Опубликовано в журнале Урал, номер 2, 2006
Наталья Борисовна Факова — окончила УПИ в 1963 г., инженер-строитель. Живет и работает в Лесном.
У каждого человека наступает время, когда он, вольно или невольно, подводит итог прожитой жизни. Годы уходят, и ты понимаешь, что все меньше и меньше остается тех, с кем свела тебя жизнь, кто был с тобой рядом долгие годы. Понимаешь, что встреча с ними не прошла бесследно, что ты любил и уважал этих людей, знал о них то, чего не знают другие. И возникает естественное желание рассказать о встречах с ними…
Прошло уже более сорока лет, как я покинула Свердловск, город, где прошли мои детские и юношеские годы.
По прошествии многих лет трудно вспомнить все примечательные события. Наше социалистическое прошлое не приучило вести дневниковые записи, хранить письма, а опасность за жизнь родных и близких отбила охоту составлять родовое древо или просто пускать следующие поколения в свою прежнюю жизнь.
С тех пор город очень изменился, переменилось и его название, похорошели улицы и дома, тоненькие саженцы выросли в стройные мощные деревья.
Вот и мой двор внешне как будто не изменился, но что-то в нем уже не так: угрюмо смотрят на улицу зарешеченные окна первых этажей; железные решетки на окнах, кодовые замки на подъездах и застекленные балконы не позволяют по-свойски заглянуть к соседу…
В 1940-х годах началась застройка улицы Ленина — по его четной стороне, между улицами Кузнечной и Мичурина. Дома под номерами 52 и 54 относились к ведомству Госпромурала и строились с внедрением новых форм быта. В домах поселились в основном работники Дома промышленности. Между собой кварталы под этими номерами разделяла улица Обсерваторская.
Каменные здания резко выделялись среди маленьких деревянных домишек с покосившимися заборами и вросшими в землю окнами, что стояли от улицы Кузнечной до улицы Восточной и от улицы Ленина до улицы Малышева. Были там и отдельные добротные дома еще дореволюционной постройки, с красивыми резными наличниками на окнах, ажурным металлическим обрамлением входных дверей.
Шестиэтажные корпуса своими торцами выходили на улицу Ленина, как раз напротив только что построенного монументального здания штаба УралВО (Уральского военного округа).
Вскоре после войны командующим УралВО был назначен Г. Жуков. Жил он на территории Зеленой рощи и каждое утро приезжал на работу в штаб. При подъезде его ЗИС-110 к штабу движение трамваев, автотранспорта прекращалось, и машина на большой скорости устремлялась к зданию штаба. Всегда собиралось много любопытных, особенно детворы. Мы частенько бегали смотреть на Жукова, но видели только спину быстро удаляющегося маршала.
Наши жилые корпуса составляли два квартала. Соединялись они между собой переходными галереями, в которых размещались бытовые помещения, поликлиника, больница и другие коммунальные службы, в том числе баня, домоуправление, собственная внутриквартальная котельная.
Для создания определенной общности проживающих в ряде корпусов на этажах размещали одну-единственную кухню, где и собиралось все женское население данного этажа. Завязывались откровенные житейские разговоры, которые в то время, предвоенное и военное, могли закончиться для семьи очень печально и даже трагично: за жильцами по ночам приезжали, и они бесследно исчезали.
Под адресом ул. Ленина, 54 объединялось пять шестиэтажных корпусов. Четвертый и пятый строились в предвоенное время, остальные три — после войны. Они составили небольшой микрорайон, огороженный металлическим забором на высоких бетонных тумбах, с воротами и калитками.
Корпуса с первого по третий соединялись между собой проходной галереей и подвальной частью. Корпуса отличались друг от друга оригинальным сочетанием различных пространственных решений жилых квартир.
Первый корпус имел на трех этажах коридорную систему, из которой вели входы в квартиры, расположенные в двух уровнях. По длинному коридору бегали дети, играли в мяч, пока кто-нибудь из жильцов не разгонял слишком шумную компанию. Во втором и третьем корпусах у квартир были огромные холлы.
Эти три корпуса одной торцевой частью выходили на улицу Ленина, другой — упирались в галерею (или, как мы ее называли, “литерку”) и как бы образовывали букву Ш.
Четвертый и пятый корпуса стояли особняком внутри этого микрорайона и одной торцевой частью выходили на улицу Решетникова, сплошь застроенную ветхими деревянными домишками. Там проживали в основном многодетные семьи. У многих детей отцы либо не вернулись с фронта, либо вернулись с увечьями и свое горе заливали тут же рядом, в пивнушке. Мы побаивались этих пьяных мужиков и их детей, озлобленных, угрюмых. Частенько дрались стенка на стенку, стычки заканчивались разбитыми носами и ревом на весь двор.
Пятый корпус своей фасадной частью выходил на улицу Обсерваторскую. Эта длинная улица начиналась у шарикоподшипникового завода и заканчивалась у горы, на которой располагалась обсерватория. Гора голая, без растительности, в народе называлась “плешивой”. На ней выделялось зеленое деревянное здание обсерватории. Позднее гору засадили яблонями, и каждую весну гора расцветала, с нее далеко разносилось благоухание.
Ежедневно в определенные часы по радио звучало сообщение:
— Говорит Свердловское бюро погоды. Передаем для работников колхозов, совхозов и гидрометстанций краткий обзор развития атмосферных процессов и прогноз погоды по Уралу…
Голоса дикторов Занозиной, Ирыкаловой узнавали сразу.
Метеостанцию ограждал высокий забор. Но он не спасал, когда начинали поспевать яблоки. Всегда находились смельчаки, которых не пугали ни собаки, ни сторожа с берданками, заряженными солью. Каждый раз счастливчики возвращались с зелеными недозрелыми яблоками.
Вдоль всей Обсерваторской почти на каждом перекрестке размещались пивнушки. В них всегда было многолюдно, шумно, рядом с ними валялись пьяные грязные мужики, часто безногие или на одной ноге, не сумевшие самостоятельно дойти до дома, и сильно матерились. Никто их не подбирал: проспится — уйдет сам.
Достопримечательностью улиц Решетникова и Обсерваторской был большой конный двор, огороженный высоким забором (в начале 1960-х годов на его месте построили школу № 110). Зимой мы часто поджидали, когда из двора выкатится очередная санная повозка и какой-нибудь старичок прокатит нас до ближайшего перекрестка. Большое удовольствие доставляло нам катание на санях до улицы Малышева, где в определенное время проходил поезд от станции Шарташ до завода на плотине городского пруда. Нам строго-настрого запрещалось подходить к железнодорожным путям, но разве могли за нами уследить…
Возница довозил нас до улицы Малышева, и, довольные, мы возвращались к себе во двор. Улица Малышева была очень узкой, грязной, сплошь застроена деревянными домами. Прямо по ее середине проходила железная дорога. Пропитанные креозотом шпалы издавали резкий запах. Паровоз ходил редко, его движение всегда сопровождалось непрерывным гудком.
Пересекать улицу нам приходилось, когда бегали в сад Энгельса — своего рода культурный уголок, с небольшим набором аттракционов. Сад размещался на болотистом месте, множество комаров осаждало отдыхающих, старые, обросшие мхом деревья создавали жутковатую картину. Мы не очень любили посещать этот сад.
Наша семья жила в пятом корпусе, занимала две комнаты в большой пятикомнатной квартире. Кроме нас еще две комнаты занимала семья из трех человек (ее глава работал начальником отдела лесной промышленности совнархоза).
Еще одну комнату занимала одинокая женщина. К ней часто приходил сын Радомир, недавно вернувшийся с флота. Его отец, диктор Свердловского радио Ю. Филиппов, поддерживал отношения с сыном и нередко ему звонил. Это был любимый диктор всех свердловчан, его приятный баритон знал каждый житель города. По телефону он старался говорить медленно, внятно и всегда обращался на “вы”, когда отвечал на звонок ребенок.
Жили мы с соседями дружно, не помню, чтобы возникали между нами какие-либо конфликты.
В шестиэтажном корпусе были две лифтовые камеры — в первом и шестом подъездах. По шестому этажу через все подъезды предусматривался сквозной коридор. Но поскольку лифт не установили, то и сквозные проходы закрыли.
Из-за лифтовой камеры в нашей большой квартире на кухню осталось мало места, да и то в основном занимала огромная плита, которая топилась только по праздникам. Вот уж тогда аромат пирогов разносился по всем комнатам!
Почти все квартиры в подъезде были коммунальными, в каждой семье росли дети — большинство одного возраста, в садик никто не ходил, и мы были предоставлены самим себе и улице.
Никто из детей никогда не выделялся из общей массы — ни одеждой, ни заносчивым поведением, несмотря на то, что у многих были очень обеспеченные родители. Никто не демонстрировал семейный достаток, запросто ходили домой друг к другу, и всегда в любой семье нас принимали.
Модой мы не блистали. Мальчишки в большинстве своем носили вельветовые штанишки на лямках, которые перекрещивались сзади и пристегивались, а сами штанишки застегивались чуть ниже колен. Девчонки носили ситцевые платья на кокетке с рукавом “фонариком”. Редко у кого платья были из шелка, да и те переделывались из маминых платьев.
И зимой, и летом всегда во дворе полно детворы. Самое большое удовольствие зимой доставляло катание с угольной горы. Во дворе домов на Ленина, 52 располагалась котельная, а рядом с ней — огромная угольная гора. Когда она покрывалась снегом, мы все шли туда с санками. Раскатывали гору до самого угля, и после каждого падения с саней физиономия и одежда окрашивались в черный цвет. Домой приходили измазанные, нас отчищали, отмывали, и на следующий день все повторялось снова.
Сами жильцы заливали во дворе небольшой каток. Почти у всех детей были коньки-снегурки, которые привязывались веревками к валенкам и укреплялись на них палочками. Тепло, уютно ногам!
С наступлением теплых дней армия детворы высыпала во двор. Девочки собирались своей стайкой, мальчишки — своей. Девчонки больше играли в мяч, в классики, прыгали через скакалку. Какие это были мудреные прыжки — и по одному, и вдвоем, и с переворотом, и руки крестом! Во двор выносилась длинная толстая веревка, которую раскручивали вдвоем. Требовалось огромное умение, сноровка, чтобы запрыгнуть в разворот веревки и, в такт с раскручиванием, выделывать прыжки!
А сколько нужно было ловкости, терпения и энергии при игре в классики, чтобы ряд за рядом “гонять гусей” на одной ноге, перепрыгивать из класса в класс с поворотом!
У мальчишек — свои игры. Гоняли мяч под окнами до тех пор, пока не раздавался звон битого стекла. Тут уж все врассыпную, и виновных найти невозможно.
Очень любили ребята гонять “жестку” — тяжелую биту, как правило сделанную из свинца, и в меховой оплетке. Ее подбрасывали и отбивали ногой. Побеждал тот, кто мог больше ударов принять на ногу.
Частенько играли и на деньги в “чику”. Каждый из пяти-шести игроков выкладывал на кон монету решкой вверх. Металлической битой ударяли по кассе, стараясь перевернуть монеты на орла. Счастливчик монеты забирал. Еще ударяли ребром биты о стенку дома и от упавшей биты пальцами измеряли расстояние до монеты — у кого ближе, тот и побеждал. Взрослые не поощряли игру на деньги, постоянно разгоняли игроков, и те вместе с болельщиками прятались где-нибудь в укромном уголке, где игра возобновлялась.
Играли в лапту, в чижика. Но больше всего мы любили играть в “сыщики-разбойники”. В эту игру вовлекался весь двор, чему способствовала система подвальных ходов, проложенных из корпуса в корпус. Уж там-то нас никто не мог отыскать! По начерченным мелом стрелкам шел поиск, часто стрелка упиралась в подъезд, и с какой стороны дома мы можем появиться, уже никто не знал.
Не обходилось и без происшествий. Кто-нибудь застревал, пролезая между труб, и уж тут-то требовалась помощь взрослых. Пострадавшего вытаскивали, наказывали, но на следующий день все повторялось вновь.
Девчонки больше занимались рукоделием. Или изготовляли “секреты”: выкапывалась небольшая ямка, туда закладывалось цветное стеклышко, все это перекрывалось прозрачным стеклом и засыпалось землей. Высшим счастьем считалось найти чужой “секрет”.
За цветными стеклышками мы ходили на свалку за железнодорожным мостом на улице Восточной. Там все пространство между улицами Ленина и Малышева представляло собой сплошное болото, из которого вытекала речушка Малаховка. Вот туда и свозили весь городской бытовой мусор. Там мы обнаруживали невиданной красоты остатки чайной посуды, которые тут же подбирали для будущих “секретов”.
Позднее на месте свалки распахали площади под коллективные сады работникам Академии наук. Вскоре на месте садов начали строить целый комплекс научно-исследовательских и проектных институтов.
Жил в нашем доме профессор Добротворский. В саду работал он сам и, возвращаясь оттуда с урожаем, всегда угощал детвору яблоками.
Часто мы выходили во двор с куклами, самыми любимыми. Кукол фабричных почти никто не имел; куклы шили из тряпок, руки-ноги набивали ватой, лицо разрисовывали.
Вернувшийся с войны отец моей подруги привез ей большую немецкую куклу, которая передвигалась и говорила: “Мама”. Кукла вызвала во дворе огромный интерес, мы с удивлением смотрели в ее большие закрывающиеся глаза, всем хотелось ее подержать, походить с ней. Вскоре в кукле что-то сломалось, и отец запретил выносить куклу на улицу.
Дружила я с Наташей Шантариной, часто бывала у нее дома. Играли в куклы, вышивали. Но больше всего нас привлекали большие накидки на подушки, расшитые цветным бисером. Эти накидки прямо-таки к себе притягивали — бисер, столь редкостный в наших домах, сверкал всеми цветами радуги, переливался, узоры были самые причудливые. Мы потихоньку от взрослых отрывали по одной бисеринке и пришивали ее куклам на платье. До поры до времени нам это сходило с рук, но как-то мама Наташи обнаружила пропажу целого вышитого ряда, и, конечно, подозрение пало на нас. Накидок этих мы больше не видели.
Вообще в квартире Шантариных находилось много старинных вещей, мебели, картин, ценность которых мы не понимали. Лишь гораздо позже я узнала, что дед Наташи был крупным промышленником, известным общественным деятелем на Урале. Но, увы, от нас эту информацию тщательно скрывали.
Большой деревянный дом деда стоял на пересечении улиц Малышева и Мамина-Сибиряка. Огромные овальные окна с многочисленными переплетами были обращены на улицу Малышева, туда же выходило крыльцо с великолепным металлическим обрамлением козырька и перил. (Дом снесли под расширение площадки для гостиницы “Большой Урал”, и Екатеринбург лишился еще одного памятника деревянной архитектуры.)
У многих ребят не вернулись с войны отцы, и в какой-то мере их заменял детям наш дядя Ваня, Иван Иванович. Работал он слесарем-сантехником, был мастером — золотые руки. Всегда ходил по двору с разводным ключом, чемоданчиком с инструментами. Знал во дворе каждого мальчишку, кто у него родители, чем занимаются. Ему достаточно было узнать, что где-то разбил стекло, и он сразу четко вычислял разбойника. С любым из нас разговаривал по-взрослому, не делал скидку на возраст. Никогда не жаловался родителям на их нашкодивших детей, старался разобраться сам.
Уже позднее, когда дядя Ваня работал управдомом, к нему по старой памяти постоянно обращались за помощью в ремонте сантехники, и он никому не отказывал. Дядя Ваня дружил со многими жильцами домов, особенно с моим отцом, который с огромным уважением относился к дяде Ване, неизменно вызывался помочь ему в работе.
Не знаю, воевал ли Иван Иванович, но всегда заботился о фронтовиках. Если кто из них, подвыпив, “застревал” во дворе, дядя Ваня поднимал его и доводил до дома.
В те далекие времена служба быта как таковая отсутствовала. Ее заменяли различные “умельцы”, которые дома принимали в ремонт обувь, электроприборы и выполняли другие работы.
По дворам старьевщики собирали тряпье, ходили точильщики со своим станком:
— Точить ножи-ножницы! Лудить, па-аять!..
Так точильщик шел от одного конца дома до другого, непрерывно повторяя свое предложение. Тут же из подъездов выходили хозяйки с ножами, кастрюлями, сковородами, и начиналась работа. Он снимал с плеча свою установку и медленным покачиванием педали приводил в движение большое колесо, соединенное через ремень с наждачным кругом. Искры при точке летели яркие, прямые — мы засматривались на их поток…
В нашем доме проживало много людей разных профессий — большей частью инженерно-технические работники Уралмашзавода, а также преподаватели УПИ, врачи, артисты различных свердловских театров, и все они пользовались услугами точильщика.
Пятый корпус, чисто символически, делился на две половины: в одной жили семьи уралмашевцев, в другой — художественная интеллигенция. Мы знали, где кто из артистов живет, и к нашей помощи частенько обращались взрослые.
Вскоре после войны поселился в нашем подъезде некто Грамматиков со своей семьей. Занимал он в совнархозе высокий пост по горно-металлургическому делу. Двое его детей, сын Вовка и дочь, старше нас по возрасту, ни с кем дружбы не водили. Да и мы не испытывали такого желания. Вовка всегда был неряшливо одет, и кто бы мог подумать, что из этого неряхи получится прекрасный кинорежиссер.
И еще один режиссер прославил наш двор. В “литерном” корпусе жила семья Панфиловых. Оба брата учились в мужской школе № 37, высокого роста, всегда хмурые. После окончания школы Глеб уехал в Москву и стал известным кинорежиссером. В одном с ним классе учился и будущий актер А. Демьяненко.
В нашей половине дома жили и другие известные личности, например, писательница О. Маркова. По ее произведениям ставились спектакли, оперы. Эта женщина роста выше среднего, полная, с волосами, забранными в красивый пучок, ходила с портфелем, доверху набитым рукописями, и напоминала нам учительницу.
Образ учительницы того времени непременно ассоциировался с пожилой женщиной, благородного вида, с пучком на голове и большим портфелем, набитым доверху тетрадями.
Соседствовал с Марковой по подъезду врач-хирург с мировым именем — А. Лидский. Всю войну он работал в госпитале, немало раненых поставил на ноги. Неоценима его помощь спортсменам, многим из них он вернул способность двигаться.
Большую и дружную семью Лидских знал весь двор. Его сын М. Лидский — первая скрипка в симфоническом оркестре оперного театра. Члены семьи отличались особой интеллигентностью. Проходя по двору мимо сидящих людей, снимали шляпу и низко кланялись. Всю культуру общения, прекрасное воспитание они вложили в единственного внука, худенького рыженького мальчика в очках, вежливо раскланивавшегося со своими сверстниками. Он много читал и по-взрослому рассуждал. В детской среде его прозвали “Профессор”. Окружение не блистало познаниями, и он не прижился среди сверстников. Да к тому же вскоре поступил в музыкальную школу по классу скрипки и совсем перестал выходить на улицу. Из открытых окон доносились чарующие звуки скрипки.
Вторил скрипке более низкий звук виолончели. Это исполнял свои экзерсисы другой не менее одаренный паренек — Вадик Клишин. Когда он возвращался домой после занятий, то сначала появлялась виолончель, а потом уже он сам. Позднее он закончил консерваторию, долгое время играл в симфоническом оркестре филармонии. Сегодня Вадим — профессор Уральской консерватории, председатель жюри многих конкурсов виолончелистов.
Огромной популярностью и особой любовью в городе пользовался театр музыкальной комедии. Талантливый коллектив возглавлял Г. Кугушев. Мы очень хорошо знали его квартиру, ибо частенько ее разыскивали приходившие во двор люди. Квартира помещалась на четвертом этаже, металлическая табличка на обитой дерматином двери извещала, что в квартире проживает главный режиссер театра.
Этажом ниже жили знаменитые артисты театра музыкальной комедии А. Маренич и П. Емельянова с сыном Севой. Они занимали большую трехкомнатную квартиру, одну из комнат доверху заполняли книги. (Купить в те времена хорошую книгу, а тем более подписное издание было почти невозможно.) Книги стояли ровными рядами в красивых ярких обложках. Под стеклом книжных полок висел плакат:
Не шарь по полкам жадным взглядом,
Здесь не даются книги на дом.
Лишь только круглый идиот
Книги на дом раздает.
Всю войну Емельянова и Маренич выступали с концертными бригадами на фронте, все заработанные деньги передали на изготовление танка, который назвали именем своего сына — “Сева”.
Полина Александровна, веселая живая женщина, Севкиных друзей всегда приглашала в дом. Да и встречая нас на улице, отпускала шуточку.
Театр на все лето уезжал на гастроли, и потому в семье жила няня Нюра, простая деревенская женщина, любившая Севку, как своего внука. Когда наступало время загонять его домой, няня выходила на балкон и начинала кричать на весь двор: “Сева! Сева!” Севка не появлялся, тогда она выходила на улицу и повторяла свои крики, но уже более зычно.
Из соседнего подъезда выходила еще одна нянька. Она жила в семье дирижера оперного театра А. Шморгонера. Их сын Кирилл бегал со всеми вместе во дворе. “Кыра! Кырыл!..” — и так повторялось неоднократно.
С Кириллом мы учились в параллельных классах. После переезда отца в Пермский оперный театр сын поступил там в хореографическое училище и стал солистом балета. Совсем недавно в программе спектакля Пермского театра я увидела знакомую фамилию: главный балетмейстер — К. Шморгонер.
Вечером, после спектакля, артисты возвращались домой достаточно шумной компанией. Еще не успев переодеться, выводил на прогулку свою таксу Матковский, актер комедийного жанра, небольшого роста. В спектаклях он составлял дуэт с высоким Мареничем. Ходил Матковский в черных лакированных ботинках, которые были тогда большой редкостью. Возвращался он всегда вместе с женой, артисткой того же театра, в компании с актером-режиссером Курочкиным и его женой-красавицей Евдокимовой.
Летом за возвращавшимися из театра артистами тянулась толпа поклонниц. Они провожали своих кумиров до подъезда и еще долго не расходились.
Громким визгом сопровождалось появление во дворе солиста оперного театра, народного артиста Н. Даутова. В спектаклях он пел вместе с солисткой театра М. Глазуновой, и часто из открытых окон его квартиры доносились их арии из опер, дуэты и просто голосовые распевки.
Даутов был очень красив, его голову обрамляли вьющиеся черные волосы. Как только репетиции заканчивались и он появлялся на улице, толпа поклонниц с визгом обступала артиста и сопровождала его до самого выхода из двора.
Больше всего знаменитостей оперного театра собралось в четвертом подъезде. Здесь жили певцы Щадин, Новиков, дирижер А. Людмилин, художник В. Людмилин, балерина К. Черменская.
Посещение театра превращалось в событие: билеты приобретались задолго до начала спектакля, готовились к нему тоже заранее. Публика приходила в театр всегда нарядно одетой, ну а нас, детей, сызмала приучали к высокому миру искусства, к особой атмосфере, царившей в театре. Мы с гордостью говорили, что в спектакле пела или танцевала артистка из нашего дома. В то время в репертуаре театра постоянно присутствовали спектакли для детей, например, балеты “Конек-Горбунок”, “Доктор Айболит”, и в театре всегда было полно детворы.
Для посещения филармонии мы еще не доросли, но знали, что в нашем доме живут два дирижера филармонического оркестра — А. Фридлендер и М. Паверман. У обоих были дети, которые гуляли вместе с нами. С особым уважением всю свою жизнь я относилась к Марку Израилевичу. С его младшим сыном, Валерием, мы учились в параллельных классах.
А с Таней Фридлендер мы дружили. Из их окон на первом этаже постоянно лилась музыка: отец помимо дирижерской деятельности занимался сочинительством, его балет “Бесприданница” шел на сцене оперного театра.
В середине пятидесятых годов стали появляться первые радиоприемники с проигрывателями, и высшим шиком считалось выставить динамик на окно и “врубить” музыку на полную мощность. Этот грохот сильно мешал сочинительству, и мы неоднократно становились свидетелями конфликтов между композитором и “любителями-меломанами”. Заканчивалось все мирно, наступала тишина.
В “литерном” корпусе занимала квартиру солистка оперного театра, заслуженная артистка Н. Кисилевская, лучшая исполнительница партии Татьяны в опере “Евгений Онегин”. Ее сын Толя был намного старше нас, но отличался какой-то расхлябанностью, дурачеством.
Когда по киноэкранам прошел американский фильм “Тарзан”, всем зрителям запомнился пронзительный гортанный голос главного героя. И вот однажды, когда Кисилевской не было дома, Толя вышел на балкон и в точности голосом Тарзана стал кричать на весь двор. Получалось у него настолько натурально, что из открытых окон стали высовываться люди. Это еще больше подбодрило “артиста”, и он заорал уже во всю мощь своих легких… Знаю, что впоследствии он уехал с матерью в Москву, стал киноактером и снимался в ряде фильмов.
В одном подъезде с Кисилевской проживала артистка театра драмы Малиновская. Сколько ее помню, всегда она ходила в накинутой на плечи белой накидке из вологодских кружев. На поводке выводила маленькую собачку. Возвращалась после спектакля уставшая, но с высоко поднятой головой, с чувством собственного достоинства. Отличали ее внутреннее и внешнее благородство, образованность, интеллигентность.
В той же “литерке” занимала квартиру концертмейстер филармонии Э. Азерьер. Она считалась лучшим концертмейстером города. Кто бы ни приезжал в город на гастроли, аккомпаниатором выступала она и всегда была равноправной участницей концерта.
Сразу после войны на пустыре между четвертым и пятым корпусами начали копать котлован под строительство общежития Горного института. Котлован выкопали быстро. Место оказалось сырое, и вскоре огромный котлован заполнился водой. И так он простоял всю весну и лето. Тут же ребята соорудили из досок неустойчивый плот, и смельчаки плавали на нем от одного края до другого. Не обходилось и без курьезов: переворачивались, ныряли в холодную воду. А котлован-то был глубокий…
Однажды во дворе появилась рыженькая, плотно сложенная девчонка. Приехала Лена из деревни к своей тетке. Оказалась она веселой и бойкой. Тетка держала ее в ежовых рукавицах, частенько за проделки поколачивала, и тогда на весь двор разносилось Ленкино завывание.
Котлован и самодельный плот постоянно к себе манили. И вот Лена, выждав, когда во дворе не было парней, взгромоздилась на плот и, отталкиваясь шестом, поплыла на противоположную сторону. Мы стояли на краю котлована и наблюдали за отважной путешественницей. Когда ей осталось проплыть совсем немного, появилась ватага ребят.
— Топи ее, топи! — И стали с улюлюканьем кидать в воду камни, доски и все, что попадалось под руку. Пошли волны, плот начало раскачивать из стороны в сторону, и почти на середине котлована он перевернулся. Лена бултыхнулась в холодную воду. Плавать не умела, беспомощно размахивала руками, пытаясь за что-нибудь зацепиться. Такого финала никто не ожидал, даже самые отъявленные заводилы, только что пытавшиеся ее “утопить”, не на шутку испугались и тут же поспешили к Лене на помощь.
Общими усилиями ее вытащили, привели в подъезд, сняли мокрую одежду и развесили тут же, на батареях, сушить. Ленка стучала зубами, но больше не от холода, а от боязни, что обо всем узнает тетка и ее выпорет. Слухи о “подвигах” племянницы все же до тетки дошли, и тут-то ей досталось!
Вскоре котлован обнесли забором с колючей проволокой, и началось строительство. Каждый день несколько машин с зарешеченными окошками под конвоем военных привозили на стройплощадку пленных немцев. Вид у них был страшный. Все они казались нам сплошной серой массой — осунувшиеся, понурые, худые, в серых шинелях и такого же цвета пилотках с опущенными отворотами. Их вид вызывал у нас, детей, определенную жалость. Мы старались тайком выносить им хлеб.
— Что вы делаете? Это же фашисты, убийцы! Наших людей убивали, а вы им хлеб подаете! Убивать их надо! — с криком выскочила из подъезда наша соседка, у которой не вернулся с войны муж и она осталась с двумя малолетними детьми.
Не от нее одной слышали мы подобные высказывания. Каждый раз, когда привозили или увозили пленных немцев, много людей выходило во двор, и колонну провожали кто с ненавистью, кто с грустью и печалью в глазах.
Но вот здание общежития было построено, и его заселили студенты-горняки. В то время они носили единую форменную одежду, отличавшую их от студентов других вузов, — темно-синие брюки и такого же цвета короткую тужурку с красивыми эполетами на плечах. Зимой поверх тужурки надевали темные шинели. Но, видимо, ходить в таком наряде было неудобно, и до поздней осени студенты добирались в институт без шинелей. Порой уже на улице лежит снег, а они бегут на трамвай, подняв воротники и спрятав руки в рукава тужурки.
Профессия горняка считалась чисто мужской, девушек в институт не принимали.
В общежитии проживало и много студентов из стран народной демократии — Венгрии, Румынии, Чехословакии, Польши. Они тоже выделялись одеждой: носили теплые, длинные светло-серые пальто, у кепок отороченные мехом борта отгибались и закрывали уши. Но что больше всего их выделяло, так это ботинки на высокой “тракторной” подошве. Загляденье! Ботинки, видимо, были теплые, потому что ходили они в них в самые лютые морозы.
Все они хорошо говорили по-русски, испытывали благодарность к нашему народу за освобождение от фашизма и старались дать свои адреса для переписки с их сестренками. И многие из нас переписывались с иностранными подругами на русском языке.
Чуть позднее появились китайские студенты. Ходили они в темно-синих кителях и кепках. Создали свое землячество, строго следили, чтобы студенты не пили спиртного. Если такое с кем-либо случалось, его немедленно отзывали в Китай. Все они прекрасно говорили по-русски. У каждого в комнате висел вышитый шелком портрет Мао Цзедуна.
1947 год. Настала пора идти в школу. Девочки пошли в школу № 38, мальчики — в школу № 37. Обе относились к числу лучших школ города, наряду со школами № 12 и 9.
В наши школы ходили также дети из городков чекистов и штаба УралВО. Их семьи считались материально хорошо обеспеченными. Помню одну девочку, дочку генерала, которую привозили в школу на машине. После того как ее родителей вызвали в школу и сделали им внушение, девочка стала ходить пешком.
У многих детей отцы не вернулись с фронта. Постоянную материальную помощь нуждающимся оказывал родительский комитет школы, который много лет возглавляла Л. Шур.
Директором школы работала В. Тихолаз, невысокого роста, седая, ходившая постоянно с палочкой. Заслышав ее стук, мы вытягивались в струнку — очень уж боялись директора. Жила Варвара Константиновна тут же, в школе, вход в квартиру был со двора. Она строго следила за внешним видом учениц. Все мы ходили в школьной форме — коричневом платье с черным фартуком по обычным дням, а по праздничным фартук заменялся на белый. Девочки носили косы с темными бантами, никакие цветные бантики не допускались, как и короткие стрижки. В шестом классе у нас появилась новенькая, отца которой назначили главным редактором газеты “Уральский рабочий”. У девочки были густые темные волосы и очень короткая стрижка. Несколько раз в школу вызывали ее родителей, но косы она так и не отпустила.
Кроме внешней аккуратности ученицам прививались элементарные навыки поведения и культуры. Мы четко знали, что если в класс входил взрослый, всем нужно встать. При ходьбе — держаться только правой стороны улицы, уступать дорогу пожилому человеку. Нам не позволялось сидеть в трамвае, если рядом стоял кто-то старше тебя. Эти, казалось бы, простые навыки прочно вошли в нашу жизнь и до сих пор не забыты.
Уважение к людям пожилым, фронтовикам воспитывалось в нас ежечасно. Этому способствовала и литература, которую обязательно нужно было прочитать за время летних каникул.
В школу ходили с туго набитым портфелем, в котором было множество кармашков. В один из них укладывали завтрак. К каждому портфелю привязывали мешочек с чернильницей-непроливашкой, в кармашке находилась перочистка — сложенная во много рядов и скрепленная между собой мягкая ткань для очистки перьев. Писать допускалось двумя-тремя видами перьев: “лягушкой” с загнутым кончиком, номер одиннадцать и номер тридцать шесть.
В семь лет нас приняли в октябрята. Это было очень почетное звание. К груди октябренка прикрепляли звездочку с портретом маленького Ленина с кудрявой головой.
В третьем классе в торжественной обстановке актового зала, где стоял бюст Сталина, нас принимали в пионеры. Сразу избирался пионерский актив, который выделялся знаками отличия: на рукаве у звеньевой — горизонтальная красная нашивка, у председателей отрядов — две, у председателей дружины — три нашивки.
Регулярно проводились пионерские сборы и собрания. Обязательным для всех мероприятием считался сбор макулатуры и металлолома. После таких мероприятий весь двор заваливали железом.
Каждый пионерский сбор посвящался какой-либо дате, ставились спектакли, в которых все мужские роли исполняли девочки. Но у некоторых невозможно было спрятать под фуражку длинные и толстые косы, и приходилось отказываться от роли.
Общешкольные вечера проходили всегда весело и в то же время торжественно, со строжайшим соблюдением правил приличия. Музыка звучала из открытых окон и вызывала зависть мальчишек, которые просто прилипали к окнам. Ведь там веселились красиво одетые девочки! Но тут появлялась директор и разгоняла любопытных.
5 марта 1953 года. До этого в течение нескольких дней по радио звучали траурные мелодии, ежечасно передавались сводки о состоянии здоровья Сталина. В день его смерти нас, пионеров, поставили в почетный караул в фойе у бюста Сталина. Плакала вся страна, разговаривали тихо. Напряженная обстановка царила кругом. Мы многого тогда не понимали. Для нас портрет Сталина с девочкой на руках был символом любви и заботы о детях.
Подобная траурная церемония прошла в школе и в день смерти генерального прокурора СССР Вышинского. Весть эту до нас донесла Виноградова, преподаватель конституции (был такой раньше предмет). Она приходилась родной сестрой знаменитому в то время певцу Г. Виноградову. Это была высокая, очень симпатичная, чуть-чуть прихрамывающая женщина, но строже преподавателя я не помню. Мы ее боялись больше, чем директора. Нас заставляли учить наизусть статьи конституции, гимн Советского Союза.
Большинство девочек в классе учились одновременно в общеобразовательной и музыкальной школах.
Ноты мы носили в специальной папке на длинных витых ручках, с выпуклым изображением музыкальной лиры на крышке. А как хорошо и удобно было кататься на нотной папке с ледяной горки!
Каждое лето нас старались по возможности отправить в пионерские лагеря. Некоторые из них были переоборудованы из лагерей немецких военнопленных и совершенно не подходили для отдыха детей. Но однажды нам повезло. Лагерь размещался на берегу озера Шарташ, в сосновом бору.
Часто в гости приглашали кого-либо из известных людей. Однажды перед нами предстал небольшого роста аккуратненький старичок. Его фамилия Клер ничего нам не говорила, но он настолько увлекательно рассказывал о красотах Урала, его достопримечательностях, перемежая рассказы прибаутками и веселыми историями, что мы просто влюбились — и в него, и во все, что нас окружало.
Рассказывал он так интересно, что мы забывали про сон; при этом он садился к кому-нибудь на кровать и, рассказывая, гладил подростка по голове.
Много позже я узнала, что Модест Онисимович Клер — продолжатель знаменитой династии, краевед, замечательный ученый, истинный любитель природы.
Приезжал к нам в гости и П. Бажов. Был он уже совсем стареньким, ходил с палочкой, в очках. Борода, длинная и седая, аккуратно расчесана. Он садился с нами на поляне и начинал свои рассказы про Данилу-мастера. В действо включались птички, веточки, трава и мох, и всему он находил объяснение.
В 1950 году Павел Петрович умер. Нас, десятилетних, всем классом повели прощаться с писателем. Прощание происходило в здании филармонии. Толпы народа выстроились вдоль всей улицы Первомайской. Нам повязали траурные повязки, и мы вошли в здание филармонии. В полумраке ничего, кроме горы венков, не было видно. Вскоре улицу Обсерваторскую переименовали в улицу Бажова.
Любимым местом нашего отдыха, как и для многих поколений детей, был парк Дворца пионеров (бывший парк золотопромышленников Расторгуевых-Харитоновых). Путь до парка длинный, и потому мы уходили на весь день, чтобы не возвращаться домой до вечера. Брали с собой еду, кукол. В парке просто гуляли по аллеям, сидели с книгой в летней библиотеке, играли на аттракционах, качелях. Иногда даже по пруду могли прокатить нас на лодке. Мы очень любили этот парк.
Прежде чем войти в парк, обязательно отмечались на “лягушках”. Это вокруг огромной чаши фонтана сидели на бетонных столбиках чугунные лягушки, у которых из горла била мощная струя воды. Каждый старался взгромоздиться на лягушку, закрыть ей рот и обрызгать окружающих. Вокруг фонтана стояли скамейки, цвела сирень… Уже давно не осталось никаких признаков существовавшего некогда здесь уголка отдыха.
Во Дворце пионеров работал прекрасный коллектив культработников, хорошо знающих детскую психологию, доброжелательных и умных.
Повезло тому, кто мог попасть во дворец на елку. Великолепная красавица возвышалась в самом центре актового зала. Но прежде чем ты попадал в зал, требовалось пройти массу лабиринтов, хитроумно запутанных ходов и множество остановочных пунктов с разными вопросами, играми. И какое там царило веселье!
Зимой в парке сооружали множество снежных горок, на пруду устраивали каток. А в парковых воротах вылепляли из снега и льда большущую ледяную голову в рыцарском шлеме — будто перенесенную из сказки Пушкина. Через широко открытый рот по длинной бороде можно было прокатиться на всю длину аллеи.
На самом высоком месте Вознесенской горки в красивейшем здании церкви размещался областной краеведческий музей. Сразу при входе, на металлическом каркасе, стоял огромный скелет мамонта. В полумраке эта конструкция казалась гигантской.
Со стен смотрели лосиные морды с огромными рогами, чучела животных, птиц. В гнездах из веточек лежали птичьи яйца различных размеров и расцветок.
Стена, ограждающая территорию сельхозинститута, сохранила на себе остатки кладбищенских захоронений при церкви. На кирпичной стене виднелись прикрепленные гипсовые женские головки, отдельные надписи. Вдоль стены валялись остатки каменных надгробий.
По другую сторону К. Либкнехта зияло пустыми окнами двухэтажное здание Ипатьевского дома. Стояло оно в окружении развалин, заросших высоким бурьяном. Мы спускались к городскому пруду по маленькому Ипатьевскому переулку, вдоль заборов, за которыми стояли еще добротные одно- и двухэтажные деревянные дома. Про Ипатьевский дом ходило много страшных легенд, поговаривали, что ночуют там воры, бандиты…
Правда, особого желания бегать на пруд у нас не было. Ржавая вода с масляными пятнами на поверхности издавала неприятный запах. Вдоль всей набережной на высоких столбах возвышались мощные фигуры женщин с веслом, ракеткой или диском и атлетического сложения мужчин, тоже со спортинвентарем.
Уставшие от отдыха, мы к приходу родителей с работы возвращались домой. Иногда нам давали деньги, чтобы мы могли перекусить. Больше всего любили мороженое, но не запечатанное в бумагу, а то, что выдавали тебе прямо из бачка, зачерпывая маленькой поварешкой в круглую металлическую формочку в виде стаканчика с выдвижным дном. Предварительно в стаканчик закладывалась вафля, на нее клали мороженое, которое закрывалось другой вафлей. Затем вся эта конструкция выдавливалась из стаканчика, и в руках появлялась круглая “таблетка”, с обеих сторон в вафле.
Теперь начинался процесс поедания мороженого. Откусить его было невозможно: сразу со всех сторон вылезала белая масса. И приходилось облизывать края до тех пор, пока под вафлями ничего не оставалось. Вкуснятина!
Еще мы любили горячие пирожки — с ливером и с повидлом. Запивали газированной водой, благо на всех углах стояли стойки, где сначала отмерялось определенное количество сиропа, который затем мощной струей газированной воды разводился до кондиции. Продавались стаканы с одинарным или более сладким, “двойным”, сиропом.
Часто мы наведывались в булочную на углу улиц Ленина и Мамина-Сибиряка (сегодня на этом месте здание госуниверситета). Стоило спуститься на несколько ступеней, как в нос ударял запах свежего хлеба, еще горячего. Вкусные венские булочки, французская саечка с хрустящим отворотом…
И вот в системе образования появилось новое веяние — соединить женские и мужские школы. Долой раздельное обучение!.. Нас это не очень обеспокоило, поскольку в одном классе оказалось много девчонок и парней из нашего двора. Нам повезло: мальчики подобрались добрые, веселые, талантливые.
Учился в нашем классе парень, вел себя вольно, постоянно отпускал какие-нибудь шуточки. Впоследствии мы узнали, что Боря Шварц (так его звали) стал ведущим коверным клоуном в московском цирке. Приезжая на гастроли в Свердловск, он всегда приходил в школу. Просто легендарная личность.
Многие поступили в вузы, сейчас — видные инженеры, ученые, врачи. Школьная дружба сохранилась в большой степени благодаря нашему классному руководителю Р. Муллер. Она сумела не только нас сдружить, но и стать нам доброй и мудрой советчицей, подругой. На все школьные юбилеи и на ее дни рождения мы собирались у нее дома, в небольшой квартирке, и всем хватало места.
В школе преподавали прекрасные учителя. Нельзя не вспомнить горячо любимого нами преподавателя математики С. Жуковского. Преподаватель географии А. Иванова вела урок, опираясь на свои богатые путешествия по стране, и рассказывала о них очень интересно. Завучем школы был преподаватель математики Г. Иванов. Строгий и умный, он пользовался огромным авторитетом среди учеников.
Три года, проведенные в этой школе, оставили неизгладимый след в нашей жизни. И сегодня, проходя мимо нее, всматриваешься в знакомые окна, слышишь звук школьного звонка…