Опубликовано в журнале Урал, номер 12, 2006
Если смотреть из России, то бывшие ее жители, переехавшие в другие страны, как говорят чиновники, на постоянное место жительства, — все немного на одно лицо. Но там, за кордоном, разнообразие их лиц и судеб поражает воображение.
Живя в Испании уже без малого семь лет, я много раз встречала бывших земляков. Нет, не только уральцев (хоть и уральцев тоже), а выходцев из самых разных мест, в том числе даже из других стран — бывших республик Советского Союза: там мы все земляки. Общаясь с ними, всякий раз убеждалась и убеждаюсь (хотя, конечно, это вроде и в подтверждении не нуждается), насколько это непросто для человека — оставить все родное, близкое, привычное с детства и переехать в другую страну. Всегда это огромная встряска, какой бы ни была причина такого шага. Потому что все кубики его личности разваливаются и надо построить себя заново, при этом что-то из “понятий”, по которым жил, признать предрассудком или поставить под сомнение, от чего-то, вздохнув, отказаться, а в чем-то увидеть фундаментальную ценность.
Всматриваясь в “деструктурированные” и вновь худо-бедно выстроенные судьбы “русских испанцев”, я думала о том, как много каждый из нас зависит от тех условий (экономических, общественно-политических, культурных, морально-психологических), которые создаются в обществе помимо нашей воли (и даже вопреки ей), но в то же время как много и от каждого из нас зависит — “покоряться пращам и стрелам яростной судьбы иль, ополчась на море смут, сразить их противоборством”. Извечная проблема — от принца датского до российского эстрадного танцора, ставшего хозяином мадридского бара, или юной верхнепышминки, мерзнущей в двух свитерах в холодной барселонской квартире — зато с любимым мужем…
Старая гвардия
“Иногда я русская”
Татьяна Масленникова — хозяйка русского ресторана “Козак” в Мадриде.
Наш разговор — еще при выключенном диктофоне — очень по-русски начался с политики. Потом от Путина, Керенского, царской семьи плавно перешел к семье самой моей собеседницы:
— Мои родители познакомились в Париже. Мой отец был офицером, адъютантом генерала Половцева — того самого, что организовал женский батальон. Он был на двадцать лет старше мамы. Маму привезли во Францию шести лет. Отец хорошо помнил Россию. Он мне много рассказывал — и по-русски, конечно. У нас дома по-русски разговаривали. Но потом я во французскую школу пошла, потом в испанскую, потом вышла замуж за американца. И правду сказать, я по-русски очень мало говорю.
— Вам не приходится общаться с русскими здесь, в Мадриде?
— Нет, потому что, когда я сюда приехала, здесь не было русских. А потом начали возвращаться “испанские дети”, с кем-то из них я познакомилась, но как-то… не сошлись. А теперь вы все, молодежь, начали приезжать — другой мир.
— И с вашими детьми вы по-русски не говорили?
— Нет, с ними — по-английски. У них, у всех четверых, американские паспорта. Мы и с мамой после смерти папы стали по-французски говорить.
— Вы читаете по-русски?
— Я могу. Но мне так трудно!
— Очень странно разговаривать по-русски с русским человеком и слышать, что он не читает по-русски… А классиков русских?
— По-английски и по-французски. Впрочем… я все-таки Пушкина читала по-русски. Я люблю читать. Столько хочется и по-английски, и по-французски, и по-испански прочитать, что все не успеваешь.
— Вы много раз бывали в России?
— Я была там несколько раз. Сперва была с мужем в Петербурге в первые годы перестройки. Я нашла дом, где родилась мама. Мы были гостями генерального консула Соединенных Штатов, с которым очень дружим. И смешно: оказалось, что в доме, где родилась мама, теперь — американское консульство. А несколько лет назад мы ездили в Саратов. Мой дедушка, папин отец, был мэром Саратова, а в последние годы — членом Думы.
— Вы нашли там родственников?
— Нет, потому что отцовская семья была маленькая. У него был только один двоюродный брат, тоже офицер, который перешел на другую сторону, — как он сказал моему отцу, по убеждениям. Я знаю, что потом он стал генералом. А все другие уехали из России.
— Каким было ваше впечатление о России? Вы чувствовали, что это — “ваше”?
— Когда я там, у меня часто возникает впечатление: да, это мое. Но это только когда я там. Нет, я не могу сказать, что я русская. Но, конечно, что-то тянет.
— Дочь двух русских родителей — наверное, русская?..
— Там есть много вещей, которые для меня очень чужие. Ну, конечно, каким я представляла Петербург, таким он и оказался. Пока я не вошла в дома… Когда вы приезжаете, вы видите красивый город — все так, как на картинах и в кино. А в повседневной жизни… Я хотела найти какой-то телефон. Нет телефонного справочника! (Не знаю, может быть, сейчас уже есть.) Это как-то жутко. Пошла на рынок — потому что я всегда иду на рынок, куда ни еду, — и там увидела… Не мне вам рассказывать, как было на рынке десять лет назад. Очень бедно, очень дорого для русских. А продают цветы — и видишь, что люди покупают цветок, хотя это очень дорого: они знают, что пойдут куда-то в гости… Без цветка они не пойдут. Это очень трогательно. Есть вещи, которые для меня… Потому что папа и мама всегда цветы дарили. Всегда, когда куда-то идешь, — цветы или бутылка шампанского. Вот эти вещи — они в сердце. Но есть и то, чего я не понимаю.
— Например?
— Мне было очень жутко, когда в Саратове мы пошли посмотреть дедушкин дом с официальными сопровождающими. Дедушкин дом — хороший особняк, где жили пять человек с прислугой. Как только мы приблизились, из окон стали люди кричать: “Вот вы из мэрии, вы нам обещали квартиры уже столько лет назад. Где наши квартиры?! Мы три дня без воды!” и т.д. Я вошла и увидела очень красивую чугунную лестницу, но на куски развалившуюся и буквально веревками связанную. Мне стало так не по себе, что я не захотела входить, но мой сын вошел, и он мне сказал, что там человек тридцать или больше живет. И я бы еще поняла, если б там переделали, сделали бы квартирочки… Но нет, все как-то дико. Эти люди все-таки кончили школу, ходят на балет, а живут — как в третьем мире.
— Да, представляю.
— А другие вещи мне близки. Русский человек все-таки очень сентиментальный, нежный. Внешне, может быть, он грубый, а внутри нет, не грубый. В Саратове мы ходили на встречу с мэром и когда уже спустились, чтоб уходить, там была такая — ну вы знаете, все эти бабушки вроде привратниц, которые сидят там; не знаю, зачем, но сидят, — эта бабушка вскочила и меня расцеловала: “Вы наконец приехали!” Нигде не может такое произойти — ни в Испании, ни во Франции. Только в России может такая штука случиться. Вообще, русские люди — милые люди, но они могут быть зверьми тоже. Есть какая-то очень примитивная душа в русском.
— Забавно вы сказали про русских, какие они есть…
— Какими они мне кажутся!
— Какими они вам кажутся. А можете сказать, какими вам кажутся французы? Какими вам кажутся американцы?
— Да! Французы — интеллектуальны. Мозгами думают, а не сердцем.
— А в России считается, что они, наоборот, — донжуаны.
— Да, но донжуаны церебральные, маркизы де сады и т.д. Французы и разводятся меньше: семья — это семья, а там есть истории, и у него, и у нее, все продумано. Мой отец говорил, что отличие русских (и испанцев!) от французов, и вообще европейцев, в том, что русскому или испанцу внешний импульс, слово или поступок, идет в сердце — и и-и-иногда это доходит до мозгов, но не всегда, а немцам, французам, англичанам — сперва идет в мозги, а потом — и-и-иногда в сердце.
— А какие американцы?
— Там власть — за деньгами. Я вышла замуж, и мы поехали туда. Никогда не забуду: однажды между друзьями заговорили о том, что один из них купил дом. “Джонни себе купил замечательный дом. Он заплатил полмиллиона долларов”. В Европе об этом же говорили бы по-другому: “Джонни себе купил замечательный дом, это белый дом, он стоит на горе” и т.д. Вы не начинаете с денег!
— И ваш муж такой же?
— Нет! Поэтому он и живет здесь. Не все американцы такие. Америка — это большая смесь, там есть всякие люди.
— Как все-таки вы оказались в Испании?
— Я жила во Франции, а когда мне было семь лет, мы переехали в Марокко, в Танжер. Во Франции после войны было трудно, мои родители торговали недвижимостью, и друзья им написали, что в Танжере бум. И там я пошла в испанскую школу. Потом я училась в Мадриде в университете, потом вышла замуж и поехала в Америку, потом мы жили с мужем в Сенегале. Потом вернулись в Мадрид.
— Кстати, как вы познакомились с вашим мужем?
— Он служил на американском флоте и изучал русский язык. И всегда искал, с кем бы поговорить по-русски. В Танжере он познакомился с моими родителями. Как-то сказал им, что будет в Мадриде, и они в ответ: а у нас там дочь учится. Он хорошо тогда по-русски говорил. Я по-английски не говорила, так что мы начали общаться по-русски.
— Вы учились журналистике, увлекались изящными искусствами. Как случилось, что вы открыли ресторан?
— Мои родители, когда у них уже все там, в Танжере, провалилось, открыли русский ресторан. Отцу всегда нравилась кухня. Мы с мужем пробовали заниматься разным бизнесом, и однажды знакомые сказали нам о пустующем помещении, подходящем для ресторана. Родители помогали нам советами и рецептами.
— Похоже, вас это увлекло? Вы даже написали книгу о русской кухне…
— Столько всего за эти годы перепробовали! Столько экспериментировали! Испанцы, например, не понимают вкус гречневой каши. А кстати, когда я была в России, там нельзя было найти гречневой каши. Только в армии. Она была как икра. А я так понимаю, это была пища народа: щи да каша — пища наша. Гречневой каши нет! — это как-то странно было. Так вот, гречневую кашу испанцы не любят. Некоторые вещи, если ты не кушал их с детства, могут показаться какой-то странной комбинацией. Соленые огурцы не понимают. У меня нет в ресторане пельменей. Раза два-три сделала, говорят: “Это же равиоли!” Ну, а с блинами, пирожками, борщом — проблем нет.
— Ваш муж тоже любит кухню?
— Он любит хорошо покушать. Но ничего не понимает в кухне. Хотя знает, когда что-то не так приготовлено… А вообще, русская кухня очень богатая. Русская кухня, которой научили меня мои родители, — от Балтики до Средней Азии. Я, конечно, понимаю, что многие были недовольны централизацией, насаждавшейся Москвой, но…
Так мы опять вернулись к очень русской теме — к политике.
В поисках лучшей жизни
Аргентинцы из… Киева
Надя и двое её сыновей приехали в Испанию с волной аргентинской иммиграции, вызванной финансовым кризисом в Аргентине в 2002 году.
Как мы решили ехать в Аргентину
Мы жили в Киеве. Уезжать не хотели. Это наша боль была. Если б не Чернобыль, я б никогда не уехала. Экономически было тяжело, но нас спасала дача, хотя это труд адовый. В это время я работала в райсовете, а у мужа работы не было. Но мы все четверо начали болеть и решили ехать — куда только сможем.
Прихожу как-то с работы, а муж говорит: по радио приглашают украинские семьи на постоянное место жительства в Аргентину, условие — высшее образование у мужа и у жены. Инженеров, художников, артистов и кого-то еще называли, я сейчас уже и не помню. Муж отправился в аргентинское консульство, вернулся в восторге. Он был инженером-механиком: машины и аппараты пищевой промышленности. Для Аргентины это неплохо, но — возраст! Нам обоим было по 48 лет. В таком возрасте и язык идет туго (до сих пор плохо знаю), и на работу не берут уже. Но в консульстве его заверили, что и язык не обязательно знать, и что зарплата у него, как у инженера, будет 3—3,5 тысячи песо (а песо равнялось доллару), и что возьмут его, проблем не будет, и что с жильем тоже все устроится.
Фирма “Бернштейн”
Кстати, в то же время в “Известиях” появилось махонькое объявление: фирма “Бернштейн” набирает людей в Аргентину, делает визу. Но там нужно было заплатить сумму, какой у нас не было. (Точно такую же визу мы получили в консульстве Аргентины в Киеве, только бесплатно; правда, платили за оформление документов, в пределе 600 долларов за четверых.) И русские ехали “по Бернштейну”. Эта фирма в самом центре Буэнос-Айреса расположена. Ее агенты по Сибири ездили, вербовали людей. Моя подруга с сыном приехала из Сибири. Они 5 тысяч долларов отдали этой фирме. И что получили? — ничего, только аргентинское удостоверение личности, и то потому, что она сама пошла в эту фирму и такой разгон им там устроила! Она потом и аргентинцам разгоны устраивала, такая женщина — напористая. В общем, это была фирма-вербовщик. Давали рабочую визу на год, привозили и бросали, как котят. Ни с жильем, ни с работой никто не помогал.
Знали, куда едем…
Так вот, муж пришел из консульства довольный. Но я говорю: давай не будем радоваться, а пойдем в библиотеку и посмотрим, что такое Аргентина. Тут-то и поняли, что за страна… В общем, когда ехали, уже знали, куда едем. Детям мы ничего не говорили. Но старший сын все протестовал: куда вы едете, вы в бомжатскую страну едете. Но куда ж ребенок денется, увезли насильно. Когда в Аргентине мы только приехали в город из аэропорта, он тут же купил сигареты и демонстративно впервые при нас закурил — это был его протест. Но, между прочим, я во многом спешила уехать именно из-за старшего сына. Ему тогда было 16 лет. Уже армия светила, а армия — это ужас.
Как мы уезжали
Билеты требовалось туда и обратно брать, но когда нам назвали сумму, я говорю: все, тогда не поедем. Потому что у нас денег столько не было, квартиру мы не продавали, продали дачу, а с дачи много не возьмешь. И тогда они согласились, продали билеты только в один конец. Вылетали мы в воскресенье, а в пятницу позвонили мне из консульства и сказали, чтоб я приехала — именно только я одна. Я приехала, и одна из работниц консульства мне говорит: я бы очень вам советовала, если можете — не едьте. Очень трудно в Аргентине. “Ну, — говорю, — спасибо, только все уже решено”. Она говорит: “Просто я вижу, что возраст у вас уже не такой, чтоб так кидаться”. Я ответила, что ради здоровья детей в любую страну поеду.
Как мы приехали
Приехали. 21 человек, с детьми вместе, летели одним самолетом. В восемь вечера там уже темень-тьмущая. Был август месяц, там это последний месяц зимы. Полицейские разрешили переночевать на скамейках в аэропорту. Ну, а что? — утро вечера не мудренее оказалось. Утром-то все равно идти некуда. Стали звонить по всем телефонам, какие у кого есть. Никто нас не знает и знать не хочет. Потом в “Видродження” позвонили — организация старой украинской диаспоры. Позвонили туда, там дед Василь сидит на телефоне. Нам говорит: никто про вас не слышал, и к чему вы сюда приехали, люди добрые? Потом уже мне в руки попал протокол собрания всей украинской диаспоры — там и “Видродження”, и “Просвита”, и украинские баптисты. Собрание было за несколько месяцев до нашего приезда, и речь на нем шла о том, что мы приедем и что нас надо встретить. Так что нас ждали, это только дед Василь был такой самодеятельный.
Старая украинская диаспора
В Буэнос-Айресе две старых украинских организации — “Видродження” и “Просвита”. Спрашивала я там одну женщину, которая была председателем украинских женщин в Аргентине: какая разница между этими организациями? Она говорит: “Одни мельниковцы, другие бандеровцы, мне все равно — на украинском говорят, и ладно”. Кстати, в “Видродженни” разговаривай хоть на русском, хоть на украинском, хоть на узбекском… А вот в “Просвите” — только на украинском. Однажды я пришла туда с младшим сыном, и тамошний председатель спрашивает сына: “Ну, ты, сынку, говоришь на украинской мове?” — “Да, говорю…” — “Вот и правильно. А когда вырастишь, бери автомат и стреляй этих москалей!” Я ему: “Как это вы?! Чему вы ребенка учите?!” Больше я туда не ходила. Такой вот был неприятный разговор.
Но с несколькими старыми эмигрантами у меня были теплые отношения. “Видродження” нам сделало аргентинские удостоверения личности. За визу каждый год надо было платить по 200 долларов за человека, но потом “Видродження” похлопотала, и украинцам стали визу бесплатно продлевать, а под это и русские попадали, и армяне, и литовцы-латвийцы…
Кстати, я не знаю точно, кто дал то объявление по киевскому радио, которое поменяло нашу жизнь. Было сказано: “Правительство Аргентины приглашает…” Но говорят (я знаю только с чужих слов, вроде был такой материал в прессе, и мне кажется правдоподобным), что украинские диаспоры из Штатов, Австралии и Канады решили как бы отвести поток украинских эмигрантов на Аргентину, выделили для этого огромную сумму. Но нам никакой материальной помощи не было.
Как было с работой
Немножко нам старые эмигранты посодействовали, но в основном мы искали работу сами — без языка, без связей. Мне помогла одна девочка-армянка. Она была продавщицей в магазине, там я с ней случайно и познакомилась. Она училась в Москве, прекрасно говорила по-русски. Она меня познакомила со своей тетей, которой я сделала массаж. Той очень понравилось, и мне стали постоянно давать работу в их кругу. Это были армяне, приехавшие из Греции, из Турции, из бывшего Советского Союза. Я благодарна армянам, это хорошие люди. Платят они, конечно, мало, но я же иду на эту зарплату, почему я буду обижаться на них? Я нашла работу первая, на третий или четвертый день по приезде. И еще один из наших — пошел в парк, сел на косилку, траву косить. А остальные… Муж четыре месяца не работал, потом его взяли садовником. Какое там высшее образование! Единственный, кто там работал по специальности, это моя подруга-художница: она добилась разрешения на продажу картин. Там есть известная ярмарка в Сан-Тельмо, так вот там из наших продавали картины только она и еще один художник, с которым, как выяснилось, мы в Киеве в одном доме жили: дети его знали, я нет.
Как вообще была жизнь
Очень трудно было найти работу. Сначала нас вообще боялись, нас не знали. Первые из “новых” украинцев приехали в июле 93-го года, а мы — в августе, вторые. И не последние. И по сей день едут туда. Одни приезжали, другие уезжали. А потом уже стали нас брать с удовольствием. И два года — 96-й, 97-й — были для людей особенно хорошими. И мы, как старожилы, помогали всем. Через два года жизни в Аргентине можно подавать уже на гражданство.
Кризис
А потом начался кризис в Аргентине. Всех увольняют. Если человек “по-черному” работает, его в первую очередь увольняют, а если “по-белому”, хозяин должен выплаты делать, и он не спешит с увольнением. Там деньги — прежде всего. И еще — обманывают на каждом шагу! Прихожу уже домой — хохочу: ну, сто лет проживу в этой Аргентине, все равно будут обманывать! И сейчас просто толпами поехали оттуда наши люди. Что творится с деньгами! Зарплата та же, что была, а продукты в 4—5 раз подорожали. Как можно жить? Начались погромы, выступления. На моих глазах громили магазин радиоаппаратуры. Если хочешь есть — так громи продуктовый магазин! Полиция — ни звука, видно, указание ей было не трогать никого: пусть погуляют. Ну, ходят с кастрюльками, с ложками, гремят, но — ничего этим не добиваются. Самое страшное — старики. Больно смотреть на них. Жара 40 градусов, на улице ни деревца, в банк стоит огромная очередь из одних пенсионеров. Пенсию за месяц они получают четырьмя порциями — раз в неделю. В этих очередях в обмороки падают, очень тяжело видеть. Нищих — кошмарно много. Их и раньше-то много было. Центральная улица — Девятого июля, это самая широкая улица в мире считается, там в основном банки, магазины, и везде под этими банками, этими “Макдональдсами” лежат нищие, в жутком виде, черные, грязные, страшные, вши по ним ползают. Поэтому Аргентина не может нравиться…
Поменялась жизнь в Аргентине, и пришлось уехать. Можно было выехать только как туристам — на 3 месяца. Мы ничего с собой не могли взять: ничего не должно было вызвать подозрения, что мы собираемся остаться в Испании, — ни фотографий, ни книг.
О печальном
Кто знает, куда еще судьба забросит. Хотя Испания мне очень нравится. С Аргентиной разница огромная. Я думала, на земле нет города красивее Киева, но Мадрид меня покорил. Я не могу сказать, что я его люблю, как Киев: у меня еще не было времени его полюбить, но он мне понравился очень. А в Киеве последний раз я была два года назад. Он стал для меня почти чужим. Только то, что раньше было, — только то дорого мне. Мне больно в нем, все время больно. Я не могла успокоиться. Сознание людей поменялось очень. Даже знакомых людей. Поменялись люди: они — выживают. Выкручиваются. Я знала их другими. Им приходится такими быть, иначе они не выживут. И еще хочу сказать. В Аргентине мы просто помогали друг другу от души. У нас не было понятия “продать работу”. Но в последние два года мы стали слышать и в Аргентине, что вновь приехавшие продают работу. Мы уже были при работе, впрямую с этим не сталкивались, и эти слухи казались нам дикостью. А когда в Испанию приехали, увидели: все наши продают работу. Это только подумать — человек знает, что где-то есть работа, и берет 300—400 евро ни за что. Для меня такое совершенно неприемлемо. Стольким людям я помогла сама, ничего за это не ожидая!
“Свободная земля”
Андрею 23 года, два из них он живет в Мадриде. Родом из Харькова.
— Как ты очутился в Испании?
— Когда я был еще маленький, мои родители начали ездить за границу. Первый раз я поеxал с ними в Югославию, когда мне было десять лет, и мне все там сильно понравилось. Это была тогда самая развитая страна социалистического блока, по уровню жизни — как Испания сейчас. И я всегда хотел уехать. В моей стране нет свободы. Ты идешь спокойно по улице, и любой патруль, любой сержант милиции тебя может остановить и забрать в участок только потому, что у него есть план: столько-то человек привести в участок.
— Тебя забирали в участок?
— Забирали — когда я работал в ювелирной мастерской. Видимо, что-то с моего шефа вымогали. Я видел: если ты делаешь свой бизнес, с тебя начинают вымогать деньги все — от санитарного врача до пожарника. Мне очень нравилась Германия. Я захотел туда уехать. Думал, это так же легко, как поехать жить в другой город. Приехал туда с испанской визой. Меня поселили в лaгeрь для просителей политического убежища, хотя я ничего не просил. В лагере были люди со всего мира: косовские албанцы, югославы, турецкие курды, турки, армяне, грузины — все-все-все, кого только можешь придумать. Единственное, из Латинской Америки там не было ни одного человека. Когда я столкнулся с ними, для меня самое неожиданное было то, что очень многие из них приехали туда не для того, чтобы остаться, наладить свою жизнь, а для того, чтоб воровать, бездельничать. Там собрались шарлатаны и аферисты со всего мира. Это было на бывшей военной базе, я там две недели с ними со всеми жил. Там тебе давали 40 евро в месяц и кормили. Дали чеки, чтоб купить одежду. Потом меня послали в одно место, которое очень сильно напоминало студенческое общежитие (по-немецки “Нeim” называется). Там мне уже дали чеки, на которые я мог купить в магазинах почти все, за исключением алкоголя и табака, даже бытовую технику. Я оказался там чуть ли не единственным, кто не употреблял наркотики, не воровал. В этом общежитии каждый день были драки и поножовщина: грузины с чеченцами дерутся, дагестанцы с пакистанцами…
— А ты что делал?
— Ничего. Жил. Смотрел телевизор. Гулял по горам. Я все местное население знал в этом маленьком городе, меня все знали.
— И сколько ты так жил?
— Почти год. Потом меня отправили в Испанию. Я не хотел ехать. Представь: без языка, ни одного человека не знал, без денег. В Мадриде меня поселили в гостиницу, но через три дня отправили в приют Красного Креста вместе с бездомными жить. Я видел ребят, которые там на моих глазах сходили с ума от безысходности. Да, у человека может не быть денег, но если он в себе уверен, все будет нормально. Знаешь, как я там одевался? Пиджак, белоснежная рубашка, галстук. Я никогда не ходил в столовую для неимущих, за последние деньги покупал кусок хлеба и колбасы и кушал на улице. Не знаю, я был не таким, как большинство. Все были мрачные. Я же видел все отлично, мне очень сильно здесь, в Испании, понравилось. Я увидел здесь свободу — не так, как в Германии, где ты не можешь выйти из зоны, в которой живешь, не можешь работать, иметь деньги. Здесь тебе никто ничего не дает, но ничего и не запрещает. Свободная земля. Все зависит от тебя и ни от кого больше. Если ты живешь на улице, никто тебе ничего не даст. В Германии нет таких вот бездомных… Мне повезло: нашел работу и уже мог снять полкомнаты и покупать еду.
— Что за работа?
— Распространять рекламу… Все потихоньку вошло в русло, я получил свои документы. Сейчас я смотрю вперед.
— И что ты планируешь?
— Мне нравится ювелирное дело. Но мне хочется иметь свой бизнес, потому что бизнес позволяет тебе не только делать дело, которое любишь, но и развивать его на свой вкус, совершенствовать, как ты сам это видишь. Я только что ушел из одной ювелирной мастерской, потому что там мне очень мало платили… Я узнавал: по деньгам и по закону здесь не сложно открыть свою мастерскую, а рынок здесь хороший.
— Какое у тебя образование?
— Я родился и вырос в очень плохом районе Харькова. И поступил в медицинское училище, только чтоб учиться среди нормальных людей. Закончив его, поступил в педагогический институт, но уехал, когда был на втором курсе. Честно говоря, я там за два года книжку не открыл. Приходил туда, общался — у меня там были заказчики — и уходил.
— У тебя в Харькове остались родители?
— Нет, сейчас они живут в Италии.
— С кем ты дружишь?
— Половина моих друзей — из бывшего Советского Союза, половина — из Латинской Америки. Невеста у меня — из Эквадора.
“За границей души”
Людмила живёт в Мадриде 3 года.
— Как вы оказались здесь?
— Я 27 лет проработала учителем математики на Украине, подо Львовом. Все дни проводила в школе, а дома еще занималась репетиторством, голова уже просто пухла от математики, но — детей у меня четверо, и денег все время не хватало. Кроме того, случился в моей личной жизни неприятный поворот, и я почувствовала, что мне нужна какая-то глобальная перемена. А надо сказать, что мое поколение видело в радужных красках заграницу, казалось, она таит в себе какой-то совершенно новый способ жизни, какую-то свободу. И я решила, что настал момент, когда я должна поехать за границу, конечно, за деньгами, но и — за чем-то новым…
— Как ваши коллеги отнеслись к тому, что вы хотите ехать?
— Ой, ужасно. Никто не верил. Кстати, у меня была история — я поначалу хотела уехать к сыну, который жил тогда в Англии, и нашла такого “крутого” в Киеве, который у меня 500 долларов забрал и удрал. Потом снова мне сын выслал, чтоб я могла поехать в Испанию… И вот, представьте себе, с этими розовыми мыслями ты приезжаешь… В турфирме, которая меня отправляла в Испанию, мне дали телефон одного мужчины в Мадриде. Он должен был устроить нас на работу. Приехав, я ему позвонила. Нас было трое по этому звонку. Он обещал нас забрать, а пока строго-настрого запретил ходить на вокзал Аточа, где собираются русскоязычные иммигранты: мол, вас тут же увидят и начнут рэкетировать. А наша гостиница оказалась как раз напротив Аточи. Откуда нам было знать, что там мы могли бы найти себе работу бесплатно (все-таки три года тому назад это еще было возможно!)… Мы же сидели прижавши уши и ждали только этого человека.
— Сколько вы заплатили ему за “трудоустройство”?
— Мы заплатили польке 500 долларов, из них 50 идет ему.
— Что за полька?
— Которой он нас передал. Она привезла нас на квартиру, кинула нам на пол матрацы. Мы лежали в комнатке, ну, может, 2 на 3 метра, шесть человек. И каждый ждал своей участи. Она приходила, кричала на нас: вы быдло, ничтожества! — а я не могла с перепугу ни слова сказать. Вот с этого все началось. Она меня отдала испанке в контору по временному трудоустройству. Меня выбрали для работы из 10 человек, только что в рот не заглядывали. Когда я потом вернулась в Мадрид, этой конторы на том месте уже не было.
— То есть эта полька с вас взяла деньги, чтоб привести в эту контору?
— Да, а испанка взяла себе с моих хозяев мою месячную оплату. Кстати, я очень просила польку, чтоб она оставила меня в Мадриде, но она сказала, что никого в Мадриде не оставляет.
— И куда вас отправили?
— Под Аликанте. Ухаживать за старушкой. И вот — шок первого вхождения в чужую квартиру, не зная языка… У бабушки трое детей, 14 внуков и 24 правнука, почти вся семья на меня собралась посмотреть. А я только одного хотела — забиться в комнату, которая мне отведена, и никого не видеть. Они ко мне очень хорошо отнеслись, рассказывали всем, что я учительница, во время застолий садили рядом с бабушкой чуть ли не на почетное место (я приехала как раз на Рождество), все мне что-то говорили, а я не знала, когда кивать головой, а когда мотать. Меня не пугала та работа. Меня пугало, что я одна в этом городе. Я учительница — всю жизнь в школе, среди людей, а к тому же тип характера у меня очень общительный. Информационный голод — это было самое страшное здесь для меня. Несколько месяцев я так пробыла, а потом, честно вам говорю, у меня начала крыша ехать. Навязчивая идея — выпрыгнуть с девятого этажа… Нет, они меня выпускали из дому… Но если б я с кем-то могла общаться! Я выйду, по городу похожу, посмотрю на поезд, который идет в Мадрид, — и в слезы. Один из внуков этой бабушки, Мануэль, паренек двадцати лет, подружился со мной — возил на своей машине на море, водил в кафе. Не знаю, откуда такая привязанность. Они очень не хотели, чтобы я уезжала. Но все-таки я позвонила в Мадрид тому же человеку и говорю: заберите меня отсюда. Вернулась в Мадрид и два месяца не могла найти работу. Жила на квартирe у этого мужчины: он к тому времени снял вторую квартиру и селил туда приезжающих.
— Он украинец?
— Да. Давно тут живет. Очень практичный. Сам работал, квартира ему давала доход, жена работала домработницей с проживанием у хозяев. Только так и можно заработать деньги. А если снимаешь комнату… Вот сейчас я почасовик, и зарплата неплохая — а расходов очень много. В общем, пока мне возвращаться не с чем. Я поняла, что сюда надо ехать очень закаленным душой, иметь страшенные проблемы на Украине, чтоб они перекрыли тебе этот ужас первых месяцев. Или же — быть немного авантюристом. А мне, например, заграница противопоказана. Потому что я хочу читать свою газету, хочу клацать наши каналы, хочу общаться со своими друзьями, хочу делать дело, которое люблю. Так что я себя не нашла в Испании. Меня сын в Канаду зовет, а что я в Канаде буду делать? Меня на швабру не посадят уже и в Рио-де-Жанейро. Не хочу я. Подруга у меня умерла здесь. Вернее, Красный Крест помог ей доехать до дома. Два дня еще пожила в Киеве и умерла. И вот особенно тогда я задумалась: люди, разве какими-то деньгами можно измерить это страдание, ужас, который тебя поглощает?
— Ностальгия?
— Я не называю это ностальгией. Я, например, в душе обижена на свою родину — за то, что за 27 лет я ничего не заработала. Да, званий много, грамоты, значки, а в материальном смысле я совершенно не защищена. Я бы вот такой закон выдала: уезжают из страны люди — убирайте президента. Мой сын, умнейший парень, с красным дипломом закончил институт, — и должен был уехать. Я его не видела шесть лет. Это нормально? Сейчас ко мне приехали двое из моих детей. Я не видела их три года — и они другие. Я не хочу сказать, плохие, но они другие, не то, что ты оставлял. К чему их за три года их окружение толкнуло?
— Ваше любимое дело, о котором вы упомянули, это, как я понимаю, не математика…
— Я восемь лет изучаю эзотерические науки. Мне это очень-очень интересно. Мне сюда столько книг прислали мои подруги, что у меня образовалась целая библиотека. Люди берут почитать. Раньше эти науки подавались как нечто тайное, как дело будущего, но почему не попытаться разобраться в себе уже сейчас? Ведь самое главное задание человека на земле — познать себя. У меня есть знакомые, которые стали просто все это впитывать как губка, и меняются на глазах. Пусть каждый ищет что-то свое, только пусть интересуется! Пусть что-то зажжется там, внутри!
— А как вам Испания?
— Я думаю, мы все должны низко поклониться испанцам за то, что нас приняли, что дали нам этот кусок хлеба, этот рубль, который нужен нам на Украине. Но тут не важно, что это Испания или какая-то другая страна. Важно, что мы за границей — за границей нашей души, за границей нашего спокойствия, за границей нашего.
— Двое из ваших детей — здесь, с вами. Вы хотите, чтоб они остались за границей?
— Я бы мечтала, чтоб они окрепли тут, набрались знаний, почувствовали бы, что такое экономическая свобода, — и вернулись бы, и что-то свое организовали бы на Украине.
Особая история
Письмо
Сначала расскажу о себе. Зовут меня Петр, мне 23 года. Сам я из Москвы, но давно там не был. Я сын родителей среднего класса. Мои родители, накопив денег, решили послать меня учиться за границу. И в 16 лет я в первый раз уехал из дому. В Штатах все и началось. Я попал в школу, где большинство учеников были афроамериканцы. И все мои друзья были из неблагополучных семей. Не знаю почему, но мне все время нравилось общаться с плохими ребятами. Наверное, потому, что мне не хватало всего того, что имели они: злости, жестокости и т.п. Сам я всю жизнь был добрым, мягким и нежным сынком своих родителей. Сейчас мне кажется, что лучше бы я и остался таким, а не превратился в чёрствое существо, которому всё равно, что происходит вокруг него, и к тому же наплевать на всех людей, которые любят его… Ладно, что-то я отвлекся. Итак, учась в Штатах, я попробовал наркотики. Да, именно там я узнал, как прекрасен мир, когда ты примешь немного допинга. Который поможет тебе понять всю сущность бытия и всякую другую ерунду. Это — взгляд начинающего наркомана. Но потом после легких наркотиков тебе хочется попробовать что-нибудь более тяжелое. После года курения марихуаны и употребления экстази я попробовал героин. И как я сейчас считаю, тогда я и сделал первый шаг в пропасть, в которую я падал последние шесть лет. Героин засосал меня очень быстро. Когда я употреблял марихуану, я еще как-то совмещал учебу и наркотики. Но когда начался героин, вся учеба закончилась — как и жизнь — и началось существование. Через пару месяцев меня выгнали из колледжа и депортировали в Россию. Вернувшись домой, я продолжал колоться и в конце концов превратился в настоящего наркомана. Похудел на 30 кг и подцепил кучу болезней. И вот сейчас я здесь, в Мадриде. Живу в реабилитационном центре для наркоманов и алкоголиков под названием “Бетель”, что в переводе с какого-то языка означает “Дом бога”. Этот центр содержит церковь “евангельских христиан” — одним словом, протестанты. Тут мы работаем в магазинах second hand, где продается в основном мебель. Люди звонят в магазин и просят забрать мебель, которая им не нужна. Мы едем, забираем, чиним, реставрируем и продаем. Большинство покупателей, конечно, — иностранцы, у которых нет средств на новую мебель. Этим и живет центр. В центре есть и люди из стран Восточной Европы и бывшего Советского Союза, которые, не найдя в Испании работы и не имея места для проживания, приходят сюда и просят, чтоб их взяли. Здесь они имеют крышу над головой, еду и т.д. Но есть здесь и несколько правил, узнав о которых, они уходят, потому что считают их глупыми: 1) не курить, 2) не пить, 3) не ругаться, 4) слушаться руководителей — и многие другие. Некоторые считают, что это очень жёстко, но я думаю, что так и надо, так как если не будешь бороться со своими прихотями, никогда не избавишься от наркотиков. И вот ещё о чем хочется рассказать. Большинство наркоманов, попавших сюда из России, заплатили за это 2—3 тысячи долларов, так как люди, пославшие их сюда, сказали им, что этот центр платный. Но, как вы уже знаете, это не так. И эти люди просто наживаются на нашей болезни, зная, что наши родители готовы отдать все, только бы мы бросили наркотики и никогда больше о них не вспоминали. И первым делом, когда я вернусь домой, я расскажу всем, что тут все бесплатно. А вообще, испанцы собираются открыть такой же центр в России, и скорее всего я поеду туда. Помогать избавляться от наркотиков таким же, как я.
Петр
“Беги, мы тебя не спасём…”
Этот человек в Испании два с лишним года. Живет в Барселоне.
— Что ты здесь делаешь?
— Когда я уезжал в Испанию, то собирался заниматься дизайном и интерьером. Я закончил в Москве архитектурный техникум по реставрации настенной живописи, а потом горный институт по специальности “метрострой” — противоречия здесь нет, ведь метро в Москве немного не такое, как в Испании: оно скорее музей напоминает. Занимаюсь здесь тем, чем и собирался: оформляю интерьеры. Ну, и естественно, как все эмигранты, подрабатываю строителем. Очень хочу со временем начать брать уроки живописи у какого-нибудь местного мастера. Пока не хватает денег: очень дорогое удовольствие.
— Почему же ты приехал сюда всем этим заниматься?
— По двум причинам. Во-первых, потому что криминальная обстановка в Москве такая, что работать невозможно. А вторая причина — совсем другого плана — заключается в том, что мне всегда нравился дух старины, модерн, каталонский модерн в частности. Испания — одна из немногих европейских стран, где сохранилось обаяние архаики. Здесь больше объектов для работы: идешь по Барселоне — и вот он, модерн, кругом.
— Трудно было здесь найти работу?
— Гораздо легче, чем в России. Здесь нет этой бюрократической надстройки, типичной для России, когда каждый твой жест сопровождается чудовищной волокитой. Тут, грубо говоря, ты вошел в дом 1900 года — ну, и делай в стиле 1900 года: сходи в библиотеку, полистай книги, посмотри, какие были технологии, и работай себе. В Москве же надо иметь массу разрешений. В один прекрасный момент ты понимаешь, что все упирается либо в архитектора, либо в очередного чиновника, либо в старосту прихода, если реставрируешь церковь.
— Это, наверное, естественно, если речь идет о старинном здании, которое охраняется законом?
— В том-то и дело. В Москве все посносили, не осталось ничего, а Барселона — вся старая. Здесь это не музей, а жизнь. Люди живут в домах, которые были построены сто—двести лет назад. Отреставрировал соответственно, купил мебель на рынке — и получаешь интерьер столетней давности.
— А что за проблемы с криминалом у тебя были в России?
— Моя история вкратце такая. Еще учась в институте, я начал заниматься реставрацией. Когда заработал первые деньги, открыл фирму. А параллельно я всегда увлекался музыкой, хотя сам никогда не играл и специального образования не имею. У меня есть товарищ, который работает на Петровке следователем по организованной преступности. И одновременно он известный в Москве музыкант, с Цоем играл. У него была своя студия записи, и он предложил мне открыть клуб живой музыки. В Москве есть масса молодых команд, они ничьи, бесхозные: серьезные студии записи ими не интересуются, ведь на них быстрых денег не сделаешь. При клубе, говорит мой приятель, будет моя студия записи, молодые ребята у нас будут играть, может быть, записывать свои первые альбомы, все будет интересно… Именно тогда я первый раз с организованной преступностью и столкнулся. Открыли мы клуб и уже прямо на презентации обнаружили странных людей, которые наркотиками торговали. Мы подошли, говорим: давайте, ребята, свертывайте это дело, не нужно нам здесь. Они без звука свернули. Через полчаса подъехала дорогая машина, вышел человек в дорогом костюме, прошел к нам в комнату и очень интеллигентно, хорошо поставленным голосом произнес примерно следующее: во-первых, мы не жадные, мы готовы с вами делиться, во-вторых, если на вас кто нападет, учтите: ни друзей, ни милиции рядом не окажется. Так что давайте определимся: либо мы торгуем, либо расстаемся не друзьями. Я ответил: чтоб ноги тут вашей не было. Мой товарищ-следователь говорит: надо идти в местное отделение милиции, ставить пост. Поставили мы милицейский пост, но так или иначе постоянно какие-то подозрительные люди появлялись, постоянно прессинг создавали: то на кого-то напали, то какие-то угрозы. Я до этого занимался строительством и думал, что все проблемы в строительстве. А выяснилось, что в музыке криминала больше, чем в такой брутальной деятельности, как стройка. Потом на меня произошло нападение (и ни милиции, ни друзей действительно рядом не оказалось), попал я в больницу, сделали мне операцию. Когда вышел, нам завод — хозяин помещения — резко поднял аренду. Понял я, что клуб надо продавать. С одной стороны, криминальный прессинг, с другой — невозможно аренду отбить. И продал я клуб. Раз, думаю, ничего не вышло, займусь-ка я только стройкой, невозможно сидеть на двух стульях разом. Так я решил весной 98-го года, а в августе, как раз в разгар строительного сезона, случился кризис, и каждая третья стройплощадка в Москве закрылась. И тогда, собственно, мне первый раз пришла в голову мысль, что надо уезжать из страны. Как раз начали потихоньку уезжать все мои преподаватели по живописи, по рисунку. Постоянный минор в компании: этот разорился, на этого наехали, этот стукнул кулаком по столу, мол, все, не могу больше, уезжаю… Я чувствовал себя последним из могикан. А в 99-м году, когда все только-только очухались от кризиса, произошел очень серьезный бандитский наезд на меня, стали вымогать деньги. Вообще, в Москве как сейчас вымогают? — сажают, в тюрьме кого-нибудь “подсаживают” и начинают долбить тебя в тюрьме. В Москве в милиции есть люди, которые с бандитами сотрудничают, а кроме того, во всех крупных группировках обязательно работают бывшие сотрудники органов. Это вам не уличная испанская преступность, это все очень профессионально. И в один прекрасный день за один стол сели передо мной бандиты, служба банковской безопасности и следователь УБЭПа (Управление по борьбе с экономической преступностью) и стали подробно расписывать, как меня посадят, как я буду сидеть. Мол, найдем у тебя экономическое преступление. А ясно, что идеально не работал никто. Если не отдашь, говорят, включим счетчик. Поехал к приятелю на Петровку, он говорит: тебе надо уезжать из страны, мы тебя не спасем. Беги, потому что так оно все и будет, как они говорят. Подписывай любые документы: главное, уйти живым. И вызвали меня на очередную стрелку, завели в подвал одного подмосковного дома. У меня уже на руках была виза, билеты. Стали требовать деньги. Космическая совершенно цифра, я бы таких денег физически не мог бы отдать. Либо отдавай деньги, говорят, либо начинается совсем другой разговор. В общем, как я из этого подвала вышел — до сих пор удивляюсь. Сел в самолет и улетел.
— А тут тебя не будут искать?
— Здесь если меня найдут, я их просто в полицию сдам, и все.
— Ну, и история…
— Все это типично. Любой человек, работающий в России, с криминалом так или иначе пересекается. У меня нескольких друзей в процессе “перестройки” убили. И со всеми, кто пытался заниматься реставрацией, строительством, такие истории приключались.
— Россия тебя продолжает интересовать или ты хочешь забыть про нее поскорей?
— Я родился и всю свою жизнь прожил в Москве. В Москве масса очень интересных людей, художников, серьезных профессионалов. Поэтому, с одной стороны, очень хочется забыть обо всем этом криминале, но с другой стороны, конечно, не хочется рвать отношений.
“Мне интересна другая сторона вещей”
Сергей, ровно 30 лет, в Испании больше шести лет. Москвич. Закончил школу с педагогическим уклоном (диплом педагога-психолога) и кинотехникум.
— Зачем ты приехал в Испанию?
— Да ни за чем. Там были неприятности, даже трагедии. Как-то один за другим умерли папа, мой двоюродный брат, моя жена… и всё, всё умерло. Я ведь и в школе поработал, и в психиатрических больницах был на практике. Одну практику проходил на Таганке, в школе для умственно отсталых детей. И в Кащенко тоже, как санитар… Печально все это. Не хотел я там жить. Мне предложили ехать на Тенерифе, а мне было все равно. Сказали: “горящий” рейс, найдешь знакомого, дали адрес (я его не нашел, он к тому времени уже уехал). Мама тоже считала, что я должен сменить обстановку…
— Как тебе показалась Испания?
— На Тенерифе мне очень нравится. Там приветливые люди и потрясающая природа. Хотя мне пришлось и на пляже пожить, и питаться вчерашним хлебом из ресторанов да бананами с плантаций. Однажды пляжники оставили полпиццы, положили на урну. Я ждал, пока поменьше народу будет, чтоб ее взять. И смотрю — собака стоит, тоже выглядывает — ей неудобно было доставать. Я взял — себе половину и ей половину… Первые годы я прожил абсолютно без документов. Там к тебе могут на пляже подойти — ты только что из воды вылез, в одних трусах — и попросить паспорт. Я говорю: я художник, нигде не работаю, рисую — и туристам продаю. Творческих людей они не трогали. Так было тогда, сейчас не знаю.
— А как ты попал в Мадрид?
— Испанец, у которого я работал официантом, направил меня в Мадрид, чтоб я сделал себе документы. Мы считали, что я обернусь за два месяца, но я застрял на три года.
— Ты живешь, в общем-то… Никто не рассказывает, ты первый рассказал, как с собакой поделился… Живешь, прямо скажем, на грани выживания. При этом ты совершенно нормальный человек, сохранил и порядочность, и открытость… Как тебе это удалось? Как психолог можешь ответить?
— Был психолог… Я стараюсь никого не обижать. Я был таким же и в Москве. Это, наверное, врожденное. Бывают и срывы, но в целом держусь этой линии. Мне тоже интересно с людьми общаться, с абсолютно разными людьми.
— Я думаю еще, что у тебя была — и есть — очень хорошая мама, которая заложила, действительно, основы, которые трудно уже изменить.
— И мама, и папа. Два первых человека в моей жизни. Мама сейчас одна живет на Тенерифе, приехала вслед за мной, тоже прошла через многое…
— Ты говоришь: “был психолог”… А сейчас как бы ты себя определил?
— Не знаю. Вольный художник. Не знаю, что будет завтра. Живу и живу. Как говорится, будет день — будет пища. У меня нет ни планов, ни целей. Разве что вернуться на Тенерифе. И хотелось бы легально…
— Как тебе испанцы?
— Мне они все нравятся. Да, было несколько человек, на которых я работал, и они меня унижали и подставляли. В конце концов я был вынужден уйти с работы, даже не дождаться зарплаты — когда по ярмаркам ездил, аттракционы монтировал, когда у животновода на Тенерифе работал. Таких людей я не принимаю, не могу с ними общаться… А есть одна семья, по которой я очень скучаю. Они меня чуть ли не усыновили. И сейчас есть люди здесь, в Мадриде, которые относятся к тебе с уважением и с пониманием. Несмотря на то, что ты иностранец, что у тебя постоянно проблемы — или денежные, или с работой.
— И ты не хочешь вернуться в Москву? Все-таки не самое худшее место. Люди вон из других российских мест туда рвутся.
— Я хочу вернуться на Тенерифе. Москва в принципе не так уж отличается от Мадрида.
— Не скучаешь по русской культуре, по друзьям, по богемным тусовкам?
— Да мне не это дает пищу. Не литература, не выставки, не тусовки. Я просто наблюдаю и думаю. Меня интересует другая сторона вещей. Жизнь души.
— Это заметно по твоим рисункам…
— Я рисую, просто чтоб самому себе доказать, что я существую, еще способен что-то сделать.
Новые приключения Шерлока Холмса
Галина Белякова живёт в Испании с 1996 года.
— Галя, я, честно говоря, никогда ещё не знала так мало о человеке, у которого хочу взять интервью. Единственное, что мне известно — что у тебя, кажется, хорошая работа и ты, кажется, прилично зарабатываешь. Это редкость для человека, “десантировавшегося” в Испанию. И уже само по себе интересно. Расскажи твою историю.
— Ну, я тогда начну с того, как я попала в Испанию. Я родилась во Владимире, а вообще, моя семья происходит из Санкт-Петербурга. Мой прадедушка Попов был известный кораблестроитель. После революции у него отобрали корабли и порты. А моя бабушка была прокурором, тоже в Санкт-Петербурге. Я пошла по её линии, потому что мне тоже нравится юриспруденция. Поэтому я поступила на юридический факультет университета в Иваново. С детства меня всегда увлекала криминалистика, а самые мои любимые фильмы были “Шерлок Холмс и доктор Ватсон” и “Следствие ведут знатоки”. В детстве я всё время общалась с папой и с двумя моими старшими братьями. Папа у меня работал в ЦК, часто к нам на охоту приезжали члены политбюро, потому что у них были специальные охотничьи дома. Папа брал меня на охоту. Когда мне было пять лет, я видела на охоте Брежнева. Я, если заходит разговор, обычно защищаю тот строй — социализм, потому что я помню моё детство, и мне кажется, люди тогда намного лучше жили.
— Ну, на это любой тебе сразу скажет, что партийное руководство, конечно, хорошо жило…
— Мне кажется, все люди были счастливее. Скажем, раньше было 70% счастливых, а 30% несчастливых — по какому-то поводу, может быть, из-за своих политических убеждений или экономических претензий. А сейчас получается, что, может быть, 10% миллионеров счастливы, потому что у них есть всё, а остальные страдают от недостатка денег, работы, образования. Я не принимаю этот дикий капитализм.
— Ты против дикого капитализма или против капитализма вообще?
— Против дикого точно. Люди беззащитны, а у богатых много денег, и они практически могут всё. Я даже по своей работе могу сказать: приезжают люди из Москвы и покупают усадьбы, которые стоят 9—10 миллионов евро. Имеют недвижимость, яхты, живут на широкую ногу. Один мой знакомый даже построил в Подмосковье для своих собак отдельный дом, который фактически оценивается в 300—400 тысяч евро. Это меня до такой степени раздражает, что я даже не могу об этом говорить. В Испании тоже много бедных людей, но это не так явно выражено. А при социалистическом строе были недоработки в области идеологии, может, кто-то не мог выразить своё мнение, но, в принципе, было равенство, возможность получить профессию, реализовать себя в чём-то. Моя голубая мечта была стать следователем, я всё этому посвящала. Уже с третьего курса я начала практиковаться помощником следователя в районном отделении внутренних дел. Сначала было интересно, но потом мои великие планы и мечты начали развеиваться. У меня был определённый район, и когда там происходило какое-то преступление, всё равно — день, ночь — надо было вставать и идти на место преступления, делать описание, вызывать криминалистов… Не было спокойствия. Напирали из прокуратуры. У меня за один месяц скапливалось по 25—30 дел, которые я должна была расследовать. И по тогдашним законам (я не знаю, как сейчас) давалось два месяца на расследование дела. И хорошо расследовать дело за два месяца было просто невозможно. Это был 1994—1995 год, когда был сплошной дефицит всего, нам даже не хватало лент для печатных машинок — старых, очень старых, — и мы писали от руки протоколы допросов и всё остальное. А потом просто началось такое, что я стала понимать, что человек, который имел деньги в тот период, мог избежать и тюрьмы, и следствия. Было такое неравноправие и несправедливость, которые просто убивали. И тогда я решила закончить эту свою карьеру. К тому же я поняла, что там не сможешь никуда продвинуться, а только деградировать. Я решила поменять специальность и заняться торговыми международными отношениями. Я поехала в Германию на курс международного права. Выиграв там один конкурс, приехала в 1996 году на стажировку в Испанию. И здесь осталась. Сейчас я занялась недвижимостью. Мне больше нравится заниматься бизнесом, чем тем, о чём я мечтала с детства, — расследованиями, политикой. Я поняла, что смысл жизни не в том…
— А в бизнесе?
— Я поняла, что в жизни много важных факторов: личные отношения, здоровье… Но главное — деньги. Их наличие или отсутствие отражается и на здоровье, и даже на твоих отношениях.
— И зачем тебе деньги?
— Чтобы жить спокойно. Меня очень увлекает литература. И моя мечта сейчас — провести остаток жизни в спокойствии и написать книгу, потому что я встречала очень много людей с очень интересными судьбами. Моя жизнь была очень бурная, мне есть чем поделиться. Хочу посвятить остаток жизни моим хобби. Мне нравятся животные, нравится охота, рыбалка.
— Любовь к животным плохо совместима с охотой…
— Нет, я не люблю убивать, мне нравится просто бродить по лесу, нравится, чтоб были собаки, лошади, мне нравится костёр, обеды в лесу. В Испании развито хождение по барам, ресторанам — такое времяпровождение меня не интересует.
— А какие у тебя взгляды на личную жизнь?
— Довольно-таки банальные. Прежде чем вступать в какие-то прочные отношения, заводить семью, детей, нужно иметь экономическую стабильность. Тем более в капиталистической стране.
— Как ты с таким предпринимательским взглядом на жизнь говоришь, что в том обществе, в социалистическом, было лучше? Ведь там не было возможности заниматься бизнесом…
— Зато можно было заниматься своим любимым делом. Потому что в капиталистическом обществе ты должен отказаться от любимого дела и делать то, что тебе приносит доход.
— Ну, ты же отчасти и экономист — а с экономической точки зрения социалистическая система себя не оправдала. Очевидно, её экономические рычаги неэффективны. Разве не так?
— Это идеология, которую нам внушили после перестройки. Я считаю, что если этот строй функционировал 70 лет, то дело не в экономических рычагах, а в распрях между политиками и в борьбе за власть. Горбачёв, когда затеял перестройку, не думал всё так уж радикально менять. Но политическая борьба всё разрушила. А потом ничего не оставалось, как начать дикий капитализм. Обманули с ваучерами и приватизацией…
— А ты куда дела твой ваучер?
— А! Я вложила в “МММ”, но буквально через месяц пошла и обменяла на деньги, и на эти деньги я поехала в Геленджик и отдыхала целый месяц.
— Кстати, ещё один любимый аргумент испанцев против социализма: никто, мол, у вас в стране не защищал социализм, значит, он никому не был дорог.
— Я испанцам напоминаю их пословицу: хочется того, чего нет. Мой старший брат — капитан дальнего плавания. И я с детства знаю, что такое джинсы, заграничная одежда. И я помню глаза моих одноклассников, когда они видели на мне какой-нибудь иностранный свитерочек. Но не в этом смысл! Эти джинсы тебе ничего не дают. Люди начинают понимать, только когда потеряют. Сейчас, я думаю, большинство людей поняли, что они имели до этого и что потеряли.
— Ну, ладно, как говорится, хватит о политике. Хотела тебя спросить: кто твои любимые писатели?
— Исабель Альенде — я читаю все её книги, которые выходят. Мне очень нравится Достоевский, причём нравится перечитывать его на испанском, следить за стилем перевода и как бы вспоминать того Достоевского, которого читала ещё в школе. Сейчас понимаешь по-новому всё, о чём он пишет.
Писатели, художники, артисты
“Вот что значит для меня дом”
Светлана Дион родилась в Ленинграде, переехала в США в 1983 году, сейчас живёт в Мадриде. Профессиональная балерина. Автор трёх поэтических сборников.
— Света, можно спросить, почему ты уехала в Америку?
— Абсолютно личные обстоятельства. Мы поехали вдвоем с мамой, она была очень молодая, врач, я училась на последнем курсе балетного училища. Мы приехали в Америку и очень сильно ужаснулись. Нас привезли в негритянский район, было 45 градусов жары, мы увидели колоссальные машины, колоссальные грязные дома, жуткую эту американскую архитектуру. Это было все не для меня. У меня типичная русская душа, меня воспитала русская няня, добрая, хорошая, со всеми этими красивыми ценностями в христианском стиле. Короче говоря, я к Америке за долгие годы, как ни старалась, не привыкла. Я совершенно была поглощена балетом, и только так можно было сносить Америку, переваривать.
— И никто из конкретных американцев тебе не нравится?
— Могу сказать про некоторых знакомых бизнесменов — молодцы. Но я всегда предпочитала те профессии, где не деньги делают деньги, а где что-то можно из себя вынуть, сотворить. А когда взял чужие деньги и сделал из них в два раза больше… в принципе, это тоже искусство, но мне больше нравится искусство писателя или поэта, даже самого плохого.
— Значит, несмотря на американский паспорт, ты не считаешь Америку домом?
— Я вообще не считаю, что адрес — твой дом. У меня другие понятия о родине. По душе, по настрою, по культуре мне близка Испания, здесь я чувствую себя уютно. Почти как дома. А где дом — не знаю. Потому что Россия, которую я оставляла, — тоже не та Россия, что сегодня. Там я себя сейчас дико чувствую: точки отсчета сменились, вообще все поменялось. Чтоб там жить, надо многое понять, что-то в себе расставить, от чего-то защититься. Я пока не способна к такой мобилизации.
— Что тебе близко в Испании?
— В Америке такое смешение всего, что никакой единой культуры нет. А в Испании есть, но это не узкая культура: она очень много вобрала в себя. Мне нравится нрав испанцев: они страстные — после американцев уже и это большой плюс. Потому что в Америке ни особо радоваться, ни особо тосковать не нужно — это вредно для здоровья. Фраза избитая, но правильная: там живут, чтоб работать, а здесь работают, чтобы жить. Я считаю, что у испанцев нормальный, здoровый взгляд на жизнь. И здесь все-таки более гуманные отношения между людьми. Хотя бы вот — к ребенку может прийти врач на дом. В Америке — нет, потому что это невыгодно. Мне нравится, что в Испании можно ехать на машине вдоль берега и где угодно остановиться и спуститься к морю. В Америке так нельзя — тебя оштрафуют, отберут машину… Для меня важный критерий — что является общим для всех, то есть что человек имеет, не платя за это, — это может быть общая улица, общий пляж, общая гора, в ресторан при отеле можно войти, не будучи клиентом отеля… Такого общего, публичного сектора в Америке нет, а в Испании есть. Здесь средний человек больше себе может позволить.
— Как начались твои отношения с Испанией?
— Первый раз меня прислали на неделю из Парижа в Барселону манекенщицей работать. Потом я приехала в Испанию в 1997 году, сняла небольшую квартиру в деревне, в Андалусии, на побережье, и осталась там на четыре месяца — писать. Там улицы в метр шириной, бабульки сидят на своих стульчиках, сплетничают, ослики ходят. В Андалусию я влюбилась… Потом встретилась со своим будущим мужем, испанцем, и все время туда-обратно между Испанией и Америкой моталась (в 98-м году я начала свой бизнес — организацию выставок-продаж испанских ювелирных украшений в Америке). А когда сын родился, я окончательно решила здесь осесть.
— У тебя вышло несколько поэтических сборников. Как ты сохраняешь русский язык?
— Ну, во-первых, у меня мама русская, много друзей русских, я была в русском балете. Во-вторых, очень интенсивное личное общение с людьми, работавшими на поприще слова. Мое образование литературное — не из американского университета и не от простого чтения книг. Я получила его нахрапом, посредством суровой, жестокой школы — общаясь с людьми, с которыми мне посчастливилось соприкоснуться. Но все равно есть изоляция, и я не удивлюсь, если язык мой беден, если какие-то выражения устарели… Правда, в этой изоляции есть и свое преимущество: я не конкурирую с российскими поэтами, не равняюсь ни на какие течения. Вообще, в течения я не верю. Я пишу о душе, меня не интересует сама кухня, мне посыл важен.
— Ты себя чувствуешь бродягой?
— Отчасти да. Где бы я ни устроила дом, мне там не очень хорошо: нет духовного приюта. У меня не осталось близких мне людей, только некие социальные постройки. Думаю, что когда вырастет мой сын, который сейчас младенец, то — если мы с ним будем говорить на “одном языке” — это будет своего рода мой дом. Обнять душой другую душу — вот что значит для меня дом, и тогда можно скитаться, ночевать каждый раз в новом месте, но не быть бездомным.
— В согласии ли ты с самой собой?
— Да — вынужденно. Бунтовала. Но бунтовать надо перед кем-то. Без публики это скучно. Так как у меня не осталось публики, которой можно рассказать: со мной вот такое-то творится, — я решила многие свои штепсели просто вынуть из розетки. Стихнуть, замереть, жить правильно, спокойно, как все. Некоторый покой я нашла в вере.
— Ты верующий человек?…
— В вере не религиозной. Я могу молиться в ванной комнате, как и в самом красивом соборе. Но я благодарю Бога, что он мне дал тех людей, которых сейчас уже нет, и я не ропщу.
“Если б не живопись — меня бы не спасла ни семья, ни красивая страна”
Руслан Галазов родился во Владикавказе. В 1991 году переехал в Испанию, живет в Эскориале, недалеко от Мадрида.
— Что значило для 50-летнего человека переехать — вместе с женой и четырьмя детьми, старшему из которых 13 лет, — в другую страну?
— Все надо было начинать с нуля, как если бы мы вдруг оказались на другой планете… За все эти годы лучшая работа, которая у меня была, — ночной сторож, с собакой. Но это недолго длилось. А вообще, претерпевали трудности, иногда буквально нечего было есть. Нам очень помогли некоторые друзья-испанцы…
— Вы испытываете ностальгию?
— Вам и самой совершенно ясно, что эмиграция — это экстремальная ситуация. Там осталось все — язык, друзья, привычки, детство. Я ведь, можно сказать, Homo soveticus. Я написал цикл юмористических рассказов о ностальгии. Стонали много, стонали гениально — Набоков, Газданов (мой земляк, кстати), а что толку стонать… Мой герой больше подсмеивается над собой, например, над своей “кулинарной” ностальгией: “Ах бы нашу селедочку сейчас под водочку, или грибочки, или ту самую очередь за дефицитом, где можно потолкаться, услышать новости…”
— У вас есть возможность издать эту рукопись?
— Может быть, в Осетии… В этом плане всегда были трудности — и не только у меня, конечно. В Осетии в начале 80-х у меня вышли две книжки рассказов, но издать всегда было трудно — в издательствах говорили: у нас в плане сейчас Мустай Карим (я шел по разделу национальной прозы, хотя и писал по-русски) или: нет бумаги (это в стране-то лесов!). А здесь другая проблема — надо искать переводчика, платить ему.
— Да, если подумать, не такая уж это и абсурдная ситуация: жить и писать в одной стране, a печататься — в другой. Абсурдной она была при “железном занавесе”.
— Беда в том, что я уже не очень хорошо представляю, что за жизнь в России. И в то же время не могу принять на себя эту колоссальную ответственность — писать об Испании. Я не очень знаю ее историю, культуру, я не пережил того, что пережили испанцы. Могу написать что-нибудь “не в ту степь”. Поэтому я пишу бытовые вещи, зарисовки. Потом, если ты живешь у себя на родине и пишешь о своем — ты будешь там прощен или наказан, и это естественно. А здесь ты всегда подспудно помнишь, что тебя здесь приняли, хотя никто не звал… то есть звал, но не жить, а погостить. Вот если б я вернулся в Россию, то мог бы написать серьезную вещь — судя по тому, что я там видел.
— Когда вы были в России в последний раз?
— В прошлом году, впервые после долгого перерыва.
— И как вам показалось?
— Совершенно другая страна. Раньше выходил на Горького (теперь Тверская) — через каждые сто шагов встречал друга, гуляли, знакомились с красивыми девушками, пили в баре Дома журналистов, ЦДЛ. Теперь зашел в бар Домжура — обстановка какая-то казенная, цены бешеные, лица настороженные.
— Ну, это нормальное впечатление человека, который немного отстал от жизни…
— Да, наверняка. И все же заметно, что каждый держится сейчас как-то особняком, каждый озабочен своим.
— Раньше была всеобщая беззаботность.
— Очень правильно сказано! А сейчас озабоченность — каждого в отдельности.
— Мне бы хотелось спросить, как случилось, что здесь, в Испании, вы превратились в профессионального художника…
— Однажды я увидел: на мусорке свалены двери — обычные, штук десять. Я забрал их, распилил на форматы, купил акриловые краски, малярные кисти (потому что они дешевле) и начал рисовать. А потом как-то выгуливаю свою дворняжку, и она познакомилась с колли, а я, соответственно, — с ее хозяином. И оказалось, что он художник и даже работал вместе с Дали. Я привел его посмотреть мои двери. Ему понравилось. Он подтолкнул меня устроить первую выставку. И пошло — первый дом культуры, второй дом культуры, все в пригородах Мадрида. Потом выставился в Мадриде, в одной галерее. За то, чтоб выставиться, там надо было заплатить приличную сумму, но у меня взяли картинами. Потом я там еще не раз выставлялся, и во многих других местах. Большой успех был в Финляндии. Финны купили 14 картин.
— А в России выставляться не пытались?
— В Москве современная живопись мощная. И в Осетии тоже очень хорошие есть художники… Мне было бы интересно выставиться там. Сейчас нет, как вы сказали, “железного занавеса” (сейчас — из бархата), поэтому, в принципе, — возможно… Я зашел в Институт Сервантеса в Москве и сказал: “Поскольку уж я испанский гражданин, то почему бы вам меня не выставить?” Работы им понравились, но они сказали, что пока у них в плане — “великие”.
— “…A вы пока работайте над величиной”.
— Примерно так.
— А у вас есть своя студия?
— Нет. На прежней квартире у нас был маленький салон, а сейчас… У нас в квартире четыре кошки и щенок — их подобрала на улице младшая дочь, сострадательная ко всему живому; жена моя — пианистка, работает в музыкальной школе; трое из детей — музыканты (только старший сын — спортсмен): фоно, гобой, кларнет. И я там же в углу примощусь и пишу. В тесноте, да не в обиде.
В ресторан ВТО он входил через окно
Николай — хозяин бара “У Николая” в Мадриде.
В балет его привел испуг. Однажды в деревне дети играли в стоге сена, и вдруг к ним подскакал страшный всадник с бородой. Подскакал, и все, — слова плохого не сказал. Но впечатлительного горожанина Колю пронзил какой-то чисто визуальный ужас. Ночью он не спал, начался жар. Врач посоветовал излишнюю впечатлительность притуплять спортом. Коля, вообще-то, горожанином был липовым — он жил в поселке шахты “Юнком”. Из “спорта” там была только секция бокса и балетный кружок. Родители посчитали, что 8-летнему ребенку больше подходит второе… А уже в 10 лет он вполне самостоятельно “квартирует” в городе Донецке у одной пожилой еврейки, учась в тамошней хореографической школе. Только спустя некоторое время родители тоже перебрались в Донецк. Чтоб закончить с темой “малой родины”, добавим, что много лет спустя в Мадриде он познакомится с одной скрипачкой, которая тоже родилась на шахте “Юнком” — вот какая кузница талантов! Они даже не поверили друг другу, пришлось демонстрировать паспорта.
В Ленинградское хореографическое училище его не взяли: мол, не вышел ростом. А вот под стандарт училища киевского — подошел. Впрочем, никакого комплекса у него не было и нет — ведь и знаменитый Михаил Барышников лишь чуть-чуть его повыше. Работал в Душанбинском театре оперы и балета (сейчас это в чужом азиатском государстве Таджикистан). Его амплуа — гротесковые роли: шут, пан, молодой шалопай. Танцует в “Лебедином озере”, в “Жизели”, в “Дон Кихоте”… А! Вот и Испанией повеяло… Потом и еще был “знак”: когда он уже работал в Москве, в ансамбле эстрадного танца “Сувенир” (некогда известном, а ныне захиревшем), поставили они балет “Герника” — с огромным слайдом знаменитой пикассовской картины на заднике сцены.
В судьбу Николай верит. Тут ему недавно гадалка (нет, не цыганка — украинка) нагадала, что он разбогатеет, но попозже и в другом месте. Николай исполнился оптимизма. И то, что в другом месте, — его не тревожит. Он готов к перемене мест. К этому он давно привык. За 17 лет работы с “Сувениром” он съездил на гастроли в 20 стран. В Испании тогда, правда, не был, но зато посетил Афганистан, где сам король Мохаммед Дауд (дело было еще до войны), “лысый такой”, лично ему руку жал; Сирию, где они давали концерт для команды большого советского корабля, привезшего туда оружие; Ирак, когда там только что пришел к власти Саддам Хусейн, — Николай там даже в Музей революции сходил на экскурсию.
Но, признаться, Музей революции интересовал его не в самую первую очередь. Больше его интересовали такие бумажки — “сертификаты” назывались, — которые артисты получали за заграничные гастроли (вернее, должны были менять на них заработанную валюту) и отоваривали в магазинах “Березка”. На цифры память у Николая феноменальная: за две недели в Ираке получил 50 “сертификатов” — на 18 купил ондатровую шапку отцу, на 7,50 — моднючие джинсы “Вранглер”. У “Березок” толпились “ломщики” — перекупщики “сертификатов”, назывались они так, потому что при подсчете купюр ловко, как фокусники, заламывали их за пальцы, чтоб облапошивать клиентов. Актерский же люд пополнял свой бюджет “челночными” операциями в мелком масштабе — купить за кордоном модный тогда болоньевый плащ за доллар, а на родине продать за 80 рублей.
Дома платили по семи рублей с полтиной за концертную программу, причем независимо, в одном ты номере участвуешь или в восьми. Норма была 15 концертов в месяц. На этих сборных концертах — то ко Дню милиции, то ко Дню строителя — с кем только не пересекались: Лещенко, Кио, “Машина времени”, Винокур, Хазанов — еще даже и не известный никому совсем…
А со скольким народом перезнакомился он в ресторане ВТО (Всероссийского театрального общества), где гуляла вся театральная Москва! Сколько киевских котлет скушал там за двадцать лет! А простых котлет! Там он хулиганил и дрался — с особой нежностью вспоминает нынешний Николай драку с “Сашей” Абдуловым. Там попривык к “голубому” миру (спустя годы в ресторан возле площади Колумба в Мадриде, где он работал по ночам, приходили в четыре утра оголодавшие травести из окрестных кабачков, и он по-братски жарил им киевские котлеты). А входил в ресторан ВТО через окно, потому что вахтерша Софа его невзлюбила и, под предлогом его нечленства в ВТО, через дверь не пропускала. Тогда девочки-поварихи (а с девочками у него всегда ладилось) открывали ему подвальное окошко, и через кухню он проникал в зал — к последующему неприятному удивлению Софы.
Но это все — так, гарнир. Главное блюдо, конечно, называлось “любимая работа”. Работа была не из легких: по сцене Кремлевского дворца съездов из одного конца в другой просто пробежать — и то устанешь, а тут еще что-то “изображать” надо, весело объясняет Николай. 20 лет профессионального стажа давали право на пенсию (как у музыкантов-духовиков, как у шахтеров — Николай очень в курсе, ведь его отец был шахтером). И он вышел на “заслуженный отдых”.
В Испанию переселился как-то постепенно на рубеже 80—90-х. Его жена Наташа, тоже балерина, работала здесь по контракту в балете шоу-театра. Молодой пенсионер приехал в Испанию. С работой оказалось очень трудно, работал ночью в том самом ресторане у площади Колумба, потом по счастливой случайности устроился поваром в русский ресторан “Козак”. Несмотря на любовь к производству и потреблению киевских котлет, бывший танцовщик чувствовал себя не совсем в своей тарелке. Они с Наташей совсем было решили вернуться домой, и вдруг — август 91-го. “Куда ты собрался?” — удивлялись коллеги из “Козака”, указывая на экран телевизора, по которому разъезжал танк. Остались. Пытался заниматься бизнесом, торговлей с Россией — удачи не поимел. После 23 лет танца сунуться в бизнес — как на Луне высадиться. “А вот у моих друзей — бывших фарцовщиков — быстро дело пошло”, — вздыхает он. “Может, если б я тогда уехал в Россию, — говорит, — то и попал бы в струю. Ведь тогда за ящик водки скважины покупали”. “Либо попал бы в струю, либо убили бы”, — уточняет.
Немножко давал уроки балета в школе знаменитой Кармен Роча. Естественно, они с Наташей думали “в этом направлении”. Но внедриться в этот мир представляется очень сложным: во-первых, здесь и своих много, во-вторых, все заполонили кубинцы (с ленинградским же хореографическим училищем за плечами), в-третьих, российская и западная школы все-таки, на его взгляд, очень разные, и между ними случаются трения. Наташе помог Александр Клейменов — тренер испанской женской сборной по ватерполо. По его рекомендации ее приняли преподавателем аэробики в спортивный клуб “Каноэ”, где он сам работает. Но все равно Наташе приходится львиную долю своего времени проводить за стойкой бара “У Николая”.
Нынче у Николая новая роль — хозяин бара. Он играет ее с вдохновением: то носится с оригинальным рецептом ребрышек, то гордо демонстрирует какую-то небывалую водку, то беседует по душам с очередным посетителем — будь то пожилая благообразная сеньора из соседнего дома, или подвыпивший соотечественник, или одинокий негр, или болтливый латиноамериканец. Заглядывала к нему и “русская мафия” в составе нескольких грузин и одного украинца, просила платить “хотя бы немножко”. Он, хотя и человек с юмором, таких “шуток” понимать не пожелал и недрогнувшей рукой набрал номер полиции (сейчас эти люди в тюрьме, ожидается суд). И однако иногда заметна в нем некая рассеянность, заметно, что думает он о баре немножко по касательной и хочется ему чего-то еще. Но, как он сам признается, жил он всегда “серьезно и несерьезно, уехал-приехал, женился-развелся, и только теперь начал задумываться”. Наверное, потому что иногда у него в баре можно увидеть уплетающим борщ пятилетнего общительного мальчика с русой челочкой на глазах — сына Гришу.
“Хочу играть фламенко, как настоящий испанский цыган…”
Алексей Марченков, 25 лет, родился в Брянске. Год назад приехал в Мадрид.
— Надеюсь, я не наговорю тебе лишних вещей…
— Каких? В профессиональном плане — чтоб не выдать секретов конкурентам?
— Нет, нет, совсем не то… В плане — что на что променял. Потому что я приехал с желанием жить здесь. Даже не просто с желанием — с мечтой. Первый раз я попал в Испанию в 15 лет, от училища — как лучший гитарист, как бы “для обмена опытом”. Для меня это был просто шок — увидеть Испанию, увидеть всю эту жизнь, увидеть испанских гитаристов своими собственными глазами. Я попал тогда на концерт фламенко, не помню, кто играл, но — костюм с иголочки, лакированные туфли, длинные волосы… Здесь люди понимают музыку, понимают, что ты делаешь.
— Но ведь считается, что в России народ тоже довольно образован музыкально…
— У нас людей, понимающих классическую музыку, очень мало.
— Мало?
— Мало. По крайней мере, среди молодежи. У нас в Москве, например, ты что думаешь — много молодежи, которая “тащится” от классической музыки?
— То есть ты хочешь сказать, что музыкальная культура в Испании выше, чем в России?
— Я хочу сказать, что здесь люди чувствуют себя намного раскованнее, чем в России. Там у людей много комплексов, в том числе в сфере музыки: многие не знают и не понимают классической музыки и — не хотят понять, как бы отстраняют ее от себя и больше к ней не прикасаются, и, в принципе, для них она уже закрыта. Посмотри даже на поведение русских на какой-нибудь вечеринке: музыканты играют — сразу “Мурку” давай! О чем можно говорить? Особенно досадно, когда видишь этих людей, у которых недавно появилось много денег, а уровень… лучше промолчим.
— Ну, “новые русские” — не показатель. Про них даже анекдоты в этом плане ходят. Но у нас, например, в городе на хорошем классическом концерте зал филармонии всегда полон.
— Да! Но при этом возьми Московскую консерваторию, зал Чайковского. На реставрацию денег нет. Московская консерватория разваливается, а считается одной из лучших в мире. Роскошные музыканты, да, но при этом — какое отношение, какая зарплата! Все это давит, все это такой пресс для людей, для музыкантов.
— Но все же, ты видишь разницу в восприятии музыки, твоей конкретно музыки, публикой испанской и публикой русской?
— Огромнейшая разница в отношении классической гитары. Здесь ее знают, понимают, воспринимают как должное. Например, в Московской консерватории гитары вообще нет, а в Мадридской она — на первом месте. А у нас в Гнесиных гитара преподавалась на факультете русских народных инструментов. Представь себе — русский народный инструмент! И — какой контраст здесь! Здесь гитара идет на “ура”. Хотя, возможно, с другими инструментами дело обстоит иначе.
— И тебя не смущало, что ты едешь с гитарой в Испанию, как “в Тулу со своим самоваром”?
— Я, кстати, приехал в Испанию даже без гитары. Дело было так: я хорошо поработал и решил съездить в отпуск в Голландию (давно там не был). А потом заехал в Испанию. Своей гитары с собой не было: я в Москве по 10 часов в день занимался и, серьезно, решил отдохнуть. И пришел, наобум, в консерваторию на прослушивание к профессору Родриго. Он меня не взял: я совсем тогда не говорил по-испански, и потом, не играя месяц, потерял форму. Но он сказал, что возьмет меня на следующий год, и при этом разрешил приходить к нему раз в месяц для занятий. Такой вот фавор для меня, бесплатно. И сейчас у меня в октябре будет как бы экзамен, но, в принципе, можно сказать, я уже в консерватории. Это будет как аспирантура. Мне она даст возможность получить диплом, потому что для испанцев русский диплом ничего не значит. А мне он очень нужен здесь для педагогической деятельности. А отвечая на твой вопрос — хороших гитаристов мало везде, даже и в Испании.
— В целом, судьба российского музыканта, приезжающего в Испанию, — удачна?
— Не знаю, я думаю, что можно всего добиться и в любом месте, если сильно хотеть. Просто здесь больше возможностей, здесь все реальнее, чем в Москве сейчас. На меня здесь все как бы с неба валится. Я сам-то сюда с неба свалился. Сейчас работаю в нескольких интересных проектах. В Москве все было по-другому, намного проблематичнее. Здесь я действительно занимаюсь своим делом — музыкой, а в Москве иногда приходилось из музыканта в бизнесмена превращаться. Продать-перепродать, только товар — музыка, а так то же самое. А мне надо играть, мне нужна сцена.
— Я так поняла, что отношения среди российских музыкантов, живущих в Испании, хорошие?
— Да, очень хорошие. Все друг другу помогают.
— Тебе нравится видеть среди публики русские лица?
— Без разницы. Мне приятно видеть все лица. Музыка интернациональна, чем и хороша.
— Тебе далеко еще до Пако де Лусии?
— Какой скромный вопрос! Да, далеко, потому что у него свой остров и столько шале!
— Нет, серьезно, тебе еще много чему осталось учиться в Испании или ты бы мог этому и в России научиться?
— Я здесь, кроме всего прочего, еще для того, чтоб научиться играть фламенко. В России его никогда не научишься играть. Сейчас я беру уроки у одного фламенкиста, которому 75 лет и который, кстати, как раз преподавал Пако де Лусии. Я приехал сюда не просто провести время, а чего-то добиться, и именно в своей профессии. Я не приезжал сюда просто зарабатывать деньги, как, к сожалению, многие люди, которые приезжают от безвыходной экономической ситуации. Я хочу научиться играть фламенко, как настоящий испанский цыган. Ведь в этом такой кайф для гитариста!
— Тебе нравятся испанские девушки?
— В каждой стране есть красивые девушки, но у меня есть девушка русская. И сейчас она со мной.
— Ну, ты счастливый человек.
— Можно сказать, да. И, слава богу, она с пониманием отнеслась к этой моей идее остаться в Испании — идее немного безбашенной. Потому что приехал сюда я, вообще не зная никого. И вот — выжил, сижу рядом с тобой, играю концерты.
О любви
“Я начала бредить Испанией с пятнадцати лет…”
Дина — мадридский старожил.
— Динка, в каком году ты приехала в Мадрид?
— В 1988 году — одна из первых, кто смог приехать благодаря только что вышедшему тогда указу Горбачева, который разрешал выезд за границу не только по приглашению родственников, но и друзей.
— Ты жила в Риге. То есть для “нормального” русского человека из глубинки уже была как бы полуиностранка.
— Не обижай! Наша семья, как большинство русских в Латвии (думаю, и в других республиках), жила как-то больше Россией — российскими новостями, российским телевидением. Да и нам напоминали время от времени, что мы не дома.
— Как случилось, что ты приехала в Испанию?
— Я начала бредить Испанией с 15 лет. Слушала испанские песни, учила язык. Должно было пройти 20 лет с того момента, как Испания запала в мою душу, до того, как я оказалась здесь… Познакомилась с испанцем, с Рикардо… Конечно, Испания меня тянула, но не до такой степени, чтобы я захотела остаться здесь. Такого поступка я бы, конечно, не совершила. Если б не Рикардо.
— Как вы познакомились?
— В Москве, на Всемирном фестивале молодёжи в 1985 году. Казалось бы, цепь случайностей. Но… если что-то очень тебя тянет, — это уже не случайность. Не буду вдаваться в подробности: Москва-то была во время фестиваля закрыта, но я прорвалась. А Рикардо приехал туда с ребятами. Вот там-то я их и нашла. В парке Горького, случайно. Мы с ним поговорили тогда минут пятнадцать, но он меня очаровал, в том смысле, что я слушала его, открыв рот. Потом мы переписывались три года. Потом я вырвалась в Испанию, потому что в России нас не очень-то хотели бракосочетать.
— Ну-ка, интересно, расскажи подробнее.
— Нам объяснили, что нужно подать заявление, затем он должен уехать в Испанию, а через два месяца снова вернуться и заключить брак. Но у Рикардо не было ни времени, ни денег на еще одну поездку. Ринулись в Москву — глухо. Он у меня был тогда идеалистом, а тут познал нашу действительность. Он же даже хотел остаться в России, в Сибирь поехать, там своими руками дом построить. Можешь себе представить, какой идеалист… В одном ЗАГСе мне попалась хорошая латышка, она мне посоветовала вырваться в Испанию, и там, мол, нас без проблем зарегистрируют. Но, знаешь, по тем временам вырваться в Испанию… И тут подоспел указ горбачевский, который открывал границы.
— Вопрос, проблемный для всех женщин: Рикардо готов был жениться?
— Мы были влюблены, витали в облаках. Когда он собрался приехать, я ему написала, что это хорошая возможность, чтоб зарегистрировать брак. Знаешь, что он мне ответил? “Я скорее себе пулю пущу в лоб, чем женюсь”. Оказалось, что он был ярым противником официального брака. Мне это было такой оплеухой. Потом он понял, что иного выхода у нас нет. И приложил все усилия, но, как я уже сказала, в тот его приезд у нас ничего не вышло. Потом я поехала в Испанию как туристка. Зарегистрировались. Осталась.
— Ты не пожалела, что сделала это?
— Одним словом не ответишь. Мне было очень сложно адаптироваться, даже мои знания языка оказались чисто теоретические. Мы с Рикардо через нашу переписку достигли взаимопонимания, и он меня морально поддерживал, но — до определенной степени. Я долгие годы бредила нашими пейзажами. Они у меня просто перед глазами стояли. И экономически нам было жутко трудно.
— А сбежать обратно тебе никогда не хотелось?
— Если б Рикардо был другим человеком, если б я в нем своей духовной опоры не нашла, я бы сбежала, естественно. Я из-за болезни сердца не жила юность, как живут другие, многие свои желания долго не могла реализовать. И когда я лучше себя чувствовала, я как бы наверстывать старалась. Все эти мачистские идеи насчет старых дев меня не слишком волновали. Я замуж вышла в 35 лет, но зато, как говорится, удачно. С другой стороны, в Риге у меня все шло хуже и хуже, эмансипироваться в моем положении было просто невозможно: работала на полставки, жила с родителями.
— Я подозреваю, что если ты уезжаешь из своей страны, то раздвоение личности остается на всю жизнь.
— Наверное, ты думаешь сейчас о себе. Но ты забываешь, что я-то жила в Латвии, и она была как бы моей и не моей. Вскоре после того, как я уехала, там начали разворачиваться известные события. Я оказалась без гражданства. Я просила российское гражданство, но поскольку в России я никогда не жила, российское гражданство мне не могли дать так просто, мне нужно было писать прошение лично Ельцину, и это меня взбесило: я свое родное гражданство должна вымаливать у господина Ельцина… Мне говорили, что с испанским гражданством у меня будет меньше проблем с работой, а главное — я могу свободно ездить в Латвию (с российским нужно было бы делать приглашение). И стала я испанкой. Хотя у моей мамы бывают наскоки на меня: “иностранка”, “чужестранка”. Сама она в Латвии тоже оказалась лицом без гражданства (там говорят — “негр”, “не гражданин”), а потом попросила российское гражданство и даже наконец решилась вернуться в Россию. Отец к тому времени умер… Сейчас моя мама живет на своей родине, в Тверской области. Я бы хотела, чтоб она наконец жила так, как хочет.
— Ты много общаешься с соотечественниками?
— Поначалу я их искала. Но мои попытки установить контакты с ними потерпели крах. Я наткнулась на стену. Сейчас появилось больше наших. Иногда я с ними общаюсь. Многим я рада бы помочь, но — чем? Хотя и просто поговорить иногда важно.
— А среди испанцев у тебя есть близкие друзья?
— Да, есть друзья, которым я могу позвонить, когда мне это необходимо. Это мой спасательный круг.
“Я провёл параллели”
Андрей по прозвищу Батон, из города Хмельницкий, 30 лет, живёт в Барселоне полтора года.
— Почему ты приехал в Испанию?
— Какой-то миф существовал вокруг Испании — что это интересная, чудесная страна…
— Ты поехал за границу по проторенным путям, со всей толпой “трудовых мигрантов”?
— Нет, сам по себе. Первая моя поездка за границу была неудачной — я нелегально переходил границу с Польшей и Германией, шатался по Франции, поступал во французский иностранный легион, потом оттуда ушел, подался в Англию, в Англии сидел в тюрьме…
— ???
— За то, что нелегально там находился. Целый год сидел. Потом вернулся домой на Украину и решил, что опять уеду. И уехал в Италию, а оттуда — в Испанию.
— То есть ты по духу типичный авантюрист. А по профессии ты кто?
— Я поступил когда-то в педагогический институт, изучал русскую, украинскую, немецкую филологию. Меня оттуда выгнали за выступления всевозможные…
— За плохое поведение?
— За плохое поведение… Еще я закончил художественную школу. Ну, и как все наши — умею много чего делать… Кстати! Еще я фрезеровщик. Закончил профтехучилище. Я вообще очень-очень много учился.
— Нашел ты в Испании то, что искал? Соответствует ли она “мифу”?
— Я нахожусь в Каталонии, это не совсем Испания, но в целом это то, что я себе представлял. Конечно, есть черты, которые мне не очень нравятся…
— А что именно, интересно?
— Есть такое хорошее слово — “ignorancia”…
— То есть, не все такие ученые, как ты?
— Нет, дело не в этом. Людей интересует — но это не только в Испании, это во всем мире, я уже понял — людей интересует колбаса. Наличие колбасы в холодильнике. Поэтому все вертится вокруг этой колбасы. Это ужасно, конечно. С другой стороны, все же у людей здесь есть любопытство…
— Расскажи, пожалуйста, о своей жене. Где ты с ней познакомился?
— Здесь, в Барселоне.
— Как-то быстро все у тебя получилось.
— Да, очень быстро. Пошел на концерт одной румынской группы. Они играют традиционную румынскую музыку — очень зажигательно. Я начал безумно танцевать. И тут в один прекрасный момент появилась персона, которая танцевала так же по-сумасшедшему, как и я. И мы начали выдавать такие “па” — дальше некуда. Мы познакомились, и вдруг… оказалось, что она знает русский. Учила в университете: ей хотелось чего-то странного. И как-то… не знаю. Какая-то искра прошла между нами. У нас все совпало. И буквально через полмесяца мы решили, что должны жить вместе. Мы просто почувствовали, что счастливы.
— Твоя жена — каталонка?
— Ее история очень странная. Она родилась в Аргентине у каталонских родителей, потом они эмигрировали в Соединенные Штаты, и потом она вернулась сюда. И у нее была всегда тяга к родине — к неизвестной родине. У нас как-то это пересеклось — странная любовь к Каталонии.
— В чем для тебя разница между каталонцами и испанцами?
— В темпераменте. Испанцы — более крикливые, шумные, подвижные, каталонцы более холодные — но это только внешняя сторона их характера. На самом деле они очень тонкие. Они поэтичны. Их внешняя холодность — иллюзия.
— Ты учишь каталонский язык?
— Да, мне доставляет удовольствие. Ты знаешь, это готический язык — как собор — массивный, тяжелый и в то же время летящий вверх.
— Чем ты занимаешься здесь, какие планы строишь?
— Попытаться ассимилироваться. Почувствовать этот народ, его боль, радость. Почувствовать по большому счету. Я работаю садовником на горе Тибидабо. Каждый день вижу сверху Барселону и радуюсь этому. Это банально, но я люблю этот город. Планы — самообразование.
— В твоей любви к Каталонии сколько процентов любви к жене, Каталине?
— Любовь к Каталонии возникла раньше. Когда я познакомился с Каталиной, я ведь уже полгода здесь жил. А любовь эта появилась, может быть, потому что я провел какие-то параллели. Может, глупо звучит, но для меня история Каталонии похожа на историю Украины, моей родины. Каталонцев вечно ущемляли и притесняли, как Украину, — это не камень в огород России, это просто факт. Мне вообще интересны маленькие общности людей, их языки. И будет жалко, если каталонцы, имея такую глубочайшую культуру и такой древний язык, растворятся, потеряют свое лицо. Осознание этого уже потом ко мне пришло. И, конечно, моя жена сыграла в этом свою роль.
Моя первая зима в солнечной Испании
Своей собеседнице я задала лишь один вопрос: “Как тебе понравилась зима в Испании?” А на вопрос отвечает бывшая верхнепышминка и новоявленная барселонка Валерия.
Первое сильное впечатление — отсутствие в квартире батарей. Это меня потрясло. Я впервые столкнулась со всей этой электрической и газовой рухлядью, которой здесь отапливаются дома. У меня была с собой на всякий случай пара свитеров. Я эту пару не снимаю.
Вначале шли дожди. Обои набухают, одежду не просушишь. Ночью спишь и чувствуешь: волосы сырые. На улицу выплываешь, как в аквариум — полное впечатление. В конце ноября неожиданно пошел снег. У нас это процесс: снежинки падают, кружатся. А здесь — полетели хлопья, как плевки. Такие блямбы — вжиг-вжиг. Все как оплеванные. Мокрый снег. Давид, муж, — на улицу: хочу почувствовать снег на лице. А снег уже хлопьями валит. Национальная катастрофа. Говорят, лет десять в Барселоне такого не было. Дороги занесло. Движение встало. Светофоры не работают. У нас светофоры адаптировались, выживают как-то. Я вышла в девять вечера с работы, и мы пошли пешком через парк Гуэль. Обычно здесь темно, а сейчас светло от снега. Звезды сияют. Полное впечатление, что ты в России. Иногда только какой-нибудь кактус в полуцвету попадется.
У нас в России дома зимой теплее, уютнее, приспособленнее. Здесь у многих вода замерзла в трубах: все трубы открыты, проведены через патио. В квартире ветер. Мы вспомнили, как дома мама с папой затыкали окна поролоном. Все обыскали и в конце концов нашли такие поролоновые полосы в одной старой лавке. Уже были на грани того, чтоб бумажные ленты мылом намыливать. И повсюду с печкой. На кухню идешь — волочешь за собой печку, хочешь ванну принять — туда ее тащишь.
Меня умилило, что уже в конце октября повесили новогодние огни. Еще травка зеленеет — а уже “С Рождеством!”. Тут все ругаются: коммерция, говорят, стимулирование покупательной способности. Но если денег нет, то и стимулировать нечего: идешь и наслаждаешься ощущением праздника. Я по базарчикам ходила, чтоб почувствовать атмосферу. У нас все это происходит под хруст снега: все время шаги фоном. А здесь под шорох листьев, под хлюпанье. Я смотрела: сколько красивых и ненужных вещей. Зачем это покупать, если можно самим сделать. В России вырезать снежинки из салфетки, разрисовать окно — элементарно.
Когда пошли покупать елку, оказалось, уже не осталось. Давид меня утешает, говорит: давай нарисуем на стене, повесим гирлянду. А у каждого бара, аптеки, магазина стоит елка. И мы сперли одну. Это было уже 31-го. Надо было видеть: впереди бежит Давид с елкой на плече по Барселоне под дождичком, а мы с сестрой сзади, чтоб успеть к 12 часам. Содрали пошлые бантики, повесили гирлянду. И сразу наступила эйфория. Мы до этого целый день лепили пельмени. Не оказалось скалки, катали бутылкой из-под вина. Сочни получились рахитичные, в стиле Дали. Давид сказал: купи винограду. Я купила лучшее, что нашла: каждая ягода со сливу. Оказалось, чтобы есть с боем часов. Давид предупредил: лучше жевать; если просто засовывать в рот, рот рано или поздно порвется. Со мной на третьей ягоде случилась истерика от смеха.
У нас (или это у меня семья такая сумасшедшая?) в Новый год — балы, маскарады. Здесь я этого не видела. Я понимаю: народ совершенно выбивается из сил в поисках подарков: это ж сколько супермаркетов надо обойти. И еще я настаиваю: Новый год должен быть со снегом! И вообще у нас зима — это долгий процесс, в него надо вчувствоваться. И холод другой — как бы естественней.
Илья & Марта
Марта и Илья держат русскую книжную лавку в Барселоне.
Вопрос: Илья, что ты, собственно, делаешь в Испании? Почему ты здесь, а не в России, где ты должен быть по рождению?
Илья: М-м… Глобальный вопрос. Я немножко увлекаюсь буддизмом и в связи с этим считаю, что иногда природа делает ошибки. С тех пор, как я начал осознавать себя личностью, у меня стала просыпаться какая-то старая память: я ощущал себя не на своем месте, поэтому я искал себя в разных других странах. То есть я не считаю, что я должен был родиться в России, — может быть, в России, но не в той, какая сейчас. Поэтому я не там.
В: А исторически тебе какая-то другая Россия ближе?
И: Я не считаю, что то, что там сейчас происходит, — это является Россией. Мне ближе то, что было раньше.
В: И Испания — это “твоя” страна?
И: Да. Я здесь ощущаю себя как в своей стране. Более того… Здесь, в Испании, есть люди, у которых, грубо говоря, появляется гусиная кожа, когда они слышат “Цыганочку”… У меня всегда появлялась гусиная кожа, когда я слышал фламенко, в шести-семилетнем возрасте. Вполне вероятно, что в каких-то моих прошлых воплощениях я жил в Испании.
В: Марта, a ты почему говоришь по-русски так хорошо?
Марта: Потому что у меня муж русский. А серьезно, у меня симпатия ко всему русскому с детства. Я родилась, когда Франко еще жил, но не помню, как он умер, потому что была очень маленькая. И мне рассказывали, что раньше были люди, которые верили в другое общество, в некапиталистический мир, и мне сразу все это понравилось, и сразу возник интерес к России, где люди живут по-другому, и к русской музыке, к искусству. Потом решила учить русский, чтоб туда поехать и знать лучше страну.
В: Ты, значит, была в России?
М: Да, и мне понравилось очень. Я жила в сорока пяти километрах от Питера, в деревне.
В: И вы с Ильей в Питере познакомились?
М: Да, на концерте группы “Колибри”.
В: А кто ты по образованию?
М: Ветеринар.
И: К тому же она вегетарианец.
В: Илья, а у тебя какое образование?
И: Океанолог. Очень редкая и нужная специальность!
В: И это тоже было “не твое”?
И: Нет, это мое. Я до сих пор мечтаю работать по специальности, и я очень горжусь ею. Я специальность для себя тоже долго искал. Вначале год учился на факультете космонавтики в Москве. Потом год на факультете транспорта и автомобилестроения. И потом только поступил на факультет океанологии. Так постепенно спускался из космоса под воду. Но, к сожалению, я не поработал по специальности, потому что это был не самый удачный год выпуска — 96-й. В профессии оставались только одни фанатики. У меня есть друзья, которые работают по специальности: например, в Институте Арктики и Антарктики. Они вынуждены работать ночью — где-то там сторожем или охранником. Институт — это как клуб по интересам: хочешь — ходи, не хочешь — не ходи, потому что зарплаты все равно нет. А я просто хотел, чтоб у меня были какие-то средства — чтоб посмотреть мир… По крайней мере, если б сохранялись те экспедиции, которые были раньше… Но я до сих пор мечтаю работать по специальности. Еще не все потеряно. Потому что у меня есть диплом, который здесь можно легализовать.
В: А идея книжного магазина кому из вас пришла в голову?
И: Мне. Здесь тоже было особое стечение обстоятельств. Во-первых, я не люблю работать, когда у меня есть шеф. Это всегда на меня очень давит, я предпочитаю зарабатывать на порядок меньше, но чтоб это было что-то мое. Все эти западные ценности — перспективы, карьеры — мне не важны, для меня главное — чтоб было время для себя. Во-вторых, мы обнаружили, что здесь уже довольно много русских, а русские — читающая нация, этого не отнять. Мы не хотели ни у кого занимать денег, поэтому это было скромное предприятие: начинали с книжек, которые я просто привез в сумке.
В: На каком языке вы говорите между собой?
И: Стараемся говорить по-испански, но часто переходим на русский.
М: Потому что он больше разговаривает, я больше слушаю.
В: Марта, ты сейчас знаешь много русских людей, которые здесь живут. Это немножко особые люди, иммигранты. Тебе с ними интересно общаться?
М: Это трудный вопрос…
И: Мы говорим об этом практически каждый вечер…
М: Есть очень интересные русские личности здесь, но есть масса людей, которые меня не очень интересуют. Меня тянет общаться с испанцами, потому что я ощущаю себя в России, не в Испании. После девяти, когда закрывается магазин, мне надо общаться с испанцами.
И: Есть такая старая пословица, что ложка дегтя портит бочку меда… Девять человек приходит, с которыми приятно общаться и даже иногда ощущаешь: история. Приходит человек, который был личным секретарем Андрея Сахарова или который работал в Большом театре, балерины, режиссеры, все что угодно, — это твоя страна, это эпоха… И после этих девяти приходит один, который себе позволяет высказывания типа “Этот дурацкий язык” или “Этот цыганский язык, я не хочу учить этот цыганский язык”, то есть какой-то такой русский шовинизм, когда люди просто оправдывают свою тупость и свое нежелание приобщиться к другой культуре и вспоминают те моменты, которым нас учили в детстве: что мы чем-то там лучше, чем-то там круче. И тяжелые для нас дни — это воскресенье и понедельник, когда часть публики — и от этого никуда не денешься — приходит сюда с бодуна. Это все очень неприятно наблюдать, и я понимаю Марту. Людям приходится говорить: вы находитесь в Испании и ведите себя в соответствии с испанскими правилами.
В: А ты как себя среди испанцев чувствуешь?
И: У меня никогда не было никаких неприятных моментов. Я с первого дня, когда сюда приехал и еще не знал ни слова по-испански, заметил, что у них поразительно развит интернационализм.
В: Что ты называешь интернационализмом?
И: Это очень трудно сформулировать…
М: Я думаю, что здесь люди еще не относятся к иностранцам отрицательно, как в других странах Европы, где уже давно есть иммиграция и всех иностранцев считают за низший класс. Здесь, как в России, — еще не испорченные. Все бабушки в Питере, когда узнавали, что я испанка, очень хорошо ко мне относились.
И: В компании друзей все меня что-то пытались спросить по-английски, поговорить, а когда мы были в деревне у бабушки Марты, меня там так радостно встречали!
В: Марта, может быть, это пошлый вопрос, но не могу не спросить: чем-то отличаются русские мужчины от испанских или все это ерунда и нельзя обобщать?
М: Я думаю, что все это ерунда, потому что я, например, знаю русских жен, испанские мужья которых и пьют, и бьют их, — те же истории, которые рассказывают женщины в России. Знаю русскую женщину, которая убегала из своей страны от такого мужчины и здесь попала на то же самое.
Во льдах Испании
Андрей Никулин — инженер-океанограф. Живёт в Мадриде 10 лет.
— Почему ты приехал в Испанию, Андрей?
— По причине того, что женился на испанке. Женился в Петербурге, тогда еще Ленинграде, и сначала мы собирались жить в России, моя жена даже подала заявление в ОВИР (все делали большие круглые глаза). Но потом она решила, что будет рожать в Испании, с родителями рядом, а я, поскольку был в то время одержим фундаментальной наукой, очень не хотел куда-либо ехать, и некоторое время мы жили каждый в своей стране. А скоро я понял, что на зарплату старшего научного сотрудника я бы не смог прокормить семью, то есть жену-иностранку и только что родившуюся дочку. И пришло время выбирать — либо семья, либо продолжение исследований, причем в то время уже чаще и чаще возникал вопрос, нужны ли они кому-то и будут ли они когда-нибудь финансироваться. А тема моей диссертации была очень специфическая: “Прогноз колебаний уровня моря в Обской губе под влиянием ледяного покрова”…
— Для Испании самое то…
— Да, конечно, ледяной покров здесь мало кого волнует… Но многократно приезжая к своей невесте, а потом уже даже жене, я завел знакомства в Испанском океанографическом институте. И через два года после приезда у меня появилась возможность сотрудничать непосредственно, как здесь выражаются, с администрацией, то есть с государством. Они стали контрактировать мои услуги — программиста и одновременно океанографа.
— То есть сейчас ты занимаешься более или менее тем же, чем в России?
— Пришлось мне все-таки уйти от фундаментальной науки к более прикладным, повседневным вещам. Конечно, процесс “ломки” — перехода от чистых исследований, когда ты мог просто парить на крыльях, к вещам абсолютно прикладным — был не прост. Продолжался он года три, да и сейчас еще некоторое “покалывание” ощущаю при воспоминании о золотых днях мощного Советского Союза, а соответственно, больших вливаний в науку. Тем не менее жизнь берет свое, и то, чем я занимаюсь сейчас, мне даже начало нравиться. Радует то, что программы, которые я сейчас пишу, распространяются сразу на ряд стран — в том числе на Россию и Украину. Так что меня немножко греет, что частично мой труд возвращается обратно на родину.
— Останься ты в России — тоже, возможно, не смог бы продолжать сейчас заниматься фундаментальной наукой…
— Мне пришлось бы либо уезжать в США, либо перепрофилироваться. Приезжая в мой институт в Петербург, я четко вижу: мало кто из специалистов сейчас остался, почти все мои коллеги эмигрировали, а другие влачат очень жалкое существование. Но самое важное, что там было, — это круг единомышленников, целая научная школа. К сожалению, в Испании в моей области это абсолютно отсутствует.
— А почему? Вроде бы полуостров?
— Как всегда, все упирается прозаично в деньги. Я здесь за десять лет хотя и не так много правительств пережил, тем не менее уже знаю: всегда перед выборами кандидаты обещают повысить расходы на образование и культуру, но потом этого не делают. Так и последнее правительство то же самое обещало, но, судя по моим разговорам с университетскими преподавателями, со специалистами, расходы были увеличены точечно в каких-то военных областях, а в целом дотации оказались даже снижены. И когда разговариваешь здесь с людьми, занимающимися наукой, они — как это было и в России — просто советуют уезжать отсюда в Америку.
— А с российскими коллегами у тебя остаются чисто дружеские отношения или деловые тоже?
— В прошлом году мне удалось заказать разработку части программного обеспечения моим бывшим коллегам в Петербурге. Работа была выполнена на высочайшем уровне, и я буду пытаться идти по этому пути. В России еще остались очень хорошие кадры, делаются интересные программные продукты.
— Можешь ли ты сказать, что человеку с хорошим образованием, а значит, с работой не сложно интегрироваться в чужой стране?
— Поначалу мне было тяжело. По утрам первая мысль, которая возникала: где я и что я здесь делаю? Но все же я жил в собственной семье, что, конечно, очень сглаживало углы. Это длилось год или два. Сейчас мне хорошо и там, и здесь. Правда, сейчас уже, возвращаясь в Испанию, чувствуешь себя если не в санатории, то, по крайней мере, спокойнее и безопаснее, чем в России. Но там я родился и всю жизнь прожил, и, честно говоря, даже не путешествовал по миру, потому что единственная точка назначения для меня всегда — Россия.
— Значит ли что-то Россия для твоих детей, Кристины и Вани?
— Дома я — исключительно из-за них — говорю только по-русски. Жена мне отвечает по-испански, поэтому со стороны, наверно, очень забавно наблюдать за нашим диалогом. Мы каждое лето если не едем все вместе, то отправляем дочку на каникулы к бабушке с дедушкой в Петербург. Этот контакт для детей очень важен. Расширяется кругозор, нет той “местечковости”, которой страдали в свое время мы, считая, что наше — самое лучшее (точно так же и здесь я, к сожалению, неоднократно наблюдал такие тенденции).
— Все-таки любопытно напоследок узнать: как ты познакомился со своей женой?
— Когда-то давно я был мелким комсоргом — отдела своего института (честно говоря, спускал эту деятельность на тормозах, чем все комсомольцы были очень довольны). По горящей путевке “Спутника” на неделю приехал в Испанию. В то время существовало еще общество советско-испанской дружбы, финансировавшееся Советским Союзом, располагалось прямо в центре Мадрида, на Гран-Виа, и мы пришли туда на встречу. Там я и познакомился с моей будущей женой, которая была тогда коммунисткой. Три года мы были знакомы, прежде чем поженились, но это совсем недолго, если считать только то время, что мы проводили вместе, живя в разных странах — одна НАТО, другая — Варшавского договора.
“У нас выработался свой язык”
Эта семья живёт в Мадриде и состоит из Инессы (38 лет), Кристиана (36 лет), Руслана (5 лет) и собачки Люси (11 лет).
О языке
К: Например, однажды Инесса перепутала lentejas (чечевица) и lentillas (контактные линзы) и сказала мне: “Надень чечевицу”. И мы в шутку продолжаем называть контактные линзы чечевицей. У нас выработался свой собственный язык, иногда, когда я говорю что-нибудь по-русски, Инесса мне шепчет: “тш-ш, это же только по-нашему”.
И: Иногда я говорю Руслану по-русски: иди спроси у папы то-то и то-то. И слышу: он идёт и всё в точности у папы спрашивает — только по-испански. Иногда Руслан мне подсказывает, как будет какое-нибудь слово по-испански.
О еде
И: Еда в нашем доме — смесь русской и испанской. Некоторые русские блюда сразу не пошли — например, драники, очень популярные в Белоруссии. Постепенно мои мужчины привыкли к гречневой каше. Манную я даже не пытаюсь делать: не одобрят.
К: Мне очень нравятся селёдка, блины.
И: Я уже здесь научилась квасить капусту. Но ни Руслан, ни Кристиан её не едят. Зато когда к нам в гости приходит наш приятель украинец Толя — мы с ним вдвоём едим квашеную капусту за милу душу. А вот тортилья у меня не получается как следует… Расскажи, Кристиан, как ты в Гродно готовил тортилью!
К: Уронил её в раковину, потом доставал. Но все были в шоке даже не от этого, а от того, сколько я подсолнечного масла тратил: вот, думали, западник, нехороший человек!
Любовь с первого взгляда
И: Я пела в фольклорном ансамбле “Белые росы”. Мы довольно много ездили по гастролям. И вот в первый раз я приехала в Испанию. И в первый же день встретила Кристиана. Это был 1992 год. Мне было уже 26 лет, и я была уверена, что “замуж” — это не для меня. Я была довольна работой, поездками… И вот сидим мы в городке Кинтанар-де-ла-Сьерра (провинция Бургос) в доме культуры. Без макияжа, немытые, мёртвые от усталости: пять дней на “икарусе”. Ждём, куда нас определят “на постой”. И вдруг кто-то подходит ко мне сзади, трогает за плечо и говорит: “Ду ю спик инглиш?” Оборачиваюсь — и вижу: молодой человек, волнистые волосы до плеч, длинные ресницы, в общем — мужчина-идеал…
К: Я тогда только что вернулся из Лондона, где я работал, к родителям. Пронёсся слух, что приехали русские музыканты и что их надо разобрать по домам на ночёвку. Мой папа не хотел — он никогда ничего не хочет, — он считал, что русские — это такие мафиози или как русский полицейский, которого играет Щварценеггер в фильме “Красная жара”. Но я настоял. И вот я помню: сидим мы с двоюродным братом на площади и рассуждаем: “Что за народ эти русские?”. Как о марсианах каких-нибудь. Я в Англии познакомился с людьми из самых разных стран, но русских не встречал… Мог ли я тогда подумать, что моя жена будет русской!
И: Нет-нет-нет. Я не поселилась у Кристиана. У него поселился один наш танцор. Потому что разбирали по домам так: мы все сидели в комнате, приходили испанцы, и наш руководитель нас спрашивал: кто пойдёт с ними? А Кристиан был один, молодой человек, и не могла же я поднять руку и сказать “я”!
К: Всю ночь в соседней деревне был праздник. Русские тоже пришли туда, и я вытащил Инессу танцевать. Ты знаешь, какие праздники в деревне! И мы танцевали всю ночь. А утром они давали концерт, я сидел в первом ряду, и представляешь мой ужас, когда я не мог понять, которая — Инесса. Все женщины ансамбля были супернамакияжены, волосы забраны назад, на всех — одинаковые костюмы. Не было никакой возможности распознать её.
И: Он сидел у нас перед самым носом, и я не понимала, что с ним происходит…
К: Потом ансамбль уехал, это было в пятницу. А я остался с чувством… примерно, как поёт в одной песне Алехандро Санс: “А если это была она?” И за выходные я принял очень важное решение. Едва дождавшись утра понедельника, я позвонил мэру городка (кто ещё мог знать, куда уехали русские?), причём разбудил его, и спросил: “Где эти русские?” Он сказал, что в Бургосе, и я поехал разыскивать их в Бургос.
И: Кристиан сказал мне в Бургосе: я выучу русский и через четыре месяца приеду к тебе. Он мне сказал: “Te quiero”, я посмотрела в словаре: “querer” — “хотеть”. Ничего себе, думаю, откровенность! Я осталась в недоумении.
Белоруссия
И: Я получала письма по-русски, вроде: “Мой день начинается так…” — то есть тексты из учебника, переделанные под себя. И к Новому году он приехал. Мы, члены ансамбля, жили в Гродно в общежитии, хотя я стояла в очереди на квартиру. Когда подруги узнали, что “ко мне приезжает испанец”, началось: “Я тебе дам сапоги!”, “Я тебе дам сумку к сапогам!”, “Я тебе дам красивый шарф!”. В моей комнате тоже всю лучшую мебель собрали, какая нашлась. Был лютый холод. Когда я из окна аэропорта увидела, как он идёт по лётному полю, я первое, что подумала: надо парня спасать, замёрзнет!
К: Я летел через Москву. Заснеженная постсоветская Россия, очереди. В аэропорту — “такси! такси! такси!”, один тип шёл за мной через весь аэропорт. Я остановился, спрашиваю его: “Вы понимаете по-английски?” — “Да”. — “Я. Не. Хочу. Такси”. Друг Инессы, который должен был меня встретить в аэропорту, не встретил, я сейчас уже не помню почему, но потом всё-таки я ночевал у него дома, в маленькой квартирке, где жили его родители и брат. Самолёт в Гродно напоминал сельский автобус, я молился при взлёте и посадке. Когда мы приземлились, я думал: нас отвезут к зданию аэропорта, но ничего подобного — мы шли пешком по белому лётному полю…
Что такое “понимать”
К: В Белоруссии много нелогичного, несправедливого. Последний раз мы были там вместе в 1996 году: люди там ходили как автоматы, с опущенными головами, говорили: “По крайней мере, нет войны!” — ничего себе! (Может быть, сейчас уже изменилось.) Не надо возмущаться, пытаться изменить этих людей, это не даст никаких результатов, и зачем усложнять себе жизнь. Надо постараться взглянуть на них с другой стороны — исходя из реальности, в которой они живут. И в разговорах тоже надо знать пределы, выражать своё мнение, не обижая. Наша проблема в том, что мы, испанцы, очень критичны, но эта критика неконструктивна.
Черта, которая бросается в глаза
К: Люди там умеют делать очень многое своими руками. Если у них ломается машина, они знают, что именно сломалось и как починить. Если какие-то неполадки с электричеством — они не будут звонить и звать кого-то, а разберутся сами. Нам кажется непонятным, зачем делать мебель, если её можно спокойно купить в магазине. Наша психология — всё можно купить, их психология — всё можно сделать. И я скорее предпочту второе. Я пять лет проработал в большом универмаге продавцом. Когда появились первые украинцы-иммигранты, они отличались от других покупателей. Все — стриженные под ёжик, все — в кожаных куртках, все — руки в карманах. Не только спрашивали цену, но расспрашивали о качестве и где сделано, и я думал: “На кой тебе знать, где сделано?” — и шёл спрашивать у заведующего. Но потом я понял, что мы привыкли покупать вслепую, а они ещё нет, они смотрят, скорее, взглядом мастерового. Хотя, судя по русским студентам в университете, молодое поколение уже не совсем такое.
“Дико больной вопрос”
И: Каждый раз всё сложнее ездить в Белоруссию. Помимо того, что поездка на троих выходит очень дорого, всё сложнее с бюрократической точки зрения получить визы. Ну, ладно моему мужу нужно приглашение… Но даже когда я с моим родным ребёнком — Руслану ещё и года не было — поехала к маме, оказалось, что ему тоже нужно приглашение из Белоруссии и визу! Сколько заморочек, чтобы просто попасть к бабушке в гости! А в вопросе с гражданством, мне кажется, для самих чиновников нет ясности: одни из них нам говорят, что Руслану можно сделать белорусский паспорт, другие — что нет. Мама приезжала к нам один раз, но сказала, что больше не поедет, потому что все эти бюрократические хлопоты выше её сил.
Примечания:
Тортилья — нарезанная пластиками картошка долго жарится на медленном огне, залитая оливковым или подсолнечным маслом, потом перемешивается с сырыми яйцами, и все вместе поджаривается с двух сторон в виде большой лепешки. Масла уходит уйма.
“Quierer” по-испански значит не только “хотеть”, но и “любить”. Так что “te quiero” звучит не так уж и “откровенно”.