Из цикла «Дом писателя»
Опубликовано в журнале Урал, номер 11, 2006
Из цикла “Дом писателя”
Борис Михайлович Марьев служил литконсультантом при Союзе писателей. Читал рукописи, писал рецензии, пестовал молодые дарования, представлял их в газетах и журналах, устраивал публичные выступления. Вообще, был душой и авторитетом среди пишущей братии шестидесятников.
Графоманы “достали” и его. Являлся один с неизменной синей тетрадкой, которая усердно переписывалась автором, шлифовалась после очередного отлупа в литобъединении. Открывалась тетрадь “шедевром” под названием “Костер”:
“Уга… Уга… Угасают угли…”
Так он и ухал годами глухим голосом, вздымая над головой руки, вылезавшие из коротких рукавов пиджака-букле.
Приезжал он, кажется, из Ревды. Привозил очередную пачку стишков. При этом не забывал показать карточку, на которой он — рядом со своим дядей Михаилом Светловым. У Бориса Марьева была изумительная память на стихи великих поэтов. Но и всякий мусор, в силу уникальной памяти, подолгу держался в его голове. Как-то попивали с Борисом водочку из фужеров. Поглядывая в окно, он задумчиво теребил свою “кастровскую” бороду:
— Опять был у меня тот самый, “Уга-уга”, читал новое:
Тишина в партийном кабинете,
Бьется жилка около виска:
Сегодня принимают в партию
Слесаря Ивана Кузьмича…
И Марьев издал характерные высокие звуки: “Ха. Ха. Ха! Нет, ты чувствуешь — “Бьется жилка около виска…” Ха-ха! Требовал напечатать, по крайней мере, в “Уральском рабочем”. Не пойдет, говорю. — Как не пойдет, не унимается, стихи читал сам Михаил Аркадьевич Светлов!”
Поступали на адрес Союза писателей стихи по почте, во множестве. Приходилось отвечать, что-то советовать. В письмах одной поэтессы, судя по сюжетам, особы бальзаковского возраста, варьировалась тема роковой любви, коварных измен. Банально, полуграмотно, безвкусно… Однако нет-нет и мелькнет строчка, не ахти какая, но со своим, оригинальным поворотом.
Стога стоят, как груди молодухи…
или
Не люби меня, милый, вполсилы, /Пусть любви полыхают огни…/Я за ноздри тебя полюбила: / Как двустволка для сердца они!
В одном из очередных писем поэтесса приглашала консультанта посетить ее дом, побеседовать за чашкой цейлонского чая, послушать фортепьянные пьесы. И Борис Марьев клюнул, тем более над одним из присланных стихов он увидел посвящение-инициал — “Б”.
— Как ты думаешь, старик, это посвящается мне?
— Почему тебе? — засомневался я. — Мало ли других великих поэтов… Может, Борису Пастернаку, или Белле Ахмадулиной, или мне, а может, — Якову Андрееву…
— При чем тут Яша? — раскрыл рот Борис Михайлович. — Он же на “А”.
— Но он же Борисович. Может, она знает Яшу и называет просто “Мой Борисыч”.
— Ты думаешь? — сник Борис, но тут же воспрянул: — Нет, все же это мне посвящается! Я ей часто писал: “Надо избавляться от мусора в стихах…” Слушай, она пишет:
Мои стихи, как тряпка половая,
В них мусора и грязи много, да!..
Но тряпку я над тазом выжимаю.
И пол мой чист. Я жду тебя всегда.
— Сразу надо было прочесть, — поддержал я предположения моего товарища. — Конечно — тебе… Только, интересно, какой пол она имеет в виду?
Окончательно убедили Марьева в необходимости встречи строки, которые мы обнаружили в конце рукописи незнакомки:
Твою сигарету я в лоно вложила,
И кольцами дым повалил из ушей.
На другой день, придя в Союз писателей, бросаюсь к Борису Михайловичу:
— Ну, как?
Он беззвучно смеется, мотая бородой.
— Пришел! Чай с малиновым вареньем, “Шартрез”. Все как по- писаному. Главное, чего я боялся, не начала бы читать свои стихи. Особенно страшила огромная стопа тетрадок в дерматиновом переплете. Возвышается аж над письменным столом, в две колонны. И все же ликер подействовал, спрашиваю осторожно: “Это, наверное, собрание сочинений?” — “Нет, — отвечает, — это — энциклопедия”. — “Не понял…” — “Ну, Большая советская энциклопедия, я ее уже третий год переписываю, хотите взглянуть? Могу дать переписать”. Я чуть было не спросил “Зачем вы это делаете?” — да как-то удержался. Взглянул поглубже в ее глаза. О, ужас! В них — мертвый холод. Понял — чокнутая!.. Плеснул в чашку остатки ликера и прощаюсь. Она не удерживает, только вручает самодельно переплетенную книжечку: “Это все о вас”. И прижалась ко мне. А у самой аж зубы скрипят. В общем, старик, испугался я. Честно говорю, — сдрейфил. Ты что — всю БСЭ переписывать?.. Хотя и жаль, что сбежал… И груди молодые, как стоги высоки…
— Не стоги, а стога.
— Что? Ах, да, как там у нее… конечно, стога…
Графоманы… Особая тема… Посмотрим на этимологию слова. Все просто и понятно: влечение, страсть к писанию. Казалось бы, ну и пишите себе на здоровье, раз у вас такая любовь к сочинительству. Стоп. Обратимся к другим искусствам. Есть ли там подобное негативное отношение к увлеченности непрофессионалов музыкой, живописью, киноискусством, ваянием?..
Да, в музыкальной сфере найдем нечто подобное. Но обратите внимание на разницу в энциклопедической трактовке этих понятий. “Графомания — болезненное пристрастие к писанию, сочинительству, не подкрепленное дарованием”, и “меломания — чрезмерная страсть к музыке, пению”. Чувствуете разницу? Страстный любитель музыки и пения… Даже похвально! “Все оперы он знает наизусть”, — говорится в “Двух капитанах” В. Каверина. И слава Богу! Знай себе. А в ваянии, живописи я вообще не припомню похожих терминов.
Не то в литературе — “болезненное пристрастие…”. Может быть, “виновато” Слово?
Человеку свойственно пытаться выйти из обыденности, расширить границы стереотипного бытия. Одни находят удовлетворение в путешествиях, другие в постоянном чтении, третьи живут театром. И все же творчество, напишем это слово, состояние, дар Божий с заглавных букв — ТВОРЧЕСТВО — вот истинный выход в новое жизненное пространство. Счастливы те, кто обладает музыкальным талантом, кто постиг секреты живописи, ваяния, зодчества, балетного искусства, кинематографии. В этих искусствах бездарность всегда (почти всегда) обнаружится и будет отторгнута художественной средой и зрителями. Вспомним, как громогласно поют в дружеских компаниях, да еще под хмельком, люди, не обладающие музыкальным слухом. Но то — в компании, а не на сцене!
Все эти виды искусств требуют кроме природной одаренности профессиональной подготовки, обучения.
Иное дело — в искусстве Слова. Слово, устная и письменная речь доступны всем. Вот графоману и кажется, что творчество с помощью слова (поэзия, проза) ему вполне подвластно. Тем более, здесь не требуется холста и красок, глины и камня, сцены и оркестра: бери перо и бумагу, садись и пиши, у тебя столько замыслов, да и рифмовать ты наловчился не хуже изученных на школьной и вузовской парте Исаковского, Есенина, Евтушенко. Чем ты хуже?
И не дано понять графоману, что он графоман. Плохую песню не запоют, дрянную живопись кинут под лавку. Графоман же требует непременной публичности, публикации.
И все же графомания графомании рознь. Не настала ли пора внимательнее приглядеться к “болезненному пристрастию”, узреть то чистое, искреннее, пусть и наивное, что станет интересно читателю, современнику, а особенно — будущим поколениям, ибо нередко графоманы “цепляют” темы и чувства, обходимые профессионалами.
Но где граница между дремучей бесталанностью и пусть неумело, неловко, странно, непривычно, но все же талантливо сотворённым текстом? Только опыт, накопленная редакторская, писательская, читательская культура позволяют отделить зерна от плевел. Отчасти такие попытки предпринимаются.
Журнал “Добрый малый” (Екатеринбург, 2002—2006, ред. В. Фельдман), книжицы “Складчина” (при журнале “Урал” под ред. Н. Мережникова) и альманах “Первый поэтический марафон” (изд. “Союз писателей”, 2005 г., под ред. Ю. Казарина и В. Осипова) — не из первых ли попыток создания подобных сборников? Однако надо двигаться дальше. Указанные книги отражают лишь общий, мутный, стиховой поток на Урале. И в этом есть определенная социальная, гуманная польза: пусть выговорится каждый. Увы, если отбирать действительно наивно-талантливые произведения, до 90% прочитанного уйдет в отвалы. Зато 10% будут сиять позолотой рядом с произведениями тех, у кого в кармане билет члена Союза писателей.
К авторам, в высшей степени искренним и самобытным я бы отнес начинавшую творческий путь на Урале Ксению Некрасову, нашего современника Славу Коркодинова (Н. Семенова), ставшего лауреатом премии им. П.П. Бажова еще до вступления в СП (2002). И — человека с явными отклонениями от средневзвешенного мышления Владимира Спартака, удивляющего спонтанными, порой дикими, порой горько-ироничными находками, которые “нормальному” пииту и не снились…
Наивное искусство выросло, возможно, из графомании. Оно вырвалось, поднялось над сорняками, расцвело яркими, а то и скромными лепестками, но главное — самоцветом.
Наивное искусство — это высший сорт кича, а потому как бы уже и не кич.
Вспомним народную песню “Когда б имел златые горы…”. Казалось бы, простота сермяжная, мечта крестьянская — “…и реки, полные вина, все отдал бы за ласки-взоры”. Далеко до утонченного, салонного аристократизма! Но часто ли вырывается столь страстное признание, такое образное выражение чувствований у тех, кто признан профессионалом стихосложения:
За речи, ласки огневые (!)
Я награжу тебя конем,
Уздечка-хлыстик золотые,
Седельце (!) шито жемчугом…
Не всякому такое по перу. Однако случается. Чудны песни на слова Алексея Фатьянова. Или давнее, некрасовское: “Эх, полным-полна моя коробушка”, или — особенно — “Что ты жадно глядишь на дорогу…”.
Николай Глазков, Дмитрий Александрович Пригов, наш Алексей Борисович Федоров…
Вот пример ясноглазого наива:
На земле,
как на старенькой крыше,
сложив темные крылья,
стояла лунная ночь.
Где-то скрипка тонко,
как биение крови,
без слов улетала с земли.
И падали в траву
со стуком яблоки.
И резко вскрикивали
птицы в полусне.
Неподражаемо! Это — Ксения Некрасова, чья творческая молодость взлелеяна Уралом. Ее “ситцевые” стихи прозрачны, сердечны, искренни до детской непосредственности. “Подумаешь! — воскликнет графоман. — И я так смогу, у нее даже рифм нет, и ритм не обозначен…” Нет, мил человек, не сможешь! И дело тут не в свежих метафорах, хотя и они делают стих, дело — в доверительной интонации, в чистоте взгляда и в том “третьем глазе” (выражение Ксении Некрасовой), который помогает Поэту узреть и донести до читателя то, что недоступно обычному смертному. И графоману тож.
Поэт, новомировец, долгие годы просидевший в тюрьмах (как уголовник), одаренный стихотворец, Евгений Карасев:
Как распознать сочинителя, что мается
Над листом бумаги в уединенной тиши?
Графоман догола раздевается,
Поэт — до глубины души.
Может быть, в этом “Мерило” (так назван стих Е. Карасева)? Может, именно этим, предельной искренностью, мы отделяем поэтов-примитивистов от бездушной графомании?
В прозе приемы художественного примитивизма блестяще применили Платонов и Зощенко…
Впрочем, ухожу глубоко в бесконечно затягивающую тему. Не вернуться ли к нашим местным откровенным графоманам?
Воинствующий Н.Н. Вспоминается седой старик с моложавым лицом. Шумный, бойкий, глуховатый. Все приставал ко мне, не родственник ли я некоего Блинова, с которым он воевал на Малой земле. Надо сказать, военное прошлое и окопная судьба Н.Н. останавливали литобъединенцев от резких слов в адрес фронтовика. Его терпели. До поры до времени. Порой Комлев Андрей или Феликс Шевелев не выдерживали и давали ему отпор, резали правду-матку о его бездарности и нахальстве. На какое-то время Н.Н., по-детски надув губки, примолкал, уходил в другие лито — на Уралмаш, на Химмаш… Потом являлся и — в бой: критиковал молодых, обвинял именитых в чванстве, укорял за глухоту и недооценку своего творчества. Потом исчез. Уже навсегда. Румяный был, жизнелюб, шумел, воевал. Эхма!..
С.С.Т. Скрытно-воинствующий графоман. В драку не лез. Посещая поэтические вечера, тихо-скромно сидел среди зрителей. Инвалид войны, особист, в первые дни боев под Москвой потерял глаз. Всю жизнь писал продолжение “Василия Теркина”. (Между прочим, в Большой серии поэта, в томе А. Твардовского “Василий Теркин”, помещен ряд самодеятельных продолжений поэмы. Но наш С.С.Т. туда, естественно, не попал). Все у него было плоховато, бездарно, лозунгово, в общем — дрянь, никакие не стихи. Воинственность и непримиримость его выразились в уничтожающей бойне… с Андреем Вознесенским. Невзлюбил его С.С.Т. Лютой ненавистью! Уж как я не отговаривал его бросить эту борьбу, ходить себе на вечера, читать поэтов, которых любит… А общаться с С.С.Т. мне случалось в НИИ, где мы вместе служили. Волей-неволей приходилось читать его вирши.
Никакие уговоры родни, товарищей не могли отвлечь его от ежедневной кровавой сечи с московским поэтом. До сих пор не пойму, почему он выбрал объектом нападок и доносов именно Вознесенского, может, посылал свои стихи и получил отлуп? Особенно долбал он Вознесенского за сексуальные вольности, даже за известные строчки о девочке, которая “писяет по биссектриске”… Напрочь не принимая опытов Вознесенского, С.С.Т. накатал на него “телегу” в ЦК КПСС (сказались прежние привычки). Получил ответ, кажется, от тов. Шауро: “Ваше письмо получено, будут приняты меры…”
Я старался поменьше общаться с С.С.Т., и в то же время было жаль его, эту жертву сталинизма, сексота и графомана. Жалко, конечно, не то слово. Не жалко, а… Просто я знал С.С.Т. и как тактичного, внимательного человека, доброго семьянина, человека, влюбленного в русскую классику. Родись он в иную эпоху, может, был бы другим. А тут — потерял глаз, затем у него погиб сын, рано скончалась красавица-жена. Графоманские привычки его отчасти реализовались. Он накатал рифмованную лекцию-поэму о географии и истории Урала. Книжицу издали через областное управление просвещения, рекомендовали читать в школах.
Однажды в литобъединение пришел симпатичный паренек и выложил перед Юрием Лобанцевым голубую папку с “кальсонными” тесемками: стихи, витиевато-эгоистический почерк. Тут же требовал принять в литобъединение и рекомендовать стихи ни много ни мало в “Новый мир”. Назначили рецензентов. Через неделю состоялось обсуждение рукописи. Много было в папке всякой белиберды. Отклонили кандидатуру единогласно, не приняли в клуб им. Пилипенко. Он вначале понурился, потом стал упрашивать. Бюро клуба было неумолимо. Жестоко?.. Вот один из “перлов” самовлюбленного бедолаги:
Что кобенишься ты, Ирша?
Не лепи-ка феню!
Расставляй колени ширше —
Я заферлюпеню!
Это было лучшее из всего представленного на рецензию.
Трудно объяснить графоману, что его опусы — не поэзия. И обычный в споре удар ниже пояса от него, графомана: “А у вас лучше? Посмотрите, что печатают в журналах и газетах!” Что тут скажешь? Попадается и в журналах всякая чушь. Но вот еще что бывает: графоман указывает на слабые, по-своему графоманские стихи профессионала, члена творческого Союза, порой известнейшего поэта, переводимого за рубежом, осчастливленного премиями…
Сравните блистательного Николая Тихонова времен “Браги” и “Орды” и позднего Н. Тихонова: небо и земля! А советский классик Илья Сельвинский… Мы, студенты-литобъединенцы Уральского политехнического, зачитывались его “Охотой на тигра”. И как стал скучен в пожилом возрасте этот мудрый и талантливый поэт. Остались ремесло, накатанность, профессиональная версификация и желание писать, писать, т.е. высокопрофессиональная графомания.
Да что покойные классики — почитайте Андрея Вознесенского, кумира шестидесятников. От свежей, яркой, дерзкой “Треугольной груши” дойти до ловких самопародий “Шар-Ада”, “Мани-мани-мани…” и прочей дребедени! А остановиться писать — не получается.
Но простим классикам стихотворческий зуд: возрастное это, пройдет. Они сказали в свое время новое слово, и будем им благодарны.
Отхватил на блошином рынке “Песенник”, всего за пять рэ. Подзабыл некоторые любимые песни, подумал, найду в толстой книжке (415 стр.) “Хазбулат удалой, бедна сакля твоя”, “Бывайте здоровы, живите богато” и другие славные тексты. Куда там! Песенник издан в 1963 году (окончание оттепели), песни подбирала вятская составительница О. Ложкина.
Дома раскрываю книжицу. О, ужас! Вот ее разделы: “Несем мы гордо ленинское знамя”, “Живи вовек, Отечество свободы!”, “Мы — армия мира”, “Добьемся трудом изобилья”, “Нет — войне!”, “Наша юность поет”/ в нём песни типа “Верный помощник партии” и “На коммунизм равнение”/, и только один лирический — “С песней по жизни”.
Хотел с досады выкинуть “Песенник” в мусорку, да удержался: книжица — отличная иллюстрация при рассуждениях о профессиональной графомании и халтуре
Припомнилось: в студенческие годы по истмату полагалось знать решения всех съездов “родной коммунистической партии”. Состоялся очередной. На носу сессия. Включаю утром радио. Баритональный кобзоновский пафос: “Вы-пол-няя ре-ше-ния съезда”. Не верите? Песня! Песня с такой строкой. На всю страну.
Абракадабра!.. Лучше уж “Уга-, уга-, угасают угли”.
Как тут было не взбодриться огромной армии графоманов, когда они слышали по радио, телевидению, читали в песенниках и сборниках избранных произведений тексты, создаваемые известными поэтами, лауреатами премий (Сталинских, Ленинских, Государственных), входящих в руководящие органы Союза писателей СССР? Примеры? Пожалуйста! Чтобы не утомлять читателя халтурным фуфлом, привожу из “Песенника” по одному куплету.
Скрепим в борьбе рукопожатья,
Себя отчизне отдадим.
Мы люди — это значит братья,
Нам коммунизм необходим.
Автор — Николай Доризо (в то время ему было 40 лет).
Честь нашей эпохи, и совесть, и разум
Она воплотила в себе.
Ей, славной навеки, народ наш обязан
Своею победой в борьбе.
Стыдно признать в этой безвкусице и лизоблюдстве Михаила Исаковского, автора, может быть, лучшей трагической песни о войне “Враги сожгли родную хату”.
Ленин к нам пришел
В шум цехов и школ,
Наше поколенье
В долгожданный путь повел.
Лев Ошанин (интересно, как воспринимали подобные стихозы студенты литинститута, где Л.О. руководил творческим семинаром).
Высоко над нами
Молодое знамя,
Молодое наше знамя
Вольного труда.
Нам даны навеки
И поля и реки.
Никаким врагам на свете
Их не отдадим.
(Александр Прокофьев)
В первых двух куплетах “Песни о родине” (музыка — гениального С. Прокофьева) прославленный советский поэт придерживается рифмы (заря — моря, края — моя), в приведенном последнем — плевать, халтура есть халтура, оставляет никак не созвучное “труда” — “отдадим”.
Особенно усердствовал некий Л. Куксо (в те годы работавший клоуном в паре с Юрием Никулиным):
…Мы живем все радостней, все лучше,
Мы идем дорогою побед.
Сердце нашей партии могучей —
Ленинский Центральный комитет.
О чем думали поэты? Как не стыдно было? И ведь писалось не из- под палки — не в прежние сталинские годы со страхом и гулаговскими застенками. Среди замаравшихся М. Лисянский, Э. Иодковский, Е. Долматовский, Ю. Каменский, А. Досталь, В. Гудович, И. Ставский, С. Островой, А. Жаров…
И даже — А. Твардовский. А это кто?
Дайте слово кукурузе,
Сообщить хочу скорей: (?!)
Стала я во всем Союзе
Королевою полей…
Глубоко почитаемый Виктор Федорович Боков, и вы туда же? Ай!
Песню “Советская наша держава” с музыкой А. Новикова накатали аж четвером: Петрусь Бровка, Михаил Матусовский, Михаил Исаковский и Сергей Смирнов: на каждого — по куплету. Во буровили!
Нет, нельзя в мусорку “Песенник”, никак нельзя: антиквариат, великолепная коллекция халтурщиков-графоманов! Наверно, такую якобы поэзию 30—50-х, собрал Дмитрий Галковский, назвав книжицу “Уткоречь”.
Пусть хранится песенник в назидание потомкам и как первоисточник историкам отечественной литературы. А я уж непременно присмотрю где-нибудь другой, в надежде, что современный составитель поможет восстановить для дружеского пения и “Отец мой был природный пахарь”, и “Шумел-горел пожар московский”, и “Прощай, любимый город”, и замечательные песни на слова Фатьянова, Ваншенкина, Винокурова, Евтушенко. Да и тех же Исаковского и В. Харитонова (позднее создавшего вместе с композитором Тухмановым “Этот день Победы порохом пропах…”).
Но были ли графоманами достославные советские поэты? Нет, конечно, нет. В чем же дело? Откуда столь неприкрытый цинизм, лизоблюдство и бездарнейшие тексты, хуже графомании? Поэты такие же люди, всем хотелось хлеба. А еще славы! И не просто хлебушка, а с маслом, плюс льготные путевки в дома творчества (Коктебель, Дубулты, Переделкино); плюс — льготные пайки из спецраспределителей. А если повезет и попадешь в официальную обойму, — заграничные командировки, приемы в Кремлевском дворце и на хрущевской даче, прижизненное издание собрания сочинений…
И на время, прости Господи, мастера художественного слова позволяли себе превратиться в халтурщиков. Но зачем, зачем они помещали порочащие их творческое имя опусы в коллективные сборники? Чтоб получить дополнительный гонорар (оплата песни первоначально была произведена в министерстве культуры)? Разве не задумывались, что СТОТЫСЯЧНЫЙ тираж “Песенника” доживет до 21 века и попадет в руки их внукам, правнукам?..
В последние годы принято просить прощения за прегрешения прошлых лет и веков. Президент России признал позорным пакт Молотова—Риббентропа. Папа Римский покаялся за ужасы крестовых походов. Кажется, отменено постановление 1946 года о журналах “Звезда” и “Ленинград”, клеймившее М. Зощенко и А. Ахматову…
И если подобное покаяние позволительно мне как члену Высшего творческого совета Союза писателей России, то приношу глубочайшее извинение перед читателями прошлых, настоящих и будущих лет за циничную халтуру, подхалимские стихотексты, сочинявшиеся и тиражируемые многими поэтами, прозаиками, драматургами моей Родины. Простите их всех, ушедших и ныне здравствующих, и всех нас, объединенных в профессиональный творческий СОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ РОССИИ.
Знаю лишь немногих поэтов, которым никогда не изменяет вкус, самооценка: Юрий Кублановский, Майя Никулина… Кто еще? Может быть, Белла Ахмадулина? (И у божественно утонченной Беллы Ахатовны произошла “осечка”: в стихе, посвященном Лермонтову, она сравнила гневливый взгляд Мартынова с пылающим мартеном. Яркое сравнение? Да. Уместное? Нет.) Даже такие почитаемые современной культурной элитой поэты, как Юрий Казарин или Геннадий Русаков, изредка “промахиваются”. Чай, не киберы!
Современную русскую поэзию можно систематизировать по- разному. Существует и такая: одномерные стихи (зарифмованный рассказ, пейзаж, картина, случай); двухмерное стихотворение (постановка проблемы, глубокая чувственность, интонационная втягиваемость читателя в авторский мир и.т.д.), трех- и более мерная (сложная по образной структуре, ассоциативная, работающая на подсознание, личностно-самобытная, требующая более внимательного, часто не разового, прочтения). Не утверждаем, какой тип лучше или хуже. Все нужны, главное, чтоб в стихах жила ПОЭЗИЯ.
Думаю, графоманы по своим устремлениям и претензиям также укладываются в эти 3 типа. Одни просты, как белесый пятачок:
Смотри, как просто в жизни все!
Мои слова, молчание твое,
Я удивлен — судьба легка.
Она добра и губит лишь слегка.
…Свой путь найдем и благодать,
Свой сон и пьяное вино.
Ведь в жизни нечего сказать
И не сказать в ней ничего.
В упоминавшемся альманахе “Поэтический марафон 2004” немало подобного рода сочинений. Об авторе приведенного стишка Андрее Шилоносове сказано (видимо, с его слов): “Родился в 1984 г. С первых лет своего существования… как только заполучил в руки перо, принялся с энтузиазмом записывать свое творчество… К концу 2004 года создал более 150 стихотворений”. Андрей Шилоносов не профессионал, любитель. Плетет свои истории и плетет.
Но вот в том же альманахе встречаем сочинения члена Союза российских писателей Сергея Меркульева (наверное, претендующего на свое место в третьем типе, в “сложной поэзии”):
Ты к пульту прикоснулась,
В изображенье так
Пустив пещерный мрак
И обезличку улиц.
Ты, кнопки поменяв,
Меняешь цвет пейзажа,
Страну, язык и даже
Снимаешь тень с меня…
И так далее. Как говорится, без комментариев!
В альманахе встречаем и подборку “крупнейшего эпического поэта” Юрия Конецкого. Во-первых, стихами помещенными в альманахе, “крупнейший” доказывает, что тянет лишь на одномерного поэта среднего уровня (знаю его действительно талантливые поэмы). А вспомнил о Юрии Валерьевиче еще и оттого, что на днях он одарил меня романом “Грабли Амура”. Претензии на энциклопедию современной жизни, поток неинтересного сознания, невыразительная сатира, случайные сценки из жизни товарищей своего круга. Едва начав читать, я заинтересовался, но уже после первых глав заскучал и прямо-таки изнасиловал глазоньки, дочитав роман-поэму “крупнейшего”. А Юрий все спрашивает: как да как, понравилось ли? Отвечаю: найди еще хотя бы одного человека, который полностью прочел роман, тогда поговорим. Я не касался графоманов-прозаиков. Но вот вам — яркий пример: опытный поэт берется не за свое дело и впадает в чистейшую графоманию. Для успокоения ранимой души моего старого приятеля Юры Конецкого скажу: и роман крупнейшего (без кавычек) поэта Бориса Пастернака “Доктор Живаго” весьма и весьма несовершенен, рыхл по композиции, по искусственности встреч героев, по временным скачкам, по неоправданной затянутости отдельных глав и эпизодов (тягомотный путь Живаго с семьей в Сибирь). О, это не графомания, но и не гармония. Что самого сильного и убедительного в романе Бориса Леонидовича? Догадываетесь? Конечно же, стихи его главного героя…
Как-то на открытии персональной выставки живописи Владимир Чурсин сказал: “Меня спрашивают — для кого я пишу и для чего? Не буду лукавить и говорить, вот для такого-то, дескать, зрителя, для интеллигенции, то есть для вас. Конечно, и это так. Но я берусь за кисть и палитру оттого, что не могу без этого. Меня затягивает сам процесс творчества”.
То же отвечает и замечательный прозаик Арсен Титов, когда подначиваю его, себя, окружающих: братцы, чего мы пишем, зачем? “Я нэ могу без этого жить, и ти, Володя, нэ можишь, — отвечает с характерным грузинским акцентом Арсен, разливая вино. — Випьем за нашь Дом пысатиля!”
Не лукавят ли мои друзья? Не может быть, чтобы не думали о том высоком смысле, который таится в творчестве. Кажется, Гете сказал, что поэзия — это, казалось бы, бессмысленна игра в поисках великого смысла. Конечно же, и сама “игра” дает наслаждение, порой через непростой, мучительный, но все же сладостный поиск. Но не только это, не только! Вот что по этому поводу говорит Эжен Ионеско в эссе “Зачем я пишу”: “Я стремился высказать свое изумление существованием; потом, после чуда существования, — ужас и зло, и, наконец, входя в детали существования, — свои идеи. Ради полноты надо добавить прежде всего беспричинное удовольствие письма, радость изобретения, удовольствия от игры воображения, от рассказывания вещей, со мною не случившихся… радость прибавления к вселенной другой или других маленьких вселенных. Каждый писатель, каждый художник, каждый поэт — разве не хочет он подражать Богу, не хочет сам быть маленьким богом, желающим творить щедро, беспричинно, играя свободно и среди полной свободы?”
Очень этот пассаж напоминает мне разговор с Юрием Казариным. “Раньше я не мог понять Майю Петровну Никулину, — говорит он, — она меня, юного, поучала: “Юра, поэзия — это не литература, это — ПОЭЗИЯ”. И только потом я понял, как она права: литература только изображает, поэзия — созидает”.
И еще из Ионеско: “Со всеми нашими полотнами, с нашей музыкой, нашими стихами, нашими книгами МЫ ИЩЕМ ПОДОБИЯ БЕССМЕРТИЯ (выделено нами. — В.Б.). Пишешь для того, чтобы не умереть целиком, чтобы не умереть сразу, потому что все гибнет. И думаю, среди всех названных причин две самые сильные причины писания вот эти: поделиться с другими изумлением, восторгом существования, тайной мира — и дать Богу, другим людям услышать крик нашей тоски, дать им знать, что мы существовали… “
Какая боль! Какая исповедь, молитва… Но ведь и маленькие самодеятельные поэты, и графоманы истязают себя, чтобы попытаться создать свой мир, мечтающие увековечить себя, “чтобы победить смерть”…
Обсуждали на правлении Союза писателей вопрос о приеме новых членов. Заявление подал товарищ из уральской провинции. Выпустил довольно объемную книгу лирики. Вроде бы ничего, во всяком случае — автор не без способностей. Но вдруг кто-то громко прочел:
Я тебя поимел
И теперь забываю…
Все! Профессионал такого не допустит. Кандидатуру отклонили. Говорят, он пишет неплохую прозу. Будет читать, посмотрим. Беда — в провинциальности. И Екатеринбург-то далек от столиц, а Красноуфимск, Ивдель, Алапаевск — эвон где! Люди, не имеющие достаточной культуры, образования, постоянной литературной среды… В них теплится одаренность, но они не дотягивают до профессионалов. Поверхностная версификация — беда этих людей. Окажись они вовремя в другой среде, и талант их, возможно, развился бы, отшлифовался.
Могут ли проклюнутся поэты из среды графоманов? В молодости — да.
Плитка прыгает на стуле,
По спирали ток бежит,
Закипает суп в кастрюле,
Так что крышка дребезжит!
Автор этих виршей вырос в хорошего, известного поэта, увы, рано умершего. Это — челябинец, позднее — москвич, Вячеслав Богданов.
Глядишь со стороны на графоманов, читаешь их — истинная трагикомедия. Как оценить стихи, которые председатель челябинского СП Сергей Семянников любит приводить как пример графомании:
Лежит обрубок у дороги,
А ведь вчера еще стрелял,
Строчил себе из пулемета,
Россию грудью заслонял…
Неуклюже, плохо? Плохо. Смешно? Грех, братцы, смеяться.
На днях в Дом писателя заявился симпатичный молодой человек. Чернобровый, ясноглазый, с ямочкой на подбородке, прямо-таки сошедший с экрана Александр Домогаров. Принес стихи, просит совета.
— Читай, — говорю, — Саша, читай, давно ли пишешь, откуда ты?
— Приехал с Омской области.
— Там, — говорю, — живет чуткая наставница молодых талантов Татьяна Четверикова, не показывал ли ей своих произведений?
— Нет, — отвечает. — Нигде не печатался. Пока вообще без работы. Хочу прибиться к писательскому делу. Пишу много. Пишу и пишу. Сяду в тенек под тополем и пишу, целый блокнот заполнился.
И он начал выдавать одно свое сочинение, другое, третье. А темы-то какие затрагивает: смысл жизни, любовь и смерть! И — все впустую, все поверхностно, все банально. И если о любви к девушке, так это больше похоже на признание в любви к ЛДПР.
— Читаешь ли книжки?
— Редко удается.
— Ну, наверное, Есенина по школе помнишь… А знаешь ли Николая Рубцова?
— Нет, — откровенен Саша, — не приходилось слышать.
Так что ты, думаю, елки-палки, не познав хоть в малой степени предшественников, берешься за столь серьезное ремесло, как писательство, эвон — целый блокнот заполнил буквами и строками.
С графоманами-простыгами разобраться легче: доказать их несостоятельность, посоветовать заняться другим полезным трудом. Иное дело — графоманы-интеллектуалы. Они начитаны, напичканы Бродским, хитры на рифму и ловкую метафору. Но информация от их произведений для умного, талантливого читателя — НУЛЕВАЯ.
Немало таких дев и вьюношей вьется в Екатеринбурге (вокруг их кумира Юрия Казарина), в Нижнем Тагиле (вокруг Евгения Туренко), в Челябинске (возле Виталия Кальпиди). С ними разговаривать непросто: они поднаторели в новой мутной поэзии, и что им ни говори, они останутся при мнении, что они — талантливы, а ты, их критикующий читатель, бесчувственная тварь.
Мгновений отпечаток в красной глине,
И смазанная флейтой пустота,
И время в книге лилий или линий,
И страх — о, снова! — Чистого листа —
Тебе, дитя, — ведь так? — Уже знакомы.
А дальше путь — чрез общие места.
(Из книги “Двойная игра”, Н. Тагил, “Бонар”, 2000 г.)
Что это? О чем? О муках творчества? Может быть… Привел этакое “темное” из поэта С., мне симпатичного по-человечески, да и по другим, более внятным, талантливым, стихам. Или это из той авангардной поэзии нового столетия, которая недоступна старцам 20 века?
Поэт и критик Нина Ягодинцева размышляет:
“Становится угрожающе популярным использование в молодой поэзии технологий нейролингвистического программирования. Оно неизбежно проступает там, где исчезает высота смысла… Такие тексты с виду перегружены смыслом, но подобное завораживающее впечатление производят развалины, где всего много — и ничего ни с чем не связано… Искусство сопереживания превращается в инструмент управления (статья “От образа к без-образию”, “Урал”, № 9, 2005 г.). Однако есть и искренние заступники такого рода стихоопытов. Я люблю авангард настоящий, поисковый, свежий. Без дураков обновляющий традиционное стихосложение. Но вот вышла новая книжица Евгения Туренко. С десяток стихов в ней действительно интересны, задевают за живое. Остальное, как говаривала в подобных случаях Анна Ахматова, что-то уж сугубо личное, недоступное понимаю и восприятию.
Однако именно эта сумятица строчек и чувств по душе Евгении Извариной, теоретизирующей в статье с символическим красивым названием “Точнее смысла” о книге восьмистиший Туренко: “Все слишком СЛИШКОМ, и — закрыто, невнятно, просто неинтересно. Но, может быть, кто-нибудь да услышит. В отличие от банальной гладкописи, у ассоциативного письма всегда есть шанс на преображение смысла, на вечное обновление в индивидуальном читательском восприятии” (“Урал”, № 12, 2005).
Признаюсь, мне и самому не по вкусу в стихах и прозе “тоскливое жизнеподобие” (выражение Даниила Хармса), но одновременно с экспериментом, стилизацией, художественным субъективизмом надо чувствовать границу внятности и бункерной закрытости: а вдруг этого “шанса на преображение смысла” и не осталось?
При распаде Союза писателей РСФСР на два лагеря, на либералов и патриотов, началась гонка за количеством принятых в ряды профессиональных организаций: надеялись — у кого больше членов, тем государство и воздаст большие блага. При увеличении писательского поголовья в ряды союзов, естественно, протерлось немало середнячка, а то и графоманов. Последние, будучи, как правило, весьма активными, живо потащили своих собратьев и ну — давать рекомендации направо и налево. Теперь поговаривают в верхах о необходимости чистки, переаттестации членов союзов. Пора бы!
Но надо ли тотально бороться с графоманией, изничтожать этих неутомимых тружеников пера и компьютера? Не будем столь жестоки: вылечивая человека от “болезненного пристрастия к писанию”, мы убиваем в нем возможность счастливого времяпровождения, поиска, пусть и неудачного в силу обстоятельств (отсутствие творческого потенциала, недостаточное образование, примитивная среда). Мы убиваем в несчастно-счастливом писаке грезу о бессмертии: оставить потомкам свой лирический опыт, утопическую надежду издаться, хотя бы посмертно.
Мне частенько названивает приятельница, немолодая, красивая женщина:
— Можешь поздравить: у меня вышла четвертая книжка… Да, нашлись добрые спонсоры, помогли. Выступаю, часто выступаю, и, поверь, люди плачут, слушая мои стихи, это их так трогает. Я вижу, что мои стихи необходимы им. А вы, товарищи писатели, меня не приглашаете даже на поэтические вечера! У меня есть две рекомендации в Союз от известных москвичей…
Что я могу ответить ей? Не пиши? Одинокая женщина, брошенная коварным мужем, оставленная дочерью, не вполне здоровая, чтобы продолжать работать химиком-исследователем….
Однако жаждущие признания идут и идут. С книжками, рукописями, рекомендациями. Без приглашения лезут за писательское застолье, рвутся для выступления на сцену в Литературном квартале… Сергей Семянников выдумал способ отбояривания от графоманов: “Чтобы вступить в Союз, — “вешает лапшу на уши” С.С., — требуется вступительный взнос… Какой? На этот год установлено — 9 тысяч… Так что подумайте”. Лукаво, но ненадолго помогает.
Звание ПОЭТ — почетно и ответственно. Вероятно, не случайно такой профессии нет в перечне специальностей, утвержденных госстандартом (КЗоТом), так же как практически невозможно установить профессию творец. И поэт, и творец — это не профессии, это — дар Божий.
Но наше государственное устройство, пронизанное равнодушием и алчностью олигархов, “кинуло” художников, писателей, композиторов. Стало в порядке вещей издание талантливых произведений за счет… их создателя, автора.
Если прежде перед графоманом вставал фильтр государственных издательств, рецензирования и рекомендаций профессиональных союзов (признаемся, и в те поры была масса перегибов, когда талант не мог пробиться через шлагбаум партийных установок и цензуры), то в наши новые времена удачливые борзописцы находят-таки меценатов, богатых родственников и печатают книжки одну за другой. Порой — в прекрасных кожаных переплетах, украшенных золотыми виньетками, как это сделала дама Ц., заместитель управляющего банком, закатившая по поводу выхода своей книги пир на весь мир.
Да… Почетно и ответственно! “Писать стихи до тридцати почетно и стыд кромешный после тридцати” (Александр Межиров). Кто не пробовал легко и размашисто рифмовать в юности? И каков позор, и конфуз, и бесстыдство выдавать рифмованную галиматью в зрелом возрасте!
Оказывается М. Е. Салтыков-Щедрин сочинял не только едкие сатиры, но и стишки в юности. И вполне приличные! Однако с возрастом расстался с этакой забавой, называв ее, т.е. графоманию, “стихотворным развратом”.
Поэзия — игра, как и всякое творчество — нахождение чего-то нового, неизведанного, недосказанного, недочувствованного до тебя. Но это Высокая игра. Юнна Мориц пишет: “Стихотворить” — традиционная “российская забава”, однако судьбе поэта — не позавидуешь:
То попадешь в психушку, то в тюрьму,
То сам застрелишься, то зверская облава
Заставит влезть в удавку на дому…”
Играя, не заиграться! Оглянуться на великих предшественников, на тех, кто был охранителем нравственности и пророком.
А ведь таких, как Ц., — множество, и “имя им легион”. Издают, несут, настаивают, обижаются, самовосхваляются… А у массового читателя создается впечатление: вот он, уровень современной поэзии.
Любительское стихотворство и графомания — два взаимопроникающих явления, требующие от тех, кто судит, наставляет молодых (и не только молодых) деликатности и выдержки с одновременной требовательностью и объективностью: ПОНЯТЬ стремление людей (постичь поэтическую культуру, попробовать, пусть скромно, со-творить необычный текст) и, одновременно, не распахивать широко двери творческого союза, не размывать высокое звание ПОЭТА, члена Союза писателей.
Анатолий Азовский удостоен почетного звания Заслуженный работник культуры России за большие заслуги — воспитание способных детей в маленьком уральском городке Полевском, за ознакомление с начальными элементами поэтической культуры. Есть у Толи и противники: “плодишь графоманов”. Но Азовский не сдается, прививает любовь к прекрасному. Он даже составил методическое пособие: как научить писать и понимать стихи.
Ежегодные конкурсы, проводимые в Екатеринбурге “Серебряное перышко”, “Добрые надежды”, в Нижнем Тагиле “Тагильская находка”, в Каменск-Уральском “Рождественские вечера” дают возможность самовыражения многим и многим любителям рифмованного слова. Выйдут ли из них профессиональные писатели? Единицы! Но почти все они сохранят на всю жизнь любовь к родному слову, к чтению, к пониманию непростого вида искусства ПОЭЗИИ.
Любительское умение рисовать, сыграть на гитаре, спеть, сочинить нестандартное поздравление — никогда не помешают человеку, сделают его душой компании.
В прежние, гимназические годы, любовь к прекрасному поощрялась и воспитывалась. Вспомним окружение А. С. Пушкина. По лицейской программе все получали опыт стихосложения. Все ли стали поэтами из тех, кого заметил старик Державин? Но все стали людьми русской культуры!
В Петербурге уже три года издается толстый журнал “Творчество юных”. С чего он начинался? Был проведен конкурс среди малолеток-зеков. “Девяносто процентов конкурсных материалов не выдерживали никакой критики, — вспоминает руководитель питерских писателей Иван Сабило (“Лит. газета”, № 29, 2005 г.), — Но десять оставшихся процентов были так хороши, что после награждения победителей сдавать материалы в архив не хотелось…” Ответом и стало создание “Творчества юных”. Журнал получает всероссийскую известность, в регионах Урала, Сибири создаются общественные филиалы редакции.
Любопытно, что примерный подсчет интересных материалов и всяческой муры в процентном соотношении у Ивана Сабило совпал с моим при чтении альманаха “Первый поэтический марафон” (в расчет, естественно, не брались стихи профессионалов, также вошедшие в это издание).
Появятся ли из среды “серебряных перышек” графоманы, то есть те, кто уже не будет считать себя просто любителем, а обретет “лютое помешательство на одном предмете” (выражение В. Даля в толковании слова “мания”)? Увы, появятся.
В литературной мастерской им. Бориса Марьева, что собирается по вечерам в Екатеринбургском доме писателя, порой присутствует до 30—50 (!) человек. За председательским столом шаманит Вадим Осипов, человек увлеченный и увлекающий. Но и он пришел в тупик: что делать, количество слушателей увеличивается, качества, профессионализма не прибавляется? За четыре года из рядов марьенцев-осиповцев лишь один человек был рекомендован в члены Союза писателей России — Петр Родимов. На подходе двое: Надежда Смирнова и Вера Охотникова, ну еще, пожалуй, Неля Журавлева (прозаик). Решили “просеять” участников мастерской, отобрали дюжину тех, кто “более-менее” (есть и действительно способные). Но и остальные, обидевшись, не перестают заполнять писательский приют графоманов. Плюнул в сердцах Вадим! Прикрыл мастерскую, лучше, говорит, буду работать со школьниками при областной библиотеке.
Может быть, графоманам запретить писать или, по крайней мере, появляться со своими стихозами в Союзе писателей? Да упаси Боже! Пусть пишут и самовыражаются все желающие.
Можно только посоветовать графоманам:
а) не будьте агрессивными, знайте свое место;
б) постарайтесь объективно взглянуть на свое творчество, прочувствовать свои скромные возможности; понимаю, что это непросто, но попробуйте, сделайте хотя бы попытку самоопределиться. Может быть, в этом вам помогут рассуждения пермского литературоведа Марины Абашевой, давшей в одной из своих статей “несколько важных штрихов к портрету графомана”. Закавыченно процитируем автора, добавив свои штрихи.
“Во-первых, графоман… даже не субъект своего текста, а его объект. За шумом дискурса он не способен расслышать свое настоящее “Я”. Там, где автор собирается сказать о себе — выходят литературные штампы: “Я родился на русской земле”, “Я рос на суровом Урале…”, “Я с временем не был на ты”…
Во-вторых, графоман не различает границ культуры, у него нет системы отбора… Но сам он думает, что владеет ею вполне. Он ее даже как бы приватизирует. Стихи Елены Звездиной пестрят упоминаниями Канта, да Винчи, посвящены Ахматовой, Цветаевой, Бальмонту, Андрею Тарковскому — целыми разделами. Отношения с кумирами… самые интимные и фамильярные.
“Я умираю над строкой твоей о лжи,
Как не повеситься потом, Марин, скажи?”
А каково “игривое обращение, адресованное П.И. Чайковскому”?
“Как Вы светлы сегодня, Петя!
Как трогательно злы”.
В-третьих, “беспредельность” графоманской поэзии… — прямой путь к пародии”.
Конечно, добавим, неуклюжий, малокультурный стихослагатель сам не стремится к пародийности, однако набор его образов (часто заимствованных), шаблонных пассажей, необязательностей слов и строк вызывает усмешку у читателя и стремление других стихотворцев шаржировать графомана или писать на него эпиграммы. Тут и стереотипные, избитые образы и метафоры типа “соболиные брови”, “кровавая заря”, “белесый туман”, тут и “классические” заготовки для рифмы (кровь-любовь). Тут и бедность самих рифм: мое—твое, бежать— прибежать, доходящая, если верить злым и смешливым пародистам, до таких, как ботинки — полуботинки, адмирал— контрадмирал. Освоив прием аллитерации, графоманы и тут не знают меры: “Всем женьшеням с жжением не справиться… В неглиже на высохшей меже” (цитата из стихов Ланы Ашировой, приводимая Абашевой).
Ау, наши графоманы и любители, желающие побыстрее войти в мир Большой поэзии, не узнаете ли себя в этом портрете?
в) даже если вырветесь из графоманского клана и начнете наконец создавать что-то стоящее, не преувеличивайте своих достоинств, будьте скромнее, не провозглашайте себя крупнейшими, как это делали / делают В. Маяковский, И. Северянин, Ю. Кузнецов, Е. Евтушенко, Ю. Конецкий (поэты, заметим, истинно талантливые);
Задумайтесь, какая позиция вам (и вашему читателю) более по душе: “Я — гений Игорь Северянин, я повсеместно оэкранен…” или “Быть знаменитым некрасиво…”?
г) не издавайте толстых книжек, не разоряйтесь на них; ни в коем случае не оформляйте сборников самостоятельно и не доверяйте издателю, а посоветуйтесь со знакомым дизайнером или художником; не помещайте в книгу дорогостоящих и безвкусных цветных фотографий, издав же малотиражный сборник, с приятностью дарите друзьям и родственникам. И не претендуйте на губернаторские и прочие премии;
д) больше читайте.
Что еще?.. Будучи в 1999—2003 годах руководителем Екатеринбургской писательской организации, я чуть было не подписал приказ “Запрещается писать и приносить в Дом писателя венки сонетов”. Удержала меня от сего диктата Майя Петровна Никулина: “Решение правильное. Но мера бесполезная, все равно будут писать”.
Руководствовался я тем, что форма венка сонетов стала прямо-таки эпидемией и среди членов Союза, и среди графоманов: последним хочется доказать — смотрите, и я владею непростой структурой. Утверждал и утверждаю: никто не написал и не напишет хорошего венка сонетов. Хороший, глубокий сонет могут создать многие, а венок — упражнение для графоманов. Недаром Владимир Солоухин схитрил и написал добротный интересный цикл из четырнадцати сонетов, но — белым стихом. А это уже нарушение канона.
Пусть на меня не обижаются А. Кердан, Л. Ладейщикова, А. Азовский, Марк Луцкий (сонетный графоман, член Союза российских писателей), их лучшая любовная и гражданская лирика не идут в сравнение с венками. Хотите освоить большую форму — пишите поэмы!
В альбоме, где оставляют занятные записи гости моего дома, обнаружил эпиграмму, принадлежащую перу Андрея Комлева:
Графоманов бранила Никулина,
Графоманы сказали:
— А кули нам!
А вот образчик графомании, получивший всероссийскую известность. Один тихо-настойчивый писака регулярно наведывался в “Литературную газету” в надежде хоть разок в жизни опубликоваться. А напечататься в центральном писательском органе — почитай, известность на весь СССР! В очередной раз принеся подборку стихов и питаемый постоянной надеждой, он вежливо предупредил редактора: “Позвоню через недельку”.
В обеденный перерыв, за чашкой кофе, редактор зачитывал коллегам строки, ставшие тут же знаменитыми.
Поскольку двух первых строчек никто не помнит, добавляю их, реставрирую:
Закуску никто без меня не ест,
Аж кругом идет голова…
И далее, вот он — шедевр графомании:
ЖИЗНЬ ТАКОВА, КАКОВА ОНА ЕСТЬ,
И БОЛЬШЕ — НИКАКОВА!
У всякого редактора, в случае разговора о графоманах, непременно находятся в памяти подобного рода несуразности.
Впервые о “Жизни таковой” я услышал от поэта Владимира Кострова. Посмеялись. Я заметил: “А ведь этот графоманский афоризм не что иное, как русское се ля ви”.
Через пару лет Костров подарил мне замечательную книгу избранных стихотворений, и в самом ее конце я прочел строфы, навеянные памятным случаем:
Один графоман
в солидный журнал
прислал корявый стишок.
Совсем таланта не было в нем,
и стиль был весьма смешон.
Но чтобы вывод под ним подвесть,
в нем были такие слова:
“Жизнь такова, какова она есть,
и больше — никакова!”
Младший редактор сказал: “Пустяки!
Ступай-ка в корзину, брат!”
Но чем-то тронули сердце стихи,
и он их вернул назад.
— Вчера я пришел веселенький весь,
и жена была не права.
Но “жизнь такова, какова она есть,
и больше — никакова!”
Редактор отдела, увидев стих,
наморщил высокий лоб:
— Стихи банальные. Автор псих.
А младший редактор жлоб.
Но строчки вошли, как благая весть,
до самого естества.
“Жизнь такова, какова она есть,
и больше — никакова!”
И, свой кабинет озирая весь,
подумал любимец богов:
“А может, и я, таков, как есть,
и больше совсем никаков?”
И страшная мысль, как роса с травы,
свалилась с его головы:
“А может, и все таковы, каковы,
и больше — никаковы?”
Так потешные строки графомана породили грустно-ироничные стихи современного большого поэта.
Вообще-то, все пишущие — графоманы. Челябинский поэт Николай Година зело смело решился назвать книгу своих стихотворений “Графоман”.
Однако среди всех пишущих есть истинные художники слова, стихо-ТВОРЦЫ, и есть пустозвоны и рифмоплеты.
Бранделясы — так назвал Василий Васильевич Розанов “писателей, ничего не значащих, пишущих ради писанины”.
В старые времена не существовало термина “графоман”. Литераторы пушкинского круга, посмеиваясь, называли гр. Д. И. Хвостова “метроманом”, т.е. человеком, подверженным пустой, бесплодной ритмике (метру).
В народе бытует более точное определение, воспользуясь для приличия эвфемизмом А. И. Солженицына, назовем это точное, уничтожающее слово — “ФУЕПЛЕТ”.
Пышным цветом расцвела графомания на разного рода торжествах: днях рождений, юбилеях, презентациях, свадьбах… На свадьбах — особенно. Тут и профессиональные писаки упражняются в рифмованном остроумии, и наемный тамада сыплет тостами, и — удивительно! — каждый гость, от дружки-шафера до новоиспеченной тещи, из кожи лезут: дай высказаться непременно “складным текстом”
Вначале меня раздражала эта стишковая дрисня. Потом поуспокоился: ну, нравится людям потешать друг друга этаким образом, и пусть себе… Частенько пристают знакомые: напиши да напиши на свадьбу друзей, ну, хотя бы один куплет, четыре строчки. Не понимают — четыре остроумных строчки создать куда как труднее, чем набалоболить восемь, двенадцать, шестнадцать, где есть простор для некоторой рифмованной забавы. Как хоть жениха-то с невестой зовут, спрашиваю. Невесту, отвечают, Катя, это наша племянница, а жениха, кажется, Сережей. Вот и выкручивайся; отказать — обидеть.
Однако и этот жанр стихотворных поздравлений (в XIX веке были распространены альбомные экспромты) обозначил своих мастеров. Мой друг Герман Дробиз с некоторых пор перестал относиться к застольным виршам как к неким временушкам (прочел — отдал адресату — забыл), а стал оттачивать их, относиться с серьезностью, с изобретательностью, с вариантностью. В конце концов выпустил книжицу “Дорогие мои, хорошие” — прекрасный подарок друзьям-приятелям, собравшимся за поэтическим застольем под одной обложкой.
Сам же я предпочитаю на празднествах живое, искреннее слово. Но куда там — ждут, ты — писатель, назвался груздем, полезай в кузов. Даешь стихозы! И приходится строчить, выступать, кланяться на аплодисменты. А после летят стишки — в корзину!
Председатель Союза писателей России В. Н. Ганичев поражен огромнейшим стихотворным потоком в конце XX — начале XXI века. Такого не было, пожалуй, и в шестидесятые.
Кажется, пишут все! Хорошо это или плохо? Усматриваю здесь два положительных аспекта. Во-первых, приобщение к стихотворчеству, к умению высказаться по-особому, стремление к красивому — свидетельство повышения уровня массовой культуры. Во-вторых, не проявляется ли в стиховой стихии щедрая русская душа, желание выйти на мир, рвануть рубаху: “Граждане, послушайте меня!”
Плохо в графомании то, что “бранделясы” лезут, как тараканы, во все щели, находят способы печататься в журналах и газетах, издают книжки, порой в шикарных переплетах с золотым тиснением, выпрашивают деньги у богатых людей /вместо того, чтобы пустить эти средства на действительно достойное искусство/. В результате образуется слой эрзацкультуры; массовый читатель начинает воспринимать написанное и изданное графоманами за истинное искусство. Глядишь, и сам уж мусолит химический карандаш, пардон, нажимает на кнопки ноутбука. Массовая графомания воспитывает массовый дурной вкус.
Однако чем же “берут” графоманы? Как им удается затянуть в свои графоманские сети читателя? “Разгадка популярности графоманской поэзии, — говорит М. Абашева в уже процитированной статье, — как раз в полном ее соответствии массовым читательским ожиданиям”. Попробуем расшифровать некоторые из этих ожиданий и расшифровать хитрость наших родных борзописцев.
АКТУАЛИЗАЦИЯ ТЕМАТИКИ. В период, когда Россия переживает ужасные потрясения, экономические, социальные, национальные, появился сонм стихов о Родине. Недостаточно качественные, они убивают своим количеством. Благородная тема становится назойливой, утомительной, набивает оскомину. Это какая-то медвежья услуга: поверхностными строфами — помочь решить глубинные проблемы отечества. Однако редакторы некоторых журналов или не замечают этого излишества, или вместе с графоманами работают на массового читателя, на его ожидания.
В Астрахани объявлен конкурс под девизом “Родина малая, милая” (строка из стиха Бориса Свердлова). Сумеют ли организаторы отделить зерна от плевел, не потонет ли добрый замысел в графоманской гуще?
А вот еще одна поэтически-читательская массовка — календарные стихи. Не столь давно они были весьма распространены, да и сегодня еще пребывают в провинциальных газетах и в многотиражках. “Пролетарии всех стран, бейте громче в барабан”, — писал в оные годы к Первомаю Ярослав Смеляков. Работая над “Антологией поэзии Екатеринбурга”, мы, составители, едва смогли отыскать пару стихов в книгах члена Союза писателей Евгения Великанова, который вечно дежурил перед календарем советских праздников. Не отрицая, в принципе, жанра газетного стиха, не стоит его рассматривать как поэзию. То же можно сказать и о моде заздравных и поздравительных текстов. Ужас сколько их поразвелось. А графоману здесь раздолье. Ведь наивный зритель-читатель воспринимает их как искусство…
Еще одно наблюдение. Попал мне в руки сборник стихов исключительно на религиозную тематику: размышление о Божьем промысле, о православных праздниках, евангелические сюжеты. Да еще на каждой (!) странице — графическое изображение Богородицы-Одигитрии. Наверное, автор — человек верующий. Но неужели, столь трудясь над актуальной темой возрождения русской церкви, он не чувствует перебора, поминая Господа всуе, да еще и стихами, далекими от совершенства? А массовый читатель опять верит, что перед ним — поэт…
ПОДРАЖАТЕЛЬНОСТЬ КЛАССИКАМ. В моей юности объектами подражательства были Маяковский (стихи лесенкой) и Есенин. Потом появились “евтушенята” с рифмами маечки—мальчики. У Андрея Вознесенского вообще появился двойник! Был такой — Петр Вегин (ныне сбежал в Америку), он не только по форме следовал за своим кумиром, но даже в тематике. Помнится, А. Вознеснский опубликовал поэму о девушке, застывшей во льду. О том, как ее обнаружили альпинисты, изумились ее сохранности и красоте. Через пару месяцев в печати — поэма Вегина о девушке, сохранившейся в янтаре… А неразборчивый читатель умиляется: как здорово, как оригинально!..
Что говорить, многие начинают с подражания любимому поэту, но… Но лучше процитируем Александра Блока: “Поэты интересны тем, чем они отличаются друг от друга, а не тем, в чем они подобны друг другу. И так как центр тяжести всякого поэта — его творческая личность, то сила подражательности всегда обратно пропорциональна силе творчества… Перенимание чужого голоса свойственно всякому лирику, как певчей птице. Но есть пределы этого перенимания, и поэт, перешагнувший такой предел, становится рабским подражателем”. В наше время, кажется, пошло на убыль повсеместное в интеллектуальных кругах подражание Иосифу Бродскому. А было прямо-таки сумасшествие какое-то. Причем стихи делались по принципу бутовой кладки: начало длинной, бродской, строки более-менее внятно обозначалось зачином и заканчивалось вполне приемлемой рифмой, в середину же, внутрь стиховой структуры, наталкивался битый кирпич, бутовый камень, всякая дребедень
ИМИТАЦИЯ ПОЭЗИИ ПРОТЕСТА. Для отечественной поэзии всегда была присуща гражданственность, острое чувство дум и чаяний народных. Вот и наши графоманы на гребне народного недовольства либеральными реформами пытаются заявить о своей позиции “во весь голос”. Однако их слабые голосовые связки не дотягивают до таких солистов, какими были в свое время (как бы к ним нынче ни относились снобы и приверженцы новаторских стилей) Н. Некрасов, В. Маяковский, Евг. Евтушенко, А. Галич.
ДУШЕЩИПАТЕЛЬНАЯ ЛИРИКА. Здесь графоманы трудятся адресно на девочек и девушек в розовом возрасте — учащихся техникумов, колледжей, первокурсниц вузов: обманутые чувства, разочарование в любимом человеке, ожидание нового чуда любви или слезные мольбы к возлюбленному: вернись. Падки на это и дамочки забальзаковского возраста, переписывающие в альбомы сентиментальные стишки.
Я думал, что давно канула в лету мода на поэта, человека трагической судьбы Эдуарда Асадова. Ничего подобного! По рейтингу раскупаемости книг посмертно изданный Асадов занимает третье место (уступив Михалкову, — наверное, стихи для детей — и пересмешнику Губерману). Его лирика пользуется у массового читателя спросом, более, чем в десять раз превышающим интерес к таким мастерам отечественной словесности, как И. Лиснянская, Ю. Кублановский, Т. Зульфикаров. Выбился в “передовики” и И. Резник. Или за счет популярности песен, или сам, подобно гр. Хвостову, скупает свои книги?
В течение нескольких лет мне приходится вместе со своими товарищами, писателями, критиками оценивать студенческие литературные опыты, поступающие на конкурс “Весна УПИ” и на межвузовские конкурсы. О, сколько же здесь встречается душещипательной лирики! С выражением восторга от своего ожидаемого любимого (любимой) до вспышек яростной ревности и описания состояния автора-героя на грани суицида. И все простительно юным душам (кроме маниакальной идеи самоубийства) — никакой премии и призового места они не получат, но попытка вести дневник своих впечатлений — что тут плохого? Но вот в этом году в огромной папке рукописей встречаю 30 заявленных стихов одного автора. Судя по датам, стоящим под текстами, пишет он чуть ли не ежедневно. “Мне должно бросать слова (как камни), — пишет он в предисловии к своей рукописи, — без того в спокойную и статистическую жизнь, чтобы обратить Ваше внимание ко мне…”. Ну что же, Сережа (назовем его условно так, пожалеем молодого студента), обратим внимание и даже процитируем:
Наш прекрасный побег изнутри тишины.
И молиться всю ночь на прозрачность луны,
Ничего не боясь, клеммы зла закрутить
И наивной душой по спирали ходить.
Возвращается шанс, от него убежав,
Что не надо “прости”, под прощание пав.
Только легкость возьмет и затянется ложь.
Поцелуи твои и заржавленный нож.
Ты утихла совсем, не устала твердить…
Жизнь, конечно, сложна, но возможно любить.
Поборов свое “Я” среди тысячи глаз,
Чувствоваться сильней от значения фраз.
Вот образчик грядущего графомана! Ему не остановиться!
Это видно по количеству написанного и по авторским амбициям. Глядишь, через год-другой и книжицу выпустит. Нам же остается только вздохнуть “под прощание пав”.
P.S. Светлана Марченко, немало лет проработавшая в Средне-Уральском книжном издательстве, одарила меня несколькими опусами, которые когда-то записывались работниками издательства в амбарную книгу.
Приходил один автор, писавший сильно гражданские стихи, требовавший скорейшего издания своего сборника:
Дорогой наш Ленин
Под стеклом лежит —
Голова большая
На весь свет светит.
Мы теперь порубим
Всех врагов сплеча.
Пусть в пути нам светит
Лампа Ильича!
Являлся красивый молодой атлет, лирик:
Стыдно мне, что все при мне:
Молодость и сила.
Чем же ты помог стране? —
Девушка спросила.
Я ответил: — Я того—
Я сдаю на ГТО!
А вот еще из той же амбарной книги, стихотворение называется “О памятнике Крылову И.А”:
На камне народный любимец
Сидит, не боясь ничего.
С любовью глядит проходимец
На бронзовый облик его.
P. P. S. Бедные, бедные графоманы… Бьются, пишут, надеются, обивают пороги редакций, департаментов культуры и писательских организаций. Племя их не уменьшается, ряды сплачиваются, амбиции возрастают, уговоры и нравоучения не помогают, учеба в студиях и мастер-классах — без толку. Что тут поделаешь? Чувства-то человеческие, мысли философские обуревают и истинных поэтов, и “упертых” графоманов одни и те же!
Да только гений создает “…Будто я весенней гулкой ранью/Проскакал на розовом коне”. Графоман же, обуреваемый чувствами, может быть, не меньшими, чем классики, выдает: “Что кобенишься ты, Ирша?”
Гении, выдающиеся, знаменитые, талантливые, одаренные, способные, большие, крупные… Поэты со скромным талантом, серенькие… Поэты так себе… Халтурщики, рифмоплеты, графоманы… А может, и не надо никакого деления, ведь все (кроме разве халтурщиков) устремлены к творчеству, к желанию сказать по-новому. Перефразируя приснопамятного бедолагу-поэта: “А может, поэты все таковы, и больше никаковы?”
В том-то и дело, что не все.