в чем была полной противоположностью Айрис. Я находил множество объяснений ее привлекательности, сегодня нашел еще одно…
Вечером за девочкой должен был заехать кто-то из родителей: я считался больным. Мы лежали полуголые на застеленной кровати, ели виноград и смотрели телевизор, когда услышали главный и последний звук уходящего дня. Автобус мороженщика вкатился на нашу улицу, нежно сотрясая воздух своей механической бренчалкой. Если бы со мной рядом не было ребенка, я ни за что не обратил бы на это внимания. Мо вскочила с кровати, заорала, как ошалевшая, в спешке натягивая шорты:
— Дай мне пять баксов, папаша!
Мы расхохотались и обнялись. Дурочка при этом подпрыгивала, повторяя новую фразочку. Настроение у нее менялось быстро.
— Надень майку! Сейчас же надень маечку!
Но она уже убежала на улицу прямо в бюстгальтере, совершенно не стесняясь его затасканности.
Глава 13
Джуди Штерн кинула Айрис на деньги при первой же сделке — и на слишком серьезную сумму. Меня это сообщение несколько потрясло, хотя я понимал, что свел вместе двух коварнейших жуликов. Женщины коварнее мужчин — это истина, давно ставшая общим местом. У Айрис был контракт на продажу одного роскошного дома с видом и выходом на океан. На дороге Дюн — в одном из самых богатых мест на острове. Айрис давно хвалилась своим контрактом, но владелец просил за дом слишком много. Думаю, миллионов десять. На комиссионные с такой продажи в нашей местности можно безбедно прожить целый год. Покупателя не находилось: дом был экстравагантным — в виде гигантских шаров, лежащих на берегу подобно двум инопланетным космическим кораблям.
Дюн-роуд вообще отличалась избыточностью архитектурных стилей. Эфемерность этих помпезных зданий только усиливала психологический эффект. Длинная песчаная коса, отделенная от острова Пожаров небольшим проливом, подвергалась затоплению раз в три года. В 1936 году коса была смыта с лица земли, небольшое население, проживавшее здесь в те времена, спасти не удалось. Теперь страховые компании заламывали с владельцев усадеб немыслимые суммы за страховой полис. Людей это не останавливало: престижность, живописность и даже постоянное предчувствие скорой утраты делали эту странную деревеньку одним из самых привлекательных дачных мест. На косе располагались летние клубы с дискотеками над водой, пансионаты, кондоминиумы, площадки для тенниса и гольфа. Были и более серьезные закрытые организации, о смысле которых приходилось только догадываться.
Для Джуди найти покупателя пижонского особняка было нетрудно — она была окружена подобными идиотами всю сознательную жизнь. Компаньонку она обманула даже не из жадности, а из принципа. Знай наших. Самодурство свое она почему-то ценила выше любых добродетелей. Схема ее предательства была примитивна до предела. Джуди передоговорилась с покупателем за спиной у негритянки, используя то ли старые связи, то ли расовые предрассудки. В житейском смысле преступление ее никак не каралось, а с точки зрения риэлтерской этики могло привести к потере репутации, что было невероятным в случае с Джуди. Что могла сделать бедная цветная Айрис против влиятельной бриджхамптонской особы? Кто ее послушает? Наша подруга Джуди знала, что делает. Она также знала, что и наши отношения с ней вряд ли ухудшатся. Все были заинтересованы друг в друге: даже я получил несколько заказов благодаря ее протекции.
Сообщение было неприятным, но и не смертельно обидным. Мы с Наташей ничего в результате этой махинации не теряли. Другое дело, что Айрис и Уолли были взбешены. Они чересчур перевозбудились, и я подумал, что дело здесь не только в потере крупных денег. Негр ни много ни мало пригрозил Джуди убийством. То же самое повторил он и мне, когда я позвал его к телефону после крайне невнятного истеричного разговора с его женой. Я сказал Уолли, что он закончит жизнь на электрическом стуле.
— Ты залетишь из-за обыкновенной женской ссоры.
— Это не обыкновенная женская ссора. Боб, ты же понимаешь, что она обманула нас потому, что мы негры.
— Мир капитала интернационален. Она обманула вас, потому что она — стерва. Извини, что я познакомил вас с нею. Мне правда очень жаль. Мне стыдно за нее. Я чувствую, что она обманула меня. Она насрала в душу и нам с Наташей. Мы попробуем уговорить ее вернуть вам деньги. Через суд тут ничего не выгорит.
Уолли мрачно рассмеялся — никогда не слышал такого смеха от нашего мужика-добряка. Он был неумолим в жажде отмщения. Странно, что я почти не был знаком с такими эмоциями. Какое-то упущение природы или характера, чрезмерное великодушие, которое можно рассматривать как недостаток воспитания.
— Ее накажет Бог. Все просто. Тебе не нужно вмешиваться в Господень промысел. Вот-вот она попадет в дорожную аварию. Или дом ее сгорит. Или яхта. Мы еще будем удивляться справедливости Создателя.
Уолли такая постановка вопроса не устраивала — религиозность его куда-то испарилась. Наверное, я бы тоже мог выйти из себя, если бы потерял шестьдесят тысяч.
Елка восприняла новость довольно скверно. По ее мнению, теперь в наших отношениях с Сингатиками могла возникнуть трещина, что очень опасно в середине пути. Она однозначно принимала сторону негров и просила меня это перед ними всячески подчеркивать.
— Я буду держать Джуди за руки, когда Уолли перережет ей горло.
Жена не стала комментировать моего предложения — думаю, она не понимала, насколько решительно настроен черный великан.
— Скажи лучше, что ты узнал от Арато.
— Ничего. Но Джуди что-то узнала через подружку-медичку и уверяет, что тебя держат на капельнице только из-за того, что у тебя хорошая страховка. Сколько стоит один день госпитализации?
— Не знаю точно. Долларов семьсот, наверное.
— Так вот. Все, что тебе было нужно, — укол прогестерона. Он стоит пятьдесят. Логику понимаешь?
— Я понимаю, что не хочу жить и рожать в этой стране.
— Позвоню сегодня доктору, и завтра тебя выпишут.
— Я сегодня все узнаю сама. Объясню им, почему американцев ненавидят во всем мире. Крестоносцы, бля. Все, начиная с Колумба. Прирожденные рабовладельцы. Душегубы. Работники прогресса. Лучший американец — мертвый американец. Как минимум, он уже не может врать.
Ответить мне было нечего. Я пообещал успокоить негров, спустился на парковку, где привычно ждала меня Моник, откинувшись на переднем сиденье в “крокодиле”. Историю с родителями она восприняла философски, чуть ли не со злорадством. Моник уважала людей, способных на подлость, и говорила, что, к сожалению, недооценила Джуди во время их кратковременного знакомства. В ее позиции было что-то нелепо романтическое, но сам по себе примирительный подход к любого сорта проблемам мне нравился. Это тоже талант — уметь находить положительное в самых отвратительных действиях.
— Как ты можешь их успокоить? — поинтересовалась Моник. — Они теперь будут кусать себе локти до последних дней своей жизни. А сделать ничего не смогут, потому что Уолли у нее на крючке.
— У кого? — не понял я.
— Я обещала пока что помолчать. Всему свое время.
— Кому ты пообещала?
Я решил, что чернавка в очередной раз интересничает. Скандалы, преступления, другие отклонения от нормы должны были в ее возрасте нравиться. Есть во что поиграть. Она была в курсе многих деревенских сплетен, знала о женитьбах и разводах даже на моей улице (откуда?), уверяла, что была знакома с Джиллиан Коллинз, чей детский памятник установлен на Мэррик-роуд при выходе на Вильям Флойд-парквей. Смерть девочки, по словам Моник, наступила мгновенно. Она стояла, склонившись над машиной своего бойфренда, в какой-то момент захохотала над его удачной шуткой и откинулась назад. Вылетевший из темноты автомобиль отбросил ее тело футов на десять.
Моник увлекалась собирательством такого рода информации. Я бы никогда не поверил, что у Виктории, маленькой черной девочки, постоянно шныряющей по Линден на велосипеде, застрелили по очереди двух кузенов (чем она ужасно гордилась); что Джон выпивает за вечер двадцать четыре банки пива, а жена Дэйвида Линда не дает мужу уже несколько лет из-за стресса, перенесенного в автомобильной аварии. Возможно, дети делились этими сплетнями, встречаясь в школе, или Айрис (тоже изрядная болтушка) слишком откровенно обсуждала наших клиентов при дочери.
Мы, как всегда, поехали под гору, к пристани Порт-Джеффа. Город подростков стал для меня привычным местом времяпрепровождения, столицей нашей забавной любви с Моник. Обычно мы проводили в городке не более часа: узнавали об отсутствии вожделенной “Дженни”, в трогательном единстве сидели на досках променада, вглядываясь в туман. В августе туман стал здесь обычным явлением. Это нам нравилось: ни я, ни Моник не любили жары и солнца. Я пристрастился после больницы выпивать пару кружек пива в столовке на берегу. В бары меня с ребенком могли бы и не пустить (да мы никуда и не пробовали заходить — разве что в кофейню).
— Вашего корабля еще не было, — пошутил в микрофон парень на раздаче. — Нужно подождать еще немного.
Мы рассеянно переглянулись, одновременно решив, что не в кораблях счастье. Моник швыркнула трубочкой, втягивая в себя нефтяную влагу кока-колы, и вернулась к теме дня:
— А что она так расстраивается? Ведь это был не ее дом, а чужой.
— Ну, ведь она работала… Искала собственность, входила в доверие к продавцу, чтобы подписывать листинг… Искала покупателя, наконец… На это уходит много времени и сил…
— Надо уметь не тратить ни сил, ни времени, — сказала девочка категорично. — Терпеть не могу трудолюбивых мудаков. Деньги надо получать быстро…
— И очень много! — рассмеялся я. — Ты знаешь как?
Моник пожала плечами и сообщила, что узнает способы в самое ближайшее время. По ее мнению, для этого надо лишь немножко подумать такой головой, как у нее.
— Главное — ни перед чем не останавливаться! Кто смел, тот и съел. — Она патетически заскрипела пластиковым стулом. — Мне скоро понадобятся деньги. Значит, придется подумать, — многозначительно добавила она.
— ?
— Я хочу купить тебя со всеми твоими потрохами.
— Любовь нельзя купить, — сказал я с иронией. — Мою любовь…
Моник с сомнением пожала плечами, кивнула со значением в сторону залива. Через дорогу, справа от нашей забегаловки, возвышался маленький фанерный маяк, служащий для продажи билетов на частные вечеринки и свадебные туры. Я знал, что чернавка давно уже приглядывается к этой части набережной, но до сих пор не решается предложить себя в качестве невесты. Ее девичья природа, несмотря на быстроту и циничность мышления, никуда не исчезала. Как и все нормальные девочки, Моник мечтала о красивых свадебных платьях, тортах и конфетах, торжественной музыке над водой, мерзости лимузинов и ресторанов.
Я знал, что никогда не смогу объяснить ей своей ненависти к блесткам на фате, галстукам-бабочкам, лакированной обуви. Это было вопросом не вкуса, а мировоззрения, и наши отношения с Елкой на этом мировоззрении и держались. Объяснить это чувство было бы мне трудно — примерно так же, как при первом взгляде на человека определить, будет ли он есть сырую рыбу или грибы. Речь не только о свободе и любопытстве, но о неприятии общества и его коллективной жизни в целом. Неприятие общества равнозначно неприятию уродства, хотя вступать в щекотливые отношения с уродами полезно, а при определенной извращенности натуры — даже приятно. Я боялся показаться снобом перед своей молодой подругой. Она до сих пор считала, что лучшее украшение торжеств — это воздушные шарики, а самый красивый дом — итальянский, с колоннами и львами при входе.
— “Марта Джефферсон”, — прочитал я на рекламном щите круизов. —Почти “Дженни Макмерфи”. Если бы моя жена завтра не выписывалась из больницы, мы могли бы провести какой-нибудь из вечеров на борту теплохода. Я осознаю позор подобного финала, но ведь как-то нашу историю с кораблем нужно закончить.
К моему удивлению, Моник отказалась.
— Ты слишком рано сдаешься. Неужели тебе плохо со мной? Если хочешь сделать мне что-нибудь приятное, сними комнату в каком-нибудь мотеле здесь поблизости. Меня этот сраный корабль уже давно не возбуждает.
— А я несколько раз видел кошмарные сны. Он приближается к нам сквозь ночной шторм. Скелет в оборванной одежде стоит у штурвала, другие, обглоданные акулами, моряки стоят у амбразур, сидят на реях, пьяные просто перекатываются по палубам…
— Это из пиратского фильма с Джонни Деппом. Мы будем еще приезжать сюда? — Мне показалось, что она вот-вот заплачет.
— Конечно. И комнату снимем. У меня сейчас нет на это денег. Ты же знаешь, как здесь все дорого.
Девочка почему-то поверила, кивнула на лавочку сувениров, стоящую по дороге с набережной.
— Купи мне лучше воздушного змея. Квадратного. С дурацкой рожей. Который висит у окна. Повезешь меня сегодня в Дэвис-парк. Не забудь купить шампанского и… бургундского…
Мы зашли в кофейню, я взял последний номер “Нью-Йорк таймс” с журнального столика у входа. Я заказал каппучино чернавке и двойной эспрессо себе. Пока листал газету, Мо куда-то удалилась. Я прочел статью о поставках огнестрельного оружия в Венесуэлу Россией и разделил тревогу корреспондента. Когда поднял глаза, обнаружил, что Моник присела за столик у окна. Напротив нее сидел карлик, увлеченно нажимающий на клавиши своего ноутбука. Он был настолько мал и тщедушен, что не доставал ножками до пола — болтал ими в воздухе, как ребенок, но старческое выражение лица, покрытого псориазными пятнами, заставляло вздрогнуть и стыдливо отвернуться. Чернавка что-то увлеченно ему рассказывала, разводила руками, пыталась погладить по голове. Он никак не реагировал, лишь вежливо кивал ей в ответ.
— Не расстраивайся, — говорила она. — Такое с каждым может случиться. Вот я, как видишь, негр. Все ко мне относятся с подозрением, даже мой любовник. Видишь хмыря, читающего газету? Это мой любовник, данный мне Господом на всю жизнь. Тебе нужно найти женщину такого же роста, как ты. Ты обязательно ее полюбишь, и у вас все будет хорошо, как у нас.
Глава 14
В поезде я тщетно пытался вспомнить, когда последний раз был в Манхэттене. Вспоминалась солдатня в камуфляже, огромные черные стволы винтовок, спокойные лица с тяжелыми подбородками, затянутые ремнями сетчатых касок. Это было намного позже разрушения Торгового центра, наши власти в очередной раз хотели нагнать ужас на население, но в результате привнесли в город “спокойствие и только спокойствие”. В Нью-Йорке стало непривычно скучно и пусто, словно после взрыва нейтронной бомбы, но людям, в общем-то, нравилось. Пошумели — отдохнем… Может, в другой раз. Я приезжал на машине ночью: поэтому ничего не заметил, не запомнил. Еще ездили с Наташей на потешную еврейскую свадьбу, куда раввин опоздал на два часа. Столы были заставлены серебряными вазами с россыпью вареных омаров, обмазанных черной икрой по краям — очень красиво. Однажды ездили покупать китайскую ширму — в те дни в Манхэттене цвели яблони. Поездки к адвокатам — не в счет.
За этими вычислениями и воспоминаниями я доехал до Пенн-Стейшн, убедив себя, что не был в городе больше года. На первый взгляд изменений произошло немного. Чтобы умилиться, мне хватило метки прошлого в образе таблички в общественном туалете вокзала “Испражняться нужно строго в унитаз”. Я постарался следовать предписаниям.
Встреча должна была состояться на Сейнт-Маркс-плейс, на одном из последних островков свободы и разгильдяйства этого мира. Шведы, на которых я работал уже пару лет, любят экзотику. Предыдущую стрелку мне назначали в баре трансвеститов. Всем понравилось: ребята хорошо танцевали. Приезжал обычно представитель кампании, ничего не понимающий в дизайне. Мы говорили на общие темы, выпивали по пинте пива. Потом он подписывал уже согласованные эскизы, делал заказ, который мог бы легко отправить по почте, и мы раскланивались. Творческие рамки были давно установлены; я знал, что от меня требуется, и поездка в город превращалась в формальность. Зрительный контакт: возможно, они хотели проверить, какая у меня прическа или насколько много я пью.
Я пошел пешком с запада на восток, наперерез. Пересек Восьмую авеню, купил шашлык на палочке (Наташа бы меня за такое плебейство задушила). Переходя каждую следующую авеню, съедал по кусочку. На Астор-плейс от шашлыка остался лишь один кубик мяса, и я подарил его бродяге, сидящему у подножия знаменитого черного куба. Я с тоскою посмотрел на хиппозный книжный магазин на углу Сейнт-Маркс и 11-й, но время поджимало.
Войдя в бар, осмотрелся, подошел к стойке. Удивился картонной табличке со своим именем. Мой компаньон сообщал, что сидит в правом углу у окна. Мы познакомились, похвалили погоду и воскресный день, который всегда так приятен в Большом городе. Я протянул ему свой портфолио, который он пролистал вполглаза. Тут же продлил контракт, расписавшись на паре формуляров, и уставился на девочек-панков в рваных черных чулках, увешанных булавками. Они остановились прямо около нашего окна.
— Рядом лучший видеопрокат в городе, — произнес я, чтобы хоть что-нибудь сказать. — Бергман в полном ассортименте. Там должно быть много по-шведски. Музыкалка. Эротика. Это в соседнем доме. “Кимc видео”. На Бликере есть филиал.
— Вы знаете Ромео Роберта из Вест-Хамптона? — неожиданно спросил он. — Это известный человек в определенных кругах.
Я посмотрел на него без тени смущения.
— Да, я знаю это имя… Не могу сказать, что мы с ним близки…
Швед молниеносно перевоплотился в рубаху-парня, заговорил в стиле “жить-то как-то надо”.
— Я знаю, что ваша жена занимается недвижимостью. Риэлтер с именем. Это много значит в таких делах. Вы же видите, как все сейчас нестабильно. Эта земля еще на продаже? — спросил он с придыханием, вежливо отгоняя сигарный дым в открытое окно.
Я выдержал паузу, изображающую сомнение.
— Вы знаете Ромео Роберта. Знаете его повадки, — уверенно сказал я. — Он будет торговаться до последнего, — я начинал важничать. — Ничего там еще не закрыто. Речь идет о слишком крупной сумме. Я вас прекрасно понял.
— Поняли? — встрепенулся он.
— Да, понял. Ромео Роберта можно опустить. Все-таки мы с вами работаем уже несколько лет. Вам нужно начинать с Альберта, хозяина гольф-клуба. Дайте вашу визитку, пожалуйста. Жена свяжется с вами.
Мы распрощались, я ликовал от своей наглости. Все, что я мог сделать, — поговорить с фрау Штерн. Главное, что я нагнал понтов, а это в моем деле — профессиональная необходимость.
Я поплелся обратно на Ист-сайд по полупустому городу. Наступал полдень. Я мог проболтаться здесь до вечера. Любимые бары меня не интересовали: слишком рано. На Музей естествознания, который я предпочитал Метрополитену, любопытства бы не хватило. Я свернул с “музейной мили” на улицу, которую узнавал по фиолетовому флагу какого-то посольства, прошел два квартала. Остановился у парадного и выкурил сигарету, сидя на железном заборчике.
— Я к миссис Бентли, — сказал я швейцару и протянул ему свою визитную карточку. — Пожалуйста, не нужно звонить. Это сюрприз, которому она будет рада.
Карина степенно открыла мне дверь, держась за ее ручку обеими руками. Не отпуская ручки, сделала левой ногой “ласточку”. Нижняя часть ее лица была скрыта рукавами жакета, верхняя улыбалась. Она простояла в этой позе секунд десять, после чего сказала что-то по-португальски. Нечто гостеприимное, но не общеизвестное. Я не знал португальского. От этого становилось радостнее вдвойне.
— Я тебя, можно сказать, жду, — сказала она строго, но с прежней улыбкой в глазах. — Я тебя, можно сказать, заждалась…
Она разогнулась, впуская меня в комнату и захлопывая дверь. Я на секунду поднял глаза на незнакомую обстановку, сел на черный пушистый шар, заменяющий пуфик. Девушка была при полном прикиде, словно вот-вот собирается отправиться в офис. Одета она была, как Мик Джаггер в начале своей карьеры. Черные узенькие брючки, легкие нелакированные ботиночки, простая белая хлопчатобумажная рубашка с тонким черным галстуком. Соответствующая прическа. Единственной немужской частью одежды был короткий черный жакет официального покроя. Карине нравилось подчеркивать непропорциональную ширину бедер при тонкой талии. Будь на ее месте женщина попроще, носила бы длинные шерстяные юбки.
— Вот. Шел мимо.
Она подошла ко мне сзади, легонько навалилась на плечи, скользнула по щеке грудью. Потом, хихикнув, напялила мне жакет на голову и с трудом застегнула пуговицу.
— Приемы самообороны, — прокомментировала она. — Сейчас ты задохнешься от аромата моих духов. Я даже не спрашиваю, что это за брэнд. Ты никогда не догадаешься.
— Девочка, мы с тобой второй раз встречаемся наедине, и ты второй раз говоришь, что меня ждала. У тебя не хватает фантазии?
Она совершенно не обиделась, наклонилась ниже и расстегнула мне брюки. Просто расстегнула, без продолжения.
— Когда ты встанешь, они с тебя спадут, — сказала она весело. — Ты думаешь, я говорю это всем? Ты ревнуешь? — рассмеялась. — Умничаешь? Тогда, у Штернов, я просто ждала мужика. Мне повезло, что пришел именно ты. В той компании мне никто не нравился. А что касается сегодняшнего… Ну, как тебе сказать… Я была уверена, что ты вот-вот появишься. Придешь защитить, спасти…
Она убрала с моего лица свою удушающую маску, задумчиво меня раздела. Аккуратно, последовательно, без стриптизного ухарства, словно выполняя какую-то работу. Повесила одежду на плечики, белье сложила — словно только что из химчистки.
— Сегодня буду пить кофе с красивым голым мужчиной!
Наготы своей я не стеснялся. Мне нравилось целовать ее, посадив на колени, не притрагиваясь ни к единой пуговке ее костюма. Откровенность соединялась в ней с удивительной способностью все быстро и точно объяснять. Я не чувствовал с Кариной ни мук совести, ни смущения, ни греха. Она была единственной абсолютно естественной особой, встреченной мной в жизни. Не знаю, что стояло за этим: йоги, тибетщина, вечное детство. Неслыханная простота, с которой она объясняла многие путаные для меня вещи, могла привести к тому, что я стал бы обращаться к ней за каждым пустячным советом.
Квартира ее тоже была изысканно примитивной — в черно-белых тонах. Черный стол и белые стулья. Черные рамы и белые подоконники. Кафель в уборной, выложенный в шахматном порядке. На этом незатейливом фоне легко было подчеркивать красоту цвета. Синие цветы в высокой оранжевой вазе. Яркие краски горного пейзажа в гостиной. Лишних предметов в доме не было. Я удивился лишь старомодной, с облупившейся зеленой краской ванне, стоящей у нее в спальне.
— Она была здесь, когда я сюда переехала, — объяснила Карина. — Мы долго не могли подружиться. А теперь, знаешь — ничего, очень уютно. Есть какая-то знаменитая фотография девушки в такой ванне. И небоскребы за окном. Что-то очень старинное.
Чтобы соответствовать своей обнаженности, я забрался в это проржавленное корыто, и Карина закидала меня журналами мод. Разделась она сама, быстро и последовательно развесив вещи на спинке стула. Мне не хотелось вылезать, я смотрел на нее. Тонкая шея, выступающие ключицы, смешной буратиновый нос, ликующие глазки, тяжелые груди с темными сосками, царственно (не по-девичьи) приподнятыми вверх, большие худые бедра, поддерживающие созревший живот. Она была похожа на нудистов с французских пляжей и, хотя брила подмышки, лобок сохраняла в первозданной запущенности.
— Как ты ходишь на пляж? В шортах?
Она не сразу поняла, что я имею в виду. С трудом сообразила.
— А, это… Я езжу на нудистские пляжи — Роберт Мозес-Бич или на Сэнди Хук. Я не люблю загорать в одежде. Это надо запретить, — опять захохотала она.
Шутила Карина через силу. Постепенное развитие событий давало ей время для развития фантазий, за время разговоров она укрепилась в них. Отдаться захотела на черном столе, потому что из гостиной открывался лучший вид на осенний город.
— Это понарошку, — сказала она. — По-настоящему мы успеем сделать позже. Меня ни разу не трахали на столе. Глупо, конечно, но хочется. Что может быть проще? Ты кажешься слишком высоким для этого. Разберемся как-нибудь, — последние слова прозвучали почти зловеще.
Она схватила меня за шею, чуть подпрыгнула и уселась на моей груди, как обезьяна, обхватившая ствол дерева всеми конечностями. Карина оказалась легкой, вполне годной для таскания на руках — еще одно положительное качество наряду с умом, красотой и открытостью характера. “Свет моей жизни, огонь моих чресел. Грех мой, душа моя…”
Но, как бы там ни было, я назвал сегодня Карину чужим именем. Несколько раз. И то, что она предпочла этого не заметить, делает честь ее увлеченности. Мо-ник. Рот растягивается в орфографический овал, кончик языка совершает лишь один шажок, чтобы тут же толкнуться в зубы. Девица незримо присутствовала во мне, как бы умело я ни скрывал это и от себя, и от посторонних. Еще чуть-чуть, и я мог назвать этим именем даже Наташу.
Мы провалялись в постели часов до пяти, в промежутках пили кофе, болтали о всякой ерунде. Карина чувствовала, что мне скоро пора уходить, и как-то от этого напрягалась. Наконец собралась с духом:
— Почему ты ничего не спрашиваешь? Почему ты продолжаешь лгать? Я же ее вычислила.
— ?
Карина протянула мне бумажку с почтовым адресом и номером телефона: “Миссис Сингатика, 176, Линкольн-авеню, Ронконкома, 11779. (631) 875 0856”.
— Съел? Ты можешь трахаться с кем угодно, но ведь она обещает меня убить. Еще мне звонил какой-то мужчина, по акценту тоже черный, и пообещал отвинтить мне голову. Это тоже твои сексуальные фантазии? Эта сука звонила по телефонной карточке и думала, что я ее не вычислю. Ха-ха. Моя полиция меня бережет. У них теперь телефон на прослушке.
Я сел на край постели, пораженной выдержкой моей нечаянной любовницы.
— Почему же ты молчала все это время?
— Почему молчал ты? — завизжала она. — Я просто хотела тебя. К тому же посчитала, что ты пришел, чтобы все объяснить.
— Что тут объяснять? — я тоже перешел на высокие ноты. — Тебе звонит их дочь. Созрела. Кое-где скребутся мыши. Сверстники не интересуют. Хочет белого и опытного. Она донимает меня все лето. Прислуживала у Штернов на “Белой вечеринке”. В наряде французской горничной, помнишь? Стояла под дверью нашей спальни. Вот и все объяснение. Почему она на тебя напала, не понимаю. Театр. Игра страстей. К Наташе она относится по-другому. Как к другу родителей, может, просто боится… А к тебе — как к классовому врагу.
— А мужик откуда? Он выражался далеко не как старшеклассник.
— О, об этом спроси Джуди! Она у нас великая бизнес-леди.
Глава 15
Мы с Джоном сидим рядом в креслах местной парикмахерской на Флойд Харбор-плаза. Я предложил ему стричься наперегонки, но девушки благоразумно отказались. Они работают медленно, делая свое дело молча и многозначительно, а у нас с Джоном есть о чем поговорить. Сегодня на повестке дня развод Майкла и Джуди.
Сначала от Штернов ушли филиппинцы: ночью, без предупреждения. Они получили плату за прошедший месяц, незаметно собрали вещи и умотали на такси ранним дождливым утром. Первыми с корабля бегут крысы. Джуди решила уйти от Майкла, когда поняла, что у него нет денег. В долгах как в шелках.
По его уставу, в компании участвовали 99 вкладчиков (из Германии), минимальный взнос — 200 тысяч долларов. Майкл должен был вертеть деньги, приспосабливая их к конъюнктуре рынка. Рынок менялся, человек менялся вместе с рынком. Рынок довел человека до падения, он был вынужден обмануть свою историческую родину, разойтись с женой, оставив себе лишь любовницу, наделенную жадной, чисто немецкой сексуальностью. Ему пришлось пробросить своих соплеменников. Он обрился наголо, научился носить широкие брюки вместо узких джинсов, вредных для гениталий. Он старался. Я бы себе подобного не позволил. Старательных людей не любят. Мы любили. Нам нравилось, что у нас под боком живут богатые люди. Мы не обращали внимания на то, что Джуди всегда могла приезжать с кавалерами и трахаться у нас в гараже: у вас в доме особенная аура, говорила она. Дряхлость души, совмещенная с германской самоуверенностью, позволяли ей чувствовать себя хозяйкой положения. “Очередной дерьмовый день в раю” — вертелось на скринсейвере у Майкла. Дети ловили крабов-скорпионов и приносили их в постель к слугам, устраивали процессии по умершему хомячку.
Майкла душили долги и обязанности, но он поднялся даже после страшного 11 сентября — он всегда поднимался. Достиг всего, чего хотел к пятидесяти годам: дом на море, эффектная жена, трое детей. Фотографии семейной пары в “Нью-Йорк таймс”, лучшие адвокаты целуют руки непревзойденной. Майкл поступил в какой-то шикарный винный клуб, на встречу с соклубниками летал на вертолете.
Для Джуди замужество казалось посильной ношей, веселым приключением. Но у любого счастья есть предел. Дом на воде они покупали уже на пределе ненависти друг к другу: миллионное состояние уравнялось со счастьем. Я не знаю, кто кого бросил, но уверен, что наши негры сыграли в этой истории серьезную роль. Кто-то из них.
— Она трахнула вашего верзилу, — говорит Джон тоном, не допускающим возражений. — Я ее сразу просек. Видно по лицу. Черная вдова, паучиха. Такие убивают любовника после первой случки. Он поэтому и снес ее причал. Странный человек — сначала строит, потом ломает. Ты говоришь, он собирается ее убить? Давно пора.
Парикмахерская называется “Лимонное дерево”. Это одно из самых забавных заведений на свете. Постоянных работников здесь нет: приходят кочующие цирюльницы, более-менее соблюдая расписание. Мне повезло, что сегодня вечером смог попасть к Нэнси, хрупкой молодящейся старушонке из Колумбии. Она много разговаривает по-английски, рассказывая в основном про сына и дочь, проживающих в респектабельном Бостоне, но из-за акцента можно понять только то, что ее дети действительно существуют. Она стрижет меня опасной бритвой, разговаривая одновременно со всей парикмахерской. Нэнси дает советы, расспрашивает у коллег об их жизни и погоде на завтра. Я не боюсь, что она отрежет мне ухо. Нэнси — профессионал высокого класса. Меня не смущает, что она подслушивает наш с Джоном разговор, вставляя иногда собственные реплики.
— Раньше я уважала богатых. Теперь — ни за что! Я потеряла интерес к людям такого сорта. Деньги мне интересны, но люди с деньгами — нет.
— А ты не подслушивай, — заводится Джон. — Откуда мы знаем, может, ты работаешь на ФБР. Парикмахерская — идеальное место для шпионов. Я где-то читал об этом. Сейчас не то время, чтобы распускать язык, — обращается он ко мне с напускной важностью.
— Джонни, только не это. Нэнси работает на Пабло Эскобара, который жил, жив и будет жить вечно.
— Само собой, — соглашается она, снимая с моей шевелюры еще одну прядку. — На кого же еще? Если ко мне явится какой-нибудь Мухаммед Атта, я повыщипываю ему всю бороденку.
Посетители и мастера смеются. Только парикмахерша Джона сохраняет невозмутимость, бережно обстригая завитушки у него за ушами. Джон со своей лысиной победил бы меня в намечавшемся соревновании.
— Про ФБР, Джонни, ты правильно говоришь. Помнишь парня, который подарил мне курицу? Его выгоняют из квартиры за неблагонадежность. Представляешь, он скульптор, который сделал памятник пожарникам, погибшим одиннадцатого сентября.
— Это устроили белые, — вставляет Нэнси. — Арабам такая подлость в голову не пришла бы. Это сделали белые, чтобы закрутить все гайки. Белые или евреи. Я была там через месяц после взрыва. Плакала. Все равно никому не верю. А вы верите?
От подобных изречений Шултайз может распсиховаться. Он патриот, мститель. К счастью, Джон удачно пропустил слова Нэнси мимо ушей и теперь добавляет то, о чем напряженно думал все это время:
— Он работал на систему. Система никого не щадит. Нужно выходить за ее пределы. Вести частное существование, как мы с тобой.
У моего друга, скульптора, случились проблемы с сыном. Тот был отвязным подростком, свободным человеком в свободной стране, маленьким хулиганом большого города. Кто-то донес на него, что он собирается взорвать школу, в стенах которой получал артистическое образование. Донос был анонимным, но мальчика отстранили от занятий, чтобы он отстал в обучении безвозвратно. На квартире у друга начались обыски, вскрытие компьютера показало, что подросток увлекался порнографией. Еще один аргумент, говорящий о неблагонадежности. Взрывчатку не нашли, но хозяин жилого небоскреба плотно взялся за выселение опасных жильцов, несмотря на их заслуги перед пожарной службой и отечеством.
При упоминании о порнографии Нэнси начинает хихикать и показывает нам с Джоном фотографию своей дочери.
— Еще не замужем, — говорит она радостно. — Хороший английский, великолепный бюст. Вы, кажется, холостяки, ребята?
Я говорю ей правду, Джон просит номер телефона. Обстановка вокруг более чем неопрятна. Клочья разноцветных волос лежат на подоконнике, в раковине под зеркалом. Когда я садился, попросил хозяйку убрать чьи-то седые локоны с кресла. Нэнси недовольно сдула их феном. Ее клиенты не такие привередливые, как мы. В основном здесь стригутся пенсионеры с редким пушком на голове. Табличка у входа предупреждает, что стрижка длинных и густых волос стоит дороже. Другая сообщает, что по законам штата Нью-Йорк люди со вшами обслуживаться не будут.
— Джонни, у тебя когда-нибудь были вши? — спрашиваю я, чтобы подчеркнуть его привлекательность.
— Никогда, — произносит он гордо. — Так ей и передайте. Как ее зовут? Очень красивое имя. Я позвоню сегодня же. А Уолли так и скажи — нечего связываться с богатыми бабами. Все наши беды — от женщин. Они используют нас и выбрасывают, как презервативы.
Нэнси усмехается, берет из ящика массажную щетку с зацепившейся за зубья бледной спиралью чьих-то волос. Замахивается над моей головой, как топором.
— Убери сейчас же. Что ты делаешь?
Она виновато вздыхает, берет другую расческу.
— Боб, а ты не давай ей чаевых, — советует Джон.
История с мертвым опоссумом поразила наше воображение не меньше развода господ Штернов. На моем участке несколько дней воняло тухлятиной, ветер разносил запах по соседним дворам, но найти его причину не представлялось возможным. Наконец я обнаружил разложившийся труп опоссума на ничейной земле, примыкающей к нашей. Зрелище он представлял отвратительное: непропорционально вытянутый череп, кривые зубы, шерсть, лезущая клочьями, утроба, кишащая червями… Я перетащил тухлятину граблями на обочину Линден и позвонил в полицию.
Из полиции меня отправили в мэрию. Внутри мэрии перенаправили в мусорный департамент. Оттуда в департамент дорог. В департаменте дорог посоветовали позвонить в приют для животных.
— Он же труп, — удивляется Джонни. — Какой ему приют, к черту?
— В приюте меня перебросили в отдел оформления опекунства над животными. Там попросили дать точные координаты его местонахождения. Сколько футов от дороги и ориентацию по сторонам света. Без компаса и теодолита я бы не справился. В итоге сказали, что ступать на чужую землю они не имеют права и я должен разыскать хозяев, чтобы они побеспокоились о бедном животном. Или перенесите его к себе на участок. Вот как все устроено в этой жизни, мои дорогие.
— И где он теперь? — неожиданно пробуждается парикмахерша Шултайза. — Они его забрали?
— Как же, — отвечаю я. — Завернул его ночью в целлофан, отвез в заповедник. Пусть лежит на государственной территории. Частная собственность неприкосновенна.
— Ужасная история, — соглашается девушка. — Все так грустно.
— Это еще что, — говорит Джон. — Я вот однажды заблудился в лесу…
— Тьфу ты, — перебивает его Нэнси. — У меня свалилась юбка. Подержи пока, — она сует мне свое страшное лезвие и подтягивает юбку, смешно изгибаясь под рабочим халатом, до неприличия загорелая, увешанная побрякушками, перемазанная макияжем.
— Ну и что же в лесу? — спрашивает заинтригованная девушка.
— Тьма хоть глаз выколи, — вспоминает Джон. — Тьма и ужасная вонь. Никуда от нее не деться. Я плутал там до самого рассвета и только потом узнал, что нахожусь на кладбище оленей. Лягавые свезли их туда, что ли. Даже не закапывали. Представляешь, лес как лес, но под каждым деревом труп оленя. Некоторым отрубили головы, но только самым рогатым. Не нужно говорить об этом перед ужином…
Глава 16
Мы с женой довольно быстро добились, чтобы ее выписали из больницы. Слово “прогестерон” помогло — иногда волшебные слова звучат странно. Все формальности мы сумели завершить только к вечеру следующего дня. К тому же никак не могли выйти из клиники, потому что я потерял свои очки. Зрение у меня нормальное: в очках я только смотрю телевизор или вожу автомобиль. В принципе я добрался бы до дому и без них, но Елка считала, что везти ее в столь беременном состоянии при моей близорукости опасно. Медсестра сказала, что я оставил свои окуляры в офисе у Арато, который сейчас был закрыт.
— Вы вернетесь завтра и получите ваши очки в целости и сохранности. Закажите такси — что может быть проще?
Она предложила воспользоваться услугами “Линдиc” — фирма, по ее словам, пользовалась популярностью у клиентов. Я позвонил, машина должна была появиться через десять минут. Еще минут пять искал очки, исследуя Елкину постель, но потом сообразил, что если буду продолжать в таком же духе, то свихнусь. Медсестра, пожилая поблекшая женщина, помогла жене сесть в инвалидное кресло, прокатила ее коридором больничного покоя, посадила в лифт и выкатила коляску на обширную парковку перед зданием.
— Дайте мне постоять, — сказала Наташа. — Надоело лежать и сидеть. — Она хотела обрести хотя бы небольшую свободу.
Мы вежливо попрощались с медсестрой — ее вины в Наташином заточении не было.
— Не стоит прощаться. Судя по всему, мы скоро увидимся, — сказала она, кивнув на Елкин живот.
Никуда не денешься: скоро увидимся. Хорошо бы оттянуть этот момент хотя бы на месяц. Теоретически мы могли прождать и все два, но с близнецами редко что происходит по расписанию: слишком им там тесно.
Фасад госпиталя был выполнен из стекла и железа, в обрамлении розового кирпича. Над зданием возвышались два католических креста. Один (центральный) держался на основе, похожей на изогнутый железнодорожный мост; другой, укрепленный на реечном каркасе перед маленькой кирпичной надстройкой, соседствовал с тростниковой порослью всевозможных антенн. У ворот на большом булыжнике стоял сам святой. Он держал в руках крест обеими руками, наклонив его перед собой, как книгу. Поворот его головы и направление известкового взгляда подтверждали то, что он пытается нечто на кресте прочесть и относится к нему как к драгоценному свитку. Табличка гласила, что госпиталь основан “Дочерьми мудрости” в 1907 году в честь святого Чарли Борромеро, начавшего и завершившего свой жизненный путь в XI веке.
Рядом с нами бродила неопрятная женщина с грубыми исцарапанными пальцами — я обратил внимание на ее руки, потому что она курила какие-то мятые сигареты, одну за другой. Она тоже вырвалась на свободу и ждала такси. Я удивился, когда выяснилось, что мы поедем с ней вместе. Тот вечер подарил много поводов для удивления. Рядом с водителем сидела мясистая бабень в кофте с кружевами. Было видно, что она чувствует себя на высоте положения из-за особенных отношений с таксистом. Думаю, он пригласил свою подругу покататься и хорошо провести время. Она занимала в машине слишком много места, и Наташа попросила водителя пустить ее вперед по причине беременности. Женщина отреагировала незамедлительно, но как-то неадекватно: она ловко подвинулась к шоферу, оставив Елочке примерно половину кресла. Наташа испуганно повиновалась. Оказавшись в середине, баба тут же включила радио и настроила его на волну кантри.
Женщина с исцарапанными пальцами вновь закурила — она пребывала в загадочном полусне. Когда ей сделали замечание, медленно потушила сигарету и не проронила за время пути ни слова. Толстуха на переднем сиденье с треском притянула к себе пластиковую коробку с жареными ребрышками — они были густо намазаны бордовым соусом, блестели, переливаясь в свете заходящего солнца, словно внутренности животного. Желтые крошки бисквита, налипшие на них, осыпались вместе с каплями соуса на ее одежду, на пол автомобиля. Общепитовское зловоние заполнило салон. Женщина кушала с явным удовольствием. Ей нравился вкус, запах. Ей нравилось все. Я смотрел ей в затылок как зачарованный. Тонкие секущиеся волосы были собраны на затылке, но пробивающиеся завитушки кудрей нависали над толстой короткой шеей, увенчанной к тому же золотой цепочкой с невидимым мне кулоном. Большой крест желтого металла раскачивался на зеркале заднего вида.
— О, “Мистер Мом”! — вдруг воскликнула она возбужденно и повернула ручку громкости липкими пальцами. Такой же энергичный, как она, придурок прорвался к нам сквозь помехи эфира. Мне показалось, что на миг в машине посветлело.
— Осторожнее, — сказал парень, имея в виду ее коробку с едой. — Ты можешь покушать позже.
— Почему? Я же хочу сейчас, — сказала дама капризно, но он быстро передвинул контейнер поближе к себе, в левый конец панели.
Женщина недоуменно вздохнула, повернулась к Наташе, которая, к сожалению, тоже представляла собой жалкое зрелище. Елка забилась в угол, сложив руки на животе. Ее рыжая прическа, давно не знавшая ножниц, тоже была перетянута резиночкой и чем-то походила на прическу ее нынешней соседки, которая стала расспрашивать Наташу:
— Ты на каком месяце? Уже скоро?
— Это может случиться в любой момент. Так что будь осторожнее, — ответила Наташа.
Она не хотела скандала. Мне тоже казалось, что связываться с этими людьми не стоит: то ли чутье, то ли усталость… Мы боялись чем-то себя сглазить и, когда дома заговорили о нашей поездке, выяснили, что головы у нас сработали одинаково. Начинался новый этап нашей жизни: пока он еще окончательно не проявился, нужно было соблюдать осторожность.
Я поинтересовался, откуда они родом. Оказалось, местные, из Восточного Пэтчога, негритянского гетто. Такое поведение было для них вполне естественным.
— “Мистер Мом”, это такая группа? — спросил я даму с короткой шеей, шепнув ей прямо в ухо.
Она вздрогнула от неожиданности, но тут же снисходительно ухмыльнулась:
— Песня. Вы что, иностранцы? Радио в машине есть?
— Как бы вам сказать… Сломалось…
Она опять потянулась за своим продовольствием: на этот раз парень увлекся вождением, и ей это удалось.
— Любите ребрышки? — я не переходил намеченной нами с Елочкой грани отторжения. — Я никогда такого не пробовал. Вы считаете, что этот соус можно есть?
— Отлично, — сказала она и в подтверждение своих слов оторвала зубами еще одно ребро от фрагмента грудной клетки. — “Бургер Кинг” на Монтоке, приличное место. А чем ты питаешься?
Водила все-таки прислушался к нашему разговору, с необъяснимой злобой посмотрел на меня, выхватил у женщины из рук ее пластиковый контейнер и швырнул себе под ноги.
На этот раз бабень обиделась по-настоящему. Несколько минут не говорила ни слова, лишь шевелила губами — то ли в поисках правильного ответа, то ли пережевывая мясо. Наконец нашлась:
— А зачем угощал-то? В следующий раз поеду с Питером.
Захохотали все, включая водителя и женщину с грубыми руками. Наташа моя в мгновение ока просветлела, повернулась ко мне, выставив в знак восхищения большой палец. Дамочка прекрасно разрядила обстановку. Отсчитав деньги, которые водиле, на мой взгляд, не полагались, я протянул ему руку и вполне искренне обменялся с ним рукопожатием.
— Думал не давать тебе чаевых. Услужил, брат.
Водила не понимал, о чем речь, лишь недоверчиво хлопал глазами. Не до конца уверенный в своих силах, этот жлоб казался чистым, простодушным человеком.
— У вас хороший дом, — сказал он. — С бассейном?
Я помог Елке вылезти из вонючего автомобиля, она на прощанье попросила соседку передать привет Питеру. Матрона продолжала бубнить что-то свое, не решаясь передвинуться с середины на правое сиденье.
На этом дурдом не закончился. Только мы разгрузились и направились в сторону жилища, как меня окликнули страшным голосом. Это был мой тезка, Роберт Донахью. Лицо его даже в этот вечерний час имело цвет перезрелого редиса. Он был очень возбужден и едва управлялся со своим велосипедом. Роберт вновь закричал, еще не успев остановиться: имени моего не помнил, поэтому просто издал некий призывный клич. Одновременно с этим возгласом он нажал на тормоза, отчего звук стал еще более неопределенным и устрашающим. Трехколесный велосипед занесло, он встал задом к нашему почтовому ящику.
— Здравствуйте, мистер Донахью, — сказал я, заметив, что Наташа при его появлении вновь впадает в уныние. — Что-нибудь случилось?
Придурок с интересом уставился на огромный живот моей жены. Природы подобной гипертрофии он не знал и, видимо, думал, что женщина, которую он видит перед собой, слишком много ест. Образ беременной Наташи настолько сбил его с толку, что сообщение его утратило свою срочность. Наташа тем временем разглядела его, не без удовлетворения подметив, что у меня — удивительные друзья. По поводу моих контактов со странными личностями шутили многие, но пристрастие это было настолько естественным, что я давно перестал обращать на подначки внимание.
— Да, Елочка, — подтвердил я. — Налаживаю полезные связи. Прямой выход на Биллингтона, библиотека Конгресса. А ты что думала?
Роберт все еще смотрел на живот моей супруги, и я вновь поинтересовался, что ему надо. Он пробудился от наваждения, начал жестикулировать, призывая меня направиться в сторону Меррик.
— Надо идти в рыбный! — кричал он. — Срочно.
— Ты захотел рыбы? — поинтересовалась Наташа. — Езжай на рыбалку. Мой муж собирается на нее уже несколько лет.
Усталые шутки вскоре надоели, к тому же Роберт промычал: мол, вас зовет Джозеф, итальянский хозяин лавки. Сообщение было странным, но Джо я действительно хорошо знал, приходил к нему за копченым угрем или посплетничать о женах. Я пообещал Елке, что вернусь через пятнадцать минут, залез в “Ниссан” — на такие расстояния можно и без очков. Когда мы приехали, Роберт сразу направился на склад с черного хода, хозяина на месте не было, лишь два работника с унылым видом сидели посередине зала на пластиковых стульях. Их резиновые комбинезоны напоминали водолазные костюмы. С одним из них, Джастином, я был знаком: долго не мог запомнить его имя, пока он не сказал мне, что оно звучит как “джастис” (справедливость). В лавке сломались холодильные камеры, процесс порчи рыбы еще не начался, но поломка не предвещала ничего хорошего.
— Джо мы еще не звонили… Мы вообще еще никуда не звонили… Света нет… Я боюсь, что кануки устроили нам очередное затемнение… А ты чего приехал? За рыбой? Бери, пока не протухла. Бери побольше…
Я подозревал, что в действиях мистера Донахью крылась какая-то ошибка, и, конечно, не обижался. Когда случилось отключение, он находился в магазине вместе с мужиками и очень расстроился. По его мнению, он привез в моем лице электрика.
— Это смешно, — согласился Джастин. — Может, ты правда сечешь в электричестве? Это просто. Направленное движение электронов.
Его напарник печально выругался. Джастин прошел в дальний угол помещения, еще раз пощелкал выключателями рубильника. Вернулся, позвонил хозяину. Они разговаривали с зыбкими обреченными интонациями, столь несвойственными итальянцам. Это только усиливало маразматичность происходящего. Чокнутый Роберт важно молчал, олицетворяя собой выполненный долг.
Пока мы ждали спасателей, ребята предложили пожрать ракушек. Я признался, что никогда таких не видел: в продолговатом панцирном пенале, на треть длиннее указательного пальца, сидел мускулистый червяк, высовывающий конечность при сдавливании коричневатых створок. Моллюск мало отличался по вкусу от прочих головоногих, но необычайная сила мышц в борьбе за существование, презрение к боли, живучесть — пугали, намекая на то, что его место скорее в аквариуме, чем в человеческом животе. Я с трудом высосал содержимое нескольких раковин: звери шевелились во рту и, даже после потери части своего туловища, скрывались обратно в свой домик. Мои приятели ломали створки руками, умело отсоединяя зубами съедобную часть от сомнительной на вид шершавой ноги, находящейся с другой стороны костяного футляра. Борьба с инопланетными тварями быстро утомила меня, тем более что после кратких размышлений я понял: впервые в жизни ем что-то реально живое, по-волчьи умертвляя его в своей пасти. Я размышлял о том, что начнется в моей жизни с появлением детей — продолжение хищничества или пробуждение жертвенности.
Часть 3
Глава 1
Я помню начало новой жизни как переход от солнечной к сумеречной поре. Не от праздного лета к трагедиям зимы: изменение было внутренним… Я бы назвал это ощущением полярной ночи, хотя никогда не бывал в верхних широтах. Цветовая гамма существования стала иной. Может быть, из-за того, что моя жена родилась в каком-то военном русском городе за Полярным кругом. Краткие воспоминания ее детства странным образом отразились на моем восприятии будущих чад. Бессознательно я настроился на повторный виток Наташиной жизни: что-то должно было вернуться. Например, в результате глобального потепления тьма вот-вот должна была окутать и наш остров.
Елка рассказывала о трогательных и печальных видениях своего детства: рахитичные дети, раздетые до трусов, стоят вокруг мерцающей кварцевой лампы, словно туземцы вокруг костра. Злая нянька ходит с бутылью рыбьего жира, вливая гадкую жидкость в маленькие рты из одной и той же ложки, и, если кого-нибудь из воспитанников тошнит, угрожает, что заставит его съесть собственную блевотину.
Полярная ночь. Северное сияние. В Заполярье это загадочное время года начинается в начале декабря: солнце уже не поднимается выше края горизонта, и в лучшем случае, при ясной погоде, люди могут увидеть лишь отражение света на облаках. Пик полярной ночи (тьма кромешная) приходится как раз на время Рождества, длится около недели, а световой день составляет часов пять, хотя больше походит на сумерки. Рождение Господня Сына, отмечаемое в темноте, должно быть, до боли символично. Во младенчестве он, наверное, еще не был Богом и душа его представляла собой такой же затуманенный сумрак. Краешек солнца северные жители могут увидеть только через месяц, да и то с трудом: территория региона слишком холмиста. И потом начинается медленное просветление, ожидание, подсчитывание, прилепетывание…
По мере приближения родов и мы с Елкой все больше и больше сближались. Эта близость, несмотря на общие страхи и волнения, была довольно практичной. Мы сохраняли минимальную дистанцию — неопределенную, необсуждаемую, но по существу постоянно оставались в пределах досягаемости друг друга. Словно ждем вражеского нашествия. Словно мы две союзнические армии, которые могут быть перекуплены противником или обращены в другую веру, согласно его намерениям. Это было связано не только со скорыми родами. Я слишком много раздумывал, какими наши дети могут быть, опасался появления врага или чудовища в моем доме — таких вещей я всегда избегал инстинктивно. Супруга погрузилась в некое сонное блаженство: перемещения ее по дому становились все ограниченнее, спать приходилось на спине. Несмотря на лишения, ей это состояние нравилось.
Я научился немного хозяйствовать (в том понимании, как она считала нужным). Сейчас плохо помню, что делал конкретно… Мыл и расставлял посуду согласно ее привычкам, готовил по мелочам, стирал барахло. Эти занятия оказались нетрудными, но глубокого навыка во мне не развили. Я не понимал смысла своих действий: представители другого пола знают его от рождения. Механическая работа отвлекает от ненужных мыслей, ее любят именно за это — ведь особенных заработков она не приносит. Мне до сих пор трудно отличить нужные мысли от ненужных: то есть рано или поздно они меняются местами, хотя и остаются в общем-то такими же простосердечными, как, например, эти. Не удивлюсь, что мы думали об одном и том же. Мы выполняли в меру своих сил наши хозяйственные дела, делали вид, что еженедельное посещение доктора избавляет нас от опасений за жизнь и здоровье будущих чад.
Рутинный набор, который исполняют в этой стране большинство женщин, заключался в том, что мы приезжали в офис доктора, просматривали развитие младенцев под радарами ультразвука, жену взвешивали, измеряли ее давление, записывали характер сердцебиения малышей на длинную ленту какого-то прибора, и всякий раз мы вели небольшой, но вдумчивый разговор с гинекологом. Врачи, пропустившие через свои руки сотни пациентов, говорили с натренированной интонацией, отличались мягкими манерами, выражали уверенность в том, что природа всегда права. Я привык к холлам докторских офисов и знал теперь в лицо многих деятелей голливудского бомонда и эстрады, просмотрев тонны макулатурных журналов, обычно предлагаемых клиентам на время ожидания.
Роды могли начаться в любое мгновение, два доктора — Арато и Блажек — уже были назначены, имелся и запасной, увидеться с которым нам так и не было суждено. Наташа боялась ночных схваток, держала меня при себе постоянно. Я старался не отлучаться никуда далее турецкой бензозаправки, тем более после истории со “скорой помощью”.
В связи с предстоящим пополнением семейства мы затеяли ремонт. Потом этого уже не сделать. Нужно было поменять полы на втором этаже и на кухне, сделать проходной одну из комнат на первом, убрав оттуда большую врезную кладовку. Замену этой кладовке мы хотели сделать наверху, над гаражом, или организовать там небольшую детскую комнату, если позволят размеры. Кроме прочего жена хотела врезать в одну из стен на кухне скользящую стеклянную дверь, чтобы, стоя у плиты, следить за детьми, оставленными в коляске на веранде дышать свежим воздухом.
Мы обзвонили с десяток компаний: приходящие оценщики называли суммы, разнящиеся в несколько раз. Наконец нашли каких-то местных шабашников, пообещавших за полцены заменить старый палас на перго, пластиковые плитки под дерево. Найти плотника оказалось труднее. Появлялись они неохотно, важничали, производя измерения. Время ремонта назначали на сроки, до которых Елка не могла бы доносить малышей по всем законам природы.
Маленький итальянец по имени Фрэнк впервые в жизни отведал у жены настоящего индийского чая из китайского чайника, похвалил нас за обилие книжек и согласился на работу за хорошие деньги. Дней через десять он появился у нас со своей дочерью Синтией, отличающейся катастрофической необъятностью тела, разросшимся под умным, симпатичным, слегка мальчишечьим лицом. Теперь эта парочка по существу поселилась у нас в доме, и мы могли спокойно вздохнуть лишь к вечеру, когда звуки их дрелей и пил наконец смолкали. Глупо грешить на производственный шум, когда тебе нужны изменения в твоем жилище, но Наташа выдерживала его с трудом, хотя и не подавала вида.
Это было самым изматывающим периодом ее беременности. Ей назначили плановое кесарево сечение, но сразу же предупредили, что до этого срока она вряд ли доносит. На практике такого почти никогда не происходит. В результате — сделали наши ожидания еще более напряженными. Сколько можно ждать? Шутки Моник о многолетней беременности Наташи становились похожими на правду. Кажется, киты (или слоны) вынашивают своих детей годами. Так и наша полярная ночь растянулась на неопределенный, монотонный в своем скучнейшем преодолении, растительный период. Насколько я понимаю, за последние недели младенцы меняются незначительно, а современная медицинская техника легко справляется с их реабилитацией и спасением. Маленькие люди попросту жили теперь в животе у моей жены и не очень торопились наружу. Когда Елка предложила доктору дождаться естественного разрешения ситуации, он отнесся к ее идее крайне скептически.
— Даже сейчас толкаться у вас в пузе им вредно, — сказал Арато. — Им может не хватать кислорода, возможно сдавливание черепа, отчего, конечно, страдает мозг. Если они питаются от одной плаценты, один из них может забирать все или оставлять другому недостаточное количество пищи. Если у вас отойдут воды по дороге в госпиталь, это будет угрожать их жизни, да и мы с доктором Блажеком можем появиться слишком поздно. Не усложняйте жизнь себе и нам. Подумайте о детях. Конечно, вы вправе поступить так, как вы считаете нужным.
— Мне не нравится, что операция назначена на тринадцатое число. В таких делах начинаешь бояться даже черных кошек.
— Почему вы не сказали сразу?
— Это было два месяца назад. Тогда мы были уверены, что все произойдет гораздо раньше. Я не знал, что моя жена окажется такой выносливой, и не обратил внимания на число в вашем циркуляре.
Арато пообещал перенести дату операции. Пообещал попробовать, добавив, что стопроцентно в этом не уверен. Вспоминая сейчас те времена, мне кажется, что я суетился больше супруги. Она была вполне самодостаточна и доверяла ощущениям своего организма. По ее мнению, все там происходило идеально. От этой ее убежденности становилось страшновато: кроме умиления, в ее глазах вспыхивали искры непререкаемого фанатизма. Она была не очень капризной (жутким описаниям медицинской литературы не соответствовала), в еде стала неприхотливой — лишь иногда могла неожиданно попросить мороженое или клубнику. Пигментация на лице, увеличение и потемнение сосков, темная полоска вдоль живота, огромного, как колокол, — все эти изменения полностью соответствовали данным справочников, которые Наташа читала непрестанно.
Книги она брала в библиотеке, заказывала через интернет. Сравнивала прочитанное и возмущалась. Почти каждый автор имел личное мнение по уходу за новорожденными. Это касалось и режима питания, и сна, и прогулок на свежем воздухе… Она говорила, что в 50-х годах в Америке было модно класть младенцев на живот, отчего сотни из них задохнулись во сне. Сейчас никто из матерей не выкармливал детей грудью по причине занятости, а может быть, и моды. Ведь мода присутствует повсюду в нашей жизни.
Елка подобной моды принять не могла хотя бы потому, что имела возможность наблюдать американских выкормышей на приемах в госпиталях. Использование искусственного питания, так называемой “формулы”, приводило к превращению младенцев в копии толстощеких резиновых кукол, продающихся в местных магазинах игрушек. Не по возрасту крупные, неповоротливые, эти дети производили отталкивающее впечатление еще и тем, что их мамки считали своих студенистых крох идеальными. С образчиками материнской солидарности и ободряющего сюсюканья мы начали сталкиваться при первых же посещениях больниц. Наташе эта фальшь была понятней, во мне же возникала холодная брезгливость, готовая в любую минуту превратиться в циничный бунт. Мы зарекались, что с нашими детьми подобного не случится, хотя не знали, как быть с мультфильмами Диснея, розовым динозавром Барни и другом всех детей планеты Майклом Джексоном.
Иногда доходило до смешного. Помню, однажды уехал за продуктами (шел один из последних дней бабьего лета, которые жалеешь больше других, мечтая удлинить их любым способом). После магазина меланхолично кружил по поселку: это тоже стало привычкой и одним из немногих развлечений, которые у меня еще остались. К моему “крокодилу” население давно привыкло, тем более что в округе появились машины поинтересней. Открытая трехколесная самоделка, гибрид джипа и велосипеда, как пошутил Джон, затмила славу моего раритетного “крайслера”. Чем меньше внимания привлекаешь, тем лучше. Я уже не нуждался в медных трубах и лавровых венках. Просто колесил по поселку, рассматривая содержимое дворовых распродаж, подходящих к концу по мере завершения летнего сезона.
В тот день мне посчастливилось купить штук десять одинаковых женских париков, судя по всему, использовавшихся когда-то старушкой, уже ушедшей из жизни. Парики были замечательным дополнением любых карнавальных действий. Внутренне я окрестил их скальпами и чувствовал себя пуспотуком — победителем бледнолицых. В ближайшее время никаких вечеринок не предвиделось, но когда-нибудь я постираю свои парики и напялю их на головы десятку гостей мужского пола. Одинаково лохматые прически — это смешно, пусть и примитивно.
Ухмыляясь, я продолжал свои разъезды, а в открытой машине мобильный телефон слышно плохо. Когда я вернулся, Елки в доме не было, на мои крики никто не отзывался. В ужасе я выскочил на задний двор, где обнаружил ее в старом плетеном кресле-качалке. Сиденье его провалилось, и Наташа опустилась задницей до земли. Ноги ее потешно торчали кверху, выбраться из этой ловушки при своем пузе она не могла. Жена не особенно переживала по этому поводу и весело разговаривала с кем-то по телефону. Увидев меня, захохотала.
— Тащи скорее фотоаппарат. Исторический кадр. Такое нужно оставить потомкам.
Я был рад, что дело обошлось без разборок: могла ведь и обидеться. Провалилась она минут двадцать назад, но мне не звонила. Это произошло, когда она разговаривала с кем-то из подружек, и лишь позабавило обеих.
Мы вдумчиво продолжали ремонт полярной ночи. Фрэнк со своей колыхающейся дочерью оставляли невозделанные поля для доработок. Было решено, что мы с женой сделаем все, что ребята не успевают или не хотят делать. Помню, отдирал линолеум на первом этаже (никто из квалифицированных людей за такую работу не берется). В 60-е годы резину клеили поверх паркета на века — никто не мог себе представить, что мода вернется вспять. Грязь и ацетоновая вонь стояли невыносимые, но обошлось без выкидыша. В то время женщины в магазинах, где появлялись мы с Елкой, обычно шутили:
— Надоело носить? А ты пойди поубирай листья.
Глава 2
Дело шло к запрограммированной развязке. В понедельник предполагалось рассечение ее пуза методом римских коновалов. Не дотаскала она всего лишь полторы недели — могли бы подождать. Жена считала доводы врачей убедительными, а я не ввязывался. Бабье лето продолжалось, рассыпаясь желтым и красным, гниющим и ликующим, несколько отличным от мурманской тьмы, царящей в наших душах. В субботу мы поехали по любимым местам. Понимали, что это последние моменты, чтобы побыть вдвоем.
Чернавка Мо тоже это чувствовала: злорадствовала в поисках всепрощения, искала в себе широту души и благородства. Она позвонила, когда мы выходили из дома. Наш разговор получился комическим. На главную тему ни я, ни она говорить не отважились, лишь петляли вокруг да около. Она откуда-то знала, когда мою девочку повезут в Порт-Джефф, намекнула на это, но я сделал вид, что не заметил. Девушка была вынуждена переменить тему и рассказать о своих новых геройствах.
— Ты знаешь “Мясную лавку” на Сто двенадцатой? Сицилийский магазин?
Конечно, этот магазин я знал: только там Елка могла купить телячьи или свиные языки, сердца, потроха, куропаток, турецкие сладости или вишневый компот. Магазин пользовался популярностью у этнического населения, не потерявшего еще вкуса к жизни. Я удивился, что Моник бывает в таких местах.
— Ну и что?
— Меня там чуть не арестовали за разжигание межнациональной розни. Здорово, да?
— Лучше бы арестовали. Ты вступила в “Черные бригады”?
— Ха-ха-ха! Я подсунула раввину свиные уши.
— Что?! — я посматривал на супругу, похожую на топчущегося в дверях пингвина.
Моник захлебывалась от восторга:
— Там ходил хасид с бородой. Все время за нее дергал и названивал своей жене за советом. Они приценивались, выбирали продукты. Он набрал много жратвы, целую тележку. Я надеялась, что ушей не заметит, привезет домой.
Я начал понимать, в чем дело, и улыбнулся. Чувство юмора, пусть диковатое, но самое непосредственное, у моей подруги было.
— Заметил, что ли? — пожалел я старичка. — Бедняга.
— На кассе… — негритянка продолжала хохотать. — Уставился на них как баран на новые ворота, не шелохнется. А дура-кассирша их уже отбила и положила в пакет. А он молчит, будто язык проглотил. Он — парень, моложе тебя. Только борода плохо растет. Похуже, чем у Усамы бен Ладена. Ха-ха-ха! Боже, как смешно…
— По-моему, совершенно хамская выходка, — сказал я. — Его жена обрадовалась?
— Он даже не стал к ним прикасаться, — вздохнула Моник. — Поднял на эти свиные уши всю администрацию и сказал, что в их магазине издеваются над его религиозными чувствами. Я не могла удержаться от смеха, вот они меня и разоблачили.
— Как так?
— Ну, я сказала, что магазин тут ни при чем, а это я решила угостить человека экзотическим блюдом. От чистого сердца.
Я удивился ее неосторожности или, наоборот, слишком последовательному нахальству.
— Он тебе самой уши не оторвал?
— Нет. Вызвал полицейского. Мы поговорили. Откуда я могу знать про их религию? Мы в школе не проходили. В общем, все обошлось…
Я вспомнил ее выкрутасы в аквариуме в Порт-Джеффе: Моник сохраняла чистоту жанра. Даже заметил, что немного по ней соскучился. Мы поболтали еще чуть-чуть. Потом я увидел укоризненный взгляд Елочки и поспешил распрощаться.
— Пускай выводят войска с оккупированных территорий, — огорошила меня Моник напоследок, но я не стал спрашивать, откуда у нее такая несвойственная для ее возраста и пристрастий информация.
Наташа предложила поехать к “Соленому домику”, маленькому рыбацкому лабазу на Мастик-Ривер. “Домик” сослужил мне службу, по его образу и подобию я сделал примитивистский набор посуды: потешный чайник на деревянной основе, чашки, держащиеся на каркасах местного тальника. Мы сделали штучную работу, которую подарили нашим будущим соседям по кладбищу. Когда я заметил, что Сингатики люди другого стиля, быстро сделал второй набор, чтобы подарить еего Джуди и Майклу. Господа Штерны, где вы теперь? Что с вами сделали деньги и сексуальная неразборчивость?
— Ну их на хер! — вдруг выпалила жена без враждебности. — Я так убивалась от человеческой бесчестности. Понимаю, что быть хорошей — пошло и тяжело, но быть дерьмом… Как люди вообще позволяют себе быть дерьмом? Как? Их убеждают жены или любовницы в том, что они само совершенство, мстящее за чужую бездарность? Их уговаривают правительства? Успокаивают деньги? — Наташа была совершенно спокойна, по-православному спокойна, если я имею право судить о таких состояниях души. — Твоя Моник — смешная девочка. Ее бы на них натравить. А то совсем зажрались и обнаглели. Как можно разводиться, если у тебя трое детей?
В ней брезжили инстинкты будущей матери. Я свернул направо с Нейборхуд-роуд и двинул по одной из узеньких дорожек Мастик-Бич к заливу. Дождей, как мне подсказывала память, не было давно, но в этих местах сохранялась нездоровая, размягчавшая почву сырость, из-за которой мне пришлось переключить внедорожник на оба привода. На рыбацком пирсе стояла лишь одна машина, ее хозяин пытался рыбачить в безрыбных местах. Удочки были закинуты и торчали, выделяясь на фоне излишне голубого, чуть подмороженного неба. Лужи, вытянувшиеся вдоль грунтовки неравномерными ступенями, неправомерно сохраняли одинаковый с заливом цвет. Их береговые очертания напоминали о землях и озерах, увиденных с самолета.
Мы почувствовали прощальную радость одиночества, я почавкал колесами в песке для обретения уверенности хода и повернул в камыши, желтые, как крашеные заборы. Здесь было много таких вот “бумажных” дорог, обозначенных на карте, но еще незаасфальтированных. Любая из них могла привести в тупик к мусорной куче или водной глади, но заблудиться при всем желании было трудно. Отличным ориентиром служил тот же залив, то исчезающий, то неожиданно попадающий прямо под колеса. Мост на остров Пожаров был виден отсюда из любой точки: так что и со сторонами света все было в порядке. Сейчас мост раздвинули, чтобы пропустить под его створками несколько креветочных судов с излишне длинными мачтами. Жена недолго полюбовалась зрелищем, пробормотав что-то на европейские темы. Я вспомнил, как недавно поехал на пляж узнать, что из себя представляет фестиваль “Синей Клешни”. Когда ехал туда, мост раздвинули. Я простоял полчаса, пропуская крошечные кораблики, интерес к “Синей Клешне” полностью утратил и, въехав на пляж, сразу развернулся. По закону подлости мост оказался раздвинутым вновь, я опять простоял полчаса и теперь потерял интерес не только к фестивалю, но и к океану вообще.
Все необходимое для госпиталя и скорых родов лежало у меня в багажнике, телефон работал. Мы сохраняли спокойствие. Резкие крики чаек превратились в своем множестве в монотонный гул, шум шоссе напоминал о близости привычного мира, которого на нашем острове избежать трудно. Мы покатались по песчаным дорожкам: Наташа пыталась срывать верхушки камышей через открытое окно — из травы тут же вертикально вылетали какие-то маленькие серые птицы. Кулики на пластмассовых ножках часто пересекали дорогу, гигантского размера бабочки бросались под колесо, и я решил ехать помедленнее.
В одной из наиболее глубоких луж мы остановились, увидев стайки мальков, разлетевшихся в разные стороны от нашего вторжения. Мы свесились из окон над очередным миниатюрным океаном, наблюдая, как рыбки сосредоточиваются в небольшие группы, с любопытством уходят под тень автомобиля, не теряя коллективистской собранности, огибают глыбы тяжелых полузатонувших колес. Эти места летом затапливало, но я не мог припомнить ни серьезных дождей, ни штормов.
— Надо отпустить их на волю, — сказала Наташа машинально, тут же забыла смысл сказанного и переспросила: — О чем я говорю?
— Ты говоришь, что на уху здесь не хватит.
— Красиво здесь, да? Почему я иногда так ненавижу эту страну? Вроде бы есть все, что надо для счастья. — Наташа вновь опустила глаза в рыбье царство. — Здесь есть все, кроме свободы, — подытожила она свою фразу загадочным образом.
Мы вновь выехали к заливу. Что-то напомнило мне о близости “Соленого домика”. Странный веревочный заборчик вдоль воды, держащийся на голубых колышках; бессмысленные постройки; перекошенные столбы электропередачи, удерживающие на себе не только несколько рядов тяжелых кабелей, но и городские фонари, абсолютно нелепые в окружающей нас обстановке. Я помнил, что всегда ориентировался здесь по маленькому бутафорскому маяку, стоящему на кончике недоступного автомобилю мыса. Существовала какая-то хитрость: сначала проезжаешь довольно бедную обшарпанную марину, заворачиваешь на поросшую травой, невидимую грунтовку, стараясь держаться левой ее стороны, и потом…
Потом оказываешься на острове, обратная дорога с которого поначалу мне была неизвестна. Признаки жизни присутствовали. Я даже остановился возле какого-то жилого одноэтажного здания с телевизионной тарелкой на крыше. Два откормленных гуся, белый и серый, прошли мимо, воплощая собой единственных обитателей рыбачьего захолустья. У другого полуразбитого дома ребенок в резиновых сапогах играл разноцветными пластмассовыми грузовиками, но спросить его о нахождении какого-то сарая со смешной табличкой на боку я не решился. Далее по пути следования попалось еще два дома, побогаче; с хорошими новыми автомобилями, стоящими у ворот. Около одного из них росла немолодая уже сосна, посаженная лет тридцать назад.
— Мы куда-то не туда заехали, — сказал я Елке с сомнением.
— Какая разница. Здесь тоже хорошо. Может, даже лучше.
Глава 3
Ржавый подъемник у самой воды стоял с поднятой стрелой, на его крюке до сих пор покачивался поддон с разорванными полупустыми мешками цемента. Мы продолжили движение и вновь выехали на болотца в желтой траве. Я пожал плечами и повернул направо. У следующего поворота увидел вывеску “Бар фиолетовой пещеры”. Как раз то, что нужно. Мы нашли то, что искали. Дощатый бар на воде состоял из двух частей, открытой и закрытой. Веранду еще не успели приготовить к зиме, но за барной стойкой, расположенной на краю площадки, никого не было. Я проехал на задворки, посмотрел на гору пластиковых кресел, надетых одно на другое. Странные рекламные щиты сообщали о “Восточно-Западной компании по посадке деревьев”, ландшафте садов и очистке бассейнов. Я помог жене выйти из автомобиля, мы вернулись к пустынному месту увеселения, сожалея, что лето уже прошло. Красные полотнища “Бадвайзера” пообвисли, кое-где продрались: за ними мы и заметили некоторую жизнь.
Другая стойка размещалась посередине, ее я сначала не приметил. Непривычно хорошенькая для наших мест барменша латинского вида кокетничала с двумя городскими парнями в добротной, чуть ли не твидовой одежде свободного покроя. Елка потом сообщила мне, что один из них ей необыкновенно понравился как типаж для фотографии, жаль только, что пидор. Молодые супруги местного происхождения попеременно передавали из рук в руки годовалого младенца в рождественской шапочке на голове. Он спал и недовольно просыпался при громком смехе посетителей. Как только мы сели, мужик, вышедший из крытой части бара, радостно хлопнул меня по плечу: “О Джордж!” Я объяснил, что он ошибся, но дружелюбия от этого в мужике только прибавилось. Я заказал себе пива и двойную текилу, жена решила обойтись томатным соком. Наше появление привлекло всеобщее внимание.
— Мальчик или девочка? — поинтересовалась барменша, извинившись, что за элем ей нужно сходить в другое помещение.
— У меня там много народу, — отозвалась Елка. — Судя по сонограмме, двое. Мальчик и девочка. А может, и того больше.
— Ух ты. Меня зовут Дженнифер. Легко запомнить. Как Джей Ло.
Я зачем-то поцеловал ей руку, перевесившись через барную стойку. Дружелюбный заметил это краем глаза и зааплодировал.
— Вот она, Европа. Манеры на каждом шагу. Я пью за ваших детей. Когда ждете?
Не дождавшись ответа, он выпил мерку бурбона и уставился на Елкин живот, нависший над высоким крутящимся стулом. Супруга моя выглядела как королева муми-троллей. В форме тела, прическе, блуждающей улыбке чувствовалось что-то нечеловеческое. Она заказала себе чили: чипсы в расплавленном сыре с острой фасолью.
— В понедельник, — ответила она весело. — Гуляем последние деньки.
— Храбрецы, — улыбнулась Дженнифер. — И ты не боишься есть такое? От перца у тебя могут начаться схватки.
— Ну и хорошо, — сказала Елка. — Чем раньше, тем лучше. У нас уже все готово: простыни, полотенца… Прямо от вас — в госпиталь.
Дружелюбный опять захлопал в ладоши:
— Близнецы — это отлично. Это Господне благословение. Я — католик. А сын мой работает мусорщиком. Я горжусь им. Хочу прицепить стикер на автомобиль: “Гордый отец мусорщика”. Если вы местные, то должны знать Джимми. Кстати, не думайте, что мусорщик это унизительно. Унизительных профессий не бывает.
— А вы знаете Берта Капона из мусорного бизнеса? — спросил я подозрительно (фразу эту я уже выучил наизусть). — Говорят, он там у вас главный…
— Да пошел он! Знать не знаю и знать не желаю. Я знаю своего сына. Он будет миллионером! И даст один миллион мне!
Мы с Елкой покатились со смеху. Мы решили, что слова мужика наконец сняли покров тайны с истории о 20-миллионной сделке мусорных мафиози. Берт Капон и Ромео Роберт накрылись медным тазом. Я начал рассказывать мужику о своих встречах с ассенизаторами: такие чистенькие, интеллигентные, в очках.
— Главное в человеке — свобода. Это то же самое, что чувство юмора. Я бы пошел в мусорщики. У них хороший профсоюз?
— Отличный. Главное — отличная зарплата. Что еще надо?
— Больше ничего не надо, — согласился я, но, подумав, добавил: — Еще бы хорошо иметь уважение жены.
— Ты знаешь, сколько у него баб! — взмахнул мужик руками. —Знаешь сколько? — Он выпил еще одну стопку и ответил на свой вопрос: — Очень много. Вот как.
Елка не обращала на нас внимания, щурилась на солнышко, нюхала мексиканские соусы. Я перехватил ее взгляд, когда она оценивающе прошлась глазами по заднице Дженнифер. Это могло означать “мне бы такую” или “ха-ха, имей в виду”. Она вдруг спросила мужика:
— Жена тебя уважает?
— Нет, не уважает — у меня нет времени об этом думать.
— О-о-о, — рассмеялись многие за столом. — Никто нас не уважает. Поэтому мусульмане и бомбят нас. Им нужно оставить при себе своих баб. У
них красивые бабы, ты их когда-нибудь видел?
— Их скоро будет тут много. Так бывает после каждой войны.
— Отлично, — встрял дружелюбный. — Мой сын отлично зарабатывает. Ему на Рождество дали три тысячи баксов чаевых. Люди не любят мусор. Они любят Джимми — подкладывают конверты с деньгами под мусорные баки. Вот вы так делаете?
— В прошлом году я положил в конверт для Джимми четыре тысячи долларов. Он отчитывается перед вами? Он вообще декларирует доходы?
Радость дружелюбия, братства, ненавязчивого любопытства — мы знали, что вот-вот этого не будет, — и ловили ушами каждую корявую фразу, любую глупость. Родители ребенка в шапке Деда Мороза тоже включились в беседу и поздравили наших детей с наступающим Рождеством. До Рождества было еще жить и жить, но принимать поздравления всегда приятно.
— Вы должны приехать сюда с младенцами, — сказала Дженнифер, кивнув головой в сторону женатой пары. — Я хочу узнать, как все закончилось. Все будет хорошо…
— Я тоже знаю, что все будет хорошо, — сказал я уверенно. — Давайте месяца через три соберемся на этом же месте в прежнем составе. Какое сегодня число?
Этого никто не помнил, дружелюбный Джек позвонил в полицию и получил подтверждение своим догадкам.
— Сентябрь, — сообщил он. — Они сказали, что знают, откуда я звоню, и сейчас же заберут меня за пьяное вождение. Ха-ха. Я закажу такси.
О том, что легавые научились вычислять клиентов, я слышал и раньше. Моя подруга звонила недавно, пытаясь вызвать полицию в Бруклин. Ей грубо ответили, что она звонит из Хамптонс и номер ее телефона ничего не значит. Она поперхнулась, извинилась, положила трубку. Через несколько минут перезвонила, поинтересоваться, как там в ее случае с правами человека. Легавые сделали вид, что не поняли.
Мы прощались с новыми знакомыми в замедленном темпе, я заказал еще текилы, выпили с Джеком на брудершафт: он понятия не имел о подобных фамильярностях. По его мнению, безумца на трехколесном велосипеде звали не Робертом, а Гарольдом. Мы попытались поспорить, но доказать друг другу ничего не могли: мой новый приятель уверял, что у того на велосипеде висит табличка с именем, я же полагался на факт нашего личного с Робертом знакомства. Женщины посматривали на нас с недоумением до тех пор, пока я не попросил Джека познакомить меня с его сыном:
— У нас в доме скоро будет много мусора.
В воскресенье направились на океан, на внешний пляж. Надеялись что-нибудь найти на память — недавно прошли штормы, не замеченные нами. Иногда нам везло: как-то насобирали большую корзину морских звезд, попадались неожиданные раковины, морские скаты… Сегодня океан нас подарками не баловал. На фотографиях мы получились плохо: видно, что счастливы, не более того. Гигантские тени, которые мы отбрасывали на песок, радовали меня больше наших лиц, так часто пересмотренных в быту и зеркале.
Я недостаточно спустил колеса и на обратной дороге застрял в песке. Застрял великолепно, такого со мной еще не было. Привлекать Наташу к раскапыванию автомобиля было нельзя, я заметил, что она волнуется: была уверена, что я сломал автомобильную ось. Я относился к происшедшему расслабленно: считал, что рожать сейчас она не начнет, а если и начнет, то я приму роды вот здесь, в дюнах. Нам пытались помочь два мексиканских парня на джипе. Когда стало ясно, что у них ничего не получится, я попросил их отвезти жену до дома, что они и сделали. С места буксовки Наташа позвонила Дейвиду (Джона дома не оказалось), но когда он приехал со своим папашей (коротышкой из голливудской кинокомедии), меня уже вытащил какой-то пьяный соплеменник на открытом грузовике производства мистера Форда.
Глава 4
Перед госпиталем нам удалось немного поспать. Не знаю сколько, но мы поднялись в четыре: на месте должны были быть к шести. Помню несколько сладких секунд неведения, которые всегда возникают после пробуждения перед каким-нибудь ответственным делом. Нам предоставляется некая милосердная отсрочка, чтобы не сразу швырнуть с небес на землю, а дать время придти в себя и вернуться к реальному положению вещей естественным образом. Эта краткая постепенность при желании может растянуться на бесконечно долгое время, если уметь пользоваться восточными психологическими практиками, способными превращать год в пятиминутку, а минуту — в месяц. Скорость движения времени в нашем сознании можно менять, я уверен в этом. Мне кажется, что когда-то это мне вполне удавалось: настолько, что я смог продлить собственную жизнь, чувствуя, что отмерено, в общем-то, немного.
За окном стояла жуткая полярная тьма. К природным изменениям, смене сезонов, продолжительности дня и ночи последнее время мы были чрезмерно чувствительны.
Мы молча позавтракали, перебрасываясь осторожными улыбками. Наташа еще раз прошлась глазами по списку, выданному ей в приемном покое. Волноваться было не о чем, список был самым очевидным: носки, тапочки, любимая подушка, халат, предметы гигиены… Она предложила присесть на дорожку, согласно национальной традиции. Я уже привык к таким формальностям и охотно их исполнял. Мы синхронно вздохнули и скрипнули стульями, поднимаясь. Несмотря на некоторую излишнюю значительность (избежать ее было трудно), наши действия оставались простыми, если не простецкими.
Когда выехали на Флойд, мне показалось, что в машине что-то постукивает. Обращать внимание Наташи на это я не стал, но решил посмотреть позже, когда вернусь из госпиталя. На подъезде к станции дорогу нам преградил шлагбаум перед проходящим поездом. Редкий народ ехал на работу в оставленный нами до лучших времен Манхэттен. Окна двухэтажной электрички уютно светились пустотой вагонов: час пик еще не наступил. Мы на мгновение прислушались к гудкам и стальному перестуку состава, когда он торопливо набрал скорость, мелькнул перед нами серебряным боком и исчез в темноте по направлению к соседнему Пэтчогу. Можно было считать встречу с поездом добрым знаком: на шлагбаум в обыкновенной жизни я попадал не часто.
Следующий поезд, затормозивший наше движение, мы встретили уже в Порт-Джефферсоне: по шоссе проскочили легко, словно отрезали кусок торта. На поезда нам сегодня везло, хотя это объяснялось тем, что в утреннее и вечернее время график их движения наиболее плотный. Зрелище горящих окон, баюкающий стук колес по пути в большой город, щелканье дыроколов кондукторов в отглаженной униформе — такие вещи не могли не манить нас, отправляющихся в неизвестность. Мы не говорили об этом, лишь продолжали переглядываться, демонстративно хмурясь от яркости электричества и предвкушения вынужденного бегства на обочину жизни. Отгремевший поезд вызвал своим уходом почти такой же громкий и кратковременный ливень: дождь будто был прицеплен к последнему вагону и встал перед нами вроде задвинутой кулисы. Он закончился, пока мы переваливали через железнодорожное полотно. Я был рад, что дождь отмыл машину от вчерашнего песка и грязи.
Госпиталь только что открылся и пока что мерцал, как алтарь с догорающими свечами. Мы встали на главной парковке, неподалеку от уже знакомого нам мраморного святого с наклоненным крестом в объятиях. В холле нам было предложено подняться на второй этаж, в отделение материнства, но мы уже настолько хорошо знали обстановку в “Сейнт-Чарлзе”, что выслушивали администратора лишь из вежливости. Елка, в ее бытность здешним постояльцем, умудрилась сходить в операционную и полежать в специальном родовом кресле, чтобы подготовиться к предстоящему. Доктора еще не подошли: девушка-санитарка попросила меня спуститься вниз для заполнения Наташиных анкет. Я сделал это быстро, а перед тем как вернуться, вышел на улицу покурить. Фиолетовое утро мало-помалу рассеивалось, медицинские работники в синих и зеленых робах спешили на службу, гулко хлопая дверцами автомашин. Я выкурил две сигареты и запил дым минеральной водой без газа. Сходил в машину и взял еще одну бутылку для Елки.
Когда я вернулся, жену мою уже уложили на каталку, нарядив в одноразовый бумажный халат и голубую беретку типа душевой шапочки. Наркоза до прихода доктора не вводили, нас оставили на какое-то время вдвоем.
— Не боишься? — спросил я дежурным тоном и постарался улыбнуться, но вместо улыбки у меня получился оскал, как при острой зубной боли.
Елка отрицательно покачала головой, фанатического блеска в ее глазах прибавилось еще больше.
— Положимся на Господа — что я еще могу сказать? Самая успокоительная фраза изо всех возможных. Несчастных случаев у них не бывает. Чем мы хуже других?
Глава 5
Я устал заговаривать зубы и ей, и себе: взял жену за ручку, подержал, повздыхал. Вскоре пришел Арато во главе персонала, где-то за их головами Блажек помахал нам с Елкой рукою в резиновой перчатке. После приветствий и вопросов о самочувствии Наташу увезли в соседнюю комнату (через коридор наискосок). Передо мной сестра положила аккуратную стопку одежды в виде белого одноразового комбинезона на замочке, такой же голубой шапочки и марлевого респиратора, как у всех остальных. Сменные целлофановые бахилы я одел еще при входе в отделение. На руку мне прицепили пластиковый ремешок с моей фамилией и кодовым номером, написанными несмываемым фломастером. Я быстро переоделся. Повесил на стул джинсы, вынул из кармана сигареты и мобильник, кошелек зачем-то сунул в кожаную сумку, которую таскаю с собой повсюду уже несколько лет. В одном из потайных отделений обнаружил песок с Тихого океана и несколько ракушек, которые мы насобирали во время встречи последнего Рождества. За мною пришли минут через пятнадцать.
Елка лежала в своей тележке посередине помещения, Арато и Блажек склонились над нижней частью ее тела, прикрытой таким же голубым материалом, из которого были сшиты защитные гигиенические беретки. От запястий ее отходило по несколько желтых трубочек и зеленых проводков, подсоединенных к капельнице и различным датчикам. В нескольких метрах от ее лежащей головы находился металлический стол, заставленный электрооборудованием, на мониторе дрожала осцилограмма сердцебиений. Увидев меня, жена обрадовалась и весело сообщила, что не чувствует ни ног, ни живота. За перегородкой акушеры хищно щелкали щипцами, громыхали стальными предметами, но между собой не переговаривались. Первой достали девочку, окровавленную с головы до ног. Медсестра тут же сунула ей в рот резиновую грушу, наполненную то ли воздухом, то ли какой-то жидкостью. Ребенок закричал, моя Елочка улыбнулась с нескрываемым блаженством.
— Кто? — спросила она полушепотом.
— Все по плану, — утвердительно кивнул головою.
Пуповина, представляющая собой толстый неровный шланг с синими прожилками, была перерезана, хвостик пупка застегнут на маленький пластиковый зажим. Чуть сморщенное лицо моего первого ребенка с закрытыми глазами запоминалось с первого взгляда: поражало его взрослое выражение. Это была даже не печать зрелости — моя дочь родилась с явным знанием какого-то доисторического опыта. Выныривающая из лужи крови, тут же подхваченная на руки мужчин, она еще не имела имени, но была схожа с какой-то египетской богиней или царицей. Ее несколько припухшее, выдающееся вперед влагалище издалека можно было принять за мужские органы. Я снял очки, прицепленные на ворот свитера, взглянул на нее еще раз. Женщина в робе с короткими рукавами перенесла дочь на пеленальный столик, несколько раз приложила к ее рожице кислородную маску, потом аккуратно вытерла полупрозрачное желтоватое тельце полотенцем.
Когда я обернулся назад, на свет появился мой сын. Доктор Арато к этому моменту уже передал его своей помощнице и сейчас занимался отрезанием пуповины. Сын хрипловато кричал: он распростер руки, как оперный певец, закинув голову с огромным ртом на ладонь акушерки. Он был явно не рад появлению на свет, сучил ногами и руками, пытаясь вырваться. Я сказал Елочке, что наш план с потомством она перевыполнила.
— Теперь остается только выкормить и воспитать, — мне показалось, что Наташа меня не слышит, а постепенно проваливается в наркотический сон.
Мальчика тоже отнесли на пеленальный столик, дали кислород, подключили питательный раствор к пуповине, как и дочери. Большеухий, большеротый, с маленьким носом, он не был похож ни на меня, ни на мать. Пока его обтирали и пеленали, губы его дрожали от страха и негодования. Поначалу он показался мне воплощением какого-то злого иноземного божества. В душе от этого зарождалась смутная тревога, столь неуместная в настоящий момент, но я умело сдержал свои чувства и поднес обоих существ, завернутых в полотенце, к Наташе, после того как сестра по очереди положила их мне на руки. В полосатых колпачках, выданных за счет заведения, они были похожи на двух кукольных Пиноккио (особенно мальчик), что легко рассеивало глупые сомнения. Жена заплаканно смотрела на своих чад, ей дали вволю налюбоваться ими, прежде чем разлучить часа на два, согласно регламенту. Ее привезли в помещение, где мы оставили нашу одежду, мы немного пошептались, я выразил свои восторги по поводу красоты отпрысков.
Не думаю, что она успела их рассмотреть за те несколько минут, когда они помаячили у нее перед глазами. Я постарался вкратце рассказать то, что запомнил. Дочь — Нефертити с выдающимся профилем, сын — Чингиз-хан, вскакивающий на слона. Наташа захихикала, я пошел звонить в почтовую службу для отправки образцов пуповинной ткани в банк крови. Куда-то во Флориду. Медсестра уже все упаковала, принесла мне два одинаковых пластиковых контейнера. Телефон, предлагаемый компанией по хранению стволовых клеток, работал исправно. Я договорился о встрече с почтальоном минуты за три. Вернулся к Наташе, где встретил обоих докторов, принесших свои поздравления. Их глаза светились уверенностью и оптимизмом. Я спросил, нормальные ли, по их мнению, у нас получились дети. Арато посмотрел с испугом, пожал плечами:
— Физически они совершенно нормальны. Гарантирую.
— Спасибо. Большое спасибо. Мы ждали этого всю жизнь.
— Вы можете звонить по мобильному телефону прямо отсюда, — добавил Блажек. — У вас сегодня важный день. Сообщите родственникам и друзьям, что все прошло хорошо.
— Правда? Замечательно. А когда их снова можно будет увидеть?
Попрощавшись с врачами, мы остались вдвоем. Я позвонил кое-кому из нашей родни, Штернам, Эндрии, еще каким-то женщинам, телефоны которых мне продиктовала Наташа… Немного поколебавшись, набрал Айрис. Что-то подсказывало мне, что этого делать не нужно. Трубку взяла Моник. Голос ее был вялый и заспанный. Тем неожиданнее оказался ее вопль, когда я сказал о случившемся. Она завизжала, как Тарзан, и, судя по грохоту, запрыгала.
— Ма-а-ама! Ура! — я не верил своим ушам: какое-то глупое предубеждение не позволяло мне верить в ее искренность.
Она передала трубку Айрис, которая проявила восторг не меньший, чем ее дочь. Молодые нации воспринимают рождение детей непосредственно, как чудо, как знак божественного провидения. Я сказал ей об этом, но Айрис не поняла комплимента: я даже испугался, не обидел ли ее опять.
За Наташей пришли, чтобы перевести ее в стационар. Я поплелся вслед за тележкой, по пути встретил служащего экспресс-почты, который меня сразу узнал — новоиспеченные папаши имеют характерно растерянный вид. Он был трогательно вежлив со мной и, может быть, по-настоящему рад. Быстро упаковал посылки, протянул мне планшетку с укрепленными бланками для росписи. В палату меня еще несколько минут не пускали, видимо, занимаясь ее устройством. Я пришел и отрегулировал положение спинки Наташиной кровати так, как она хотела.
Мы сидели в большой неуютной больничной палате с занавеской посередине, отгораживающей Наташину постель от постели так и не появившейся соседки. Из окна был видна центральная парковка, а на ней мой “ниссан пэтфайндер”, отполированный ровным неиссякаемым дождем.
— Как же ты теперь поедешь, — говорила Елка жалостливо. — Ты заблудишься в дожде. Ты ведь там никогда не был.
— Так и поеду, — меланхолично отвечал я. — Я распечатал на компьютере направление движения. Давай я лучше схожу посмотрю детей, — вдруг осенило меня.
Я вышел в коридор, справился о местонахождении новорожденных. “Отделение для кормящих” нашел не сразу, все время проходил мимо двери. Внутрь меня не пустили, лишь посмотрели на бирку на запястье и отправили посмотреть в окно. Ребятишки лежали голыми на столе, покрытом клеенкой. На обоих развернули полотенца, которые оставили в качестве подстилки. У мальчика по-прежнему дрожали губы, девочка мирно, как мне показалось, спала. Я пошел узнать, не холодно ли у них в помещении, но меня чуть не подняли на смех.
Минут через тридцать в палату пришла сестра обучать Елочку кормлению грудью. Было видно, что жена еще не в себе (потом выяснилось, что этих моментов она совершенно не помнит). Сестра сделала несколько умелых движений и в считанные мгновения прицепила губы моего сына к Наташиной титьке. Тот мгновенно присосался, будто занимался этим в течение всей своей короткой жизни. Вскоре дети вцепились в соски моей супруги, словно щенки в мамку, и мне оставалось только поблагодарить Бога, что грудей у Наташи хватает ровно на двоих.
Глава 6
Дорога до Вестберри должна была занимать минут сорок, но Нортерн-парквей был перекрыт из-за строительных работ. Меня завернули на какую-то боковую дорогу, посоветовав выбираться на Лонг-Айленд-экспресс. Дождь набирал обороты, хотя вот-вот должен был обессилеть или сорваться с оси. Я старался держаться основного потока машин, а на мосту у развязки все-таки еще раз переспросил регулировщика, как мне попасть в нужный мне город. Он ткнул палкой влево, выплюнув жевательную резинку, — явно гордился своей работой и осведомленностью.
— Только туда, — пробормотал он.
Я дополз вместе с остальными неудачниками до скоростной трассы, наугад проехал пару свороток на запад, развернулся и миновал пару свороток на восток. С проселка я выходил прямо на Вестберри, регулировщик не ошибался. Возле “Икеи” я запарковался на первом этаже крытой многоэтажной парковки. Прошел в магазин по стеклянному соединительному мостику, быстро нашел детский отдел. Мне было известно заранее, что нужно купить. Я попросил молодую прыщеватую китаянку выписать мне квитанцию на две дубовые кроватки шведского производства, попросил подобрать для них соответствующее белье. Она показывала мне что-то, проходя мимо товарных полок. Я, не слушая, соглашался, кидая в люльку маленькие подушки, матрасики, наборы простыней — последние мне понравились больше всего. На простынях и наволочках были изображены стилизованные ежики в стиле Хуана Миро. Я быстро распрощался, выразив надежду, что мне не придется возвращаться обратно. На выдаче товаров посидел немного, изучая поведение грузчиков-латинос в шикарных строительных ботинках. Они выкатили мои покупки в виде двух плоских прямоугольных коробок. Я взгромоздил их на тележку и поплелся к выходу под проливной дождь.
— Сэр, вы что-то потеряли, — окликнул меня сзади молодой парень в униформе магазина и протянул мне детскую подушку в целлофановой вакуумной упаковке.
— Отлично. Покараульте это, пожалуйста, пока я не подгоню машину, — сказал я и в несколько прыжков пересек дорогу между магазином и гаражом.
Ребята помогли мне загрузиться, я рассчитался и вскоре вышел на шоссе, ведущее до Флойд-Харбора. Дома на двери висела записка — листок бумаги из фирменного блокнота строительной компании соседа Джона. Я взял ее и машинально положил в карман — мне казалось, что все, о чем может написать мне этот человек, я уже знаю. Благодаря какому-то сердобольному чуду, автоответчик сломался. Я не мог прослушать ни одного сообщения, хотя на определителе номера видел, что звонков было много. Пощелкал кнопкой, узнавая телефоны коллег по работе, Наташиных друзей, включая Джуди и Айрис, в одном из номеров признал телефон Карины… Почему бы и нет? Чисто дружеский ход. Я положил бутыль перцового “Абсолюта”, купленного по дороге, в морозилку, набрал телефон больничной палаты супруги.
— Ой, а я спала. Так хорошо. Кружится голова. И во сне все летает-летает. Большое, разноцветное. Мне приносили деток для кормежки. Они очень смешные, только у Грегори какое-то красное пятно на голени. Надо спросить у доктора, что это такое. И на веках у них какая-то краснота. И на переносице.
— Ты уже назвала их? — имена мы придумали раньше, но прежде чем их давать детям, решили на них взглянуть хотя бы одним глазком.
— Нет, не назвала, — спохватилась Наташа. — Но мы же хотели Грэга.
— Я согласен, абсолютно согласен. Грегори и Катарина, да?
— На девочку мне нужно еще посмотреть. Она какая-то странная. Не плачет совсем, о чем-то думает. У нее действительно очень взрослые черты лица. Улыбается загадочно, как Джоконда.
— Может, Джокондой и назовем? Она обкакала сегодня руки Арато в знак благодарности за досрочное освобождение.
Елка слабым голосом засмеялась и попросила отпустить ее поспать до утра. Мы ласково попрощались, после чего я прошел на кухню, налил себе в стакан примерно три мерки водки и жахнул ее, по-русски не разбавляя. Мне показалось, что после этого в голове моей немного прояснилось, исчезла какая-то ватная пелена. Для надежности я повторил и занялся приготовлением ужина. Ближе к ночи сел у телевизора со своим бутылем, доверившись ему, словно старинному другу. Я меланхолично перебирал кнопки новостных и музыкальных каналов, не в состоянии сосредоточиться на чем-то одном. Говорят, подобное сканирование — отличительная мужская черта — вечный поиск вместо женского детерминированного домоседства.
Несколько раз звонил телефон, но я не хотел подниматься с дивана. Следующий звонок застал меня выходящим из туалета. На этот раз лениться было стыдно — телефон лежал на расстоянии вытянутой руки. Я поднял трубку.
— Алло! — раздался голос Карины.
— Привет, Карина.
— Привет, — ответила она, как мне показалось, не очень-то дружелюбно. — Ну и как твои дела, уважаемый?
— Ну, как… — я растянул паузу, не желая проявлять перед Кариной лишних эмоций. — Нормально. Только что вернулся из госпиталя. Смотрю телевизионную программу.
— По телевизору? Интересно. А я думала, ты можешь смотреть ее еще каким-нибудь способом. — Она была чем-то раздражена и неумело насмешлива.
— Почему? Я могу смотреть телевизионную программу и по компьютеру. А если куплю себе хороший сотовый, то и по нему. Что же в этом плохого, Кариночка?
— У тебя удивительно широкий круг интересов, хотя мне последнее время тоже приходится много разговаривать по телефону, — она акцентировала фразу на последнем слове.
— Тебе приходят большие счета? Поставь экономическую программу. Мы платим пять долларов в месяц за звонки по всей стране.
— Прекрати издеваться надо мной, — процедила она сквозь зубы. — Ты знаешь, что я имею в виду. Я предупреждала тебя. Я тебе поверила. Не ожидала, что ты мог настолько завраться. Всему, Роберт, есть предел. Мне нужен покой. Поэтому я решила вывести тебя на чистую воду, — голос ее дрожал, не в силах сдерживать накаты гнева.
Я тут же представил себе, как она сейчас хороша собой, раскрасневшаяся.
— Ты хочешь приехать?
— Нет, больше не хочу. И вряд ли захочу в этой жизни.
— Что ж, до свидания. Вернее, прощай. — Я потянулся положить трубку, но не успел — женщина на другом конце почти зарычала:
— Нет, не до свидания. Объясни мне, когда все это кончится.
— Что у тебя случилось? — спросил я самым дебильным тоном. — Поругалась с мужем?
Карина зарычала опять, она была вне себя от негодования:
— У меня нет мужа! Сколько тебе можно повторять, что у меня нет мужа! Почему ты такой тупой? Ты изверг? Садист?
Я понял, что мне лучше помолчать и дать ей выговориться, но она замолчала тоже, судорожно дыша и, видимо, собираясь с мыслями.
— У меня есть бойфренд, — сказала она наконец и замолчала вновь.
— Поздравляю. Я догадывался об этом.
Она пропустила мою иронию мимо ушей и продолжила:
— У меня есть бойфренд. Мой постоянный бойфренд. Уже четыре года… И ты своим блядством можешь навсегда разрушить наши отношения. Сообразил, что я имею в виду? Ты сядешь за педофилию лет на двадцать. Я вполне могу выступить свидетелем.
Я сообразил, куда она клонит. Это означало, что лучше всего сказать Карине правду. Она должна понять.
— Я тебе поверила. Но эта маленькая сучка позвонила Биллу и выложила ему все, что знает и не знает. Вы испортили жизнь нам, и я, поверь, сделаю теперь все, чтобы испортить жизнь вам.
— Расскажи все по порядку, — женщина была на взводе, и я сомневался, что смогу убедить ее в своей непричастности в ее бедах.
— Почему ты не сказал мне, что спишь с подростком?
— Я не сплю с подростком, — ответил я как можно более холодно.
— Вот как? Может, ты еще скажешь, что ты самый верный супруг на свете? Экзотики захотелось, сволочь? Несовершеннолетняя, сексапильная, цветная, с фантазией. Я правильно тебя поняла?
— Неправильно. Я клянусь здоровьем своих детей, что с нею я никогда не спал. И если эта сучка тебя интригует, то я здесь ни при чем. Телефон твой она могла узнать в телефонной книге. У нее воспаленная фантазия. Психушка по ней плачет.
Карина, несмотря на свою ярость, все-таки прочувствовала смысл сказанного. Она удивленно ойкнула и переспросила настороженно:
— Каких детей? У вас родился ребенок? Почему ты не говорил об этом раньше? Нет, ты тоже сумасшедший.
Я объяснил, что сегодня полвосьмого утра стал папашей, но вместо напутствий и добрых слов вынужден внимать ревнивой бабьей ахинее. Она слушала меня, чуть ли не всхлипывая. Поздравила, подивилась, что Наташа смогла выносить двоих, сохранив это в тайне.
— Ладно, извини. Давай разберемся, что происходит. Твоя малолетка позвонила Биллу и сказала, что она беременна. Обещала прислать справку. Она попросила его, чтобы он вмешался и запретил нам с тобой встречаться. Что ей унизительно быть любовницей женатого человека, который к тому же гуляет налево и направо.
— Он вмешался? Теперь твои ворота на замке? Ты понимаешь, что эта девочка еще не знает таблицы умножения?
— Чтобы сосчитать твоих баб, таблицы умножения знать не нужно. Почему ты наврал мне? Сначала я была уверена, что это проделки твоей индуски из недвижимости — или кто она там? Что все эти угрозы связаны с засранкой Штерн, а я просто попалась под руку. Ты мне говорил про девочку, но все звучало так невинно, так понятно…
Я вновь рассказал историю наших отношений с Моник, опуская наиболее сомнительные подробности. Пообещал позвонить Биллу, если она, конечно, считает, что это может помочь.
— Вали все на ее переходный возраст. О нас с тобой Моник ничего знать не может — со свечой над нами не стояла. Она бредит, и ее бред надо как-то аккуратно остановить. Обратись в полицию, например. Или, на худой конец, попроси отключить свой телефон от определенных абонентов. Всегда можно сделать что-нибудь разумное, а не орать на близкого тебе человека. Или из-за этой ерунды нашему роману облом?
Карина с сомнением вздохнула:
— Не знаю. А зачем все это? Теперь ты отец большого семейства. Тебе будет не до меня. Какой роман? Он даже не успел начаться, как уже кончился. Вообще я ужасно за тебя рада. Хоть кому-то из нас будет теперь хорошо. Ты сам-то обрадовался? Что-то по голосу не слышно.
Я удивился, насколько похожи их с подлой чернавкой интонации. А какой еще может быть реакция в подобных случаях?
— Я просто устал. И этот долбаный дождик весь день. Пока и не знаю, плакать мне или смеяться. Врачи сказали, что детки вроде здоровые. Ничего другого мне пока не надо.
— Ты прав, — согласилась она. — Планы нужно иметь только на ближайшие полчаса. Полчаса назад я хотела заложить тебя твоей жене, подать вместе с твоей Моникой в суд за совращение малолетних. А сейчас мне стыдно за свое легковерие. Билл, кстати, тоже поверил. Не знаю теперь, как мы будем мириться. У тебя правда ничего с ней не было? А если она беременна? Боб, такие вещи легко доказать…
Мне откровенно надоело разговаривать на эти темы. Почему праздник моего отцовства должен проходить в каких-то никчемных разборках по поводу вымышленных сюжетов? Почему я так долго пляшу под дудку Моник? И, как выясняется, не один. Если бы у нас с ней что-нибудь было, то сейчас у нее на руках имелся бы серьезный козырь. С другой стороны, какая разница между тем, что было на самом деле, и тем, как это преподнесено? При хорошем воображении нашу историю можно выставить в самом неприглядном свете…
Звонить чернавке я не стал. Решил подождать, когда во мне улягутся мстительные страсти. Понимал, что какой-то упреждающий ход должен сделать сам. Например, рассказать о наших шашнях ее родителям, предложить свою версию без пробелов и недомолвок, а все остальное считать работой детского ума. История с Дюн-роуд все еще омрачала наши отношения. Недавно я узнал, что Айрис уже два года не платит налоги за купленные нами участки. Когда поинтересовался, в чем дело, ответила, что забыла. Ее легкий нрав мне был симпатичен, но сейчас это выглядело как неуважение к партнерам. В принципе, мы могли лишиться этой земли. В ближайшее время ни я, ни Наташа вряд ли смогли бы заниматься бизнесом в полной мере. Интриги Моник только усложняли ситуацию, грозя порушить и дела, и дружбу.
Я хлебнул еще полстакана перцовки, сон мой был храплив и тяжек. Мне казалось, что телефон названивает, не умолкая. Чудились звуки полицейских сирен, лай собак, автоматные очереди. Проснулся я часов в десять опять таки из-за того, что зазвонил телефон. Не брать трубку стало хорошей привычкой, поломка автоответчика лишь с большей гарантией отгораживала меня от мира.
В кабинете слышались шорохи и насвистывание, по своей неумелости похожее на Наташино. Полусонный, в трусах, я прошлепал в соседнюю комнату и к своему разочарованию увидел Синтию за работой. Она продолжала шпаклевать наш огромный врезной шкаф: огромная, неуклюжая, как снеговик, в мужской рабочей одежде, в отцовских бутсах и материнских бусах, с прекрасным полудетским лицом, всегда улыбающимся навстречу входящему.
— Что тут у вас происходит? — спросила она. — Вся улица кишит легавыми. Никогда не думала, что их так много в наших местах.
— Размножаются, — пожал я плечами.
Глава 7
С Джуди Штерн мы встречались у “Таргета” в Риверхэде. Она должна была помочь мне купить детскую одежду, пеленки, полотенца, автомобильные стульчики. Также она везла баксов на двести травы от своего дилера: я подумал, что на первых порах это было бы хорошо для успокоения нервов. Мы пошныряли по магазину. Она с видом победительницы, не глядя, швыряла товар в коляску. Я плелся следом, успокаивая себя тем, что все это можно будет сдать. Мы быстро затарились: нашли почти все, за исключением ползунков для новорожденных. Стоял солнечный осенний день, о вчерашнем ливне напоминали лишь редкие лужи на парковке. Джуди пожелала мне удачи в воспитании детей и, лукаво улыбнувшись, швырнула целлофановый пакет с травою в открытое окно моей машины. Сама она передвигалась не иначе как на “Мерседесе”, внедорожник этой фирмы недавно вошел в моду. Мы подкатили к 58-й дороге и, обменявшись воздушными поцелуями, разъехались в разные стороны.
К моменту моего возвращения Синтия уже ушла, хотя ее работа оставляла желать лучшего. Шкаф она зашпаклевала неровно, кое-где уже начали проступать трещины. Я взялся за его окраску, но скоро понял, что ничего путного из этого не выйдет. Пошел позвонить Фрэнку, чтобы предъявить претензии, и обнаружил на определителе номера штук семь звонков от соседа Джона. Что это ему вдруг приспичило? Обычно мы общались вживую, пересекая нашу неширокую Линден-лейн в домашних тапочках.
Парк проржавевших автомобилей стоял перед его окнами на вечном приколе, но рабочего грузовика у дома не было. Джона уже несколько месяцев обуревала идея покупки гостиницы на севере штата, и он собирал барахло для нее в специальный трейлер. Дело с подписанием контракта затягивалось: раньше здание его мечты принадлежало синагоге и теперь Джону оставалось только винить в медлительности и тугодумии религиозных евреев. Он взял у нас несколько кресел, сломанную сенокосилку, старую стиральную машину, антикварный телевизор и видеомагнитофон. Его коллекция постоянно пополнялась — Джон готов был отправиться в путь в любую минуту, но пока обстановка его будущей домашней гостиницы
выставлялась на обзор соседям и проезжающим автомобилистам. Торшеры, настольные лампы, прикроватные тумбочки разного размера и цвета, аляповатые выцветшие картины — Джон не гнушался ничем; одних сломанных газонокосилок у него было штук пять. Несмотря на свою бессмысленность, хлам этот воплощал мечту моего соседа и носил на себе отпечаток забавной религиозности. Безобидный Скутер, которого Джон привязывал на поводке за ствол дерева, казался со стороны сторожевым псом. Я вспомнил о записке, оставленной соседом под дверью вчера вечером. Нашел ее в кармане джинсов, в которых ездил вчера к Елочке. Содержание оказалось самым неожиданным:
“Дорогой Роберт, извини, что не смогу быть на твоей вечеринке. Надеюсь, у тебя все хорошо и Наташа родила нормального ребенка. Мой квартиросъемщик выстрелил себе в голову, и я должен находиться в его доме до тех пор, пока не вынесут тело. Еще раз спасибо. Может, завтра увидимся. Всегда с любовью, Джон”.
Еще один чудный сюрприз к празднику. Я давно уже сомневался, что происходящие со мной события необходимо отмечать. Шантажирует шизофреничка — вот тебе и праздник. Застрелился парень — вот и отметили. Самое неприятное в этой истории было то, что парня звали Грэгом, Грегори — так же, как мы с Елкой назвали нашего большеротого сынка. Можно ли утаить от Наташи трагическую новость? А то ведь расстроится.
Я был немного знаком с Грегори, царствие ему небесное. Мы даже имели сходные политические убеждения, заключающиеся в неприятии нынешнего режима. Вдвоем с Грэгом мы легко могли совладать с милитаристскими выпадами Джона во время нескольких пьянок, которые мы провели втроем. Он был интеллигентный на вид человек из породы вечных юношей: усики, очки, телосложение легкоатлета. Он снимал у Джона дом на Трафальгар недалеко от того места, куда мы ходили ловить ракушек. Мы с Наташей смеялись: Джон нашел себе не только жильца, но и собутыльника.
Они нажирались примерно раз в неделю, иногда к их пьянкам присоединялся и я, но по мере роста Елкиной беременности посещал их все реже и реже. Пили они в основном пиво, но в неограниченных количествах. Разговаривали обо всем, что попадало на язык. Завидев меня, переключались с баб на политику. Оба были неженаты, Джон — принципиально, Грегори — разведен. На жизнь покойник зарабатывал странным способом: собирал старинные монеты, обменивал, приторговывал ими у нумизматов. Его коллекции я никогда не видел, хотя знал, что он ею очень дорожит. Она хранилась в его доме на Трафальгар, а мы обычно собирались у Джона.
Пили мужики по-черному, до полной отключки. Засыпали, просыпались и начинали пить опять. Джон в таком состоянии любил кричать, что Америке нужен свой Гитлер, обижался на Перл-Харбор и 11 сентября. В отместку я украл как-то у него его попугая, еще первого, крикливого самца — сейчас он его куда-то отдал. Я посадил его на руку, пересек улицу и принес домой, пока Джон излагал кому-то по телефону основы своей политики. Наташа, еще не видя попугая, в ужасе решила, что я притащил домой компанию пьяных негодяев. Я даже не успел показать ей его как следует, когда в дом ворвался мой приятель, побледневший от утраты. “Он мог улететь! Боже, он мог улететь!” Джон, несомненно, был одним из наиболее трогательных людей, встреченных мною в этой жизни. Я позвонил ему, чтобы выразить соболезнования и расспросить о подробностях смерти.
— Ерунда, — сказал он. — Проблема в том, как очистить теперь квартиру. Он забрызгал своими мозгами все вокруг. Наташа родила? О, отлично! Ему ставили диагноз рассеянного склероза… Альцгеймер… Полные кранты… Скоро он не смог бы пошевелить ни рукой, ни ногой. Говнюк — никому не сказал об этом. Папа умер недавно от этой болезни.
— Какой папа? — удивился я.
— Римский, — захохотал Джон. — Когда мы отметим рождение твоей двойни? Интересно посмотреть, на кого они похожи.
Джон явно был неадекватен, но я отнес это к перевозбуждению от происшедшего. По ходу разговора выяснилось, что Грэг застрелился из винтовки моего соседа. Классическим способом — привязав бечевку к спусковому крючку. Услышав это, я засомневался. У Джона было ружье типа карабина, о винтовке он никогда не рассказывал.
— Легавые тебя щипать еще не начали?
— Нет, что ты… У меня есть идеальное алиби.
— ?
— Я был у тебя на праздновании твоего отцовства. Правильно?
Глава 8
Наташа оставалась в благодушном настроении, играла с младенцами, жаловалась, что они мало едят. Я приезжал к ней по привычке каждый вечер, привозил фрукты. Удивился, встретившись в коридоре с Моник. На меня нахлынула жуткая обида за всю подлость, что она сделала с моей семьей. Думаю, я покраснел, как подросток, но был не в силах сказать ей что-нибудь вразумительное и нравоучительное.
— Ты, дрянь, больше не появляйся мне на глаза. Мы с Кариной донесли на тебя в полицию. Шантаж есть шантаж.
— Я хорошо знаю тебя, Роберт. Доносить в полицию ты не будешь. Ты слишком скучный и порядочный.
— По-моему, именно такие и доносят.
— Я тебя не шантажировала. Какой тебе смысл куда-то звонить? Ее шантажируют, пускай она и действует. Нечего блядовать. Надо следить за своим нравственным обликом, если ты хочешь называться приличным человеком. Все эти стареющие миллионерши посходили с ума. Почему мы должны их обслуживать?
— Кто это мы? — спросил я на пределе сарказма.
— Как кто? Мы, молодые. Мы — надежда общества, а не богемные подстилки. К тому же они эксплуатировали мой детский труд.
Она начиталась чего-то новенького. Или у нее появился какой-нибудь подстрекатель? Изображать строгого папика с Моник у меня никогда не получалось: лучше бы куда-нибудь от нее спрятался. Рука на эту дурочку тоже никогда бы не поднялась, хотя она чего-то такого садомазохистского вроде бы и хотела. Помню, когда-то она интересовалась, нет ли у нас дома наручников, просила связать ей руки простынею, иногда выставляла задницу, чтобы ее по ней похлопали.
Я знаю, что Уолли детей не бил, а увидеть в этом что-то сексуальное предпочел бы лишь в кошмарном сне. Младшие девочки росли обласканные, изнеженные, неиспорченные, несмотря на бесформенность тел и абсолютное нежелание следить за своими фигурами. Моник оказалась слишком продвинутой: словно воспитывалась в какой-то другой семье или ходила в другую школу. Она была намного старше своих сестер — никто не мог бы сказать, что будет с ними, когда они вырастут. Размышления о возрасте навели меня на совершенно резонный вопрос:
— Дорогая, как ты сюда попала? Ты ведь должна быть в школе…
— Я никому ничего не должна, — отпарировала она без особой изобретательности. — Наташа берет меня нянькой к твоим детям. Завтра я прихожу к вам для прохождения испытательного срока.
— Как ты сюда попала? — я почти смеялся. — Приехала на такси? Тебе же еще нельзя водить машину. Что ты выдумываешь? Мы не нуждаемся в твоей помощи. Иди в школу.
Она посмотрела на меня затяжным карим взором с мелкими кровяными прожилками, воплощающими, видимо, вековые страдания ее народа. Я поблагодарил ее за заботу о супруге и малых детях, пообещал позвонить вечером.
Наташа лежала на своей коляске с книжкой Достоевского “Бесы”. Это произведение всегда служило для нее источником оптимизма и здорового смеха. Она и сейчас хихикала над монологом Лебядкина, читающего в обществе пьесу “Таракан”. Я догадался об этом по выражению ее лица. Попытался вспомнить часть текста, хотя жена владела материалом существенно лучше:
— “Сударыня, — не слушал капитан, — я, может быть, желал бы называться Эрнестом, а между тем принужден носить грубое имя Игната, — почему это, как вы думаете? Я желал бы называться князем де Монбаром, а между тем я только Лебядкин, от лебедя, — почему это? Я поэт, сударыня, поэт в душе, и мог бы получать тысячу рублей от издателя, а между тем принужден жить в лохани, почему, почему? Сударыня! По-моему, Россия есть игра природы, не более!
— Вы решительно ничего не можете сказать определеннее?
— Я могу прочесть вам пиесу “Таракан”, сударыня!
— Что-о-о?
— Вы все спрашиваете, сударыня: “Почему?” Ответ на дне этой басни, огненными литерами!”
Я сел на краешек кровати и поцеловал жену в щечку:
— Люблю людей, которых легко рассмешить, — сказала Елка. — Тебе достаточно показать палец, и ты готов. Знаешь, кто приходил меня навестить? Никогда не догадаешься.
— Наташа, я встретился с ней в коридоре. Предлагаю держаться этой особы подальше. Надо как-то вежливо, но доходчиво объяснить…
Последовательно рассказал суть дела, акцентируя внимание на том, что Моник может выставить все происшедшее в самом дурном свете, а это нам вряд ли нужно. Спорить с моими доводами было трудно. Мы поговорили поверхностно, но к этой теме по воле случая долгое время не возвращались.
Глава 9
Около школы в Мастике завязла в снегу полицейская машина. Легавый оставил ее здесь на ночь, и вот, под Рождество, ее завалило снегом на большом пустыре с футбольным полем за решетчатым забором. Он даже не сигналил редким автомобилям, проезжающим мимо. Бродил вокруг в недоумении, попинывая наст черным ботинком. Мы с Моник остановились. Когда я открыл дверь, из салона выпала пустая бутылка из-под пива.
— Помочь, босс? — завизжала черная дурочка. — Никогда в жизни не помогала правоохранительным органам.
— Давай, — сказал парень. — Но потом я догоню тебя и арестую за вождение в пьяном виде.
— Не арестуешь, — возразил я. — Она не за рулем. Тебе помочь?
Он неожиданно смалодушничал и сказал жалким голосом:
— Пожалуйста.
Мы вытолкали его “форда” секунд за пять. Моник хлопнула на прощанье по серому никелированному капоту. Мужик вышел с важным видом, поинтересовался, почему девица не в школе.
— Ты когда-нибудь смотрел в календарь? Сегодня выходные. Хочешь обратно в сугроб? — Моник опротивели разговоры о школе.
Я извинился перед полицейским, узнал на всякий случай, что его зовут Ромеро. Он извинился тоже, но моего имени спрашивать не стал.
— За нами гонятся, Ромеро, — сообщил я тревожно. — Будь начеку.
— Вы пьяные или нет? Что вы все бормочете?
В тот же миг на пришкольной дороге появился джип Уолли. Негр затормозил перед нами, изрядно раскатившись по снеговой дорожке, выскочил из машины и тут же бросился ко мне, расставив руки для удушения. Моник ловко пнула его в пах, оставив полицейского разбираться в происходящем.
— Дуем в резервацию, — сказала она. — Там легавым нет хода.
— Моник, это глупо. Давай поговорим с Ромеро.
Уолли гнался за нами с самой Ронконкомы. Моник попросила у меня защиты — отвезти ее куда-нибудь подальше от громилы-отца. Подробности я уже знал, но был вынужден спасаться бегством. На рождественской вечеринке в школе она успела хлебнуть чего-то спиртного. Думаю, пива, но ей, чтобы окосеть, достаточно было наперстка. Изъяснялась она сумбурно: отец хочет оторвать ей голову за пьянку. Повод для воспитания хороший, но Уолли, как известно, мог не рассчитать своих сил, последнее время был слишком вспыльчив.
С чернавкой мы не виделись уже несколько месяцев. После возвращения Наташи из госпиталя с Грэгом и Катариной полярная ночь еще плотней сгустилась над нашими головами. Мы были счастливы лишь сознанием того, что живем как должно. Младенцы моментально захватили своим присутствием весь дом, кардинально изменили распорядок жизни, превратив нас в испуганных малокровных сомнамбул. Мы с нетерпением ждали хоть малейшего их повзросления — любые изменения, казалось нам, должны привести к лучшему. Малы и беззащитны они были невероятно: человеческих существ таких немыслимо крошечных размеров ни Наташе, ни мне видеть не доводилось.
Жена кормила их грудью раз по восемь в сутки, вела график, попеременно меняя грудь для того или иного малыша — все ее время уходило на это занятие. Поспать ей почти не удавалось. То же происходило и со мной — из чувства ли солидарности, от всеобщей ли нервотрепки. Оставить ребенка одного плачущим в его комнате Наташа не могла в силу материнских чувств, но иногда ей приходилось делать это только для того, чтобы немного отдохнуть. Она была на грани помешательства — дети поначалу были капризными, крикливыми, требовательными. Особенно отличалась дочь. Успокоить ее можно было лишь обманными способами: погремушками, свистками, шуршанием целлофанового пакета. Совсем маленькой она любила засыпать у меня на груди. Грегори казался более самостоятельным. Его мрачноватые черты лица постепенно расправлялись, светлели, к трем месяцам он научился улыбаться обезоруживающей улыбкой до ушей. Это стало наиболее характерным выражением его лица, страхи по поводу его недружелюбия и коварства ушли сами собой. Наташа начиталась каких-то популярных брошюр по детскому сну, начала прививать им необходимые навыки — теперь дети спали у нас по расписанию два раза днем и (что особенно хорошо) с 8 вечера до 6 утра.
После долгих трудов удалось наконец найти нянечку, она приезжала на четыре дня в неделю, что позволяло мне хотя бы ненадолго вернуться к работе. Финансовое положение раздражало нас обоих. Деньги, в общем-то, были, но мы тратили их беспрестанно. Цены на продовольствие за последнее время повысились в полтора раза, на бензин — почти в два, детская одежда и продукты всегда были недешевым удовольствием. Все бы ничего, если бы наши партнеры Сингатики пошевелились хоть чуть-чуть и довели какой-нибудь из наших контрактов до логического завершения. Уолли должен был государству 200 тысяч долларов и, хотя их выплатил, остался должен штату еще 50 тысяч. В сертификаты на собственность он был вписан повсеместно, и его должки и грешки серьезно застопорили бизнес. От нас уже ушли несколько покупателей, и, хотя мы нашли новых, никакого прогресса в реабилитации бизнеса не намечалось.
Незадолго до Рождества Айрис позвонила и пригласила нас на вечеринку, устраиваемую в школе ее девочек по поводу предстоящего праздника. Нянечка согласилась побыть с малышнею одна, сегодня они хорошо себя вели и спали согласно Елкиному расписанию. Для нас это было настоящим парадным мероприятием: мы давно уже не баловали друг друга выходами на люди. Елка приоделась, накрасилась, уложила свои рыжие лошадиные локоны. Я оделся попроще, без галстука, но и не совсем буднично: решил в первый раз надеть новый ирландский свитер с национальным орнаментом. В наших приготовлениях было нечто трогательное — ведь мы шли на концерт художественной самодеятельности пусть и в хорошей, но все-таки деревенской школе. Я не ожидал увидеть то, что увидел. Мой родительский опыт еще слишком невелик, но детский концерт потряс меня до глубины души. Даже Мусоргский в исполнении русской пианистки производит меньшее впечатление.
Когда мы подъехали к школе (Наташа знала эту местность — мы когда-то продавали в этих краях дом Гертруды Рубенстайн), парковка была полностью забита автомобилями поклонников детского творчества. Возбужденные родители, которым не осталось места на асфальтовом поле, кружили во всевозможных направлениях, спрашивали разрешения у школьных полицейских оставить машину на пожарной линии или на отрезках суши, выделенных для инвалидов. Полицейские по долгу службы не могли пойти им навстречу, и родители разочарованно разворачивались, ища свободного места в полумраке заснеженных улиц. Мы последовали за ними и вскоре встали под навесом какой-то погребальной конторы, уже закрытой на ночь.
В школьном актовом зале найти места было трудно: хорошо, что Айрис и Уолли о нас позаботились. В партере сидели взрослые, родители — для них и было предназначено представление. Между первым рядом и сценой оставался некоторый пустой промежуток: там скопилась стайка совсем маленьких учеников с программками в руках. Я удивился: неужели они уже умеют читать? В ожидании концерта дети ползали, перешептывались или играли в тихие игры. Любое нарушение порядка подавлялось женщиной с голубыми волосами, сидящей на первом ряду. Оркестр уже начал размещаться на сцене, первыми должны были выступать самые младшие. Пока они рассаживались по своим стульчикам, учительница в тоненьких летних босоножках на каблуках проводила перекличку: “Британни Карпентер… Захари Лаубэ… Максин Мюррэй… Никол Джонс… Брианна Спано… Крис Андерсон…” Услышав свое имя, маленький музыкант отвечал: “Здесь” — и садился на свое место. Перекличка фамилий доставила мне немалое удовольствие — перед нами выступал большой интернациональный коллектив. Малышами дирижировала женщина в золотых босоножках. Они исполняли два ужасных произведения: первое — про Санта Клауса и его оленей, второе — “Музыкальный паровоз, чу-чу” композитора Джона Ньютона. Дети безжалостно оттрубили эти две маршевые пьесы, повергнув зал в испуганное молчание.
— Пу-пу-пу, — сказал кто-то с галерки, но смеха не вызвал.
Разного роста, в разных одеждах, исполнители примерно одинаково волновались, глядя в большие листы партитур. Исключение составляли лишь несколько цветных человечков неизвестной национальности да одна маленькая черная девочка, стоящая на возвышении. Национальные меньшинства менее связаны обязательствами перед обществом, чем мы. Они музыкальней и проворнее. Наблюдая за музыкантами, можно было заметить, что инструменты подобраны согласно размерам детей. Девочке дали свистульку, не сопоставив пронзительности инструмента с ее неугомонным характером. Она пользовалась свистулькой при каждом удобном случае в секунду затишья.
Первые номера мне понравились, и я поинтересовался у Айрис, когда сегодня должны появиться ее дети. Та полистала недлинную программку голубого цвета:
— В третьем и четвертом отделениях. Будет еще один оркестр и потом напоследок — хор. Там дети постарше, может, тебе понравится…
— Что ты, мне нравится и сейчас. Не понимаю, почему далеко не все разделяют моего умиления. А когда выступает Моник?
Айрис ухмыльнулась.
— Она могла бы тебе станцевать танец живота, но педсовет не поймет. Боб, это праздник для малышей. Моник — старшеклассница. Ее концерт — завтра, но если она узнает, что ты собираешься прийти, выйти на сцену откажется. Они с девочками делают какую-то танцевальную композицию по Бобу Марли.
— Я и не собирался смущать ее. Просто давно не виделись.
— Она должна быть где-то здесь, — сказала Айрис спокойно. — Обязательно подойдет к нам после концерта. Вы больше не встречаете пиратских кораблей из Ирландии? Как его звали? Капитан Блад?
— Куда там! — улыбнулся я.
Я начал оглядываться по сторонам, посмотрел на большие плакаты с разрушенным Всемирным торговым центром, увеличенные с детских рисунков. В основном висели праздничные постеры с рождественскими поздравлениями, Санта Клаусы в санях, олени, разносящие летом энцефалитных клещей, а зимою — уютные подарки.
После малышей начали свое выступление представители “Веселого клуба”. Сначала они по очереди демонстрировали звучание каждого инструмента. Женщина в туфлях говорила его название, после чего вставал соответствующий ребенок и издавал соответствующий звук. Когда все в зале поняли, как что называется, “Веселый клуб” сыграл “Аллилуйя”, “Темную ночь”, “Свечи, свечи” и еще пару произведений на бис. Среди исполнителей мне понравился тонкокостный мальчик-индус — его родителей легко было отыскать в зале благодаря их внешности. Трудно было понять, какое отношению к христианству он имел, но на тромбоне играл вдохновенно. Инструмент, когда мальчик его растягивал, становился длиннее ребенка, и в этом я увидел некоторое упущение со стороны педагогов.
Рождественские песни, шотландские гимны, музыкальные шутки и сюрпризы. Шила и Дженнифер оказались почти незаметными среди сверстниц, окруживших их. Платья на некоторых были столь велики, что девочки выглядели беременными. Со старшими школьниками работал настоящий дирижер, во фраке. Мистер Сиферт, лысый, напоминавший телосложением шкаф, беззвучно нашептывал детям названия нот, но по губам было видно, как он произносит “ми” или “ля”. Однако, сколько бы ни дергался дирижер, оркестр играл замедленно. Казалось, что старик готов запеть от страсти. Малышня в лягушатнике перед первым рядом помогала ему, как могла, и так же в такт размахивала руками. Папаши с одноразовыми фотоаппаратами и видеокамерами сладострастно снимали происходящее, иногда вставая со своих мест. Последним номером шла ханукальная песенка, выбранная устроителями для политкорректности. Когда все закончилось, дирижеру принесли большой букет цветов, как на могилу. Он еще не успел закончить своей речи, как толпы освободившейся молодежи хлынули из зала. Через несколько минут у опустевшей сцены валялся потешный истоптанный спортивный тапочек очень маленького размера.
— Ну и как тебе наши маразматики? — спросила Моник беззлобно. —Ничего, да? И с ними я живу, учусь. Провожу лучшие годы. Забери меня отсюда. — Она вздохнула. — Как жена, детки? С наступающим вас Новым годом и Рождеством.
От нее немного пахло алкоголем — в принципе ничего страшного под праздник. Когда я был в ее возрасте, проблем на эту тему у меня с родителями никогда не возникало. Но ведь Уолли — особый фрукт.
Айрис с Наташей ненадолго отошли в туалетную комнату. Мы продолжали пустые разговоры о детях и грядущих торжествах.
— Не думаю, что на этот Новый год у нас будет время открыть бутылку шампанского, — сказал я, вряд ли преувеличивая свою занятость.
— Открыть-то, может, и откроешь, — отозвалась Моник. — Вот выпить наверняка не успеете. У нас у соседки тоже двойня. Она такое рассказывала. Не успевала сходить в туалет…
Глава 10
Уолли приблизился к нам решительным шагом: я знал, что он ходил в раздевалку проведать Шилу и Дженнифер. Он увидел нас вместе и тут же пришел в бешенство. Глаза вот-вот выскочат из орбит, в кончиках рта выступила неопрятная пена. Как только Кинг-Конг подошел к нам на расстояние вытянутой руки, он тотчас нанес чернавке сокрушительную пощечину. Он ударил всерьез, из рассеченного виска Моник проступила кровь. Я попытался перегородить ему дорогу, но второй удар пришелся мне по уху: я успел увернуться, иначе ходить бы мне со слуховым аппаратом. Попытался остановить его, узнать, в чем дело, но вокруг мельтешили низкорослые школьники со скрипками и кларнетами. В толчее гигант мог растоптать много народу, да и времени для дипломатии было маловато.
Я схватил Моник за руку, и мы ринулись по гулким пустым коридорам. Она хорошо бегала, я бы никогда не догадался об этом. В здании школы она ориентировалась существенно лучше, чем ее отец. После нескольких обманных поворотов и непродолжительных пряток за шторой в кабинете биологии мы могли считать себя спасшимися. Вдруг она принялась жадно целовать меня, словно я ее единственный спаситель и повелитель. Она смеялась, плакала, бормотала все, что бормочут женщины в истерике. Я не сопротивлялся. Тоже несколько раз поцеловал ее в губы. Наконец спросил, что случилось. Она сказала, что отец в бешенстве от того, что они с подругой выпили сегодня бутылку вина.
— Он застукал нас в классной комнате после концерта. Я боюсь возвращаться домой. Возьмите меня с Наташей хотя бы на ночь.
Я сказал, что он будет искать ее у нас в первую очередь.
— Моник, мне нужно домой как можно быстрее. Не буду тебе объяснять почему. Могу тебя оставить в отеле “Ширли” на Монтоке. Это в двадцати минутах ходьбы от нас.
Она отнеслась к моему предложению с сомнением.
— Что я там буду делать без тебя?
— Смотреть телевизор. Ты опять начинаешь свои песенки?
Мы быстро прошли коридорами школы, я надеялся повстречать полицейского, но встречи не состоялось. Елка, думаю, была в компании Айрис. Мне хотелось удрать от черной дурочки домой к жене и детям, но оставить ее одну, вот так, я не мог. На улицу мы вырваться не смогли: по коридору кто-то загромыхал, хлопая мокрыми ладонями по стенам. Мы забежали в женский туалет, я ринулся к окну. Моник остановила меня, закричав, что зазвенит сирена.
— Вот и отлично!
Послышались приближающиеся шаги, и мы с чернавкой были вынуждены спрятаться в подсобке. Там почему-то горел свет. Мы не наступили на грабли и не ударились головами о батарею. В туалетную комнату вошли мамаша с дочерью, всерьез обсуждая, как они сейчас пописают. Моник закатилась в порыве беззвучного хохота, села верхом на швабру, изображая колдунью. Вскоре в туалет ворвался и Уолли. В несколько мгновений он был смят и повержен женским визгом. Моник не обратила внимания на тревожные события за дверью: поступила навязчиво и привычно. Расстегнула мне молнию на джинсах и, после короткой возни, приложилась. Я выключил свет из романтических соображений. Когда понял, что вот-вот кончу, остановил ее. За дверью раздался звук смыва. Моник опять рассмеялась: она уже почти победила. Самая глупая победа в нашей с ней жизни.
— Мне нравится, когда экстремально, — сказала она. — Тебе, кажется, нужен уют. У тебя сейчас все получится.
Она могла бы этого не говорить, через пару ее жестких властных втяжек я кончил так, что у меня мелко задрожали ноги. Она хлюпала и колдовала с моей спермой где-то в темноте снизу. Сказала со смешком:
— Классно. Я так и знала.
— Что ты знала? — удивился я.
— Что это по-настоящему классно. Но мне этого мало. Мне нужно, чтобы ты меня любил. Любил и трахал.
— Тебя назвали Моник в честь Моники Левински, — сказал я.
В туалете опять смыли воду. Откуда они набежали сюда в таком количестве?
В Моник до сих пор бурлила идиотская энергия смеха: может, она курнула? Я раскачивал ее древнюю черную голову, сравнивая ее хоть с какой-нибудь своей мечтой: нет, никогда я не хотел ничего подобного. Потом она заплакала. Упоминание об американском президенте, совершившем нечто со своей секретаршей, попало в умы даже детям.
— Моник, — сказал я ей. — Теперь про тебя напишут в газетах. Как про Эми Фишер… Скажи, что происходит. Что ты сказала своему отцу?
Удар по уху еще гудел в голове.
— Элементарно. Я сказала, что ты меня изнасиловал, когда я привозила тебе жратву. Соседи видели, как я бегала по улице в нижнем белье. На суде я побеждаю. Могу много чего рассказать про устройство твоего члена. Как ты меня уламывал, спаивал шампанским…
Я подумал о детях вообще, о людях, государствах, морях, примыкающих к этим государствам. Угрозы Моник были мне безразличны: что она хочет от суда? Денег? Наших, общих с ее семьей, денег? Когда шантажист сам не знает, что ему надо, это хуже всего.
— Приговор будет ужасный. Роберт Салливен должен полюбить Моник Сингатика. Он должен до конца дней своих жить с ней и спать. Правильно? Боюсь, они увидят, что ты сама можешь изнасиловать кого угодно. Иди репетируй. Тебе завтра выступать на тромбоне.
— Какая сука сказала тебе про тромбон? Я завтра танцую регги. В короткой юбке. Что? Да, в белых мальчиковых трусах… Какие все вы сволочи. Зачем мучить человека, если его любишь?
В ответ на ее вопрос в туалет вошли две женщины: Айрис и Елка. Они заговорили неправдоподобно громкими голосами.
Моник схватила меня за руку и притянула ее к своему лобку.
— Бесстыдница, — прошептал я, прислушиваясь.
— Я кончила уже три раза. Я для этого живу.
Я погладил девочку по голове, поймав ее открытый взгляд: в пилотку ее входило четыре пальца, я погулял там немного. Защемил пальцами клитор, машинально заработал рукою. Моник выкатила жутко-белые белки глаз, огромные, как куриные яйца.
— Нас кинули. Так? Сейчас мы должны кинуть их. Я готова застрелить твоего мужа, но, боюсь, не попаду. Роберт не мог изнасиловать Моник. Это полные бредни. Я его хорошо знаю. У него абсолютно католические отношения с сексом, — запричитала Наташа.
В этой дурацкой комнатке, кроме швабры, нашлась плотная сеть паутины в левом верхнем углу. Я вляпался в нее лицом, оборвал и прицепил Моник на нос. Женщины продолжали беседу.
— Я заставлю его вернуть вам деньги, — сказала Айрис убежденно.
— Через десять лет? — съязвила Наташа. — Чем я буду платить няньке? Чем буду кормить детей? Землей? На черта мне эти пустыри, если я не могу получить с них ни цента? Я на него подам в суд: он должен вернуть нашу долю. Послушай, из-за его проблем срывается уже третья продажа. Висит груша — нельзя скушать.
Я убрал руку из трусов Моник, легонько зажал ей рот рукою.
— Хочешь, я выкуплю у Уолли его пай? — предложила Айрис. — Клянусь, тут же верну вам деньги. Мы вполне можем подождать. Мне это даже выгодней. Земля дорожает. Я только не знаю, как с ним разговаривать после его шашней с этой еврейской мокрощелкой. У них что-то было. Сто процентов. А Моник за всю эту грязь посажу под домашний арест. Сдам в интернат. Извинись перед Робертом от моего имени. Я заставлю свою блядешку сделать то же самое. Давай я отвезу тебя домой. Наши дети где-то прячутся от моего безмозглого боксера.
Чернавка дернулась к двери. Я ждал этого: зажал ей рот, скрутил за спиной руки. После легкого хлопка дверей и удаляющегося стука каблуков опасность миновала.
— Не вышло? — усмехнулся я. — А то как бы сейчас все было хорошо. Я бы развелся с Наташей прямо в школьном туалете и был бы передан в твои когтистые руки.
Моник расстроилась, молчала. Может быть, ей было стыдно. Расслабившись, мы забыли об ее озверевшем папаше.
— Айрис не работает с банками, — сказала девочка мстительно. — Она вообще не понимает, как работает ипотека. Ей дает деньги для инвестиций ее богатый любовник. Ты слышал его имя. Не хочу повторять лишний раз. Вам-то что? Были бы деньги, правильно? Беда в том, что Берт ее вот-вот бросит. У него и раньше был целый гарем таких предпринимательниц. Так что ничего она у отца не выкупит, и вся ваша шайка-лейка сядет в лужу дерьма.
Я не обратил внимания на ее слова: врет, как всегда. Умная стала. Мы дошли до моего “Пэтфайндера”, я открыл ей дверь, пошел к месту водителя. Стальной прут арматуры просвистел у меня над ухом, едва не сбросив бейсболку с головы. Началось. Я завел мотор и, не закрывая двери, рванул по скользкой улочке. Преследования не было, только черная кошка перебежала нам дорогу. Я решил подождать, когда кто-нибудь проедет вперед меня. Потом развернулся под хихиканье Моник, проехал пару кварталов и свернул к придорожной лавочке “Сэвен Илэвен”. Уолли должен был обмануться. При такой вспыльчивости я бы рванул во Флойд-Харбор. Женщины должны были находиться у нас. Попав в объятия Айрис, он бы облагоразумился.
— Будешь “Слерпи”? — спросил я Моник невинно.
Теперь я знал вкусы подрастающего поколения. Гадкий сироп со взбитым льдом, несколько ароматов на выбор. Она удрученно кивнула. Я сходил в магазинчик, налил ей большой стакан “Дикой вишни”, себе взял две бутылки “Гиннеса”. Открыл одну об другую, настроил радио на дорожно-транспортную волну.
— Ждешь урагана?
— Нет, боюсь, не вляпался ли куда твой папаша. Нервный очень.
— Боишься его? — спросила Моник злорадно, и мне захотелось вышвырнуть ее из машины.
Я допил пиво, зажег сигарету, медленно выехал на шоссе, припорошенное легким снежком. Я решил отвезти чернавку к ней домой, в Ронконкому. Самое правильное решение. На повороте к Флойд-Харбору все-таки дал слабину: захотелось посмотреть — дома ли Наташа. Я мог проехать мимо, узнать, чьи машины припаркованы рядом. Сделать этого мне не удалось: Уолли стоял на площади перед автомагазином, сразу за железной дорогой. Я не стал сворачивать на Меррик-роуд, а разогнался по Флойду до предела. Светофоры сбили мой порыв. Негр встал справа по борту, открыл окно и что-то закричал. Я посмотрел на его физиономию и приказал Моник держать окошко закрытым. Уолли еще более ожесточился: мог бы уже и успокоиться — прошло часа полтора. Я свернул в сторону станции, обманно затормозил, пропустив его вперед, чтобы свернуть на Соммерсет-авеню. Фокус немного помог, и я ушел дворами. Около местной школы (вторая школа за сегодняшний день!) пришлось вытаскивать из снега забуксовавшего полицейского и вновь встретиться со своим преследователем. Я мог высадить Моник из машины (баба с возу — кобыле легче), но мне ее было жалко.
Я ехал в Пуспотук, в резервацию: внутренний голос подсказывал мне, что нам это поможет. Ромеро с визжащей сиреной висел на хвосте у негра. Кинг-Конга вот-вот должны были повязать. Мне казалось, что нас с Моник легавые не тронут.
— Сколько времени? — спросила девочка, словно боясь пропустить любимую телепередачу.
— Зачем тебе? Индейцы живут по другому времени — отстает на час от нашего. Прошло столько-то лун, посевы достигли колена, кора для лодок готова, кукуруза достигла молочной спелости, когда пройдет снег… Сейчас “когда прошел снег плюс пятнадцать минут”.
Моник не поняла моего мрачного юмора. Я знал, что делаю. Вслед за Ромеро пристроились еще две полицейских машины. Я въехал в резервацию с главного входа, проскочил табачные лавки и церковь, свернул налево, на скорости прошел вдоль кладбища. Последним трюком был очередной резкий поворот налево. Уолли по инерции понесло вперед, к берегу Мастик-Ривер. Лучшей ловушки не придумаешь: трейлеры по обеим сторонам дороги и полузамерзшая река в конце пути. Я даже не оборачивался. Все, что он мог сделать, — прыгнуть от полиции в воду. Моник балдела от счастья, лезла обниматься.
— Здорово! Как в кино!
Я отвез ее до Ронконкомы, не проронив ни слова. Остановился у ворот, вышел из машины, помог выйти. Прощаться не стал. Через полчаса был встречен зареванной Наташей на пороге дома. Она ткнулась мне в грудь, начала что-то мычать, кривя губы, как ребенок. Она уже не могла плакать, сил не осталось. Только повторяла мою домашнюю кличку:
— Бобка, Бобка, Бобка… Что мы наделали… Что ты наделал…
Я выслушал краткое сообщение Елки и поверил ему без труда. Почему-то даже столь невероятное событие могло легко уложиться в моей голове благодаря опыту общения с Моник. Отреагировал неадекватно — недолго думая, пожалел виновницу происшедшего. Оказалось, что младшая дочка Сингатиков, Дженнифер, кончила свою короткую жизнь самоубийством. Девочка повесилась во врезном платяном шкафу на поясе от маминого халата. Моник сообщила “бегемотику” о своем изнасиловании и беременности от дяди Роберта. Показала синяки и царапины, якобы увеличившийся живот. Дети таких шуток не понимают. Что же ты теперь будешь делать, дорогая? Что мы все теперь будем делать?
О взаимоотношениях между сестренками я был наслышан. Чернавке доставляло немало удовольствия постоянно подтрунивать, издеваться над ними, пользуясь своей “взрослостью”. Дженнифер, как самой маленькой, доставалось больше. Моник своими мерзкими шутками необъяснимо гордилась, иногда хвасталась с мечтательным садизмом, в общем-то ей не свойственным. Ущипнуть, дернуть за волосы, подсыпать в суп лишнюю щепотку соли, пообещать опустить лицом в унитаз или заставлять щекотать себе пятки носом — эти замашки Мо были мне известны, но особой неприязни не вызывали. Казались возрастными, наносными. Иногда она восторженно рассказывала мне о своих проделках, но одобрения не находила. Она грозила Дженнифер, что устроит ей допрос с пристрастием, зажимая пальцы дверью, пока не брызнет кровь (так, по ее мнению, поступают с пленными на войне). Позволяла им с Шилой подолгу карабкаться к себе на кровать, делая вид, что не замечает их присутствия, чтобы потом прогнать сестренок самым грубым тоном.
Возможно, после школьного концерта она высказалась в привычном тоне по поводу их выступления. Фантазий у нее хватало. Последняя оказалась роковой, пусть для самой Моник она почти не отличалась от прочих. Девочку моя чернавка доконала. Такое возможно. И та отплатила ей ужасным поступком, который останется теперь на совести у пустомели несмываемым пятном на всю жизнь. Неправда, что человек всегда должен отвечать за свои слова. Есть нелепые, бессмысленные слова, за которые невозможно ответить ни перед каким судом, и от этого твоя вина становится еще страшнее и не подлежит искуплению.
Мы сидели с Елкой в полном оцепенении в разных концах дома. Я курил. Она, кажется, пила неразбавленную водку. Звонок телефона выбил нас из затянувшейся прострации. Звонил мой институтский приятель, пьяный вдрабадан.
— Боб, — заорал он на всю кухню. — Не могу поверить своим ушам! У тебя родилась двойня! В сорок лет у тебя родилась двойня! Мне тоже сорок, но я бы никогда не решился. Такая ответственность. Боже, какой ты молодец. Никогда не ожидал этого от тебя. Думал, есть у меня единомышленник. Оказалось — нет. Один я теперь остался со всего нашего курса. Хочешь, скажу честно. Серьезно, да? Я всегда хотел, чтобы ты меня трахнул. Я не пидор. Мне вообще этого не надо. Но тебя я всегда хотел. Теперь особенно. Ведь у тебя родилась двойня. Это намек, понимаешь. Ну, ты как на этот счет? Что думаешь? Почему ты все время молчишь?
Наташа, которая не слышала его монолога, подошла ко мне, положила руку на плечо.
— Лучше бы ты согрешил. Если бы ты согрешил, мы бы избежали большего греха.
Глава 11
Крестить детей Наташа решила в крещенские морозы, договорилась с отцом Джонатаном, что он исполнит обряд перед праздником Крещения, когда Господь вошел в воды Иордана. У русских это где-то в конце января. Они тоже живут по другому времени, как индейцы.
День Таинства назначили на 21-е. Зима в этот год выдалась продувной, пронзительно холодной, хотя больших снегопадов пока было только два. Я разгребал лопатой выезд для нашего “Белого коня” с удовольствием — рутинная работа отвлекает от ненужных мыслей. В саду мы с Наташей прорубили несколько круговых дорожек для прогулок малышей. Она катала их в двухместной коляске, которую подарили нам ее родственники, каждый день, часа по два, при любых показаниях термометра. Человечки были закутаны в сто одежек и походили на пушистые коконы удивительных, еще нераскрывшихся бабочек. На морозе они лучше спали и, как говорила жена, закалялись, чтобы быть сильнее в будущей жизни. В России, за Полярным кругом, где родилась Наташа, в эти январские дни гораздо холоднее. Я не могу представить насколько, но мне кажется, что от снеговых гор и айсбергов, прибившихся к берегу, идет голубоватый пар, как из баллона с жидким азотом. На фоне северного сияния это должно быть очень красиво. На праздник Крещения люди идут в деревянные церкви в деревянных сапогах: я видел фотоальбомы с резными храмами Севера и людей, открывающих двери. Уникальность климата позволяет стоять этим церквям веками. На нашем побережье такие шедевры зодчества давно бы сгнили.
Мы решили не ехать в Нью-Йорк, где есть крупные центры православия вроде Синода или Московской патриархальной церкви. Дети еще слишком малы для таких серьезных поездок. Есть нечто правильное в том, что мы крестим детей прямо в нашей деревне. Удивительно, что именно во Флойд-Харборе, где почти нет русских, оказался православный храм. Находящийся на Ист-Энд-драйве, в глубине жилой зоны, он был перестроен из обыкновенного двухэтажного дома на четыре спальни. Все внутренние перегородки убраны, помещение превращено в просторный зал, куда может вместиться до двухсот человек. Стены увешаны иконами, в основном репродукциями со славянских икон знаменитых мастеров, но некоторые писаны маслом и имеют позолоченные оклады. Алтарь тоже сверкает золотом, кафедра обита бордовым бархатом, у служителей имеется специальная одежда и все, что необходимо для отправления культа. По воскресеньям здесь поет хор, в котором есть несколько русских женщин. С ними Наташа недавно познакомилась. У нее мало времени для общения с новыми друзьями, потому что она должна заниматься детьми.
В восприемники Катарине мы выбрали графиню Валю, теперь она будет ее крестной матерью. Госпожа Жоровович недовольна выбором храма. Она хотела бы поехать в город или хотя бы в Маунт-Вернон в графстве Нассау на Лонг-Айленде. Там, по ее мнению, поприличнее. Наташа считает, что храм Святого Джона Теософа возник в нашем поселке неслучайно и мы должны следовать воле Провидения, воздвигшего его рядом с нашим домом.
Крестным отцом Григория будет старый Елкин приятель Василий, который работает электриком в Коннектикуте. Это большой высокий парень с красным лицом, он трепетно относится к нашим малышам, поднимает их на руки и поет песни. Водку Василий пьет, как воду. Меня завораживают его невозмутимость и смелость в обращении с крепкими напитками. Он легко опорожняет половину пивной кружки со “Смирновской”, закидывая голову, как певчая птица, почти не закусывает. Наташа постоянно хочет его покормить: она нацепляет на вилку маринованный гриб или вареную картофелину и после очередного тоста со смехом засовывает пищу ему в рот. Василий не противится, но говорит, что пришел сюда не ради еды. Русские любят угощать других, чтобы поговорить. Сами при этом едят мало, только для вида. Им нравится слушать других людей, пока они еще трезвы. Потом все поют и не слышат ничего прочего. Больше русских гостей на нашем празднике не намечается. Я недоволен этим упущением. Хочу видеть русскую мафию. Разжалованная большевиками дворянка и электрик — маловато для Таинства Крещения.
Должны приехать Джуди со своим новым любовником, Карина — со старым, Айрис и Уолли. Возможно, зайдет сосед. Мы надеемся на благоразумие наших друзей. Смерть должна примирить всех. После гибели дочери наши негры очень изменились. Последний раз я видел их на похоронах. Айрис бросилась к нам и заплакала, словно мы могли ей помочь в последний момент. Мы были причастны к этой смерти, может, мы знаем секрет воскресения? Глупость бытия бывает настолько чудовищной, что отказываешься ее принимать. Как можно поверить в эту смерть, если она выдумана от точки до точки. “Чудеса еще происходят”, — сказала когда-то Айрис. Они должны происходить сейчас. А если это не так, проще замкнуться, считать случившееся плохим сном, отправить девочку на долгое время в лагерь или к бабушке на Ямайку. “Господь дал, Господь взял”. Это может примирить со смертью веселого “бегемотика” Дженнифер? Какие заклинания способны это сделать? Они должны существовать. От чего возникает ужас? Оттого, что мы остаемся одиноки и жалеем самих себя? Оттого, что у нас отобрали любимое развлечение, отдохновение, смысл жизни? Мы не можем узнать иного смысла жизни, кроме этого? Разве мы всего лишь биологические распространители бытия, собаки, воющие над мертвыми щенками?
Уолли сделался еще молчаливее. Я почувствовал, что в нем начало расти тотальное неверие, сомнение во всем. Теперь он способен совершить что угодно, преступить любую черту. Мы нежно обнялись с ним, но я знал, что дрожь, которую я ощущал в глубине его сердца, становится все более жестокой и темной. Виновником происшедшего он считал меня. Я был белым человеком. И подлость Моник он оправдывал вселенской подлостью белых по отношению к его расе. В то мгновение мне самому захотелось стать черным — настолько велики преступления наших предшественников на этом континенте. На всех континентах и территориях, куда ступила нога христианского проповедника в железных латах. Каннибализм и приношение в жертву человеческих жизней казались мне милосерднее служения объединителю и размягчителю душ. Ни Айрис, ни Уолли больше никогда не заговаривали о деньгах.
Глава 12
Купель с водой стояла посреди храма, по краям горели три свечи, крест покоился на аналое рядом с бархатной книгой и коробочкой. Старик в белой епитрахили, поручах и фелони ходил вокруг нас с красивым золотым шаром на цепочке. Он раскачивал его, окутывая нас сладким дымом. Белая фелонь напоминала о пасхальном характере таинства: в древности нас крестили на Пасху. Нас отвозили на остров Пасхи, где стоят гигантские каменные головы с каменными шапками на головах, и головы смотрели, как старики опускают рыдающих младенцев в корыта с холодной водой. Они хранили надменное молчание. В пустом небе кружили стаи молчаливых крестообразных птиц.
“Благословенно Царство Отца и Сына и Святаго Духа, ныне и присно и во веки веков”. Эхо сильного старческого голоса отражалось от великих каменных глыб, умножая смысл произнесенной фразы в десятки раз. Самый большой храм на свете не имеет ни стен, ни купола. Он открыт для очей Бога, потому что нам нечего скрывать от Всевышнего.
В холодное время года детей нельзя опускать в воду на морозе. Каменные постройки и уютные крестильни из гипсокартона спасают нас от лютой стужи: люди здесь могут снять с себя тяжелые одежды. Нас разворачивают из вороха пеленок и шерстяных шалей, чтобы мы могли чувствовать себя свободнее. Мне нравится быть голым: так легче шевелиться, всегда можно засунуть в рот палец или даже кулак и сосать их с наслаждением. Катарина радуется жизни меньше, хотя я знаю, что она плачет не от страха, а чтобы привлечь внимание. Сейчас мы оба молчим, потому что у нас над головами висит огромная люстра с мириадами светящихся сосулек. На потолке нарисованы облака, сквозь которые за нами подсматривают боги. Они не вызывают страха, потому что неподвижны, как электрический свет. Когда в помещении много света, иконы становятся ярче. Икона — это конфета (хотя я еще никогда их не пробовал) в золотой фольге и червленом серебре, ты разворачиваешь ее на улице подальше от чужих глаз, на нее падает свет из космоса. Из иконы на тебя смотрит мама. У нее не очень доброе лицо (она устала), но ее глаза что-то обещают в будущей жизни. Она невезуча, как все женщины, но добрая, потому что это главная черта ее характера. Я никогда бы не полюбил иконы, не увидев в ней материнского лица. Она сделана по фотографии, но по такой фотографии, которая смогла запечатлеть невидимое лицо. Великие художники рисовали нашу маму, а думали о своей. Они думали о своем, хозяйском, но если ангел витал над ними в ту минуту, видели то же самое.
Другой бог нарисован искривленным, у него тоже выразительные глаза, как у мамы, но он кажется мертвым или уснувшим. Он лежит на перекладине, и его Отец смотрит на него сверху: сын мертв, но кажется, что вот-вот пошевелится. У него плохая, невзрачная кожа и отсутствующий вид: он помещен в церкви ближе всех к алтарю.
Там стоят главные: на них блестящие одежды и кресты с драгоценными камнями, они дуют на воду. Сначала вода была основой жизни, но ныне заражена злом. Старик с бородой может заговорить воду, сделать ее животворной для нас с Катариной. Этого сделать невозможно, потому что вокруг все поражены злом, но он очень старается и много говорит. Мать держит меня на руках, отец взял Катьку. По сторонам находятся наши восприемники: мой крестный отец в мешковатом пиджаке, Катькина крестница в халате из антикварной шторы. Странная компания топчется за спинами родителей. Шесть человек, разбитые на пары, стараются держаться подальше друг от друга. Они взялись за руки, сделали по два шага вбок, чтобы не соприкасаться плечами. Многих из них я уже видел. Появилась пара незнакомых лиц, но я чувствую, что они мало отличаются от прежних.
Мне здесь уже надоело. Нет сил ждать. Обмакните кисть в елей и покрестите воду, мажьте им наши плечи, грудь, уши, руки, ноги, лоб… Катарина, замолчи, это не самое страшное, что еще предстоит пережить. “Помазуется раб Божий Григорий елеем радования, во имя Отца и Сына и Святаго Духа”. “Помазуется раба Божья Екатерина елеем радования…” Нас хотят распять во исцеление души и тела, во услышание веры… Нас хотят распять, потому что руки Господни сотворили нас, а ногам нашим ходить теперь по стопам веры Его. Так положено. Но нас хотят распять, убить, утопить. Повторить жизнь чужого человека, назвавшего себя Царем. Катарина, кричи во всю глотку. Слезы действуют даже на полицейских. Они должны знать, что я, Григорий Отрепьев, тоже назвал себя царем и убит заговорщиками. Они должны знать, что я — русский, я старец с грязной бородой, обольститель императриц. Мне тесно в вашем фанерном храме. И вода ваша наполнена злом, потому что вы крестите нас в смерть. И лицо мое глядит на восток, когда сорокалетний старик Джонатан опускает меня в металлическую лохань, и я хочу нахлебаться этой заразной воды назло всем, потому что не знаю первородного греха и не нуждаюсь в возрождении.
Раб Божий Григорий не свидетельствует своей веры и покаяния перед Крещением. Раба Божья Екатерина безгрешна, как императрица, возжелавшая страсти слуг своих и жеребцов. Мы исполнены Духа Святаго еще из чрева матери своея, зовущейся Наташей и Елкой одновременно. Крещаются рабы Божьи Григорий и Екатерина во имя Отца на вашу погибель, ибо вы и есть фарисеи и книжники. Аминь. И, погружаясь второй раз, стараюсь перевернуть мерзкое корыто. “…и Сына. Аминь”. И в третий раз, рыдая в отравленную воду самыми чистыми слезами. “… и Святаго Духа”. И аминь. И холодно. Дайте нам белые рубахи и радуйтесь, сколько хотите.
Никогда мы не были “ветхими человеками” и не отречемся от них. И крест этот мы пронесем через всю жизнь, потому что познали вас, и будем теперь сами по себе храмами Божьими. И чело, и очи, и ноздри, и уста, и уши, и грудь, и руки, и ноги наши помазаны святым миром: Печать Дара Духа Святаго. Аминь. Водите хороводы. Джонатан, подними крест, восприемники, крепче сожмите свечи. Зверем я закричу, если хоть одна из них погаснет. Закричим мы в два голоса, как лютые звери, если хоть одна свеча в этом храме погаснет. Вот и волосы наши пострижены и закатаны в воск. Вот и уничтожены наши волосы в огне. И даны нам чужие имена Исидор и Марионилла.
Глава 13
Я люблю смотреть, как отец разводит в печи огонь. Родители гордятся, что у нас дома есть старинная дровяная печь. Они зажигают ее только тогда, когда приходят гости. Отец приносит с улицы расщепленные палки с белой корой в черных зазубринах и громко опускает их в железную корзину. Рвет и мнет газеты, которые тоже иногда приносит с улицы и сразу бросает около печи. Она у нас пузатая, сделанная из чего-то очень черного и твердого. Стоит на плоских камнях, таких же, что лежат в саду. За нею располагается небольшая кирпичная стена.
Поверх этой угловой стены мама положила большую полку, где хранит свои самые драгоценные вещи. Это высокий блестящий сосуд с краником, как на кухне, и двумя ручками по бокам, похожими на уши. Один раз отец с матерью кидали в его трубу щепки и сухие шишки, и из трубы шел дым. За самоваром стоит икона с изображением мамы: она держит на руках меня или Катьку. Я решил, что каждый день она берет на руки кого-то одного, по очереди, чтобы другому не было обидно. Там же стоит волшебное яйцо со створками: когда их откроешь — увидишь другую маму. Вокруг маминых реликвий, свесив ноги, сидят куклы, которых нам никогда не дают в руки. Из отцовских вещей над печкой стоит страшный деревянный бог с огромными белыми зубами, окаймленными прямоугольным ртом. В одной руке он держит человеческую кость, а другую просто поднял кверху, чтобы все, увидевшие его, в ужасе замолчали. На его деревянном теле нарисована красивая узорчатая одежда: и она, и злобное выражение лица неизвестного бога сразу же привлекают внимание входящих в наш дом. Это бог другого народа, того, который жил в этих местах до нас.
На печи стоят два предмета: один желтый и блестящий, чтобы делать горячую воду; другой — темный, из такого же материала, что и печь. В нем мать приготовляет пищу для гостей. Нам никогда не давали такой пищи, потому что она твердая на вид. Отец открывает решетчатую дверку и набивает печь обрывками газет почти до отказа, потом беспорядочно начинает пихать туда дрова в еще не растаявшем инее. Закрывает дверку и бросает палочки с огоньком на конце в другую — она открывается сбоку. Отец не умеет разжигать печь, мама всегда смеется над ним, когда он пытается это сделать. Отец долго возится и часто чиркает палочками по шершавой коробке, но у него все равно ничего не получается. Мама опять смеется над ним и разжигает огонь сама, поменяв дрова местами. Смотреть на огонь, который прыгает за решеткой, очень интересно. Нашу переносную кровать никогда не ставят близко к печке, и нам приходится наблюдать за прыжками огня издалека.
Рядом с печкой стоит дерево. Оно приметнее всех в обстановке, но я боюсь поднимать на него глаза: настолько оно красиво. С большими мохнатыми ветками, украшенными золотом и серебром, дерево похоже на женщину, собравшуюся на бал. Оно горит разноцветными огнями, приглашая в объятья всех, кто верен ему до сих пор. Я уверен, что дерево наблюдает за теми, кто находится в комнате. Если бы у него было лицо, я заметил бы на нем тень осуждения. Дереву, как и человеку, не обязательно иметь лица. Вернее, если ты значителен сам по себе, то у тебя уже есть лицо — пусть его никто не видит напрямую. Отвернешься от елки, и тебе кажется, будто только что разговаривал с каким-то добрым, чувствительным собеседником. Если бы меня посадили перед экраном фоторобота, я бы смог воссоздать лицо этого нежного собеседника (собеседницы), хотя по внешним данным оно не имело бы ничего общего с хвойным оригиналом. Женское лицо с длинными светлыми волосами, ярко-голубые глаза, строгий профиль, сверкающий камень на ключицах — сейчас я увидел елку такой. Она не очень похоже на маму: просто мама не очень похожа на саму себя. Все равно и икона, и елка — мамины двойники, тем более мою маму зовут Елкой. Дерево, икона и мама вбирают сейчас в свою единую душу все чувства и предчувствия, искрящиеся в воздухе.
Мы лежим в кровати с прозрачными сетчатыми стенками. Катька спит, а я слежу за происходящим. Мы до сих пор одеты в белые рубашки, которые нам подарили в церкви, но крестики мама с нас сняла и повесила их над нашими головами на уголках прозрачного заборчика. Люди, которые были с нами в уютном храме, сидят теперь за обеденным столом. Они до сих пор разделены на пары и разговаривают только между собой. Родители могут себе позволить говорить с кем угодно. Они угощают гостей в честь праздника кровью Бога, которого мы видели сегодня в церкви лежащим на перекладине. Кровь разлита по бутылкам с красными этикетками, бутылок немного. Я не знаю сколько, но понимаю, что немного.
Человек в большом пиджаке пьет воду из большой бутылки с ручкой. На этой бутылке тоже красная этикетка. Этот человек нравится мне больше остальных, потому что он делает то, что хочет, и не соблюдает никаких ритуалов. Ему поручено заботиться о моей душе — мне кажется, что он уже забыл об этом и никогда не вспомнит. Старуха в антикварной шали все время хохочет и накладывает твердую пищу разного цвета людям, разделенным на пары. Смотреть на женщин мне нравится больше, чем на мужчин. Особенно мне нравится женщина с короткими черными волосами и тонким носиком. Она смотрит на моего отца взглядом, похожим на мамин. Ее сосед, небольшого роста человек с кудрявыми волосами на подбородке, старается на моего отца не смотреть. Он молча ест, иногда произносит комплименты хозяйке за вкусный ужин.
Другую стриженую женщину я видел раньше — мама была очень зла на нее, когда они вместе со своим мужем поднялись в нашу комнату, не сняв уличной обуви, и стали с нами играть. Они не понравились нам, потому что мы чувствовали, что мама недовольна, хотя ничего не говорит. Я подговорил Катарину заплакать так, чтобы они сразу же убежали. Катька может испугать своим криком любого, думаю, даже сатану. Сегодня поп спросил меня, и в моем сердце застрял мучительный вопрос: “Отрекаешься ли от сатаны, всех дел его, всех ангелов его, всего служения его и всей гордыни его?” Люди вокруг сказали: “Отрекаемся”, но только из вежливости. Старуха в малиновой шторе и мама сказали правду, остальные — нет. Мы с Катькой не проронили ни звука.
Отец берет телефон, куда-то звонит. Сообщает собравшимся, что наш сосед Джон пропал. Скрывается от кредиторов или от полиции. Все слушают его слова безучастно. Последняя пара сделана из другого материала — по цвету как наша печь, но гораздо более мягкого. Черная женщина мне нравится больше, чем мужчина. Женщины красивее мужчин. Из всех мужчин мне нравится только отец, потому что по утрам он подбрасывает меня к потолку или берет к себе в постель, чтобы заниматься спортом. Он двигает в такт мои ноги, а потом руки и говорит: “Раз, два, три!” Большой черный мужчина с зубами деревянного бога роняет голову на скатерть и начинает рыдать. Черная женщина гладит его по плечу. Мать с отцом тоже суетятся вокруг. Остальные продолжают ужин, учтиво кивая головами в сторону рыдающего человека. Пожилая женщина в шторе накладывает ему в тарелку твердой пищи, но он в злобе отшвыривает ее в дальний угол комнаты. Человек с красным лицом бьет кулаком по столу, отчего кровь Бога, к которому нас сегодня водили, проливается из упавшей бутылки и заливает собою скатерть. Все встают, пытаясь помочь маме. Только отец сидит около печи и шевелит головешки длинным железным прутом. Женщина с тоненьким носом подходит к отцу и гладит его по плечу. Ее муж углубляется взглядом в содержимое тарелки. Мама подходит к ним и обнимает эту женщину, как подругу. Все чем-то расстроены. Та, которая ходила в детскую в грязной обуви, поднимается из-за стола и говорит, что ей пора, подхватывая партнера под локоть.
В этот момент в дом входит молодая черная девушка в черном траурном платке. Она садится на краешек стула, что-то бубнит, не поднимая глаз. Некоторые смотрят на нее с негодованием. Мне она тоже нравится как женщина. Из всех женщин она самая молодая и красивая. Цвет ее кожи переливчатый, блестящий. Я увидел, что у нее белые ладошки, и сразу же захотел, чтобы она взяла меня на руки. Гости продолжают бессмысленные перемещения. Отец уходит на кухню, возвращается с черпаком и выливает воду в замаскированную кастрюлю, куда опущен ствол лохматого дерева. Катька просыпается и начинает по своему обыкновению орать.
Отец неожиданно предлагает всем поехать на океан проветриться. Нас опять закутывают в пеленки и шали, относят в большую белую машину, чтобы посадить на специальные автомобильные стульчики с застегивающимися ремнями. Пока что мы должны сидеть в машине задом наперед. Отец заводит мотор, чтобы тот прогрелся, и уходит домой за теплой курткой. Мы слышим быстрый топот шагов по снеговому насту, кто-то садится за руль и стремительно срывает машину с места. Так быстро нас еще никто никогда не возил. Мне трудно повернуть голову с улыбкой благодарности за то, что нас так здорово развлекают в темноте. Из дома высыпают люди, мы с Катькой хлопаем в ладоши и смеемся. Этому нас научила наша новая нянечка. Еще я умею махать рукой, когда мне говорят “бай-бай”. Я делаю это, когда мы несемся на сумасшедшей скорости по какому-то пустынному шоссе.
Глава 14
У этой скотины не было даже водительских прав. Я выхватил у Джуди ключи от ее “мерседеса” — на вездеходе мне было бы легче при сегодняшней гололедице. Айрис вдогонку прокричала мне нечто, о чем стоило бы задуматься:
— Ее мать позавчера вышла из тюрьмы. Живет где-то в Нью-Джерси. Я сейчас же звоню в полицию.
Я вылетел на Меррик-роуд, все еще надеясь, что Моник пошутила и стоит где-нибудь у рыбного магазина. Вечерняя улица была пуста, как в лесу. Фасады домов мигали рождественской иллюминацией. Любопытно, что чем ублюдочнее хозяева, тем больше на их доме понавешено праздничных огней. Такие не обходятся без каркасных скульптур Санта Клауса в санях, ведомого в наш мир оленьей упряжкой.
Думать про огоньки времени не было. Если чернавка двигалась в сторону города (что более вероятно), она поехала бы 27-ю или Лонг-Айленд-экспресс. До выхода на этот хайвей было дальше, и если она хотела избежать светофоров, то обязательно свернула бы с Флойда именно на Санрайз. Я проскочил на красный: движение в такую погоду не так интенсивно. Мне это было на руку — лишь бы выйти на нужную дорогу. Я надеялся на легавых: преступление серьезное, может быть, перехват уже начался. Другое дело: я знал Моник, знал, насколько она хитра. Даже наши догонялки с Уолли могли ее многому научить. Если она затаилась где-нибудь на тихой улочке в соседнем городке, шансов у полиции почти не было. Вряд ли у нее хватило бы сноровки поменять автомобиль, но перекрутить номерные знаки с какого-нибудь заметенного снегом драндулета могла в два счета.
Цель ее поступка была неясна. Отомстить? Поиграть в дочки-матери? Попасть в передовицы газет, как ее идиотические предшественники? Продать в бездетную семью? Я быстро сообразил, что Айрис не имела с ней родственных отношений, а ее мать преступница. Может, она хотела приобщиться таким образом к моей жизни, что звучало совсем необъяснимо. Любовь — дело темное. Я решил, что с ней случилась бабья истерика — самое опасное и непредсказуемое в этом случае.
“Дорога восходящего солнца” просвечивала насквозь — ни одного огонька впереди. Ясно было, что я облажался. В районе Богемии вышел на развязку и промежуточными путями добрался до главного хайвея. О Наташе старался не думать. Телефона с собой у меня не было. Я проехал миль тридцать в сторону Нью-Йорка, матерясь на отсутствие полиции. Будто ничего не случилось… Всматривался в уходящие в зеркало заднего вида автомобили. Ничего похожего на моего “Белого коня” не попадалось. Возможно, я сам был не в своем уме, когда подумал, что девочка могла поехать в Порт-Джефферсон, в столицу нашей “любви”. Я прокатил с этой мыслью еще миль десять, где-то в графстве Нассау развернулся и помчался назад, из последних сил стараясь уверить себя, что нашел правильную разгадку. Через час я спускался по 25-й мимо церкви “Христа-младенца”. Отвернулся, чтобы не заплакать. Я даже не подозревал, насколько дороги мне были эти два маленьких человечка. Ничего, кроме них и Наташи, у меня не было. Остальное — пурга, отстой.
Праздничный мир играл электрическими лампочками. Я затормозил на пустой обледенелой парковке и опустил голову на руль. Мостки, уходящие в воду, были безлюдны, прибрежную воду сковал лед. Я уставился ошалелыми глазами на жалкий фонарь над лавочкой мороженого “Бен и Джерри”, и вскоре он превратился в ослепляющее плазменное светило. Я вылез из машины и побрел в знакомую закусочную, чтобы позвонить домой. Подошел к работнику разменять деньги. Высыпая мне в ладонь горстку монет, парень с улыбкой спросил:
— Где ваша черная подруга, сэр? Давно вас не было здесь видно.
— Ее-то я и ищу, — ответил я, расставляя слова медленно, как кубики. — Не появлялась?
— Нет, сэр. Но ваш корабль появлялся. Я даже записал число, когда они швартовались здесь летом. Странно, что вас не было. Не расстраивайтесь, вы ничего не потеряли, сэр. Красивая барка, совсем новая. Все, что вы могли бы сделать, — ее сфотографировать. Посмотрите, снимки торжеств должны быть в интернете. Вы ничего не потеряли, сэр. Уверяю вас.
Я тоже улыбнулся ему в ответ:
— К сожалению, потерял. — И поплелся к платному телефону.
Моник остановили в Олбани на следующий день, когда она пыталась поселиться в гостиницу без предъявления документов. Направлялась она в Канаду, надеялась, что там — другие законы. Несмотря на фантастическую изобретательность и коварство, Моник все-таки оставалась ребенком. В дороге кормила малышей “формулой” (искусственным молоком). Смесь разбавляла на бензозаправках, где всегда можно получить горячую воду. Дети вернулись, как мне показалось, довольными. Говорят, не хотели расставаться со своей новой мамой. Свою выходку она объяснила любовью к мистеру Роберту Салливену. Сказала, что хотела шантажировать его и вернуть детей в обмен на длительный полноценный секс. Странно, что вместо психиатрической лечебницы попала в тюрьму. По стопам своей матери. Та отсидела длительный срок за распространение наркотиков. Айрис была ее бывшей нянькой, которой богатая преступница регулярно переводила хорошие деньги на присмотр за дочерью. За долгое время совместной жизни Моник, Айрис и Уолли стали родными людьми. Девочка считала их своими родителями, матери не писала и вообще старалась сделать все, чтобы о ней забыть.
ЭПИЛОГ
Месяца через четыре я получил письмо из тюрьмы, находящейся где-то в маленьком городке штата Северная Каролина. От Моник Уильям Паркер. Я присвистнул: фамилия намекала на некоторую аристократичность. Чернавка подробно описывала свой быт в колонии для несовершеннолетних, делилась планами на будущую жизнь. Она решила посвятить себя армии, конкретнее — авиации. Образование почти получила, по возвращении собиралась наверстать упущенное, что позволяло ей в 18 лет поступить в летную школу. Она надеялась на амнистию, хотя о длительности своего срока ничего не сообщала. Мне спросить было не у кого. С Сингатиками мы перестали общаться сразу же после того, как Айрис и Уолли вернули нам деньги. Чек пришел на следующий день после освобождения младенцев. Ребята явно что-то химичили: может, хотели повесить все свои хвосты на этот опостылевший Колин-драйв и спокойно работать с другой землей. Поступок падчерицы разбудил их совесть. Дженнифер умерла. Моник попала за решетку. Все изменилось.
Чернавка подробно описывала перспективы военной службы, но большее внимание уделяла привилегиям, которые она получит после. “Это отличный старт для новой жизни, — писала она. — После шести лет военной работы я становлюсь высококвалифицированным специалистом в нескольких областях, опытным летчиком. Я получаю существенные скидки на путешествия любым воздушным видом транспорта, включая вертолеты. Могу пройти специальные курсы и стать пилотом-инструктором, при желании могу получить высшее образование даже во время службы. Я и моя семья получат бесплатную медицинскую страховку, включая дантиста. Смогу пользоваться специализированными магазинами для военных, отдыхать в армейских санаториях и клубах. Раз в год мне будет положен 30-дневный отпуск, через 20 лет я могу выйти на пенсию, сохраняя за собой многие привилегии”. Я порадовался, что она осталась такой же фантазеркой.
В конце письма она сожалела о том, что у нас с ней ничего не вышло. Письмо заканчивалось словами: “Никто тебя не будет любить так, как я. Ты скоро поймешь это, и мы увидимся. Твоя Моник Уильям Паркер”.
Я ответил ей коротко: “Дорогая Моник, корабль мы проворонили. Я был в Порт-Джеффе, все выяснил. Не могу понять, как такое могло случиться. “Дженни Макмерфи” пришвартовалась там 25 августа 2004 года. Кажется, мы поссорились в тот день. Не помню, по какой причине. Не забывай о завещании. Мы по-прежнему члены одного клуба. Все не так уж трагично. Если мы больше не увидимся в этой жизни, нам все равно придется лежать рядом на одном кладбище. Твой Боб”.
2004—2005
Лонг-Айленд—Москва