Рассказ
Опубликовано в журнале Урал, номер 12, 2006
Врач-психиатр Анатолий Павлович Серебрянский не любил ноябрь. В родном Екатеринбурге уже в первых числах на землю прочно ложился снег, возвещая о наступлении зимы, как всегда, не менее, чем на полгода. А с тех пор, как в ноябре умер отец и несколько лет спустя, тоже в ноябре, — мама, это время года неизменно ассоциировалось в сознании с болью, отчаянием и тоской.
Хлипкий дребезжащий автобус, на котором он каждый день добирался из больницы до дома (в течение 1 часа 10 минут), подпрыгивал на ухабах и трясся так, что Толик уже всерьез опасался за его судьбу. Однако видавшее виды транспортное средство, погремев, как ни в чем не бывало, катило дальше.
Людей, как обычно в послерабочее время, было так много, что Толик оказался со всех сторон стиснут толпой. О том, чтобы просмотреть в таких условиях новую английскую книгу по психиатрии, которую ему одолжили на два дня, не могло быть и речи, и оставалось лишь смотреть в окно (интересно, кто придумал все здания в городе выкрасить в мрачные серо-черные тона?) и размышлять…
* * *
…Толик был поздним ребенком и считал себя избалованным, но избалованным не в общепринятом смысле — вседозволенностью, а скорее — глубокой и искренней любовью. Отец, врач-хирург, брал его с собой на рыбалку, рассказывал о работе, помогал выбирать книги и просто гулял, беседуя обо всем на свете. Мама, учительница музыки, называла его “Толюшка” и “дорогой”, целовала перед сном и играла на стареньком фортепиано только для него Шуберта, Бетховена и легкие, кружевные сонаты итальянского композитора Джованни Чимарозы.
Они поженились поздно, и для каждого этот брак был вторым, но сын ничего не знал об их предыдущих семьях, кроме того, что ни у того, ни у другого не было раньше детей. (Потому-то их чрезвычайно изумило и обрадовало известие о его предстоящем появлении на свет.) Родители любили и уважали его, признавали его право на собственное мнение, оставляя за собой обязанность ненавязчиво советовать и корректно направлять. Толик считал себя счастливым — были и веселые семейные вечера, и пикники за городом, и поездки по путевкам. Без каких-либо усилий он закончил школу с золотой медалью и поступил в медицинский институт. Но на втором курсе, в ноябре, умер от рака отец, и все изменилось в один миг.
Отец заболел внезапно и умер всего через три месяца, но Толику казалось, что за это время он повзрослел лет на двадцать. Пережитое сделало его молчаливым и замкнутым. После смерти отца маму разбил инсульт, а по выходе из больницы она уже не смогла работать и оформила пенсию по инвалидности. Толик держался изо всех сил — он устроился медбратом в инфекционную больницу, и хотя после ночных дежурств на лекциях очень хотелось спать, продолжал учиться только на отлично; он приносил маме цветы, готовил ее любимые блюда и теперь уже сам играл для нее на фортепиано, но маме становилось все хуже и хуже, она все реже вставала с постели и через несколько лет после смерти отца, тоже в ноябре, тихо умерла в больнице, успев взять с него слово, что он закончит институт, чего бы это ни стоило. После похорон Толик три дня проплакал дома, а потом снова пошел на работу и в институт, навсегда утратив способность улыбаться.
Привыкнуть к одиночеству он никак не мог, и хотя одиночество для коммунальной квартиры, где он жил, было понятием относительным, все равно тоска одолевала его в комнате, где еще совсем недавно он был счастлив. Через полгода, в марте, к нему пришла жить Яна, медсестра из инфекционной. Он сам затруднился бы определить свое отношение к ней, но сознание того, что кто-то ждет его дома, согревало душу. К сожалению, несходство вкусов, привычек и характеров с каждым днем становилось все более очевидным. Яну раздражала его излишняя серьезность, неспособность полностью расслабиться, Толика изумляли ее ярко проявляющиеся в различных ситуациях всепоглощающая самовлюбленность, душевная глухота и нечуткость, и однажды, холодным промозглым ноябрьским вечером, она объявила:
— Надоело!
— Что именно? — вежливо поинтересовался Толик.
— Все! Коммуналка эта, соседи! Работа твоя, учеба, твоя постоянная занятость! Я жить хочу, веселиться, в рестораны ходить, а ты считаешь это пустой тратой времени! И мрачный всегда, как будто мама умерла не год назад, а вчера! Ты просто зануда! Зануда, понял?
— Ну что ж, — Толик пожал плечами. — Я вижу, у нас несколько разные взгляды на жизнь…
— Да уж, — презрительно усмехнулась Яна.
После ее ухода Толик вздохнул и решил, что пора привыкать к одиночеству. Прошли зима и весна, он закончил институт. Шел 1990 год, дела с распределением обстояли уже очень плохо, его получал отнюдь не каждый выпускник, но ему повезло: удалось устроиться в психиатрическую больницу. Психиатрией он увлекся еще на 3 курсе, не без влияния завкафедрой Николая Борисовича, старого друга отца. Он же убедил Толика поступить в аспирантуру, и пришлось снова совмещать работу с учебой, но это не тяготило, так как и то, и другое по-настоящему нравилось и приносило удовлетворение.
В конце лета, в августе, он встретил Женю и через несколько недель был вынужден признаться самому себе, что влюбился, влюбился со страстью, которой в себе даже не предполагал, поглощающей без остатка, переворачивающей все в душе и не оставляющей ни смысла, ни радости жизни без любимой.
* * *
Автобус наконец остановился неподалеку от дома и, вытряхнув пассажиров, покатил дальше. Толик пересек заснеженный тротуар, вошел в подъезд и через минуту уже открывал дверь квартиры. Прошел по узкому темному коридору, постучал в дверь своей комнаты. В комнате было тихо. Удивленно пожав плечами, он открыл своим ключом и — испугался: Женя неподвижно лежала на диване — глаза закрыты, лицо безжизненно-белое.
— Женя, что с тобой? — он бросился к ней.
Она открыла глаза и с трудом, еле слышно, прошептала:
— Наверное… аппендицит. У меня уже был приступ…
Он осторожно коснулся ее живота; она вскрикнула от боли.
“Перитонит”, — пронеслось в голове.
— Ты не волнуйся и не двигайся, я сейчас все сделаю, — сказал он, стараясь, чтобы голос был спокойным.
Она еле заметно кивнула. Быстро набрав номер скорой, он назвал адрес и добавил:
— Я сам врач, это перитонит, нужна срочная операция, вы должны быть здесь через десять минут. — Положив трубку, он повернулся к Жене. Теперь действовать, быстро и осторожно. Спокойно, Толик, ты же врач… Обезболивающее. Надеть хотя бы несколько теплых вещей — на улице очень холодно.
— Давно это началось?
Женя покачала головой.
— Нет, почти перед твоим приходом, — укол, кажется, подействовал, дыхание стало ровнее, лицо чуть порозовело.
— Все будет хорошо, — он осторожно провел рукой по ее волосам, — это несложная операция.
Женя попыталась улыбнуться.
В “скорой” он сидел рядом, держа ее руку в своей и подбадривая ничего не значащими, но успокаивающими фразами. В больнице остался перед дверью операционной, куда увезли жену и куда минуту спустя торопливо прошел хирург. Все это время напряжение, словно стержень внутри, не позволяло расслабляться, и только когда из операционной вышла медсестра и специально, чтобы успокоить его, сообщила, что все в порядке, успели вовремя, он позволил себе откинуться на спинку кресла и немного сбросить давящий груз волнения и страха. Он посидел немного, закрыв глаза и глубоко дыша, затем посмотрела окно на белые крыши и заснеженные деревья. Стоит ли удивляться свалившемуся несчастью? Ведь снова пришел ноябрь…
* * *
…Больница, в которой он работал, располагалась на окраине города. Прохладным августовским утром, поднимаясь от автобусной остановки по тропинке на холм, вершину которого украшало двухэтажное кирпичное здание за зеленым забором, Толик заметил, что кто-то сидит на большом камне у ворот. Он подошел поближе, и навстречу поднялась тоненькая девушка лет восемнадцати.
Спокойно и очень серьезно она спросила:
— Вы случайно не Анатолий Павлович?
— Случайно он.
Глаза у девушки были необыкновенно красивые: огромные, темно-серые, окруженные длинными пушистыми ресницами.
— Это хорошо, потому что мне нужно с вами поговорить.
— А что случилось?
— У меня здесь… знакомый. Вчера вечером его привезли. Мария Денисовна меня к нему не пускает, говорит, что решать можете только вы.
— Вот как? Ну что ж, пойдемте ко мне в кабинет и там разберемся.
— Хорошо.
Они прошли в его кабинет на втором этаже, по пути он спросил, как ее зовут, и получил короткий ответ: “Женя”. В кабинете он пригласил ее сесть и через открытую дверь обратился к медсестре в коридоре:
— Мария Денисовна, зайдите, пожалуйста, ко мне.
Послышался грохот отодвигаемого стула, и через минуту медсестра возникла в дверях.
— Как фамилия знакомого? — спросил Толик у Жени.
— Соколов.
— Мария Денисовна, будьте добры, принесите мне карточку Соколова.
Мария Денисовна, сухопарая, маленькая и весьма противная старушонка, считавшая, что обладает огромным жизненным опытом, который позволяет пренебрежительно относиться к молодым докторам, поведала куда-то в пространство:
— Вы, Анатолий Павлович, не смотрите, что он сейчас лежит спокойно. Он буйный, мы его знаем уже, не первый раз он здесь.
— Спасибо за совет, Мария Денисовна, я разберусь, — Толик уселся за свой стол.
Толик терпеть не мог художественные книги, в которых психические болезни романтизировались, окружались неким ореолом таинственности и загадочности, в которых писатели с дилетантской напыщенностью проповедовали идеи вроде той, что сумасшествие — это просто другой образ мыслей, уникальное видение мира, непонятное, непостижимое для прочих примитивных, толстокожих окружающих. Еще больше его раздражали произведения, в утеху обывателю изображавшие врачей-психиатров полуненормальными, похожими на своих пациентов. Ведь по такой логике у кардиолога непременно должен случиться инфаркт, а окулист просто обязан нажить катаракту!
В жизни все обстояло гораздо проще: люди, попадавшие в клинику, были больны, и он лечил их. Как всякий человек, избравший профессию врача, Толик любил людей; как любой врач, он жалел своих пациентов и сочувствовал им, поэтому был для каждого не только психиатром, но и психологом, однако собственное сознание всегда четко проводило грань между болезнью и нормой. Литераторы и представления не имели, какое количество боли, страданий, отчаяния окружало его ежедневно и насколько далеки были его трудовые будни от романтики. Очевидно, их семьи никогда не посещала эта беда — психическая болезнь, и они не могли знать, как это страшно — медленно, день за днем терять дорогого, близкого человека, который, будучи живым, будучи рядом, уходит все дальше и дальше, становится чужим, а порой и опасным; какую силу любви, терпение и мужество нужно иметь, чтобы уметь нелепые, несуразные, а порой обидные и даже оскорбительные болезненные поступки отделить от человека! И столько слез несчастных родственников, сколько видели стены его кабинета, не в состоянии вместить ни одна повесть, ни один роман…
Вот и сейчас перед ним сидела совсем юная девушка, уже испытавшая такое, что сможет выдержать далеко не каждый взрослый. В глазах смешались растерянность, страх и крошечная толика надежды. На что? На чудо, которого, скорее всего, не произойдет…
Толик углубился в анамнез. Восемнадцатилетнему мальчику ставили злокачественную шизофрению под вопросом — описывался пока только первый и единственный приступ, случившийся несколько месяцев назад, в январе—феврале. Судя по описанию, кататоническое возбуждение сопровождалось некоторыми элементами помрачения сознания, — шизофрения диагностировалась безусловно, однако определить ее вид только по одному лишь приступу не представлялось возможным, и, по мнению Толика, с прилагательным “злокачественная” предыдущий врач несколько поторопился.
Читая, Толик силился сохранить непроницаемое выражение лица, но так как совершенно не умел относиться к своей работе хладнокровно и отстраненно и за сухими привычными врачебными фразами-штампами вроде “получал электросудорожную терапию и массированные дозы нейролептиков” — мысленно видел изломанное судорогой тело и гримасы боли, все же непроизвольно хмурился и качал головой. Видя это, Женя подошла и села на другой стул, поближе.
— Там, наверное, что-нибудь ужасное написано, — робко сказала она. — А можно, я про него расскажу?
— Конечно, — Толик ободряюще улыбнулся и отложил медкарту в сторону. — С удовольствием послушаю.
— Я знаю Митю год. Мы вместе учимся, в УрГУ, на мехмате, сейчас закончили первый курс. Мы с ним, — она немого смутилась, — дружим, ну… встречаемся. Он совершенно нормальный и очень умный, — самый умный на курсе. И по характеру веселый, общительный. Только вот зимой случилось что-то странное. Метался, говорил всякую ерунду… Будто не видел никого из нас, а видел что-то совсем другое… Но потом, после выписки, все стало нормально.
— Именно это меня интересует больше всего. Вы уверены, что после приступа он остался точно таким же, как раньше? Не появлялись ли у него временами злость, беспричинная раздражительность? Тревога, страх? А может быть, отрешенность, уход в себя? Депрессии?
— Нет, — Женя покачала головой. — Я совершенно уверена — ничего такого не было.
— Он признавал себя больным?
— Да. Говорил, что это была болезнь, нечто не зависящее от него, но он надеется, что больше такое не повторится.
— Хорошо… Ну что ж, давайте сделаем так. Я сейчас пойду и осмотрю его, а потом решу, стоит ли вам к нему идти. Подождете?
— Да, конечно, — она кивнула.
Толик прошел в палату. 18-летний парень, обыкновенный, довольно симпатичный, лежал без движения, остекленевшими глазами глядя в стену. “Бог ты мой, — подумал Толик, — кататонический ступор! Такая острая симптоматика при отсутствии личностных изменений позволяет предположить рекуррентную шизофрению, но то, что между приступами прошло всего пять месяцев… Да еще столь юный возраст… Неужели все-таки злокачественная?.. “
Минут через двадцать он вернулся в кабинет, на ходу размышляя: “Сначала соматическое обследование. Хотя весьма затруднено при ступоре и займет немало времени, но без него нельзя. Затем самое сложное и неприятное — вывод из ступора. И поколоть придется… гм… интенсивно, да…”
— Не знаю, имеет ли смысл вам его видеть, — обратился он к Жене. — Он в полном ступоре и ничего не почувствует.
— Пожалуйста, Анатолий Павлович, — она подняла на него свои необыкновенные, чудесные глаза. — Может быть, я чем-то помогу…
— Вы не понимаете, — попытался мягко втолковать ей Толик, — вывод из такого тяжелого ступора, как у него — с полным мышечным оцепенением, — возможен только посредством специальных… э… процедур…
Женя продолжала умоляюще, с надеждой смотреть на него, и Толик смешался: его немного смущал этот взгляд.
— Впрочем, если вы так настаиваете…
— Да, — она поднялась со стула.
— Ну хорошо.
С того самого дня для Толика ушло в небытие его твердое убеждение в том, что чудес не бывает. Потому что Женя, присев на край Митиной кровати, всего лишь осторожно, ласково погладила его по голове, и Толик тут же опытным взглядом уловил едва различимое движение кончиков пальцев. Не теряя времени, он распорядился ввести нужный препарат, и через несколько минут глаза мальчишки начали оживать, приобретая осмысленное выражение. Вскоре он заморгал и чуть повернул голову.
Толик посмотрел на Женю с плохо скрываемым восхищением.
— Вы меня впечатлили, — сказал он. — Очень.
* * *
Толик взглянул на часы: с начала операции прошло всего двадцать минут, а ему казалось, что он сидит здесь уже долгие часы. Он встал, походил по фойе, не находя себе места. Хладнокровие и выдержка — необходимые качества для врача… Нет, лучше мысленно отвлечься.
* * *
…Вечером приехала Митина мать, Нина Семеновна, приятная, умная женщина, ведущий конструктор в КБ одного из крупных заводов. Несмотря на сравнительно молодой возраст — 43 года, — казалась какой-то потухшей, говорила тихо, глаза смотрели печально и устало. Ободряющее сообщение Толика о том, что сын уже вышел из ступора, вызвало у нее лишь слабую улыбку, мелькнувшую на мгновение и тут же погасшую. Он понимал ход ее мыслей: даже такой успех вряд ли изменит страшный диагноз…
Очень подробно, до мелочей, он расспросил ее об изменениях в характере Мити незадолго до первого приступа и после него; как и в беседе с Женей, получил отрицательный ответ. Затем поинтересовался наследственностью и услышал примерно то, что и ожидал услышать: Митин отец покончил с собой за несколько дней до рождения сына, причем до этого был совершенно здоров.
— Лишь за неделю до смерти, — уточнила Нина Семеновна, — с ним как-то совершенно внезапно, вдруг, произошло нечто необъяснимое. Он говорил о каких-то преследователях, о том, что слышит неизвестный голос, очень боялся, не хотел выходить на улицу. Я тогда не понимала, что происходит, мне и в голову не могло прийти, что это болезнь, врачи объяснили мне уже позже…
Толик радостно улыбнулся; он понимал, что выглядит это несколько странно, но не смог сдержаться. Затем обратился к женщине спокойным, доброжелательным тоном, стараясь придать ему даже нотку оптимизма:
— Нина Семеновна, я хотел бы вас приободрить. На самом деле все не так уж и плохо, да-да, не удивляйтесь, я сейчас объясню. Существует множество видов шизофрении, и злокачественная — самая тяжелая из всех, но я склоняюсь к тому, что у Мити другая форма — периодическая, или рекуррентная, а это совсем другое дело. При злокачественной форме полное слабоумие наступает всегда и очень быстро, при рекуррентной — довольно редко, даже личностные изменения возникают не сразу, а, возможно, через несколько десятков лет. При грамотном лечении и профилактике человек может годами вести полноценную жизнь. Сейчас Митя придет в себя, я понаблюдаю его, и, думаю, мое предположение подтвердится. В его пользу говорит и то, что, как вы утверждаете, изменений в характере не происходило, и некоторые другие признаки. Например, внезапность приступов, которая так пугает, как раз присуща именно рекуррентной форме, тогда как злокачественная чаще всего начинается медленно и постепенно… Единственный сложный момент — при этом виде болезни очень сильны суицидальные тенденции, но если постоянно помнить о них и не пренебрегать поддерживающей терапией, ничего страшного не произойдет. Иными словами, Нина Семеновна, прогноз не такой уж плохой, я бы даже сказал, довольно благоприятный…
Нина Семеновна слушала Толика, затаив дыхание, почти не мигая; слезы медленно катились из широко распахнутых глаз, но она не замечала их. Лишь после окончания речи она неловко пошарила в сумке и, достав платок, вытерла глаза.
— Спасибо вам, Анатолий Павлович, — почти прошептала она. — Спасибо вам за надежду… Вы знаете, ведь предыдущий врач, Григорий Александрович… Он ведь ничего мне не объяснял… Так только, кинул пренебрежительно: “Что вы хотите? Восемнадцать лет — значит, злокачественная шизофрения! Полное слабоумие через три-четыре года!” У меня тогда чуть инфаркт не случился… А вы говорите, что возможен и не такой исход… Счастье, если окажется именно так… И еще спасибо вам за чуткость и участие, это сейчас такая редкость, даже среди врачей…
Толик ободряюще улыбнулся.
— Лучшая тактика в этой ситуации — постараться не драматизировать и набраться терпения. Мы еще поборемся, и, я уверен, небезуспешно.
Когда Нина Семеновна ушла, он еще раз навестил Митю и с удовлетворением отметил значительное улучшение. В последующие несколько недель все его усилия, кроме лечения, были направлены еще и на то, чтобы идентифицировать рекуррентную форму; он радовался как ребенок всякий раз, когда удавалось найти хоть малейшее подтверждение именно этому диагнозу. Митя оказался спокойным, вполне уравновешенным парнем, действительно редким умницей, приветливым и приятным в общении. После всевозможных тщательных обследований, наблюдений и неоднократных бесед Толик не нашел у него никаких изменений личности, типичных для шизофрении, кроме разве что вполне объяснимой и соответствующей норме удрученности самим фактом своей болезни, который он безоговорочно признавал. Многочисленные специальные тесты также не выявили ни интеллектуального, ни эмоционального обеднения.
Из-за присущей ему добросовестности и привычки тщательно подходить к любому делу Толик не спешил ставить окончательный диагноз, однако подробно информировал обо всем Нину Семеновну и Женю. Ему нравилось смотреть, как оживает от улыбки печальное лицо Митиной матери и как в Жениных глазах вспыхивает радостный огонек…
Женя приходила каждый день. Митя начинал ждать ее с самого утра, как только открывал глаза, и ждал каждую минуту. В течение дня он то и дело бросал быстрый взгляд на окно, за которым виднелась тропинка, взбегающая на холм от автобусной остановки…
За время учебы, практики и работы Толик видел огромное количество человеческих судеб и множество оттенков человеческих отношений, поэтому мог с уверенностью сказать, что знает людей; однако такое он наблюдал впервые. Любовь, похожую на какое-то фантастическое чудо, невероятно далекую от взаимных претензий, выяснений отношений и прочих пошлых проявлений человеческого эгоизма; невозможность существования друг без друга; поразительное созвучие душ и сердец, при котором для полного понимания не нужны даже слова… Толик и представить себе не мог, что такие преданность, нежность и забота могут существовать в реальном мире. У него самого эти чужие чувства вызывали изумление и некоторую затаенную, смутную зависть…
Однажды вечером Толик и Женя вместе возвращались домой на автобусе. Ехали позже обычного: Толик задержался за работой, Женя — за разговором с Митей. Салон был почти пуст, поэтому они смогли сесть рядом, и Толик решил, что настал подходящий момент для беседы, о которой он подумывал уже давно.
— Женя, — сказал он, глубоко вздохнув. — У меня к вам есть один не очень приятный, но, к сожалению, совершенно неизбежный разговор. Пожалуйста, выслушайте меня до конца. Дело в том, что я должен, обязан предупредить вас, дать, так сказать, объективную картину… э… развития болезни у человека, с которым вы, если я не ошибаюсь, намерены связать судьбу… Ведь это так? (Женя чуть заметно кивнула.) В таком случае изложу все по порядку… У Мити, несомненно, рекуррентная форма шизофрении, самая легкая, хотя вообще вряд ли можно употребить слово “легкая” применительно к шизофрении… Но сущность болезни это не меняет. Изменения личности, которых сейчас еще нет, обычно начинаются после 3—4 приступа, и они довольно стойкие. Что это означает? Он может стать раздражительным, агрессивным, грубым, сварливым, мелочным, неряшливым, замкнутым, мрачным — все, что угодно. Интеллектуальный уровень неизбежно снижается, он может потерять интерес к работе, а то и вовсе бросить ее. Из-за эмоционального обеднения он может перестать испытывать к вам те чувства, которые испытывает сейчас, да и вообще погрузиться в полное равнодушие относительно вас и детей. Он может начать придираться к каждой мелочи, критиковать без конца, контролировать каждую вашу минуту. Кроме того, не исключены ни бред, ни галлюцинации, ни попытки суицида… Я пока не возьмусь прогнозировать, какой глубины могут достигнуть личностные расстройства в данном конкретном случае, но, поверьте мне, это действительно страшно. Ваша жизнь станет ежедневным кошмаром, бесконечным и абсолютно безнадежным. Поверьте моему опыту, ведь я, как правило, наблюдаю не только больных, но и их семьи — такое способен выдержать один из сотни тысяч. Ну и последний немаловажный нюанс — наследственность… Я думаю, вам бы не хотелось спустя 20 лет оказаться на месте Нины Семеновны? И именно потому, что вы не связаны с Митей кровным родством, и, следовательно, у вас есть выбор, — я ничего от вас не скрываю и не приукрашиваю. Поймите меня правильно — я не навязываю вам никаких решений и ни от чего не отговариваю — просто обязан, повторюсь еще раз, предупредить… Вы должны знать, что вас ждет.
Внимательно выслушав, Женя подняла на него свои потрясающие глаза и, глядя со спокойной ясностью, просто сказала:
— А я выдержу. Я люблю его.
Толик смешался. Готовый сорваться с языка ответ вроде того, что “это вы сейчас так говорите, а лет через десять, я уверен, будете думать по-другому”, комом встал в горле, и, неловко пожав плечами, он пробормотал лишь: “Ну что ж…”
Дома он не мог заснуть почти полночи. Сидел перед телевизором, глядя сквозь экран, не видя на нем ничего. Терзали нелепая навязчивая зависть и злая досада. Митя, конечно, неплохой парень, но чем он так уж особенно хорош, что эта умная, добрая и очень красивая девчонка не мыслит без него своей жизни? И почему, черт возьми, рядом с ним, с Толиком, нет такой женщины, которая сказала бы так же ясно и просто: “Я все выдержу, я люблю тебя”?!
Утром мрачный, не выспавшийся Толик, поднявшись в больнице на второй этаж, обнаружил, что дверь Митиной палаты распахнута настежь, палата пуста, а Мария Денисовна также отсутствует на своем посту. Он направился в другое крыло здания и, едва завернув за угол, увидел Митю. Тот стоял в конце коридора, не шевелясь, замерев напротив одной из палат, и смотрел внутрь.
Толик тотчас же вспомнил, что в той самой палате находится Антон, молодой парень 23-х лет со злокачественной шизофренией, перешедшей в последнюю стадию. Бессмысленный, блуждающий взгляд, неряшливый вид, слюна изо рта, разорванная речь из междометий, дурашливые кривляния, внезапно сменяющиеся злобной агрессией — страшное зрелище для неподготовленного человека…
Толик мгновенно, в два прыжка пересек коридор и захлопнул дверь. Митя отшатнулся назад, глядя на него огромными, расширенными от ужаса глазами.
— Что вы здесь делаете, Митя? Вам нельзя здесь находиться… Идите к себе, пожалуйста, идите к себе!
— Я буду таким же, да? Таким же?! — отчаянно выкрикнул Митя; голос его дрожал и срывался.
— Конечно, нет! — спокойно и очень твердо ответил Толик. — У этого больного злокачественная форма шизофрении, у вас совершенно другой диагноз!
— Но ведь у меня тоже шизофрения, я знаю! Это же хуже смерти, это хуже смерти!
— Значит, так, — сказал Толик, стараясь максимально четко произносить слова. — Сейчас, Митя, вы успокаиваетесь, мы вместе идем в мой кабинет и там побеседуем.
Но Митя был не в состоянии идти: его била дрожь, губы судорожно хватали воздух. Тогда Толик взял его за руку и, мысленно на чем свет стоит проклиная Марию Денисовну, не уследившую за мальчишкой, отвел к себе. В кабинете Митя плюхнулся на стул.
— Выпейте воды… И вот это, — Толик подал ему стакан и таблетку. — Просто успокаивающее.
Митя выпил; через пару минут дрожь начала понемногу стихать. Он обхватил голову руками и, едва сдерживая слезы, снова пробормотал:
— Это же хуже смерти… Лучше умереть…
— Митя, возьмите себя в руки и успокойтесь, — Толик уселся напротив. — Я буду говорить с вами как со взрослым разумным человеком, впрочем, вы таковым и являетесь. Да, у вас действительно шизофрения, но не злокачественная, как у того больного, а совершенно другая форма — периодическая, или рекуррентная…
И Толик подробно и доступно изложил преимущества данного диагноза. В течение его речи Митя постепенно приходил в себя и к ее концу уже был способен адекватно воспринимать происходящее.
— В вашем случае мы можем бороться и мы будем бороться, — заключил Толик. — Мы будем бороться успешно. Благодаря современным средствам поддерживающей терапии ремиссии бывают очень стойкими и длятся годами…
— То есть, говоря проще, мне придется жить на таблетках?
— Не постоянно, но курсы необходимы, и относиться к ним надо не как к тяжкому кресту, а как к возможности вести полноценную жизнь.
— Полноценную жизнь?! — Митя горько усмехнулся. — Анатолий Павлович, о чем вы? Эта болезнь сильнее меня, я знаю, я чувствую уже сейчас. Даже если она отступит, то есть, как вы говорите, ремиссия будет длиться долго, все равно ни о какой полноценной жизни не может быть и речи. Уже сейчас люди боятся меня, я теряю друзей. Большинство ведь не разбирается в таких тонкостях, как форма… Шизофрения — это клеймо. Что меня ждет? Хихиканье, кривые улыбочки, шушуканье за спиной… Со мной будут разговаривать по-особому, пряча глаза — это невыносимо. Кроме того, я не смогу найти нормальную работу. О семье даже и мечтать не приходится… Чем так жить, лучше уж сразу — головой вниз с высотки…
Толик, по опыту зная, что бурные уговоры и разуверения возымеют в таких случаях обратный эффект, посмотрел Мите прямо в глаза и произнес тихо и серьезно:
— А как же мама? А Женя?
При этом имени Митино лицо мгновенно посветлело; смущенно улыбнувшись, он опустил голову.
— Женя… Только она одна еще и держит меня на этом свете. Только ее любовь дает мне силы и желание жить. Не знаю, что я делал бы без нее… Она — все для меня.
Толику вдруг стало стыдно за свою вчерашнюю зависть к этому несчастному мальчишке и бесконечно жаль его.
— Значит, все-таки будем бороться? — скорее утвердительно, чем вопросительно подытожил он.
Митя тяжело вздохнул.
— Попробуем…
— Соколов, к тебе пришли, — сказала, заглядывая в дверь (как всегда, без стука), Мария Денисовна.
Митя вскочил.
— Это Женя! Я пойду?
— Конечно, конечно, идите, — кивнул Толик. — А вы, Мария Денисовна, зайдите, пожалуйста, ко мне…
* * *
— Серебрянский? Ты что здесь делаешь?
Громкий голос вывел Толика из задумчивости. Он обернулся и увидел радостно улыбающегося Сергея Дубовкина — бывшего однокурсника.
— А, привет. У меня жена здесь, — он кивнул на операционную. — Перитонит. А ты?
— А я здесь работаю, — улыбнулся Сергей. — Надо же, сколько зим, сколько лет! Ты все со своими психами?
— Да, — коротко ответил Толик. — Слушай, как бы узнать, как там?
— А, операция? Сейчас, один момент. — Сергей вошел в операционную и почти сразу вернулся. — Все в порядке, уже заканчивают. Сейчас в палату повезут.
У Толика отлегло от сердца.
— Слава Богу, — вздохнул он. — Сергей, могу я тебя попросить…
— Конечно!
— Я хотел бы побыть с ней до выхода из наркоза.
— Нет проблем! Ты же сам врач. Я сейчас предупрежу.
Сергей договорился быстро, и когда Женю вывезли из операционной, никто не стал возражать, чтобы Толик прошел за ней в палату. Пока медсестры выполняли все необходимые процедуры, Сергей сказал:
— У меня дежурство сейчас начинается. Я пойду, через часик загляну.
— Спасибо тебе.
— Да брось ты, не за что.
Наконец они остались в палате одни. Толик сел на стул рядом с кроватью. Только сейчас он осознал, как переволновался. “Слава Богу, слава Богу”, — шептал он, вглядываясь в ее лицо, уже спокойное и такое любимое…
* * *
…Оставшись после разговора с Марией Денисовной в кабинете один, Толик подошел к окну. Митя и Женя, взявшись за руки, медленно брели по больничной аллее, и Толик снова ощутил это неприятное чувство, которое определял для себя как зависть. Да полно, зависть ли? В конце концов, это не первая влюбленная пара, которую он наблюдает, и никогда раньше у него не возникало подобных ощущений. Может быть, пора перестать обманывать самого себя? Не зависть это, вовсе не зависть, потому что вот уже несколько недель он просыпается с единственной мыслью — увидит ли ее сегодня, а одной ее улыбки достаточно для прекрасного настроения на целый день. Потому что Женя восхищает его всем — и своим серьезным, абсолютно взрослым отношением к жизни (многие его ровесницы куда более легкомысленны), и незаурядным характером, и своей способностью держаться спокойно и просто, без кривляний и кокетства, но при этом выглядеть куда более очаровательной и женственной, чем иная прикладывающая к этому массу усилий девушка…
Он отошел от окна, уселся за свой стол, переложил с места на место какие-то бумаги и с горечью сказал вслух:
— Глупо! Ну как же глупо!
Влюбиться в девушку, которая так любит другого! Ничего глупее и придумать нельзя! Ну, положим, намекнет он ей… И что? Она только испугается и постарается свести общение с ним к минимуму. Тогда он потеряет то немногое, что имеет: ее дружбу, возможность видеть ее… Нет, нельзя, чтобы она узнала, ни в коем случае…
Чтобы она ни о чем не догадалась, придется проявлять чудеса артистизма: контролировать каждый свой взгляд, каждое движение, не позволяя себе расслабиться ни на минуту. Только вот как же это тяжело — душить в себе бурю чувств: восхищение, нежность, непреодолимое желание ласки… Тупик, тупик, из которого нет выхода…
* * *
Сергей зашел через час, взял себе еще стул, уселся возле окна.
— У меня затишье, — сказал он, устраиваясь поудобнее и закинув ногу на ногу. — Как жена?
— Пока нормально, спасибо.
— Не скучно тебе?
— Нет, — Толик покачал головой. В институте они с Сергеем почти не общались — принадлежали к разным компаниям. Но и напряженных отношений между ними тоже никогда не было.
— Ждать-то еще часа два.
— Ничего, я посижу…
— Давно женат-то? Дети есть?
— Женат чуть больше года. Детей нет пока, жена еще учится, в университете.
— А у меня дочка, Светка…
— Я помню. Ты когда еще учился, она родилась.
— Ах, да…
— Расскажи, как ты.
— Да ничего. Работаю… Жена у меня медсестра, в другой, правда, больнице…
— Марина?
— Ну да.
— Ах да, она же тогда…
— Ну да, бросила институт. Ребенок, все такое… Доучиться не получилось как-то. А ты? Неужели тебе твои психи не надоели?
Толик усмехнулся.
— Постоянно слышу от знакомых подобные вопросы. Нет, мне мои, как ты их называешь, психи не надоели… Ты понимаешь, тут ведь вот в чем дело. Психические болезни, конечно, безусловно, гораздо более редки, чем физические. Но сколько страданий и боли они приносят — трудно описать! Я за время работы такого горя насмотрелся, что сравнить можно разве что с онкологией.
— Серьезно?
— Абсолютно… Но самое страшное даже не это. Представь, что тебе постоянно приходится говорить родным больного: “Неизлечимо…” И видеть все это — отчаяние, ужас, слезы… И так каждый день. И мало того, что в принципе неизлечимо, так еще и в последнее время облегчить состояние почти нечем — ни лекарств, ничего, бедность такая, что за голову хватаюсь. В мире в последнее время хорошие препараты появились, эффективные, почти безвредные, да только где они в родном Екатеринбурге?
— Это ты точно, — проникновенно подхватил Сергей. — Лечить сейчас вообще невозможно. Ни копейки нет! Оборудование старое, инструменты изношены… Не говоря уж о зарплате…
— Лучше не напоминай.
— Да уж…
Они говорили еще долго; Сергей то уходил, то появлялся опять, а Толик терпеливо ждал, не чувствуя усталости. Было уже за полночь, когда Женя наконец очнулась. Она открыла глаза, узнала его и попыталась что-то сказать.
— Не надо, — он коснулся пальцем ее губ. — Молчи, не трать силы. Все хорошо, все прошло удачно, теперь ты быстро поправишься. Главное, что все позади… Ты лежи спокойно, я пойду позову медсестру.
* * *
В третьем часу ночи он наконец отправился домой. Женя заснула спокойным сном, Сергей почти насильно выпроводил его:
— Иди, иди. Чего сидеть, с ней все в порядке, медсестра на месте, а тебе завтра на работу все-таки. То есть уже сегодня.
Толик вышел на улицу, вдохнул морозный воздух и пешком зашагал домой, ежась от холодного ветра. После такого стресса определенно необходимо подышать свежим воздухом…
* * *
…Прошел год. Женя и Митя окончили второй курс, в сентябре начали учебу на третьем. Новых приступов пока не было.
Толик добился кое-каких успехов: защитил диссертацию, начал читать собственный курс лекций в институте, имел много публикаций в российских, английских и американских журналах, переписывался с коллегами из этих стран, побывал на конференции в Англии с докладом, почерпнул много интересного, завел профессиональные знакомства. Он работал почти без отдыха, день и ночь: работа нравилась, увлекала и, кроме того, позволяла хотя бы ненадолго отвлечься от любовных переживаний. Он всегда был в курсе новых веяний в психиатрии, скрупулезно изучал последние достижения, разрабатывал собственные методики. Такая активность давала ощутимые результаты: все больные с относительно легкими расстройствами выздоравливали, у большинства страдающих тяжелыми наступала длительная стойкая ремиссия, и коллеги из Штатов настойчиво звали делиться опытом.
Беда случилась в начале ноября, и, как всегда, неожиданно.
Обычно, поставив точку в анамнезе после завершающей фразы “выписан под наблюдение районного психиатра”, Толик очень редко ставил точку в жизни. Он продолжал периодически навещать больных, следить за их состоянием, корректировать профилактические курсы психотропных препаратов, а заодно консультировать, поддерживать, а то и просто утешать родственников и близких. Раз в несколько недель заходил он и к Мите, но в начале ноября Нина Семеновна позвонила ему сама. Он примчался так быстро, как только смог, и застал Митину мать в слезах.
— Нина Семеновна, успокойтесь, прошу вас, и расскажите, что случилось.
— Да-да, — Нина Семеновна попыталась взять себя в руки. — Извините, Анатолий Павлович… Я расскажу все по порядку. Все началось три дня назад. Женины родители застали их с Митей у нее дома…
Толик закашлялся.
— Да нет, ничего особенного они там не делали, просто смотрели какой-то последний нашумевший фильм по видео, да дело и не в этом… Вы, наверное, знаете, что ее родители категорически против этих отношений, и я их понимаю и не осуждаю… Но в тот день Женин отец пришел в ярость и закричал, не стесняясь: “Что здесь опять делает этот шизофреник?!” Митя ушел, Женю они за ним не пустили, а на следующий день увезли куда-то к родственникам на праздники… Два дня Митя был сам не свой…
— Два дня? Что же вы не позвонили мне раньше?
— Постеснялась беспокоить… Женя звонила ему, сказала, что по-прежнему любит и ничего не изменится, но, кажется, это не помогло… Сегодня утром он сказал: “Все равно она не будет со мной. И вообще, кому я такой нужен?!” — и ушел… У него был такой страшный взгляд! Я очень испугалась… А еще он сказал, что не принимает таблетки, которые вы прописали… Я каждое утро оставляла ему дневную норму всех препаратов, а сегодня он признался, что уже полгода выбрасывает их…
— Полгода?! — лоб у Толика мгновенно покрылся испариной, и он физически почувствовал, как сердце в груди падает куда-то вниз. — Срочная госпитализация! Где он?
Нина Семеновна разрыдалась.
— В том-то и дело, что не знаю! Нигде не могу найти…
— Тогда идемте в милицию, — решительно сказал Толик. — Идемте скорее, его нужно найти срочно, пока не случилось худшее…
Они оставили в милиции заявление о розыске, Толик звонил Нине Семеновне каждый час и спустя сутки услышал в телефонной трубке страшную новость: Митю нашли, но слишком поздно. Он все-таки шагнул вниз с девятого этажа…
Ужас, отчаяние, чувство вины обрушились на него вместе с этим известием подобно многотонной снежной лавине и буквально раздавили. Несмотря на то, что после похорон полумертвая от горя Нина Семеновна нашла в себе силы сказать ему на прощанье: “Только не вините себя, Анатолий Павлович. Без вас он сделал бы это гораздо раньше. Это вы подарили ему год, и я вам очень благодарна”, Толик чувствовал только жгучую, всепоглощающую, захлестывающую боль, от которой хотелось рыдать и кричать. Однако, когда приехала Женя, он приказал себе собраться: ведь ей была необходима поддержка. Он надеялся сообщить ей обо всем сам, но кто-то опередил его, и, придя к ней, он застал родителей в полной растерянности, а саму Женю — в состоянии настолько глубокого шока, что помочь уже мог только врач.
Толик взял отпуск без содержания в больнице и в институте и в течение месяца не отходил от нее ни на шаг. И только когда появилась абсолютная уверенность в том, что Женя не повторит Митин поступок, Толик вернулся на работу, но продолжал каждый день навещать ее. Лечил и медикаментами, и беседой, и просто своим присутствием и искренним сопереживанием — одним словом, как мог, вытаскивал из невероятного потрясения и наступившей затем глубочайшей депрессии.
И только лишь через год Женя более-менее пришла в себя. Она восстановилась в университете (из-за всего произошедшего пришлось уйти в академический), снова начала учиться, но после пережитого сильно изменилась: стала задумчива, могла посреди разговора вдруг замолчать и полностью уйти в себя. Толик старался осторожно, мягко ее отвлечь…
Несмотря на постоянную занятость, он использовал любую свободную минуту, чтобы зайти или по крайней мере позвонить. Женя встречала его тихой, грустной улыбкой, поила чаем и говорила о чем угодно, только не о Мите, но Толик видел, что мысли ее заняты только им…
Она по-прежнему не подозревала о его истинных чувствах, а он все никак не решался открыться. Прошло уже полтора года после смерти Мити, и Толик несчетное количество раз давал себе слово признаться ей в том, что не может без нее жить, но каждый раз в последний момент решимость покидала его: он совершенно не мог представить, как Женя отреагирует на это…
Летом того года, когда Женя перешла на 4 курс, Толик на месяц улетел в Штаты по приглашению видного психиатра, владельца частной клиники в Бостоне. Комфортные условия, в которых работали американские врачи, поразили его, а такого обилия препаратов он не видел даже во сне. Весьма успешно он проработал месяц лечащим врачом, привел профессора в восхищение, и при отъезде тот предложил остаться навсегда. Толик ответил, что подумает, и помчался в родной Екатеринбург, сгорая от желания поскорее увидеть Женю.
Он прилетел домой теплым сентябрьским днем и немедленно отправился к ней. “Сегодня все скажу, — думал он, разглядывая из окна троллейбуса знакомые улицы. — Больше тянуть невозможно”…
Дверь квартиры открыла незнакомая женщина лет 30. “Родственница?” — мелькнула мысль. На всякий случай уточнил:
— Это квартира Левашовых?
— Да, — женщина улыбнулась несколько развязно, что не очень-то понравилось Толику. — А вам кого?
— Женю, пожалуйста, будьте добры.
— Женю? А вы ей кто?
— Знакомый, — разговор становился все более неприятен Толику. — Так я могу ее видеть?
— Видеть ее трудно, — она разглядывала его с нескрываемым навязчивым любопытством. — Она теперь вообще раньше полуночи дома не появляется.
— Галя! Кто там? — раздался голос из глубины квартиры, и на пороге появился Женин отец. — А, Анатолий Павлович! Проходите, пожалуйста! — со странной неловко-смущенной улыбкой он распахнул дверь. Толик прошел в комнату и уселся на указанный стул.
— Как дела ваши, Анатолий Павлович? Как съездили?
— Спасибо, нормально. А где Женя? Что вообще происходит?
— Галя, свари, пожалуйста, кофе… — обратился Женин отец к женщине. С видимой неохотой та удалилась. — Видите ли… — ему было очень неловко. — Случилось тут у нас… Развелись мы. Из-за Гали вот… Таня ушла к сестре жить, но мы, конечно, размениваться будем… Там, у сестры, вообще однокомнатная, Жене места совсем нет, она пока тут живет, все-таки у нас тут двухкомнатная… Переживает очень… Приходит поздно, уходит совсем рано, не ест ничего, запрется в комнате и молчит… Не знаю прямо, что и делать…
— Понятно, — сказал Толик. — Так когда ее можно застать?
— После одиннадцати разве что… А утром рано уходит, часов в семь…
— Все ясно, — Толик поднялся. — Тогда я, пожалуй, пойду.
— А кофе? — в комнату вплыла Галя.
— Спасибо, не хочется. — Толик направился к двери. Отец проводил его, все еще натянуто улыбаясь, и было непонятно, то ли счастлив он с новой женой, то ли уже сам не рад содеянному.
Он позвонил около двенадцати вечера, отбросив сомнения, удобен ли такой поздний звонок. Женя взяла трубку сама.
— Женя! Здравствуй!..
— Здравствуйте, Анатолий Павлович! Уже приехали?
— Женя, я заходил сегодня к вам. Твой отец мне все рассказал. Как ты?
— Жива, как видите… А вы-то как? Как Америка, понравилась?
— Понравилась, конечно… Женя, может быть, встретимся? Поговорим нормально, не по телефону…
— Ну хорошо… Только раньше субботы я не могу. В субботу, в восемь вечера, можно у Бажова.
— Почему не можешь раньше?
— Да я тут… работаю. В общем, репетитором, в вуз готовлю школьников по математике и физике. По вечерам по ученикам езжу… Материально-то, сами знаете, плохо сейчас, как и у всех, собственно… Вот. В общем, в субботу только смогу.
— Ну хорошо. Но в субботу обязательно!
— Конечно. Ну, до свидания, Анатолий Павлович.
— До свидания…
К субботе похолодало, хотя было всего лишь начало сентября, зарядил нудный дождь, и в воздухе воцарилась серая, промозглая сырость. Толик пришел к памятнику Бажову без пятнадцати восемь, а Женя показалась в толпе около восьми. Вынырнув из людского потока, подошла и улыбнулась, подняв на него чудесные серые глаза.
— Здравствуйте, Анатолий Павлович.
— Здравствуй, — он едва сдержался, чтобы не обнять и не поцеловать ее: так стосковался по ней и так она была красива в сером дождевом мареве с блестящими бисерными каплями на пушистых темных волосах (наверное, не сразу раскрылся зонтик при выходе из троллейбуса).
— Погода сегодня к прогулкам не располагает, — заметил он. — Может быть, пойдем ко мне? Ты, по-моему, замерзла. Попьем чаю, а потом я провожу тебя домой.
— Хорошо, — согласилась она.
Его дом был недалеко, и, как оказалось, Женя не была у него ни разу. Пока Толик готовил чай, Женя рассматривала комнату.
— Хорошо здесь, — она вздохнула. — Спокойно… Ну, расскажите про Америку, Анатолий Павлович.
— Нет уж, сначала ты.
— А что я… — она опустила голову.
— Плохо, да? — он осторожно погладил ее по руке.
— Да… Плохо. Совсем… Развелись-то родители месяц назад, а Галя эта самая на горизонте давно появилась. И пошло — ссоры, выяснения отношений, — обстановка была ужасная. Потом мама ушла к тете Кате жить, я хотела было с ней, но там совсем некуда — однокомнатная, у тети Кати своя семья… Пришлось вернуться. Только разве это жизнь? Галю эту я, естественно, не переношу, поэтому дома стараюсь бывать как можно меньше… Вот занятия с учениками закончу часов в десять и брожу просто так по улицам… Только сейчас холодно стало. Плохо, когда дома нет. Был — и нет… Родители разменять квартиру пытаются или продать, да только кому она нужна — старая, маленькая… Безнадежно это. Так что мне еще долго так жить придется… Анатолий Павлович, давайте об этом не будем вообще, а то я расплачусь — лучше отвлечься. Расскажите про Америку, пожалуйста, мне очень интересно.
Толик долго рассказывал ей о своей поездке, о работе и впечатлениях. Женя слушала с нескрываемым интересом. Время близилось к 11 часам, и Толик начал приходить в отчаяние: решимость снова покидала его. А вдруг она скажет: “Не хочу больше вас видеть!” Похоже, ему опять не хватит смелости…
Женя взглянула на часы.
— Поздно уже, — она вздохнула. — Пора… — Но вместо того, чтобы встать, откинулась назад в кресле, еще раз внимательно оглядывая комнату, и вдруг спросила:
— Анатолий Павлович, а почему вы не женитесь? — но тут же осеклась и воскликнула: — Ох, простите ради Бога, это не мое дело… — И, оправдываясь, добавила: — Просто я вдруг подумала: такой хороший дом — уютный, спокойный, надежный… А вы в нем — один. Но вы не отвечайте мне, пожалуйста, простите.
“Если не сейчас, то никогда”, — понял Толик.
— Нет, почему же, я отвечу, — и он посмотрел ей прямо в глаза. — Потому, что я уже давно люблю одну девушку, а она об этом, кажется, и не догадывается.
Женя изменилась в лице. Несколько секунд она сидела, замерев, затем торопливо поднялась.
— Я пойду, пожалуй. Мне пора уже.
— Нет, — он встал тоже, взял ее за руку, повернул к себе и обнял за плечи. — Ты не уйдешь, пока я не скажу тебе все, что хотел сказать уже давно. Я люблю тебя с того самого дня, когда впервые увидел. Да, я пытался ломать себя, но — не могу… А теперь и не хочу больше. Ты нужна мне, в тебе — вся моя жизнь, и я больше не могу без тебя. Пожалуйста, будь моей женой.
Женя слушала, широко распахнув глаза.
— Вы… Вы это серьезно, Анатолий Павлович?
— Абсолютно.
Она осторожно освободилась из его объятий и отошла к окну.
— Анатолий Павлович, я вас очень уважаю. Но… Ну какого вы ждете ответа? Ведь вы сами все про меня знаете…
— Я понимаю, что ты имеешь в виду. Но ты полюбишь меня. Почему нет? Я сделаю все для этого. Я понимаю также, что мое предложение очень неожиданно для тебя, поэтому не требую немедленного ответа. Попробуй просто привыкнуть к нему, подумай. Отказать ты успеешь всегда, — но я прошу — не спеши, не говори “нет” сейчас.
Она растерянно взглянула на него.
— Ну, не знаю…
— Я могу ждать, — неделю, месяц, два — сколько угодно. Пожалуйста, обещай мне подумать.
— Ну хорошо, подумать я обещаю. Но больше ничего…
— Пока хватит и этого.
— Вы обещали проводить меня.
— Конечно, конечно!
Они расстались под дождем у дверей ее подъезда, и Толик мужественно терпел две недели, ничем не напоминая о себе, — ему казалось, что так будет лучше. В начале третьей недели терпение иссякло, и в один из вечеров он сидел рядом с телефоном, размышляя, стоит ли позвонить, когда в дверь вдруг постучали.
Женя стояла на пороге с покрасневшими от слез глазами и с выражением отчаянной решимости на лице.
— Что случилось, Женечка, что?
Он обнял ее, она не отстранилась, лишь подняла на него глаза.
— Вы еще не передумали, Анатолий Павлович?
— Конечно, нет!
— Тогда… я согласна.
У Толика перехватило дыхание.
— Я очень рад… Это… Это просто здорово!
— Вы представляете, она сказала… — Женя едва сдерживала слезы. — Эта… Галя… Она сказала про меня…
— Не нужно, — перебил он ее. — Не говори и забудь, забудь прямо сейчас. Галя — это прошлое, а теперь все будет по-другому.
— Я больше не хочу туда возвращаться.
— Ты не вернешься.
Она задумалась на минуту, потом, немного запинаясь, произнесла:
— Я ведь вас не обманываю, Анатолий Павлович? Ведь вы все про меня знаете…
— Я все знаю, не беспокойся об этом. У нас все будет хорошо, вот увидишь. У меня к тебе только одна просьба.
— Какая?
— Мне ужасно надоел этот официальный Анатолий Павлович. Попробуй говорить мне “ты”?
Она улыбнулась.
— Хорошо… Толя.
— Я люблю тебя, — сказал он, привлекая ее к себе и целуя.
…На следующий день Мария Денисовна встретила его потрясенным восклицанием:
— Что с вами, Анатолий Павлович?!
— А что? — Толик испуганно оглядел себя.
— Вы… улыбаетесь!
— Ну и что?
— Я еще ни разу… ни разу не видела. Я думала, вы не умеете…
— Научился, — сказал он, проходя в свой кабинет.
* * *
Он добрался до дома в начале четвертого и сразу лег спать. Будильник прозвенел, как обычно, в шесть, и в шесть тридцать, потирая глаза, он отправился на кухню, чтобы включить чайник. Там уже хлопотала возле плиты соседка Вера, за столом мрачно жевал бутерброд ее 15-летний сын, пэтэушник Костя. Вера работала продавцом в овощном магазине, по вечерам приходила домой в меру подвыпившая и курила на кухне. От двух неудачных попыток устроить личную жизнь у нее остались Костя и пятилетний Вовка, безжалостно отданный на шестидневку. Толика Вера уважала и почему-то побаивалась.
— Доброе утро, Анатолий Павлович.
— Доброе утро.
— Здрассьте всем! — на кухне появился второй сосед, одинокий алкоголик дядя Володя, переменивший столько работ, что, казалось, он и сам затруднился бы сказать, где работает в данный момент. — Анатолий Павлович! Что у вас с Женей вчера случилось?
— А что? — повернулась Вера.
— Скорая приезжала, — раздался скрипучий голосок с порога, и, бесцеремонно отодвинув дядю Володю, к плите выплыла Дарья Антоновна. Дарья Антоновна была пенсионеркой и, похоже, главной среди бабушек, сидящих на лавочке у подъезда и знающих все обо всех. Муж ее умер много лет назад, сын уехал далеко и давно не писал, и Дарья Антоновна бесконечно изводила всех мелкими придирками насчет чистоты мест общего пользования и пола в коридоре. Вот и сейчас ей совсем ни к чему было вставать так рано, но разве могла она пропустить последние новости?
— Аппендицит, — коротко ответил Толик, — вчера сделали операцию. Сейчас все нормально уже.
— Ой-ей-ей, ну надо же, — Вера покачала головой.
Толик налил себе кофе, водрузил чашку на поднос и поскорее удалился в комнату, чтобы избежать дальнейших расспросов. Кофе был очень горячий, Толик уселся в кресло, собираясь подождать несколько минут, и задумался.
* * *
…Разумеется, соседи были недовольны тем, что Женя поселилась у него — еще один жилец прибавился в и без того тесной квартире. Однако недовольство их, к удивлению Толика, довольно скоро прошло. Оказалось, что Женя обладала талантом нравиться людям и находить с ними общий язык. Она приветливо улыбалась всем, выслушивала Веру, когда той хотелось поговорить, и умудрялась угодить даже Дарье Антоновне тем, что неукоснительно соблюдала чистоту. Дарья Антоновна часто восседала на кухне, рассуждая о том, о сем, Женя с улыбкой кивала ей, быстро и ловко управляясь по хозяйству, и взгляд неприступной старушки постепенно смягчался. Дядя Володя называл ее солнышком, а 15-летний Костик смотрел восхищенным взглядом и смущенно краснел при ее появлении.
С Толиком Женя была неизменно приветлива и ласкова. Каким-то ей одной ведомым образом она успевала все: приготовить что-нибудь необычное на ужин, навести везде полный порядок и при этом довольно серьезно занималась учебой и продолжала работать репетитором. Она не требовала еженедельных походов в ресторан, искренне интересовалась его делами и ни разу не выразила недовольство его чрезмерной занятостью в больнице и в институте. И Толик с каждым днем влюблялся все больше и уже совершенно не мыслил без нее своей жизни…
А вот материально становилось все хуже. Экономить приходилось буквально на всем, и это было тяжело и унизительно. “Странно, — размышлял Толик, — вроде бы я не ленивый, все-таки на двух работах…” Он мечтал о том, чтобы Жене не нужно было бегать по ученикам, но пока оставить репетиторство не представлялось возможным, и ему оставалось только встречать ее по вечерам, превозмогая стыд.
Впрочем, Женя никогда ни на что не жаловалась. Наверное, со стороны они казались идеальной парой, но он постоянно чувствовал существование какого-то расстояния, тоненькой стены отчужденности. Охотно выслушивая его рассказы, она избегала разговоров о своих проблемах, повторяя лишь, что у нее все в порядке. Он никогда не знал, о чем она думает, и не мог избавиться от ощущения, что его не пускают за некую границу, очерченную ненавязчиво, но твердо. Ласковая улыбка, безупречное выполнение всех обязанностей — и погруженность в себя, отчужденность и замкнутость…
Он дарил ей цветы, говорил комплименты и при малейшей возможности устраивал маленькие приятные сюрпризы. Старался развлечь прогулками, поездками за город и посещением театров. Иногда она просила поиграть ей, и он с удовольствием садился за фортепиано. Женя забиралась с ногами на диван и, обняв подушку, слушала, задумчиво глядя на него. В такие минуты ему казалось, что вот-вот что-то изменится в их отношениях, но ничего не происходило. И когда ночами, сходя с ума, пьянея от запаха ее волос и нежности кожи под своей ладонью, он шептал ей “люблю…”, она по-прежнему молчала в ответ…
* * *
Кофе наконец остыл, Толик быстро собрался и вскоре уже мерз на автобусной остановке. Люди переминались с ног на ногу, вглядываясь вдаль в поисках долгожданного транспорта. “С работы сразу в больницу позвоню, — думал Толик, — а вечером заеду”.
Женя чувствовала себя хорошо, и вечером они уже смогли поговорить.
— Я испугалась, — смущенно улыбаясь, призналась она.
— Я тоже, — ответил он.
— Сначала поняла, что не смогу добраться до телефона… А потом подумала — а вдруг ты сегодня задержишься? И испугалась…
— Долго ты ждала меня?
— Да нет, недолго, минут двадцать. Но ты знаешь, за эти минуты я чего только не передумала…
— Я понимаю.
— Ты знаешь, это… Это так странно… Когда думаешь… что сейчас умрешь. Все видится по-другому… А сейчас даже хорошо, что я полежу здесь. Оказывается, мне нужно во многом разобраться. Будет время подумать…
Затем она перевела разговор на другую тему. Толик просидел долго, около девяти вечера зашел Сергей, и Толик познакомил с ним Женю. Сергей воскликнул: “Очень приятно!” — и с ходу рассказал пару анекдотов, чтобы вызвать у Жени улыбку. Толик ушел поздно, усталый, но успокоенный тем, что все, кажется, благополучно.
* * *
Толик приходил каждый день. Иногда Женя спала, и тогда он сидел в кабинете у Сергея, который в свободную минуту не упускал возможности поговорить обо всем подряд. Как-то раз, узнав о работе Толика в Штатах, Сергей недоуменно воскликнул:
— А почему ты туда не вернулся?!
Толик немного помолчал, собираясь с мыслями.
— Да как тебе сказать… Мне там было… скучно.
— Скучно?!
— Как бы это объяснить… Мне их, пациентов, не жалко было. Они совсем другие: наши болеют от безысходности, от проблем, от потрясений, а там — от скуки. Здесь я за каждого переживаю, иногда даже сам страдаю вместе с ними и ничего на свете не хочу больше, чем помочь… А если вылечить удается — радость такая, что и сказать нельзя. А там ничего не чувствовал, кроме равнодушия и скуки.
— Ну ты даешь, Серебрянский! Другой бы только оттого, что попал в Штаты, на седьмом небе был бы!
— А что — Штаты? У не граждан там одни только проблемы. И отношение к ним — сам понимаешь, какое.
— Даже к ученым?
— Ну, формально вроде бы стараются соблюсти приличия, но по сути — то же самое. А еще я там не только психиатром, но и психоаналитиком работать попробовал. Популярная такая профессия… Ну это вообще кошмар. Дамы постбальзаковского возраста, начитавшиеся Фрейда и тут же нашедшие у себя бог знает какие симптомы, девицы 25 лет, запутавшиеся в любовниках… Словом, некуда людям девать деньги и время. Сидел я вот так, слушал их каждый день, и одна у меня была забота — не раззеваться от скуки…
— Вот это да, — Сергей со смехом покачал головой.
Ближе к ночи Сергей приходил в меланхолическое настроение и начинал рассуждать о смысле жизни и откровенничать семейных проблемах.
— Опять сегодня с Маринкой поссорился, — с досадой пожаловался он однажды. — Нервная стала… То вроде бы и ничего, то нет-нет да сорвется… А настоящая-то причина, я знаю, одна — что пришлось институт бросить. С детства мечтала врачом быть… А тут еще и денег вечно нет. Тоже ведь раздражает… Вот и ворчит, и недовольна всем вечно…
Он вздохнул и задумчиво продолжил:
— Вот ты скажи, ну куда все девается. Толь? Ведь я ее любил, на руках носил, когда поженились. А теперь, если честно, не осталось ничего. Так, привычка… Изменять пробовал. Да-да, и не смотри на меня так, правильный наш Толик… Да только смысла нет. Все-таки я не 17-летний мальчик, и уже не просто приключений хочется, а и, знаешь… для души. А вот этого-то и нет… И куда все уходит?
— Ну, я не господь Бог, — покачал головой Толик. — Я не знаю.
— А вот тебе, кажется, повезло. Твоя Женя другая совсем.
— В каком смысле другая?
— Ну… не знаю, как сказать. Она умная и держится как-то… по-хорошему, просто. С ней, наверное, легко…
— Откуда ты знаешь?
— А мы с ней разговариваем иногда, когда я свободен.
— О чем это?
— Да не волнуйся ты, не выдает она ваших семейных тайн. Да и говорю-то больше я. Так, болтаю всякое, чтобы развлечь, чтоб не скучно было.
— Ну-ну…
И они еще долго, иногда до самой ночи, беседовали о делах и проблемах…
* * *
Прошла неделя. Женя выздоравливала, хотя была еще слаба. Приходя по вечерам, Толик все чаще стал заставать у нее Сергея, который сидел на стуле у кровати, о чем-то разглагольствуя, и глаза его странно, слишком вдохновенно блестели, а взгляд слегка туманился… Толик не подавал вида, что что-либо замечает, но, разумеется, эти наблюдения не улучшали его настроения.
“Если бы я знал, — думал он, как-то вечером возвращаясь домой, — если бы был уверен, что она любит меня, не волновался бы ни секунды из-за этой ерунды. А так… Невозможно не нервничать…”
В отвратительном настроении он пришел домой, открыл дверь, включил свет и остановился, оглядывая комнату. Знакомые до боли восемнадцать квадратных метров… Здесь мало что изменилось за последние тридцать лет. “Господи, — с ужасом подумал он. — Неужели и еще через тридцать… вот так работаешь, работаешь и заработать ни на что не можешь, и жизнь бежит… И где она? Год был женат, капля счастья, за которое постоянно приходится трястись… Боже мой, боже мой!”
Он переоделся, включил телевизор, чтобы хоть как-то отвлечься от этих мыслей, и приказал себе не расслабляться: “Ладно, хватит. Только депрессий нам тут не хватало. Все нормально, как всегда”.
Раздался телефонный звонок.
— Серебрянский, ты? — голос в трубке был громкий и веселый. — Как хорошо, что у тебя номер телефона все тот же! Это Володька Колесников. Помнишь?
— Ну разумеется, — Толик сразу узнал бывшего однокурсника. — Здравствуй, Володя.
— Ну, как живешь? Все со своими психами?
— Да. А что?
— А говорят еще, что ты теперь кандидат наук и лекции в нашем меде читаешь?
— Точная информация.
— Слушай, а зарплата-то, поди, не ахти?
— Ты что, звонишь, чтобы выяснить, какая у меня зарплата?
— Да ладно тебе, не ершись… Я по делу звоню. У меня к тебе предложение.
— Слушаю.
— Может, слышал, тут у нас на Белореченской Центробанк себе недавно поликлинику отгрохал…
— Да, припоминаю.
— Ух, я тебе скажу, поликлиничка! Белый мрамор и золото. А аппаратура! Все с иголочки, последние разработки. Как говорится, вам и не снилось. Теперь там врачей набирают по конкурсу. Я вообще-то уже туда прошел, потому что мой дядя там будет заведующим. А сегодня меня спросили, не могу ли я кого-нибудь порекомендовать, и я сразу про тебя вспомнил. Ты же отличник был, и по-английски, как на родном, говоришь, и в приборах здорово разбираешься. Ну так как?
— Что, разве туда психиатр нужен?
— Да нет, психиатр не нужен. Я же имею в виду, терапевтом. Зато зарплата знаешь какая? — и он назвал цифру, от которой у Толика округлились глаза.
— Да ты, наверное, шутишь.
— Нисколько! Приходи завтра на собеседование, убедишься. Придешь?
— Я подумаю.
— Что?! Подумаешь?! С ума сошел, что ли? Чего тут думать-то? Ах да, я вспомнил, ты же у нас без психиатрии жить не можешь. Слушай, бросай ты своих психов, а? Такой шанс, как сейчас, раз в сто лет бывает. Зато жить будешь по-человечески. Может, даже квартиру купишь, а то я смотрю, ты, судя по номеру телефона, все в своей коммуналке прозябаешь…
— Хорошо, я приду.
— Придешь? Ну то-то же! А то: “Я подумаю…” — Володька назвал адрес и время и попрощался. Толик положил трубку, подошел к окну и посмотрел на ноябрьские сугробы и тусклые огни. “Что ж, к этому шло, — подумал он устало — Надо, наверное, радоваться, если удастся вообще остаться в медицине…”
* * *
До поздней ночи он перелистывал журналы по психиатрии, перечитывал письма коллег, словно прощаясь, а утром уже был на собеседовании. Пройти конкурс не составило никакого труда, и профессор Колесников, Володькин дядя, пожал ему руку и порекомендовал уволиться со старой работы в ближайшие дни.
До последней минуты Толик не представлял, что скажет Николаю Борисовичу, и четверть часа в нерешительности протоптался у дверей кафедры, словно двоечник-студент, с готовым заявлением в руке. Наконец, так ничего и не придумав, он вошел в кабинет и после приветствий молча положил заявление на стол перед профессором. Николай Борисович прочитал, снял очки и поднял на него полные недоумения глаза.
— Это что — розыгрыш?
Толик все так же молча покачал головой.
— Та-ак… И куда же ты собрался, если не секрет?
Толик вкратце изложил ситуацию. Николай Борисович горестно вздохнул и, подперев щеку рукой, воззрился на него с нескрываемой тоской.
— Центробанк, значит, зарплата не маленькая?
Толик кивнул.
— Но ты понимаешь, что это просто преступление? Да-да, другого слова подобрать я не могу! Ведь я же видел, как ты нянчишься с душевнобольными. Это же талант, призвание, черт возьми!
— Ох, не сыпьте мне соль на раны, Николай Борисович…
— Толя, — тон профессора вдруг стал ласково-умоляющим. — У тебя же материала на докторскую хватит. Годика через два защитился бы… А?
— Нет, — покачал головой Толик. — Смысла нет. Ну защищусь, ну буду доктором, а дальше что? Все то же… — “К тому же если такая жизнь будет продолжаться еще два года, то Женю я точно потеряю”, — подумал он, но вслух, разумеется, этого не сказал. — Нет, я уже все решил.
Николай Борисович рассердился.
— Ах, решил! Ну вы посмотрите-ка на него — он решил! А мне что прикажешь делать, где брать преподавателей? Разбегаетесь все кто куда!
— Время такое, — с тоской сказал Толик.
— Время… Ну иди! Иди, иди! — и он размашисто подписал заявление. — Ну давай, иди же!
Толик встал и медленно направился к выходу. У самых дверей он обернулся.
— Я буду заходить, Николай Борисович.
— И не думай даже! Видеть тебя не могу!
Толик вздохнул и вышел в коридор, но, пройдя метров пять, услышал сзади: “Толя!” — и остановился. Николай Борисович догнал его и, не стесняясь проходивших мимо студентов, обнял.
— Ты прости… Не сердись. Понять-то ведь можно… Ты молодой, хочется пожить нормально… Ну иди, не обижайся. Заходи, я буду ждать.
— Хорошо. До свидания, Николай Борисович.
— До свидания, — и старик вернулся в свой кабинет.
* * *
“Она обрадуется. Конечно, обрадуется. А репетиторство теперь — к черту”, — думал Толик, проходя вечером по больничному коридору. В нескольких шагах от палаты он услышал вдруг громкий смех и, подойдя, заглянул через стеклянные двери внутрь. Картина была обычной — сидящий на стуле Сергей, размахивающий руками и в увлечении не замечающий ничего на свете; но смех, этот веселый, почти беззаботный Женин смех, он слышал впервые — причем не только впервые в больнице, но и впервые с того дня, как они поженились.
Что-то больно кольнуло в сердце. Он отошел от дверей и вернулся назад по коридору, в холл. Сел в кресло и, опершись локтями на колени, обхватил голову руками. Все переживания последних дней, все нервное напряжение поднялось изнутри и затопило сердце глухой волной смятения и отчаяния. Этот смех, этот смех, который ни разу не зазвучал в его доме, хотя, видит Бог, чего он только не делал, чтобы услышать его, — этот смех разом убил последнюю, еще теплящуюся надежду. Неужели все его старания напрасны? Неужели мечта о любви, в сущности, очень простая, обыкновенная мечта, которая есть наверняка у каждого человека, для него так и останется неосуществимой?
Некоторое время он сидел, постепенно приходя в себя, затем поднялся и решительно направился к палате. Распахнул дверь и без всяких приветствий резко заявил Сергею:
— Я забираю жену.
— Ты чего? Что случилось-то? — недоуменно воскликнул тот.
— Ничего. Она чувствует себя уже хорошо, и я буду ухаживать за ней дома.
— Как же хорошо-то, она ходит еле-еле!
— Ничего, доедем на такси… Женя, собирайся!
— Серебрянский, да ты что?! — Сергей внезапно вдруг что-то понял. — Ты что, думаешь… Толя, нет, ну ты… Ты зря! Ты…
— Да я вообще не желаю с тобой разговаривать. Давай выписывай побыстрее.
— Не буду я ее выписывать, она еще не выздоровела…
— Не будешь — так заберу.
— Да ты у нее-то хоть спросил, Отелло ты доморощенный?!
Оба одновременно повернулись к Жене, которая, сидя на кровати, молча внимательно наблюдала за этой сценой. В воздухе повисла странная неловкая пауза, и Толик вдруг отчетливо осознал, что если сейчас она скажет: “Я останусь здесь”, ему можно будет уходить, и уходить навсегда. Женя перевела взгляд с него на Сергея и тихо сказала:
— Да, я хочу домой. Сергей, выпиши, пожалуйста.
— Ну и семейка, — Сергей вышел, хлопнув дверью.
Они остались вдвоем, и Толик почувствовал, что его одолевает стыд за свой нервный срыв. Стараясь не смотреть в ее ясные, спокойные глаза, он торопливо сказал:
— Я подожду тебя внизу, — и побыстрее вышел.
Холодный ноябрьский воздух охладил его агрессивное возбуждение, оставив в сердце лишь тупую, ноющую тоску и какую-то бесконечную усталость.
…Это случается не со всеми, но с некоторыми случается. Вся жизнь вдруг сосредоточивается в другом человеческом существе, так, что ни радость, ни боль, ни сама жизнь становятся невозможны, если ее нет рядом. А счастье — это просто легкий взмах пушистых ресниц, или тонкие морщинки на лбу, когда она думает, или солнечные искорки на темных прядях, разметавшихся по подушке. А весь мир, вся Вселенная — просто в ее глазах, и эта безумная, головокружительная привязанность дарит и силу, и слабость. И странно, так странно осознавать, что ты для нее вовсе не значишь столько же… И неизвестно, зачем господу Богу понадобились эти эксперименты над людьми…
Толик присел на скамейку в больничном парке под развесистыми деревьями. Женя вышла минут через двадцать, и он поднялся ей навстречу.
— Посиди, — он осторожно усадил ее на скамейку. — Я сейчас поймаю такси.
— Подожди, — она взяла его за руку. — Давай посидим немного вместе. Я так давно не дышала свежим воздухом, и мне не хочется сразу домой.
Он молча сел рядом. В трехстах метрах от них шумела улица, зажигались вечерние огни, а здесь, в парке, было тихо, и деревья склоняли заснеженные ветви, словно ажурным куполом накрывая тишину и охраняя ее.
— У меня новая работа, — сказал он, чтобы что-нибудь сказать.
— Правда? Какая? — она подняла голову.
Толик коротко рассказал о последних событиях. Закончив рассказ, он взглянул ей в глаза, но вместо ожидаемой радости увидел в них лишь растерянность.
— Ты ведь совсем не рад, да? — тихо спросила она.
— Ну почему же…
— Не обманывай себя. Я ведь знаю, что значит для тебя психиатрия…
— Ну и что? Давай не будем делать из этого трагедию. В конце концов, могло бы быть хуже.
— Ну, это конечно… Только…
— Что?
— Если… — она смутилась, запнулась, но все же продолжила: — Если ты это, может быть, из-за меня, то…
— Нет, — перебил он ее, — это я решил сам, и никто и ничто не повлияло на мое решение.
— Понятно, — она вздохнула. — Знаешь, я тоже хотела сказать тебе кое-что. Здесь у меня наконец появилось время, чтобы подумать, и я им воспользовалась. Попыталась разобраться в себе, и у меня это, кажется, получилось. Поэтому я хочу сказать тебе, что…
— Нет, — быстро произнес он.
— Что — нет? — недоуменно переспросила она.
— Я тебя никуда не отпущу, — он повернулся к ней так, чтобы видеть ее глаза. — Я не могу без тебя.
— Толя, ты вообще о чем?
— Ну, ты ведь сейчас скажешь, что нам нужно расстаться?
— Да с чего ты взял?!
— А разве нет?
— Нет!
— Что же тогда?
— Может быть, все-таки дашь мне договорить? Я много думала и поняла, что уже давно люблю тебя. Да, люблю и вовсе не хочу с тобой расставаться! Наоборот…
Смысл ее слов дошел до Толика не сразу. Секунд пять он еще сидел, глядя на нее молча, и со стороны это, наверное, выглядело довольно глупо. Затем тихо спросил:
— Ты… серьезно?
Она ласково провела рукой по его щеке, и в глазах ее засияла такая глубокая, искренняя нежность, что у него перехватило дыхание.
— Трудно поверить? Я понимаю… Но это правда. Я просто боялась признаться самой себе в том, что не мыслю без тебя ни дня, ни часа… Что ты лучший и единственный на свете. И я люблю тебя…
Он и представить себе не мог, что человек может быть так счастлив. Не помня себя от нахлынувшей безумной, дикой радости, он обнимал и целовал ее, а она шептала:
— Толюшка, милый, теперь у нас все будет по-другому. Вот увидишь, совсем по-другому, и мы будем самые счастливые…
Прижав ее к себе, он поднял голову и посмотрел вокруг. Огни на вечерней улице казались веселыми, яркими и теплыми, а снег на развесистых ветках — пушистым и ласковым. Ноябрь, месяц смерти и страха, месяц боли и отчаяния, подходил к концу, а наступающий декабрь был хотя и маленьким, но все же шагом к весне.