Рассказ
Опубликовано в журнале Урал, номер 12, 2006
Зиновий Зиник — родился в Москве. С середины семидесятых годов живет и работает в Лондоне. Редактор и ведущий радиообозрения “Уэст-Энд” Русской службы Би-Би-Си и автор лондонского еженедельника The Times Literary Supplement. Из семи романов Зиника, написанных после отъезда из России, наиболее известный, “Русофобка и фунгофил”, был экранизирован британским телевидением. Постоянный автор журнала “Урал”.
Еще пару лет назад Марк Спектор считался человеком несокрушимой воли и всепобеждающего обаяния. В своем кругу он всю жизнь был центром всеобщего внимания. И вдруг все пошло наперекосяк. Каким образом он оказался на периферии жизни Эрики Рихтер? Как она посмела его оставить? Во имя чего, во имя кого? Какие глубинные мотивы подсознания, конфликтные тенденции его противоречивой души привели к тому, что его мощный дар был отвергнут? И зачем он вернулся к Нике, к жене, домой, после двухлетнего бурного романа с Эрикой?
Чтобы осознать подобную ситуацию, надо было провести радикальную переоценку самого себя, своего внутреннего мира, взглянуть на себя со стороны, встать на чужую точку зрения. На это Марк едва ли был способен. По профессии он был финансовым стратегом в одной из корпораций по продаже недвижимости. От его гениальной интуиции, от его точки зрения на мировые катаклизмы зависели, в конечном счете, судьбы правящих классов: кто и где будет жить. Политические кризисы приводили к миграции населения и превращению в трущобы центральных районов, их надо было вовремя скупать по грошовым ценам, потому что через десятилетие, когда ситуация вновь стабилизировалась, эти кварталы становились самыми престижными. Но эти политические перемены не так-то легко было предсказать, углядеть и убедить в этом корпоративное руководство. Поэтому Марку и платили такие деньги. Не слишком, но крупные. До поры до времени. (Например, он упорно отказывался признать новые возможности рынка недвижимости в России эпохи перестройки: фирма ему этого никогда так и не простила.) Когда вся эта мощная душевная энергия, рассчитанная на охмурение всего человечества, была переадресована вовнутрь, он оказался как бы в однокомнатной тюрьме своей души — под невидимым прозрачным колпаком нервного напряжения. Друзья и близкие, не замечая перемен, натыкались на эту преграду и отходили в сторону, в шоке и недоумении, потирая пострадавшее от этого столкновения душевное место.
Он оскорбил и обидел вокруг себя всех, кто был с ним в контакте. И прежде всего свою жену Нику, существо на первый взгляд верное и безответное (с точки зрения Марка). Избегая каких-либо контактов, он стал уходить в себя и физически: перестал появляться в офисе. Каждый вечер, чтобы не оставалось никаких иллюзий о возможности душевной близости с ним, он напивался до потери сознания. Он вставал среди ночи, выходил из своего кабинета (где теперь стояла его холостяцкая постель), качаясь и натыкаясь на мебель, брел в ванную и блевал. Всю ночь грохотал сливным бочком — вода плохо спускалась.
Всю водопроводную систему в доме давно пора было переделать. Распоряжаясь недвижимостью по всему миру, Марк так и не удосужился разобраться в своем собственном быте. Он так и не сделал капитального ремонта в квартире, купленной чуть ли не десять лет назад. Краны в квартире были классические английские, то есть без смесителя, отдельные для горячей и холодной воды, и эти две струи никогда не соединялись. Англичане привыкли смешивать горячую и холодную воду в раковине с пробкой-затычкой, как в тазике, но Марк, как все русские в Англии, разработал свою систему: он плескался, быстро подставляя ладони попеременно то под горячую, то под холодную струю. Заново начав совместную жизнь, оба решили сменить наконец эту допотопную систему. Вот именно: допотопную.
Все водопроводчики в Англии — мистики и работают методом проб и ошибок. Отсоединяя старую каббалистическую систему перемычек (столетней давности) только ему одному известным образом, водопроводчик вдарил зубилом не по той трубе, и всю квартиру затопило. Это был настоящий потоп. Вода в кухне стояла по щиколотку. Затопило и квартиру снизу. Соседи требовали ремонта, водопроводчик отказывался выплатить компенсацию за нанесенный дому ущерб и винил систему трубопровода, страховая компания тянула с выплатой страховки. Страх в такие моменты поселяется в российском сердце: классический страх эмигранта перед хаосом, перед распадом давно налаженного быта.
Когда вода из лопнувшей трубы бешеным потоком разлилась по полу, откуда-то из-за стенного шкафа, как маленький кораблик, к ногам Марка выплыла черная коробочка. Он поднял ее. Открыл. Коробочка была пуста. Это была коробочка из-под запонок. Где он мог их потерять? В какой угол засунуть? Он бродил по квартире, залезая в ящики, осматривая затопленные в углу кучи кухонной утвари, поднимая барахло с мокрого пола, заглянул даже в кухонный шкаф и в завал бумаг у себя в кабинете. Запонок нигде не было. Хаос подступал со всех сторон.
Не то чтобы Марк Спектор не был знаком с состоянием хаоса. Напротив, хаос царил в его душе в том или ином смысле всегда. Дня не проходило без размышлений о бездне нашего подсознания. Но царил этот хаос, повторяю, в душе. Это был внутренний творческий хаос. Поэтому во внешнем мире ему был так необходим идеальный порядок. За этим порядком всю жизнь следила Ника. Он мог сомневаться в чем угодно, но не в неизменности быта и уюта их квартиры со спальней и кабинетом, со словарями и справочниками, со стопками старых газет и журналов, подлежащих пересмотру, с картинами и фотографиями друзей, с разной сентиментальной ерундой на полках, удобными креслами имперского стиля с золотистой обивкой, с видом из высоких окон на лужайку сада. В одночасье этот мир был разрушен. Он, этот мир, был, казалось бы, разрушен, когда Марк ушел из дома и стал жить с Эрикой Рихтер. Память о домашнем уюте продолжала при этом жить в его воображении. Все предметы оставались на своих местах у него в уме, всё в мыслях, включая водопровод, безупречно функционировало, как и прежде. Это он, Марк, находился в эмиграции — в добровольном изгнании — вне устоявшегося порядка и покоя. Если бы Эрика могла понять, что означал для него уход из дома, она бы не поступила с ним так безобразно.
У него в голове возникали разные резоны их разрыва. Первый: они разошлись по его инициативе, он больше не мог вынести ее взбалмошной и деструктивной, эгоистической и обсессивной натуры. Другое, более достоверное объяснение: Эрике осточертела ситуация полной неопределенности — с Марком, как всегда, в центре всех забот и треволнений меж двух огней — и она хлопнула дверью. Идея о том, что женщина, расставшаяся с тобой так беспардонно, все равно не годилась бы тебе в подруги жизни, почему-то его не утешала. Он решил вернуться домой, поскольку Ника его, собственно, никогда из дома не выгоняла (“поступай как хочешь”), а во-вторых, он больше не мог сам по себе остановить попеременный поток слез и виски в одиночестве. В присутствии других он хоть как-то сдерживался. Постепенно до него доходило, что возвращение домой, к жене, после разрыва с Эрикой, было ошибкой.
Происходившее в данный момент было как бы замедленной реакцией на то, что он совершил ментально в недавнем прошлом, когда разрушил свои отношения с Никой. В связи с ремонтом труб мебель пришлось передвигать с места на место, кресла были прикрыты простынями, как при переезде на дачу в России. Милые безделушки и фотографии были убраны в старые картонные коробки, картины сняты со стен и бесцеремонно сложены на обеденном столе, ценные предметы запрятаны под замок в ящики. Нет, все это напоминало не переезд на дачу, а эвакуацию военного времени.
Счастливые семьи объединяются перед лицом катастрофы. В несчастливых семьях подобные пертурбации лишь усугубляют раскол. Ситуация требовала не только физических усилий по восстановлению домашнего быта в его первозданном виде, но еще и бюрократической переписки, выяснения отношений с адвокатами, подрядчиками и слесарями. Марку было не до этого, не до подобной ерунды. Он находился в эпицентре экзистенциального кризиса своей жизни. Он думал о том, что по этому поводу мог сказать Хайдегер. Или Гераклит. Книги росли пирамидой на его столике рядом с постелью. Росли и беспорядочные мысли в голове. Потому что он все время думал о том, о чем думать не следовало: о другой жизни, которая могла бы быть, но не состоялась. Он должен позвонить Эрике и сказать ей все, что он о ней думает. Она этой правды, естественно, никогда не примет. Она никогда не признает его правоты. Если бы к тому же он в этой своей правоте был не совсем уверен. В таком случае, чего звонить? Но, никогда ни в чем не уверенный до конца, он все-таки не мог окончательно оставить мысль о своей правоте. И, следовательно, о телефонном звонке.
Так или иначе, ему было не до переговоров с водопроводчиками и страховыми агентствами. Этими делами всю жизнь занималась Ника. Ника занимается бытовыми проблемами, Марк обеспечивает (благодаря бесчисленному количеству друзей и знакомых) светскую жизнь и семейные развлечения. Марк намеренно ни от чего не уклонялся. Но так сложилось. Так было все тридцать лет их жизни. Так было заведено. Но на этот раз Ника почему-то взбунтовалась. Марк недоумевал: почему? Она прекрасно знала, в каком тяжелом психическом состоянии он находится. Как ему трудно душевно. В такие критические моменты как раз и нужно проявить некоторую душевную гибкость, оказать дружескую поддержку, продемонстрировать свое умение прощать. Но Ника проявляла на этот раз несгибаемое упорство. Она считала, что всем этим хаосом должен заниматься Марк. А ей нужно отвлечься. Желательно в Америке, со старыми друзьями Максом и Лелей.
Просиживая целые дни в своем кабинете, как в тюремной клетке добровольного заключения, Марк слышал голос своей жены Ники в соседней комнате — однообразные каденции жалоб, вздохов, сдержанного смеха и подавленного вопрошающего отчаяния. Ника держала постоянную международную телефонную связь из Лондона с их ближайшими старыми друзьями в Америке, как Даунинг-стрит с Белым домом. Это был ежедневный семейный отчет о кризисном состоянии Марка. Он, естественно, знал наизусть, что она пересказывала Максу и Леле. Может быть, идея пересечь Атлантический океан и возникла в голове у жены подсознательно, из-за огромной лужи в квартире. Нелепость семейного быта в связи с лопнувшими трубами и наводнением как бы подтверждала самые мрачные предчувствия Марка. Его подмывало всё бросить и уйти из этой жизни. Одному. Как Лев Николаевич Толстой. В другой мир.
“В Америку я могу поехать одна”, повторяла Ника. Верные старые друзья Макс и Леля были в восторге от идеи провести золотую осень вместе. Неутомимый ум Макса, как всегда, задумал в связи с предполагаемым визитом Ники нечто из ряда вон выходящее. Поездка к Ниагарскому водопаду. Грандиозный маршрут.
Хорошо там, где нас еще нет, но плохо там, где нас уже не будет. Марк всегда хотел, с одной стороны, быть в одном месте, а с другой стороны — в другом. Ему стал постоянно сниться один и тот же сон: наводнение в квартире. Вода, с шумом Ниагарского водопада, заполняла весь этаж и вытекала из окон вместе с ним: он выплывал из дома, сжимая в руке зубную щетку. Опостылевший дом исчезал за горизонтом. Но какой-то груз тянул его ко дну — обратно. Со сновидческой ясностью до него доходило, что тянут его ко дну запонки на рубашке: эти две хромовые пластинки — два ромба — становились тяжелым грузом, оттягивающим руки, от них надо было немедленно избавиться, отстегнуть их.
У него возникла наивная надежда, что чувства — как запонки: их возможно отстегнуть, потерять, если, скажем, переплыть эту самую Атлантику. Может быть, в другой стране он перестанет думать о другой женщине, с этой страной не связанной. В компании друзей, не имевших никакого отношения к его роману с Эрикой. Марк и Макс знали друг друга чуть ли не со школьных лет. С годами они с Максом даже физически стали походить друг на друга: тот же хаос кудрявой седины на голове, та же широта плеч в сочетании с коротконогостью, римский профиль с упорным выпячиванием губ и подбородка — антропологический тип восточноевропейского еврея. Но Марк Спектор всегда был слегка снобом и поэтому, эмигрируя из Москвы, устроился в островной Англии, в то время как Макс Видал обожал все большое, комфортабельное, массовое и поэтому выбрал Соединенные Штаты. Новая квартира Видалов в небоскребе даунтауна с портье в холле была частью этой осуществленной мечты. Только бывший нищий из России может по-настоящему оценить подобный адрес на углу Уолл-стрит, в непосредственном соседстве с биржевыми маклерами, акулами капитализма, и их банковскими сейфами.
Макс Видал стал снимать этот пентхауз сразу после катастрофы в Манхэттене. В этом была прозорливость Макса — математического, счетно-вычислительного гения: после террористического акта цены на недвижимость в даунтауне тут же упадут, и можно переселиться прямо в финансовое сердце страны. Денег у Макса с Лелей от этого не прибавилось, но зато из окон и с террасы на крыше дома открывался уникальный вид: прямо на Ground Zero — “нулевую отметку” (термин, означающий вроде бы точку взрыва ядерной бомбы у поверхности земли), то есть там, где рухнули две башни Всемирного торгового центра. С двадцать второго этажа квартиры Макса можно было наблюдать толпу, неподвижно и бессменно стоящую у металлической изгороди по периметру зоны катастрофы.
“На что они, собственно, смотрят?” недоумевал наутро Марк, с сонным любопытством глядя на этот траурный почетный караул, похоронное бдение. За забором ничего не было, кроме строительного котлована. Все архитектурные проекты были заморожены, потому что, как объяснил им Макс, владелец исчезнувшего Всемирного торгового центра требовал двойную страховку, поскольку рухнувших башен были две. Народ толпился у металлической решетки, глядя на гигантскую яму. Вокруг ямы громоздились строительные краны, как первобытные ящеры. Но никаких строительных работ не происходило. Это было созерцание пустоты. Полный солипсизм.
“Это культ руин. Люди поклоняются высоким башням. Но глубоким ямам еще больше”, сказал Макс. Он демонстрировал место катастрофы своим друзьям с крыши дома, как будто сам был владельцем этого многомиллионного аттракциона. Толпа у котлована — как будто кратера на месте падения гигантского метеорита — была похожа на толпу туристов, созерцающих, скажем, осколки античной плиты с именем римского сенатора или обрубок колонны, заросший диким виноградом на римском Форуме. Культ руин. Нас к этим развалинам притягивает страшное любопытство к хаосу, бездне на краю, к насилию и разрушению. Наш современник, стоящий перед античными руинами, внутренне ахает: это ж надо, какой был дворец, какая площадь перед дворцом, какая стена вокруг площади, какая власть была у человека, и вот, на тебе, что мы вместо этого имеем? — груда камей, обрубки колонн, рухнувшая аркада. Было и нет. И чего тогда вообще стараться. Развалины успокаивают народное сознание: они уравнивают все амбиции и таланты. С другой стороны, руины придают глубину и солидность нашему эфемерному настоящему: если есть руины, значит, было и великое прошлое.
Макс обратил внимание Марка на лепнины и мраморные барельефы соседнего небоскреба на уровне его окон: барельефы эти никому снизу не видны, они вообще никому, кроме соседей по окнам, не видны; бессмысленное украшение нью-йоркских резчиков по камню, родом из Италии: они как будто упражняли руку просто так, по привычке, из-за любви к мастерству. Везде колонны, пилястры, капители: имитация римского величия. В Риме Марк был вместе с Эрикой — они ездили туда на каникулы в тот год, когда он ушел из дома. Стояла знойная римская весна, воздух был сух и прозрачен, Марк забыл про собственную астму, взбираясь по ступеням Капитолийского холма. Рим — это, конечно же, Манхэттен две тысячи лет назад. И рухнувшие башни Всемирного торгового центра вызывают у нас те же чувства временности нашего бытия, эфемерности наших побед. Развалины — это отражение, конечно же, национального сознания, говорила Эрика Рихтер, родом из Восточной Германии. Каждый народ заслуживает свои руины. Это руины не просто города, но и внутренность некоего разрушенного мозга цивилизации. Нашего собственного прошлого. Руины, как всякое общее несчастье в прошлом, сближают нас.
“Это смотря кого”, заметил Марк скептично.
“У тебя все еще продолжается этот роман, с Эрикой?” спросил Макс. Они пили бурбон со льдом, стоя у окна с видом на место катастрофы.
“Все кончено”, сказал Марк.
“Не звонит?” Марк не ответил. Только мотнул головой. На уме была только одна мысль: могла быть другая жизнь, все было бы по-другому, но не произошло, и винить остается лишь самого себя. Что было бы с нами, если бы не случилось всего того, в результате чего мы не стали теми, кем хотели бы стать сейчас? “Надо было вести себя более решительно”, похлопал его по плечу Макс.
“Я не мог смотреть, как Ника разрушается на глазах”, сказал Марк. Лед таял в золотящемся напитке, как солнце в облаках на закате. Этот разговор бередил и одновременно возбуждал, опьянял, как бурбон в холодном стакане, где обрушивались на глазах ломтики льда. Возможно, было ошибкой возвращаться к Нике вне зависимости от разрыва с Эрикой. Между ними все кончено. Конец. Руины.
“Чего ты от нее хочешь?” спросил Макс. Чего он хочет? И от кого? Он хочет, чтобы Эрика расплакалась по телефону, чтобы прозвучали слова раскаяния, нежности, боли и примирения. Требовалось так немного. Неуловимый жест понимания. Шаг навстречу. В свете пережитого трагического опыта, впитавшего в себя и исторической опыт отношений России и Германии, Германии и Англии. Он смотрел на американский флаг на крыше соседнего небоскреба. Флаг разворачивался и сворачивался на ветру, мокрый от дождя, как будто женщина, выходящая из ванной, завернувшись в полотенце. Нет, как в стриптизе, обнимая голыми ногами металлический шест, скользя вверх и вниз, как бы оживляя его своим обнаженным телом.
“Я никого так не любил, как ее”, сказал Марк.
“Ты о ком? Нечего было морочить голову двум женщинам”, сказал Макс и подлил виски. Они вышли прогуляться по Манхэттену. На улице лил дождь. Марк приехал в Америку во всем летнем, но холодный проливной дождь шел не переставая с того самого момента, когда они приземлились в аэропорту Кеннеди. Макс отвел его в магазин Century-21, прямо напротив “нулевой отметки”, где сверхмодные фирмы устраивают распродажи. Марк приобрел себе шикарный дождевик за треть обычной цены. Невероятная дешевка. Только в Америке. Чем больше катастроф, тем дешевле жизнь. “Пригодится в поездке”, сказал Макс.
* * *
Дождевик действительно пригодился. Дождь лил всю дорогу — с первого дня до последнего. В результате нарушалась перспектива. Непонятно было, где земля, а где небо, где дорога, а где полоса дождя перед стеклом. Где горы на горизонте, а где облака у тебя над головой. Они надеялись увидеть золотую осень. Пламя кленовых листьев — от него остался лишь дым испарины от проливного дождя. Они были запреты в кабине автомобиля большую часть времени. А в отеле он будет заперт в одной комнате с женой. За всю эту поездку не представится ни единой возможности позвонить Эрике в Берлин.
Собственно, что он мог ей сказать? Сказать нечего. Как она могла? Как она могла его бросить именно в тот момент, когда закрыл за собой дверь своей прошлой жизни с Никой и остался совершенно один? Надо было вести себя более решительно. Катастрофа ничему не научила. Катастрофа могла спасти, могла заставить сменить географию. Теперь поздно об этом думать. Ни забыть, ни простить. Между ними — Атлантика.
Они продвигались к Ниагарскому водопаду по автостраде номер 90 через весь штат Нью-Йорк в сторону Канады. Мимо в клубах дождя проплывали леса и долы, мелькали, как в бреду, виноградники среди скалистых северных отрогов, а указатели с названиями городов — Рим и Сиракузы, Роттердам и Амстердам, Женева и Дрезден. Иммигранты прибывали в Америку и называли свое новое место жительства именами родных городов своей родины. Создавалось впечатление, что вся Европа была разрезана ножницами на кусочки, а потом наклеена на американский континент в произвольном порядке. Второй Дрезден. Двойник того Дрездена, что был разбомблен и сожжен систематически, по квадратам. Тот Дрезден напоминал лишь о германской Эрике: с их общим прошлым следовало бы поступить точно так же, как в свое время бомбардировщики союзников с ее городами. Но она родилась не в Дрездене, а в маленьком городке Тюрингии с замком, с фонтаном и удивительными каскадами воды. “Wasserkunst”, прошептал он заученное случайно слово.
Эрика могла бы родиться в Западной Германии, но в последний момент союзники обменяли ее город на часть Берлина, приписав Эрику к ГДР. Но с исчезновением стены ей не надо было менять язык. Безнаказанность ее предательства. Мимо окон автомобиля проплыл знак съезда на Амстердам. Не тот голландский Амстердам, где он был с Эрикой год назад, когда они вдвоем мотались по Европе, тратя кучу денег бог знает на что, понимая, что на самом деле ужиться вместе они нигде не смогут. Амстердам запомнился ему первыми признаками странного головокружения, когда, вставая с постели, казалось, что почва уходит из-под ног, как будто он летит в бездонный колодец. Может быть, они просто слишком много пили голландской можжевеловой водки: когда ты на двадцать лет старше любовницы, угнаться нелегко.
На каждой заправочной станции или в придорожных кафе он пытался по секрету дозвониться Эрике в Берлин. Когда шел в туалет. Один. Что было довольно трудно, потому что Макс старался не отпускать гостей ни на секунду. Но даже без Макса в туалетах всегда была толкучка: места эти, как-никак, были придорожные, общего пользования. Марк привык общаться с Эрикой по-английски, а значит, все, кому не лень, поняли бы, о чем он беседует с любовницей в сортире. Он пытался пережидать, делая вид, что моет руки. За эти дни он довольно подробно изучил все системы включения кранов в общественных уборных Соединенных Штатов путем магических пассов, когда разводишь руками перед невидимым детектором, или же путем нажатия секретной кнопки под раковиной, или надо прибегнуть к некому хитроумному повороту водопроводного агрегата, брызгающего водой в непредсказуемом направлении лишь при определенном угле наклона крана со смесителем. Впрочем, нечего ждать, пока он останется один: звонок займет слишком много времени, пойдут вопросы насчет того, что он так долго делал в туалете, это бесконечное выяснение отношений с Никой. Отчасти сами эти рассуждения были еще одной уловкой, спасающей от мысли о бессмысленности звонка: ему в действительности нечего сказать Эрике. Они все равно никогда не смогут снова сойтись после всей боли и унижений. Он не разу не услышал от нее ни мольбы о прощении, ни слез раскаяния.
Так или иначе, за все это время не возникло практически ни единой возможности остаться одному. Макс пытался развлечь своих лондонских друзей чем мог. Он демонстрировал достижения американской цивилизации с подростковой гордостью, с восторгом и энтузиазмом новообращенного — в отношении своей новой родины и религии универсального комфорта, где даже заправочные станции с буфетами самообслуживания были похожи на паласы восточных шейхов или швейцарские шале. Они и назывались паласами. Plaza. Travel Plaza. Синтетический мираж из поддельного дерева. Деревянные планки — лишь декорация, вроде обоев на стенах. Остальное — из пуленепробиваемой огнеупорной пластмассы. Все внутри — от прилавков с кофейными машинами до туалетов — завозится целиком и вставляется в виде блоков в конструкцию здания. Везде идеальная чистота, эффективность, простота — в упаковке, в подаче, в употреблении. Сорок четыре сорта печенья и варенья, булочки всех мыслимых форм и размеров, кремы, подливки, кофе — от фильтра до латтэ и каппуччино. Всё — идеального качества, и все — совершенно одинакового вкуса. Усредненного качества белиберда, этническая требуха, кулинарная туфта.
“Как? А наши hot dogs? Таких хот-догов в Англии нет”. Макс обучал своих английских друзей, как подцеплять сосиску с подогревателя, закладывать кислую капусту вовнутрь булочки (“уникальнейший, дорогуша, хлеб — совершенно безвкусный, чтобы не заглушать вкус сосиски внутри”), как поливать все это особым сортом горчицы, выдавливая ее из пластикового контейнера рыжего цвета. “Чистая говядина. Ммм, божественно! Только в Америке. И в России. Знаешь ли ты, что мясокомбинат имени Микояна строили американцы? Единственная страна, кроме Америки, производившая кошерные хот-доги! Съешь нашу горячую собаку! Попробуй! Чего ты все время такой недовольный?”
“Я недоволен? Откуда ты это взял?”
“Губы. Погляди, дорогуша, на свои опущенные губы. Знаешь, почему американцы все время улыбаются? Потому что они едят огромные гамбургеры и хот-доги. Для этого надо разевать рот. И потом его страшно трудно закрыть”.
“Это остроумно”. Марк слушал вполуха. Ему совершенно нечего сказать, поэтому он и молчит. И поэтому у него такой озабоченный вид. Он оглядывался, высматривая, есть ли возможность где-либо скрыться, чтобы совершить еще одну попытку звонка в Германию по мобильнику. Он должен хотя бы совершить попытку. Достаточно услышать ее голос. Убедиться, что все потеряно. Повторить все тот же вопрос: “Как ты могла?!” После всего, что было между ними. Как она стонала, когда кончала. Как она повторяла: “Сильней, сильней, еще, еще!” Теперь она, наверное, повторяет то же самое кому-то еще. Надежда была на то, что она не поднимет трубку. Зачем он сюда приехал?
“Ты видишь?” не унимался Макс в своем энтузиазме гида. “Здесь есть все, что нужно человеку”. Имелся в виду человек на дороге. Смазочное масло, минеральная вода, охотничий нож, рулет с маком, круассан в шоколаде, плоскогубцы, костюм для подводного плавания, садовые ножницы, бейсбольная кепка с надписью “Нью-Йорк”, свитера, ковбойки и кроссовки, молоток и резиновые шины, жвачка, набор шариковых авторучек, клейкая водоотталкивающая лента. Макс объяснил, что ему, Марку, как иностранцу-англичанину, будет интересно узнать, что название этой клейкой ленты duct (то есть термин, означающий водопровод) происходит на самом деле от слова duck — то есть утка: так называли эту клейкую ленту американские военные, поскольку утиные перья отталкивают воду.
“Ну да, как с гуся вода”, кивнул Марк. Эрика была переводчицей. С польского на немецкий. Марк тоже мог бы заняться переводом вместо манипуляций с недвижимостью. Вместе с ней они могли бы стать целой империей перевода — от Гудзона до Рейна. Но Эрике было теперь на все наплевать. Как с гуся вода.
“Чего ты ищешь?” сказал Макс, заметив блуждающий взгляд Марка.
“Запонки”, сказал Марк.
“Зачем они тебе здесь?”
“Не знаю. Ты сказал, что здесь всё есть”.
“Оставь Спектора в покое, ему не до того”, услышал Марк голос Ники (она всегда называла его по фамилии — со студенческих времен), когда он вышел из туалета на очередной заправочной станции (еще одна бессмысленная попытка дозвониться Эрике) и двинулся в сторону буфетной стойки за углом. “Как ты все это выносишь?” донесся до него голос Макса. “Наконец-то у нас возникла возможность увидеться”, услышал он ответ Ники. Когда он приблизился, они замолкли. Марк сделал вид, что ничего не слышал. Они были явно озабочены его кризисным состоянием. Он был благодарен Нике за проявленный такт, за заботу о нем. Он сам не мог понять, зачем он пытается возобновить отношения с этой немкой-истеричкой, на двадцать лет моложе его, загубившей четыре года его запоздалой молодости своими изменами и скандалами? Надо научиться получать удовольствие от того, что у тебя есть. Жена. Друзья. Все для комфорта. Леля присоединилась к ним с картонными закупоренными стаканчиками в руках: она закупила в дорогу кофе на всю компанию.
“Ты не считаешь, что нам нужно серьезно поговорить?” шепнула ему Леля, выдав в порядке очередности картонный мини-контейнер с кофе. Марк глядел на нее, не понимая вопроса.
“Я ничего не понимаю”, сказал Марк, пытаясь расшифровать ее многозначительный взгляд. Как она постарела за эти годы. “Что мне с этим делать?” спросил он ее, как бы взвешивая в руке картонный стакан с кофе.
“О-кей, как хочешь”, сказала Леля, резко сменив тон. Она стала объяснять систему дорожных напитков. Ты покупаешь кофе (в картонном стаканчике), и в автомашине есть пластмассовая подставка с кольцом у подлокотника сиденья, чтобы установить это кофе. Крышка сделана так, что кофе не расплескивается: ты можешь прихлебывать его на ходу, через небольшое отверстие для губ.
Под хлещущими струями дождя они забрались в машину, где у каждого подлокотника была действительно подставка для кофе. Он прихлебывал кофе и глядел на огни большого города вдали. Сквозь марево дождя красные пятна огней гляделись как поле маков где-нибудь в Голландии. Вновь замелькали в нелепом порядке, в хаотическом безумии, названия европейских городов, как будто перепутанное чужое прошлое, навязанное тебе в виде настоящего. Надо было, наверное, остаться в Лондоне. Двойное расстояние от Эрики создавало ощущение близости: ее образ, каким он воображал ее в Лондоне, вызывал сейчас, на гигантском шоссе по пути к Ниагарскому водопаду, ностальгические чувства. Это было ложное чувство.
“Вы заметили, когда идет непрерывно дождь, хочется меньше пить?” повторял Макс. Марку все время хотелось плакать. Макс продолжать излагать любопытные сведения о количестве воды в организме. Больше шестидесяти процентов. “В нас воды больше, чем в водке”, говорил он. Глядя на гигантских ожиревших людей в придорожных заведениях, можно было подумать, что они —такие раздувшиеся вовсе не от гамбургеров, а от излишнего употребления воды: у каждого в руках была бутылка, каждый к ней то и дело присасывался, и если Макс прав и в теле уже такой гигантский процент воды, то излишний глоток может запросто нарушить баланс, в результате чего человека и раздувает до таких патологических размеров. Все может быть.
Дождь лил, не переставая ни на секунду, и поэтому выдержать долго за рулем было невозможно. Вели машину поочередно Леля с Максом — Марк так и не научился вождению автомобиля. Когда Леля вела машину, Марк садился рядом с ней с дорожной картой на коленях, а Ника на заднем сиденье с Максом. В какой-то момент Марку показалось, что, перебравшись на заднее сиденье, Макс пожал Нике руку. Явно считая, что этого никто не заметил. Но Марк это заметил в смотровое стекло. Макс всегда с сочувствием относился к судьбе Ники. Потом он менялся местами за рулем со своей женой Лелей. Жовиальная Леля на заднем сиденье, своей гигантской массой отодвигая Марка в угол, зачитывала, как гид, информацию из путеводителя:
“Река Ниагара, вытекающая из озера Эри и впадающая в озеро Онтарио, обрывается пятидесятиметровым уступом. Водопад у самого уступа делится островом на два потока: левый — канадский — шириной девятьсот четырнадцать метров и правый — американский — шириной триста пять метров”. Цифры скатывались с ее губ, как тяжелые дождевые капли. “Среднегодовой расход водопада — шесть тысяч десять кубических метров, или триста шестьдесят тысяч шестьсот тонн в минуту. Воды могучей реки плавно подходят к порогу и с величественным спокойствием падают в бездну с высоты двадцатиэтажного дома”.
“Как это всё могло случиться?” вдруг сказал громко вслух Марк.
“Что ты имеешь в виду?” испуганно спросила Леля.
“Такая гигантская бездна, как она могла образоваться?” сказал, помолчав, Марк. На этот вопрос о катаклизмах земной цивилизации никто ответить не мог. Где-то в результате выросли цены на недвижимость. Они ожидали увидеть дикую природу, скалы, но на американской стороне были химические заводы, индустриальные трущобы и крупноблочные склады. С американской точки зрения Ниагара была просто-напросто огромной сточной канавой. Из ущелья подымалось гигантское облако — фоном для заводских труб, и из-за этого можно было подумать, что это — фабричный дым. Оказалось, что это — облако водяных брызг водопада. Чтобы увидеть Ниагарский водопад во всем его величии, надо было переехать через мост на канадскую сторону. Там были казино и рестораны, шикарные небоскребы с видом на Ниагару. По фуникулеру они спустились к набережной, где у парапета можно было созерцать, как с тяжелой грацией, задумчиво и лирически, передвигались воды Ниагары к порогу водопада. Там они на секунду притормаживали и потом падали вниз, как будто увидев пропасть перед собой лишь в самый последний момент.
“Удивительное дело”, сказал Макс. “Вода до последнего момента не знает, что вот-вот упадет сломя голову с высоты двадцатого этажа”. Марк вспомнил свой собственный ужас перед высотой на крыше многоэтажного дома. Он был нетрезв. Они познакомились с Эрикой Рихтер во время пьянки в перестроечной Москве. Он приехал хоронить отца, она — как переводчица из Берлина, на международную конференцию с загадочным названием “Смена вех”. В полночь, в квартире общих друзей, где был выход на чердак, все решили поглядеть на Москву с крыши десятиэтажки, и он чуть не рухнул в проем между домами, когда с пьяной смелостью решил шагнуть на соседнюю крышу: расстояние между крышами было не больше метра, но он мог запросто оступиться. На мгновенье мелькнул колодец двора под ногами. Эрика вскрикнула и вовремя схватила его за локоть. Он почувствовал силу прижавшегося к нему тела. Ее близость с этого момента была всегда связана у него с ощущением стремительного падения. Он представлял себе это падение не раз. Мимо мелькают освещенные этажи: жена накрывает на стол, муж сидит, читает газету; молодая пара занимается любовью на диване, ее обнаженное бедро странно вывернуто; пожилой лысый человек подсчитывает свои доходы на арифмометре. И все летит вместе с тобой параллельно. В одном направлении — вниз. К черту. Потом удар, и больше ничего. Ничего не будет происходить.
“Сколько можно жить друг с другом? Мы уже давно со своими женами как брат с сестрой. Это инцест, это запрещено законом. Ты все-таки смелый человек. Решился уйти из дома, ушел к любимой женщине”. Голос Макса донесся до него сквозь вату водопадного грохота.
“Как видишь, не ушел. Сделал попытку, но не ушел”, сказал Марк.
“Некоторые ждут всю жизнь, но так и не могут решиться. Когда не способен изменить жизнь, меняешь квартиру”.
Они сняли номера в небоскребе с видом на Ниагару и отправились в ресторан. Макс выбрал единственный в округе немецкий ресторан. Это было огромное заведение типа столовки. Макс утверждал, что, согласно путеводителю, здесь подают уникальное немецкое блюдо под названием Einsbein — тушеная свиная нога с капустой. Когда они в последний раз заказывали это блюдо в Берлине с Эрикой? Леля на другом конце стола уговаривала Нику заказать рыбу. Из Ниагары. Она цитировала рекламный буклет, где сообщалось, что птицам очень легко ловить рыбу в Ниагаре, так как рыба падает с потоками воды с большой высоты и плывет дальше оглушенная. Тут-то её и выхватывает из воды птица. “Почему бы, в таком случае, не взять какую-нибудь птицу?” спросила Ника. Марк выбрал заурядные “франфуртеры”, которые в Америке почему-то назывались “венскими” сосисками.
Когда принесли их блюда, Макс, германофил (он утверждал, что его прабабушка была немкой), уже слегка нетрезвый, пытался затеять разговор по-немецки о судьбах Германии с официанткой. Марк не мог оторвать взгляда от тарелки Макса: корочка кожи гигантской свиной ноги на тарелке лопалась соком, из разрывов вспухшими вулканическими наростами лавы ломилась розовая плоть, обожженная в печке. Официантка, пожилая сухонькая дама с острым носиком, молча выслушала Макса. “Я не немка. Я не говорю по-немецки”, сказала она. “Я венгерская еврейка”. Она поставила на стол еще одну порцию шнапса в графинчике. “Что бы немцы теперь ни делали, они все равно будут всегда виноваты перед евреями”.
“Интересная история”, сказал Макс.
Леля тем временем интимничала с Никой. Она рассказывала про семейные отношения своего двоюродного брата. Тот вместе с другом были влюблены в одну и ту же женщину. Но та была влюблена, скорее, в лучшего друга, а не в брата Лели. Но Лелин брат убедил эту лучшую подругу стать его женой. Он умел убеждать. Через несколько лет у нее возобновился роман с общим лучшим другом. Но брат Лели и его жена решили не разводиться, пока не вырастут дети. Все эти десять лет муж — брат Лели — водил к себе домой баб и спал с ними на глазах у жены, десять лет!
“Чтобы ей отомстить?” спросил Макс.
“Я не для тебя все это рассказываю”, сказала Леля.
Весь разговор происходил под непрерывный гул водопада. Выпив неимоверное количество шнапса и как будто проверяя самих себя на решительность, они спустились к пристани. Прогулочный пароходик “Дева туманов” возил туристов по Ниагаре прямо к водопаду. Сверху он гляделся как пластмассовая игрушка в ванне с мыльной пеной. Кораблик был, собственно, прогулочным катером, пакетботом скорее, чем пароходиком. Всех поразило явное отсутствие мер безопасности для пассажиров. То есть вокруг висели спасательные круги и брандспойты, но, скажем, борт с обыкновенными перилами не был защищен от природных стихий — палуба была открыта волнам и ветрам; маленький ребенок, резвящийся у борта, мог запросто слететь вниз, в бурлящую пучину вод вокруг водопада. Страхи эти, однако, были напрасны. Никаких волн не было, хотя общая картина с гигантским водопадом и крутящимся вокруг него пароходиком напоминала тернеровские морские бури и фантасмагории. Но на практике пароходик передвигался по своему маршруту с невозмутимостью лондонского двухэтажного автобуса посреди торговой сутолоки Оксфорд-стрит.
Им выдали легкие тонкие голубые, как сизый сигаретный дым, пластиковые накидки с капюшонами. Они закрывали тебя с головы до ног прозрачным коконом. С каждой минутой, по мере продвижения “туманной девы” навстречу водопаду, вокруг них росло облако распыленной воды — это был дождь, перевернутый вверх ногами, снизу вверх, от земли к небу, как бы зеркальным отражением водопада, падающего сверху — с небес — вниз. Граница между небом и землей растворилась в облаке водяных брызг, а пассажиры в голубых прозрачных одеяниях напоминали стаю экзотических подводных существ за стеклом аквариума или ангелов с плавниками.
Марк передвинулся прочь от борта в центр палубной площадки, нащупывая мобильник в кармане. Он стоял совершенно один в этом остановившемся во времени урагане брызг. Он видел лишь спины людей у борта. Ника в детском ужасе приникла к Максу, рука Макса сжимала руку Ники. Они повернулись лицом друг к другу. Впрочем, Марк не был в этом уверен из-за громоздких плащей-накидок, искажающих и позы и формы человеческих фигур. Они гляделись с расстояния, сквозь плотную завесу брызг, как сквозь мутное стекло. В такой ситуации совершенно невозможно отличить гримасу плача от улыбки.
Он уже видел однажды такую картинку. Это было еще в университетские годы, когда все были влюблены в Нику, а Ника не была влюблена ни в кого. Однажды зимним вечером Марк напросился к ней в гости, но подошел к ее дому слишком рано, чуть ли не за час до назначенного срока. На всякий случай решил позвонить ей из телефона-автомата и двинулся к будке на углу. Он потянул на себя тяжелую стеклянную дверь, но дверь застопорилась от мороза или же ее кто-то придерживал изнутри. И тут он понял, что внутри за стеклянной дверью кто-то стоит. Не один. На углу у светофора приостановилась машина, и ее фары высветили за мутным стеклом телефонной будки любовную пару в страстном и нелепом — из-за телефонного аппарата между ними — объятии. Свет фар скользнул по их лицам — это были Ника с Максом. Они не видели Марка. Или так, во всяком случае, решил для себя Марк. И сразу же постарался об этом эпизоде забыть. За все эти тридцать лет он ни разу об этом не вспомнил. Не вспомнил, пока не увидел сейчас Макса и Нику снова вместе за мутной пеленой воздушных брызг. И всплыла в уме недавняя фраза Макса: “Ты все-таки смелый человек. Решился уйти из дома к любимой женщине. Некоторые ждут всю жизнь, но так и не могут решиться”. На что он намекал? Кто был любимой женщиной Макса все эти тридцать лет? И что все эти годы супружеской жизни с Марком — с его метаниями и страданиями, уходами и возвращениями — делала Ника? Марку никогда не приходило в голову спросить, как она могла все эти годы его вынести?
“Смотри, не свались в пучину”, услышал он за спиной голос неунывающей Лели. Она перехватила его взгляд в сторону Макса и Ники. “Там рыба-кит. Еще один Иона нашелся! У тебя мания величия под прикрытием чувства вины”, заключила она неожиданно свой загадочный медицинский диагноз профессионального психотерапевта. Марк пожал плечами и ничего не сказал.
Вечером они вчетвером сидели перед гигантским окном у себя в соседних номерах с видом на Ниагарский водопад. Точнее, на два водопада. В путеводителе было сказано, что есть и третий, но он был не виден из окна их отеля. Когда Макс и Леля ушли к себе, Марк продолжал сидеть со стаканом канадского виски перед подсвеченной картинкой водопада в окне. Двух водопадов. В отсвете настольной лампы в окне зеркальным отражением застыли две кровати (они уже давно не спали в одной постели), и эти два белых прямоугольника накладывались точной копией на два водопада снаружи.
Он понял, что ему эти отражения напоминают: два ромба запонок. Он наконец вспомнил: он забыл эти свои скошенные прямоугольники запонок на подоконнике в берлинской квартире Эрики год назад, перед фатальным отъездом обратно в Лондон. Он в этом уверен. После ссоры в заведении Hertz (Einsbein mit Weiss bier) на соседней рыночной площади он, не глядя, собрал свои вещи и вышел, хлопнув дверью. Запонки, скорей всего, остались на подоконнике в спальне Эрики. Именно так они и отражались в окне — как два водопада сейчас. Тогда за окном была широкая светлая берлинская улица с деревьями, и отражение запонок в стекле накладывалось на два окна в доме через улицу. Какие там были иммигранты в окнах? Турки, наверное. Другая речь за окном, другая жизнь на горизонте, другая женщина в постели. Он уверен, что эти запонки еще лежат на подоконнике. Она не могла их выкинуть. Могла, конечно, засунуть черт знает куда в ящик. Ими может воспользоваться ее новый любовник.
Есть серьезный повод для телефонного разговора с Эрикой. Есть что сказать. Главное, чтобы было что сказать. Наконец-то. Все остальное придет само собой. Марк поднялся с кресла и, возбужденный, заходил по комнате. Потом отправился в ванную. Но тут же снова появился в дверях:
“Я забыл свою зубную щетку вчера в мотеле”, сказал он Нике. “Можно я воспользуюсь твоей?” Ника не отвечала. На ее лице он заметил две струйки слез.
“Я не понимаю, как я засну под этот непрерывный гул”, сказала Ника. “Мне хочется его выключить. Мне хочется выключить этот водопад”.
“Два водопада. Нет — три. Это невозможно”.
“Я понимаю. От этой мысли я схожу с ума”.
“Придется перетерпеть. Завтра нас здесь не будет”.