Роман
Опубликовано в журнале Урал, номер 11, 2006
Окончание. Начало в № 10.
25 июля. Среда. Тусклый денек. Наматываю на колеса дорогу, не выпуская из вида огромный, как катафалк, черный джип с тонированными стеклами. От одного вида такого зверя может тревожно забиться сердце, а между тем едет в нем не ужасающий мафиози, а безобидный мужичок с ноготок. Этот недомерок завел себе любовницу — так, во всяком случае, утверждала его супружница, давая мне задание выследить и изобличить неверного муженька.
Рулю себе понемногу, а мысли будто сами по себе крутятся в голове.
По-дурацки вышло. Леточку отыскал, а деньжат и благодарности получить не от кого. Конечно, могу сообщить Ларисе местонахождение дочки и содрать бабульки с нее. Да заплатит ли? Думается, не слишком она будет счастлива получить дочурку живую-здоровую и упакованную в целлофанчик. Потому как Леточка, похоже, — человек конченый. И еще. Есть у меня по этому поводу всякие раздумья, глубокие и не очень, опосля которых что-то не хочется связываться с Ларисой. Да и стоит ли окунаться в то, что миновало? Лучше замнем для ясности.
Шумно пробегает короткий дождь. Джип, политый из небесного душа, сверкает как новенький. На кой гному такая громада? Выпендривается, мелочь пузатая. Еще наложницу себе завел — как же, по статусу положено, хотя он собственную жену вряд ли удовлетворяет. Впрочем, мало кто, находясь в здравом уме и твердой памяти, его мужеподобную мымру возжелает.
Джип въезжает в стандартный двор и останавливается недалеко от панельной “брежневки”. Похоже, рыбка привела меня к месту клева. Теперь начнется самое интересное. И оно начинается, но так, что у меня отвисает челюсть. Из джипа выкатывается толстенький человечек — но не тот, кого я ожидал увидать! Да, серый костюмчик его, и белая сорочка, и цветной галстучек. Но мой был лысым и бритым, а у этого пышная русая прическа и бородка в цвет. Только когда он скрывается в подъезде, до меня допирает: этот гад нацепил парик!
Звоню жене “колобка” и сообщаю прискорбную новость.
— Ну и что? — не понимает она.
— Но ведь вам требуется документальное подтверждение адюльтера, — терпеливо объясняю я. — Если на снимках будет человек, несхожий с вашим мужем, вы мне просто не поверите.
Подумав секунду, она отрезает:
— На фотографиях мой муж должен быть в своем обычном виде. А как вы выкрутитесь, это ваши проблемы. Я за это деньги плачу. И немалые. Все.
Ее карканье завершается гудками отбоя. Я прихожу в бешенство. Как они — ревнивая карга и ее блудливый муженек — меня достали! Когда часа через полтора счастливый паскудник вылетает из подъезда и залезает в свою роскошную колымагу, я вихрем вылетаю из “жигуля”, рву на себя дверцу джипа, врываюсь внутрь и могучею рукой сминаю рубашку колобка вместе с галстуком.
— Ты, тварь, — хриплю я, задыхаясь от непритворных чувств. — Я тебя засек! К Тоньке повадился, козья морда!
— Позвольте, — блеет он, даже не пытаясь вырваться. — Вы кто? Какая Тонька?
— А то, что мне намекнули про Тонькиного хахаля. Я устроил засаду, и ты попался, хмырь! Ну, готовься к смерти, сейчас здесь все будет красным.
— Нет! — вопит он изо всех сил. — Это какая-то ошибка! Я не знаю никакой Тоньки! Я действительно езжу сюда, но к девушке по имени Света.
— Э, — устало говорю я, — Тонька, Светка, какая разница? Тебе один конец.
— Разница есть, — принимается убеждать меня мужичок. — На каком этаже живет ваша Тоня?
— Лучше скажи — на каком твоя?
— На пятом, — колется он, тараща правдивые зенки, для убедительности трясет башкой, и его борода трется о мой кулак.
— А квартира какая? — недоверчиво спрашиваю я.
— Тридцать девятая.
Задумываюсь.
— А не врешь? Может, все-таки к Тоньке ходишь? Я ведь проверить могу.
— Клянусь, — он молитвенно складывает ручки.
— Лады, — как будто смягчаюсь я. — Тогда вот что сделаем. Даже если ты к Тоньке ходил, после нашей беседы дорогу к ней забудешь. Точно? (Он утвердительно мотает головой.) С другой стороны, ей, шалаве, острастка нужна, чтобы не водила кого попало. Сейчас мы с тобой поднимемся в ее квартиру…
— Я не пойду!
— Вот ты себя и выдал, — нехорошо усмехаюсь я, ласково похлопывая его по щеке.
— Я не поэтому, — заверяет он, прикладывая ладошку к груди. — Просто… извините, не хочу вас обидеть… но вы можете завести меня якобы к Тоньке и там…
— Боишься, — догадываюсь я. — Ну, хрен с тобой. Уговорил. Случайно при мне фотик. Счас щелкну тебя и снимок Тоньке покажу. Лады?
— Лады, — обрадовано соглашается он.
Вдвоем покидаем машину, и я снимаю его на фоне дома. Он уже собирается смотаться, но я останавливаю:
— Погоди, да у тебя вроде парик. И борода не настоящая. Ты, может, везде кудрявым ходишь, а к Тоньке лысым? А ну скидавай.
Он послушно выполняет приказ, и я щелкаю его сначала без парика, но с бородой, потом в парике, но без бороды.
— Теперь я свободен? — спрашивает он, изо всех сил демонстрируя человеческое достоинство.
— Ехай, — милостиво разрешаю я.
Когда короб на колесах скрывается из вида, сажусь в свой “жигуль”. Дело в шляпе. Есть и изобличающие снимки, и признательные показания гнома — на кассете диктофончика, что был включен во время нашего с ним обмена мнениями. Вроде можно похвалить себя, посмеяться над простофилей-огрызком и отправиться за причитающимся гонораром. Почему же мне не весело? Несчастный малыш, затюканный супругой-матерью, твердой рукой заправляющей семейным бизнесом! Он нашел себе маленькое развлечение — девочку, с которой чувствует себя настоящим мужчиной. И тут являюсь я, унижаю, да еще собираюсь продать с потрохами мегере-жене. Во мне растет ненависть к собственной самодовольной персоне. С яростью, в полный голос, срывая связки, принимаюсь осыпать себя последними словами, и лишь когда немного легчает, мрачно трогаю с места.
26 июля. Четверг. Кажется, я прописался в прокуратуре. Опять передо мной кудлатый следопыт, раскрутивший “венецианское” дело. И снова под ним трещит, становясь на дыбы, казенный стул. Теперь его кабинетик весь горит, накаченный летним солнцем.
Глазки-оспинки зло, непримиримо впиваются в меня.
— Где убийство, там и ты. Как только удается? Завидую.
— Стараемся, — скромничаю я. — Насколько понимаю, в памяти мобильника Клыка обнаружен мой номер.
— Догадливый, — хмыкает кудлатый.
— Могу сообщить сразу, что Клык был моим клиентом. Но, поверь, никакого отношения к убийству его заказ не имеет.
И я повествую о том, как Клык появился в моем офисе и поручил отыскать Леточку. Кудлатый запускает грабли в шевелюру и принимается остервенело ее взбивать, трепать и перепутывать.
— Так вот оно что, — уясняет он, задав волосам перца. — А не могут быть эти два дела связаны между собой?
— Вряд ли. Из-за безвестной скрипачки крутого мэна не укокошивают. Здесь другое.
— А что именно? — и все его оспинки превращаются в множество зорких глазенок, наведенных на меня, как крошечные фотоаппаратики.
— Это уж тебе выяснять.
— Девчонку-то отыскал?
— Куда там, — вру с величайшим наслаждением.
Вообще-то обманывать я не умею, да и противно. Сбрехну — и весь внутренне перекошусь. А тут даже сладко становится, точно полмороженки разом заглотил. И Ларисе про Леточку слова не сказал, и следаку леплю горбатого. С чего бы? Сам себе удивляюсь.
Вдруг представляю, что душа Клыка, которая пока не попала туда, где ей надлежит быть, потому как сорок дней еще не миновало, наблюдает сейчас за нами. Может, она уже полетала над городом, видела Леточку и отчаянно пытается нам о том сообщить? Вьется под потолком, кричит беззвучно, а мы не слышим.
— Э, погоди, — обладатель оспинок энергично грозит мне трудовым пальцем с почернелым ногтем. — Клык поручил тебе найти Виолетту в апреле. А нынче август. Четыре месяца протекло. По идее за это время ты либо должен был найти девчонку, либо прекратить расследование. Чего тогда звонил Клыку?
Развожу руками:
— Увы. И не нашел, и не прекратил. А звонил, чтобы доложить: ищу, но не нахожу. Должен же я сообщать клиенту промежуточные итоги.
— Хреновый же ты сыч. За четыре месяца нулевой результат. Или темнишь, а?
И все глазки кудлатого впиваются в меня множеством жалящих пчелок. Я изображаю святую невинность.
— Ой, не верю я тебе, хитрован, — с таковыми словами он отпускает меня восвояси.
3 августа. Пятница. Или год выдался таким, или становлюсь человеком судьбы и прошлое мое смыкается с грядущим? Желаю того или нет, детство бумерангом возвращается ко мне. Может, возраст такой?
Для того чтобы пояснить, с кем произошла у меня сегодня встреча, изображу картинку двадцатилетней давности.
Тогда в домишке, расположенном напротив моего, жили два брата-погодка. Росли они в интеллигентной семье: мать — искусствовед, отец — преподаватель в консерватории. Оба носили очки и практически не показывались во дворе. Играли сами с собой и читали умные книжки. За это мы их не любили. Они были для нас белой костью. Между собой мы именовали их Чукигеками: “Вон Чукигеки в музыкальную школу пошлепали, пианино терзать и скрипочки перепиливать”.
В один из декабрьских вечеров, когда мягкие снежные сугробы искрились под фонарем, точно были усыпаны бертолетовой солью, Чукигеки вытащили во двор двухметровую трубу. Как я потом уже понял, свой телескоп они сварганили из двух стекол. Очковое пошло на объектив, а семикратная лупа — на окуляр. Рецепт они отыскали в какой-то старой книжке для юных техников. Мы столпились вокруг, а братья важно объяснили, что собираются смотреть на звезды. Из форточки, видишь ли, неудобно.
Они вдвоем, соединенные трубой, как болтом, прошествовали к перекладине, служившей для выбивания ковров, и осторожно закинули на нее трубу, которая слегка изогнулась оглоблей. Потому что была из черной бумаги, снаружи для прочности обклеенной ватманом. Эта смутно белевшая в темноте двухметровая сигарета нас точно заворожила. Пока братья важно озирали мироздание, одни пацаны приплясывали от нетерпения и канючили: “Дай поглядеть!”, а другие, я в том числе, точно ошалев от приступа беспричинного восторга, носились по двору и вопили.
Затем к священной трубе разрешили приложиться простым смертным. Всеобщее счастье достигло апогея. Даже Серый, который был у нас непререкаемым авторитетом, поглядев, сказал со сдержанной похвалой: “Нормально”.
Наконец наступила моя очередь. От волнения я долго елозил трубой, пока перед глазами не промелькнул светящийся метеор. “Одну нашел! — заорал я. — Только она скачет, черт!” — “Да ты осторожно веди, — солидно посоветовал один из Чукигеков. — Увеличение знаешь какое!” Я послушался — и в окуляре тихонько заплясала звезда. Она была размером с двухкопеечную монетку, размытая, серебристо-радужная, и мое пацанячье сердце разрывалось от созерцания этого чуда.
Но у меня проклятая въедливая натура. На следующий день прихватил для храбрости Саньку по прозвищу Гудок и отправился в детскую библиотеку. Часа два рылся во всяких мудреных книжках, докапываясь, как устроен телескоп и что из себя представляют звезды. И выяснил: эти светила находятся от нас на таком расстоянии, что их не увеличивает даже самый мощный в мире рефрактор. Хабазяка Чукигеков просто не давала нужной резкости. Еще бы, они хотели получить приличное увеличение, пользуясь очковым стеклом! Немалую роль сыграла и кривизна их бумажной трубы.
Из библиотеки мы прямиком отправились во двор. Уже стемнело, высыпавшие звезды были яркими и разноцветными. Теперь они казались еще недоступнее. На душе было скверно. Я сам испортил красивую сказку.
Во дворе уже собрались все наши. Санька поведал пацанам о нашем расследовании и его печальных итогах, несколько раз вкусно произнося понравившееся ему книжное слово: хроматическая аберрация. Ребята стояли подавленные. Обрадовался только Серый.
— Обрация, мутация, — передразнил он. — Вон они, ваши звездочки, — как клопики. — Он язвительно скосоротился и на пальцах изобразил нечто мелкое и жалкое и даже как будто раздавил этого клопа.
Я полез в драку. Серый был на два года старше меня и куда здоровее. Мы пинались, катались и молотили друг друга до полного изнеможения. Когда все-таки расползлись, он злобно пообещал мне скорую и мучительную смерть. Я ответил насмешливо-дерзкой ухмылкой супермена.
— Ты чего такой растерзанный? — спросила мама, когда явился домой.
Я пробубнил что-то невнятное. Я сам себя не понимал. Зато всю ночь летал среди звезд — легких шаров, похожих на сгустки серебряного тумана. Среди них была и Моя Звезда, огромная и сияющая. Сон был долгий-долгий и счастливый.
А теперь о встрече.
Сычевские дела привели меня на железнодорожный вокзал: мой поднадзорный “случайно” оказался в одном купе со своей любовницей, в поезде, отправляющемся на юг. Я потолкался среди пассажиров, прикинувшись провожающим, пару раз незаметно щелкнул счастливые физиомордочки влюбленных и даже умудрился записать на диктофончик их радостный щебет. После чего с чувством морального удовлетворения смылся. Ох, не завидую мужику. После ласковых волн Черного моря и сексуальных проказ встретит его дома такой цунами, мало не покажется! Пожалуй, смоет к едрене фене из приличных размеров коттеджа и оставит в одних портках.
Спускаюсь возле вокзала в подземный переход. Под землей, как и на поверхности, суматошится народ. Торгуют лоточники. Шаги и голоса сливаются в непрерывный гул. Сворачиваю в боковую ветвь перехода. Здесь никого, точно это огромный пустой короб, только играет на скрипке долговязый очкастый парень. Его волосы схвачены на затылке в косичку.
Господи, какая музыка! Кажется, сердце не выдержит. На полу возле парня лежит раскрытый скрипичный футляр, в котором сиротливо валяется десятирублевая бумажка — наверное, сам положил. Бросаю в футляр червонец.
— Замечательная мелодия, — говорю, — что-то до боли знакомое.
— “Кампанелла” Паганини, — поясняет он.
— Слушай, и лицо твое мне знакомо. Мы нигде не встречались?
— Было дело, — улыбается он.
И тут меня осеняет. Да ведь это один из Чукигеков!
— Теперь и я тебя вспомнил. Почему ты не в центральном ходе, друг? Здесь много не напилишь.
— Там все схвачено, Королек. Но и за это место приходится крутым ребятам отстегивать.
— Тебе бы на сцене выступать. Фрак, белая манишка, бабочка…
— Вот чего наелся досыта, — морщится он. — Концерты, нудные репетиции — достали! В солисты все равно бы не выбился, а оркестр — это же каторга, галеры. Исполняй, что положено, и ни нотой больше. А здесь мне в кайф. Играю то, что просит душа…
— …Знаешь, — с внутренним волнением вдруг перескакивает он на другое. — Увидел тебя и вспомнил детство. В нашем дворе была девочка. Верой звали. Худенькая, рыжеволосая. Наверное, даже некрасивая. Сейчас не стыдно признаться, я был в нее влюблен. Представлял, как мы поженимся и отправимся путешествовать по свету. Я стану играть на скрипке, а она будет танцевать в белом платье. В общем, ребячья глупость. Беспечные сны. Сейчас она, конечно, давно уже замужем, детишки подрастают…
Чукигек задумчиво смотрит в пустоту, должно быть, видит танцующую в белом платье Верку.
— Ты где обитаешь? — интересуюсь я.
— Да в своей родной квартире.
Изумленно разеваю рот. В списке жильцов первого подъезда, что продиктовал когда-то “мой” мент, фамилии Чукигеков не было. Скрипач простодушно принимается объяснять:
— Лет пять назад брат купил себе четырехкомнатное жилье в самом центре, а в прошлом году — виллочку рядом с коттеджем мэра. Мало того, дал родителям башлей, и они обменяли наше скромное гнездышко на весьма достойные апартаменты…
— Он что, такой богатенький?
— О, он крупная шишка. Большой бонза. В отличие от меня. Я — белая ворона в семейном клане… Так вот. Я, естественно, поселился с предками. Но не выдержал — испилили упреками и назиданиями. Хлопнул дверью и смылся — в старую свою квартирку. Живут в ней два алкаша: мужик с сожительницей. От моих родителей они получили приличную доплату. Раздали долги и принялись оставшееся пропивать. Да так усердно, что за год спустили все. Когда я к ним заявился, они уже были по уши в долгах. Я снял маленькую комнатку — ту самую, что была некогда нашей с братом. Проживаю нелегально. Ни родители, ни брат не подозревают, что живу я по прежнему адресу. Это рай, Королек! Придешь домой, в свой уголок — книги, магнитофон, диски, стол, диван. Большего мне не нужно. Не мешали бы только…
Он болезненно косоротится.
— Есть проблемы? — спрашиваю я.
— В наше время проблема одна — отсутствие денег, — его лицо каменеет, взгляд потухает. Чувствую — смотрит на меня и не видит.
— Что же брат тебе не поможет?
— Он-то готов хоть сейчас, да я не приму его благодеяние. Сдохну — не приму.
— А от меня примешь? Если надо чем подсобить — только скажи.
— Спасибо, но я как-нибудь справлюсь сам… Погоди, — встряхивается он, — ты-то кем стал?
— Частный сыщик.
— Да мы с тобой одной крови, брат, — вдохновляется Чукигек. — В своем деле ты — свободный художник. Среди колесиков и шестеренок машины, именуемой государством, мы — изгои, вольные птицы.
— Ну, пока, — говорю я. — Извини, свободной птичке пора в полет. Клиент ждать не намерен. Когда будет сильно хреново, приду к тебе лечиться музыкой. Не против?
— Только за, — отвечает он, широко улыбаясь, и я замечаю, что у него внизу нет двух передних зубов. Не иначе как выбили. Недешево дается ему свобода.
— Сыграй что-нибудь на прощание.
— А что именно?
— Все равно… Сбацай свое любимое.
Он нежно прижимается к скрипке подбородком. Пробуя, проводит по струнам смычком… И начинается музыка. Иду по переходу, а она, отражаясь от грязных стен, настигает и властно берет за сердце. И даже тогда, когда поднимаюсь на поверхность и шагаю среди суетящихся людей, не перестаю слышать эту музыку из-под земли, поднимающую меня к звездам…
14 августа. Вторник. Ветреный день. Центр города. Откинувшись на спинку скамьи, расслабленно озираю покрытый рябью пруд, закованный в мрачные гранитные берега. В небе неуловимо скользят белые размытые облака. Отхлебываю из банки пиво и представляю, какие они там, на высоте пяти—шести километров, в ледяной слепящей синеве.
Исполинские облака, белые и дымчатые, медленно плывут надо мной. Они живут в каком-то ином времени, где единица измерения, может быть, год, а то и больше. Вот одна из этих махин нагоняет другую. Скорее всего, движутся они на разной высоте, но впечатление такое, будто призрачное громадное чудище поглощает монстра меньшего калибра. Точно и там, в незабудковой вышине, происходят грандиозные разборки, точно и там нет мира и покоя. С этой высоты я не виден. Да что я? Не различим даже храм цвета топленого молока, чьи купола и кресты сияют на другом берегу. Даже в виде слабенькой звездочки золотой не различим, сколько зрение ни напрягай. А ведь сказано: “Купола в России кроют чистым золотом, чтобы чаще Господь замечал”. Да вот замечает ли?
Так в мои мысли входит Бог. Когда я был еще годовалым младенцем, бабушка нарочно приезжала в наш город, чтобы окрестить внучка. Процесс крещения из моей памяти изгладился напрочь, а медный крестик лет двадцать пролежал в ящике серванта, пока я не стал носить его на серебряной цепочке. Ношу и сейчас. И вовсе не потому, что это нынче модно и все вокруг — политики, банкиры, бандиты — затеплили свечки и принялись усердно класть поклоны. Я верю в Бога, хотя в церковь не хожу и ни одной молитвы не знаю. Он помогает жить. В самые тягостные минуты я обращаюсь к нему, прошу простить, помиловать и помочь. Но где он? В небе, в храме, в природе, во мне? Куда я обращаю свои нехитрые просьбы-молитвы?
Глоток тепловатого пива возвращает меня на грешную землю. Мимо неторопливо проходит парочка. Она обнимает его левой лукой за шею, он по-хозяйски лапает ее ягодицы, а в свободных руках оба держат бутылки с пивом. Виляя большим, туго обтянутым летними брючками задом, девица глядит поверх моей головы и выдыхает расслабленным прокуренным голосом:
— Красота, блин, на фиг!
Они удаляются, несчастные инвалиды речи. Сколько их вокруг, как попки, повторяющих “классно”, “прикольно” или изъясняющихся матом. Да разве я намного лучше? Тоже, бывает, хочу передать, что творится в душе, — и не могу. Не дано. Тужусь, ворочаю железобетонным языком, а не выходит. Чувствую, как невероятно прекрасен мир, а высказать, как надо, не в силах, точно немой. Точно я Квазимодо, влюбленный в Эсмеральду. Когда помру и сольюсь с этой землей, только тогда и выражу свою безмерную к ней любовь.
Я закрываю глаза, и облака, небо, храм сливаются в нечто единое, радостное и чудесное. Нет, не напрасно я предавался вроде бы пустопорожним размышлениям. Душа очистилась и просветлела. Вот только надолго ли?
19 августа. Воскресенье. Квартира с непривычно высоким потолком сумрачна и неуютна.
— Наконец-то соизволил явиться, — ворчит отец. — Ну да ладно, я не в претензии. Жена и дочь уехали к родне, кукую один.
Он наливает пиво в высокие стаканы. Чокаемся, отпиваем. Первый глоток самый приятный, пена ласкает язык и гортань. Отец пивоман — я выдался в него, хотя, признаться, меньше всего хотел бы походить на этого человека. После того как он бросил нас с матерью, я испытывал к нему сначала отчаянную и тоскливую любовь, потом ненависть. Теперь я к нему равнодушен — чужой человек, на которого почему-то здорово смахиваю. Заглядывая к нему, никогда не знаю, о чем говорить.
Прогуливаюсь со стаканом в руке по комнате, подхожу к личной отцовской полке с книгами. Среди нескольких потрепанных творений полузабытых совковых авторов явно выделяется солидный и явно не дешевый том в роскошном супере.
— Смотри-ка, у тебя “Мастер и Маргарита”. — Достаю. Перелистываю. — Ого, да еще с вариантами и комментариями. Не слабо.
— По-твоему, я не могу читать Булгакова? — отец обиженно поджимает тонкие сухие губы.
— Просто подумал, что ты скорее еще одну марку купишь.
Отец заядлый филателист, помешанный на крохотных прямоугольничках с зубчиками. Когда он уходил от нас с мамой, один из его чемоданов распирали альбомы с марками. Как мне его страсть не передалась — не понимаю.
— Эту книжку мне дал почитать приятель. — Отец достает новую бутылку, и в мой стакан течет пенная струя. — Между прочим, философ, кандидат наук.
— С ним ты, небось, познакомился на почве собирания марок?
— Угадал.
— Это же ясно как день: что вас еще может связывать?
— Нас связывает дружба, — веско произносит он. И добавляет сердито: — Этого, по-твоему, мало?
— “Боги, боги мои! — патетически восклицаю я. — Кто сказал тебе, что нет на свете настоящей, верной, вечной мужской дружбы? Да отрежут лгуну его гнусный язык! О боги, боги мои, яду мне, яду!”
— Охота тебе кривляться, — хмурится отец.
— Признайся, — на моих устах инквизиторская усмешка. — Ты в этой книжке ни одной строчки не прочитал. Разве что открыл и картинками полюбовался.
— Да все руки не доходят, — слегка оправдывается он и удивляется: — А как ты догадался?
— Секрет. — Теперь я улыбаюсь загадочно, как Джоконда. — Между прочим, твой философ — липовый.
— То есть?
— У подлинного интеллектуала этот роман зачитан до дыр. Он — Библия русских интеллигентов. А этот том, гляди, как новенький. Книжка выпущена аж семь лет назад, а странички чистенькие, будто только из типографии. Да твой мыслитель и покупать-то ее не собирался, сотрудники подарили. Вот и дарственная надпись: “Уважаемому… как его там?.. Шнурку Завязычу… в день пятидесятилетия. Коллеги. 1994 год”. Хочешь, скажу, что представляет из себя твой боевой товарищ?
— Ну?
— Первое. Малый довольно добрый, раз не пожалел для тебя столь дорогое украшение шкафа, другой на его месте ни за что бы не одолжил. Второе — аккуратный, что не требует пояснений. Третье — кондовый мужик, который после долгих потуг годам к сорока пяти родил убогую кандидатскую. Четвертое — сотрудники его не любят.
— А эта информация откуда?
— Они наверняка знали, что у твоего приятеля “Мастера и Маргариты” нет, иначе не стали бы преподносить. Причем догадывались, что читать он роман не будет, если прежде спокойно без него обходился. Следовательно, подарили формально, лишь бы отбояриться. А может, и с ехидцей, чтобы подчеркнуть его невежество: дескать, на, прочти, может, поумнеешь на старости лет. Да и текст казенный. Разве симпатичному тебе человеку накарябаешь этакую трафаретину? Для кладбищенского памятника и то слова душевнее находят.
Отец молчит, барабаня пальцами по столу, потом спрашивает безразлично:
— Что еще о нем скажешь?
— На уровне интуиции… Думаю, он одинок. Нет, вполне возможно, что есть семья, но в душе он сиротливый трухлявый пенек. От этого тома, который столько лет нераскрытым проквасился на полке, так и веет неизбывной тоской…
— Охота тебе гадости про людей говорить, — перебивает отец.
— “Хорошо, хорошо, готов молчать. Я буду молчаливой галлюцинацией”, — примирительным тоном вворачиваю я слова Бегемота.
— Понимаю, — не унимается отец, зло блестя глазами из-под неряшливых бровей. — Это ты нарочно. Дескать, скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты. Так?
Молча пожимаю плечами. Мы доканываем третью бутылку. Отец пытается подавить свое раздражение и от этого злится еще сильнее. Прощаемся. Он крепко жмет мне руку, заглядывает в глаза. Я вижу, что он любит меня, но от этого не становится ближе.
Спускаюсь по мрачной лестнице. Дом сталинской постройки, солидный, чопорный, но загаженный многими поколениями жильцов. На улице сеется мелкий дождь, как предвестие скорой осени. Накидываю на голову капюшон и бреду к остановке. Хорошо было бы сесть за руль “жигуля”, но я приехал на трамвае, заранее зная, что накачаюсь пивом, черт бы его драл…
В моей душе опустошенность и злость — как бывает всякий раз после встречи с отцом. Громыхая, проходит один трамвай, другой, а я растерянно торчу на остановке, не могу решить, в какую сторону податься. И вдруг вспоминаю про исцеляющую музыку Чукигека. Вот что мне сейчас надобно!
Целенаправленно шлепаю под дождем в сторону вокзала, благо недалеко, спускаюсь в мрачный переход, сворачиваю в боковое его ответвление. Но Чукигека не застаю.
Конечно, сегодня воскресный день, и он мог не выйти на “работу”, но пустота галереи добавляет к моей тоске неосознанное тягостное ощущение потери. Становится еще хуже, и в душе будто темнеет, как в этом подземном бетонном царстве, напоминающем склеп.
20 августа. Понедельник. Около часу дня снова заглядываю в облюбованный Чукигеком подземный переход. И вновь встречает меня звенящая пустота. Казалось бы, кто мне Чукигек? Но его отсутствие отчего-то тревожит меня. Оно почти осязаемо, как будто в том месте, где он стоял, играя на скрипке, образовалась воронка и меня со свистом втягивает в нее.
Пока не удостоверюсь в том, что с пацаном ничего не случилось, не успокоюсь…
21 августа. Вторник. Стахановцев, 33-а. Второй этаж. Квартира номер четыре. Звоню. Отворяет бородатый мужик лет пятидесяти в грязно-белой футболке, истасканных джинсах и драных носках. Физия опухшая с перепоя, но черты небольшого лица мягкие, даже благородные. В общем, чистопородный бич.
Глядит на меня выжидающе. В потухших глазенках вековая апатия, как у старого измаявшегося животного.
— Мне бы постояльца вашего повидать.
— Женьку, что ли?
— Его, — подтверждаю я. Теперь хоть буду знать имя Чукигека, а то лишь фамилия была известна.
— Помер, — безразлично произносит мужик.
— То есть как?
— А вот так, — мужик вяло тянет дверь на себя.
— Папаша, — укоризненно говорю я, — куда спешишь? Посидим, покалякаем.
И достаю из пакета бутылку водки — купил, предчувствуя, что предстоит общение с алкашами. В зенках мужика загорается тусклый огонек вожделения. Он нетвердо движется в недра квартиры. Следую за ним.
На голой, уставленной разнокалиберными бутылками кухне меня встречает его сожительница: тупое, вздувшееся курносое лицо, под гляделками синяки, почти обязательное приложение к физиономии пьющей женщины. Не интересуясь, кто я такой и зачем явился, она режет хлеб, достает из древнего холодильника остаток масла и плавленый сырок — один на троих.
Выпиваем по полстакана. Жую хлеб, галантно отказавшись от сырковой пайки в пользу дамы, чем заслуживаю ее благодарный взгляд. Зато мужик супится, смотрит на меня косо и неприязненно. Похоже, ревнует. Не от этого ли “фонари” у его подруги?
— Женька-то отчего умер? — спрашиваю. — Видел его недавно. Здоровый, веселый.
— Он же наркоманом был, — презрительно кривится мужик. — От передозы и загнулся.
— Как наркоманом? — вполне искренно поражаюсь я.
— А вот так.
Наливаю им оставшуюся в бутылке сорокаградусную.
— А себе? — удивляется моему альтруизму мужик.
— Мне нельзя, за рулем, — вру я, хотя припилил на троллейбусе.
Он залпом, пока я не передумал, вливает в себя водку.
Достаю из пакета вторую бутылку. Воодушевление пьянчуг достигает гомерических размеров. Не дожидаясь, когда они окончательно освинеют, задаю вопрос:
— А вы что, видели, как он колется?
— Жена однажды видала, — мужик торопливо вливает в себя жидкий огонь, передергивается и нюхает хлебную корочку. — У него дверь не запирается…
— Ага, — подтверждает женщина заплетающимся языком. — Захожу к нему, не помню зачем (глаза любовника загораются тяжелой пьяной ревностью и тут же гаснут), а он рукав рубашки закатал и шприц в руку тычет…
— Умер он здесь?
— Не. Менты сказали, возле Широкого тракта.
— Ого. Далековато. — И небрежно, как бы мимоходом интересуюсь: — А откуда он наркоту-то брал?
— Слышь, — мужик уставляет на меня неподвижные кровавые зенки, — тебя как зовут?
— Королек.
— Странное имя… А меня Косс-тя… Ко-сста-нтин… А ее Клава… Насчет того, где Женя наркотики доставал, даже не заговаривай. Понял? Менты нас уже трясли. Мы ясно сказали: не знаем.
— Бросьте, ребята, я же не мент. Мы с Женькой росли вместе. Встретил его как-то в переходе возле вокзала, где он на скрипочке нажаривал. Ну и договорились, что к нему домой заявлюсь. Вот, пришел, на тебе.
— Кое-что нам известно… — бормочет мужик, едва ворочая языком и распадаясь на глазах, — да лучше помолчим… Нам еще пожить хочется…
На кой хрен тебе такая жизнь, думаю я, и с чувством затягиваю любимую: “Ой, мороз, мороз, не морозь меня!..” По собственному опыту знаю: сильно размягчает душу. Если водкой алкашей не пронял, песней добью.
Вскоре голоса опоек перекрывают мой, заполняют кухоньку, двор, вселенную.
— Жалко пацана, — по щекам бабы струятся слезы — то ли песня подействовала, то ли осознание того, что и вторая бутылка безнадежно пуста.
— Найти бы сучар, которые Женьку к наркоте приучили, — ору я почти искренно, — убил бы!
— А чо их искать, — лепечет женщина, шмыгая носом. — Тута они, под нами.
— Ты чего, курва, язык вываливаешь! — сожитель замахивается на нее кулаком. Она отшатывается и валится со стула.
— Спокойно, ребята, — миролюбиво уговариваю мужика. — Брэк! Костя, я тебя уважаю. Но ты пойми. Больно мне. Женька — хороший парень. И ведь нашлась сволочь, посадила его на иглу.
— А чего она, дура, пошла языком молотить, — как обиженный ребенок, бубнит угомонившийся Костя. — Молчать надо в тряпочку.
— Иди ты… — огрызается с пола Клава. — Человек за друга переживает. Шастал Женька в квартиру под нами. Там девки живут. Непонятно, кто такие. Точно говорю, они давали ему наркоту.
— А, ну их всех, — отмахиваюсь я. — Не стоят они нашего гнева. Споем, ребятки!
И мы снова дерем горло, и души наши взлетают под потолок и выше, неудержимо стремясь к невидимым звездам, недостижимым и бесстрастным…
Когда выхожу из квартиры, защелкнув за собой английский замок, алкаши спят, он — за столом, она — на полу. Блаженны сирые духом, ибо они — как дети. Но взрослым быть, скажу я вам, все же достойнее…
Под мелким рассыпчатым дождиком шагаю к маме.
Пересекаю вечерний двор, почти не изменившийся со времен пацаненка Королька. Только почему-то срубили кусты акации, что росли по его периметру. Помню, в детстве мы лопали желтые цветочки, которые называли “собачками”. И голодными-то вроде не были, а в такой входили раж, что объедали едва ли не дочиста. Серый при этом так забавно двигал челюстями, что мы катались от хохота. Он обиделся и уже “собачек” при нас не ел. А однажды в дождливый день, когда двор точно вымер, я выглянул в окно и увидел Серого, сновавшего среди кустов и уплетавшего цветочки…
Смешными были мы в детстве. Даже Серый…
Принюхавшись и учуяв запах водки, мама одаривает меня неодобрительным взглядом, но никаких нравоучений по данному поводу не читает. Кормит своим фирменным салатом и общается по душам.
— Между прочим, наш дом в следующем году сносят.
— Ну, это еще бабушка надвое сказала, — отмахиваюсь я. — Сколько раз грозились, а воз и ныне там.
— Теперь уже точно. Нас переселят, а здесь построят бетонную махину. Из одной окраины переберусь на другую, на Юго-Запад. Я уж и дом поглядела, где скоротаю старость. Панельная девятиэтажка. Что хорошо — рядом автобусная остановка.
— Не жалко уезжать отсюда? Без малого тридцать два года здесь прожила.
— А ведь точно, тридцать два. Когда нам эту квартиру дали, я была беременной, ходила вот с таким животом. Сюда из роддома тебя принесла — недоношенного, маленького. Кричал ты так жалобно, точно мяукал. Пеленки развернула, увидала беспомощное голенькое тельце и чуть не заплакала… А покину эту хибару с радостью. Надоела до чертиков.
Я понимаю маму: немного радости было у нее в этом доме. Работала, поднимала сына, ишачила по хозяйству. И все как будто зря. Ушел муж, умерла мать, сын завел семью и поселился отдельно. За что ей любить стены, видевшие ее слезы? А у меня наоборот: махонькое пространство — два домика и дворик — память о самых счастливых годах жизни. И страшно даже подумать, что разрушат его — точно частичку сердца отсекут.
— А где же твоя дражайшая вторая половинка? — ехидно интересуется мама, и уже по одному ее тону можно понять, насколько ненавистна ей моя жена. — Чего это она никак не заглянет? Или боится? Я не кусаюсь.
— Мам, ты же знаешь, ей некогда.
— Чем же таким она занята?
— Давай откровенно. Она прекрасно понимает, что ты ее недолюбливаешь, и старается не попадаться на глаза.
— С чего это ты взял? — мама чуть не задыхается от возмущения. — Я к ней вполне лояльна.
— Брось. Ты ее терпеть не можешь. Кстати, всем, кого я знаю, она симпатична. У нее нет врагов, только друзья.
— Ну да, — поджимает губы мама, — мне она не слишком приятна. Но ты сравни себя и ее. Ты умный, красивый, видный. А она? Пигалица. Когда ты впервые ее привел, я подумала, что зашел мальчишка. Она же тебе до пупка.
— А вот и нетушки, почти по плечо.
— Именно, что почти. Худая, как палочка, ни груди, ни бедер. Острижена, как пацан. Головенка махонькая, личико кругленькое. Одни глазищи. Вылупит их и смотрит. Чебурашка какая-то. Ребенок ребенком, а сама, небось… Ох, знаю я этих с детскими мордочками. Уверена, ты у нее не первый.
— Почему ты так решила? — интересуюсь с пылающими ушами.
— Да сейчас четырнадцатилетние девки спят с парнями. А ей сколько было, когда вы встретились? Двадцать пять?
— Двадцать четыре.
— Все едино. И жила в общежитии. Представляю, что она там вытворяла. И ты мне еще доказываешь… Небось, прикинулась невинной, а ты и поверил. Ну, не так было дело?
— Это в тебе говорит либидо. Фрейд давно объяснил, какие чувства мать испытывает к жене сына. Ты просто ревнуешь ее ко мне.
— Нет, мне неприятно, что мой великовозрастный сын оказался лопухом.
— Ладно, я с ней разойдусь.
— Нет уж, выбрал, так живи.
Вспоминаю, как она костерила первую мою жену, ненароком узнав, что я мою полы. Вот так же, как сейчас, стояла возле окна, за которым тогда сияло лето, курила и кричала: ты не мужик, а тряпка, сопливая жена-белоручка запрягла тебя и поехала. Утверждала, что мне суждено по гроб жизни везти на себе эту гордую дрянь, а она будет только пришпоривать меня каблучками. Когда же мы разошлись, мама заявила, что я не умею обращаться с женщинами, но в душе явно была довольна.
— Да ты мог найти себе самую красивую, умную, работящую, — не унимается мама. — И при этом она бы любила тебя без памяти, потому что ты сам красив, умен, не пьешь (пиво не в счет), не куришь, все деньги несешь в дом. За тобой жена, как за каменной стеной. На Руси непьющий работящий мужик — редкость, на него баба молится. Погляди, сколько вокруг женщин мается с пьянчугами. Это в Америке, читала, женщины кочевряжатся, тот ей не это, этот не то. А у нас лишь бы не пил…
— Прошу, умоляю, изложи четко и ясно, какие у тебя претензии к Сероглазке?
— Не знаю, — задумчиво говорит мама. — Может быть, я к ней пристрастна. Мне трудно судить объективно. Согласна, она веселая, заводная, вроде ребенка. Но ведь она пустенькая. Ты, конечно, тоже не великий мудрец, но ты… ты настоящий, а она игрушечная.
Собираюсь домой. Мама целует меня, и мне на миг, как вирус, передается тоска одинокой женщины. Малодушно тороплюсь уйти. Сбегаю по ступенькам — они, как в детстве, поскрипывают под ногами, — и окунаюсь в сырость и слякоть…
— Ты что, у матери был? — интересуется Сероглазка, едва переступаю порог квартиры.
— Угу. А ты откуда узнала?
— Догадалась, — загадочно бросает Сероглазка, поражая меня своей прозорливостью. И по ее тихому сопению понимаю, что она еще многое могла бы сказать, но не хочет испортить отношения со мной.
Вот так и живем. Я протянулся между двумя родными женщинами, которые терпеть друг друга не могут, как мост между враждебными берегами. Странный мост, нелепый и бесполезный…
Уединившись на кухне, набираю номер мобильника мента и слышу рокочущий басок:
— У трубы.
— Огромная просьба, друг…
— Которая по счету?
— Извини, вину искуплю кровью.
— Пивом!
— Заметано. Возле Широкого тракта было обнаружено тело парня лет двадцати восьми. Наркоман. Умер вроде как от передозы. Есть подозрение, что ему помогли покинуть бренный мир. Нет ли у ребят из твоей конторы сведений на сей счет?
— Ты уже убийствами занимаешься, несчастный? Тогда так. Никакой информации от меня не получишь, пока собственными глазами не увижу твое завещание, по которому мне полагается ящик пива. Ишь какой. Тебя угрохают, а мне — шиш?
— Замечаю, юмор у тебя с каждым годом становится все интеллектуальнее и тоньше.
— Зато ты… Ох, блин, чуть в бензовоз из-за тебя не в… Была бы сейчас маленькая Хиросима.
— Еще просьба.
— Еще?! Да ты оборзел до предела.
— У этого пацана имеется брат. Вроде бы крутой бизнесмен. Мне нужен его телефон. Домашний, офиса, без разницы.
— Бусделано.
— Последнее. Не пропадали за последние полтора-два года девчонки с высшим образованием? И — не находили за это же время трупики юных наркоманок, померших от передозы?
— Мама дорогая! Вот теперь ты меня достал, кровосос. Я тебе кто, мальчик на побегушках?.. Пока. Ждите ответа.
…Сероглазка дрыхнет в комнате, завернувшись в одеяло, а я на кухне гляжу в бесприютный мрак. Желтым зраком мигает светофор, точно у него нервный тик. Светится вдалеке вывеска аптеки.
Я безгранично верю в судьбу. Нет ничего случайного в подлунном мире. И теперь я понимаю: Клык был орудием судьбы, направившим меня на поиски сгинувшей Леточки, которые и привели к Серому. Но по дурости я не уразумел данного мне прямого указания. Тогда меня будто ненароком свели со скрипачом Чукигеком, еще раз показав цель и подтолкнув к действиям. Ну, что ж: “О, мысль моя, отныне ты должна кровавой быть, иль прах тебе цена!”
22 августа. Среда. Трещит-звенит мобильник, и хорошо смазанный насмешливый голос начинает с грубоватой шутливостью:
— Я тебя не на горшке застал, детектив задрипанный?
— За рулем, балда.
— Ну, зачем о себе так сурово? Ты не такой уж дурак, каким кажешься. Даже за рулем. Теперь о деле. За прошлый и этот год пропали пять девчонок с верхним образованием. Двое из них нашлись, скапутились от передозы. Как, кстати, и твой паренек. Заметил, как плавно и ненавязчиво я к нему перешел? Так вот. Во всех случаях насильственная смерть не просматривается. Не рассчитали удовольствия — и кранты. Что, съел?
Теперь что касается конкретно твоего пацана. Рядом с Широким трактом строится цех мебельной фабрики. Притопали строители на работу с утречка, а он сидит внутри будущего цеха, к стенке прислонился и вроде как дремлет. А рядом шприцы. Видно, здорово приспичило, если до дому не дотерпел.
Братан пацана действительно шишка. Президент алюминиевого холдинга. Этот кого хошь в бараний рог согнет. Предупреждаю, пижон. Не нарвись на неприятности. Мне будет очень тебя недоставать. Записывай координаты…
Подав машину к обочине, чтобы и впрямь не врезаться в кого, звоню братану Чукигека.
— Передайте, пожалуйста, — говорю секретарше, — что с ним хочет поговорить его приятель детства Королек.
— Королек? — недоверчиво и насмешливо переспрашивает она. — Это что, псевдоним? А имя у вас есть?
— Моя фамилия Королев, — терпеливо поясняю я, — а Корольком кличут с малолетства, еще когда в бане подглядывал за голыми тетями и писал в штанишки.
Мои слова ей почему-то не слишком нравятся. Что-то ворча под нос, она переключает меня на босса.
— Привет, Георгий. Это Королек. Надеюсь, ты еще помнишь наш двор, меня, Щербатого, Гудка, Серого? Я — частный детектив и могу кое-что сообщить о твоем брате.
— Сегодня — нет, — сухо и коротко отвечает Чукигек номер два. — И завтра не получится. Послезавтра, двадцать четвертого, в семнадцать ноль-ноль. Устроит?
Ишь ты, шибко занятой. Ладно. Подождем, спешить нам некуда.
24 августа. Пятница. Ровно в семнадцать ноль-ноль алюминиевый король принимает меня в своем стильном аскетичном кабинете. Вхожу и столбенею: за столом сидит Чукигек — тот самый, что играл на скрипке в гулком подземном переходе, только теперь на нем внушающая уважение униформа бизнесмена. В детстве не замечал, что братья-погодки так схожи.
Начинаю без предисловий:
— Есть в нашем благословенном городке, на улице Котовского некий спортивно-оздоровительный комплекс. Заправляет им бизнесмен, депутат городской думы и прочая, которого ты наверняка знаешь по кличке Серый — в детстве он жил с тобой в одном доме, только в другом подъезде.
Как я подозреваю, в укромном уголке комплекса, скрытом от глаз посторонних, собираются вип-персоны. К их услугам сауна, бассейн, коньячок, шампанское. А на закуску — дамочки. И не рядовые потаскушки, нет — девочки-наркоманки из интеллигентных семей. Держат девчонок взаперти в твоем бывшем доме на Стахановцев, 33-а. На первом этаже. Аккурат под квартирой, где когда-то обреталась ваша семья.
Делаю паузу, вглядываясь в Чукигека, но его лицо по-прежнему бесстрастно.
— Когда высокообразованные проститутки подсаживаются на иглу слишком уж основательно и теряют товарный вид, им устраивают передозу. Только за последние полтора года двух барышень — отработанный материал — отправили таким манером в заоблачный бордель.
Мало того, зная зашкаливающие амбиции Серого, смею предположить, что девчонок заставляют толкать наркотики клиентам. Больших людей сразу на иглу не посадишь, а постепенно, между вином, нежностями и сексом — самое то. Сначала, скажем, девочки нарядятся красавицами из гарема, будет дымиться кальян, где в табачок для полного кайфа подмешана травка. А там уже и на серьезную наркоту можно переходить. Тогда и бабки Серому закапают обалденные, и городская верхушка бизнеса и политики у него в кулаке.
— Какое отношение вышесказанное имеет к брату? — кисло интересуется Чукигек номер два.
— Давно Женя стал наркоманом?
— Примерно год назад.
— А знаешь, кто поставлял ему наркоту?
— Это меня не интересовало.
— Отоваривался он все в той же квартире с девочками по Стахановцев, 33-а. Ему достаточно было спуститься на первый этаж. Уверен, на иглу его посадили подручные Серого. А когда у него уже не хватало денег на наркоту, ему предложили отрабатывать дозы своим телом. Среди клиентов Серого есть и представители нетрадиционной сексуальной ориентации. Женя отказался, возможно, пригрозил, что расскажет… хотя бы тебе. Тогда его убрали привычным способом: передоза.
— Почему ты решил, что его убили?
— Во-первых, обнаружили тело у черта на куличках. Что Женя там забыл? Уколоться он преспокойно мог и у себя дома. В тепле и уюте. Во-вторых, как я уже сказал, так Серый избавляется от ненужного материала. Или опасного. Твой брат, полагаю, стал для них опасен и…
— Женя избрал стиль жизни, который неумолимо ведет к ранней смерти, — отрезает Чукигек. — Если бы он не сел на иглу, то спился бы или погиб от ножа. И я, и родители пытались вылечить его. Напрасно. Его устраивал такой способ существования. Я знал, что он скрывается в нашей бывшей квартире, и в любую минуту мог бы оказать ему содействие. Но он из гордости не хотел принимать мою помощь.
Понимаю, ты хочешь натравить меня на Серого. Месть за брата. Но если человек любит играючи резать себя бритвой, то однажды не рассчитает и истечет кровью. Серый и иже с ним — такая бритва. Не возьмешь ее в руки, будешь жив и здоров. Так стоит ли винить бритву в том, что человек по неразумению уничтожил сам себя?
— Но разве тебе не хочется добиться справедливости? Те, кто сделал твоего брата наркоманом, а потом уничтожил, жируют и веселятся, — неужели тебя это устраивает? Я всего лишь частный сыч. У тебя гораздо больше возможностей и денег, чтобы разобраться с подонками.
Спрятанные за дорогими очками глаза смотрят на меня с холодным алюминиевым любопытством.
— Ты еще веришь в справедливость, Королек? Думаю, по роду своих занятий ты достаточно глубоко окунаешься в дерьмо современной действительности. И при этом, надо отметить, сохранил непорочность младенца. Поздравляю. Что касается заведения Серого, то оно мне известно. Более того, мне предлагали расслабиться там в обществе влиятельных людей и девочек легкого поведения. Но я примерный семьянин, люблю свою жену и барахтаться в грязи не намерен.
— Твоего брата уже похоронили?
— Да, вчера.
Так вот почему он назначил мне аудиенцию на сегодня. Вчера был шибко занят — предавал земле непутевого братца. Теперь, небось, счастлив: избавился от обузы.
— Мы были с ним как один человек, — вдруг признается Чукигек, и тонкий металлический голос его дрожит. — Мне даже кажется, это меня зарыли в землю…
Алюминиевый король снимает очки. Близорукие белесые, словно размытые, глаза тоскливо глядят поверх моей головы.
— Слушай, — говорю я. — Вот моя визитка. Если что — звони, подсоблю.
— Спасибо, не стоит. Со своими проблемами я привык справляться сам.
Он водворяет очки на место и вновь замыкается в неприступном металлическом величии. Прощаемся сухо, сдержанно, испытывая странную неловкость оттого, что он на мгновение потерял над собой контроль и я увидел его живую душу.
Перед сном, перемыв после домашнего ужина посуду, достаю припасенную на всякий пожарный случай бутылку водки, распечатываю, наливаю в граненый стакан и поминаю Чукигека.
— Прощай, друг. Извини, что в детстве не обращал на тебя внимания. Ты был бы отличным товарищем. Мы с тобой одной крови, Женька. Теперь ты обрел долгожданную свободу. Будешь летать и наяривать на невидимой скрипочке незримым смычком, держа его в бестелесных пальцах. В общем, создавать музыку сфер. Пусть земля тебе будет пухом, а небо — Домом!
Здорово кто-то сказал: “Если смерть есть ночь, если жизнь есть день — ах, умаял он, пестрый день, меня!” Все мы отмучаемся, встретимся среди звезд и будем с улыбкой вспоминать нашу короткую командировку на Землю. Только на это и надежда.
25 августа. Суббота.
— Вот и заканчивается лето, — говорит Анна. — Наша страсть утихает. Из нее уходит грубое, плотское. Мы все тоньше чувствуем друг друга. И все же, наверное, это предвестье расставания.
— Что за похоронные мысли! — возмущаюсь я, а у самого екает сердце.
Мы сидим на моей любимой скамейке в центре города. День ветреный, сумрачный и солнечный попеременно. Над нами скользят облака, то заслоняя, то открывая солнце. И когда оно прорывается сквозь бело-дымчатые громады и открываются иссиня-голубые заплатки неба, покрытая ознобной рябью темная вода пруда вдруг начинает посверкивать, а купола храма вспыхивают золотом.
Анна не хотела, чтобы мы восседали у всех на виду, но я настоял. В конце концов, разве я не могу открыто встречаться со своим клиентом, даже если это красивая женщина?
— Мы теперь друг о друге многое знаем, — продолжает Анна. — Не все. Что-то самое потаенное осталось в душе. Но, наверное, и не нужно распахиваться до конца. Милый, мы с тобой — как две подружки.
— Ну, вот уж это совершенно неверно, — протестую я. — Ты что, намекаешь на лесбийскую любовь? Да ты просто извращенка.
Но мое корявое балагурство на Анну действует мало. Она печальна и погружена в себя. И у меня сердце тихонько ноет, как у собаки, чующей, что хозяйка тоскует.
Чтобы как-то ее отвлечь, пытаюсь поведать о поисках Леточки, но едва начинаю, описывая появление в моем офисе Клыка, как она вскрикивает, точно от удара:
— Прошу тебя, не надо!
Ошеломленно таращусь на нее.
— Извини, — уже спокойнее продолжает она. — Я не рассказывала тебе… У меня была дочь. Четыре года назад, когда ей исполнилось пятнадцать, ее изнасиловали…
Я осторожно кладу ладонь на руку Анны.
— …Их было трое. Затащили в какую-то иномарку… Я бы никогда не узнала этого, хотя мы с ней были очень близки, но она забеременела и попросила меня помочь избавиться от ребенка. Я старалась, чтобы она забыла этот эпизод, стерла из памяти. Но после аборта она изменилась, стала бояться всего, закрываться в комнате. Я водила ее к психологам, пыталась, как могла, успокоить. Но, наверное, нужно было сделать что-то иное…
— Если тебе тяжело, не надо…
— Нет, так мне даже легче. Вместе со словами уходит боль… Однажды я вернулась домой после работы, а она… повесилась… Не знаю, как я сумела пережить, не сойти с ума… Обычно после такой трагедии супруги становятся ближе, а мы с мужем, наоборот, начали отдаляться. Должно быть, между нами никогда не было настоящего духовного родства… Бандитов я ненавижу. Они сломали мою жизнь. Сегодня их царство. Многие из них надели галстуки, взяли в руки кейсы, изображают из себя бизнесменов. Но какими они были зверьми, такими и остались. Я никому не желаю зла, но пусть они будут прокляты! Если все эти скоты вскроют себе вены или поубивают друг друга, я буду счастлива.
Я тихонько глажу ее руку с крупными пальцами.
— Ты хочешь взять мою боль, — мягко говорит Анна. — А я хочу взять твою — ту, что носишь в себе с тех пор, как ушел твой отец.
— Твоя боль сильнее, — говорю я. — Моя в сравнении с ней — ссадинка рядом с открытой раной.
— Не будем сравнивать, милый. Для каждого человека его боль — самая главная. Я рассказала тебе про свою дочь для того, чтобы ты понял меня. Я — одиночка. Для кого-то мир — целая вселенная, для кого-то — страна, город. Мой мир — это моя квартирка. После того, что случилось с дочерью, я стала бояться людей… Не тебя, — она ласково сжимает мою руку, — людей вообще. Мой дом — теплый мирок среди “шума и ярости”. Я иду по грязным улицам, еду в вонючем, заплеванном лифте, а страх все время преследует меня, точно я — овца среди волков, обреченная на заклание. И, только зайдя в свое жилье и закрыв дверь, успокаиваюсь. Здесь мои вещи, любимые книги, картины, здесь я вожусь по хозяйству, а перед сном разговариваю с дочкой.
— Ты самая настоящая спящая царевна. А я — тот самый принц, что разбудит тебя. Даже не принц, а целый Королек.
— И я вначале подумала так, — слабо улыбается Анна. — Но, видно, ошиблась. Мне уже не ожить, милый.
В ее голосе такая безысходность, что мне хочется завыть.
— Милый мой, — говорит Анна. — Не надо иллюзий. Когда-нибудь я умру, и моя душа наконец-то соединится с душой моей ненаглядной девочки. Конечно, в моих силах сделать это прямо сегодня, но я ужасная трусиха и боюсь страданий. Вот если бы можно было умереть легко, не мучаясь… Дорогой мой мальчик, спасибо за то, что появился в моей судьбе. Если б ты знал, как я благодарна Богу за то, что подарил мне тебя! Но мы безжалостно разведены годами рождения и встретились слишком поздно…
Мы сидим, гладя пальцы друг друга, и я готов кричать оттого, что не в силах ничего изменить…
27 августа. Понедельник.
— Да ты еще жив, курилка! — шмелем гудит в трубке мент, слышны еще чьи-то голоса и здоровый заливистый смех.
— Живее всех живых. Лучше я попозже звякну.
— Не журысь, хлопчик. Здесь все свои. Действуй. Справочное бюро открыто. Какую справочку желаете получить?
— Ладно, сам напросился. Два года назад был убит чиновник из городского управления здравоохранения… — Называю фамилию отца Леточки. — Не спрашиваю, что накопало следствие. Мне хотя бы узнать, как его ухлопали?
— И всего-то? Ох, не верю. Выкладывай, чего еще твоей душеньке надобно?
— А надобно ей узнать, как пришили небезызвестного тебе Клыка. Не один ли тут почерк?
— Ни слова больше, дружок, — отрезает мент. — Иначе мне придется только на тебя и пахать, эксплуататор трудового народа. Ну, ты меня и загрузил, нечистая сила.
Хохот усиливается, точно резко прибавляют звук. Должно быть, он что-то шепчет собравшимся про меня, корча уморительные рожи.
— Гуд бай, мудрый пенис, — басит мент, еле подавляя ржание.
— Чао, бочка на колесиках, — отвечаю я, но телефон уже бьет отбой.
Внезапно мною овладевает дикая хандра: до того хочется очутиться среди гогочущих ментов, почувствовать, что рядом свои ребята! Чертово одиночество чертового частного несчастного сыча!..
Прерывая мои невеселые размышления, подает голос мобильник, и “мой” мент урчит в ухо:
— Извиняй, браток, что долго не выходил на связь. Завертелся. Отвечаю по мере поступления вопросов. Первое. Мужика из управления по здоровью населения пристрелили из “макарова”, причем сделали контрольный выстрел в голову. Работал профессионал. Сам понимаш: здесь явная криминальная разборка. Убиенный был связан с лекарствами, а в этой сфере денег — лопатой греби. Ну, а где они, проклятые, там и уголовщина.
Второе. Твоего Клыка хлопнули опять-таки из “макара”, также с контрольным выстрелом в тыкву.
— Пистолет один и тот же?
— Разные.
— Хоть один из стволов прежде засвечивался?
— Первый — да. За последних три года применяли его аж пять раз. Киллера, само собой, не нашли. А второй чистенький. Нигде прежде не фигурировал. Думаю, в случае с Клыком имеем откровенный висяк. Желавших отправить твоего красавца на тот свет было предостаточно — за свою короткую, но плодотворную жизнь натворил он столько “хорошего”, что я бы собственными руками…
— Спасибо, друг.
— Не за что. Бывай.
В его голосе вяло проскальзывает усталость. Он отключается, даже не схохмив напоследок.
4 сентября. Вторник. Вчера напросился на встречу с Французом, бывшим замом Клыка, ныне и. о. президента фирмы “Одиссей энд Орфей”, и получил милостивое разрешение явиться сегодня на рандеву в десять утра.
Забросив в голодный желудок глазунью из трех яиц собственноручного производства и залив ее круто заваренным чаем, одеваюсь, спускаюсь в лифте, выхожу из подъезда. Холодновато. Небо мутное. В воздухе стоит белесый туман, из-за которого привычный двор, огромный и неуютный, кажется загадочным, а пересекающие его люди — странными и значительными, точно они — пришельцы из другого мира.
Размытая призрачной дымкой, проходит Анна. Что она делает в моем дворе? Догоняю ее, окликаю. Оборачивается — совершенно незнакомая женщина, ничуть с Анной не схожая. Извините, бормочу, обознался. Она исчезает, растворяется в тумане. Никак не могу отделаться от странной уверенности, что это — Анна и я теряю ее навсегда…
Я впервые переступаю порог офиса Клыка… то бишь Француза. Что и говорить, интерьер впечатляющий, а экстерьер наемных работников — еще покруче. Интересно, знают ли мальчики и девочки, целеустремленно пробегающие мимо меня, что менеджерствуют, отмывая грязные и кровавые деньги? Впрочем — или мне кажется? — в их суете проскальзывает растерянность.
Обращаюсь к секретарше, ладненькой, с круглой кошачьей мордашкой:
— Мне назначено на десять…
— Пожалуйста, проходите, — мяукает она и снова принимается барабанить ухоженными лапками по клавиатуре компьютера.
Отворив внушительную дверь, оказываюсь в кабинете, прежде, должно быть, принадлежавшем Клыку. За столом сидит Француз в светлом костюме с зеленоватым отливом. На близком расстоянии он, грузный и вальяжный, еще сильнее напоминает патриция, скрещенного с медведем. И неясно, чего от него ждать: то ли заговорит гекзаметром, то ли заревет и начнет рвать тебя на куски.
— Ну, — неприветливо понукает меня Француз, — ты по телефону вякал, что знаешь, кто убил Клыка. Выкладывай. Только учти, за недостоверную информацию не получишь ни цента, а можешь и схлопотать такие неприятности — задница будет чесаться до-олго. Подумай, прежде чем разевать хлебало.
Голос у Француза высокий, почти женский, настолько не подходящий ему, что вначале кажется, будто он только открывает рот, а говорит другой.
— А я и не собираюсь называть имя убийцы. С уликами пока не густо. Но надеюсь вскоре заполучить.
— Зачем тогда явился? Клянчить аванс?
— Напротив. Я предоставлю тебе убийцу бесплатно.
— Да ты меня совсем забодал, сыч. Ты что, альтруист, рыцарь печального образа?
— Тебе этого не понять.
— Однако ты хам. — Мгновенный гнев расширяет глаза Француза, раздувает ноздри. — Такую дешевку, как ты, я вижу насквозь с первого взгляда.
Ишь ты, беззлобно думаю я, какой бешеный, заводится с пол-оборота. А вслух произношу миролюбиво:
— Я сюда не ссориться пришел. Давай так. Как только я удостоверюсь в том, что правильно вычислил убивца, сразу звякну тебе. Встретимся. И во всем сам убедишься.
— Забавник ты, сыч, — уже успокоившись, ухмыляется Француз. — Договорились.
Небось, доволен: поставил ничтожного сыча на место. Дурачок. Свое-то место я знаю, а ты свое — нет. Потому как сегодня оно в шикарном кабинете, а завтра — возможно — у параши. Все мы под Богом ходим, дружок.
Выбравшись в приемную, застаю треплющуюся с секретаршей Катушку. К обычной своей красной куртке она добавила такого же цвета сапожки на шпильках. Увидев меня, она замирает и супится.
— Привет, — обращаюсь к ней по-приятельски. — Айда со мной, разговор есть.
— Ага, так я и пошла, — огрызается она.
— Ай-ай-ай, — журю ее. — Нехорошо, детка, ведешь себя с папочкой Корольком. Ну, не упрямься, ты же хорошая девочка.
Секретарша шустро переводит взгляд с меня на Катушку и обратно, в ее кошачьих зенках пламенеет безудержное любопытство. Катушка молча встает и вместе со мной выходит на улицу. Без слов забираемся в “жигуль”.
— Послушай старого сыча, малышка, — мягко говорю я и при этом действительно ощущаю себя древним, опытным и мудрым. — Я многое знаю…
— И знай себе.
Голосок у Катушки звонкий, но уже чуточек надтреснутый, словно соседствуют в нем нынешняя девчонка и будущая прокуренная баба.
— Эх, Катушка, Катушка, куда катишься? Небось, пока квасилась в своем детдоме, мечтала о большой и красивой любви. А когда обрела свободу, совсем с катушек слетела. Решила: вот сейчас явится он, ласковый мальчик, который унесет в волшебную страну лямуров, или что-то вроде того. И пошла влюбляться. А опыта жизненного нема. Прожженные городские девчонки и те окарываются, а уж ты после детдомовской оранжереи и вовсе влипла. Все твои ухажеры, девочка, — мразь как на подбор. Точно ты их нарочно выбирала. Да найди ты себе нормального, простого парня, чего тебя к ублюдкам как магнитом тянет? Неужто криминальной романтики захотелось изведать?
— А мне все равно, — заявляет Катушка, ее косо поставленные глаза светятся зло и отчаянно. — Моя жизнь кончена.
— Ну и дуреха. Твоя судьба еще в самом начале. Да, скажем прямо, побаловалась ты лишку. Ну, ничего. Теперь твоим воспитанием займется папа Королек. Замуж тебе, девка, пора. И родить сразу двойню. А потом еще двойню. Тогда, может, избавишься от тяги к уркаганам.
— Неужто хорошего мужа найдешь? — спрашивает она с насмешкой, недоверием и надеждой.
— Найду. Будешь довольна. А теперь топай. И запомни: я не позволю тебе пропасть.
Гляжу, как за ней захлопывается входная дверь, и сам себе удивляюсь. Какое мне дело до толстоватой, не шибко умной девчонки, которая так и лезет на нож или в тюрьму? Что я Гекубе, что мне Гекуба?.. Чудной ты, однако, пацан, Королек.
6 сентября. Четверг. Когда появляюсь в бывшей своей квартире на пару с Ларисой, мама слегка шалеет. Представляю, что она думает: ладно еще эта пухленькая девочка (она имеет в виду Кло), но перезрелая баба! Похоже, в ее глазах я падаю низко, как никогда. Предложив нам перекусить, она удаляется смотреть сериал.
Время детское, около восьми, и по идее должно быть еще светло. Но из-за низких туч, скрывающих смиренное сентябрьское солнце, мир за кухонным окном кажется насупившимся, мрачно-тревожным.
Скоро должна появиться потасканная иномарка, чтобы увезти Леточку с товарками к Серому.
— К чему такая таинственность, — брюзжит Лариса. — Притащили, держите в неведении. Насколько я поняла, это квартира вашей матери. Скажите прямо, что мы здесь потеряли?
— Погодите минутку, — я умоляюще складываю ладони. — Очень скоро все разъяснится. А пока, пожалуйста, наведите на резкость подзорную трубу.
Лариса возится с инструментом, всем своим видом демонстрируя высшую степень недовольства, и озирает окрестности.
— Ну, и где обещанный сюрприз?
Не успевает она закончить фразу, как появляется черная “тойота” и тормозит у подъезда Чукигека. Лариса, не ведающая того, что артисты уже собрались и вот-вот поднимется занавес, продолжает что-то говорить. Но я перебиваю ее:
— Через несколько минут здоровяк, который только что грациозно вперся в подъезд, покажется снова. С ним будут три девушки. Глядите внимательно, может, кого из них признаете.
Вздохнув, Лариса приникает к трубе. Интересно, как она отреагирует на то, что вскоре увидит?
Вот напряглась, не веря своим глазам, повернула ко мне помертвелое лицо, с которого словно сполз загар, как клещами стиснула мою руку:
— Лета!
— А сейчас — бегом! — командую я.
Сломя голову спускаемся по лесенке, вылетаем на улицу, вскакиваем в “жигуль”. И вот уже моя лошадка, набирая скорость, вливается в поток других коняшек с электрическими глазами, бензиновой кровью и стальным сердцем.
Мне нет необходимости следовать за красными и желтыми огнями “тойоты”, конечную цель путешествия знаю наизусть и гоню “жигуль” в уже знакомом направлении. Наконец впереди возникает неясная громада леса. Она плавно уходит влево, и там же, слева, появляется спортивно-увеселительное заведение Серого. Останавливаю “жигуль”. Черная тачка как раз подкатывает к потаенной дверке, и мы застаем волнующий момент: девчурки перемещаются в здание для дальнейшего использования.
— Что это? — потерянным голосом спрашивает Лариса, потирая лоб. — Ничего не соображаю. Куда ее привезли?
— В публичный дом для избранной публики, — жестко растолковываю ситуацию.
— Но… но как же так? Мне… мне нужно к ней!.. — Она собирается вылезть из “жигуля”, но я останавливаю ее:
— Погодите. Сначала кое-что необходимо объяснить. Ваша дочь наркоманка…
— Что? — слабо вскрикивает Лариса.
— …и ей уже не помочь. Как я представляю, дело здесь налажено четко. Барышень из приличных семей приучают к наркотикам. В конце концов, наступает момент, когда девочкам денег на “колеса” уже не хватает. А красть им не позволяет совесть. И однажды во время ломки, когда они готовы на все, лишь бы получить толику счастья, им говорят: отныне у тебя будет вдоволь наркоты, плюс отменная еда и шмотки, но расплачиваться будешь собой. Нет, это не заурядный дом терпимости, где проституток имеют все, кто захочет, старцы и сопляки. Вашими клиентами будут только сильные мира сего. И девочки соглашаются. Для них это едва ли не лучший выход из положения.
Послушайте, Лариса. Вы можете прямо сейчас кинуться вызволять свою дочь. Правда, в бордель вас просто не пустят. Можете устроить скандал, обратиться в милицию. Но тогда, скорее всего, труп Виолетты обнаружат в каком-нибудь заброшенном подвале. И диагноз будет однозначным: смерть от передозировки наркотика.
Да и стоит ли ее спасать? Она по-своему счастлива, обретя Музыку, — видения, в которых летает после того, как впрыснет очередную дозу. Считайте, что она уехала от вас в другую страну, на иную планету. Но остался мерзавец, который создал конвейер по производству проституток-наркоманок для услаждения нужных людей. Виолетта погубила себя ради того, чтобы он стал депутатом, делал карьеру. Значительные фигуры здороваются с ним, похлопывают по плечу. Еще бы, ведь он — такой затейник — может предоставить им маленькую приятную расслабуху: интеллигентных девочек, умненьких, начитанных, с которыми можно не только удовлетворять потребность плоти, но и общаться по душам…
— Увезите меня отсюда… — хрипло просит Лариса.
Доставляю ее домой. Теперь остается только ждать. Не дергаться, не суетиться. Терпеливо ждать, когда со скрипом повернутся проржавелые жернова Судьбы.
8 сентября. Суббота. Подкатываю к старинному облупившемуся зданию университета и, не покидая “жигуля”, листаю доставшийся мне по случаю глянцевый журнал для “новых русских”, с наслаждением разглядывая одежду, мебель, машины и прочие дорогущие прибамбасы, которых у меня никогда не будет.
Это в ее правилах: опоздает обязательно. Наконец появляется, как всегда, гордо неся голову с короткими каштановыми волосами. Тридцать один с копеечкой, а стройна, почти как тринадцать лет назад, лишь чуточку огрузнела.
Она была самой красивой девчонкой в нашей школе. Из-за нее я дрался с пацанами и много еще чего вытворял, чтобы обратила милостивое внимание на скромную персону Королька. В девятом классе соизволила заметить. А в десятом впервые поцеловались в каком-то подъезде. Я, как верный рыцарь, провожал ее до дома, нес портфель, а она с видом королевы независимо поцокивала каблучками. Едва стукнуло восемнадцать, побежали в загс, несмотря на вязкое сопротивление ее респектабельных предков: папаши, директора инструментального завода, и мамаши-профессорши, полагавших, что дочка достойна лучшего мужа. Это лишь подхлестнуло нас к решительным действиям. В общем, поженились им назло, три года промучились и расстались потому, должно быть, что каждый считал себя личностью необыкновенной и не хотел понять другого. Хорошо, ума хватило ребенка не завести. Разбежались мирно, у обоих точно камень с плеч свалился.
Вылезаю навстречу ей из машины. Церемонно киваем друг другу и медленно идем по небольшой университетской аллейке. Скамейки оккупированы беззаботными пареньками и их веселыми подружками. На фоне этой отчаянной молодости чувствую себя безнадежно старым и мудрым.
Бабье лето. Тепло, солнечно, листья светятся золотом, рубином и янтарем. Их опавшие приятели шуршат под ногами. Настроение смутное. Душа томится. Неизвестно чего хочется: то ли пнуть изо всех сил ворох листвы, то ли стихи сочинить, то ли тихо заплакать от счастья и неясной тоски. Но первое мне не по возрасту, второе не по таланту, а третье не по характеру.
— Как жизнь с молодой женой? — спрашивает она.
— Да вроде нормально. В июне отметили годовщину свадьбы.
— Поздравляю. Ты абсолютно правильно поступил, не женившись до тридцати. А я, как дура, второй раз помчалась под венец, потом третий. Уж замуж невтерпеж — это про меня. Сейчас как будто четвертый наклевывается. Вот о чем и хочу посоветоваться… Этот человек… Он вызывает во мне смешанные чувства. Нет, я ему доверяю, он нежен, мил, заботлив, почти идеален. Но что-то в нем настораживает. Прошу, помоги понять его.
— Каким образом?
— По фотографии. Конечно, я могу вас познакомить, но это было бы не слишком корректно. Помню, ты когда-то неплохо отгадывал характеры по лицам. Вот я и решила…
— Ты смеешься, Марина. Раскусить твоего хахаля, взглянув на его фотомордочку, рядовому сычу не под силу. Не глупи. Сходи к гадалке, она напророчит тебе судьбу до березки над могилкой.
— Гадалкам я не верю. — Она поджимает губы. — А если не хочешь помочь…
— Ладно. Показывай свой вещдок.
Марина достает из сумочки цветное фото. Парень лет тридцати, смазливое усмешливое лицо уверенного в себе человека, светлые выпуклые глаза, модная стрижка. Сделан снимок профессионально, в ателье. Обычно наш брат мужик фотографируется в фас, желая подать себя орлом, и в результате выходит на карточке надутым и туповатым. А этот снялся в три четверти, подал себя умело, ничего не скажешь.
— Что ж, попробую выудить какую-то информацию. Но предупреждаю сразу, откровений не жди. — С видом медитирующего гуру погружаюсь в изображение. — Так. Имя, похоже, заковыристое: Эдуард… Вольдемар…
— Владлен. — Марина суживает медовые близорукие глаза, пристально вглядывается в меня. — Как ты отгадал?
— Разъяснения потом, — мой голос загадочен и суров. — Он — приезжий.
— Да, из Питера.
— Обитает, по собственным словам, либо у приятеля, либо в гостинице. Во всяком случае, его логова ты никогда не видала.
— Верно.
— Познакомились в ресторане.
— В “Посадском”… Но объясни, пожалуйста, как?..
— Он дарил тебе белые розы, заявляя, что так же чиста его любовь.
— Королек, это класс!
— Извини, но в интимные минуты он не зовет тебя… — наклоняюсь к ее уху и произношу слово, циничное и слащавое одновременно.
Марина краснеет:
— Ну, знаешь, это уже слишком! Ты что, подслушивал под кроватью?
— Все гораздо проще, Мариночка. Как-то в моем офисе побывала бизнес-баба, коротенькая, крепко сколоченная и неукротимая, как маленький цунами. Эта дама разыскивала своего любовника, который выкачал у нее солидную сумму и тут же смотал удочки. Я за это дело почему-то не взялся, но она успела подсунуть мне точно такую же фотографию и протарахтеть о мерзавце-негодяе-обманщике. В который раз убеждаюсь, что земной шарик круглый, а наш городок — коммуналка скромных размеров.
— Ты свинья. Мог бы просветить меня без этой нелепой игры. Каким ты был, таким и остался. Впрочем, должна выразить тебе благодарность. Теперь я знаю, как поступить со своей очередной великой любовью… Пока.
Она резко поворачивается и уходит. Спина, как всегда, прямая, голова надменно вскинута — уверенная в себе дочь уважаемых в городе родителей, — и омертвелые листья летят с пронизанных солнцем деревьев, чтобы покорно лечь под ее каблучки.
20 сентября. Четверг. День выдался на редкость ясным. Небо чистое, солнце ласковое, точно вернулось бабье лето. Но деревья стоят наполовину голые, неприкаянные, и на земле валяются ржавые, скрюченные листья. По дороге домой вспоминаю, что надо бы купить вкусненького, торможу возле троллейбусной остановки и топаю к лотку, торгующему фруктами и овощами. Толстая продавщица с крашеными желтыми волосами швыряет на весы связку бананов, засовывает в пакет и называет цену.
Ненавижу, когда меня дурят. Лучше заплачу дороже, но буду знать, что взвесили более-менее точно и не слишком обсчитали. Противно, когда из тебя делают лоха. Женщин обычно не обманывают так нагло, как мужиков, — по-черному, особенно тех, кто помоложе и в жизни преуспевает. А я как на грех выгляжу именно так.
— Это называется “на бросок”.
— Чо? — отзывается она, прищурившись. Сразу видать, бесстыжая, не обремененная интеллектом злобная баба, с которой лучше не связываться.
— Вы не дали стрелке весов успокоиться, и они показали завышенный вес, который я к тому же не заметил. Если хотите, могу назвать еще пару-тройку приемов охмурения покупателя. В порядке ликбеза.
Она внезапно пугается, возможно, принимает меня за контролера или дотошного чиновника, и по этому испуганному лицу я узнаю ее.
— Вера?
Удивленно открыв рот, она всматривается в меня.
— Королек, ты?
— Он самый.
— Сто лет тебя не видала. Кем работаешь-то?
— Частный сыщик.
— Ух, ты! А я вот… — с грустной иронией она обеими руками указывает на прилавок. — Женат?
— Есть такое.
— А я не замужем. По глупости влюбилась в одного гада. Девчонкой еще была. Он мне всю душу испоганил и смотал удочки. Потом другого подлеца встретила. Жениться обещал. Ребенка мне сделал и тоже свалил. Все мужики сволочи… Это к тебе не относится, — торопливо обрывает себя Верка, — ты хороший. Но согласись, среди вашего брата попадаются всякие.
Соглашаюсь, хотя, по-моему, дряни хватает и среди прекрасного пола.
— Нет, я не жалею, — продолжает Верка и вся лучится, точно в ней вспыхивает маленькое солнышко. — У меня есть дочка. Это мой спасательный круг. Без нее бы пропала. А ведь и рожать-то не хотела. Но побоялась: второй аборт, потом можно вообще не родить… Ой, — стеснительно прикрывает она рот ладошкой. — Чтой-то меня понесло.
— Сколько ей?
— Семь, — охотно отвечает Верка. — Такая умненькая! Жалко, у меня при себе фотографии нет. Она и фигурным катанием занимается, и в музыкальную школу ходит, на пианино играет, и в изостудии рисует.
— Не слишком большая для нее нагрузка?
— Что ты! Она все делает с удовольствием, честное слово. Разве бы я могла против ее воли? Господь с тобой! Я с ней душой отдыхаю. Она со мной всеми секретами делится, такая смешная. А я млею. У тебя ребеночка нет?
— Не обзавелся.
— Как же ты так? Заведи. Это такая радость! С дочкой я как бы заново жизнь проживаю. Знаешь, о чем я сейчас мечтаю? — она краснеет. — Хочу, чтобы Даренка поскорее выросла, вышла замуж и ребеночка родила. А я буду с ним возиться.
— Почему бы тебе самой не родить?
— Нет, что ты! — даже пугается Верка. — Даренка — мой свет в окошке. И у меня, и у мамы моей, она тоже во внучке души не чает. Нет, конечно, мужчина у меня есть, но это так. Замуж я не пойду, Даренке никто не нужен, кроме меня и бабушки. Может, когда вырастет… Извини, что обвесить хотела. Я ведь не для себя. Хозяин копейки платит, а дочку надо содержать. На девочек ведь больше денег идет, чем на мальчиков… Погоди, ты ведь бананов хотел? Счас, выберу получше. Арбуз не покупай, дрянь. А вот дыни сладкие, пальчики оближешь. Даренка очень дыньки любит, особенно середку, самое сахаристое. Я взвешу тебе одну, ладно? А хочешь яблок? Семеринка. Они вкусные и без червоточинок, как на подбор. Или тебе красные нравятся?..
Возвращаюсь к “жигулю”, таща в одной руке пакет с яблоками и бананами, в другой — дыню килограммов на пять. Закидываю на заднее сиденье, сажусь за руль и уезжаю, чувствуя за всех мужиков такой стыд, хоть кричи караул…
К ночи мной овладевают воспоминания. Беспокойно мотаюсь по квартире, пока Сероглазка не взмаливается: “Королечек, двенадцатый час, давай спать!” Привычно удаляюсь на кухню, где беспрепятственно отдаюсь на волю памяти. Словно смотрю видеокассету — изображение то сбивается, то обретает яркость и отчетливость. Особенно явственно вижу один вечер. Ничего необычного тогда не произошло, но почему-то застрял он в башке намертво.
Заканчивался август. Короче становились дни, как сказал поэт. Было примерно пол-одиннадцатого. Небо успело потемнеть, звезды над нашим двором сияли едва ли не с каждой минутой все ярче, а на душе становилось тревожнее и чуднее. Мы сидели на столе, трепались о том о сем. Заговорили о будущем.
— Я, может быть, артисткой стану, — призналась Верка.
Честно говоря, мы удивились, что она подала голос. Ее вроде за человека не считали — девчонка. Была даже неписаная иерархия: мы, четверо пацанов, оседлали стол, а Верка примостилась внизу, на скамейке. Повисло молчание: ждали, что скажет Серый, не начнет ли издеваться над Веркой, но он молчал. Наши языки развязались.
— А я, наверное, в летчики пойду, — солидно заявил Гудок. В свои двенадцать лет он выглядел маленьким мужичком, неторопливым и надежным, как его отец. — Буду летать на истребителе.
— А чо не на бомбардировщике? — поинтересовался Серый.
В его голосе сквозила ленивая ирония, но воспаленный мечтой Гудок ответил серьезно и обстоятельно:
— Истребитель лучше. У него и скорость выше, и маневренность.
— Ну, а ты кем собираешься стать? — покровительственно обратился Серый к Щербатому.
Тот засуетился. Он был очень нервный, все время вокруг себя что-то прибирал, словно желая занять тонкие пальцы с обкусанными ногтями. Родители у него были пьяницами, мать почти не выходила из дома, а отец-стропальщик постоянно менял место работы. На что жили — непонятно. Их старший сын сидел в тюряге, по среднему плакала колония для малолетних, а младший, Щербатый, рос мечтателем и книгочеем, сочинял стихи и иногда декламировал их тихим голосом, немного шепелявя.
— Поэтом. Если получится, — прошептал он, избегая глядеть нам в глаза.
— А ты, Королек? — задал вопрос Серый.
Мне совсем не хотелось раскрывать перед ним душу, но ребята смотрели на меня и ждали ответа. Чтобы не подумали, будто я задаюсь, сказал с неохотой:
— Может, сыщиком.
— В менты, что ли, пойдешь? — усмехнулся Серый.
— В следователи.
— Понятно. Хороших людей будешь на зону отправлять.
Я возмутился:
— Какие они хорошие? Таких гнид, которые честных людей грабят и убивают, я бы вообще живыми в землю закапывал!
— Разве так можно? — как от удара вскрикнула Верка. — Они же мучиться будут!
— А те, кого они убивали, не мучились? — не унимался я. Во мне бурлило чувство справедливости. — Я бы им всем бошки посносил.
— Нельзя убивать людей, — как бы про себя, еле слышно, но убежденно проговорил Щербатый. — Нас всех Бог создал.
— Врешь, Щербатый, — зло процедил Серый. — Мой отец так говорит: мир делится на тех, кто давит, и на тех, кого давят. Кто давит, человек. Остальные — клопы.
Отец Серого был низкорослым, круглым и здоровым. Я избегал встречаться с ним. Даже когда он улыбался, его заплывшие глазки глядели недобро и жестко. Во дворе знали, что он бьет свою жену, мать Серого, да и самому Серому достается будь здоров. Мой отец как-то сказал про него: “Счастье, что у этого жлоба четыре класса образования. Иначе бы он не грузчиками на молокозаводе, а всеми нами командовал”.
— В общем, — подытожил Серый, — все вы мелкая плотва. Одна будет на сцене выделываться, другой в облаках летать, третий стишки кропать, четвертый бегать с лупой, следы высматривать.
— А ты кем собираешься стать? — спросил Гудок.
— Большим человеком, — веско сказал Серый. — И вас давить буду.
Повисла тягостная пауза.
— Вера, домой! — закричала в окно мать Верки, одинокая женщина, как говорили, водившая мужиков.
Верка, которая, как и все мы, кроме Серого, обычно канючила и вымаливала еще полчасика, тут же послушно побежала к своему подъезду. А вскоре и мы потащились каждый к себе. Поднявшись по скрипучим ступенькам, я зашел в квартиру.
— Надо же, в первый раз не нужно загонять тебя домой, — удивилась мама.
На кухне чуть пахло табачным дымом. Я расстелил постель, лег, мгновенно скатился в сон и увидел себя — сыщика, схватившегося с преступником на краю скалы. Небо было черным. Под нами кипела белая вода. Потом я сообразил, что это Рейхенбахский водопад, а мой противник профессор Мориарти — точнее, Серый в черном плаще. Его волчьи глаза горели. Он душил меня, вцепившись в горло железными пальцами, а мои руки были слабы и бестелесны. Появился отец. “Помоги мне!” — закричал я отчаянно. Но он стоял и улыбался. Когда я проснулся, его улыбка еще витала в наполненной солнцем комнате…
Если бы детские мечты сбывались, каким бы беспечальным было наше существование! Увы. Не выдерживая, один за другим сходят с дистанции добрые, честные, тихие, совестливые. Стал наркоманом и умер Чукигек. Где-то заканчивает свои дни Щербатый, читая стихи случайным собутыльникам. Верка одна воспитывает дочку, видя в ней единственную свою радость. Зато Серый жирует. Прогнило что-то в Датском королевстве, господа.
9 октября. Вторник. Наливаю пиво в высокий стакан и устраиваюсь в кресле. Притащив стул, Сероглазка примащивается сбоку. В ее ручонке такой же стакан, заполненный на треть. Пиво она еле терпит, предпочитая чай с вареньем, но ей хочется сделать мне приятное.
Вот уже месяц смотрю местные криминальные новости со смешанным чувством, которое и объяснить-то не в состоянии. Пожалуй, главная его составляющая — ожидание этого. Но есть, как ни странно, и нежелание, чтобы это произошло.
Появляется заставка новостей.
— Охота тебе смотреть такую гадость, — болезненно морщится Сероглазка.
— Погоди. Всего десяток минут. А потом переключим на твой сериал.
Сероглазка с видом жертвы уставляется в телик. Когда на экране появляется новость дня — труп человека, застреленного возле своего подъезда, и журналист за кадром сообщает: убит известный бизнесмен, депутат городской думы, жена вскрикивает жалостливо:
— Господи, за что же его?
На земле, запрокинувшись на спину, лежит Серый. Немалый чин из городской прокуратуры сообщает, что следствие разрабатывает несколько версий. В общем, несет обычную туманную галиматью, которая действует на обывателя успокаивающе, как валерьянка или бутылочка пива.
Снова показывают Серого, сыгравшего свою роль в суматошном спектакле под названием “Жизнь” и валяющегося теперь ненужным театральным реквизитом. Вскоре его погребут с полагающимися почестями, и он исчезнет со сцены, будто и не существовал на земле.
Свершилось. Но я не испытываю даже малой толики радости — только опустошение, точно из меня вытащили внутренности. Как обещал, переключаю каналы.
— Можешь рыдать над своими богатыми, которые тоже плачут.
Ухожу на кухню и звоню менту.
— У трубы, — басит он беспечно.
— Сейчас в новостях передали про убийство…
— А, как же, как же. Пулька аккуратненько в черепок. Между прочим, я, как только узнал, почему-то сразу тебя припомнил. Ты ведь сильно убиенным интересовался. Если честно, не ты его?..
— Успокойся, не я.
— Спасибо, утешил. Так чего тебе надобно, старче?
— Передали, что его вроде бы грохнули из винтовочки с оптическим прицелом. Или я ослышался?
— Из нее, родимой. А тебя что, не устраивает? Небось, хотел бы, чтобы его повесили тыквой вниз? Да, кровь из ушей — зрелище приятное. Или эстетичнее ножичком — чик-чик — и много красивых ранок?..
Отключаюсь, иначе заболтает вконец. И задумываюсь. Ерунда какая-то. Винтовка никак в мою схему не входит. Ну никак. Сижу, слепо уставившись в темноту за окном. Проносятся огни машин, горит на перекрестке светофор. Вроде бы надо порассуждать рационально, тем более есть о чем. Но размягченные пивом мозги не желают мыслить категориями чистого разума. Им подавай патетику.
Вот и Серый, думаю я, отправился звездной дорогой вслед за Клыком и Чукигеком. И нет в моем сердце ни сострадания, ни печали. На совести Серого искалеченная судьба и смерть Чукигека, которого наверняка прикончили по его команде. Он сломал жизнь Леточки. А сколько еще в его “послужном списке” безвинных жертв, о которых я не ведаю.
Нарочно держал он шлюх в том самом доме, где рос с деспотом-отцом и забитой матерью, или совпало так? С умыслом или нет превратил этот словно игрушечный домишко в наркопритон? Не знаю. Но почти уверен: не просто так Серый делал потаскухами девочек вроде Леточки, играющих на скрипочках, обитающих в недоступном ему мире. Интеллигентность вызывала в нем лютую ненависть. Не побоялся даже посадить на иглу брата всемогущего алюминиевого короля. Понимал ведь: чревато, но злоба оказалась сильнее.
Представляю его злорадную усмешку: “Тебя, Чукигек, холили и ласкали, а меня папаша бил смертным боем. А теперь все с точностью до наоборот: я — человек, а ты станешь педерастом, забавой клиентов. По полной программе ответишь за мое несчастливое детство”.
Смерть Серого на моей совести. Но сильно ошибется тот, кто решит, что так я отплатил за унижение и побои. Бизнесмен и депутат по кличке Серый должен был сгинуть. Я — всего лишь орудие Судьбы.
Серые, как хозяева, влезли грязными ногами в наши дома и души, оскверняя то, что для нас свято. Такое уж подлое время. Но кто-то обязан их остановить.
12 октября. Пятница. Глаза Чукигека номер два, отгородившись прозрачно поблескивающими стеклами очков в тонкой золотой оправе, взирают на меня холодно и неприступно. Бескровное лицо, плотно сжатые узкие губы. Если бы не прыщики возле носа, решил бы, что общаюсь с манекеном. Он сидит, сросшийся с креслом и огромным столом, как часть кабинета, отполированная и начищенная, — безупречный механизм, вроде швейцарских часов. Глядя на него, представить себе невозможно, что он когда-то встает из-за стола, ест, тужится в туалете, возится с детишками, спит с женой.
— Можешь позвать своих архаровцев, — начинаю я. — Пусть разденут меня догола и обшмонают: не запрятан ли диктофончик в дупле зуба или фотик в зрачке. Мы можем выйти куда угодно, ежели подозреваешь, что твой кабинет на прослушке или боишься камеры наблюдения.
В Чукигеке на мгновение пробуждаются человеческие чувства. Он поднимает брови.
— Зачем?
— Чтобы ты убедился: сыч Королек не собирается тебя подставлять. Я пришел просто и открыто спросить: это ты заказал Серого? И жду такого же ясного ответа.
Чукигек молчит. Его лицо еще сильнее бледнеет, рот превращается в тонкую бледную линию.
Пауза длится, растягивается, беззвучная, бесконечная…
— Спасибо, — говорю я.
И ухожу. Уже перед самой дверью притормаживаю и, обернувшись, бросаю последнюю реплику:
— Ты, небось, провел свое собственное расследование, не так ли? И только потом, когда получил неопровержимые доказательства?..
Но и на этот вопрос ответа не получаю. Уменьшенный приличным расстоянием, Чукигек номер два неподвижен и безмолвен, как Будда, — маленький божок алюминиевого царства.
13 октября. Суббота. Безрадостное небо. Прощальная зелень, желтизна и багрец. Еще тепло, но скоро дохнет холодом, а потом попеременно станут властвовать снег и жуткая грязь, пока окончательно не победит белизна.
Мы с Анной под руку, как муж и жена, прогуливаемся по дорожкам городского дендрапарка. Здесь вряд ли нас обнаружит кто из знакомых. Впрочем, мне, признаться, уже на все и на всех плевать. Пускай сплетничают. А если дойдет до Сероглазки… Что ж, значит, такова судьба. Вот какой я теперь храбрый заяц.
— Присядем, — предлагает Анна.
Опускаемся на скамейку возле маленького темного, покрытого мелкой рябью пруда. Плавают утки. За каждой, как за сверхзвуковым истребителем, остается след — две расходящиеся углом белые бороздки. Одна из уток особенно хороша — надменная, самоуверенная, гранд-дама, не иначе. Ее горделивая головка отливает зеленым бархатом.
Я ухмыляюсь.
— Погляди на крякву, у которой башка точно вымазана зеленкой. Она напоминает нашу школьную литераторшу. Мы звали ее Очковой Змеей. Была она одиноким синим чулком, безумно любила классику, жила, можно сказать, ею — и убивала по мере сил. Зубрежкой, дурацкими сочинениями. Пушкин сказал бы, что она потрошила литературу, как труп. А литература — она живая, с ней так нельзя. Очковая умерла этой зимой, в феврале. Из всего бывшего нашего класса провожать ее пришли двое — я и еще один парень, Проша, забавный такой, похожий на хомячка. Характер у пацана счастливейший. У Очковой он был мальчиком для битья, отоспалась она на Проше вволю. А он уже все позабыл и чуть не рыдал на ее могилке.
— Наверное, у каждого в школе была своя Очковая, — говорит Анна. — Я терпеть не могла уроки литературы. Классику проходить нельзя, ее открываешь для себя как чудо.
— И тут мы с тобой схожи, родная моя. И…
— …все на этом свете не зря, — глухо, сдержанно говорит Анна. — И мы с тобой, и Очковая. Зачем-то мы являемся на эту скорбную землю. Только бы знать — зачем?..
До часу ночи не сплю. Сероглазка дрыхнет в комнате без задних лап. Представляю, как она тихонько посапывает, теплая, разомлевшая, и смотрит счастливые сны.
Сижу за столом на кухне, уткнувшись взглядом в завешенное тюлем окно. Во мраке неразличимы растущие неподалеку, наполовину облетевшие деревья, наводящее меланхолию огромное открытое пространство — сочетание асфальта, палых листьев и грязи — и черный крест перекрестка. Лишь горит светофор, светится далекая вывеска аптеки да порой двумя огненными пуговками проносится машина.
В голове лихорадочная кутерьма. Мысли бессонно скачут, затейливо переплетаются. То и дело возвращаюсь к словам Анны. И правда, зачем мы являемся в этот мир? Зачем я? Зачем Серый? Если все мы не зря, то должен быть какой-то смысл и в его существовании. Неужто он был послан на землю лишь для того, чтобы творить зло? Или мы рождены для добра, а жизнь превращает иных в ублюдков и сволочей?..
Вспоминаю, как Серого — тогда ему было лет тринадцать — отлупили старшие пацаны из другого двора. Он сидел, согнувшись дугой, за выкрашенным синей краской дворовым столом, выл и всхлипывал, расставив локти и спрятав лицо. Плечи ходили ходуном. Странно было видеть его, самоуверенного, вечно изгалявшегося над нами, плачущим и несчастным. Мы — Щербатый, Гудок и я — растерянно стояли рядом и молчали.
Значит, было в нем нечто человеческое. Наверное, есть оно даже в отъявленных стервецах. В детстве. Только куда исчезает потом?
16 октября. Вторник. Центр города. Полуподвал. Пивной бар. За стеклами, заштрихованные мелким ледяным дождем, спешат прохожие, мелькают огни автомобилей, горят магазинные вывески и витрины. Там неуютно и мокро. А здесь тепло и славно. Светлые столы и скамьи, возбуждающий аппетит интерьер, скользящие с напитками и закуской официанты.
Отпиваю из фирменной кружки пиво. Сидящий напротив с удовольствием проделывает то же самое, крякает басом и расслабленно откидывается на спинку скамьи.
— Слушай, — басит он, блаженно лыбясь, — ты ведь сыч. А сыч — это вроде совы, — он вытаращивает заплывшие маслянистые зенки, изображает короткими руками крылья и принимается ухать, становясь действительно похожим на громадного филина. — И кликуха у тебя Королек — опять-таки птичка вроде воробья. Выходит, ты пичуга в квадрате, парень.
Он гогочет, разевая пасть, и его круглая голова с прилипшими к выпуклому лбу редкими темными волосами багровеет. На нем черный в белую полоску костюм, что вот-вот лопнет на избыточной плоти, и зеленая рубашка с расстегнутым на жирной шее воротом. И в ментовской форме, и в штатском он выглядит одинаково уютно и несерьезно: приземистый мужик с куцыми пальцами и ногами-обрубышами. Такого представляешь примерным семьянином: дородная домовитая жена и детишки мал мала меньше — что, впрочем, соответствует истине.
— Кстати, о птичках, — обрываю я расшалившегося не в меру мента. — Побеседуем лучше о том, ради чего встретились.
— А я-то думал, просто-запросто посидим, расслабимся, о бабах покалякаем, — глазки его довольно смеются.
— Ладно, можешь придуряться сколько влезет. Мое дело выдать информацию к размышлению.
Итак. Жил да был бандит по кличке Клык. И была у него фирмочка под названием “Одиссей энд Орфей”. И вроде торговала она разными таблетками да микстурами — рядовая контора, выкашивающая свой клинышек на золотой ниве здоровья трудящихся, таких сейчас пруд пруди. Ан нет. На то Клык и бандит, что простые пути извлечения прибыли — купил-продал, наварил маржу — никак ему не годились. Душа жаждала пиратской свободы и шалых денег.
Стал он приторговывать лекарствами не совсем законными. А точнее, совсем незаконными. В детали вдаваться не стану, сам не ведаю. Но могу предположить два варианта из нескольких. Первый — толкал в аптеки откровенную туфту, сварганенную из подручных материалов в подпольном цехе. Второй — загонял просроченную продукцию, что сотворить весьма немудрено. А для того чтобы не залететь и не попасть под статью, Клык купил с потрохами чиновника из городского управления, который отвечал за фармацию. Стал бюрократ стремительно богатеть. В элитный домишко с семьей въехал, ценной мебели накупил, иномарочку приобрел. В общем, устроил праздник души и тела.
Но — шерше ля фам! Влезла женушка бюрократа по имени Лариса. Не могу в точности сказать, сразу она втянулась в мужнины дела или чуток попозже, но денежки Клыка, которые он отстегивал за надежное крышевание, ей приглянулись. А аппетит, как известно, приходит во время еды. Показалось Ларисе, что Клык жмотится, мало на лапу ее суженому дает. И стала она поджучивать свою вторую половинку: требуй прибавки гонорара, простофиля. Тот на свою голову и потребовал. Но с Клыком такие штучки не проходят. Человек он негибкий, напротив, прямой, как болт. Приказал бандит своему человечку, и Ларисиного супруга ухлопали. Был бюрократ, разрешал, запрещал — хлоп! — мокрое место и могилка на кладбище.
Клык парень такой: сначала убьет, а потом подумает. И стал он думать: кем Ларисиного благоверного заменить? А впрочем, чего тут размышлять? Вместо одного убиенного чиновника поставили другого, его заместителя. Человечка тихого, слабого. Надавил на него Клык — он и сломался. И стал бандиту служить — на тех же условиях. А с другой стороны и Лариса подсуетилась. Видит: парень холостой, присоседилась. Года не прошло после кончины любимого мужа, а над ней и Костиком (как она именует второго супруга) заиграл марш Мендельсона…
— И Королек там был, мед-пиво пил, — певучим баском подхватывает мент. — Но не похоже, чтобы твоя история свадебкой завершилась. Ох, чую, сейчас повалят трупы.
— Угадал, — подтверждаю я.
И продолжаю — про Клыка, Леточку, Серого, Чукигека, Француза и прочих.
— Ну и влез ты, приятель, — констатирует мент, почесывая плешивую репу. — Теперь конкретно: чего тебе надобно, старче?
— Чтобы преступники сидели в тюрьме. Или это запредельное желание?
— Да как тебе сказать. Не всякого посадишь, голубарь. Слушай, а может, тебе детектив настрочить? Милое дело. Сказку ты сочинил красивую, накрутил — без пол-литра не разберешь. А что? Отхватишь уйму бабок. Я это к тому, что, кроме “гениальных” догадок, у тебя ни фига не просматривается. Один туман. Где факты?
— А если добуду факты?
И я излагаю свой планчик, надо заметить, тривиальный до опупения. Ну да я не Шерлок Холмс, чего скрывать, пониже и пожиже.
— Ты спятил, — убежденно заявляет мент. — Шизанулся на почве борьбы с мировой криминальной гидрой. Оно и понятно. Следил себе спокойнехонько за изменщиками, резвяся и играя. А потом — раз, подвернулось дельце с уголовным уклоном. Ну и не выдержал мозжечок. Бывает.
— Смейся сколько угодно. Глумись. Но я рассказал тебе о пацане по прозванию Чукигек. Как он на скрипочке наяривал, ты бы послушал. Душу с потрохами вынимал. А в общем был безобидной овечкой. Серый уже поплатился за его смерть. Но остались не отомщенными и Лета, и другие неведомые мне жертвы. Да и Клык тоже человек: как ни крути, а его убийца гуляет на свободе. Так вот — я сделаю все, чтобы твари, гробящие и калечащие людей, сидели в тюрьме.
— Э, погоди. Ишь, нагородил пафоса. Да ты у нас этот… Демосфен. Оратор. Погоди. Насчет публичного дома даже не заговаривай, сегодня они почти легализованы. И ежели богатые мужики хотят развлечься с девочками, ничего зазорного в том нет. Я бы сам грешным делом… да жена сразу просечет, вот кому в ментуре самое место… Итак, про бордель забудь. Но наркотики, убийства и прочее — это уже интереснее. Особенно наркотики. Золотой ключик, которым можно любую дверцу открыть, даже оч-чень крутого начальника, рядом с которым твой Серый — кучка дерьма… Ладно. Хочешь быть Робин Гудом, слепим из тебя Робин Гуда. Только потом, когда окажешься там… — мент тычет сосиской указательного пальца в потолок, — и станешь летать с крылышками за спиной, не шибко меня матери.
— Обещаю. Только помоги.
— Подмогнем, не боись. Но пойми, мы связаны по рукам и ногам законом, инструкциями. Так что многого не жди.
— Главное: проверь, куда стрелял киллер, когда убивал Клыка.
— Без проблем.
Умолкаем. Над нами повисает нечто тягостное, что и словами не выразишь. И пиво вроде утратило роскошную золотистость, превратившись в пенистую мочу. Брезгливо ставлю стакан на стол.
— Порядка в стране нет, — горестно вздохнув, подводит итог нашему разговору мент.
— “Распалась связь времен…”, — вторю ему я.
Мент пожимает тяжелыми плечами, и мне кажется, что слышу треск расползающегося по швам пиджака.
18 октября. Четверг. За закрытыми шторами стынет осенний вечер. В спальне темно и тихо. Голова Анны лежит на моем правом плече, и мне хорошо от этой мягкой тяжести. Портреты ее дочери еле различимы в полутьме.
Наш разговор, прихотливо пропетляв по извилистым тропкам, непостижимым образом заходит о моем отце.
— Ты не поверишь, — говорит Анна, — но эта женщина, нынешняя жена твоего отца, в свое время присушила его, поэтому он и ушел из семьи… Ты улыбаешься?
— Однажды прочитал объявление в газете: “Присушка. Отсушка”. Смешно. Бабьи затеи. Женщины испокон веку привораживали и отвораживали мужчин. Это было милым времяпрепровождением, увлекательным и таинственным. Пока мужья баловались охотой, воевали, дрались на дуэлях и закладывали за воротник, их благоверные от нечего делать ворожили у камелька. Так осталось и посейчас. И сегодняшние дамочки обожают собираться, гадать про женихов, присушивать, отсушивать и вытворять прочие симпатичные и вполне женские глупости.
— Судишь по своей жене? — поддевает меня Анна.
В последнее время она часто упоминает Сероглазку, должно быть, делая это нарочно, доказывая и мне, и самой себе, что положение любовницы воспринимает спокойно, как данность. Зато мне, признаться, не слишком по душе, когда в наши разговоры вклинивается Сероглазка. Вот и сейчас тороплюсь поскорее продолжить мысль:
— Есть нечто грозное, космическое, неодолимое: Бог, судьба, а присушки с отсушками — пустые забавы скучающих дамочек.
— Ошибаешься, милый, — ласково возражает Анна, — это далеко не игры. Поговорим о судьбе. Существуют два крайних мнения. Первое, которого придерживаешься ты: от судьбы не уйти, человек наколот на нее, как бабочка на булавку. Второе: ее не существует в природе. И то, и другое неверно. Судьба есть, но на нее влияет многое: от кармических проклятий до обыкновенных сглазов. То, что ты считаешь женской забавой, — оружие невероятной силы. Если бы я знала это четыре года назад, моя дочь была бы жива! — в ее голосе звучит такая мука, что мне становится не по себе.
— Постой. Я-то думал, что влюбился в тебя с первого взгляда. Значит, ты меня присушила.
— Нет, что ты! — выдыхает она, и я представляю, как она поднимает брови, становясь похожей на наивную девочку. — Я даже…
Припадаю к ее раскрытым полным податливым губам, шее, груди… “Колдунья, — шепчу, — колдунья моя!..” Мягким движением она ложится на спину… И вот уже толчками бьется подо мной, отвечая на мои движения, и наши волоски, растущие внизу живота, то и дело соприкасаются… И там, внутри, в сладкой глубине Анны, выступает сладострастная влага… В темноте не вижу ее глаз, но знаю: порой они, сомкнутые в наслаждении, приоткрываются, сияя ярко и потаенно… Раздается ее порывистый стон и гортанный смех, и я ощущаю такое счастье, точно в спальне вспыхнуло солнце. Признательно целую ее, милую, удивительную, мою…
Когда собираюсь уходить, спрашиваю с порога:
— Ну и как, по-твоему, сложится моя судьба? Сколько лет — или дней — мне еще топтать землицу? Только честно.
Анна задумывается на несколько секунд.
— Как ни странно, ты чист. Ни сглазов, ни тем более проклятий. Думаю, тебе суждена долгая жизнь.
— А вот это мы скоро проверим, — загадочно бросаю я, усмехнувшись.
— У тебя неприятности? — карие глаза Анны смотрят на меня встревоженно.
Вот идиот, костерю себя, не мог не покрасоваться напоследок. Ты еще сболтни о том, что тебе вскоре предстоит, чтобы она ночь не спала!
— Обычное мужское кокетство, — неловко пытаюсь вывернуться я. — Наш брат обожает напускать на себя таинственность и намекать на некие преследующие его роковые силы. Иные барышни клюют.
Анна улыбается, но тревога в глазах не исчезает, и это, сказать откровенно, льстит мне ужасно.
Как не хочется уходить! Остаться бы здесь на ночь, навсегда…
Странно, почему-то не могу назвать любимую котеночком, заинькой или еще каким мелким зверьком. Но когда произношу: “Анна”, ощущаю такой прилив нежности и желания, что кружится голова…
— Анна, — повторяю блаженно, покачиваясь в замурзанном лифте, — Анна, — отворяя дверь в холод и мрак.
“А эту зиму звали Анна, она была прекрасней всех…” Кто поэт? Где прочитал? Не помню… А эту осень звали Анна… А эту жизнь звали Анна… Она была прекрасней всех!..
Сотовый подает голос, когда до “жигуля” остается два шага.
— Информация к размышлению, герр Штирлиц, — басит мент. — Продырявили Клыка на уровне груди. Что само собой разумеется: корпус, он завсегда здоровее башки, не промахнешься. А уж контрольный выстрел — в черепок. Доволен?
— Еще бы. Тогда наш договор начинает действовать с завтрашнего дня.
— Не боись, родной. Все будет в полном ажуре.
Отключившись, залезаю в машину и звоню, выуживая нужный номер из памяти мобильника.
— Слушаю, — произносит знакомый голос.
— Это Королек, — говорю я жестко и непримиримо. — У меня есть доказательства, что Клыка пристрелил нанятый вами киллер. Накопал я достаточно, солидную папочку. Хотите — отдам вам, хотите — в милицию. Но в первом случае придется выложить тридцать тысяч зелененьких. Что выбираете?
— Вы позвонили так неожиданно… Я не могу ответить сразу…
— Но придется. Ждать я не намерен. Срочно нужны баксы — собираюсь улучшить свои бытовые условия. Ну, как?
— А если я дам вам деньги…
— Тотчас исчезну из вашей жизни. Я — человек слова.
— Хорошо, — соглашается голос, и в нем появляются усталость и безразличие. — Назовите место встречи.
— В том дворе, где обретается Виолетта. Я — человек сентиментальный и хотел бы получить причитающееся на фоне родного домика. К тому же в знакомом с малолетства местечке чувствовать буду себя увереннее. Только учтите, без тугриков не являйтесь. Иначе разговора не получится. Завтра, в семнадцать ноль-ноль. Устроит?
— Да, — коротко отвечает голос.
И мы разъединяемся.
19 октября. Пятница. День точно балансирует на грани света и тьмы. Небо обложено низкими тучами, нависшими над головой, как клубящийся потолок необозримого здания. Такое чувство, что они вот-вот медленно, тяжко, неуклонно опустятся на землю и раздавят все сущее, в том числе “жигуль” и меня, сидящего в нем и чего-то оцепенело ожидающего.
Утром выпал липкий снег, забелив обнаженные деревья, редкие листья цвета старого золота и коричневую землю. Позже он стаял, но тучи по временам разрешались от бремени очередной порцией снежинок, которые то бешено крутились на ветру, то опускались чинно и чуть жеманно. Снежинки пропархивают и сейчас, с любопытством заглядывая внутрь “жигуля”.
Съехав с асфальтовой дорожки, “жигуль” стоит возле двора моего детства. Слева от меня расшатавшийся зеленый штакетник. Справа — угрюмо насупившиеся дровяники.
Когда-то я заодно с пацанами бесстрашно носился по крышам сараев, даже не задумываясь о том, что имею все шансы стать калекой или попросту умереть. Наверное, считал, что буду вечно, как солнце, небо, земля. В домики провели центральное отопление, но дровяники по неизвестной причине не снесли, и теперь они напоминают декорации мрачного спектакля, в котором обязательно должно случиться смертоубийство, — покосившиеся, наполовину сгнившие, таящие неясную угрозу.
В глубине образованной дровяниками буквы П притулилась шоколадного цвета “газель”, почти сливающаяся с унылым фоном.
Достаю мобильник и набираю номер.
— Слушаю, — раздается в трубке женский голос.
Отключаюсь.
Мои “командирские” показывают семнадцать ровно. Криво усмехнувшись над собой, вылезаю из “жигуля” и на ватных ногах пытаюсь совершить небольшой променад.
Но завершается моцион довольно быстро и неожиданно.
По безлюдному тротуару неторопливо приближается латаный-перелатаный “Москвич”. Захожу за бампер своего “жигуля”. Поравнявшись со мной, “Москвич” тормозит. Водила поворачивает ко мне голову в черной маске — между нами всего-то метра два с небольшим. Дальнейшее происходит стремительно и лихо, как в голливудских боевиках. “Черная маска” наводит на меня пистолет с завораживающе чернеющим зрачком. Резко хлопает выстрел. От удара в грудь отшатываюсь, медленно, согнув колени, падаю боком на грязную холодную землю, давя еще не растаявшие снежинки, и замираю, облегченно сомкнув веки. Слышу крики, стрельбу, короткий жалобный вскрик, топот ног, но остаюсь неподвижным, пока меня не начинают тормошить, точно тряпичную куклу. Только тогда открываю глаза, одурело гляжу в широкое участливое лицо “моего” мента и поднимаюсь на ноги.
— Ну, боец, еще живой? — заботливо вопрошает мент. — Что, понравилось труп изображать? Скажи спасибо нашему бронежилету. Спас. Хлопчик уже из тачки вылез, собираясь мозги тебе вышибать… А курточку-то повредил.
Точно. На уровне груди чернеет отверстие.
— Тьфу, хорошую вещь испортил, — сокрушаюсь я.
— Не жалей, — осклабляется мент, — парень ты не бедный, купишь.
— А я-то надеялся, доблестная милиция за содействие новую подарит. — Я глупо гогочу, хочется дурачиться, как последнему пацану. Потом спрашиваю: — Взяли его?
— Извини, — крякает мент, — неувязочка вышла. Неаккуратно сработали. Отстреливаться вздумал, дурашка.
— Грохнули, что ли?
— Вроде того, — смущенно басит мент.
Подхожу к группе здоровых ребят в камуфляжной форме, окруживших лежащего на земле недомерка лет сорока пяти. Маску с него стащили, и я вижу маленькую головенку с растрепанными сивыми волосенками, открытые глазки, похожие на две окаменевшие чернички; съеженные, закушенные губки, тоже синевато-черные. Сердечником был, что ли?
Странно, он не вызывает во мне ненависти, хотя, если бы не менты, лежать мне сейчас бездыханной чуркой. Но ведь и он отрицательных эмоций ко мне не испытывал. Работа у пацана была такая.
Потом его вычислят. Тачка наверняка угнанная, документов при себе никаких, но парня все равно опознают. Отыщут родственников. Будет кому рыдать над его могилкой. Каким бы гадом ни был человек, обязательно найдется кто-то, кому он дорог.
Невесть откуда осторожненько подваливают два охочих до кровавых зрелищ огольца, стреляя глазенками по сторонам, чтобы в случае чего дать деру.
— А ну, пошли отсюда! — шугает их мент. — Нашли, на что пялиться. — И уже мне: — Подарочек для тебя припас. Сегодня обнаружили на окраине возле гаражей трупик наркоманки. Загнулась от передозы. Темненькая, среднего роста, лицо овальное. На правой щеке родинка. Не твоя девочка часом?
Он протягивает снимок. Вижу молодое застывшее мертвое лицо.
— Она, — выдавливаю хрипло.
— Мамаше еще не сообщили, так что у тебя есть шанс первым передать ей “приятное” известие, — беззаботно калякает мент. — Не слишком симпатичную роль я тебе уготовил, а?
Нетерпеливо перебиваю его:
— Заседание продолжается, господа присяжные заседатели. Надо ковать железо, пока горячо.
— Валяй, — благословляет он меня.
Переодевшись в “жигуле” — прихватил с собой шмотки на всякий пожарный случай — звоню Французу. Мяука-секретарша без долгих расспросов отправляет меня к шефу.
— Есть результат? — сразу интересуется Француз.
— Да кое-чего нарыл, однако, — скромно признаюсь я. — Хоть сейчас могу показать убивца в самом что ни на есть натуральном виде.
— Ты меня заинтриговал, сыч. Прямо сейчас?
— Именно. Давай так. Я по-быстрому подлетаю к тебе, и отправляемся.
— Значит, предстоит королевская охота, сыч?
— Вынужден тебя разочаровать. Белочка привязана к веточке и ждет, когда ей пальнут в глаз, чтобы шкурку не портить.
— Эх, расстроил ты меня, Королек. Я ведь человек азартный… Ну, ладно, жду.
— Игра началась, — докладываю менту.
— Хлопцы, по коням, — командует он.
Двое остаются караулить недвижное тело хлопчика до прибытия экспертов. Остальные усаживаются в “газель”. Влезаю в свой “жигуль”, и мы отправляемся к Французу. Причем “газель” следует за мной на приличном расстоянии вроде почетного эскорта.
Я возбужден так, что постоянно осаживаю себя, как бы на радостях не вляпаться в аварию. Если останусь жив, выпью все пиво, какое найду в холодильнике, да еще прикуплю. Когда подъезжаю к гостинице, где находится офис “Одиссея энд Орфея”, ощущение собственной неуязвимости достигает апогея.
Француз нетерпеливо околачивается у входа. С ним два охранника. Одного узнаю сразу — этот достался бандиту в наследство от Клыка. Второй мне незнаком — громила с вытянутым унылым рылом. Француз в длинном светло-бежевом пальто. Если Клык откровенно предпочитал черное, то этот, похоже, изображает из себя белого ангела.
— Наши ноги в ботфортах и уже в стременах. Едем? — визгливо спрашивает он.
— Давай за мной, — коротко бросаю я, возвращаясь к “жигулю”.
Они залезают в немыслимых габаритов джип. Теперь меня, как вип-персону, сопровождают две тачки с восемью гавриками. Мое самомнение взлетает до космических высот.
Въезжаю в уже знакомый двор, образованный недавно отгроханными элитными домами, такими трогательными, сказочными, что наворачиваются слезы умиления. Вскоре здесь разобьют цветники и организуют рай земной, пока же двор пуст и мрачен. Останавливаюсь. Рядом паркуется колоссальная колымага с Французом и его прихвостнями. “Газель” где-то подзадержалась, дабы не светиться.
— Куда ты завел нас, сусанин вонючий? — грозно восклицает Француз, когда его ноги в начищенных туфлях касаются грешной земли. — Шутки шутить вздумал?
— Все по-честному. Или ты не хочешь увидеть убийцу Клыка?
— Гляди, если разыгрываешь, лучше признайся сразу. Вместе посмеемся.
Вместо ответа направляюсь в сторону дома. Француз и два его жлоба — следом. Когда настает пора предъявить охраннику документы, пропускаю вперед Француза, дабы его фамилия успокоила хозяев квартиры. Так и случается. Действительно, чего особенного? Заявился в гости Француз. Ну, оказался в его свите некто Королев, но кому в голову взбредет, что это и есть тот самый Королек, которому надлежит валяться на окраине города, продырявленному в нескольких местах?
Поднимаемся на второй этаж. Вваливаемся в квартиру. Я — замыкающим, хоронясь за спинами бандюганов. В просторной прихожей мы помещаемся свободно.
— По какому делу, господа? — игриво интересуется женский голос.
— Да вот, привел нас… — отвечает за всех Француз. — Да где же он?.. Эй, ты где? — оборачивается он ко мне.
Следом, свернув свои бычьи шеи, на меня уставляются морды охранников.
Вот он, мой звездный час! Выступаю на авансцену. От лучезарной улыбки трещат щеки.
— А вот и я! — заявляю радостно, как рыжий клоун.
Но моему появлению здесь не рады. Женщина в бледно-зеленой тунике и пикантно обтягивающих точеные ножки лосинах не сводит с меня оторопелого взгляда, точно перед ней выходец из могилы. Рядом с ней бульдожек Джерри.
— Как приятно, что хозяйка назвала нас господами, — продолжаю я придуряться, чувствуя себя на верху блаженства. — Не пригласите господ в комнату, Лариса?
— Раздевайтесь, проходите, — глухо произносит она.
Раздеваемся, проходим. Шикарная люстра нависает над нами, как солнце богатых. Француз и Лариса усаживаются в кресла, жлобы — на диван. Бульдожек укладывается у ног хозяйки и прикидывается спящим. Я остаюсь стоять. На фоне дорогой мебельной кожи Лариса и вальяжный Француз (в костюме персикового цвета) выглядят аристократами. Охранники рядом с ними — как два неуклюжих холопа.
— Мы здесь люди свои, — обращаюсь к собравшимся, — а потому канителиться не будем. Я обещал Французу представить убийцу Клыка. Демонстрирую. — И торжественно указую перстом на Ларису, добавив сконфуженно: — Вы уж, хозяюшка, извиняйте. Сам понимаю, некультурно тыкать пальцем, тем более в даму.
Откинувшись на спинку кресла, Лариса глядит на меня с нечеловеческой злобой.
— Да ты рехнулся, сыч, — вскипает Француз.
— Не-а, — весело заявляю я. — Давай разбираться. Первый Ларисин муженек имел с Клыком некие деликатные деловые отношения (каковые тебе известны). Но на свое несчастье попросил у компаньона прибавки, после чего навек успокоился. На освободившееся место заступил заместитель убиенного. Лариса тут же этого чиновничка к рукам прибрала, благо оказался старым холостяком. Но теперь ей было доподлинно известно: Клык денежек не добавит. Так не лучше ли его ликвидировать? В ситуации разобралась она досконально и знала наверняка: заменят Клыка Французом. И тут же постаралась вступить с тобой… извини… в интимную связь…
Охранники разом принимаются тупо лыбиться.
— Ты что, свечку над нами держал? — пронзительно вопрошает Француз. — Поосторожнее со словами, сыч. Не пожалеть бы.
— Ты уж прости, брат, — оправдываюсь я. — И точно, не держал. Но проследить за вами проследил. Да было бы чего скрывать-то, дело житейское… Но продолжим.
Я уже подозревал, что Лариса Клыка ухайдакала, однако документального подтверждения не было. Тогда я показал ей ее дочурку-наркоманку, которая из дома сбежала и стала проституткой. Назвал хозяина борделя, в котором девочка подвизается. В детстве кликуха у него была Серый. Ну, думаю, взыграют в Ларисе материнские чувства, кончит она Серого. А наймет того же киллера, что пристрелил Клыка, у нас ведь фирм по оказанию столь щекотливых услуг не имеется, дело пущено на самотек, и если уж она нашла любителя пострелять по живой мишени, то ему же поручит второе убийство. Так я получу доказательства ее причастности к смерти Клыка…
— А ты опасен, сыч, — задумчиво произносит Француз.
— …Месяц прождал. Ничуть не бывало. И дочурку из дома терпимости не вызволяет, и Серый живее всех живых. Наконец дождался. Завалили Серого.
— Так это она?.. — осведомляется Француз.
— Увы, — вздохнув, признаю я. — Клыка хлопнули из “макарова”, а Серого — из снайперской винтовки. Другой почерк.
— И неизвестно, кто подстрелил? — не отстает Француз, и его томно-влажные глаза обретают твердость, становясь схожими с глазами Клыка.
Отрицательно мотаю головой. И продолжаю:
— Что оставалось делать? Решил я Ларису слегка пошантажировать. Классический прием. Позвонил: у меня, дескать, есть железные доказательства, что убила Клыка она. Наплел про папочку с разоблачительными документами. И потребовал денежки. Будь она ни при чем, посмеялась бы только над моим идиотским предположением. А ежели и впрямь убила и решила заплатить, то захотела бы сначала с документами ознакомиться. А она сразу согласились выложить сумму. Значит, понял я, Клыка угрохала, а теперь собралась чпокнуть меня. Так и оказалось. Но ваш Брут промахнулся, мадам. Цезарь жив. Сгубит вас жадность, мадам. Когда я показал вам Лету, наверняка ведь сначала хотели ее вызволить, а злодея примерно наказать. А потом понемногу успокоились, уговорили себя, что Леточке уже не поможешь. Потому как сладкая жизнь для вас дороже дочери.
— Ну, это уже слишком! — исступленно вскрикивает Лариса. — Неужели здесь не найдется мужчины, который заткнет рот этому… этому скоту… Джерри!..
Мгновенно очнувшись от притворного сна, пес пружинисто взлетает на ноги. Глазенки сверкают карбункулами. С языка на персидский ковер стекает слюна, похоже, ждет приказа порвать меня на ремешки. Зоологический страх парализует мои конечности. Деревенею, становясь плоским, как Буратино.
— Так ведь киллер-то жив, — говорю тихо и сам удивляюсь, насколько естественно звучат эти слова. — Он и подтвердил, что вы наняли его убрать Клыка.
— Врете, врете вы все, — бормочет Лариса.
— Перебивают, — жалуюсь я Французу. — Невозможно работать.
— Так это ты?.. — поворачивается к Ларисе Француз. — Ты, лярва, Клыка замочила?
— Он врет! — взвизгивает она.
— А киллер? — вмешиваюсь я. — Разве его показания не доказательство?
— А вы его приведите! — выпаливает она, оскалив зубы.
— Приведу-с. И покажу-с. Довольны-с?
— Да ты еще издеваешься!.. — взвывает Лариса.
— Постой, — мирно прерывает ее Француз. — Слышь… — обращается он ко мне, — если киллер у тебя, предоставь его нам.
— Заметано. Но, господа, история моя не окончена.
— Так ты еще кой-чего припас, фокусник Аркашка? — изумляется Француз.
— Туза в рукаве, — скромно сознаюсь я. — Есть у тебя в конторе курьерша, ее еще Катушкой кличут. Она по совместительству твоя любовница… Не надо поедать меня глазами, друг. Конечно, Лариса тебе дороже, а это так, для забавы, от скуки. О ней и упоминать-то смешно, мелюзга. Но что любопытно. Эта самая Катушка то и дело шастала в квартиру, где содержалась Лета и две ее подружки. Откуда девчонка могла знать, где прячут дочку Ларисы? И почему ее свободно впускали в квартиру? Меня не пустили, как ни стучался. И что она вытворяла там не менее получаса? Вопросы на засыпку. Но если предположить, что Катушка — посланница Француза, все становится на свои места.
— И меня приплел! — восхищается Француз. — Ну, ты и сказочник, сыч. Андерсену до тебя, как до луны.
— Факты таковы. Первый. Виолетта упоминала о тебе как о своем хахале, что уже само по себе шибко интересно. Второй. Твоя загородная фазенда расположена поблизости от апартаментов Серого. Человек ты общительный, так что наверняка и с Серым познакомился, и в элитарном борделе побывал. А отсюда я сделал предварительный и, возможно, скороспелый вывод, что на иглу Лету посадил и к Серому пристроил — ты… Извини, что пальцем показываю, дурная привычка.
— Со смертью играешь, сыч, — по-волчьи ухмыляется Француз. — Объясни, на кой хрен мне это было нужно?
— Попробую. Ты умнее и гибче Клыка — образованный вьюноша, сын уважаемых родителей. А он кто — заурядный бандюган. А получалось, что он командует тобой. И кусок ему отламывался куда внушительнее. Непорядок. И захотел ты стать президентом компании. Для чего нужно было только устранить Клыка. Действовать начал решительно. Приучил Виолетту к наркотикам и удалил по сути в добровольное заключение. А затем через своего человечка — Катушку — месяц, второй, третий принялся вдалбливать ей, что Клык — убийца ее отца. Какое-то время спустя Катушка дала бы ей в руки нож или пистолет. Постоянное внушение, плюс наркотические видения, плюс желание поскорее покончить с опостылевшей жизнью из любого сделают убийцу.
— Чересчур сложно, — морщится Француз. — Гораздо проще нанять киллера.
— Не скажи. Хорошо, киллер выполнил заказ. Клык почил. Ты становишься президентом. Но… Последнему тупорылому идиоту ясно: убивает тот, кому смерть данного конкретного индивидуя выгодна. А безвременная кончина президента “Одиссея энд Орфея” выгодна конкурентам и тебе. Выбор невелик. Так что если менты не смогут тебя за пятую точку сцапать, у своих будешь на подозрении. Что, кстати, мы сейчас и имеем: ты всего лишь и. о. Не торопится братва боссом тебя ставить.
А теперь возьмем вышеизложенный вариант. Виолетта пристрелит Клыка, охранники ухлопают ее, и все шито-крыто.
Смотри, как грациозно получается. Шахматная партия, да и только. Наркоманка прикончила бандита Клыка. Что, прежде всего, подумают менты? Рядовая любовная история. Он оттрахал и смотал удочки, а она вколола дозу и пришила неверного полюбовника. Ну, а копнут поглубже и отроют связь между Клыком и убийством Летиного папани, так опять же здесь типичный случай сведения личных счетов, месть за отца. Какой Француз? Он и рядом не стоял.
— А где доказательства, сыч?
— Есть Лета, Катушка. Порассказать они могут немало.
— Договорились, — усмешка кривит надменные, четко очерченные губы Француза. — Предоставляй своих свидетелей. Однако учти: окараешься — башки не снесешь.
— Ты потому такой уверенный, что Лета мертва. А насчет Катушки уже сегодня подсуетишься, чтобы девчоночка испарилась.
— Как мертва? — подает голос побелевшая Лариса.
— Сведения верные, — мягко говорю я. — Передозировка наркотика. Потребность в вашей дочери как убийце отпала, а знала она слишком много.
— Послушай, Лара, — примиряюще обращается к ней Француз. — Ты же умная женщина. Половина из того, что он наплел, — домыслы…
— Ты спал с моей дочерью, тварь! — вскочив, кричит Лариса. Ее лицо перекошено и страшно. — Ты сделал ее наркоманкой, а потом велел убить. А ведь клялся жизнью матери, что у тебя ничего с Леточкой не было… Джерри!
Псина уже на ногах. В бельмах горит бешенство. Один из телохранителей торопливо лезет за пазуху, доставая пистолет.
— Ла-ра! — повелительно звенит голос Француза. — Ты одной ногой в тюряге. Второй хочешь туда залезть?
Повисает гнетущая беззвучная пауза. Лариса медленно, тяжело опускается на диван.
— Во-первых, — уже спокойно продолжает Француз, — не очень-то верь сычу, напридумывал он с три короба. А во-вторых, ради башлей ты спала со мной. Потом из-за башлей угрохала Клыка. Хотя бы предупредила меня заранее. Не натворили бы мы с тобой столько глупостей… Остынь, Лара. Мы одного поля ягоды, как-нибудь договоримся… А вот ты, сыч, — Француз с брезгливой гримасой поворачивается ко мне, — лишний на этой земле.
На меня уставляется десяток глаз, включая Джеррины. Причем ярость плещется только в собачьих. Гляделки охранников пусты. Ланьи глаза Француза беззлобны и ироничны. Лариса глядит с жадным нетерпением, как некогда римские матроны на поверженных гладиаторов.
Пытаюсь их урезонить.
— Ребята, давайте жить мирно. Какой вам прок от моей смерти?
— Да ты хохмач, сыч, — томно произносит Француз. — Я с тебя удивляюсь.
Кривляется гад.
— Ладно, кончите вы меня, — не сдаюсь я, защищая свою единственную жизнь, — куда тело денете?
— Не бери в голову, это наша забота. Твоя задача — сдохнуть, не сильно пукая.
— Я буду кричать.
— У нас стены звуконепроницаемые, — злорадно заявляет Лариса.
Француз молча кивает. Охранники двигаются на меня, безучастные, как роботы. В лапах одного из них — того, что с лошадиной мордой, — будто сама собой возникает стальная цепочка. И все остальное пропадает из поля моего зрения — кроме безжалостной стали, которой надлежит стиснуть мое горло и пресечь дыхание.
— Помогите! — вопит из меня перепуганный насмерть маленький Королек.
Ору и не слышу собственного голоса, уши точно заткнуты ватой. Инстинктивно попятившись, натыкаюсь на антикварную вазу — из саксонского фарфора, о чем некогда любезно сообщила мне хозяйка квартиры. Гром падения драгоценного немецкого сосуда сливается с горестным вскриком Ларисы и диким грохотом в передней, где, похоже, выламывают дверь. В то же мгновение в комнату со слоновьим топотом врываются менты, неистово ревя: “На пол!” Послушно повергаюсь на изысканно-узорчатый персидский ковер и затихаю.
Громыхают два выстрела, сливающиеся с визгом. Падает что-то тяжелое. В разящий порохом воздух ввинчивается отчаянный крик: “Джерри!” Лежу, нюхая ковер. Пахнет он ничуть не лучше дешевого.
— Вставай, поднимайся, рабочий народ, — насмешливо гудит “мой” мент, не слишком почтительно хлопая меня по заду. — Тебе, видать, понравилось валяться. Оно и понятно: лежать завсегда приятнее, чем стоять.
Выпрямившись в полный рост, обозреваю окрестность. Камуфляжные гости надевают наручники на поверженного Француза и хранителей его тела. Лариса бьется в истерике, обнимая мертвого Джерри, без приказа кинувшегося грудью на пистолет.
— Пришлось применить оружие, — смущенно объясняет мент, — а то бы растерзал, вражина. Гадство, второй труп за сегодня.
Лариса рыдает, гладя своего Джерри, называя его уменьшительными именами. Как ребенка. Похоже, свирепый и преданный пес — это было все, что оставалось в ее наперекосяченной жизни. Его — единственного — она действительно любила.
— Дай закурить, — прошу мента.
— Ты ж вроде завязал. — Он вытаскивает пачку.
Затягиваюсь. С отвычки томительно кружится голова, поташнивает, зато унимается мерзкая дрожь в конечностях.
— Вовремя вы подоспели.
— Так мы ж все по радио слушали. Как прежде бывало: спектакль у микрофона. Ну, брат, какие ты монологи заворачивал. Одно слово: артист. Слушай, мертвяка из себя изображаешь ты классно, не отличить, рот раскроешь — заслушаться можно, золотое горлышко. Талантище. Не податься ли тебе на сцену, пока не поздно?.. Кстати, пока не забыл, технику отдавай. Вещь казенная.
Снимаю пришпиленный к свитеру “жучок”.
— Вали на хауз, вояка, — почти нежно басит мент. — А завтра милости просим к нам. Оч-чень надо поговорить.
Хочу пошутить напоследок, но нет сил. Практически на автомате двигаю к двери — и сталкиваюсь с Костиком, вернувшимся после чиновного трудового дня. Приветливо осклабляюсь:
— А вот и хозяин пожаловал.
Он изумленно и печально озирает представившуюся его взору картину, сгорбленный тихий мужчина-мальчик, попавший в переделку. Его носик по-заячьи подрагивает…
Выхожу в потемневший двор. Забираюсь в “жигуль”. “Ну что, друг, — обращаюсь к нему, — не померли мы с тобой”.
Нервы, натянутые до предела, как струны скрипки, провисли. Да и сама скрипка-Королек, пожалуй, годна только на то, чтобы упасть на кровать и вырубиться, покрикивая во сне.
Вывожу “жигуль” на оперативный простор.
Люблю свою тачку. Однажды даже стишок сочинил: “Нанизываюсь на дорогу, спокойны руки на руле. Я жив еще и, слава богу, качу в родимом “жигуле”.
Мы — единое целое, кентавр, человеко-машина, подчас не разберешь, кто из нас двоих кем управляет.
Осенняя темень. Моросит полуснег-полудождь. Фары встречных авто отражаются в мокром асфальте, продолжаясь длинными светящимися полосами, словно машины бегут на ходулях.
Вижу силуэт голосующего человека и торможу. Дверца открывается, в недра “жигуля” заглядывает парень и спрашивает совсем еще подростковым голосом:
— До автовокзала не подбросите?
— Нет, друг, мне в другую сторону.
— Ну, пожалуйста, — просит он. — Опаздываю. Я чуть не полчаса торчу, никто не останавливается.
— Садись.
Он тут же оказывается справа от меня. Трогаюсь с места. В зеркальце видно лицо пацана, слабо освещенное плывущими огнями города и оттого кажущееся загадочным, как у сфинкса.
— Студент? — спрашиваю, не отрывая взгляда от дороги.
— Ага.
— Будущий юрист? Или экономист?
— Юрист. А почему вы так решили?
— А у нас сейчас куда ни плюнь — если не в юриста, то в экономиста попадешь. Первый курс?
— Ага.
— Знакомая шарманка: законы Хаммурапи, римское право и прочая мура.
— Вы, наверное, прокурор? Или адвокат? — уважительно интересуется он.
— Я — сыч. Всего-навсего. На платном учишься?
— Нет, бесплатник.
Начинаю его уважать. Хлопчик из маленького городка или поселка зубрил ночами, недосыпал, приехал в наш город, пробился в институт, обойдя местных маменькиных и папенькиных сыночков и дочурок. А сейчас собирается навестить родителей.
— В мои годы этой пакости — платного обучения — не было, — говорю я. — Все были равны. Я, правда, здешний. Но тоже не на родительских хлебах отъедался. В восемнадцать по дурости женился, перебрался в теще-тестины хоромы, но на шею богатеньких родственничков сесть не захотел. Западло было. Мать предлагала крохи из своей скромной зарплаты, тоже не брал. Учился, а по ночам разгружал вагоны. А когда со своей благоверной расстался, домой к матери не вернулся, сколько ни просила. Снял комнатку и стал жить как вполне самостоятельный мужик. И карьеру сделал — пристроился грузчиком в мебельный магазин. Как пупок не надорвал, до сих пор не пойму. Естественно, после окончания института эти атлетические занятия пришлось бросить. Стал работать следователем в прокуратуре. И аккурат подоспели новые времена. Беспредел. В учебниках было четко и ясно, как на чертеже, а в жизни… Корячишься, землю роешь, выстраиваешь доказательства, чтобы комар носа не подточил. А дальше так. Ежели преступник мелкая сошка, плотва — порядок. Но стоит поймать крупную рыбину, пиши пропало. Или не дадут дело до суда довести, или судья выпустит твоего “клиента” под залог. И — ищи ветра в поле. Тогда ведь бандиты всем свою волю диктовали. Плюнул и подался в частные сыщики.
— А ты, гляжу, романтик, — с усмешкой протягивает мальчонка.
Такой реакции я не ожидал. Окаменев, с потерянным видом, молча доезжаю до автовокзала. Несмотря на дождь, возле его огней мельтешит народ.
— Спасибо, выручил, — он протягивает деньги.
— Не стоит, — слабо сопротивляюсь я.
— Заработал — бери, — опять в его голосе сквозят презрительные нотки.
Закинув за плечо сумку, пацан бежит к вокзалу. И вдруг у меня возникает ощущение, что он со всего маху дал мне пощечину. Хочется выскочить из машины, кинуться за ним и начистить рыло. Но холодный разум подсказывает, что, во-первых, не найду парня в вокзальной толкотне, я ведь даже не разглядел его как следует. А во-вторых, за что его бить? Формально он меня не оскорбил, за провоз заплатил как должно. А то, что в душу плюнул, так я сам виноват. Вперед мне, дураку, наука: не раздевайся перед чужими, стриптизер-любитель.
Слушай, ты, обращаюсь мысленно к пацану, ты, ежик в тумане. Здорово я в тебе ошибся. Может, ты и живешь в маленьком городке, но, небось, любимый наследничек местного бонзы, привыкшего считать народ быдлом. Да, я романтик и, скорее всего, ничего в этой жизни не добьюсь. А ты с помощью папочки станешь прокурором, будешь брать на лапу, пресмыкаться перед сильными и давить слабых. Змееныш.
Вылезаю из “жигуля”, кладу полученные полсотни на скамейку и припечатываю подвернувшейся под руку мокрой каменюкой. Хотя я тот еще скупердяй, но на сердце становится спокойно и легко, а ради такого состояния и сотни не жаль. Разворачиваю “жигуль” и с ощущением, что день прожит не зря, направляю его в сторону дома.
23 октября. Вторник. Трезвон мобилы застает меня в магазине, где я с корзинкой в руке слоняюсь среди полок, выбирая харч для себя и Сероглазки.
— Эй, сыч, ты еще живой? — басовито вопрошает “мой” мент. — Так. Голосок вроде неунывающий. И пуляли в тебя, и удавить пытались, а ты, как огурчик, свеженький и пупырчатый. Я чего тебе звоню. Сегодня выловили из городского пруда трупик девчонки. Как выяснилось, трудилась она в твоем “Одиссее энд Орфее”. Курьершей. Нажралась до беспамятства, свалилась в воду и утопла.
“Господи, Катушка!”
— Когда это случилось?
— Утонула-то? Спецы утверждают, в прошлый четверг. Как мыслишь, помогли ей покинуть сей бренный мир?
— Можешь даже не сомневаться.
— Ага. Ну, спасибо за консультацию, бессмертник ты наш вечнозеленый.
Гудки.
Вот и пришел мне последний привет от Француза. Значит, когда я говорил ему, что у меня есть свидетели — Леточка и Катушка, они обе, и курьерша, и скрипачка, были уже мертвы. На всякий случай бандит избавился от тех, кто слишком много знал. То-то он тогда так таинственно усмехался, мразь!
Может быть, оттого, что я наобещал Катушке заняться ее будущим и даже посулил хорошего мужа, во мне возникает глупое чувство вины перед ней. Жалко девчонку, хоть ты тресни…
26 октября. Пятница. Не был я на похоронах Чукигека и Леточки, а на погребение Катушки заявился. И вот почему. Чукигека предал земле богатей брательник, Леточку — сплоченный коллектив театра. А кому нужна детдомовская девчоночка? Во всяком случае, не ребятам из “Одиссея”: у тех сейчас такие проблемы, мало не покажется. В общем, решил подсобить по мере сил.
Провожала Катушку в последний путь горстка соседей. Деду, как ближайшему родственнику, нести внучку к месту упокоения вроде не полагалось, так что мое мужское плечо оказалось весьма кстати.
Выпавший ночью снежок к полудню растаял, лишь кое-где белели его ошметки вперемешку с землей и тусклой безжизненной травой. Мы тащились по городу мертвых между могил, памятников, венков, морщась от резкого встречного ветра. Катушка плыла, запрокинув к сумрачному небу почти неузнаваемое лицо, покачиваясь на дощатом ложе любимого ею красного цвета. Потом в холодном воздухе деловито застучал молоток. Мы опустили на полотенцах гроб в ледяную, отдающую землей и сыростью могилу, закидали смерзшимися комьями и отправились в столовку помянуть покойницу. Поначалу собравшиеся на тризну изображали вселенскую скорбь, но, хряпнув водочки, расслабились. Катушкин дед надрался до неприличия, плакал, кричал, что теперь ему незачем жить, однако быстро утешился и стал приставать к толстомясой бабе, которая только утробно хихикала да опрокидывала в себя веселящий напиток.
Не дождавшись окончания трапезы, я вышел на улицу, поднимая воротник куртки. В желудке горела водка, ласково согревая изнутри и туманя голову. Окружающий мир казался мне приложением к кладбищу, всюду чудился неотвязный тяжелый запах земли и тления…
13 ноября. Вторник. С утра стоял туман, небо было свинцовым и мутным. Потом, слепя глаза, ни с того ни с сего обильно повалил снег. Как шкодливый мальчонка, он засорял вычищенные дворниками улочки, оседал на деревьях. Поднялся ветер и принялся наотмашь хлестать прохожих. Сквозь снег и туман не было видно ни зги, только горели фары машин. Наконец стихия угомонилась, и небесная твердь ярко заголубела над сияющей белизной. К полудню дороги оттаяли, а часа в четыре от снега остались одни лоскутки…
Желая приобрести чего-нибудь съестного, по привычке торможу у киоска на улице Черноземной. “Киоск” сломан. Крыши нет, торчит облепленный снегом железный остов. А ведь раньше здесь толпился народ, болтали с реализаторшей знакомые, целовались парочки, пережидавшие дождь. Это была маленькая вселенная, полная до краев жратвой и питьем.
Внутри среди цветного сора возятся два шпаненка лет семи-восьми в драных куртках и черных вязаных шапочках. На одном куртка серая, на другом — синяя.
— Вы чего, ребята? Здесь же одни бумажки. Вот, возьмите, купите себе чупа-чупсов.
Протягиваю мальцам червонец. Один из них берет денежку грязной ручонкой, другой — тот, что в серой курточке, — глядит на меня с бесстрашным любопытством зверька. Видимо сообразив, что мужика можно подоить, синий затягивает:
— С утра ничего не ели, дяденька, помогите, чем можете!
Чувствую: лукавит, но достаю пятьдесят рублей, меньше не оказывается, и, внутренне содрогаясь от собственной щедрости (по натуре я жмот), сую в его ладошку.
— Дайте еще немножко, дяденька! — продолжает жалостливо бубнить пацан.
— Ну, это, брат, ты переборщил. Если я начну так деньгами швыряться, скоро сам буду милостыню просить.
— Нет базара, командир, — коротко и весело объявляет синий — этакий русский Гаврош — и пихает второго: — Айда!
Они весело сваливают. Честно говоря, немножко обидно: хоть бы спасибо сказали, не каждый день им такие бабки перепадают. Да что с них возьмешь, птички небесные! Родители, небось, алкаши или наркоманы. Следую за пацанами в магазин, за ними же становлюсь в очередь у прилавка. Они покупают на мои деньги сладости и газировку. Увидев меня, подталкивают друг друга и хихикают, но не заговаривают. Я для них мужик-лох, который свою миссию выполнил и уже не нужен. Отоварившись, вылетают из магазина. Когда расплачиваюсь за покупки, одна продавщица говорит другой:
— Гляди, что-то случилось. Вроде сбили кого.
Сквозь стекло витрины вижу на другой стороне улицы желтую “копейку” и пару-тройку зевак. Один из моих главных грехов — любопытство. С пакетом в руке перехожу дорогу. Перед бампером “копейки” на грязном асфальте распростерлось тельце в серой курточке. Рядом валяются двухлитровая бутыль с изумрудного цвета газировкой и черная шапочка — видно, была великовата и от удара слетела. Головенка пацана не покрыта, пряди длинных русых волос купаются в лужице густой бордовой крови, растекшейся под затылком. Ловлю себя на том, что хочется подойти к мальчишке, надеть шапчонку, чтобы не замерз. Но ему уже не холодно. Он лежит на спине, раскинув ноги в старых дырявых кроссовках, и, полуоткрыв рот, смотрит в гаснущее небо. Его дружок наверняка дал деру. Небось, летит сейчас, не разбирая дороги, обезумев от ужаса.
Бреду к “жигулю” и до позднего вечера гоняю по городу, не зная, как избавиться от тоски. Гляжу перед собой и вижу распластанное на земле тельце и зажатый в мертвом кулачке шарик чупа-чупса.
“Господи, — обращаюсь я, глядя в черноту, — сделай так, чтобы этот малыш… ты знаешь, о ком речь… сделай так, чтобы он ожил. Раз уж без этого нельзя, я готов умереть вместо него. Прошу тебя…” На всякий случай зажмуриваюсь. Медленно открываю глаза. Ничего не случилось. Я жив. Но от этого не легче.
17 ноября. Суббота. Надеваю куртку, намереваясь уходить.
— Это свидание — последнее, — говорит Анна. — Нам пора расстаться, милый.
— Почему? — растерянно и глупо спрашиваю я.
После того, что между нами только что произошло, ее слова кажутся дикими, несообразными.
— Наши отношения бесперспективны, — спокойно продолжает она. — И затягивать их неразумно. Бог знает, к чему это может привести. Не стану скрывать, мне будет больно, но так надо.
Я опускаюсь на колени, целую ее ноги, бормочу:
— Я люблю тебя! Никого, никогда я так не любил. Мы станем мужем и женой, хочешь? Я на все согласен, только не покидай меня!
— Глупыш. Мой зеленоглазый король. Мне уже сорок два. Я старше тебя на одиннадцать лет. И потом — я доживаю свои дни. Видно, я не заслужила света, мне нужен только покой.
— Господи, это же ничего не значит. Я люблю тебя! Мы будем вместе!.. — Я что-то еще лепечу, торопливо, словно в лихорадке. Сердце колотится, рвется, а мозг уже обреченно и трезво осознает: все кончено.
Она ерошит мои волосы.
— Отправляйся к жене, большой и милый мальчик. Все вы мужчины — пожизненные мальчики, не наигравшиеся в машинки и пистолетики. Я старее тебя на тысячу лет. Хотя бы потому, что я женщина. Даже твоя девочка-жена старше тебя, ведь она тоже женщина, хоть и маленькая. “Прости, и если так судьбою нам суждено, навек прости”. — Она улыбается. — “Прости” — так прежде говорили вместо “прощай”. Это Байрон. Ты признавался, что у тебя в голове множество обрывков из разных стихов. Вот тебе еще один. На память.
Все кончено. Она ни за что не переменит решения. Никогда и ни за что. Молча отворяю дверь, молча выхожу. Напоследок оборачиваюсь, чтобы запомнить ее в моем любимом халатике, надетом на голое тело. Я вижу ее в последний раз.
Забеленная снегом земля. Сиротливые деревья, возносящие ветви к сизому угасающему небу. Сажусь в “жигуль”, сам не знаю, зачем отправляюсь в центр города, останавливаю машину рядом с набережной, бессмысленно гляжу на свинцовый лед, на тускло поблескивающий крест беловато светящегося храма. Город мрачен и безжалостен. На него накатывается темнота.
Да была ли она, эта женщина с серьезными кофейного цвета глазами и завитками жестковатых смоляных волос? На слепящий миг появилась она в моей жизни и исчезла навсегда.
Постепенно в моей пустой башке появляются мысли. Они скачут все быстрее, как безумные. Неожиданно ловлю себя на том, что пытаюсь анализировать прощальные слова Анны, стараюсь понять, почему она решила бросить меня? Проклятая привычка! Со злостью жму на газ, еще какое-то время кружу по заснеженному городу и уже в полной темноте, среди неподвижных и движущихся огней возвращаюсь домой.
— Что с тобой? — первым делом вопрошает Сероглазка. — На тебе лица нет.
— Ничего. Просто устал и хочу есть, — хрипло выдаю я классический ответ всех задолбанных жизнью мужиков.
После ужина усаживаемся на диван.
— Знаешь, я провела свое расследование, — прижимаясь ко мне и неловко хихикая, говорит Сероглазка.
— Не понял. Ты о чем?
— В последние месяцы ты сильно изменился. Начнем с того, что стал рассеянным, точно что-то тебя мучает, уже не такой ласковый со мной. Во-вторых, забыл поздравить меня с днем ангела. В-третьих, — она багровеет и тихонько продолжает: — В постели уже не такой… Вот… И вчера перед сном меня не поцеловал… — Сероглазкины губы ползут в гримасу плача, по щекам катятся слезы.
— Прости меня… — Пытаюсь что-то сказать еще — и не могу. Першит в горле, и, будто заколодило, не выговариваются слова. — Я скотина, но ты очень-очень мне дорога.
Я и в детстве никогда не ревел, и сейчас только чуть щекочет глаза, но слезы жены размягчают, очищают мою душу. И прекрасное наваждение — статная кудрявая женщина — исчезает, растворяется в прошлом.
Я глажу, целую родное тельце жены, маленькое, как у ребенка.
— …и стала… думать… почему ты стал совсем-совсем чужим? — всхлипывая, подавляя сотрясающие ее рыдания, продолжает “расследование” Сероглазка. — Не напрасно я больше года прожила с частным сыщиком. Кое-чему научилась… — Она храбро улыбается сквозь слезы. — …И нашла ответ. У тебя есть женщина, да? — полуспрашивает, полуутверждает она, и непонятно, чего больше в ее голосе — страдания или надежды.
— Нет у меня никакой женщины, глупышка. — Мое горло стискивают горечь и сожаление.
— Поклянись, — шмыгая носом, шепчет Сероглазка, не веря, должно быть, собственным ушам.
— Клянусь, — говорю я с тяжелой и чистой душой.
30 ноября. Пятница. Девятый час утра. Морозец. Над высотками, в которых уже горят прямоугольнички окон, неспешно освобождается от темноты небо, тускловато-синее на западе и блекло-голубое на востоке. Светится стиснутая многоэтажками розоватая полоска зари.
Вывожу со стоянки “жигуль”, отправляюсь в сторону центра и припарковываюсь возле незатейливой “хрущобы” — здесь ее архитектурная мастерская.
Едва ли не каждое утро вопреки своей воле приезжаю сюда и жду, волнуясь и злясь на самого себя. Торопятся прохожие, еще не слишком отчетливо различимые в рассветной полутьме. Вот появляется она, одна из многих, и мне кажется, что ее каблучки стучат по моему сердцу…
…За ней уже давно затворилась дверь, а я все не могу тронуться с места…
А потом в темноте, но уже вечерней подкатываю к ее дому и снова жду и ревную — бешено, надсаживая нервы, как обманутый муж. Когда, не ведая, что изводит меня, она возникает возле подъезда, вылезаю из “жигуля”, бегу по снегу, догоняю ее возле лифта. Невидимый лифт, гудя, повизгивая, по-стариковски кряхтя, спускается с десятого этажа, и у меня есть минута, чтобы сказать, как я тоскую.
— Привет, — говорю я, протягивая ей букет бордовых роз. И чувствую, что останавливается сердце.
— Спасибо, — она улыбается ласково и сдержанно, как посторонняя.
Она вошла с холода, и лицо у нее усталое и немолодое, но от этого она еще ближе, роднее.
— Можно, я поднимусь к тебе?
Она отрицательно качает головой.
— Ты жестока.
— Я реалистка, милый.
Лифт с железным звуком разевает пасть. Стоит только протиснуться следом за ней, нажать кнопочку, вознестись в ее квартиру — и там, в спаленке за завешенными шторами, я вновь обрету счастье. Но какая-то неодолимая сила, точно невидимая ладонь, упирается в грудь. Анна уплывает вверх, а я остаюсь. Медленно выхожу на улицу. Меня словно выпотрошили, оставив пустую оболочку.
— Такие вот дела, любезный, — обращаюсь к железному другу, заводя мотор. — Как же мне быть-то, а?..
И, не выслушав ответ, направляю своего Росинанта туда, где среди холодных огней светится теплый прямоугольничек моего жилья.
8 декабря. Суббота. За двойными стеклами, не переставая, валит снег. В белом хаосе не разобрать, оседают снежные хлопья на землю или поднимаются в белесое небо. Дома, деревья, люди, собаки — все покрыто снегом.
А снег все плывет, и от этого непрерывного снегопада, от предчувствия Нового года блаженно сжимается моя собачья душа…
Через час с небольшим звонит “мой” мент.
— Дозвольте доложить, ваше высокопревосходительство! Дело, к которому вы изволили ручку приложить, раскручивается надлежащим образом. Всплывают подробности крайне любопытные. Ежели ничего этакого не приключится и… тьфу, тьфу, тьфу… доведем до суда, процесс будет громкий. Городок наш тряханет капитально. Так что разрешите ваш-ство и прочая, и прочая проздравить с успехом и пожелать всяческих благ… Бывай, обормот, не кашляй. Привет семье.
Притормозив, сворачиваю к обочине. Потираю вспотевшие ладони. Вот и все…
Снег осторожно, точно боясь запачкаться, оседает под ноги прохожих и колеса машин, струящимся занавесом заслоняет прошлое, с холодной неторопливостью стирает из памяти следы Чукигека, Леточки, Клыка, Серого, Катушки, будто и не было их совсем…
Да и существовали ли они в моей жизни?..
30 декабря. Воскресенье. Сегодня мне надлежит добить последнее в этом году дело.
Раннее утро. Усыпанная звездами темнота отступает неторопливо, неохотно, и так же медленно, тяжело продирается рассвет. Подруливаю к убогому особнячку, появившемуся на свет, похоже, еще в позапрошлом веке. Покинув тачку, поднимаюсь по ступенькам, отворяю дверь — и попадаю в блистающий чистотой современный офис. Элегантная секретарша — она же любовница шефа — приглашает меня в кабинет своего патрона. Захожу. Клиент, наряженный в дорогой костюм, спрашивает деловито и властно:
— Ну, что?
Выкладываю на стол из мореного дуба снимки. Оптика у меня посредственная, но два целующихся голубка — юная жена клиента и некий индивид мужского пола — различимы вполне. Клиент озабоченно скребет плешь, с кривой усмешкой замечая, что это у него пробиваются рога, и мне по-мужски становится жаль его. Но это чувство мигом улетучивается — брызгая слюной, он принимается орать. Поддельный лоск слетает с него, и я вижу перед собой коренастого пузатого сорокапятилетнего мужика с ежиком светло-русых волос и красной от натуги мордой. Его энергичная речь, состоящая из мата с редкими вкраплениями цензурных слов, сводится к тому, что он, идиот, женился на смазливой нищей сопле, осыпал бриллиантами, купил норковую шубу и иномарку, а она вон как отблагодарила! Наконец, слегка подустав, уже спокойнее он подводит итог:
— Я ее, шлюху, оставлю в том, в чем подобрал, — голой. Камни будет жрать, стерва… А он кто такой? — спрашивает мужик, тыча толстым пальцем в фотографию.
Не отрывая взгляда от его глаз цвета водянистого чая, отчетливо называю знаменитую в городе бандитскую группировку.
— Он там вроде серого кардинала. Не высовывается, но все держит в руках.
Я здорово рискую, но видно сегодня мне фартит. В его оторопело моргающих глазках растерянность.
— Что же мне делать? — спрашивает он, как ребенок.
— Если не хочешь неприятностей, оставь все как есть. — Впервые за время нашего общения я обращаюсь к нему на “ты”. — Авось само собой рассосется.
— Ну, лады. — Он солидно кашляет, небрежным жестом достает бумажник и швыряет на стол несколько купюр. Это больше, чем мы договаривались. Поясняет с презрительной гримасой: — Тут еще премия тебе за хорошую работу.
В другое время я кинул бы эти бумажки в его ряху, но сейчас случай другой. Понимаю: мужику стыдно передо мной за то, что так откровенно струсил, и, унижая меня, он пытается обрести привычное самоуважение. Если сейчас задержусь хоть на минуту, он примется откровенно хамить. Молча беру деньги и выхожу. В “жигуле” достаю мобильник и набираю номер. После долгих-долгих гудков раздается девичий голос, чуть гундосый и сонный:
— Аллоу.
И я как будто вижу ее, куклу Барби, собиравшуюся в начале этого года от скуки переспать со мной. Тогда я работал на нее, выясняя, не трахается ли ее муж с кем-то “всерьез”.
— Слушай сюда, — говорю я напористо и нагло. — У меня на руках фотки, где ты и твой хахаль лобызаетесь перед тем, как упасть в кроватку. Поняла? Я вас щелкнул из дома напротив. Что ты нашла в этом массажисте, дуреха? У него же ничего нет, кроме смазливого рыльца, крепких пальцев и одного инструмента, которым он очень дорожит. Муж о твоих проделках не знает. Пока. Но могу показать снимки ему… Чего молчишь, онемела от счастья?
— Что вы хотите? — теперь ее голосок испуганно подрагивает.
— Обычно я говорю: хрустов и побольше, но под Новый год я делаюсь добрым. Значит, так. Массажиста ты бросишь, а с мужем будешь ласкова, как в первый день знакомства. И не будешь ему изменять. Три года. Договорились?
— Да, — выдыхает она.
— Считай, что это подарок от Деда Мороза. Но не вздумай нарушить наш договор. Я за тобой буду следить. Чуть что — снимки лягут на стол твоего супружника. А он на расправу скорый. Ну, пока, куколка. С наступающим!
Откидываюсь на спинку сиденья. Жутко тянет курить. За ту минуту, что длилось мое сольное выступление, пошел снег — точно ждал, когда я поставлю точку в этом деле. Он все прибывает. Пространство вокруг машины становится белым и движущимся. Включаю “дворники”. С холодной бесстрастностью метронома они смахивают снежинки, а я разговариваю сам с собой.
Зачем, спрашиваю я себя, ты влез в жизнь чужих тебе людей? Это же две инфузории с примитивными реакциями: дают — берут, бьют — бегут, подставишь шею — садятся, покажешь силу — задницу тебе лижут. Ну и пусть бы “одна гадина съела другую”. Ради чего ты старался? Твой клиент мог быть связан с бандой, которую ты назвал, тогда вранье вышло бы тебе боком… Послушай, альтруист хренов, они же наверняка разбегутся. Барби продастся другому беременному денежками мужику, а ее благоверный купит новую куколку. Ищешь неприятностей на свою голову?
Не знаю, честно отвечаю я. Наверное, хочется сделать добро — не им, себе, чтобы в последние дни года отскрести опаршивевшую душу. Неужели в добре нуждаются только достойные, а такие вот одноклеточные не стоят жалости и милосердия?
На этой мысли я обрываю спор, включаю зажигание и отправляюсь под бесконечным снегом, не ведая куда…
31 декабря. Понедельник.
— Я собрала ненужное тряпье, — говорит Сероглазка. — Сходи, выкинь, пожалуйста. Освободив дом от хлама, мы начнем жизнь с чистого листа.
Одеваюсь и послушно тащу три мешка со старыми шмотками к мусорным бакам. Утренняя улица ослепляет белизной и голубизной. Огромный двор безлюден, если не считать меня и одиноко ковыляющей старухи. Понуро бродят дворняги. Они даже не затевают привычную возню, лишь время от времени какая-нибудь поднимет заднюю ножку и окропит свежий снежок.
В баках сосредоточенно роется бомж. Обычно бомжи держатся особняком, тихонько, как виноватые. Рядом с ними я кажусь себе непозволительно богатым. И это приятно. Хотя порой становится пакостно на душе и стыдно чего-то.
Закидываю мешки и собираюсь отчалить, но бомж с отменной вежливостью, пряча глаза, просит закурить.
— Бросил, — отвечаю со вздохом.
— Минздрав предупреждает. — Он позволяет себе улыбнуться, так, чуточку, слегка приподняв уголки губ.
Видно, захотелось поговорить. Иногда желание пообщаться сильнее позывов затянуться табачком.
— Вот — выбрасывают, — осуждающе произносит он, держа в короткопалой руке книжку. — А ведь ее писали, печатали.
— Избавляются от многих ненужных вещей, — изрекаю я, вспоминая Сероглазкину сентенцию.
— Книга — это не вещь, —— уважительно произносит он.
— Ну, бывают такие книжонки — пользы никакой, один вред.
— Это верно, — соглашается он. — Недавно прочитал детектив. Даже обидно стало, какую глупость люди сочиняют. Сказано, например: “В мою спину уперся ствол нагана. Я обернулся. Мне в лицо смотрел кольт сорок пятого калибра”. Пишут и не знают, что наган — это револьвер системы бельгийского изобретателя Леона Нагана. Выходит, мужик спиной почувствовал, что в него ткнулся бельгийский револьвер. А когда повернулся, то увидел перед собой оружие, которое выпускает фирма американца Сэмюэля Кольта. Вот те на.
— Значит, ошиблась спина, — говорю я.
— Получается, что так.
— Кстати, — добавляю, чтобы блеснуть познаниями, — калибр наганов 7,62, это примерно тридцать второй американский калибр, а вовсе не сорок пятый. И тут спина дала маху. Наверняка переводчик напутал. Должно быть, переводила барышня, для которой наган, кольт, пистолет, револьвер — одна фигня: ужасная штука, из которой пуляют.
Он кивает — то ли соглашается, то ли принимает к сведению. Откуда у него такие познания в области личного оружия? Приземистый, лицо припухлое, темное от въевшейся в поры грязи. Нос картошкой. Засаленная одежда, найденная наверняка на помойках.
— Вы, должно быть, в милиции работаете или вроде того? — Его неуловимые глазки на мгновение вскидываются и тотчас ускользают, разглядывая валяющийся возле баков сор. — Сразу видно, что в оружии разбираетесь.
— Мы коллеги? — интересуюсь как бы невзначай.
Он тут же внутренне отодвигается. Между нами стена.
— Ну, с Новым годом. — Неловко делаю ему ручкой и отправляюсь восвояси.
Отойдя несколько шагов, оборачиваюсь. Он опять склонился над баками, должно быть, копается в моих шмотках, торопясь успеть до прихода конкурентов.
Похоже, в прежней жизни он был ментом. Выперли за пьянку или еще за какие грехи. С женой развелся, квартиру пропил и опустился. Правда, замашки у него не ментовские, но лет за пять такого существования начнешь собственной тени бояться.
И вдруг меня обдает жаром. Представляю, как он роется в моих вещах. И не просто отбирает для себя изношенную одежду, а неторопливо, как читает книжку, подмечая ошибки и неточности, изучает по шмоткам мое бытие. Возникает острое желание вернуться, отобрать у него мешки.
Зайдя в квартиру, подбегаю к окну, выходящему во двор. Мужика уже нет, точно он мне привиделся.
— Что ты там увидел? — спрашивает Сероглазка.
— Да так, ничего особенного… Пакостная у меня работа. Ковыряюсь в чужом грязном белье. Чем не бомж?
— Глупыш. — Привстав на цыпочки, она по-матерински чмокает меня в щеку и ерошит волосы. — Раз у тебя есть клиенты, значит, ты нужен людям.
Я киваю, как будто соглашаясь, но саднящая сердце ранка затягивается не скоро…
В этот вечер мы с Сероглазкой по традиции остаемся дома, чтобы встретить Новый год вдвоем. Синтетическую елочку я наряжаю сам, осторожно нанизывая игрушки своего детства: плоский картонный “ЗИЛ”, такой же картонный паровоз, балерину и хоккеиста с кукольными мордашками и прочий, можно сказать, антиквариат, который в послевоенное время покупали еще мои дед и бабка. Эти игрушки я три года назад выпросил у матери, отдав взамен новехонькие сверкающие елочные украшения. Многие из них поизносились, иные стали инвалидами, золотая и серебряная мишура заплелась в гордиевы узлы. Но я не выбросил ничего.
Пока вожусь с елкой, Сероглазка накрывает на стол. В полумраке, при свечах выпиваем за покидающего нас старикана. Признаться, он был не худшим. Хотя у меня с ним свои тайные счеты, а у жены, наверное, свои. По мере приближения заветной минуты во мне нарастает невыносимая тревога, точно должно свершиться нечто такое, что перевернет мою жизнь. Наивный пацан по прозвищу Королек нетерпеливо ждет чуда, а потрепанный судьбой немного циничный мужик — другая часть моего Я — твердо знает: ничего особенного не случится. Но эта раздвоенность мучает меня, словно я дерево, которое рассекли на две половины.
Каким был для меня уходящий год? Не ведаю. Знаю только, что мудрее не стал. Не стал и счастливее — вообще-то по восточному гороскопу этот год был не моим, как, впрочем, и следующий. Появилась в моей жизни женщина с кофейного цвета глазами — и исчезла, оставив в душе неизбывную горечь.
Пора пожелать всех благ близким и родным, которых за тридцать с лишним годков накопилось немного. Звоню маме и отцу. На мои трафаретные поздравления следуют такие же шаблонные фразы, но голоса чуточку подрагивают.
Звякаю менту.
— И тебя с наступающим, — отвечает он. — Эй, там, на камбузе, а ну тишина! — и поясняет: — Отпрыски бузотерят.
— Ты славный мужик, брюхан, — говорю я. — Честный мент.
— И ты вроде ничего, — откликается он.
— Слушай, не найдется для меня в ментовке вакансии опера?
— Отчего бы и нет? Для хорошего человечка завсегда найдется местечко. Что, не сладка сычиная доля?
— Надоело, брат, кувыркаться в одиночку. Рогоносцы и рогоносихи поперек горла. Хочу поработать на державу.
— Заглядывай после праздника. Обсудим.
Убедившись, что Сероглазка намертво припаялась к ящику с антенной, натужно изображающему искрометное веселье, уединяюсь на кухне и набираю номер Анны.
— С наступающим, любимая! Желаю счастья на веки вечные.
— И тебе счастья, милый.
— Без тебя? Это невозможно. — Не удержавшись, спрашиваю: — Ты одна?
— Как перст. Доволен?
— Почти. Можно навестить тебя в новом году?
— Нет, — произносит она нежно и непреклонно.
И мы разъединяемся, точно кто одним махом разрубил пульсирующую ниточку, связывавшую нас во мгле…
С боем курантов врывается Новый год. Темноту за окном с шумом прорезают запущенные пацанами разноцветные ракеты, мелкие декабрьские звезды над нашей блочной многоэтажкой становятся звездами января, и наступает время подарков.
Преподношу жене французский косметический набор, на который собирал чуть не с прошлого марта, и с волнением жду ее сюрприза. Вообще-то я намекал ей, что неплохо было бы преподнести мне бумажник из хорошей кожи, старый совсем истрепался.
— А мой подарок невидимый, — говорит Сероглазка и, заметив выражение моей вытянувшейся физиономии, добавляет: — Пока.
Так, бумажник накрылся.
— Слушай, Королек, — хитро прищуривается жена. — Ты же у нас детектив. Вот и угадай, что я тебе собираюсь презентовать.
— Данных маловато, — буркаю я и суплюсь.
— Давай-давай, не увиливай.
— А если не отгадаю, что — не получу твой сюрприз?
— Все равно получишь, — вздыхает Сероглазка.
— Сегодня?
— Н-н-н… нет. Какое-то время спустя.
— А уточнить нельзя?
— Хватит, — отрезает Сероглазка. — Если скажу, любой дурак догадается.
— И то ладно. — Усилием воли я напрягаю расслабленные и полегчавшие мозги, в которых словно вскипают пузырьки шампанского. — Начнем анализировать. Исходя из твоих слов, ясно, что подарок существует и, главное, я его в обязательном порядке получу. Почему не сразу? Возможно, он сегодня мне просто не пригодится. Например, кроссовки, которые я надену только весной. С другой стороны, что мешает тебе эти кроссовки сегодня показать? А между тем ты предупредила, что подарок невидимый. Как ты понимаешь, обувку невидимой назвать никак нельзя. Значит, этот сюрприз где-то таится, но достать его невозможно. Рассмотрим варианты. Первый. Ты вложила деньги в нечто, что только через какое-то время принесет отдачу. Например, купила акции процветающей фирмы… Нет, на такую аферу ты без моего согласия не пойдешь. Вариант второй. Подарок — что-то произрастающее. Он где-то прячется, развивается и через срок, который знает любой дурак… — осекшись, я застываю с разинутым ртом.
Сероглазка краснеет и смеется. Я поднимаю ее, легонькую, на руки, и на ее шее тихонько звякают бусы. Впрочем, Сероглазка не одна, их двое. Я бережно держу на своих лапах жену и сына… или дочь. Лучше бы пацана, но и пацанка вполне сойдет, я не гордый. Во мне, как солнце, вспыхивает невероятная радость — и через мгновение гаснет, сменяясь неясной тоской и страхом. Неужто меня пугает то, что едва завязавшееся крошечное, слабенькое нечто отныне навек приковывает меня к Сероглазке? Неужто моя любовь иссякла?
— А теперь поставь даму на место, — велит Сероглазка.
И когда исполняю приказ, вытаскивает из-под ваты, что изображает снег у подножия елочки, совершенно роскошный бумажник, сдувает с даже на вид мягкой кожи прилипшие волоконца и протягивает мне.
— Э, нет, — решительно заявляю я, отводя Сероглазкину руку. — Вот его-то ты мне подаришь ровно через двенадцать месяцев. Сейчас это уже перебор.
А сам думаю: что-то будет в следующий Новый год?..
* * *
Январским вечером я вышел из своего подъезда и повернул к дровяникам. В домах светились окна. Сияли лампочки двух фонарей, погрузивших деревянные ноги в сугробы. Я повернул ключ в висячем замке, отворил дверь сарая и вдохнул упоительный запах дерева и гнили. Затем принялся за работу: выбросил на снег полешки, обхватил веревкой, закинул вязанку за спину и машинально поднял голову. С тех пор как Чукигеки показали мне в телескоп радужную звезду, я стал часто смотреть на небо. В угольной черноте светились крупные и ясные огоньки. Голубые и белые казались холодными, как осколочки льда, красные и желтые горели тепло и ласково. Под фонарем сгустком молочного света мерцал сугроб, и по нему проскакивали искры, точно отражения звезд.
Наглядевшись, я зашагал по хрустевшему снегу, поднялся на второй этаж, протиснулся в квартиру и свалил мерзлые поленья возле печки. Здесь было жарко, за железной дверцей пылал огонь.
Свою миссию я выполнил — это была уже десятая вязанка — и теперь мог на законном основании отдыхать. Снял куртку и ботинки, стащил в комнате тесный пиджачок, повесил в шкаф и напоследок погляделся в зеркало, висевшее на внутренней стороне дверцы шкафа.
На меня смотрел одиннадцатилетний подросток, светловолосый, длинный и худой. Я скорчил ему гримасу. Он ответил тем же. И вдруг я оторопело ощутил, что в зеркале скрыта вся моя жизнь. Сначала я отражался в нем новорожденным, потом пацаном-несмышленышем. Я рос, и вместе со мной слой за слоем наращивалась память зеркала.
А что, если можно прокрутить ее, как киноленту? Мне стало жутковато. Зеркало было живым и загадочным. Оно хранило в себе мои тайны. Мама основательно поработала ножницами, и на наших осиротевших семейных фотографиях отец отсутствовал. Но зеркало надежно спрятало его в одном из своих тончайших слоев.
Я осторожно потер поблескивающую стеклянную поверхность: вдруг под моим пальцем проявится движущееся отражение отца? Ничего не произошло. Я потер посильнее. Опять ничего.
В зеркальной глубине показалась мама. Подошла, обняла за шею. От ее рук пахло деревом и дымом.
— Большой вымахал, — сказала мама, — скоро меня догонишь.
— А вдруг там, внутри зеркала, существует другой мир? — вдохновенно предположил я. — Там живут люди, похожие на нас, но другие. И когда мы не смотрим в зеркало, они поступают не так, как мы?
Я не договорил свою мысль. Не мог сказать маме, что по моей теории в зазеркальном мире отец не уходил от нас.
— Вырастай скорее, слышишь, — в мамином голосе прозвучала такая тоска, что мое сердце заныло.
Она стояла внутри зеркала, смотрела оттуда, обхватив шею моего двойника, и в то же время была рядом. От такой раздвоенности у меня потихоньку поехала крыша. Который Королек подлинный — я или тот, что глядит из зеркала? И где настоящая мама — та или эта? Мне показалось, что сейчас среди нас, зазеркальных, появится отец. Но его не было. На его месте стоял я.
— Слушай, — сказал я по возможности басовито, — давай починю розетку, вон как искрит, пожара бы не было.
Мамины глаза благодарно засияли.
Во время доблестной битвы с окаянной розеткой меня здорово шибануло током, и все же в тот вечер я впервые ощутил себя взрослым, необходимым…
…Иногда я, человек, разменявший четвертый десяток, гляжу в зеркало и думаю: может быть, и вправду истинный Королек, мудрый, отважный и великодушный, затаился в зеркальной глубине, в том идеальном мире, где мне никогда не удастся побывать, а я — всего лишь неудачная копия, жалкий двойник?..
2002—2005 гг.
Екатеринбург