Опубликовано в журнале Урал, номер 12, 2006
И.А. Дергачев. Д.Н. Мамин-Сибиряк в русском литературном процессе 70—90х годов. — Новосибирск, Изд-во СО РАН, 2005.
Эта книга известного екатеринбургского исследователя биографии и творчества Д. Н. Мамина-Сибиряка Ивана Алексеевича Дергачева является текстом его докторской диссертации, которая была успешно защищена в 1980 году в Институте русской литературы (Пушкинский Дом). Работа, известная в свое время лишь специалистам, благодаря стараниям дочери ученого М.И. Дергачевой стала достоянием преподавателей вузов, учителей словесности, студентов. Это масштабное исследование подводит итоги длительного изучения Мамина-Сибиряка дореволюционными критиками и советскими маминоведами, в том числе такими крупными учеными, как А.И. Груздев (Петербург) и Е.А. Боголюбов (Пермь).
Вероятно, автор монографии удивит читателя смелой постановкой отдельных вопросов, к примеру, уточнением хронологических границ творчества писателя. “Подвижность творческой личности Мамина-Сибиряка имела свои пределы. Писателем XX века он не стал, хотя на рубеже столетий ему было всего 47 лет. Для многих писателей это возраст художественной зрелости, мудрой сосредоточенности, творческой активности, наибольшей полноты реализации личности. Мамин-Сибиряк исчерпал себя почти полностью, не создав после этого ничего такого, что дополняло бы представление о нем как о крупном художнике, умном таланте, чутком выразителе времени”. Автор монографии не считает необходимым доискиваться до глубоко личных причин раннего затухания таланта Мамина. И.А. Дергачев убежден, что талант индивидуален, прихотлив, непредсказуем, что это своего рода тайна, требующая максимально тактичного к себе отношения. Если же в силу каких-то причин творческая энергия иссякает, то это обстоятельство никоим образом не влечет за собой недооценки того, что уже сделано художником. К началу 1880-х гг. формируется “выдающийся стихийный талант” тридцатилетнего Мамина. В русской литературе появляется писатель с уникальным знанием целого региона, со своим жанром, неповторимым языком и стилистикой. Он воспринимается столичными литераторами как чудо, родившееся “во глубине России”, где, казалось бы, царствует “вековая тишина”; в неведомом миру поселке Висим, в семье куда как небогатого заводского священника.
При слабо выраженной динамике творчества уральского классика его произведения группируются по их жанровой принадлежности. “Несходство” Д. Н. Мамина с представителями “высокого” русского реализма обнаруживается в очерках и рассказах, близких к очерку. В книге “Уральские рассказы” определяется “новый способ анализа жизни”. Это означает, что произведение не выстраивается согласно заранее принятой идее, ибо художник предпочитает “язык самого предмета”. И. А. Дергачев убежденно отграничивает маминский “реализм без тенденции” от натурализма и “бытописательства”. Исторически упреки подобного характера оказались чрезвычайно устойчивыми, хотя они столь же несправедливы, как упреки в “безыдейности” по адресу Чехова.
Аргументы в защиту Мамина от “плоского, бескрылого, ползучего” бытописательства автор монографии обнаруживает в самой поэтике “Уральских рассказов”, целенаправленный анализ которых — пожалуй, самая большая удача в этом исследовании. Дискуссионными представляются главы третья-четвертая, посвященные уральским романам Мамина. Представим логический ход размышлений исследователя: в 1880-е годы Мамин острее многих других писателей ощущает кризис больших эпических форм, “стандартизацию романа”. Понимает, что уходит и даже совсем отошел в прошлое “социально-интеллектуальный” тургеневский роман, кульминацией которого становился “идейный спор”, столкновение разных философских концепций. В новую эпоху, когда обозначается “движение самих масс”, необходим роман об этих массах, — для И. Дергачева была безусловной периодизация русской литературы согласно ленинской характеристике трех этапов освободительного движения в России.
Мамин создает новый тип романа, по структуре своей представляющий “нагромождение множества одновременных драм, не складывающихся в привычный тип сюжета”. “Приваловские миллионы” характеризуются исследователем как традиционный роман психологического типа, в то время как “Горное гнездо”, “Три конца”, “Хлеб”, “Золото” — это романы “о народе, о целом крае, о потоке жизни в ее социально-экономических противоречиях”; над судьбой отдельного человека здесь “встает внеличная механика капиталистических отношений — подлинный сюжет романа, неумолимая сила, определяющая судьбу персонажа”.
Спору нет, маминский роман существенно менялся, однако насколько в этом случае новое лучше старого? Исследование И. Дергачева не дает ответа на вопрос о художественности маминского социального романа. Не убеждает аналогия с чеховским рассказом “Дама с собачкой”, при всем том, что за личными отношениями героев здесь также “стоит более сильный мир общих закономерностей”. В какой мере “внеличная механика капиталистических отношений” становится эстетической реальностью для нового романа, как это происходит в малом жанре у Чехова? То, что безусловно для рассказа “Дама с собачкой”, оказывается проблематичным по отношению к роману.
Однако легче всего критиковать литературоведческую работу за нерешенные вопросы и социологические крайности. Значительно труднее признаться, что мы все “поднаторели в Мамине” как раз после того, как познакомились с основательной по материалу докторской диссертацией И.А. Дергачева. Она-то и проясняет вопросы, сама постановка которых предполагает последующее их разрешение: возможна ли дифференциация “социологических” романов Мамина? В силу каких причин в их ряду особое место принадлежит “Трем концам”? Как случилось, что в “Чертах из жизни Пепко” Мамин возвращается к традиционному автобиографическому роману? Наконец, почему самым читаемым из крупных произведений остаются “Приваловские миллионы”, хотя по градации исследователя это всего лишь “переходный” тип? Между тем для читателя неизменно притягательны скульптурно выписанные типы екатеринбургских воротил, дельцов, наследников, интеллигентов, мещан. По-видимому, автор волен выстраивать свое произведение так, а не иначе, но ведь за читателем сохраняется право принимать или не принимать написанное. Тут уж, как говорится, ничего не поделаешь.
Иной круг размышлений вызывает глава шестая: “Сдвиги в характере реализма писателя девяностых годов. “Одухотворенный реализм”. Не случилось ли так, что в предпоследнее десятилетие своей творческой деятельности Мамин-Сибиряк как художник оказывается сильнее не в романах, а в малых и средних жанрах? Убеждает в этом неизменная востребованность “Аленушкиных сказок”, рассказов о детях и для детей (“Емеля-охотник”, “Кормилец”, “Вертел”, “В глуши”), полусказки “Серая Шейка”, высоко трагедийных и таких разных по своей проблематике рассказов, как “Зимовье на Студеной”, “Башка”, “Ак-Бозат”, романтизированной повести “Охонины брови”, лирической повести “Из далекого прошлого” и других произведений позднего Мамина. После сухой пятой главы, посвященной маминским романам об интеллигенции (“Именинник”, “Весенние грозы”, “Ранние всходы”, “Падающие звезды”), глава об “одухотворенном реализме” воспринимается с интересом. В легендах утверждаются абсолютные для Мамина духовные ценности: непрерывные поиски смысла жизни и любовь, возрождающая и облагораживающая человека. Если литература в целом, по убеждениям Мамина, “приближает человека к некоторой гармонии и полноте бытия”, то в легендах это ее назначение выражается с особой отчетливостью.
В наши дни согласие вызывают не все положения этапной для своего времени диссертации И. А. Дергачева. Искусственно желание автора соотнести отдельные моменты в творчестве Мамина 90-х годов с подъемом общественного движения в России в канун 1905 года. Соответственно, натянутой выглядит попытка “революционизировать” фигуру атамана Белоуса и даже многострадального дьячка Служной слободы Арефу (“Охонины брови”). В подобных случаях поэтика откровенно подменяется идеологией. Мамин-Сибиряк, будучи писателем общедемократического направления, так много сделал для русской литературы последней четверти XIX столетия, что не нуждается ни в каких “подтягиваниях” к марксизму.
Другое дело — традиции творческого наследия Мамина-Сибиряка. Вопрос не входит в сферу размышлений И.А. Дергачева, однако оказывается подготовленным содержанием его работы и в первую очередь глав об “Уральских рассказах” и социальных романах. Может быть, нужнее всего в наши дни этот маминский “реализм без тенденции”, без шутовства и скоморошества, но с глубоким социальным анализом? Чтобы разобраться наконец, от чего мы отказались и к чему пришли.
Лидия СЛОБОЖАНИНОВА