Опубликовано в журнале Урал, номер 12, 2006
Виктор Смольников — родился в 1964 г. в Ирбите, кандидат химических наук. Живет в Екатеринбурге. Публикуется впервые.
— Подъем! Все на завтрак!
Пациенты дома скорби, сбрасывая с себя одеяла и остатки ночного сна, стали собираться перед дверью в столовую.
— А что на завтрак? — спросил вездесущий Козионыч.
Козионыч был в своем роде ископаемым динозавром. Лет двадцать назад уверенный в себе, пышущий здоровьем Владислав Козионов зарабатывал неплохие деньги, работая водителем такси. Как-то, не найдя общего языка с клиентом по поводу стоимости поездки, вместо денег он получил удар монтировкой по голове. Нанесенная рана была вряд ли совместима с жизнью, но он выжил, только после этого навсегда переселился в желтый дом и стал просто Козионычем. Невосприимчивость ко всему новому, одно из следствий разрушительной болезни, выделяла этого больного среди остальных. Козионыч и сейчас, через двадцать лет после несчастного случая, жил тем временем, когда он был здоров. Советские анекдоты, советские реалии, марки сигарет, которые давно никто не выпускает, все это для Козионыча было истинным. А когда пациенты слушали современные теле- и радиопередачи, прятался в свою палату, поскольку “не хотел неприятностей с КГБ, а то привлекут за прослушивание антисоветчины…”. Разные дороги приводят в эту богадельню, кто от удара судьбы, кто от монтировки пострадает.
— А ты не знаешь! Сколько времени в больнице прохлаждаешься и все не знаешь, чем кормят! Каша, как всегда, каша.
— А масло в кашу положат? — не отставал Козионыч от медсестры.
— Штаны лучше подтяни! — открывая двери в столовую, напутствовала его Полина Константиновна.
То, что называлось кашей, в действительности было пригоршней крупы, разваренной в большом количестве воды. Иногда, когда повар промахивался и сгоряча бросал в котел крупы больше обычного, каша приобретала киселеобразную консистенцию.
К каше полагался небольшой кусочек хлеба и стакан чая, как написано в меню, c/c, что означало “с сахаром”. Сахара в чае было не больше, чем в обычной водопроводной воде, и имел он светло-желтый цвет. Иногда в меню значилось: чай б/c — “без сахара”, однако вкусовой разницы этих двух напитков пациенты не улавливали.
Буфетчица Наташа напряженно прикидывала в уме, как правильно разделить кашу так, чтобы хватило всем, в том числе двум новичкам, которых доставили в больницу ночью и которым больничный паек еще не полагался.
Один из них, военный, который называл себя полковником, пытался выстроить всех больных в одну линию.
— Ты что здесь раскомандовался? У себя в армии командуй! — поставил на место полковника Козионыч. С точки зрения Козионыча, дополнительное стеснение свободы в условиях практически принудительного лечения было вовсе ни к чему.
Второй пациент на кашу даже не хотел смотреть. Предыдущие двое суток он провел в игорном доме, проиграл огромную сумму, в том числе взятых в долг денег и потерял покой и сон. Он все высчитывал ту заветную последовательность опускания пятачков в монетоприемник, которая в одночасье сделает его миллионером. Невыигранные миллионы полностью заслоняли ему действительность, поэтому от каши он отказался в пользу расторопного Козионыча.
Запивая кашу тепленькой желтоватой водичкой, пациенты мирно заканчивали завтрак. В углу со своей добычей стоял Козионыч, обдумывая, как ее использовать. Вторая порция могла пригодиться, например, в отделении, перед обедом, когда ее можно было обменять на сигарету или кусочек сахара. Но для того, чтобы каша превратилась в конвертируемый товар, ее надо было пронести мимо санитара, а это было труднее, чем контрабандисту миновать таможню.
Вот если тарелку повернуть вертикально и засунуть под пижаму, но ведь тогда содержимое тарелки выльется прямо в штаны. А в горизонтальном положении ее никак не пронести, даже если поставить на голову.
— Козионыч! Наелся? Бегом в палату!
Козионыч прервал свой мыслительный процесс, засунул тарелку в большой куст фикуса и печально побрел к дверям.
На улице стало совсем светло. Начинался обычный день дома скорби. Пациенты разошлись группами кто по палатам, кто в курилку. В курилке было не продохнуть. В клубах дыма по невообразимой траектории летала взбесившаяся муха. Наглотавшись дыма, она внезапно перестала жужжать и упала на подоконник.
— О, муха погибла! — воскликнул Вова Головко.
— Вова, ты полный дурак! — вставил Юра. — Погибают люди, а мухи дохнут!
— Да, да! — вставил бывший полковник. — В то время как наши ребята гибнут в Чечне, наши политики продают Родину за баксы!
— И вовсе я не дурак, — обиделся Вова. — Я больной на голову второй группы!
— Вова! Ты первостатейный идиот!
— Если бы у меня была первая группа, а не вторая, я бы пенсию на 500 рублей больше получал!
Переговорить Вову Головко было сложно, за десятилетия знакомства с отечественной психиатрией он наловчился отвечать не только на каверзные вопросы товарищей по несчастью, но ставить в тупик психологов и психиатров из многочисленных комиссий.
По поводу Вовы хорошо сказала его многодетная мама: “В семье не без урода”. Вова Головко к своим тридцати аминазина скушал больше, чем его сверстники хлеба, а лечить его начали еще в том возрасте, когда дети учат азбуку. Пройдя многочисленные больницы и интернаты и нахватавшись разных дурных привычек, Вова в любом казенном доме чувствовал себя как рыба в воде.
Полковник в это время продолжал свой страстный монолог о несчастиях молодых солдат и обещал научить Вову наматывать портянки и отдавать честь старшему по званию. Для этого он отвел Вову в палату и начал было снимать наволочку с соседской подушки, чтобы обмотать ногу, но получил внушительный толчок от Козионыча, который еще со времени завтрака искал повода для выяснения отношений и теперь имел законное на то основание. Дело пахло дракой. Она и произошла. Через пару минут палата напоминала поле боя, над которым витали перья от распотрошенной подушки. Крайним оказался Головко, которого санитары и связали для успокоения совести. Козионыч во время усмирения конфликта успел залезть под кровать, выбираясь из-под которой успел негромко послать санитара куда подальше.
Вова, связанный по рукам и ногам, тихо страдал.
Койки в палате были сделаны из стальных труб, диаметром подходящих под средний артиллерийский калибр. Спинки кроватей тоже были сделаны из толстой листовой стали. Каждая ножка кровати была прикручена четырьмя болтами к полу. Если бы известный герой древнегреческих мифов был привязан к такой кровати, шансов бы у него не было. Основательность кроватей лишний раз подчеркивала неосновательность и бестолковость пациентов, которых к ним привязывали.
Полковник тем временем уже перешел в другую палату и продолжал идейно подковывать больничный народ. Выяснив национальный состав пациентов, он витийствовал:
— Вот, в нашем отделении армяне, цыгане, азербайджанцы, евреи, даже два литовца! Вы где-нибудь в нашем городе видели двух литовцев одновременно? Здоровых? Нет! А тут двое больных! Пускай уезжают к себе, пусть там и лечатся!
— Здоровые уже уехали, — флегматично констатировал Миша Трахтенберг.
Полковник продолжал рассуждать о засилии нацменьшинств в отдельно взятой лечебнице и гибели страны в целом. В общем, начиная с завтрака он только тем и занимался, как вносил смуту в нестройные ряды инвалидов умственного труда.
В проеме дверей палаты показался Дима. В дрожащей руке он держал очередное заявление. Писал он в милицию, военкомат и даже хотел написать в ГРУ. Сначала врачи смотрели на это спокойно, потом увеличили дозы лекарств, потом стали ставить уколы.
Наконец более здоровые пациенты сказали Диме, что если ему так хочется, то пусть пишет, в распорядке дня про это ничего не сказано. Но ты эти заявления приноси не врачам, а нам. Мы их сохраним, а выйдешь из больницы — решишь, что с ними делать. А врачей больше не беспокой, а то они весь запас галоперидола на тебя изведут, нам ничего не останется. Дима не выдержал:
— Теперь я открыто всем говорю, что в условиях военных действий я могу телепатировать! Только это военный секрет!
— Чудак ты, Дима, об этом ты и пишешь в своих заявлениях?
— Да.
— Послушай, Дима! Ты что, хочешь в армию? Зачем она тебе? Какой тебе от нее толк? То ли дело здесь, в больнице: кормят, поят, одевают.
—Уколы ставят, — заметил Дима.
— Так ставят-то за то, Дима, что ты в армию хочешь!
Стоявший невдалеке полковник коротко охарактеризовал Диму:
— Вот это правильный человек! С таким можно в разведку идти!
С тех пор полковник и Дима стали друзьями. Дима был в роли подчиненного, полковник учил его армейскому распорядку, время от времени заставлял приседать и отжиматься и, на правах старшего, забирал у Димы часть передачи. Кроме того, полковник обещал передать его заявление по нужному адресу и сам поставил на нем свою резолюцию. Через некоторое время врачи констатировали улучшение течения болезни у Димы.
В палату заглянул санитар Саша. Окинув наметанным взглядом палату, сказал:
— Есть желающие вынести мусор из отделения?
Желающих, как ни странно, не оказалось, хотя выйти на улицу, пусть даже с мусорным баком в руках, было редкой удачей.
— Ну что же, пошлем провинившегося. Головко, будешь еще бузить?
— Нет, Александр Сергеевич, честное слово! А если еще какая муха и сдохнет, то я про это никому не скажу!
— Ладно, ребята, отвязывай его! Отнесешь мусор и обратно в отделение!
Вова растер затекшие руки и ноги и радостно пошагал к выходу.
На улице ярко светило солнышко и щебетали птички. Вова взглянул на землю в поисках подходящего по размеру окурка. Найдя самый длинный и сухой, Вова закурил. Относя мусор на свалку, Вова соображал, что если сразу идти в отделение, то не удастся использовать все возможности выхода на улицу. Надо было как-то задержаться. Вова, подойдя к санитару, подобострастно улыбнувшись, заметил:
— Александр Сергеевич, надо бы дорожку к отделению подмести, вон грязи сколько!
Александр Сергеевич одобрительно посмотрел на Вову:
— Исправляешься прямо на глазах, Головко!
Бесплатная рабочая сила на добровольных началах в больнице называлась трудотерапией и была нужна, поэтому санитар скомандовал:
— Бери метлу и подмети, чтобы все чистенько было!
Вове большего и не было нужно. Для виду помахав метлой пару минут, он застыл в форме памятника времен соцреализма — “Дворник с метлой”. Вова знал, что делал, и занял то место, где его невозможно было миновать посетителям больницы. Поскольку расположение отделений было довольно запутанным, приходящие сюда люди нуждались в совете, как пройти туда-то и туда-то. Эту услугу Вова и начал оказывать, со знанием дела объясняя, где лежит и в каком состоянии находится тот или иной пациент. Услуга с его стороны была не безвозмездная, с каждого посетителя Вова брал по 10 рублей. За короткое время он насобирал приличную сумму и сейчас чувствовал себя хозяином положения. Для виду он пожаловался санитару, который вышел принимать работу:
— Вот работаю, работаю, а вы меня все ругаете и ругаете, хоть бы вечером кашей накормили или перестали привязывать!
Санитар пообещал, что сегодня привязывать не будет.
К отделению подъехала дорогая иномарка. Вова сразу бросился к ней и успел сделать несколько движений метлой, как бы разметая мусор перед приехавшими. Но вышедшая из машины молодая смазливая блондинка не оценила Вовиных усилий и брезгливо сморщилась. Вова не растерялся и спросил:
— Вы в какое отделение? К кому приехали?
Вышедший за женщиной большой и грузный мужчина что-то тихо и коротко сказал Вове, после чего Вова сник и тихо-тихо пошел в сторону отделения. Надежда на щедрые чаевые не сбылась. Понурившись, он зашел в отделение и прикидывал, пожалуются на него врачам или нет. Если пожалуются, то могут запереть в наблюдательную палату, и никакого тебе свежего воздуха и легкого заработка. Машинально он нащупывал в кармане рукой свой улов — несколько десятирублевых бумажек.
Вообще говоря, деньги в больнице не нужны, что в изолированном заведении на них купишь? Никто Вове не продаст ни сигарет, ни чай: натуральные продукты требовали натурального эквивалента, например пачка сигарет на пачку масла. А деньги — это только бумага, стоимости они в больнице почти не имеют. Лишь очень немногим разрешают выходить из отделения — такого пациента можно уговорить купить то, что необходимо. Но тогда покупка становится достоянием гласности, а это практически означает, что купленное в минуту разойдется по отделению.
Посетители направились прямиком к заведующему отделением.
Владимир Николаевич, психиатр с большим опытом и с очень устойчивой нервной системой, а самое главное — очень добрый и отзывчивый человек, не всегда понимал, где та грань, которая отделяет здорового человека от больного. Некоторые посетители, из тех, которые приезжали на “Мерседесах” и с нанизанными на пальцы золотыми печатками, вели себя неадекватно даже с точки зрения пациентов. Еще более странными бывали их просьбы, допустим о признании какой-либо зажившейся на этом свете бабушки невменяемой. Главная причина невменяемости с их точки зрения — наследство, вернее, отказ бабушки добровольно отдать принадлежащую ей квартиру и переселиться в дурдом.
Приехавшие объясняли, что у бабушки есть внучка, умница и красавица, ей и жить, а разве можно жить без замечательного четырехколесного друга? А машина стоит денег, а все деньги бабушка забрала себе, не погибать же теперь внучке без престижной иномарки! Разве можно оставлять на воле выжившую из ума бабушку? Все это обычно сопровождалась со стороны внучки слезами, сморканием в платок и призывами к пониманию.
— А где же сама бабушка? — спросил Владимир Николаевич,
— А зачем она вам?
— Как зачем? Вы же ее собираетесь к нам на лечение отдать.
— А вы “скорую” с санитарами за ней отправьте, чтобы она поняла, что она дура!
— Не могу же я только по вашим рассказам судить о ее состоянии.
Владимир Николаевич долго и терпеливо объяснял, что, конечно, если у бабушки плохое здоровье, то есть необходимость полечиться. Но бабушка сама должна решить, пойти к врачу или нет. И даже в этом случае пожизненное содержание старушки в больнице не гарантировано.
Умом Владимир Николаевич понимал, что старушку все равно упрячут в казенный дом, за взятки или за какой другой интерес. Но если это войдет в практику, то неплохая больница просто превратится в дом старчества. Слишком часто в последнее время люди стали решать свои финансовые проблемы за счет своих немощных родственников.
— А нам вас рекомендовали как понятливого человека! Мы пойдем по всем инстанциям!
Ошиблись посетители, врач оказался непонятливым и несговорчивым.
Может, потому, что взяток заведующий не брал, может, по каким-либо другим причинам, но к своим пятидесяти на работу заведующий ездил на скромных, видавших виды “Жигулях”. Второй врач ездил на работу на велосипеде, третий не имел ни того, ни другого и ходил на работу пешком, четвертый, недавно потерявший ногу, и вовсе ходил на протезе и при помощи палочки.
Скромное обаяние бедности этого отделения нарушала молодая врач-психолог. Дорогая машина, на которой она, разбрызгивая грязь, лихо подъезжала к отделению и соответствующее этой машине поведение показывали остальным врачам, что и при скромных зарплатах можно научно подойти к профессии и получить то, что хочешь, если подходить к вопросу лечения душевнобольных по-деловому.
Близилось время обеда. Пациенты с урчащими от голода животами слушали радио. Из динамика доносилось:
— Мясо тунца не содержит достаточного количества витаминов. Кормление котов только тунцом может привести к ухудшению шерстного покрова ваших любимцев.
— Кормили бы этих котов нашей кашей, так у них бы все выпало! — прокомментировал Головко.
— А что это за тунец такой? — спросил цыган Рома.
— А это рыба такая, — ответил несколько небрежно Трахтенберг.
— И что?
— А то, что если бы у тебя, Рома росла шерсть, то ты бы, покушав тунца, начал линять! — вставил Юра.
— Да ну! — удивился Рома. Потом, подумав, добавил:
— А если я тебе за такие слова по морде!
Из радио доносилось:
— Особенно это важно для тех животных, которые стерилизованы!
— Стерилизованы — это как? — спросил Козионыч.
— Очень просто — отрезать у тебя, Козионыч, яйца, и ты станешь стерилизованным! Зачем они тебе?
— Я бы не согласился, вдруг когда из больницы выпустят! — ответил Козионыч.
— Тебе об этом только мечтать, а о женщинах вспоминать! А если тебя подкастрировать, то можно хоть на эстраду выпускать или по телевизору показывать!
— Это почему?
— Потому, что вот Дана Интернэшнл подкастрировался, песню спел и известным стал.
— А Борис Моисеев хорошо танцует, и ему тоже ничего не мешает! — вставил несносный Головко.
— Все на обед!
Изголодавшиеся больные рванулись к столовой. Сзади всех торжественно шел Козионыч. На своем веку он пережил в прямом смысле слова четырех заведующих, и на пятого, Владимира Николаевича, посматривал несколько свысока, не говоря уже об остальном персонале. Кроме того, в больнице сложилось ужасное поверье, что всем заведующим перед смертью Козионыч что-то успевал шепнуть, после чего те вскорости и отправлялись на тот свет. Больные в это не верили, была нужда, а вот сотрудники больницы лишний раз с ним не заговаривали, были даже те, которые просто обходили его стороной со словами “Чур, меня, чур”.
Обед отличался от завтрака тем, что он состоял из четырех блюд. На первое суп — та же утренняя каша, только сильно разбавленная водой, на второе — собственно каша, хлеб и чай с/c.
Пятым обеденным блюдом пациентов были таблетки. Поскольку таблетки пить добровольно никто не хотел, их принятие стимулировалось методом кнута и пряника. Никотиновое голодание переносить еще труднее, чем обычное недоедание, поэтому медперсонал решил принятие лекарств стимулировать выдачей сигарет. В одну ладонь пациента всыпалась горсть таблеток, в другую, если таблетки проглочены — сигарета. Но пациенты в основном народ бывалый, они умудрялись и таблетки не выпить, а засунуть под язык и при этом сказать:
— Большое спасибо! — и получить вторую сигарету за какой-нибудь мелкий подхалимаж в адрес медсестры. Опытного пациента уличить в манкировании таблетками было не так-то просто. И шпателем у него медсестра во рту поковыряет, и вторую медсестру позовет, и лампу в рот направит; обе знают, что таблетки больной в рот положил, но не выпил, а куда дел — никому не известно. Настоящие профессионалы из больных за время пути от поста до туалета умудрялись таблетки языком во рту рассортировать — транквилизаторы — отдельно, циклодол — отдельно, а нейролептики и прочую гадость — сразу же в унитаз.
Послеобеденный большой перекур, сопровождавшийся обменом сигарет на таблетки, сопровождался обсуждением приятной новости — на завтра была намечена дискотека в женском отделении.
— Интересно, а дурочки красивые будут или нет?
— А сколько будет длиться дискотека?
— Мужики, надо водочкой запастись!
— Нет лучше циклодолом!
Большинством голосов было принято решение написать девушкам письмо с именами и биографиями кавалеров, чтобы женский пол был морально готов к близкому знакомству. Своя фантазия у пациентов работала плохо, поэтому за образец брались объявления из газеты “Всем обо Всем” из рубрики “желаю познакомиться…”. Затруднения возникли при расшифровке ж/о, м/о, в/о. То есть и так было ясно, что все пациенты в данный момент были ж/о, т.е. были обеспечены жильем за счет государства, правда временно. М/о (материально обеспечен) можно придумать какое угодно. Например, Козионыч всерьез утверждал, что у него два дома в Сочи. Образование в таких тонких делах, как знакомство, и вовсе было ни к чему. Затруднения возникли с полковником и Димой. О себе полковник согласился написать только “герой чеченской войны”, а Дима заявил, что поскольку человек он семейный, то в больничном разврате принимать участия не желает.
Для того, чтобы передать письмо в женское отделение, привлекли Козионыча. Необходимо было отвлечь внимание медсестер, для этого его попросили подойти к ним и задать какой-нибудь дурацкий вопрос, например: почему в больничном супе нет мяса?
На языке больных это называлось “спустить Козионыча”. Через пару минут сестры дружно орали на него:
— Ты что, совсем из ума выжил?
— Каши переел, что ли, за обедом?
Пока они его воспитывали, Головко подошел к двери, отделяющей женское отделение от мужского, и просунул под нее письмо.
Наступило время послеобеденного сна. Борода, один из пациентов, договорившись с другим больным, Толей, воспользовались затишьем, чтобы выскользнуть из отделения. Внимательно осмотревшись, они убедились, что медсестры заперлись в свою комнатушку и что-то громко обсуждали. Санитар и вовсе ушел из отделения.
Осторожно добравшись до пожарного выхода, они послушали, нет ли кого по ту сторону дверей. Двери можно было открыть отмычкой, что адреналинщики успешно и сделали. Пожарный выход вел в длинный коридор, пройти который тоже надо было незаметно. Все зависело от воли случая. В конце коридора были еще одни двери. Открыв и их, искатели приключений оказались на балконе, спрыгнув с которого можно было поздравить себя с прохождением самого опасного участка.
Миновав все опасности и оказавшись вдали от больницы, они присели на травку и решили спокойно обсудить, как быть дальше. От идеи сбежать из больницы совсем они отказались, поскольку ни к чему хорошему это ни привело бы. Все документы и деньги, гражданская одежда находились у старшей медсестры. Кроме того, сбежавших из этой больницы обычно разыскивает милиция. Зачем лишний шум? Остановились на том, что пока останутся в больнице и для начала достанут сигарет.
У Бороды было полубредовое состояние, все, что он говорил, он говорил по-английски. Толя английский знал не хуже Бороды, поэтому друг друга они понимали. Подошедши к группе молодежи, Борода на хорошем английском попросил закурить. У ребят вытянулись лица. Толя быстренько объяснял ребятам, что вот он, Борода, приехал из Англии на свою историческую Родину — в Россию, и, увидев, что здесь происходит, тронулся умом, и сейчас проходит лечение в психиатрической больнице. Что сам Толя является переводчиком и что Борода хочет курить, а курит он только “Кент”, и неплохо бы молодым людям угостить несчастного англичанина сигаретой. Ребята быстро “типа догнались”, что к чему, достали все свои сигареты, послали за другими ребятами, которые тоже принесли сигареты и пиво.
Вскоре у Толи и Бороды насобиралось несколько пачек сигарет, пара банок пива, и можно было возвращаться в больницу, но молодежь желала знать подробности жизни англичанина. Им это было обещано, но завтра, как говорится, хорошего понемножку. Эту дойную корову, вернее обыгрывание ситуации, Борода с Толиком использовали несколько раз. Толя был очень эрудирован, настоящий книгочей, именно ему друзья были обязаны успехом. Пересказывая слушателям вкратце историю Англии и добавляя в рассказ смачные подробности, имевшие якобы место в жизни Бороды, он покорил слушателей.
Оборотной стороной удачи Толи и Бороды стало распространение по окрестностям больницы слухов о том, что в порядке обмена из Англии в Россию привезли на лечение несколько дурачков и своих туда отправили столько же. Причем русскоговорящих пациентов держат взаперти, а англичанам позволяют разгуливать по окрестностям. Эти слухи дошли до главврача больницы, от него стали известны Игорю Николаевичу, который на обходе строго указал распустившимся пациентам на недопустимость обмана рядовых граждан с целью наживы.
Попивая пиво и обсуждая подробности успешного предприятия, Толя с Бородой возвращались в отделение. Необходимо было успеть до окончания тихого часа. Обратный путь был пройден удачно, никто ничего не заметил. То, что это мероприятие было очень рискованное, знают все пациенты. В случае неудачи больной фиксируется с помощью веревок на той койке, к которой был привязан сегодня Головко, и нейролептиками доводится до такой кондиции, которая исключает мыслительный процесс вообще. Но опьяняющий воздух свободы туманит голову многим больным.
Один несознательный больной, Леша-спортсмен, сбежавший недавно из лечебницы, был отловлен в лесу спустя трое суток после побега нарядом милиции. Чем он питался все это время, не известно, но лицо его было изъедено комарами до такой степени, что представляло собой сплошной кровоподтек. Из тела пациента, кроме того, извлекли дюжину насосавшихся клещей. После этого его помыли, накормили и уложили так, что двигать он мог только веками и немного челюстью.
Борода и Толя пришли в отделение в тот момент, когда в курилке шло обсуждение ответного послания, полученного от дам. Письмо, как всегда, принес Головко. Содержание письма говорило кавалерам так же мало, как и их собственное послание дамам. Половина женщин назвала себя очень мило и просто: “дама, приятная во всех отношениях”.
— Тоже мне, любительницы Гоголя! — прокомментировал Толя.
— Они бы что-нибудь про вес, рост, объем талии. А то получается наобум, кого тут выбирать?
Если для кого выбор дам и был случайным, но только не для Вовы Головко. Предметом его давних вожделений была звезда женского отделения Таня Харченко. Таня была женщиной, что называется, в самом расцвете лет. Ей было около сорока, была она очень пышнотела, ходила всегда с раскрытым ртом, блистая при этом несколькими зубами из желтого металла. Прическа у Тани была, как и других девушек, находящихся на излечении, очень практичная и современная — под горшок. И насекомые не заведутся в головушке, и шампуня при мытье много тратить не надо. Кроме того, Таня была женщина очень бойкая. Ей единственной в отделении разрешали ходить в тесных джинсах и обтягивающей футболке, которые подчеркивали пышность ее тела. В общем, Вова единственный точно знал, чего, а вернее кого, хотел. После того, как пациенты договорились — не мешать друг другу в охмурении дам, все дружно пошли смотреть телевизор.
Дурдом на то и дурдом, что в нем постоянно что-то случается. По телевизору показывали выпуск новостей. Первым сообщением был репортаж о выборах в городскую думу. На экране появились счастливые народные избранники, говорившие всякую всячину, и вдруг первым планом показали лицо депутата с до боли знакомой физиономией.
— Это же Чомба!
— Не может быть!
— Ну, точно он!
— Нет, не он!
— Его бы туда не пустили!
— Пустили или не пустили, а это точно он, Чомба!
Чомба был одним из постоянных посетителей лечебницы, ничем особым не выделялся, так же, как и многие другие больные, мыкал горе на нищенскую пенсию и, конечно, быть выбранным в депутаты не мог. Тем более, как сказал Козионыч, еще две недели назад он лежал в соседнем отделении. Больные по трубе запросили соседнее отделение. И точно, ребята из соседнего отделения подтвердили, что еще недавно Чомба лежал в больнице. Возбужденные обсуждением этого вопроса, больные позабыли даже о дискотеке. После бурного обсуждения сошлись на том, что депутат конечно не Чомба, но очень на Чомбу похож, и что если Чомбу покормить месяц нормальной пищей, умыть, причесать, одеть, то от депутата его не отличить. Еще было высказано крамольное предположение, что депутат близкий родственник Чомбе, а может, Чомба и депутат имеют общего папу или маму.
Следующий сюжет был посвящен борьбе телеканала с собаками и таджиками. Ведущий долго рассказывал о покусанных и облаянных, показал в конце застреленную за плохой характер дворняжку. Толя прокомментировал:
— Прямо как Шариков из “Собачьего сердца” — уж мы их давили-давили, вешали-вешали, только там коты страдали, а здесь псы виноваты…
К таджикам большинство пациентов относилось тоже хорошо, не по причине каких-то особых политических взглядов, а потому что в больнице работала бригада таджиков и таджики относились к больным на удивление хорошо, никогда не позволяя себе ни словом, ни жестом оскорбить кого-нибудь из больных. Пациенты, затырканные в собесах и пенсионных фондах, обруганные своими родственниками и соседями, неоднократно битые санитарами, при разговорах с таджиками на некоторое время оттаивали и забывали, кто они есть на самом деле в этом бренном мире.
Новости закончились, и началась какая-то серия мыльной оперы про цыганского барона. Наступало самое лучшее время для пациентов. Лучшее потому, что весь медперсонал уселся перед телевизором и теперь в течение часа больные могли делать практически то, что хотели. Просмотр сериала для медсестер и санитарок носил ритуальный характер, во время его они не отвлекались на больных и не позволяли беспокоить себя.
Толя с Бородой перед этим успели договориться с санитаркой, которая за пачку сигарет пустила их помыться в душе. Это не какое-нибудь коллективное мытье, когда за час надо помыться всему отделению, здесь ты сам себе хозяин, хочешь горячую воду включи, хочешь — холодную. Вдоволь настоявшись под душем, они уселись в предбаннике и с удовольствием закурили. Заодно, поскольку никто не мешал, они обсуждали, что бы еще можно сделать завтра во время вылазки из больницы и на что с пользой можно потратить заработанные днем сигареты.
Толя предложил все-таки съездить в город, конечно за книгами. Несмотря на “нескучную” жизнь в больнице, ему очень не хватало чтения. Именно из-за этой своей привычки читать сутками напролет, забывая о работе, назначенных встречах и обещаниях, он и оказался в лечебнице.
— А что скажут родственники, увидев тебя?
— Скорее всего, “скорую” вызовут…
— И привезут тебя обратно, но только уложат не в обычную палату, а между Лешой-спортсменом и Бабунидзе.
Бабунидзе, здоровенный мужик, лет сорока, развитый, как атлет, во время буйства легко разгонявший бригаду санитаров, был прикреплен к койке от начала до конца лечения. Отвязывать его никто не решался, потому как кончиться это могло неизвестно чем. Его и кормили с ложечки в постели, и утку приносили, лишь бы он не встал и не натворил каких-нибудь дел.
— Ну, тогда просто погуляем, на свежем воздухе все равно лучше.
— Толя, расскажи что-нибудь про свои книги…
О своей библиотеке Толя мог рассказывать часами, и это не надоедало ни ему, ни слушателям.
День подходил к концу. Санитарка выключила телевизор и начала собирать команду из больных для уборки помещения. Участие в приборке считалось признаком выздоровления и, кроме того, стимулировалось внеплановой кормежкой. Почему-то именно вечером голод дает о себе знать с особой силой. Кандидатов в помощники по этой причине оказалось больше, чем нужно. Наверное, если бы санитарка сама прибирала, нервов она потратила бы меньше, а работу бы сделала быстрее, но желание покомандовать, пусть даже пациентами, оказалось сильнее. В желании покомандовать с ней решил конкурировать полковник. Мытье пола сопровождалось неразберихой, переругиваниями между больными, каждый из которых имел собственное мнение относительно того, как надо мыть пол.
Дима и другие претенденты на бесплатную похлебку стояли с тряпками в руках, внимательно слушая полковника и не слушая санитарку.
— В казарме порядка больше, чем в вашей больнице!
— Тут тебе не казарма, а лечебное учреждение.
— Армии вам не хватает, армии! — кричал полковник и, обращаясь к Головко, поучал: — А ты в ведерочко-то воды наливай побольше и по чистому не ходи, воду не расплескивай, под ноги смотри, под ноги!
Несмотря на громкие указания полковника, а может, потому что командовали одновременно и он, и санитарка, пол вскоре был залит водой так, что впору было надевать сапоги. Оставшиеся полчаса до отбоя пациенты собирали разлитую воду. Наконец уборка была закончена, и санитарка повела своих помощников в столовую. Полковника она с собой не взяла, чем очень его обидела.
В то время как рабочий класс подъедал остатки ужина в столовой, у столика раздачи лекарств выстроилась очередь за вечерними назначениями. Снотворным больные обычно не пренебрегали, а даже иногда еще припрашивали, как Миша Трахтенберг:
— Дайте еще таблетку сонапакса, я хочу хорошенько выспаться!
— Что врач прописал, то ты уже получил.
— Что вам, таблетки, что ли, жалко?
— Да, жалко, будешь попрошайничать, получишь укол!
После такого аргумента обычно никто не возражал, кроме Козионыча, который отвечал:
— Ставьте, если хотите.
Зад Козионыча от двадцатилетнего знакомства с медициной так затвердел, что и поставить ему укол было непросто. Неоднократно медсестры гнули шприцы об него, а потом и вовсе отказались от инъекций.
Сном своим пациенты дорожили, и снотворное котировалось при обмене у больных наравне с лекарствами, вызывающими эйфорию. Прикрепленным к кроватям больным таблетки подносились прямо ко рту. При таком обслуживании пациентам оставалось только открыть челюсть и получить положенную им пилюлю.
Тем временем больные, получив положенные сигареты, собрались в курилке. Еще раз обсудив завтрашнюю дискотеку, пациенты разбились на две группы. В одной собрались имеющие сигареты, во второй группировались ожидающие свою очередь за чинариком. Процесс передачи сигарет сопровождался живым общением, в основном обещаниями, что “за мной не заржавеет”. Некоторые пациенты ни с кем не общались, а мирно разговаривали с пришельцами из космоса или, как иеговист Коля, непосредственно, минуя всякие инстанции, общались с Богом. Собственно, конечно, у всех пациентов болезни были разные, и некоторые “гнали за свое”, но это в среде уважающих себя пациентов считалось дурным тоном.
Процесс курения был настолько интенсивным, что некурящий мог почувствовать себя курящим, а не имеющий сигарет мог утолить свое никотиновое голодание глубокими вдохами и выдохами.
— Отбой! Всем спать!
Пациенты мирно разбредались по своим палатам. Алеша Наперсток, самый безропотный и тихий пациент, подошел к санитару.
— Что, Алеша, привязать тебя? — с готовностью спросил санитар.
Алеша медленно покивал головой в знак согласия. Время от времени Алеша просил санитаров привязать его, и они, только чтобы успокоить больного, привязывали его, но несерьезно, больше для вида, чуть ли не на бантик. Другие пациенты не понимали смысла добровольного самоограничения, для них привязывание было скорее жестокое наказание.
— Эх, Алеша, никто к тебе в гости не ездит, никто тебя домой отсюда не заберет, уехал твой папа в Израиль, — жалела Алешу медсестра.
В одной из палат послышался шум. Игорь, изобретатель вечного двигателя, популярно, с помощью теории вероятности, объяснял любителю поиграть на деньги с одноруким бандитом невозможность обыграть машину. Игорь знал, о чем говорил, за плечами у него были МВТУ им. Баумана и незаконченная аспирантура. Игроку бы взять да послушать его, но он мог спокойно слушать только о каких-нибудь колоссальных выигрышах и игровом везении. Здравые рассуждения Игоря он воспринимал как личное оскорбление. Игорь тоже завелся, его математический ум был подвергнут сомнению.
— Может, ты считаешь, что и вечный двигатель нельзя изобрести? — не в тему разговора вставил Игорь.
— Пошел ты со своим двигателем…
На это поношение своей идеи Игорь без всяких предисловий пустил в ход кулаки, игрок тоже не дал маху и начал пинаться. Несколько минут больные внимательно наблюдали за зрелищем, подбадривая соперников. Когда противники подустали и драка выглядела уже не так эффектно, спорящих разняли сами же больные, а подошедшему санитару оставалось только увести хулиганов в наблюдательную палату, где оба были уложены и привязаны. Но пациенты не прекращали ругаться и в лежачем положении, сквернословили и даже плевали друг в друга, поскольку лежали на соседних кроватях.
Постепенно в отделении установилась тишина. Действие снотворных обволакивало сознание и вызывало из памяти давно забытые события. Козионычу снилось, как он, опираясь на свою новенькую “двадцать первую” “Волгу” с шашечками, стоит, поджидает клиента у ресторана “Малахит”. Зелененький огонек настраивает на спокойный лад. За полсмены работы Слава получил двенадцать рублей чаевых и пачку лицензионного “Мальборо”. Жизнь удалась, думает Слава, еще пара лет работы, и можно прикупить “Жигули”, а то и собственную “Волгу”. Дома Славу ждет Светка, продавщица из соседнего гастронома, женщина молодая и симпатичная, да и при деле. Без колбасы Слава не жил, копейки не считал, талоны на продукты получал иногда от клиентов вместо чаевых, и жил в свое удовольствие. К машине подходят очередные клиенты. Внезапно перед головой Козионыча оказывается монтировка, но удар, не достигая лица, проходит мимо, и Слава снова стоит у своей машины, поджидая очередного седока.
В коридоре тускло горит ночник, больничные часы отмеряют часы и минуты из жизни пациентов. Алеша Наперсток, забывшись глубоким сном, оказался в своих детских воспоминаниях. Вот он сидит в песочнице со своей маленькой сестрой, и оба строят песочную башню. Башня увеличивается в размере, вскоре она перерастает своих создателей…
Начинают дремать медсестры и санитар. До следующего утра исчезает тот сумбур и беспорядок, который всегда присутствует в местах большого скопления людей.
— Подъем! Все на завтрак!
Ночь под действием лекарств проходит быстро, а пробуждение не всегда приятно. Хорошо, что день начинается с кормежки.
Потолкавшись локтями в очереди и поскандалив, больные принимаются за свою утреннюю трапезу. Толя где-то выменял полпачки сигарет на кусок колбасы. Начинать ее есть при всех — означало просто потратить большое количество нервов на отказы поделиться и все-таки раздать колбасу страждущим. Есть колбасу в отделении означало то же самое. Лучше всего съесть ее после того, как все позавтракают и уйдут из столовой.
— Хорошо, когда есть сигареты, — и колбаса сразу нашлась, и в душе вчера помылись, — разламывая колбасу на куски, заметил Толя.
— Жаль только, что они уже кончились, — ответил Борода.
— Сегодня надо повторить вылазку.
— Само собой.
После завтрака и принятия лекарств врач-психолог стала собирать группу на занятия психотерапией. Собрав группу из десяти человек, она повела их в специальный кабинет. Пациенты не то чтобы охотно, но пошли. Занятие, в общем, тупейшее с точки зрения больных, пустая трата времени, но все-таки разнообразие. Сама врач была женщиной специфической. Невероятно худая, с волосами, висящими как сосульки, потерявшими свой естественный цвет от многочисленных перекрашиваний. Золотые брэкеты на зубах, от которых голос врача приобретал какой-то механический оттенок, и бледное лицо делали ее похожей на живую куклу. Кроме того, женщиной она была раскомплексованной до такой степени, что пукала прямо при больных во время занятия групповой терапией. К больничной пище-то привыкать надо, не каждый желудок ее осилит. Больные и сами удивлялись, почему врачи питаются тем же, что дают пациентам, тем более она, женщина, судя по всему, очень обеспеченная.
— Вот вам по куску пластилина, вылепите из него то, что вам нравится. Потом ответьте на вопрос, почему вы слепили данную фигуру.
Пациенты дружно стали лепить, увлекшись минут на пятнадцать. Дальнейший разговор особого интереса не представлял, и больные просто высиживали положенное им время. Один из пациентов в конце занятия не выдержал и сказал:
— Если честно, то конечно, мы люди больные, что с нас взять. Но за пределами этой больницы такой же дурдом…
Врач, удивленно сдвинув брови, подумав, несколько растерянно заметила:
— Вы знаете, вы уже не первый, кто мне об этом говорит.
На этом занятие закончилось, психотерапевт мысленно положила себе в карман 500 рублей за сеанс и стала строить планы на свою личную жизнь. Нужно было купить это, это, это… Денег катастрофически не хватает. Вот бы состоятельного клиента с легким неврозом, мужчину лет сорока, уверенного в себе, который постоянно подарки дарит, и чтобы особняк был за городом. Уехать бы туда с ним, подальше от этой больницы и от города с этими недалекими подругами, которые то и норовят уколоть… Нет, у уверенного человека неврозов не бывает. Ну, пусть у него будет легкое заикание или еще лучше проблемы в личной жизни. Да, черт с ним, пусть даже без проблем, но чтоб деньги были. И еще чтобы был он высок ростом, пусть даже немного седым, умел ценить женщин и понимал, что его роман с ней не какая-то случайность, а закономерность. Чтобы он знал, что такая женщина, как она, — редкость в этом мире, и что ему улыбнулась удача, и он должен этой удачей дорожить. Да, и еще, чтобы у него не было детей и чтобы среди его подчиненных женщин не было.
Вова Головко, известный своим страданием по женскому полу, когда у него спросили об этом враче, сказал, что на его вкус лучше Таньки Харченко никого нет, а эта женщина чем-то серьезно болеет и на нее у него бы не встал, даже если бы их раздели и положили вместе.
Вова тем временем листал в окружении друзей эротический журнал. Если бы не этот журнал, который Вова стащил у зазевавшегося санитара, многого бы не произошло в этот вечер. Во-первых, Вова не был бы поколочен санитаром, во-вторых, пациенты во время дискотеки не совершили бы ряд геройств, за которые многие из них были привязаны впоследствии к койкам.
Время до обеда идет медленно, если ничем ни занимаешься. В палате, где обитали Толя и Борода, составилась партия в преферанс. Вася, один из преферансистов, для которого игра в преферанс была не хобби, а средство пропитания, легко набирал очки. Еще бы, ведь каждый день Вася посещал дворец шахмат, где с завидным постоянством обыгрывал не дурачков, а людей с высоким о себе мнением. Вася отработал оптимально свою карточную стратегию, и теперь она позволяла ему как минимум не проигрывать. В прочем, и к большим выигрышам Вася не стремился, чтобы не слишком раздражать проигравшего. Таким образом, в конце своего рабочего дня Вася обычно имел, на что купить поесть и попить. Время от времени Васю посещала мысль о том, что на него действует атомная станция, расположенная недалеко от города, но, скорее всего, он слишком близко воспринял статью “зеленых” о вреде радиации. Болезнь его началась после взрыва на ЧАЭС, и убедить его в безопасности атомной энергетики было невозможно. Не помогали ни лекарства, ни психологи.
Больные тем временем рассматривали журнал, который чем дальше, тем больше будил их и так нездоровую фантазию. Скопление больных привлекло внимание санитара.
— Что вы там собрались?
— Журнал смотрим.
— Какой журнал?
Вова Головко полез под кровать.
— Эротический!
— Где вы его взяли?
— Вова принес!
— Так это же мой журнал, я его потерял, с утра ищу, а его Головко, оказывается, своровал! Где он?
— Кто? Головко или журнал?
— И тот и другой, я вам сейчас покажу, как журналы воровать!
— Журнал возьмите, а где Головко, мы не знаем.
— А это чья нога из-под кровати торчит?
Пациенты пожали плечами:
— Понятия не имеем!
— Головко, вылезай!
Вова не подчинился. Санитар, ухватив его за ногу, стал тянуть на себя. Вытянув его на половину корпуса, санитар начал экзекуцию. Попинав Вову ногами, санитар завершил свою серию ударов пинком под зад.
Вообще Вове надо бы знать, что посягать на чужую собственность нельзя, тем более красть вещь у лица, находящегося при исполнении. К побоям Вова привык, поэтому наказание перенес спокойно, тем более что чувствовал свою вину.
Время от времени переусердствовавшие санитары вызывались в суд, в качестве обвиняемых, но дальше этого дело не шло, корпоративная сплоченность персонала больницы помогала избегать наказания. Юрисдикция Российской Федерации на территорию больницы не распространялась, законы больницы были скорее тюремными. Сами санитары были хозяевами положения, как правильно отметил Буковский в своей книге.
Дело, конечно, не в санитарах. Ну, побили и побили, живым же остался. В первые постперестроечные годы, когда все население страны сошло с ума, торгуя китайскими кроссовками из кожезаменителя и паленой водкой, на больницу плюнули все. Не было угля в больничной котельной, нечем было лечить и чем кормить. Пациенты в большом количестве умирали от воспаления легких, от других заболеваний. Хорошо, что тогда главный врач откуда-то достал телогрейки и обеспечил ими больных. Спали, ели, ходили в туалет в телогрейках. И это еще не все. Больных заставляли работать, и не просто работать, а под открытым небом. Работа состояла в сортировке металлических пластин, сваленных из вагона прямо на землю.
Колючий январский ветер задувает под телогрейку, в дырявые валенки набилось снега, руки окоченели в матерчатых рукавицах, сползающая на лоб шапка падает при каждом наклоне туловища к пластинам, которые разбросаны в снегу без всякого порядка. Конечно, Урал не Сибирь, но Иван Денисович Солженицина “отдыхает” по сравнению с тем, что тогда переживали больные. Об этом же свидетельствовали бывшее зеки, которые попадали в больницу. Они говорили, что год в такой больнице легко идет за два на зоне. С тех пор, конечно, многое изменилось. Психиатрию вывели из ведомства МВД, но отношение к душевнобольным в лучшую сторону не поменялось. Почему в стране сложилось такое отношение к убогим?
Время приближалось к обеду. Желудки пациентов сводило от голода. Игравшие в карты завершали партию. Переведя счет игры на сигареты, они пришли к выводу, что проигравшему такие долги придется отдавать уже после выхода из больницы. Вообще, игра в карты в больнице была тоже запрещена, но обычно больные друг другу долги прощали, а к тем, кто не прощал и беспредельничал, требуя долг, относились плохо, иногда даже били.
Вообще, то, что курить вредно, все больные знают не хуже здоровых людей. Но любой принимающий психотропные лекарства человек скажет, что сигареты облегчают действие лекарств. Дотошные медики одной из английских фармацевтических фирм на основании своих исследований пришли к выводу, что из организма курящих нейролептики выводятся значительно быстрее. Пациенты не были дотошными исследователями, но по собственному опыту знали, что прийти в норму при передозировке или при интенсивном лечении, что, в общем-то, одно и то же, можно только с помощью сигарет. Кроме того, чувство голода, сексуальной неудовлетворенности и другая физиология подавляются при интенсивном курении.
В курилке перед обедом не протолкнуться. У Козионыча откуда-то взялась целая сигарета. Вокруг него собралась группа алчущих. На некоторое время Козионыч был в центре внимания, и это ему очень льстило. Он мог облагодетельствовать кого-нибудь, оставив докурить сигарету, а мог и выкурить все сам. После долгих препирательств Козионыч решил оставить чинарик Роме. Рома, в свою очередь, тоже был на высоте положения, когда делал жадные затяжки и был хозяином половины сигареты. Сигарета передавалась из рук в руки, таким образом дошла до Шамиля, который, обжигая губы, высасывал из нее дым. В результате никто не накурился, и всем еще больше захотелось курить.
В курилку принесли гитару.
— Козионыч, сыграй, что-нибудь!
— А че сыграть-то?
— Ну, что-нибудь, под настроение!
Козионыч взял в руки гитару и запел. Пел он какую-то песенку 80-х, но пел так проникновенно, что вся курилка замолчала.
— Козионыч, сыграй что-нибудь про нас, дураков!
Козионыч запел из репертуара “Машины времени”:
Друзьям раздайте по ружью, ведь храбрецы средь них найдутся
Друзьям раздайте по ружью, и дураки переведутся…
— Козионыч, ты что, совсем спятил, ты про нас, дураков, что-нибудь хорошее спой!
— Про дураков хорошее не пишут и не поют! — ответил Слава.
— Все на обед!
Толпа пациентов рванулась в сторону столовой. Подтягивая на ходу штаны, сзади всех торжественно шел Козионыч.
Больничным обедом, конечно, сыт не будешь, но приятная тяжесть в желудке сменила тянущее чувство голода. Только что отвязанный от кровати Игорь сидел за одним столиком с Бородой и Толей. Шла приятная дружеская беседа, сопровождаемая мерным стуком металлических ложек о чашки.
Игорь, вдобавок к своим многочисленным способностям, имел большой жизненный опыт по части выживания без средств к существованию.
— Все очень просто, голод не тетка… Помню я как-то, будучи студентом, участвовал в каком-то мероприятии, и там был фуршет. Ну, понятно, стол богатый, и выпивка, и бутерброды разные. А у меня стипендия нищенская, вернее, уже ее нет. Покушал я тогда хорошо, а потом, когда случалось быть голодным, иногда заходить стал в этот выставочный комплекс на какую-нибудь презентацию, чтобы поесть… Потом стал заходить и в Атриум Палас Отель, и в другие места, где люди на фуршет собираются. Стал за вывесками и рекламой смотреть, где что намечается, многие юбилеи и выставки посетил, многих знаменитых людей в глаза видел. Так что — добавил он — в таком большом городе, как наш, где проводится такое количество банкетов, встреч и юбилеев, голодным остаться просто грех.
Но — добавил он — для этого случая надо иметь костюм приличный, хороший галстук и сорочку поглаженную. Вот пустить на фуршет Коробко, так скандала не оберешься, тут надо чтобы все чинно-благородно. Коробко не пустят даже в здание, где банкет проводится.
Сколько ни говори “халва”, во рту слаще не будет. Рассказы Игоря о стейках из семги и фруктах не прибавляли к больничной каше ничего. Думать о том, что когда-то кушал, — дело бесполезное, надо думать о хлебе насущном. Случай для этого представился самый подходящий. Сын медсестры, которая сегодня пришла на смену, успешно завалил сессию. У него накопилась масса хвостов, в том числе нерешенных контрольных работ. Борода разрекламировал ей возможности свои и своих друзей, и сегодня она принесла задания, которое надо было решить. Договорились с медсестрой о цене за выполненные работы, попросили добавить за срочность, итого сошлись на трех килограммах пряников и блоке сигарет за три контрольных. Кроме того, медсестра обещала свое покровительство и вывела троицу из отделения в отдельный кабинет, где интеллектуалам никто не мешал решать контрольные.
Игорь взялся за контрольную по математическому анализу, Борода — за контрольную по физической химии. Толе работы не нашлось, поскольку гуманитарных предметов не было. Зато он развлекал товарищей разговорами.
— Вот всякие поговорки про нас, дураков, придумали. Например: “Дуракам везет”. Кому из дураков хоть в чем-нибудь повезло?
— Толя, ты не прав. Везет, и даже часто, — сказал Игорь. — Вот возьми хотя бы Васю-преферансиста. Если бы ему в карты не везло, он не смог бы игрой зарабатывать на жизнь.
— Так ты ведь сам вчера доказывал, что все игровые ситуации описываются теорией вероятности и постоянно выигрывать невозможно.
— М-да… Наверное, я был не прав.
— А как быть с тем, с кем ты вчера повздорил?
— А ему не везет, вот он и проиграл.
Борода про себя подумал: “Вот что значит полежать привязанным к кровати всего одну ночь. Точка зрения сразу меняется на противоположную”.
— А как относиться к поговорке “У дураков мысли сходятся”?
— У нас они точно сходятся, иначе бы контрольные вместе не решали. Но вот если бы наши мысли сходились с мыслями здоровых людей, было бы лучше.
— А у здоровых мысли сходятся?
— Нет, наверное, на то они и здоровые.
— У каждого здорового есть своя мысль, они люди самостоятельные.
— А вообще, у нас, согласно диагнозу, должна быть и вторая мысль, противоположная первой.
— Это что, не решать контрольные, что ли?
— Наверное. И то правда, хорошо бы получить сигареты и пряники, не решая задачи!
— Ну вот, у нас на троих целых две мысли, одна противоположная другой.
Поедая полученные в качестве аванса пряники, друзья сделали большую часть порученной им работы.
Пока они решали задачи, закончился тихий час. Те, кто собирался идти на дискотеку, достали расчески, мыло и даже откопали где-то флакон одеколона, который при ближайшем рассмотрении оказался сильно пахнущим средством для борьбы с насекомыми.
Причесанные и умытые, больные переминались с ноги на ногу в ожидании праздника. Так называемая дискотека была не чем иным, как походом в женское отделение, где больные могли потанцевать и пообщаться с девушками, также находящимися на излечении. Все происходящее контролировалось медсестрами и санитарами.
Вова Головко чувствовал себя именинником. В карман штанов он засунул несколько сигарет с фильтром и пару конфет для охмурения Тани. Козионыч закапризничал и сказал, что он не пойдет на дискотеку, потому что у него нет джинсов.
— Ты уже столько лет в штанах на резинке ходишь, зачем тебе джинсы-то понадобились?
— Там женщины все же, неудобно.
— А мы что, не женщины? — возмутились медсестры.
Дима, полковник и нацбол Эдик вели серьезный разговор о политике и идти на дискотеку отказались. В отделении кроме них остались еще больные в тяжелом состоянии, остальные пошли развлекаться. Гуськом, в сопровождении санитара и медсестер, пациенты были приведены в женское отделение.
Во главе девушек была, конечно, Таня. Окинув оценивающим взглядом кавалеров и найдя Вову, она решительно подошла к нему. Остальные участники вечеринки чувствовали скованность, и веселье не задавалось. Наконец нашли музыкальный канал на ТВ и включили звук на полную громкость. Под шум музыки Таня увела Вову незаметно от санитаров в женскую наблюдательную палату. Подведя Вову к одной из свободных коек, Таня спросила:
— Ну, чем будем заниматься?
— Таня, давай полюбим друг друга.
— Это как? — кокетничала Таня.
— Ну, как тебе объяснить? Это когда мужчина с женщиной… И так далее…
— Тогда снимай носки, — усаживаясь на кровать, сказала Таня.
— Зачем носки? Может, я лучше брюки сниму?
— Неужели ты полезешь в кровать к даме в носках?
Вова не стал спорить и через пару минут оказался верхом на Тане.
При поступательном движении двух тел вниз панцирная сетка прогибалась до пола и Таня ударялась спиной, при обратном движении Вова взлетал над кроватью и в одно мгновение, не рассчитав траектории движения, оказался на полу.
Вова попытался снова взобраться на Таню, но почувствовал, что чья-то рука крепко схватила его за ногу. Вова подумал, что это санитар, и подумал, что эта затея для него кончится очень плохо. Но оказалось, что рука принадлежит Таниной соседке, которая решила присоединиться к любовной парочке. Вскоре вся палата впилась глазами в азартных любовников и принимала живое участие в происходящем. Скрип больничной кровати сопровождали охи и ахи зрительниц, казалось вся палата одновременно испытывает оргазм. Вова даже не мог представить, что он интересен такому большому числу дам. Если бы не Таня, грозно шикнувшая на похотливых обитательниц наблюдательной палаты, Вова не смог бы закончить начатого дела. Через пять минут потный и счастливый Вова слез с Тани.
Свою любовь Вове стали наперебой предлагать оставшиеся неудовлетворенными дамы. Похоть дам удивила даже Вову, он на мгновение оказался в роли турецкого султана, который зашел посетить свой гарем.
— Не сейчас. Сейчас не могу. Как-нибудь потом, — отнекивался Вова от настойчивых предложений. Кое-как выбравшись из палаты, Вова незамеченным влился в ряды танцующих. Так за пять минут Вова стал героем женского отделения, и рассказы о его подвигах, значительно преувеличенные, стали пищей для обсуждения в больнице. Кроме того, Вовиному примеру попытались последовать другие донжуаны, рванувшиеся в женскую наблюдательную палату, где женщины по принципу “халява-плиз” обслуживали пациентов.
Это уже был беспорядок. Санитары похватали самых рьяных и возбужденных, медсестры приготовили шприцы с успокаивающим и понавтыкали горе-любовникам в мягкие места уколов. С тех пор больничная любовь стала предметом номер один в разговорах пациентов.
Успокоенное мужское отделение мирно отходило ко сну. Не участвовавший в развлечениях Козионыч без дела шлялся по коридору, ища хоть какого-нибудь собеседника.
В курилке мирно беседовали Борода и Толя. Разговор между ними шел, естественно, на английском. В курилку заглянул Игорь и, усмехнувшись, спросил:
— A double conspiration?
— Yes, of course!
Действительно, в пустой курилке можно было спокойно говорить и по-русски. Вскоре в курилку ввалился Головко. По иронии судьбы единственный, кто вкусил запретный плод, не понес наказания ни в каком виде.
— Ну, что, герой, сколько дурочек осчастливил?
Вове захотелось немного приврать, но из осторожности он сказал:
— Одну, только одну, но в следующий раз постараюсь побольше.
— Вова, ты понимаешь, что ты наделал?
— А что?
— А вот родит теперь тебе Танька наследника, а то и двойню, что будешь делать? Ты хоть предохранялся?
Последний вопрос был явно неуместен — какие могут быть средства предохранения в психиатрической больнице?
— Это Танькины проблемы.
— Нет, Вова, сейчас это и твои проблемы, ведь если Танька родит, то тебе алименты придется платить, дружок.
Вова погрустнел. К тому, что от его пенсии ему лично мало что оставалось, он привык, но отдавать еще четверть пенсии Таньке! Нет, это уж слишком.
— А еще другие дурочки скажут, что ты являешься отцом их ребенка, совсем от пенсии ничего не останется!
— И за многоженство привлекут!
— И сидеть тебе, Вова, в больнице до тех пор, пока со всеми не рассчитаешься!
Чем больше троица измывалась над Вовой, тем быстрее улетучивалось его победное настроение. Вдруг в Вовиной голове мелькнула мысль, и он воскликнул:
— Так сейчас за рождение ребенка деньги полагаются. Кажется, десять тысяч за каждого!
Трое остряков не знали, что на это сказать.
— Тысячу я дам Таньке, на тысячу напьюсь, еще в кабак схожу, а на оставшиеся деньги одежду куплю! — Глаза Вовы радостно блестели. В уме Вова прикинул, что если мамами сделать несколько дурочек, то можно и на подержанное авто насобирать, но делиться своим бизнес-планом с собеседниками не стал, вдруг идею украдут.
— Да, Вова, с тобой не соскучишься.
То, что время от времени дурочки рожали, обсуждалось одно время даже в газетах. Врачи и здравомыслящие граждане разъясняли, что если дураки будут оставлять потомство, то это приведет к вырождению нации. Предлагались даже радикальные методы — всех, которые не в себе, как-нибудь гуманно стерилизовать. Идея не самая свежая, но трудно осуществимая в организационном порядке и, что хуже всего, дорогостоящая.
Кроме того, обсуждающие не пришли к однозначному выводу, что такое ненормальность. Того и гляди, сам в больницу попадешь и окажешься в роли подопытного кролика. О том, что в дурдом в качестве пациентов не часто, но попадали люди, в обществе весьма известные, знали все постоянные обитатели дома скорби.
— Помню я Миткова, — начал Борода.
— Да, известный был человек, — подтвердил Игорь.
— А кто это? — спросил Толя.
Этот Митков, уволенный из органов по причине помешательства и отлежавший несколько раз в нашей богадельне, был очень известным человеком. В начале 90-х он пароходами гнал на Урал японские легковушки — second-hand. По тем временам сколотил себе такое состояние, что авторитеты криминального мира только рты раскрывали от зависти. Он и в Госдуму хотел попасть, благо денег у него было выше крыши. Но вот беда, не сошелся он с криминальным миром и органам поднадоел. Это же надо, дурак патентованный, а такими деньжищами ворочает. Ну, и пристрелили его, бедолагу, в то время важные вопросы решали с помощью пули.
— Это точно, — сказал Игорь. — Вон на Широкореченском кладбище целая аллея героев криминальных войн образовалась.
Повспоминали других известных людей, докурили сигареты и тихо пошли спать.
Неярко горевший ночник тускло освещал тела спящих. Медсестры в своем закутке перемывали кости начальству. Санитар, утомленный привязыванием большого количества пациентов, мирно дремал на кушетке. Наконец смолкли и медсестры. В тишине отделения раздавался лишь храп пациентов и мерное тикание часов. Время от времени Вова Головко во сне звал Таню. Ночь тихо вступала в свои права.
— Подъем, все на завтрак!
Те пациенты, которые получили вчера в виде наказания ударную дозу нейролептиков, вставали с трудом, все плыло перед глазами, голоса доносились, как будто издалека. Делая неуверенные шаги и хватаясь руками за выступающие предметы, они с трудом продвигались к столовой, плохо ориентируясь, что же вчера такое произошло. Не получившие в мягкие места уколов сочувственно смотрели на пострадавших товарищей.
Завтрак, по причине подторможенности вчерашних донжуанов, прошел спокойнее обычного. Многие и вовсе от каши отказались, не по причине сытости, а потому, что нашпигованный галоперидолом организм отказывался подчиняться и больные не могли удержать в руках ложку или стакан. Козионыч даже растерялся, увидев такое количество несъеденных порций каши и невыпитых стаканов чая.
После завтрака Бороду, Толю, Игоря-фуршетчика, нацбола Эдика и еще троих повели на беседу к психологу.
Опять лепили фигурки из пластилина и перешучивались. Эдик слепил черный куб.
— Эдик, — спросила врач, — почему ты выбрал черный цвет?
— А какая жизнь, такой и цвет.
— А почему ты вылепил куб?
— А жизнь такая же угловатая.
Борода слепил рыжего кота, обличьем походящего на перса.
— Почему вы вылепили кота?
— Любимое животное, люблю котов.
— А почему рыжий?
— А у меня дома кот, Люсьеном зовут, так это его копия, и цвет его.
Разговор постепенно перешел от вылепленных игрушек к более серьезным вопросам. Врач удивлялась, до какой степени ей нравилось разговаривать с больными. “Неужели так вжилась в профессию?” — думала она. А еще она ловила себя на мысли, что хорошо бы так же уверенно себя чувствовать в общении со здоровыми людьми. И еще хорошо бы, если бы хоть один из двух ее бойфрэндов обладал такой же детской непосредственностью, как эти больные. Нет, спорила она сама с собой, хорошо, что ее друзья здоровые и уверенные в себе люди. Но в этих больных человечности, что ли, больше. Или чего-то того, что в современной жизни редко встречается… А может, не человечность или доброта это, а мягкотелость, безволие. Да и доброта, почти так же, как и простота, — хуже воровства, почти болезнь. Ведь не глупые же люди придумали поговорку: “Не делай добра, не получишь и зла”, значит, доброта — это категория относительная.
А вообще, не место такой, как она, в этой больнице. Вот бы работать в какой-нибудь солидной фирме, получать огромные деньги. Дальше мысль вошла в обычную колею, настроение выровнялось, и ей снова стало все ясно и понятно. Перед ней сидят просто жизненные аутсайдеры, людишки ни на что не способные, отягощенные различными патологиями, а их простота не простота вовсе, а эмоциональное оскудение — следствие разрушительной болезни.
Нет, не знала молодая врач, в какую опасную ловушку она попала. В нее попадали значительно более опытные психиатры. Притянуть реалии современной жизни к мировоззрению душевнобольных никому не удавалось. Чем больше думаешь об этом противоречии, тем больше склоняешься к мысли о соблазнительности 100 грамм после смены. Если время от времени не принимать спиртное в профилактических целях, то рано или поздно придется принимать те таблетки, которые сам больным прописываешь. Иногда это приводило к тому, что врач психиатр быстро становился алкоголиком, а иногда и сам превращался в пациента.
Того мнения, что все психиатры “немножечко с приветом”, придерживаются многие здоровые люди, приходящие в диспансер за справкой о том, что в данном заведении они, слава Богу, на учете не состоят.
В то время, когда подлеченные разговором с психологом, пациенты возвращались в отделение, к Диме приехала жена. Приезжали к больным не часто, и не ко всем, так что приезд любого посетителя был для отделения маленьким событием. Начала разговора пациенты не слышали, а продолжался он так:
— Совсем денег нет, последние копейки на тебя трачу, одна дорога туда-сюда чего стоит!
— Так я же тебе всю получку отдал, пенсию тоже.
— Настоящий мужик разве столько зарабатывает?!
— А сколько?
— Ну, хотя бы тысяч… тридцать, нет, пятьдесят, и то мало будет!
Дима понял свою мужскую несостоятельность и тоскливо произнес:
— Так ты бы “Кент”-то не курила, да и пиво пила пореже!
— Ах, ты решил на жене экономить! Что мне, “Беломор” курить, что ли? Что я, алкашка какая-нибудь?
— Ну, если тебе денег не хватает, устройся ты на работу!
Такого оскорбления Димина жена вынести не смогла:
— К тебе ездить, детей воспитывать и кормить! Их обуть, одеть надо, образование дать! Откуда у меня время работать! Нет, развод!
Ребенок в Диминой семье был один, про детей жена сказала для красного словца или себя тоже за ребенка посчитала, но со стороны все выглядело так, что Дима — последний негодяй, нахлебник и злодей.
— Уселся мне на шею, сколько я от тебя перетерпела!
На самом деле Дима, когда его оставляла страсть к телепатированию, неплохо зарабатывал, работая с утра до ночи, принося домой все деньги до копейки. Денег, конечно, не хватало, что и было причиной постоянных раздоров в семье. Оставшееся время свидания прошло во взаимных упреках.
Вообще, хоть и поорала на Диму жена, но привезла ему кое-что поесть, сигарет без фильтра и две большие пачки индийского гранулированного чая. Среди больных женатых почти не было, так что Дима в больнице имел более высокий социальный статус, со всеми его выгодами.
Съедобной частью передачи Дима поделился с Эдиком и полковником. Кушая приготовленные Диминой женой бутерброды, они вели серьезные политические разговоры. Рядом с ними сидел на корточках Козионыч, провожая каждый съедаемый бутерброд голодным взглядом. Ввиду своей идейной незрелости и вражды с полковником, претендовать на бутерброды он не мог, поэтому, когда последний бутерброд был съеден, Козионыч встал, зло сказал: “Да пошли вы!” — и, подтянув штаны, неспешно двинулся из палаты.
На койке, напротив закусывающих, сидел Сережа-космонавт. В космос он никогда не летал и даже стать космонавтом не мечтал, а вот в гражданской авиации в качестве бортпроводника поработал предостаточно, до тех пор, пока не попал в больницу. Беседу он вел с другим представителем авиации — Гошей-вертолетчиком, который действительно до болезни летал в качестве штурмана на военных вертолетах. Сбоку от них сидел простой больной, Яша Голембо. Яша к авиации отношения не имел никакого, но с юношеского возраста так мечтал стать пилотом, что это переросло у него в болезнь, которая подпадает под психиатрический диагноз. Свою преданность воздушному флоту Яша выражал тем, что постоянно носил на голове неизвестно где взятый кожаный шлем, и большие мотоциклетные очки. Свои мечтания Яша заболеванием не считал, был по-своему счастлив, и следовательно, обречен на пожизненное наблюдение у психиатра.
Разговор, вернее Сережин монолог, был о романе М. Булгакова “Мастер и Маргарита”. Гоша равнодушно молчал, а Яша только от осознания того, что находится в кругу людей, знающих, что такое летать, подобострастно слушал.
Сережа говорил о том, с каким комфортом устраивались психиатрические больницы того времени. А когда он дошел до описания того, как Ивану Бездомному предложили кофе и булочку, вся палата, захлебнувшись от зависти, выдохнула:
— Да не может этого быть!
Вообще, обитатели дома скорби проявили себя в некотором смысле как люди очень приземленные; их интересовал метраж палат, были ли тогда наволочки на подушках или, как сейчас, нет; выводили ли тогда на прогулку, и если да, то зачем в больнице балконы, а если нет, то можно ли на них выходить?
Полковник поинтересовался тем, сколько приходилось тогда отхожих мест на десять условных больных. Художественных достоинств романа он не оценил, ему не понравилась фамилия одного из героев — Берлиоз, но понравилось, что он попал под трамвай.
Психиатрия в России переживала разные времена, по принципу “то густо, то пусто”. Радикалы от Минздрава времен планового хозяйства время от времени пытались засадить всех больных в лечебницы. В брежневские времена все больницы были переполнены, кровати стояли в коридорах, в столовой, чуть ли не в туалетах, и это несмотря на то, что именно тогда было построено много новых больниц. Негласно среди врачей действовала директива: “больной должен лежать”, по аналогии с “вор должен сидеть”. Больницы охраняли трехметровые сплошные заборы, окна в решетках и милиция. Но люди продолжали сходить с ума, не сообразуя свою болезнь с плановым ведением хозяйства и портя медицинскую статистику. Больных ловили санитары и увозили, но трогались умом другие. В конце концов, поняв, что урегулировать этот процесс невозможно, чиновники стали писать липовые отчеты, а больных оставили в покое.
Потом началась перестройка с ее хозрасчетом, люди стали считать деньги, на медицину их оставалось очень мало, и больницы стояли полупустыми. На какие средства кормить и лечить дармоедов?
Новая волна в психиатрии поднялась тогда, когда страну захлестнул вал наркомании. Больницы снова наполнились, молодые наркоманы чувствовали себя здесь как дома, режим изоляции на них не очень распространялся, и героина в больнице было немного поменьше, чем в цыганском поселке.
Тогда в цыганских поселках строились барские усадьбы, наркобароны покупали “лэндроверы” и “мерседесы”, а российская молодежь, решив жить по принципу “своей смертью не умрем”, толпами подседала на героин. Как лечить наркоманов, никто не знал, поэтому их стали свозить в больницы для душевнобольных. Вместе с наркоманами в больницы потекли неучтенные деньги, в виде платы за лечение, вызывая большое количество скандалов в медицинской среде. Многих ли наркоманов вылечили? Статистики нет, но постоянные посетители богадельни утверждали, что выздоровевших можно пересчитать по пальцам одной руки.
— Нет, у нас, в России, таких больниц никогда не было, — дослушав Сережин пересказ, заявили больные.
— И никогда не будет, — добил он.
В это время из приемного покоя привели нового пациента. На обостренного больного он был не похож, наоборот, вел себя спокойно и рассудительно, но несколько жеманно. Медсестры попросили его переодеться. Больной начал отнекиваться и упираться. Переодеться его все же заставили, и тут выяснилась причина его упорства. Под верхней одеждой у него был надет комплект нижнего женского белья. Больные затихли от удивления, медсестры всплеснули руками, а сам пациент спросил:
— Это тоже снимать?
— Нет, это можешь оставить на себе.
Позорище редкое и пациентам расстройство: кто его знает, что предпримут неадекватные люди в отношении представителя нетрадиционной ориентации.
Сам пациент, переодевшись, как ни в чем не бывало, пошел знакомиться с больными.
— Жанна, — представился он. Протянутая им для приветствия рука так и осталась не пожатой. Больные выжидательно смотрели на него.
Первым пришел в себя Козионыч и на правах старожила спросил:
— Так ты же вроде мужик! Почему у тебя имя-то женское?
— Нет, вообще-то меня зовут Женей, Евгений, если хотите, — кокетливо ответил новичок, — но друзья зовут меня Жанной.
Отсталый Козионыч никак не мог понять, почему у особи мужского пола сразу два имени, и спросил:
— Так ты мужик или баба? Может, тебя не в то отделение привезли, ты врачам-то скажи, если они чего не разглядели.
На это Жанна понес такую галиматью, что у больных уши трубочкой сворачивались от стыда. Говорил он что-то там про сексуальную революцию и наговорил настолько, что пациенты решили его крепко побить.
Как оказалось впоследствии, этот больной был не совсем по профилю больницы, а спровадила его сюда мама, которую он достал со своим любовником. Любовник поселился в ее квартире, требовал внимательного к себе отношения, кормился так же, как и сынок, за счет мамы, известного в городе адвоката. В конце концов матери надоело кормить за свой счет парочку извращенцев, и, используя свои связи, она отправила сынка в психиатрическую лечебницу.
— Обед, все на обед!
Сережа-космонавт наставлял всех больных перед обедом, что есть из одной посуды с голубым “в подляк”, что сам он лучше с голоду умрет, чем будет есть с Жанкой в одной столовой. Тюремные законы Сережа ставил выше всех, кровати называл “шконками”, госпитализацию — “ходкой”, и в своем пристрастии к тюремному быту иногда ставил себя и других в тупик.
Больные тюремные законы не очень-то почитали, скорее всего, и не знали, кроме того, все были голодны, поэтому съели на ура весь обед. Сам Сережа, помявшись для виду, попросил у буфетчицы только хлеб, который запил водой. Голодный и разозленный, он решил организовать показательное избиение “петуха”.
Во время раздачи таблеток запротестовал Акопян. После вчерашнего набега в женское отделение ему больше других навтыкали уколов, и сейчас он отказывался принимать таблетки:
— Что в этом такого, если я захотел побыть с женщиной наедине?
— Таблетки принимать будешь? — спросила медсестра.
— Нет.
— На укол его, ребята!
Это было легко сказать, но не легко сделать. Акопян был здоровенным дядей, и заставить его пойти на укол силой было почти невозможно. Сколотив на всякий случай команду из нескольких лояльных больных во главе с санитаром, медсестры стали его активно уговаривать. Удивительная способность опытных медсестер в психбольнице состоит в том, что им удается уговорами достичь того, что с трудом достигается силой. Наконец Акопян размяк, и опытная медсестра в одну секунду сделала ему внутривенное вливание двух кубиков галоперидола. На два-три дня сознание Акопяна было выключено, и будет он тише воды, ниже травы.
Во время послеобеденного сна Борода, Игорь и Толя решали оставшиеся задачи.
— Сегодня должны закончить, — констатировал Борода.
— А неплохо бы на улицу сходить, прогуляться.
— Как это сделать? — спросил не участвовавший в первой вылазке Игорь.
— Отмычка у тебя, Толя?
— Да.
— Ну, тогда для прогулки у нас есть еще полтора часа.
Выйти на улицу из кабинета, в котором решали задачи интеллектуалы, было значительно проще, чем из отделения. Отжав поочередно два замка, троица оказалась на парадном крыльце больницы. Осторожно передвигаясь, и нагибаясь под окнами, чтобы их не увидели изнутри, адреналинщики пошли в сторону леса. Их путь пролегал мимо детского туберкулезного диспансера.
Собственно говоря, и диспансер, и психобольница находились в одном длинном здании. Когда-то давно все здание принадлежало тубдиспансеру. Но то ли детей стало меньше, то ли туберкулез научились хорошо лечить, но нуждающихся в лечении от туберкулеза стало меньше, и пустовавшие площади решили отдать под психобольницу. Если дети — цветы жизни, то дети, обитавшие в диспансере, были цветами неухоженными и даже заброшенными.
Все как на подбор худенькие, с серенькими лицами, дети, наперекор здравому смыслу, много курили. К своим новым соседям дети относились с добродушным любопытством, выручали больных сигаретами от случая к случаю и довольно непринужденно с ними общались.
Поговорив с подростками о том, о сем, троица устремилась в лес. Невдалеке от больницы протекал родник, именно к нему и пошли искатели приключений.
— Вообще, если человек попал в психбольницу, это уже как бы и не человек, — начал Борода.
— Почему? — спросил Толя.
— Сам посуди, если ты здесь лечился, то попал в базу данных психбольницы. А сейчас ведь как, на работу устраиваться — неси справку из психдиспансера, решил взять кредит в банке — тоже, права на вождение решил получить — тоже справка нужна. А в справке черным по белому написано, что ты не в себе. И не получишь ты ни кредита, ни прав, ни работы. Если собственностью какой серьезной владеешь, то продать-купить ее ты не можешь. С точки зрения закона мы не имеем права решать такие вопросы, даже если деньги или собственность есть. Это то, что касается материальной стороны жизни. А что касается духовных, так сказать, потребностей, и в них любому из нас практически отказано. Решил, например, больной познакомиться с девушкой. Ну что она тебе ответит, если ты скажешь ей, что ты псих, или даже скажешь как-нибудь помягче, например: “Я немножко с приветом”?
— Она скажет, что это и так видно, — полушутя вставил Игорь.
— Нет, ты лучше какую-нибудь чушь скажи, приколись за то, другое, а там и видно будет, — подумав, сказал Толя.
— Ну, то есть скрывать.
— Нет, ты просто не говори о себе, и все.
— Говори не говори, а все равно все будет известно.
— Больные потому и дружат с больными, что здоровым они не нужны.
— Да, заколдованный круг получается, никогда из него, по-моему, не выйти, — подтвердил Игорь. — Была у меня девушка, до того, как я попал в первый раз в больницу, жили душа в душу, в Европу вместе отдыхать ездили, планы всякие строили. А как только стало ясно, чем я заболел, тут уж извините, спасение утопающих — дело рук самих утопающих, жить с больным в ее планы не входило.
— Тут ведь кто как к этой проблеме подходит, — сказал Борода, — был у меня знакомый мужик, наш товарищ по несчастью. Работал он ювелиром, работал у себя на дому, потому как на работу его нигде не брали. Но деньги зарабатывал приличные и время от времени заказывал девушек легкого поведения. У него был принцип, общаться только с платными женщинами. Так вот, когда они приезжали к нему, он, прямо как Есенин, стихи им читал, иногда дело этим и ограничивалось.
— А стихи-то чьи? Свои или чужие?
— Точно не знаю, но, наверное, свои.
— И деньги еще за свое чтение платил?
— Что платил, это точно, проститутки за просто так стихи слушать не будут.
— Их и обычные люди задаром слушать не будут.
— Есть еще один способ устройства личной жизни, как Головко, найти себе дурочку и жить с ней, — вставил Толя.
— Это получится так, что к одной болезни прибавляется другая, вместо одной проблемы возникают сразу две, и уж если одну проблему решить не можешь, то две не решить и подавно, — ответил Борода.
— Это на твой взгляд так, а я знал одну парочку, патентованные психи, а друг к другу относились, как голубки, — сказал Игорь.
Разговаривая таким образом, друзья дошли до родника. Напившись чистой холодной воды, друзья устроили перекур. Тема разговора была исчерпана, у всех троих после беседы осталось ощущение полной своей ненужности, состояние самое естественное для пациентов желтого дома.
Когда троица возвращалась в отделение, они встретили вернувшегося из отпуска Степу. Степа оправдывал свое имя и до попадания в больницу работал милиционерам, точнее, в ГАИ. Нервная работа на дорогах и сложные отношения с начальством по поводу дележа левых денег привели в свое время Степу на больничную койку. Степа был человеком прямым, шуток и анекдотов, особенно по поводу ГАИ, не принимал и имел непростой характер. В руках Степа нес сумку с продуктами и двумя пакетами сока.
Многозначительно улыбаясь, он сообщил троице, что скоро его выписывают и сегодня он будет отмечать отходную.
— А что пить будем?
Степа еще раз многозначительно улыбнулся и взглядом указал на пакеты с соком.
— Ты бы чего покрепче принес!
Степа удивился непонятливости друзей и сказал, что пакеты с начинкой.
— С какой? — недоумевая, спросили друзья.
— Со спиртом! — не выдержав, сказал Степа.
Распитие Степа назначил на время, когда медсестры будут смотреть свой сериал. Поскольку Степа был официально отпущенный, а троица сделала вылазку за пределы больницы самовольно, в отделение заходили порознь. Санитар, проверив содержимое Степиной сумки, спросил:
— А выпить-то, что, не принес?
— Мне пить нельзя, у меня с головой плохо — ответил Степа, опять многозначительно улыбаясь.
— Так не себе, хоть бы санитару налил.
— Я вам бутылку коньяка поставлю, когда выпишусь.
Прошел тихий час, закончился ужин. В Степиной палате начался пир. Среди приглашенных были: полковник, Сережа-космонавт, и еще пара близких Степе по духу людей. Борода и Игорь от угощения отказались, поскольку им надо было заканчивать решение контрольных работ.
Спирт пили из граненых стаканов, запивая его водой. О вреде алкоголя сказано немало, и обычно больные водку не пьют, но на халяву, как говорится, пьют и трезвенники и язвенники, и в этом душевнобольные от нормальных людей не отличаются.
Сережа завел разговор на свою любимую тему о кодексе тюремной чести. Говорил он много и не очень понятно, и когда сообщил Степе, что в отделении появился “петух”, бывший милиционер возмутился и призвал всю культурно отдыхающую компанию проучить извращенца.
Выпивохи находилась уже в том состоянии, когда им было все равно, кого бить. Полковник вновь ощутил себя командиром и, отозвавшись на призыв, повел пошатывающихся собутыльников в палату, где на кровати Жанка трясся от страха всем своим толстым телом.
— Пойдем, выйдем в туалет для разговора!
— Для какого?
— Для серьезного.
Жанка идти не хотел и чувствовал, что дело для него пахнет керосином. Полковник с Сережей подхватили его под белы рученьки и потащили к выходу. Но то ли Жанка был очень тяжел, то ли экзекуторы были очень пьяны, но вскоре все втроем повалились на пол. Сережа, придавленный сверху Жанкой, начал задыхаться, полковник пытался помочь своему другу, а Жанке, похоже, даже нравилось то, что происходит. Через несколько минут выпивохи, попыхтев, все-таки вытащили Жанку в туалет. Выгнав оттуда всех посторонних со словами “свидетели нам не нужны”, они начали экзекуцию. Из туалета сначала доносился тонкий вой Жанки, потом на несколько минут все стихло, а затем раздался душераздирающий Сережин крик, после чего из туалета выскочил он сам. Матерно ругаясь и постанывая от боли, Сережа поочередно засовывал руки себе в штаны. На следующий день, когда врачи разбирались с тем, что произошло, Сережа никак толком не мог объяснить, каким образом и при каких обстоятельствах злобный Жанка умудрился укусить Сережу в пах.
Беспорядок, начавшись, длился до самой ночи. Идейно подкованные Сережей, с криком: “Бей сук!” — пациенты стали гоняться за санитаром, который с позором сбежал из отделения. Медсестры спрятались в своем закуточке, и пытались вызвать милицию. В отделении началась анархия. Всплывали старые счеты и обиды, пациенты ставили друг другу под глаза синяки. Уже всеми была забыта причина начавшихся разборок, а пациенты продолжали неистовствовать.
Только к вечеру, когда больные подустали, в отделение пришла спецкоманда из санитаров, которая наставила синяков тем, кто их не имел. Жанку, которого медсестры все-таки успели спрятать у себя в разгар конфликта, санитары увели в другое отделение. По дороге расчуствовавшийся гомосексуалист пытался обнимать санитаров, говоря им, что они — его спасители. Санитары угрюмо отвечали:
— Ты бы хоть в больнице мужиков не обнимал.
На следующее утро наиболее рьяных хулиганов выписали (а скорее, выгнали) из больницы, кроме того, подал заявление об уходе сбежавший во время бунта санитар. Причину своего ухода он объяснил просто:
— Убьют еще эти психи, ни за что, ни про что. Такого, как вчера, я и в фильмах ужасов не видел.
Кроме того, некоторых не участвовавших в беспорядках больных в качестве поощрения отпустили погостить домой. В числе выписанных в домашний отпуск, были Игорь, Ляуденис, и Головко.
Вообще говоря, в больнице существует определенный порядок отправки в домашний отпуск. Решения лечащего врача и желания пациента недостаточно, нужно согласие родственников забрать пациента из больницы. Кроме согласия от родственников требуется еще приехать за своим больным, получить его от медсестер, так сказать, с рук на руки.
Отпустить Вову Головко очень просила его сердобольная мама. Дело в том, что у Вовы на сберкнижке накопилась пенсия за несколько месяцев, а у Вовиной мамы и ее многочисленного семейства не было денег на выпивку. По причине беспробудного пьянства, в котором постоянно пребывала здоровая часть семьи Головко, доверенность на получение Вовиной пенсии им не давали. Внутри родственников клокотала ненависть к Вовке-дурачку, который, по их мнению, хочет пенсию свою от родственников “замылить” и лишить их права честно ее пропить. В общем, решили родственники, если деньги не отдаст, будем бить. Препятствовало этому то, что Вовка по личной своей подлости залег в больницу и достать его там было невозможно. Для вызволения его оттуда на семейном совете было решено отправить за ним мать, которая и приехала в больницу ни свет, ни заря, когда больные еще спали.
Мать Игоря желанием забрать сына не горела, но, поговорив с врачом по телефону и взяв с сына честное слово, что ночью он будет спать, а не бегать по городу или “висеть” в Интернете, переменила гнев на милость и согласилась приехать за ним.
За Ляуденисом приехал какой-то дальний родственник, поскольку близкие от него давно отвернулись.
Всех троих напутствовала старшая медсестра, всем троим выдали их гражданские вещи и документы по описи. Пока старшая возилась с бумагами, Ляуденис незаметно умыкнул ее сотовый телефон. Из-за своей привычки тащить все чужое Ляуденис, еще будучи здоровым, пару раз отсидел в тюрьме, но тюрьма его не перевоспитала, а больница не вылечила.
Игорь, переодевшись из больничного в гражданское, начал строить планы на отпуск. Первой мыслью было не возвращаться в больницу совсем. Уехать в Москву или Питер, благо там еще остались друзья. Но, посчитав свои наличные, а их было ровно триста рублей, он на время от этой затеи отказался. Второй мыслью было — где бы занять денег? У людей знакомых не попросишь, кто же даст взаймы денег состоящему на учете в психдиспансере? Незнакомые тем более не дадут. Остается одно — отнести что-нибудь в ломбард. Но все ценные вещи родители давно забрали и перевезли к себе на квартиру. Поскольку Игорь заболел недавно и на пенсию, как Головко, еще не наболел, — средств к существованию по выходе из больницы у него практически не было.
Борода и Толя, провожая Игоря, попросили привезти в больницу кое-что по мелочи: книги, батарейки для радиоприемника и англо-русский словарь, — лично для Бороды.
После нескольких месяцев пребывания в больнице жизнь “на воле” ошеломляет. Ошеломляет шумом, столпотворением, суетой и торопливостью. Ошеломляет тем, что еще больше на улицах видишь мужчин с покрашенными волосами и женщин, ведущих себя по-мужски, юных девушек, пытающихся затмить своих мам раскованностью поведения, и женщин среднего и пожилого возраста, пытающихся выглядеть юными девушками. Город дезориентирует, сбивает с толку, оглушает. Но, все-таки, замкнутое пространство серых больничных стен, окрики санитаров и медсестер остались позади. И тот идиот, не верящий в возможность изобретения вечного двигателя, остался там же.
Первая мысль, которая возникает при спуске по больничным ступенькам, — та, что все равно, рано или поздно, все испытания заканчиваются. И, чем черт не шутит, может, и блеснет лучик света в скупой на радости жизни человека, больного на голову.