Повесть
Опубликовано в журнале Урал, номер 10, 2006
(влюбленный взгляд на повесть П. Бляхина “Красные дьяволята”, фильм “Неуловимые мстители” и все, что с этим связано)
Светлой романтической юности
автора посвящается…
Пролог
Глухая ночь опустила на мир свой черный полог. Вдали угрожающе ворчал гром, вспыхивали белые молнии; словно от страха, трепетали вершины дубов.
Но что это?..
Далеко над лесом пролетела красная горящая искра, за ней другая, третья… В темной чаще заиграли языки пламени.
Кто же дерзнул зажечь огонь в этом угрюмом лесу в такую тревожную ночь, да еще так далеко от людского жилья?
У костра под могучим дубом сидели трое. Пышный убор из перьев спускался с головы на спину одного из них — того, в чьих руках была сейчас прямая и длинная курительная трубка, украшенная бахромой и бусинами на раскачивающихся веревочках. Крепкий, широкий в плечах и груди, этот первый казался сильным не по летам. А лет ему, как и второму сидящему у костра человеку, было очень немного.
Этот второй, приняв у своего товарища трубку, затянулся горьким дымом, подавился, но даже не поморщился, проявив завидную выдержку и твердость характера. Он был явно слабее первого, но зато ловкий и гибкий как лоза. Его черные волосы были перехвачены узкой кожаной лентой и заплетены в косы. Рукава черкески — от плеча до самых пальцев — украшала бахрома, которая закачалась, отбрасывая в свете костра на землю причудливые тени, когда он передал трубку третьему.
Третий тоже чинно поклонился и, отложив в сторону карабин, с которым, видимо, никогда не расставался, принял от второго трубку. Волос его видно не было — поскольку голова этого таинственного человека оказалась замотана куском материи. И перо, маленькое полосатое перышко было воткнуто под эту материю у самого уха. Парень тоже отличался стройностью и статностью, а его юное лицо все без исключения женщины назвали бы прекрасным.
Кто-то четвертый незримо присутствовал с ними — поблизости чувствовалась неведомая, но грозная сила. Или это просто скрипел деревьями старый лес да злой ветер завывал в ночи…
— А сейчас, когда мы выкурили трубку мира, можно начать военный совет, — когда длинная трубка вернулась к нему, заговорил первый. — Что скажешь, брат Овод?
Тот самый — в черкеске, брат Овод, поднял руку с раскрытой ладонью.
— Нас звали, брат Следопыт, — сказал он. — Люди ждут нас. Они попросили помощи.
— Я тоже скажу, брат Следопыт, — вскинул руку третий.
— Говори, брат наш Чингачгук.
— Стало быть, одни мы у народа остались. Потому что так и есть — звали…
— Слышал и я, — заговорил первый. — И там, и здесь люди слезы льют, справедливости ищут. Ищут, не находят. И уж думают, что ее и нету.
— А ведь могут и не найти, и не дождаться они этой самой справедливости, — вздохнул тот, кого называли братом Оводом.
— Если мы им не поможем.
— Лучше поможем, брат Следопыт.
— Согласен, брат Овод!
— Отправляемся?
— Да, брат Чингачгук! Прямо сейчас. Выступаем! Хау.
Так кто же они такие, эти люди, что собрались у ночного костра? Куда отправляются? Что они замышляют — добро, зло?
Не дала ответа на этот вопрос черная беззвездная ночь. Не мог ответить и шквалистый ветер, что мчал к лесу на своих шумных крыльях проливной дождь.
Молчал и лес, из которого в направлении далекого города, горящего многочисленными электрическими огнями, двинулась суровая неведомая громада.
Не будем и мы забегать вперед. Лучше рассказать с того момента, как все это начиналось.
Деревянный поезд
Гражданская война. Воюют граждане. По всем дорогам, во все стороны, как могут, бегут поезда: какие-то быстро, какие-то еле-еле, какие-то очень недолго — бах! бах! та-та-та-та-та! Вот и нет поезда, пылают головешки, или катится громада под откос… И все равно ведь едут! Одни поезда везут на фронт красных, другие туда же белых да разные иностранные полки, которым тоже нашлось, за что повоевать на просторах России.
А вот еще один поезд. С частыми остановками, со скрипом и тряской, мчит он не солдат, не матросов — а простое бывшее мирное, а сейчас кто его знает, какое, обывательское население. Несет этих людей с севера на юг России — и неизвестно, будет ли там им лучше. А то ведь может и хуже. А, может статься, и вообще никак не будет — война… Но до отказа набит деревянный вагон.
Вот и они: Мишка с Дуняшей. Брат и сестра, сорванцы и близнецы. Жили они в своем малом городке, горе с радостью мешали. Думали, так будет всегда. А тут вдруг раз! — революция! Непонятное что-то поднялось, закрутило-сорвало всех с мест. И теперь кроткая мать-старушка, что состарилась раньше времени, увяла до срока в душном подвале текстильной мануфактуры, везет их подальше от города, где только и жди потрясений и новых непоправимых несчастий, в пышное, богатое продуктами село, к своей родной удачливой сестре. Да только зря, не в ту сторону везет — на благословенных южных землях России начинается самая жаркая, самая кровавая и яростная борьба за власть.
Но ни о чем подобном добрая милая мамушка не догадывалась, когда с толпой таких же, как она, отправлялась в путь. Слушала, что говорят люди, пугалась — и только ближе к себе ребят своих прижимала. Одни они у нее на свете остались. Только бы добраться, только бы доехать. А там, в теплом хлебном краю, может, повезет, — и жизнь наладится.
Шальные у нее ребята, непослушные. Но сейчас не дерутся — и то слава Богу. А ведь обычно как сцепятся — и не растащишь.
Дуняша лежит на верхней деревянной полке и читает книжку. Подобрала у погромного дома — и читает теперь, не оторвать. Самая смышленая Дуняша была, говорят, в церковноприходской школе. Да что толку-то?.. Ночь, темно в вагоне, болтается только тусклая керосиновая лампа под потолком да Дуняша держит у лица свечной огарок, не в силах оторвать глаз от строк.
— Косы спалишь — будешь знать!
Это Мишка. Ох, как он изнывает от безделья — то почешется, то потянется, то дернет сестру за пятку (за что получает этой же пяткой по маковке), то пытается смотреть в темное окно, за которым все равно ничего не видно. Замучил он дремлющих под стук колес пассажиров — ведь в вагоне и так тесно. Но пока Мишка ничего особенного не делает, его никто и не трогает. Однако скучно хлопцу — да и как с его буйным характером усидеть на месте?..
Не выдержал он, вскочил — да и отвесил сестре фофана. Чтобы жизнь не казалась ей медом.
Тум-м! — тут же получил книжкой по тыкве. Получил и обрадовался: стало быть, есть контакт!
— Мишка, да отстань же!
— Ну чего ты там валяешься, скучно же… — жалобно проныл Мишка, поднимая к сестре несчастные глаза.
— Книжка такая интересная, — вздохнула Дуняша. И чуть не заплакала.
Мишка — добрая душа, тут же запрыгнул на полку, куда сестра его до этого не пускала. Утешать, понятное дело, запрыгнул.
— А чего плачешь?
— История, Мишка, уж больно хорошая.
Книжки были беспокойному Мишке до далекой звезды. Как из школы выставили его, так он в последний день занятий все книжки, что разложены были у учителя арифметики на высокой кафедре, и оплевал. В знак протеста. А уж работать когда пошел — совсем о них забыл. Но дорога длинная, делать нечего, спать не хочется. Дуняша всегда интересно рассказывает. Пусть уж жарит про книжку.
— Про чего книжка-то? — спросил Мишка, пихая сестру кулаком в бок.
— На, — Дуняша сунула ему закрытую книгу прямо под нос. — Сам прочитай. Или разучился?
— Не разучился, — гордо пробубнил Мишка и прочитал: — Э Лэ Войнич… Про войну, что ли?
— Войнич — это фамилия такая у автора, — охотно объяснила Дуняша. — Но и про войну тоже. То есть про одного героя. Он придумал себе имя — Овод. Да, так он себя называл. Ух, от него врагам доставалось! Мощно он воевал, никому не давал спуску. Но однажды враги его все-таки схватили. И вывели расстреливать. Но солдаты, которым… нужно было в него целиться, не могли… не хотели в Овода стрелять, потому что очень его… уважали…
Вроде интересно говорила сестрица, а — непонятно. Мишка даже разозлился.
— Ну-ка говори по-людски! — нахмурился он. — А то сейчас как тресну!
Аж мамушка, что в уголке на лавке притулилась, глаза открыла, забеспокоилась — знать, опять ее дети по привычке сцепились.
— Деточки, не ссорьтесь! — взмолилась она. Послушала — вроде тихо. И опять задремала.
Дуняша гордо посмотрела на брата и бросила ему в лицо:
— Давай, давай, бей… А Овод был такой смелый, такой бесстрашный. Ничего не боялся. Да. Я тоже так… Хочу… Овод много страдал — от таких дураков, как ты. Вот и стал сильным и этим… несгибаемым. Овод — герой.
Мишку аж мороз по коже продрал. И как-то интересно ему так стало.
— Ого! — он попытался вырвать у сестры книжку. — Дай, я сам…
Но Дуняша хлопнула его по рукам.
— Не трогай! Я сама прочитаю, слушай. Вот, его враги расстреливают. “…Овод слегка пошатнулся, но не упал. Одна пуля… поцарапала ему щеку, кровь хлынула на белый воротник. Другая попала в ногу выше колена. Когда дым рассеялся, солдаты увидели, что он стоит, улыбаясь, и стирает изуродованной рукой кровь со щеки. “Плохо стреляете, друзья! — сказал Овод, и его ясный отчетливый голос резанул окаменевших от страха солдат. — Попробуйте еще раз!” По шеренге пробежал ропот. Каждый карабинер целился в сторону, в тайной надежде, что смертельная пуля будет пущена рукой соседа, а не его собственной. А Овод по-прежнему стоял и улыбался им… Опустив карабины, солдаты в отчаянии смотрели на человека, уцелевшего под пулями… — Пли! — крикнул полковник… Нельзя было допустить, чтобы Овод сам командовал своим расстрелом”.
Мишка опупел. Вернее, не так нужно было назвать то чувство, что поселилось в его широкой душе.
— Вот это да! — только и сказал он. И тут же попробовал представить себя на месте Овода. — А я бы, я бы так смог?..
— Ты — вряд ли, орясина бестолковая, — отрезала Дуняша. — Все, не мешай, хочу дочитать. Вдруг… — она сдавленно всхлипнула. — Вдруг он все-таки выжил… Или отец, в смысле падре, спас его…
И девочка, крепко схватив книгу, снова погрузилась в чтение. Стучал по рельсам поезд, мчался, разрезая темную южную ночь. Спали в вагоне пассажиры, моталась, чадя и поскрипывая, под потолком керосиновая лампа.
Мишка, спрыгнув с полки, затосковал. Ну нечего ему было делать, нечего. И томило его что-то, звало куда-то, жгло горячую голову, распирало душу. То пройдется он по вагону, задевая людей и получая тычки и посылы куда подальше; то заглянет матери в корзинку; то прилипнет носом к окну. Без толку.
Не выдержал. Снова забрался к сестре на полку.
— Подвинься, спать буду, — как бы и ни при чем заявил он. — Ну, так чего там случилось-то?
Сестричка Дуняша посмотрела на него — и Мишка ее прямо не узнал! Преобразилась. Выпрямилась, высоко подняв голову, и устремила взгляд вдаль.
— Тебе не понять, Мишка… — произнесла она. — Все, ты меня больше не узнаешь. Ты живи себе, как придется, в кости-бабки играй. А я хочу быть героем.
— Дуняша, ты чего это? — Мишка даже испугался.
— У меня революция, — заявила девочка.
Оглядев храпящих и сопящих соседей, Мишка развел руками.
— Дык… Это… У всех революция.
— А еще — у отдельно взятой меня, — продолжала преображенная Дуняша. — Забудь свою сестру Евдокию. В честь великого героя, борца за идеалы я беру себе имя Овод. Пусть меня называют теперь только так.
— И мамаша?
— Да.
Мишка задумался, не зная, как ему теперь и быть.
— А я? Кем мне называться? Я просто Мишкой не хочу.
— Нужен герой, — серьезно ответила сестра. — Чтоб ты хотел на него быть похожим. А пока нету, давай в меня поиграем.
Она соскочила в проход, Мишка следом.
— Стой там, — пихнула его в грудь Дуняша. — Целься. Ну, как будто целься. Ты — карабинеры. Солдаты, значит. Вы меня расстреливаете, а я смеюсь над смертью. Целься же! И стреляй. Как там…
Схватив с полки свечной огарок и книжку, она нашла нужную страницу, пробежала глазами волнующие строчки и напустила на лицо еще большего героизма.
— Ну, стреляй!
— Бах! Тра-та-тах! — взялся палить с руки Мишка.
— Плохо стреляете, друзья! — повторяя за Оводом, воскликнула Дуняша. — Попробуйте еще раз!
— Бах! Бах! Бах! Бах! — Мишка принялся палить из воображаемого карабина.
И вдруг… Бах! Бах! Тра-та-та-та-та! Ды-дыщь! Ба-бах! — раздались настоящие выстрелы. С жутким безрадостным скрипом поезд начал притормаживать, качнулся вагон. Вскочили испуганные люди. Мишка и недобитый Овод не удержались на ногах и упали на пол.
— Что такое?— заметались пассажиры.
— Белые?
— Красные?
— Батюшки-святы, сохрани и помилуй! — перекрестившись, схватила себя за толстые бока тетка рядом с мамушкой.
Выстрелы, что раздаются откуда-то с улицы, звучат то ближе, то дальше. Кажется, что те, кто стреляют, то догоняют поезд, то отстают. А что там на самом деле, в темноте, и не разобрать.
— Деточки! Не ушиблись? — испуганной курочкой бросилась мать к Мишке и Дуняше. — Поднимайтесь. Спать, спать давайте!
Загнала их на верхнюю полку, забилась в свой уголок, замерла, прислушиваясь.
Ух, и помчался тут поезд! Загудел трубой машинист, как бешеные застучали колеса.
— Знать, уходим от кого-то, — с пониманием дела сказал усатый дядька, который всю дорогу обнимал тугой мешок.
— Банда? Банда нас преследует? — закудахтала мордастая девица с хитрыми маленькими глазенками и накрашенными в мелкий бантик губками. — Говорили мне добрые люди — опасно, ох, страшно нынче в дорогу пускаться…
Не на шутку встревожились все. И только Мишка и Дуняша воодушевились на своей верхней полке. Забарабанили ногами от нетерпения, зафыркали.
— Мишка, ты понял, — приключения! Героическая борьба! Овод храбро бьется с многочисленным противником! На саблях! И побеждает…
— Да как же — побеждает! Меня на нашей улице никто победить не мог. Получи!
— Решительный выпад!
— Мощный удар!
И, соскочив с полки, близнецы продолжили сражение. Схватив, точно саблю, костыль какого-то пассажира, Дуняша бросилась на Мишку, который рьяно отбивался свернутой в трубочку старой, еще царских времен, газетой.
Ну, только этого еще не хватало!
— Дьяволы, прости, Господи! — взвизгнула нафуфыренная девица с губками бантиком, спешно поджимая ноги. — Да что ж вы творите!
— А ну-ка сядьте! Успокойтесь!
— Цыть, сказано! А то из поезда сейчас выброшу! — зацыкали на них со всех сторон.
— Ух, я им сейчас ремня всыплю!
— Миша! Евдокия! Деточки, прекратите…
Со свистом рассекал воздух костыль, Мишка лихо уворачивался, высоко прыгал, мелькая, точно циркач. Так что достать ребят не было никакой возможности. Не помогали уговоры матери, не пугала стрельба, которая снова приближалась. Герои падали, умирали, поднимались вновь — и бросались в бой.
Поэтому не сразу, совсем не сразу оба бесенка услышали тихий голос еще одного пассажира, что сидел в самом темном углу.
— Когда я был маленьким и ходил в гимназию, мы с моими товарищами тоже любили одну книжку. И она повествовала о героях — североамериканских индейцах. А среди них жил один бледнолицый, как называли людей белой расы индейцы. И был он особенно отважным воином, метким стрелком, прекрасным охотником, за что и получил имя Следопыт. Краснокожие, то есть индейцы, жили на своей родной земле, охотились, воевали — и так были сильны и искусны, что порой один краснокожий воин оказывался сильнее нескольких десятков белых. Вот на их-то свободные индейские земли и зарились люди, что приплыли из Европы. Они стали сгонять с них доверчивых краснокожих, которые поначалу приняли бледнолицых как дорогих гостей. Убивать, не жалея ни детей, ни стариков, стараясь уничтожить всех — чтобы построить свои города, форты, крепости. Постепенно индейцев, которых было гораздо меньше, чем белых людей, что плыли и плыли на новые “ничейные” земли, загнали в резервации.
Мишка, который, прислушиваясь, даже уселся на пол, первым подал голос:
— Это что такое — резервации?
В почти темном вагоне никто не увидел, как улыбнулся безвестный пассажир, который принялся объяснять:
— А это поселения в пустыне и на самых неудобных землях, где краснокожим — истинным хозяевам этого континента — позволили жить!
Настала очередь возмутиться Дуняше.
— “Позволили!” Какая несправедливость! — воскликнула она и ударила в пол костылем.
А костыль-то оказался этого самого пассажира!
— Спасибо, это мой… — поблагодарил он, отбирая костыль. И продолжил: — Да, несправедливость. Начались Индейские Войны… Краснокожие сражались отчаянно, потрясая своих противников храбростью и военной смекалкой. Но силы были до того неравными, что…
— Что?! — не утерпел Мишка.
— Что теперь осталось очень мало индейцев… — горько вздохнул рассказчик. — Но я о другом. Благородный Следопыт был истинным другом краснокожих. Он жил среди них, и индейцы считали его своим братом. Сколько бы войска бледнолицых ни предлагали ему предать индейцев и перейти на их сторону, Следопыт не соглашался.
— Потому что он хотел, чтобы была справедливость — и индейцев не сгоняли с их земли? — подала голос Дуняша.
— Примерно так. У Следопыта был верный друг — индеец Большой Змей. Или, по-индейски, Чингачгук. Вместе они совершили много подвигов.
Следопыт… Это он — тот, кого не хватало Мишке в жизни! Ну конечно!
— И что он, Следопыт, делал-то? Чьи следы пытал? — Мишка подскочил вплотную и ловил каждое слово дядьки с костылем.
— А любые, — произнес тот. — У него было очень острое зрение, поэтому индейцы дали ему за это еще одно имя — Соколиный Глаз. Он безошибочно умел определить по следам, кто это прошел, когда и куда. Стрелял без промаха — Следопытом восхищались и белые, и индейцы. И никогда, никогда не был предателем, сколько бы раз ни принуждали его к этому коварные бледнолицые. Вот эта книга.
Странный пассажир вытащил из своего большого саквояжа потрепанную книгу.
Мишка, не спрашивая разрешения, схватил ее из рук рассказчика. И начал листать, в полумраке вглядываясь в мелкие буквы. Мать и Дуняша не узнавали Мишку…
Негромкий добрый голос интеллигентного пассажира утихомирил базар в вагоне. Ни стрельбы уже не было слышно — оторвались, стало быть, — ни недовольных криков. Люди вновь уселись поудобнее и задремали.
Мишка с книжкой устроился на верхней полке, принялся читать, водя пальцем по строчкам — давно с буквами не общался, отвык. Но ведь захотелось, очень про Следопыта прочитать захотелось!
И теперь одна Дуняша, затаив дыхание, слушала рассказ таинственного пассажира.
— Так мы играли в краснокожих и бледнолицых. В индейской традиции мы давали друг другу имена, которые рассказывали бы или о подвигах этого человека, или о его особенностях. У нас были Храбрый Орел, Быстрый Мустанг… Следопытом был мой друг детства, Никитка… Он считался самым зорким, отважным и ловким из всех нас. Чингачгук — Василий не отставал от него.
— А вы?
— А мне доставались роли коварных бледнолицых. Что поделать — надо же кому-то быть злодеями, иначе игры не получится… Но всеми фибрами души я желал оказаться благородным краснокожим, что боролись за свою независимость!
На верхней полке Мишка подскочил так, что крепко треснулся головой.
— И я хочу!
Но пассажир ничего на это не ответил и продолжал:
— Иногда мы менялись ролями. И я становился Следопытом! Гордость переполняла меня…
И пока он, прикрыв глаза ладонью, принялся предаваться воспоминаниям детства, Мишка, соскочив с полки, заявил сестре:
— Все, теперь ты не узнаешь меня, Дуняша. Называй меня своим индейским братом Следопытом.
Сестра не стала возражать.
— Хорошо, брат Следопыт. Буду, — с удовольствием согласилась она. — А ты меня…
Но договорить она не успела. Загремели множественные выстрелы. Поезд резко остановился. С полок и лавок посыпались люди.
— А-а-а, грабят! — раздался истошный женский крик.
— Белые или красные? — в испуге вновь всполошились люди. Каждый, видно, боялся своих…
— Банда! О, Господи…
Что-то стучало по деревянным стенам вагона, звенели какие-то железяки. Очевидно, кто-то пытался открыть дверь в вагон. Стрельба на улице не стихала. Люди замерли.
Дзынь! Фыр-р-р-р! Чпок! — пуля пробила окно, ударила в единственную лампу. Свет померк. Ветром, влетевшим в разбитое окно, загасило жалкий Мишкин огарок.
Паника. В темноте начиналась паника.
— Что с нами будет?
— Страх-то какой…
— Где мы? Кто там, на улице?
— Ужасное что-то творится… С севера Ленин со своими красными жмет.
— Не говорите ерунды!
— Да-да! Истинный крест! Белогвардейцы отовсюду наступают! И у всех на дороге черт-бандит стоит. Тот никого не жалеет. Так что кому мы в руки попадем…
— Одному богу известно… А-а-а!
Дверь с грохотом откатилась в сторону. Несколько человек с фонарями и факелами в руках ворвались в вагон. Банда! Убивать? Грабить?..
— Оставайтесь на местах, господа пассажиры! — освещаемый железнодорожными фонарями, что держали возле него двое приспешников, весело закричал молодой жилистый бандит — очевидно, главарь. — Не хватайтесь напрасно за свое добро. Было оно ваше, а теперь — наше. Попрошу золото и ценности предъявить сразу.
— Нет, кому жить неохота, могут покобениться, — манерно добавил появившийся из-за его плеча коренастый кудрявый бандит с маленькими напомаженными усиками. Как у франта из кинематографа — а кто-то еще тут в вагоне тоже пытался подражать искусству. Правда, сейчас разве вспомнишь?..
— А ну, покажи, мамаша, что у тебя в узле? — главарь склонился над толстобокой теткой.
И пошли ребятки шерстить узлы и чемоданы! Приклады винтовок, шашки, пистолеты и обрезы — поди тут начни сопротивляться. Так что хочешь — не хочешь, а с имуществом расстанься, мил человек. Если жизнь, конечно, дорога.
— Ой, пожалейте, мы люди бедные! — взвыла мордастенькая девица.
Стоп. Вот она, красотка — губки бантиком. Бандит с напомаженными усиками тут же ее приметил.
— Да разве ж мы злодеи, мадам? — манерно извернулся он, не сводя масляных глазок с пухляшки. — Нынче свобода. И для людей, и для их имущества. Осмелюсь спросить, нет ли у вас каких вещиц, которые бы вы хотели отпустить на свободу? Этот браслетик, например?
Остальные бандиты и освобождаемые от материальных излишков пассажиры аж замерли. И, затаив дыхание, следили за кудрявым обладателем киноусиков. Пристрелит он сейчас эту толстую козу, и разговаривать не будет. И зачем болтает девка, погибель себе ищет?..
Но вместо этого… получил по рукам сам усатик. Молодуха-пухляшка шлепнула его ладонью и тоже манерно заявила:
— Нет. Но если бы кто-то бесстрашный освободил для меня что-то еще… покрасивше, подороже — да хоть бы вон тот граммофон! Я бы с этим героем…
Она еще не договорила, а кавалер уже созрел. Вмиг схватив с колен испуганной тетеньки граммофон, он с поклоном преподнес его красотке:
— Об чем разговор, мадамочка? Прошу. Подарок шикарной женщине от Бени. От меня, то есть.
Так они и познакомились. Красавица назвалась Маврой. И больше она ни на шаг не отходила от прекрасного Бени. Только крепко прижимала к себе граммофон, который быстренько завернула в узел.
А банда тем временем с удовольствием продолжала грабить. Пассажиры жалобно просили не лишать их имущества — но, конечно же, их мало кто слушал.
Однако что это? Заржали кони у вагона, послышались крики, стрельба. И в дверь ввалилось еще несколько лихих людей. Впереди них двигался мордоворот в новом кожухе и старой тельняшке. Весь, по последней моде, перекрещенный пулеметными лентами. Неужто морячок в кожухе порядок сейчас наведет? Потому что вот он что закричал:
— А ну, отвечайте, вы кто такие? Кто народный суд над буржуями-эксплуататорами мешает творить? Кто справедливость наводить не дает?
— Да какая же это справедливость?
— Какие ж мы буржуи! — ахнули на своей полке Мишка и Дуняша. Они совсем не могли взять в толк, что происходит. И есть ли тут хорошие.
Жилистый бандит не растерялся. На время оставив грабеж, он, распихивая ногами барахло в разные стороны, двинулся к новенькому — явно своему знакомцу.
— О, кого я вижу! — ласково, но жестко скалясь, начал он. — Петюня, снова перебегаешь мне дорожку? Я пришел первым. А твоя банда…
— А мое независимое войско присмотрело этот поезд раньше, — рявкнул модный матрос в крестьянском кожушке. И всем стало понятно, что ошиблись — пощады не будет. — Но у моста вот упустили… Так что освободи вагоны.
Зацокали затворы, ощетинились взведенным оружием обе лихие стороны. И если б не Беня, мирный добрый Беня, началось бы такое смертоубийство, что мамочка дорогая…
Поделить. Все по-братски поделить — вот что предложил он. Хватит всем, поезд большой.
— Да, — закончил Беня. — Добра тут много. Что мы — бандиты какие? Давайте все тихо-мирно поделим. Это вот — нам, то есть мне… Это вам. Нам. Вам…
Строго друг друга контролируя, разбойнички продолжали планомерно грабить. И подобрались к тихому интеллигентному дяденьке, что рассказывал Мишке с Дуняшей про индейцев.
— Чего сидишь, как король на именинах? — жилистый главарь нетерпеливо ткнул его пистолетом. — Что в саквояже?
— Уверяю, вам это не пригодится, — тихо, но спокойно произнес пассажир — кажется, единственный здесь, кто держался с достоинством.
Как — не пригодится? Раз “не пригодится” — значит, это как раз то, что надо! Бандиты обеих команд гурьбой бросились к нему.
— А ну — покажь! — схватился за его потрепанный саквояж жилистый бандитский главарь.
— Мы же культурные люди, — добавил Беня, по своей привычке улыбнувшись, отчего зашевелились блестящие усики. — Мы культурные люди. Интересуемся.
— Да уж, — усмехнулся пассажир. — В стране созданы все условия: голод, разруха. Творческие люди испытывают подъем, не так ли?
— Так! — охотно согласился Беня и победно посмотрел на свою подружку: его заметили, оценили!
— Грабят эшелоны, банки, музеи… — продолжал друг индейцев.
И не успел Беня как следует обидеться и наградить за это негодяя оплеухой или чем покрепче, как жуткие испуганные голоса послышались с улицы: “Красные! Красные на хвосте!”
— Заводи машину! — бросив своих в вагоне, метнулся к выходу главарь в пулеметных лентах — видать, более смышленый. — Драпать надо!
А первый, злобно сплюнув, несколько раз выстрелил. Чуть дрогнул друг индейцев — и остался неподвижно сидеть. Сорвал главарь злобу, пришел в себя — и бросился на улицу.
Забегали, заметались братцы-бандюки. Рука одного из них дотянулась-таки до заветного саквояжа, открыла. И… посыпались из него на грязный пол книги, книги, книги.
— Тю-ю… — увидев это, расстроился Беня. Выскочил из вагона и вытащил свою кралю за собой. — Всего-то добра. Буржуйская радость. Плиту ими растапливать.
Где машинист? Где помощник? Куда делись? Неужели пристрелили их в суматохе? Или спрятались где, затаились, пережидают? Так или иначе, только не удается заставить поезд стронуться с места. Паля и ругаясь, бросились обе банды занимать оборону. Уходить-то поздно — вот они уже, красные!
Бой! Настоящий бой завязался там, на улице, при бледном свете начинающегося утра. В ужасе расползались пассажиры кто куда. А Миша и Дуняша, не слушаясь мать, бросились к своему замершему без движения другу. Мать перепуганной толпой вынесло на улицу — и напрасно она кричала им, чтобы покидали вагон, прятались. Ребята ее не слышали.
Кровь. На груди дяденьки была кровь — густая, обильная, пропитавшая уже всю его одежду. Но он, кажется, был еще жив. Потому что открыл глаза — и даже, как увидел брат с сестрой, улыбнулся. Недаром Мишка подобрал фонарь и махал им у лица раненого.
— Ребята, — чуть слышно произнес он. — Я умираю, но это не страшно. Моя чахотка унесла бы меня не намного позже. Бегите. Постарайтесь спастись. И книги. Если можно, сохраните мои книги.
— Сохраним! — пообещала Дуняша, и слезы брызнули из ее глаз.
— Отбили поезд у бандитов? — спросил раненый.
— Ага! — улыбнулся Мишка.
— Кто?
— Красные какие-то, — подала голос Дуняша, что ползала, собирая книги по полу. — Это хорошо или плохо?
— Решайте… сами, — ответил пассажир.
И еще хотел что-то добавить. Но жахнула где-то пушка — и снаряд разнес половину вагона в щепки. И книги, и умирающий пассажир, и Дуняша с братом полетели в разные стороны. Вагон загорелся.
— Ура-а-а! — мимо близнецов, что очутились на земле, мчались красноармейцы с винтовками наперевес, скакали верховые — чуть Мишку не затоптали.
— Не мешайтесь под ногами! — откинули их артиллеристы, что прикатили пушку, установили и принялись оглушительно палить.
Туда, сюда. Осторожно, внимательно. Сюда не суйся, отсюда отползи, под копыта не лезь! Да, ну и утро встретили ребята… Бой откатился дальше — и Мишка с Дуняшей смогли подобраться к горящему вагону. Там, где-то там поблизости должна быть мамаша, где-то упал друг индейцев.
— Найдем, Дуняша, не волнуйся! — уверял Мишка, рыская среди обломков, дымящихся головешек и горящих досок.
Тут и там пробегали люди, кто-то выбирался из ям и оврагов — и среди мелькающих в сером сумраке утра фигур Дуняша приметила родную мамушку.
— Мама! — закричала она.
— Дуняша! — закричала мать сквозь слезы радости. Она была уверена, что ее дети погибли.
— Мы здесь!
— Я нашел, Дуняша! — издали завопил Мишка, и Дуняша его услышала. Она, оглядываясь на мать, помчалась к нему.
— Миша, Дуня, идите немедленно сюда! — кричала мать. — Обещали поезд сейчас пустить.
— Да, мама, да!
Но тот, кого нашел Мишка, был уже мертв. Закрылись его глаза, и даже руки заледенели. Пассажир лежал тихо, точно и не был никогда живым, не ходил, не говорил, ничего не рассказывал.
— Он умер, Мишка, умер! — плакала Дуняша. И хотя вокруг лежали другие убитые люди, девочка рыдала именно над этим человеком.
Мишка хмурился, сдерживая слезы. Что он должен сделать, как поступить?
— Дуняша, надо похоронить его, — решил он. — Отнесем его вон к тем деревьям. Подальше от дороги.
Так они и сделали. Подхватили убитого и потащили.
И пока Мишка с Дуняшей укладывали своего недолгого друга в его последнюю постель на дно свежей воронки, пока засыпали землей, встало солнце. Появились красноармейцы, не теряя драгоценного времени, столкнули с рельсов разбитые вагоны, собрали из оставшихся состав и предложили людям грузиться. Раздувая пары, паровоз медленно тронулся.
Мамушка! Вместе с уцелевшими пассажирами уезжала милая хорошая мамушка!
Выскочили ребята из-под деревьев и побежали. До линии железной дороги далеко, да и поезд короче стал. Но мать там осталась, мамушка. Вот она, кажется, издалека видно — высунулась из разбитого окошка, протягивает руки. Да, она! “Миша, Дуняша!” — кричит. Но только разве догонят ребята поезд? А он все набирает и набирает скорость, и поют на его крыше под гармошку помощники-красноармейцы. Машут ребятам — думают, наверно, что просто так они бегут за поездом, вроде как провожают… И кричи, не кричи — стук, скрежет, грохот. Не услышат.
Вот только хвостик поезда показался — и растаял в утреннем тумане.
Брат и сестра бежали вдоль одноколейки, пока были силы. И когда силы закончились, тоже бежали.
Поезд затих и исчез. Не сговариваясь, упали Мишка и Дуняша в высокую траву. Они плакали — теперь уже и Мишка не стеснялся.
Когда вернется теперь к ним мать? Как найдет? Поняли ребята, что остались они теперь друг у друга одни. Но все-таки они ведь вместе. Как, впрочем, и были всегда. Просто по бесшабашности своей этого не понимали… Не они первые, не они последние остались без отца, без матери. Такое время. Война.
Что же им делать? Ведь они совсем, просто совсем-совсем ничего не понимают в том, что происходит. Но ведь Мишка с Дуняшей такие молодые, бойкие, смышленые. Поэтому обязательно поймут, разберутся. На то она и дана, эта молодость.
А поезда все несутся во все стороны страны, катятся вперед история и время. Попадают под их колеса люди. Кому-то удается из-под них выскочить, а кого-то история переезжает, давит, губит. Как нужно правильно встать, где оказаться, чтобы не попасть под кровавое колесо времени, — а остаться человеком, да и еще кого-нибудь за собой вытянуть?..
Трубка-пистолет
У дымящихся остатков разбитых вагонов отыскали Мишка и Дуняша книги — сколько смогли. Поклонились могилкам тех, кого разбившие бандитов солдаты зарыли здесь же, у железнодорожной насыпи.
И отправились к могиле своего друга по поезду.
— Ваши книги… — начала Дуняша. — Мы собрали.
— И которая про Следопыта — тоже вот она… — Мишка вытащил из-за пазухи книгу Фенимора Купера.
— Мы сохраним их.
— Мы же обещали.
— Мы постараемся во всем разобраться. Да. Сами.
— И вы нами будете гордиться.
— Правда.
И вот поздним вечером у трескучего костра сидят Мишка и Дуняша. Но на кого же они похожи? Почему так изменились? Узнать-то их можно, но…
Что это за штаны такие на Дуняше — явно бывшие Мишкины? А теперь в их боковые швы вшита лохматая бахрома. И куртка на Дуняше тоже Мишкина, и рубаха. Да только какие-то… индейские. Причудливо порезанные, в перьях и бусинах — где только она их понабрала? Хотя что — у поезда подушка разодранная валялась. А бусины — на шее у Дуняши были старенькие бусики, вот и весь ответ.
А Мишка одет во что-то явно с чужого плеча. Наверняка сумку или баул бесхозный там же подобрали — раз свою там не нашли. Значит, не опередили ребят шустрые мародеры. Бус и Мишке досталось. Украшенный головным убором из длинных гусиных перьев — на рисунке в книжке у индейца точно такой же, — парнишка набивает табаком из подобранного возле железнодорожной насыпи кисета настоящую индейскую трубку. Ее он только что вырезал из палки перочинным ножичком. А сестра украсила перьями, бахромушками и бусинами на веревочках. Красиво получилось — как у индейцев. Хорошо, что в книге картинок так много оказалось…
А на лицах — что же у них на лицах! Полосы, точки, зигзаги — синие, красные и черные. Чтобы добиться настоящей боевой индейской раскраски, в ход пошло все — и химический карандаш, и тонкий уголек, и дамская алая помада, что ребята нашли в раздавленной банке.
День, а за ним и следующий прошли после разгрома поезда — и вот у ребят, что все это время валялись на пустынном берегу теплой речки (местность тут была на редкость безлюдная), купались и читали книжки, наметилась, можно сказать, стратегия жизни. Мать, решили Мишка с Дуняшей, видела их, а потому поняла, что они живы. Может, не так убиваться будет. А они ее найдут рано или поздно, обязательно найдут.
Сейчас было важно другое. Что делать — вот на какой вопрос предстояло ответить. Как жить, куда подаваться искать правду…
— Куда отправимся-то, а, Мишка? — спросила Дуняша.
— Я ж тебе сказал, что я — не Мишка, — ощетинился брат.
Девочка, одетая теперь мальчиком, смутилась.
— Да уж помню, брат Следопыт…
И порывистый Мишка тут же сменил гнев на милость.
— Вот то-то, брат Овод. Унывать нам теперь нельзя. Как говорится, — он многозначительно постучал по книжке Фенимора Купера, с которой теперь не расставался, — мы вышли на тропу войны. Так что надо определяться с обстановкой. Я, как вождь нашего благородного племени краснокожих, вызываю отряд на военный совет.
“Отрядом” была Дуняша, она же Овод, имя которого она решила носить.
— Выкурим трубку мира, — церемонно произнес Мишка, поправляя гусиные перья, которые то и дело съезжали набок из его головного убора.
— Да, вождь, — согласилась Дуняша.
Вождь, то есть Мишка, поднял к небу свою трубку, отчего закачались все ее украшения, выковырнул из тлеющего костра уголек, раскурил табак. Сморщился, но, не теряя возвышенной церемонности, с поклоном передал трубку сестре. Дуняша повторила ритуал вслед за братом — и с таким же поклоном вернула трубку ему. И только тогда сплюнула.
— Тьфу, пакость какая! Аж в нос шибануло!
Невозмутимый Мишка заговорил, помахивая трубкой в воздухе.
— Как ты считаешь, мой индейский брат Овод, какие задачи стоят перед нашим племенем в первую очередь?
Дуняша наморщила лоб. И сказала:
— Я думаю, вождь, без политики мы теперь никуда. По сведениям достоверных источников, то есть бледнолицых, которые ехали с нами в поезде, “белогвардейцы отовсюду наступают, с севера Ленин со своими красными жмет”…
— И еще батька-черт где-то там вредит! — забыв о солидности, присущей вождю, подскочил Мишка. — Я тебя понял, брат мой Овод! Значит, смотри, как все понятно получается: белогвардейцы — это ж они и есть, бледнолицые собаки!
— Точно! — согласилась Дуняша. — Бандюки эти, что поезд грабили, — койоты вонючие! А который черт…
— Да — кто это?
— А черт его знает, — Дуняша задумалась, подбирая злодею подходящую кличку. — Раз черт — значит, черный… Это по-индейски будет… Давай, Черный Лис! Да, хитрый Черный Лис! А Ленин, который вождь красных… Красный Олень!
— Ленин-Оленин, — Мишке тоже хотелось что-нибудь придумать. — Отлично! Соображаешь, брат Овод!
— Стараюсь, брат Следопыт, — Дуняше, конечно же, была приятна Мишкина похвала. — За кого должны быть краснокожие в этом случае?
— Я так думаю, что за красных, мой краснокожий брат. Кто благородно поезд отбил у бандитов, этих поганых койотов?
— Красные. Значит, не дурак у них этот Ленин.
— Раз они красные, значит, за индейцев, — продолжал развивать мысль Мишка.
— А значит, тогда они за справедливость! — горячо добавила Дуняша.
И решение у Мишки созрело окончательно. Он ничуть не сомневался в том, что говорил.
— Выходит, — заявил он без тени сомнения, — нужно нам, мой индейский брат Овод, к красным подаваться.
— Да, вождь.
— Я все сказал. Хау, — произнес Мишка и, как делают настоящие индейцы, поднял к плечу раскрытую ладонь.
— Хау, — эхом ответила сестра.
Как же хорошо, когда все определилось! Как хорошо, когда цель ясна, а мир вокруг прост и понятен! Многие поколения предков Миши и Дуняши работали на других людей — еле сводя концы с концами, трудясь от зари до зари, прибавляли и умножали их капиталы, продлевали их благоденствие. Уверенные, что есть люди более качественные и менее, униженно кланялись господам и “знали свое место” в этой жизни. А разве не созданы люди равными друг другу, разве чем-то они друг от друга отличаются?
Эти справедливые слова слышали когда-то брат с сестрой от красных агитаторов — и только теперь поняли их смысл. С которым они, конечно же, были согласны. Мишка и Дуняша помнили, как адски тяжело работала на мануфактуре их мать, как выбросил на улицу хозяин их отца, когда тот покалечился на работе. Как тяжело доставался им хлеб, как смеялись над ними дети богатых. И, конечно же, они не хотели, чтобы такое вновь случилось. Ни с ними, ни с кем-нибудь еще.
Так что все ясно.
К красным.
И теперь юным героям, что двинулись отыскивать дорогу к красным, предстояло выбрать направление, сориентироваться и узнать, кем же занята данная местность. Они долго брели по лесным тропинкам, полевым стежкам. Но, как только за негустой рощицей показалась большая дорога, вдруг раздались голоса. Кто это? Свои? Чужие? Лихие люди? Или мирные?
На всякий случай отважные индейцы решили затаиться и, не выдавая своего присутствия, все разведать. Голоса приближались. Мишка и Дуняша осторожно выглянули из овражка.
Тю! Да это же старые знакомые — Беня и Мавра. И откуда же их только несет? Чем это они так нагружены? А, ну понятно, чем — всем тем, чего красавчик Беня в поезде награбил. Вот ведь парочка — баран да ярочка, идут, песни поют.
— Да еще и целуются, фу, — суровый брат Овод отвел глаза.
Но брат Следопыт ничего не имел права упускать. А потому он следил за парочкой, не отрываясь.
— Ох… — дебелая Мавра сбросила узлы себе под ноги. — И когда ж мы дойдем — а то у меня аж спина трещит! И чем ты занимаешься-то, друг ситный? Так на большой дороге и…
Кавалер, тоже аккуратно пристроив на землю барахлишко, тут же козликом запрыгал вокруг Мавры.
— Ни-ни, золотая моя! На дороге — да. На большой — правильно. Но. Одно маленькое но. У этой большой дороги я содержу кабачок! Да! Сам я мирный, всем властям угодный. А бандитизм, моя ясная пани, это ж просто увлечение. Балуюсь — для радости сердца. И с новинками всякими знакомлюсь. А как иначе у нас тут, в глуши…
Брат Овод, слушая это, негодующе засопел. И снова выглянул из овражка. Но разговор двух голубков еще больше смутил его.
Потому что Беня, подкрутив утерявшие помадный блеск усики, обнял пышную красотку и замурлыкал:
— Ну так что мне на это скажет прекрасная Мавра? Не желает ли она стать хозяюшкой при всем этом добре и любящем муже?
Прекрасная Мавра, оглядев кучу добра и представив ту, что имелась в доме у большой дороги, конечно же, ответила, что она очень желает и замуж за Беню согласная. Будущая кабатчица так манерилась и жеманилась, что Дуняша вновь с негодованием фыркнула и сползла на дно оврага. И только раздавшийся выстрел заставил ее спешно подняться и посмотреть, что случилось.
А это бандит Беня пальнул из нагана в воздух. Обрадовался, жених.
— Ай, моя булочка! Мы будем жить весело и культурно, как в лучших домах Парижа и Лондона. С музыкой, с танцами!
Засунув револьвер в карман, Беня вытряхнул из пожитков граммофон. Пристроив к нему трубу, он принялся крутить ручку. Заиграла музыка — и, прямо на тропинке, молодые бросились в пляс.
— Вот гад, этим же самым наганом он в нас тыкал, — сквозь зубы пробормотал Мишка. — Хороший наган.
— К тому же, брат Следопыт, негоже краснокожим без оружия воевать, — зашептала Дуняша, не спуская с парочки глаз. — Отобрать бы его в честном бою, а?
— Рискнем, брат Овод, — и глаза Мишки загорелись живым огнем. Вытащив свою индейскую трубку, он сжал ее в руке, как будто не трубка это была, а боевой пистолет. — Слушай план операции: на тропе войны главное — стремительность.
— Это я без тебя… А план-то?..
— Дуняша…
— Я пошутила, вождь.
— Ладно… Ты заходи справа.
— Будет сделано, вождь! — откликнулась Дуняша, пряча улыбку.
— Раз, два, три — выскакиваем!
И не успели Беня и Мавра глазом моргнуть, как с грозным боевым кличем перед ними очутились одетые индейцами подростки. Нет, не видели ни Беня, ни Мавра в своей жизни такого, а потому остановились они, обнимая друг друга, точно громом прибитые.
— Руки вверх, поганый койот! — тыкая в Беню трубкой-пистолетом, рявкнул Мишка.
— Руки вверх, хитрый скунс! — воскликнула Дуняша у самого лица Мавры.
Что можно было подумать, увидев перед собой жутко разукрашенные хари и перья?
— Нечистая сила! — заголосила Мавра, в ужасе грохнулась на землю и накрыла голову трубой, что сорвала с граммофона. Так она и застыла, стараясь вся вползти под эту трубу и затаиться там, будто ее, Мавры, тут никогда и не было.
А Мишка и Дуняша тем временем окружили Беню, который был белее мела.
— Ты стервятник, раз, не вырыв топора войны, творишь бесчинства! — помня слова индейцев из книжки, рычал Мишка.
— Мародерство — это низко! — не отставала Дуняша, помня то, что вытворял Беня в поезде.
— Сдавай оружие — или прощайся с жизнью! — ткнув Беню трубкой в бок, потребовал Мишка.
— Или прощайся с наганом! — грозно добавила Дуняша.
— С наганом, с наганом! — продолжая заползать под граммофонную трубу, отчего все ее пышное тело колыхалось на зеленой травке, не своим голосом пропищала Мавра. Конечно, Беня — будущий муж, ей был нужен живым. А наган — дело наживное, при Бениных-то способностях и увлечениях.
Слова Мавры возымели действие. К тому же ее зад и спина, что никак не желали умещаться под граммофонной трубой, красноречиво дрожали и призывали к жизни. А потому, истово перекрестившись, Беня вытащил из кармана наган и протянул его Мишке.
Ухватив оружие, Мишка тут же отошел на шаг назад.
— Ну, и иди теперь с миром, — выпучив глаза, приказала бандиту Дуняша. — Иди. Поля Вечной Охоты призовут тебя позже. Хау.
— Хау, — повторил за сестрой Мишка, махнув наганом в сторону Бени. И, ткнув носком сапога в граммофонную трубу, предложил: — И ты, дрожащая тушка, выбирайся и делай ноги.
Мавре не нужно было повторять два раза. Вскочив — так до сих пор с трубой на голове, она ткнулась в Беню и, чуть не сбив его с ног, заголосила. Труба усиливала ее вопли — казалось, трубил слон средней упитанности.
— Мамочки… — едва удержавшись на ногах, простонал бандит-любитель.
И — на всю округу раздался индейский боевой клич.
— Ку-ка-ре-ку-у-у-у! — присоединился к нему другой голос.
Подхватив манатки и свою подругу, которая из-под граммофонной трубы продолжала истошно голосить: “Нечистая!”, Беня умчался прочь. Туда же, кстати, откуда и пришел. Минута — и они скрылись за лесом.
Мишка и Дуняша, с трудом стараясь унять волнение, уселись под деревьями. И начали новый военно-полевой совет.
— Ну что, мой индейский брат Овод, — улыбнулся Мишка, протягивая сестре наган. — Вот мы и приняли боевое крещение.
— Да, брат Следопыт!
— Мы настоящие индейцы!
— Хау.
У красных
По лесной дороге двигался конный отряд красноармейцев. Молодые солдаты ровно держали строй и, не сбиваясь, пели звонкую революционную песню:
Рвутся снаряды, стучат пулеметы.
Но их не боятся красные роты.
Красноармейцы счастливы — и это выражали их открытые простые лица. Счастливы, что едины и потому непобедимы, что идут защищать и строить свою новую свободную страну, в которой они будут жить гораздо лучше. Они в нее верят — да и чего ж не верить?
Смело мы в бой пойдем
За власть Советов.
И, как один, умрем
В борьбе за это!
Поют красноармейцы. Умирать, конечно, любому страшно. Но почему-то греет этим людям души мысль, что их борьба — это подвиг, что она не напрасна, что когда-нибудь они победят и счастливое время обязательно наступит… И тот, кто кладет свою голову в этой борьбе, умирает, радуясь: пусть не он, так его товарищи поживут в новом справедливом и правильном мире, который и идут они строить. Откуда вдруг взялось такое количество этих людей в те давние романтические времена? Куда же они попрячутся в будущем?
Ведут отряд командир и комиссар — закаленные во многих боях солдаты, коммунисты.
И вот уже показалась поляна, на которой отряд расположился лагерем.
— Сто-о-ой! — раздается приказ командира.
Бойцы принялись расседлывать лошадей, а командир и комиссар прошли в штабную палатку и, разложив на столе военную карту, заговорили.
— Я понимаю, комиссар Сидоренко, мы собираемся ударить по белогвардейским флангам. Но к сожалению, мы очень слабо знаем местность, — взволнованно говорил командир. — То есть без серьезной разведки, на которую уйдет никак не меньше трех дней, начинать наступление нельзя. Это значит — вести людей на верную смерть.
Однако комиссар Сидоренко был с ним не согласен. Сдерживая негодование, он произнес:
— Вы рассуждаете не по-пролетарски, командир. Наши люди пойдут не на верную смерть. Или вы считаете, что погибнуть за дело революции — это напрасно? Это честь, высокая честь!
Командир твердо возразил:
— Но это не сделает мне чести, как военному командиру! Мы на войне, комиссар. И для диктатуры пролетариата важно ее выиграть, правильно? Война должна вестись по правилам. И эти правила мне хорошо известны. Прежде чем отправлять бойцов сражаться, я должен разведать обстановку, я…
— Командир, вы говорите, как белый шпион!
— Я — белый шпион? — командир был явно потрясен. — И почему? Потому, что не хочу, чтобы люди глупо умирали, наткнувшись на вражескую засаду? Выскочат наши бойцы на лошадках — а там пулеметчики на холме залегли. Это и будет смерть за идею революции? Так, может, проще нам взять и расстрелять всех наших красноармейцев сразу, своими силами? Какая разница, как им погибнуть за революцию!
Ярость переполняла комиссара Сидоренко.
— Что?! — подскочив, воскликнул он и схватился за пистолет. — И это говорите вы, красный командир? Да я на вас…
Командир спокойно и твердо посмотрел ему в глаза. Однако, хоть это несколько и охладило комиссара, активности его не убавило. Он забегал вокруг стола, держась за деревянную кобуру своего пистолета-автомата.
И в этот момент в палатку заглянул рыжий красноармеец.
— Командир, шпиенов споймалы! — закричал он.
И комиссар Сидоренко остановил свой бег.
— Еще шпионов? Как кстати! — усмехнулся командир, по-прежнему не потерявший самообладания. И, шагнув к красноармейцу, поинтересовался: — А почему вы решили, что это шпионы?
Красноармеец, замявшись, переступил с ноги на ногу, а затем заговорил:
— Та воны дюже подозрительны: кажут, що шукалы Красного Оленя. И такое балакают, що не дай боже. Мабуть, воны пьяны…
— Вы обыскали их? — перебил бойца комиссар Сидоренко. Ярость и жажда деятельности не оставляли его.
— А то як же! — самодовольно развел руками красноармеец.
— И что нашли?
— Книжки, трубку да наган.
— Давайте шпионов сюда, — спрятав усмешку, приказал командир.
— Эге! — не по форме ответил красноармеец и выскочил на улицу.
В палатку, подталкиваемые сзади, вкатились два старичка с длинными бородами мочалочного цвета. Один походил на деда мороза, слепленного детскими руками: квадратный, с всклокоченной бородой, немного съехавшей набок; второй был тощий и прямой, как палка, в огромной матерчатой шапке, напоминающей чалму. Старички подошли к столу и с любопытством стали оглядывать палатку.
При виде оружия, что висело на боку у комиссара Сидоренко, квадратный старичок живо толкнул в бок тощего, шепнув вполголоса:
— Гляди-ка, маузер!
— Точно, — подтвердил старичок в чалме.
Комиссар Сидоренко сделал шаг назад и повернулся к подозрительным стариканам другим боком.
Окинув их пытливым взглядом, командир отряда оперся подбородком на эфес своей сабли и спросил:
— Вы откуда, старики, пожаловали в наши края?
— Их арестовали возле самого штаба, товарищ командир! — отчеканил другой красноармеец.
— Как же вы пробрались?
— Тропа войны ведет нас к Красному Оленю. Ему мы и ответим на все вопросы, — отрезал квадратный старичок.
— Что за вздор, какой еще олень? — комиссар Сидоренко подошел к бородатым шпионам.
— Красный…
Тощий старичок дернул квадратного за рукав и шепнул:
— Они ж не знают!
— Эх, точно, — махнул рукавом квадратный. — Шли мы к Ленину — главному красному командиру. А эти чудаки нас и схватили.
— Эх, дедушки, — улыбнулся командир, — так до Ленина, как до Москвы — полторы тыщи верст будет!
— А как же он своими отрядами, что бьют поганых бледнолицых да прочую шушеру — койотов и шакалов, из Москвы руководит? — удивился квадратный дедок.
— А для этого у него такие люди, как я, имеются, — ответил командир.
— И такие, как я, — чтобы подозрительных личностей отслеживать, — веско добавил комиссар Сидоренко, по-прежнему приглядываясь к старичкам.
— Это правильно, — тощий старичок качнул чалмой, сделанной, казалось, из штанов с бахромой. — А идем мы к Красному Оленю, к Ленину, значит, чтобы вступить добровольцами в его армию.
— И вместе с другими краснокожими братьями сражаться за… за… — вдохновенно начал квадратный дедок, но осекся и толкнул тощего. — Нет, говори ты, брат Овод, у тебя ловчее получается.
Тот охотно подхватил:
— Сражаться против бледнолицых собак и других врагов за светлые идеи свободы, равенства и братства, чтобы…
— …никто не гнул спину на бариньев, как наши мамка с папкой… — горячо выпалил квадратный старичок.
— В смысле, чтобы наступила хорошая счастливая жизнь для всех!
Красноармейцы, что толклись у входа, весело загалдели:
— Це ж наши люди, командир! — воскликнул тот, что прибегал докладывать о них. — Старички, а верно кумекают!
Однако комиссар Сидоренко общей радости не разделял. Решительно шагнув к дедкам, он резко схватил их за бороды и дернул вниз.
— Да? А это что за комедия тогда? — воскликнул он.
И перед изумленными взорами красноармейцев предстали Следопыт и брат его Овод.
Бойцы прыснули со смеху, а вслед за ними рассмеялись и ребята.
— Это что еще за фокусы? — воскликнул комиссар Сидоренко.
— Маскировка, — отрапортовала Дуняша, она же брат Овод. — Кто тронет безобидных старичков? Бородатых, умудренных…
— Индейская военная хитрость, — добавил гордо Мишка. — Мы ж ведь через все ваши посты благополучно прошли.
— Да, — с неменьшей гордостью подхватила Дуняша. — Брат Следопыт изучил местность так, что знает ее лучше, чем свои пять пальцев!
Командир, до этого молчавший, с интересом посмотрел на Мишку. После чего взял его под руку и вывел из палатки.
— Местность, говоришь. А ну, пойдем, расскажешь. Что за этим лесом — вон в ту сторону?
— Овраг, — доложил Мишка. — Глубокий. Порос кустами. Ручей по нему течет. Потом поле. Дальше мост. А там на холме — пулеметная засада бледнолицых. В смысле…
— Понятно.
— Дальше опять поле. Через поле дорога к хутору. Там бледнолицые, ну, вы понимаете… Лагерем стоят. Их вигвамы… ну, палатки… Штук сорок с лишним у них вигвамов будет. Ихний Совет Вождей, в смысле штаб, тоже знаю, где находится.
Командир обрадованно хлопнул в ладоши.
— Да ты молодец, брат Следопыт! А на карте это показать можешь?
И он завел Мишку обратно в палатку.
— А чего ж? Попробую! — Следопыт радостно подмигнул сестре.
Положив руки на плечи ребятам, командир зычно крикнул:
— Слушай мою команду: принять хлопцев в ряды Красной Армии, поставить на довольствие! Берем их разведчиками!
Громче “Ура!”, наверное, еще не слышала эта палатка. Не переставая кричать, ребята бросились обнимать друг друга. Бойцы стояли вокруг и по-доброму ухмылялись.
— Командир, а как же наше оружие? — вспомнила Дуняша.
И Мишка тут же тоже вспомнил:
— Мы отняли его в честном бою у одного… бандитски настроенного койота.
— Вернуть! — распорядился командир. — И все остальное тоже.
Какая же она вкусная — горячая каша из походного солдатского котелка! Какие замечательные люди вокруг — славные красноармейцы! И те, что сидят вокруг и слушают рассказ Мишки и Дуняши про их приключения на тропе войны, и тот, что играет на гармошке, и те, что поют под его незатейливую веселую музыку, и которые стоят на часах, несут службу. А как прекрасны алые звезды на буденовках, что выдали ребятам! Смотришь на такую звездочку — и не можешь оторваться. Что-то такое обещает она — там, в будущем, которое обязательно будет светло и прекрасно. Манит эта звезда, волнует и тревожит душу, зовет совершать подвиги, правда! Кажется, что жгут ее пронзительные красные лучи самое сердце, не дают поселиться в нем подлости и трусости.
Счастлив брат Овод, счастлив брат Следопыт.
Ждет их первое задание — тактическая разведка. Нет повода командиру сомневаться в ребятах, не подведут они, а сведений насобирают ого-го сколько! Так пообещал Мишка.
И вот, переодевшись в свои индейские наряды — такие удобные и так хорошо сливающиеся с местностью, поползли брат Следопыт и брат Овод в тылы бледнолицых.
Стремительная атака! Бой! Настоящий, суровый, жаркий. Храбро сражаются красноармейцы, Следопыт и брат Овод от них не отстают. Как пригодились те сведения, что собрали они во время разведки! Вихрем смели красные сопротивление белогвардейского отряда, наголову разбили его — потому что знали все о его расположении.
И вот в освобожденном от белых селе выстроился на площади доблестный отряд. Командир, серьезно раненный в этом бою, но не пожелавший в такой момент остаться на больничной койке, вышел к своим бойцам.
— От командования Красной Армии объявляю вам, товарищи бойцы, благодарность!
— Ура-а-а! — раздалось на все село, полетело над широкой долиной.
— Ура! — кричали что было сил и Мишка с Дуняшей.
Командир подошел к ним.
— А вам, хлопцы, — сердечно сказал он, — за бесценные разведданные лично от меня отдельное спасибо.
Он протянул руку — правда, левую, правая была вся в бинтах. И каждому, сначала Мишке, затем Дуняше, крепко пожал ладошки.
— Служим трудовому народу! — в один голос гаркнули счастливые ребята. И от смущения покраснели — куда там до этого цвета настоящим краснокожим!..
Так и потекла жизнь брата и сестры. И днем и ночью радость переполняла их. Они участвовали в походах и в боях. Отряд двигался вперед и вперед, освобождая деревни, села и даже города. По мере продвижения соединились несколько отрядов — и теперь это была уже такая сила, что враги всех мастей бежали от Красной Армии без оглядки.
В дни без боев и походов, не жалея сил, практиковались ребята в стрельбе, учились ездить верхом — и скоро на их вольтижировку приходили посмотреть бывалые наездники. А в умении маскироваться, вести наблюдение и добывать данные брату Следопыту вообще не было равных.
Брат Овод читал все, что попадалось под руку. И книги, и прокламации с воззваниями, что были написаны разными партиями, литературу, что доставляли в отряд, как говорили, из Москвы, от самого товарища Ленина. Писали там о целях и задачах, которые стоят перед теми, кто борется за счастливое будущее, о том, каким же оно окажется. И какие люди должны попасть туда. Прочитывала Дуняша все это быстро и в ожидании новых газет, манифестов и книжиц много думала, вспоминая прочитанное. Часто брат Мишка хлопал в ладоши у ее носа, заставляя взбодриться и заняться чем-нибудь полезным.
Скоро район, где находились объединенные отряды, окончательно был очищен от тех воинственно настроенных сил, которым с красными было не по пути. И у отряда, в котором служили Мишка с Дуняшей, появилось новое задание.
Отряд, держа в поводу оседланных, готовых к походу лошадей, выстроился посреди села. Командир и комиссар поднялись на возвышение. Что-то важное хотели они сказать красноармейцам.
Боевой командир, который так и не покинул своего отряда и не отправился в госпиталь, теперь уже совсем выздоровел. По крайней мере, повязок на нем уже не было. Говорить так много и красиво, как комиссар Сидоренко, он не умел. Но тем не менее начал митинг именно он. И начал так:
— Огромный край, товарищи красноармейцы, сумели мы с вами освободить от беляков, бандитов и интервентов. Хорошо это? Думаю, что хорошо. Чего, например, добивается так называемая Освободительная белая армия? Те, кто в ней служат, хотели вернуть всех нас в старое время. Вот чего. Чтобы вы жили, как при царском режиме — были никем, работали от зари до зари, а все, что заработали, отдавали господам. Помните: за землю помещику заплати, налоги в царскую казну перечисли. Что оставалось крестьянину? Шиш. Так жили миллионы людей в нашей аграрной стране. И только небольшая горсточка, три процента от всего населения, жила хорошо, плясала на балах, каталась за границу в поисках развлечений…
В тишине, которую нарушало разве что ржание нетерпеливых лошадок, лай собак и гогот гусей, к красноармейцам подходили крестьяне. Внимательно слушали, что говорил командир, вздыхали — видно, вспоминая что-то, соглашались со словами, кивали.
Затаив дыхание, слушали и юные разведчики.
— Да, — вздохнула Дуняша, жадная до знаний, — наукам обучалась…
— И наукам, — услышал ее комиссар Сидоренко. И, подхватив речь командира, продолжил за него: — А много ли выучишься на медные копейки? Куда простому человеку шагнуть дальше церковноприходской школы? Теперь пришло время строить новую жизнь. Чтобы каждый мог почувствовать себя свободным человеком, мог работать и знать, что этим он приносит пользу пролетарскому отечеству и вносит вклад в дело борьбы с мировой буржуазией!
Наконец-то у Дуняши — то есть у брата Овода, конечно же! — появилась возможность высказать все то, о чем удалось прочитать за это время, осмыслить. Не выходя из строя, она горячо воскликнула:
— Правильно, товарищ Сидоренко! А главное — нужна такая жизнь, чтобы все было по справедливости! Чтобы судили по-честному, чтобы равенство!..
Комиссар осекся, сбился с мысли и нахмурился, но Дуняша не заметила этого. И вдохновенно продолжала:
— Чтобы обиженных не было, чтобы власть всегда за народ была, а не за себя! Чтобы правда — одна! И на всех!
В крестьянской толпе многоголосно поддержали: “Верно парнишка говорит!”
Да! И отряд, и люди вокруг были согласны с Оводом и шумно выражали свое одобрение. Да и что тут такого особенного — и какую же еще власть над собой можно хотеть?
Комиссар Сидоренко не мог допустить, чтобы инициатива уходила куда-то еще. Он комиссар, в его власти править думами подчиненных и перемещать их, эти мысли, в нужное направление.
— Правильно, товарищи! — закричал он как можно громче и тем самым переключая всеобщее внимание на себя. — Именно об этом и говорит в своем обращении к гражданам Советской республики наш вождь товарищ Ленин! Но еще вы должны помнить, что сейчас идет жестокая борьба за нашу власть, отстоять которую нам удастся только с оружием в руках! А потому надо быть беспощадным ко всем врагам, ко всем проискам контрреволюции! С этим сбродом расправа должна быть суровой. Чтобы наше светлое будущее было еще светлее. И побыстрее наступило! Вот что я хочу сказать вам еще отдельно, товарищи крестьяне. В стране, которая изо всех сил борется с интервенцией, внутренними врагами — белогвардейщиной и многочисленными бандами, разруха и голод. Где стране взять еще хлеба, как не у вас, крестьян-кормильцев? В уезде проводится продовольственная разверстка.
И сразу единство покинуло крестьянскую толпу, до того согласную в своей мечте о светлом будущем.
— Так была уже продразверстка! — раздавались голоса.
— Приезжали комиссары недавно! Расписки оставили, зерно увезли…
— Где ж еще-то хлебушка взять? Еще урожай не собран…
Так загудела-зароптала толпа, что пришлось комиссару Сидоренко пальнуть из маузера в воздух. Сразу стало тише. Люди замерли как вкопанные. Даже боевые лошади притихли.
— Прошу всех проявлять сознательность, товарищи! — обратившись к крестьянам, заявил Сидоренко. — Не давайте себя обмануть врагам Советской власти! Оказавшие отпор нашим людям будут рассматриваться нами как эти самые враги.
Продразверстка. Вот с каким заданием уезжали Мишка и Дуняша в составе небольшой группы. Армия, вооруженные люди — вот что лучше всего может помочь молодой республике в сборе продовольствия. Так что разбились объединенные красноармейские отряды на эти самые продовольственные комиссии и отправились по волостям.
Мишку и Дуняшу взял в свой отряд сам комиссар Сидоренко. Может, не доверял им после того, как они перебили его агитационное выступление. А может, наоборот, выбрал себе самых смелых и ответственных бойцов. Так, во всяком случае, хотелось думать бесшабашному вояке Мишке.
Дорога, которая по мере продвижения по ней становилась все хуже и хуже, привела в конце концов на мельницу, что расположилась на опушке леса в низине над речкой. Комиссар дал приказ спешиться.
— Тихо-то как, — сказал кто-то из бойцов. — Вроде мы как и не на мельнице.
И правда, тишина стояла удивительная. Лес слегка шелестел листами, да птицы тоненько переговаривались. Присмотревшись, все поняли — а мельница-то не работает. Стоит водяное колесо, замерло. Вот и не журчит в нем вода, как обычно. Вот и тихо.
— Уж у кого — у кого, товарищи, — прищурясь, произнес комиссар Сидоренко, — а у мельника должны быть такие излишки зерна и муки, что ого-го. Так что если мельник их добровольно не отдаст, значит, он — самый натуральный…
— Пособник недобитой контры! — охотно гаркнул рябой красноармеец.
— Верный подход, товарищ боец, — кивнул комиссар. — Вот мы сейчас все и выясним. Держите ухо востро!..
К продотряду уже мчался с выпученными испуганными глазами нестарый еще мельник.
— Ну, здорово, товарищ мельник, — пожав мельнику руку, произнес комиссар. — А ну-ка, расскажи нам, как ты выполняешь декрет о продразверстке. Сколько хлеба сдал? Как дела с излишками?
Мельник, выпучив глаза — хотя, казалось, сильнее уж и некуда, ахнул:
— Товарищ комиссар, какие излишки? Что было, я еще весной отдал! А нынче и нет ничего!
Комиссар многозначительно оглядел своих людей — красноармейцы понимающе заморгали.
— То есть как это — нет ничего? — преувеличенно удивился комиссар Сидоренко. — Тебе нечего сдать на нужды Красной Армии, которая тебя оберегает от врагов, помогает строить всем трудящимся новую жизнь?
Мельник приложил руки к сердцу. Ноги его подрагивали в коленках. Бедный мужик готов был заплакать.
— Товарищ начальник, так я ж говорю — все, что мог, отдал! Клянусь… — Мельник хотел было перекреститься — но вовремя передумал. Сложил руки по швам и воскликнул: — Клянусь Красной Армией… Владимиром Ильичом Лениным со всеми угодниками клянусь!
По продотряду пронеслась волна смеха.
Только комиссар Сидоренко был серьезен.
— А ты знаешь, что врать и клясться народными святынями — это в высшей степени контрреволюционно? — стальным голосом спросил он.
— Прости, мил человек, не подумавши! — мельник собрался бухнуться комиссару в ноги, но красноармейцы, что оказались рядом, ему не позволили.
Овод и Следопыт переглянулись. Видеть это оказалось тяжело. Мельника почему-то было жалко.
— Мутный ты какой тип… — покачал головой комиссар Сидоренко. И обратился к своему отряду. — Скажите, товарищи, кто есть мельник, то есть владелец вот такого частного предприятия, в нашем государстве победившей диктатуры пролетариата? Буржуазный элемент.
— Нет, нет, я за Советскую власть, товарищ комиссар! — вновь прижал руки к сердцу мельник.
— Не наш ты человек, мельник, не наш, — с горечью, но безапелляционным тоном заявил комиссар. — Был бы ты нашим, ты бы откололся от своего класса, пошел бы на завод, стал бы пролетарием, самым революционным элементом. Честь тебе была бы и хвала. Нет, ты тут, на мельнице, окопался, куркуль…
— Так это же моего отца мельница! — воскликнул мельник, и впервые на лице у него не оказалось униженного подобострастия и страха. — Я тут с малолетства работаю! На кого ж ее бросить? И где крестьянам муку мелить? Сюда ведь все возят…
— Оп! Есть мука! — щелкнул пальцами Сидоренко.
— Подловили мы тебя, дядя! — весело воскликнул один из красноармейцев.
— Так, значит, нету муки, ты говорил? Бойцы, обыщите амбар.
И по приказу руководителя отряда комиссара Сидоренко трое красноармейцев бросились к мельнице.
— Нет! Нету муки, хлопчики! — закричал не своим голосом мельник. Хотел броситься вслед за ними, но двое других бойцов удержали его, подхватив под руки. — Сами голодаем…
Мишка и Дуняша продолжали стоять возле своих лошадей. Каждый из них думал: хорошо, что обыскивать мельницу отправили не его. Но ведь нужно же продовольствие молодой республике?.. Как быть? Где же правда? Вот задачка…
Истошный женский крик, а за ним и детские послышались из ветхого здания. Красноармейцы по команде комиссара Сидоренко подняли винтовки. Но ничего не случилось. Только один из бойцов высунулся из двери амбара и доложил:
— Здесь пусто, комиссар!
Дуняша смотрела на мельника. Некоторое облегчение виделось на его лице. Но это выражение тотчас сменилось болью и ужасом, когда с лестницы, ведущей на чердак, соскочил другой красноармеец и радостно крикнул:
— Вот они, три мешка — на чердаке спрятаны!
Комиссар Сидоренко схватил мельника за ворот рубахи, притянул к себе и прошептал так, что у слышавших это Следопыта и Овода морозные пупыри промчались по коже.
— Скрываешь, значит? Хочешь, чтобы Красная Армия тебя даром от буржуев спасала? Ах ты, мироед-кровопийца! Помнишь, какой приказ государства есть относительно такой контры, как ты?
Брат Овод читал, какой приказ государства имелся относительно этой самой контры. А вот брат Следопыт нет. Однако испугались они одинаково. Потому что мельника тут же поставили к стенке собственной мельницы.
Его семья, запертая в пристройке, закричала и зарыдала.
Потрясенный мельник рухнул на колени.
— Не губите, заступнички! — попросил он, и сердце разрывалось от его слов. — Я ж исправно муку поставлял! И документы есть, которые это подтверждают! Я ж за Советскую власть!.. Но не работает с весны моя мельница! Бои тут были, банду какую-то гоняли. Снаряд-то и угодил в колесо! До сих пор чиню. Поэтому крестьяне и не возят ко мне зерна мелить! Как зиму мы проживем с малыми детками…
Но комиссар Сидоренко мыслил в других масштабах.
— А ты о детях всей страны подумал, когда от продразверстки уклонялся?
— Да нешто им моих трех мешков хватит, товарищ комиссар? А нам бы как раз. Как-нибудь и протянули бы…
Он говорил, а трое красноармейцев, зарядив винтовки, выстроились напротив мельника. Остальные семь человек, и в их числе Мишка с Дуняшей, в потрясении наблюдали за скорой расправой.
Комиссар Сидоренко встал возле тех, кто участвовали в расстреле, и заговорил:
— По закону военного времени, как несознательный элемент, преступник, саботажник и пособник контрреволюции, ты, мельник, приговариваешься к высшей мере наказания.
Деваться мельнику было некуда. Убежать он не мог. И улететь, как птица, тоже. Его смерть смотрела на него в три стальных глаза.
Расстрел. Сколько раз брат Овод играл в это, как картинно, доблестно он падал и умирал. Но здесь, на настоящем расстреле, все оказалось по-другому. Ни красоты, ни героизма в этом не было. К тому же тот, кого расстреливали, — мельник, был ни в чем не виноват! А стрелять в него собирались не гнусные враги, а свои же…
И Дуняша, подбежав к несчастному мельнику, загородила его собой.
— Погодите, товарищ комиссар! — закричала она, пока все не успели опомниться. — Да какой же он преступник? Он такой же бедняк, как и мы!
— И мельница сломалась! — добавил Мишка, пока не понимая, как лучше поступить: то ли бежать на помощь сестре, то ли оставаться среди друзей-красноармейцев.
— Он же наш трудящийся брат, а не мироед никакой! — раздавался звонкий голос Дуняши. — Что будут дети его есть, когда зима начнется? Кто им сюда, в такую глушь, хлебушка привезет? Вот починит мельницу — тогда и мука будет! Все наладится. Надо только подождать! Как же так — человека убивать ни за что?
— Это не “ни за что” — это за то, что он против нашей власти идет. Все это должны понимать, — рявкнул комиссар. — И вообще — отставить разговоры!
Но Овод — умный, справедливый и горячий, как успели убедиться в красноармейском отряде, готов был отстаивать правду до конца. И жизнь мельника тоже отстаивать.
— Не отставлю! — в лицо своему командиру крикнул Овод. — Так нечестно! Не для того новая власть, чтобы своих же притеснять! Мельник все объяснил! Надо верить человеку! Скажите, товарищи красноармейцы, разве можно так со своим братом?
Так обратилась Дуняша к бойцам, ища поддержки. И не ошиблась — красноармейцы, помявшись, согласились: нельзя так! И правда, чего мельника трясти?
— Давайте лучше колесо поможем починить, — предложил Следопыт, указывая на мельничное колесо.
— Правильно! — крикнула Дуняша
Комиссар Сидоренко двинулся на нее. Лицо его было чернее тучи, а рука держалась за деревянную кобуру.
— А по какому праву ты, товарищ рядовой, вообще выступаешь? — постепенно набирая мощи в голосе, заговорил он. — Кто позволил возражать руководству? Все твои слова — явная агитация против Советской власти.
— Наоборот! — замотала головой Дуняша, стукнув прикладом винтовки о землю. — За Советскую власть! За власть народа. А мельник — он тоже народ. Так почему же мы не за него? Я знаю из книг — много лет человечество мечтало о такой стране, где народ жил бы счастливо! И не страдал, и сам своей страной справедливо правил. Вот, у нас же получается такая страна! Поэтому давайте не будем в ней ничего портить. А то мы себя ведем не как благородные краснокожие, а как…
Дуняша на миг запнулась, переводя дыхание. И брат докончил за нее.
— Как поганые бледнолицые! — с возмущением крикнул он.
И красноармейцы обиделись.
— Що це за краснорожие?
— Кто это тут поганые? — загалдели они.
И, выхватив у Мишки винтовку, моментально заломили ему руки за спину. То же самое и с Дуняшей — братья по борьбе подскочили и вытянули у нее из рук винтовочку.
Комиссар Сидоренко схватил Овода за воротник шинели. И приподнял над землей.
— Складно говоришь, — процедил комиссар Дуняше в лицо. — Умен не по годам, я смотрю. Все-таки я был прав. Вы оба — белогвардейские шпионы.
Мишка и Дуняша, барахтаясь в руках пленивших их красноармейцев, в один голос закричали, что нет, никакие они не шпионы!
— Лишнего я болтать не позволю, — проговорил комиссар, все еще держа Дуняшу за шкирку. — Товарищи бойцы, слушай мою команду. Именем революции — за антисоветскую агитацию белогвардейские шпионы и их прихвостень-мельник приговариваются…
Договорить он не успел. Отчаянно-громкий и призывный крик петуха взрезал воздух. Это Мишка подавал сестре их условный индейский сигнал. Обозначающий “Беги, брат Овод!!!”.
И пока обалдевшие бойцы смотрели, как кричит петухом и бьется в их руках бывший отрядный разведчик, Дуняша, молниеносно пройдясь пальцами по пуговицам, выскочила из своей шинели, которая ей и так изрядно была велика. Не только из шинельки — из рук комиссара Сидоренко ловкий Овод вырвался. Ш-шух! И исчез куда-то!
Комиссар Сидоренко от удивления и неожиданности заметался. И, шарахнув опустевшей шинелью по земле, закричал:
— Что стоите, олухи?! Держать этих на мушке! А того ловить! Далеко не уйдет!
Часть красноармейцев, разделившись, бросилась искать сбежавшего Овода. Мишка-Следопыт сделал попытку вырваться, но его безжалостно швырнули к стенке. Теперь они со злосчастным мельником стояли вместе.
Оставшиеся бойцы подняли винтовки и направили их на Следопыта и его соседа.
— По врагам революции — огонь! — скомандовал комиссар Сидоренко.
Но что это? Одновременно с винтовочными выстрелами сверху на комиссара Сидоренко и красноармейцев обрушилась вдруг белая лавина. “Ку-ку!” — раздался звонкий голос Дуняши.
“Кукареку!” — ответил ей Мишка.
Из чердачной дверцы шустрой обезьяной выбрался красноармеец Овод.
— Плохо стреляете, друзья! — прокричал он свои коронные слова. — Попробуйте еще раз! Лови, брат Следопыт!
И не успел никто опомниться, как Дуняша, балансируя на лесенке, ведущей на крышу, вырвала у комиссара маузер, что он сжимал в поднятой руке, и, перебросив его Мишке, снова исчезла на чердаке.
Следопыту не нужно было повторять два раза. Пока не осела мучная пыль, он отпихнул мельника подальше в сторону, крикнул: “Прячься, дядя! А мука — не беда. Соберешь и просеешь!” И, завопив голосом петуха-победителя, умчался.
Бормоча “Спасибо” и вспоминая Бога, мельник тоже юркнул в какую-то щель.
Мука постепенно оседала, и теперь видно было уже гораздо лучше. Красноармейцы больше не тыкались из стороны в сторону, точно кроты в манной каше.
— Взять их живыми! — приказал комиссар, подбегая к своей лошади. — Туда, они там, за мельницей!
Конные и пешие, бросились красноармейцы в погоню.
А Овод и Следопыт неслись к своему другу — спасительному частому лесу. Поди отыщи индейца в его дремучих зарослях!
Долго отряд прочесывал лес, но ничего не дал поиск. До тех пор прочесывал, пока не наступил вечер. В темноте, усталые и злые, бойцы долго не могли отыскать даже друг друга.
А когда нашли, оказалось, что отклонились они от мельницы так далеко, что возвращаться в село придется совсем другой, окружной дорогой.
Горько сожалел комиссар Сидоренко, что вовремя не опознал врагов, не принял к ним суровых мер. Но что поделаешь?..
Гордость нации
И вот в самом сердце темного леса горит маленький костер. Мишка и Дуняша, измученные и беспокойные, сидят возле него. Дуняша, то и дело вытирая покрасневший нос и опухшие от слез глаза, подбрасывает ветки в огонь. А Мишка, как вождь, раскуривает все ту же церемониальную трубку. Ее он всегда носил с собой, спрятав за голенищем сапога. Наконец трубка задымила. Совет начался.
— А может, брат Следопыт, это были неправильные красные, а? — с надеждой проговорила Дуняша. Но ее поникшие плечи, боль, тоска и разочарование в глазах давали тот же ответ. Который дал и Мишка.
— Нет, брат Овод. Обычные, — покачав головой, сказал он. Но тут же с жаром воскликнул: — Но командир-то какой у них хороший! Боевой такой, настоящий.
Дуняша вздохнула.
— Да, командир ничего… — согласилась она. Но тут же с возмущением подпрыгнула. — Нет, ну как же так?! Что же это за комиссар Сидоренко? Говорит одно, а делает другое? За народ, говорит! Да разве ж можно этот народ стрелять направо и налево? Ни за что, ни про что…
— И грабить, — добавил Мишка. Случай с мельником так пошатнул ход мыслей в его простой бесхитростной голове, что теперь он не знал: чего думать, во что верить, за кого сражаться. А сражаться очень хотелось…
— Да! — Дуняша, забыв, что, по индейской традиции, она должна на совете сидеть у костра, а не прыгать, вскочила на ноги и забегала туда-сюда. — Я не согласна, брат Следопыт! Им дай волю, они всех своих контрой назовут — и перебьют!
— Но как же Красный Олень?
— Ленин? — фыркнула Дуняша. — Он там в Москве ничего не знает.
— Или у него другая игра, — предположил Мишка.
Дуняша ничего не ответила на это. Несколько минут она стояла, погрузившись в свои мысли и устремив взор во мрак ночного леса. А затем решительно сорвала с головы буденовку. Посмотрела на нее, отколола от центра матерчатой звезды маленькую жестяную звездочку. Крепко сжала в кулаке, отчего больно вонзились в ладонь ее острые лучи. Она, эта алая звездочка, — была символом пролитой крови тех, кто боролся за идеалы свободы и равенства. Так что пусть, решила девушка, она останется, пусть светит эта звезда во мраке, если вдруг захлестнет душу обывательская косность, если трусливая корысть позовет спасать шкуру, прятаться где-нибудь от бурь, борьбы и страданий.
Отчаянным и решительным движением бросила Дуняша буденовку в кусты. И, проследив за ее полетом, твердо заявила:
— Все. Я не могу считать красных истинными краснокожими!
Мишка повторил за сестрой. Вторая буденовка полетела в темноту. Шинель смышленый Следопыт пожалел: ночи холодные, пригодится.
Дуняша вернулась к костру и принялась расчесывать свои волосы, до того надежно спрятанные — сначала, во время маскировки под деда, под свернутой из штанов шапкой-чалмой, затем под буденовкой. А как расчесала, вновь заплела косы на манер индейских, стянула вокруг головы кожаную повязку, достала перышки, вплела их в косы.
Вытащил свой изрядно помятый головной убор и Мишка. Расправил, надел.
И скоро ребята вновь оказались во всем том, что испугало когда-то бандита-кабатчика и его невесту. И боевая раскраска на лицах, и штаны со вшитыми в бока пусть не иглами дикобраза и не скальпами поверженных врагов, а просто махрушками.
Вновь усевшись возле костра, брат Следопыт и брат Овод заговорили.
— Я вот что про это думаю, — начал вождь. — Получается, чем они отличаются от гнусных бледнолицых, как их описывал великий Фенимор Купер?
— Да, ничем, — согласился брат Овод, — это какой-то позор на благородном лице индейского народа. Мельник-то убежал?
— Думаю, да. Брат Овод, ты повел себя как настоящий великий воин. Большое тебе индейское спасибо за добытое оружие.
С этими словами брат Следопыт вытащил маузер комиссара Сидоренко и с уважением погладил его по вороненому боку. Теперь у каждого было настоящее боевое оружие: у Овода наган, у Следопыта маузер.
— Надеюсь, брат Следопыт, мы спасли человека. Но кто спасет остальных? — вздохнула Дуняша. — Где искать правду?
Мишка завозился на месте. Отложил пистолет и развел руками:
— Вождь не знает ответа на этот вопрос. Но то, что не совсем с красными народная правда — это точно. Боятся красные народа, под себя, я так думаю, его подмять хотят. Эх…
— А что ж — с белыми, получается? — хмыкнула Дуняша. И тут же оживилась: — А что?! Индейцы благородные? Да. Великодушие и благородство — их самые почетные качества. Тогда что же выходит, белые — эти, как их… Ваши благородия… Тоже, получается, благородные?
Мишка нахмурился, соображая.
— Они ж все начитанные, ученые, прямо как ты, — принялся он размышлять. — Все после университетов и этих…
— Академий…
— Ага! И благородные — как индейцы, — продолжал рассуждать Мишка.
Но Дуняша иронично добавила:
— Институтов благородных девиц скажи еще…
— А чего ж! — Мишка уже ухватился за мысль — и она ему понравилась. — Тоже, да… Недаром Чингачгук называл Следопыта… — Мишка вытянул из-за пазухи книжку, с которой тоже не расставался, принялся ее листать, поднеся совсем близко к огню. — Нашел. Вот, смотри, как он его называл: “Мой благородный бледнолицый брат!”
Дуняша погрузилась в молчаливые размышления. Мишка терпеливо ждал, когда она начнет говорить.
— Ну, а вообще да, —— после долгой паузы сказала Дуняша. — Что-то я сразу не подумала! У нас же у всех тут, в России, белая кожа! Мы все, выходит, лицом белые. То есть бледнолицые! У красных-то наших тоже ведь лица не красные, так? А значит, не важно, что ты краснокожий, но не красный, в смысле на личико! Кто благородный — то есть честные и справедливые поступки совершает и борется за свободу, тот и есть настоящий благородный индейский воин!
Мишка совершенно запутался в потоке слов сестры. Вроде,понятно, а вроде как и не ему сказали. Он разозлился, хотел даже, по давней детской привычке, фофана закатать или сливку на нос ей повесить, чтобы не умничала. Но вспомнил, что у индейских воинов так не принято, и только, кряхтя, переспросил:
— Погоди, это чего значит? Значит, бледнолицые — это индейцы.
— Ох, Мишка…
— Ну чего?
— Настоящие краснокожие, ну, индейцы, где? В Америке, — принялась объяснять Дуняша. — А у нас вместо них…
И Мишка засиял:
— Понял, понял! Так я ж и говорю… Вождь принял решение, — торжественно подняв руку и добавив в голос особой значительности, заговорил он. — Тропа войны за справедливость ведет наше свободное племя дальше. В смысле, за их высокоблагородиями правда. Надо быть благородными людьми.
— Что будем делать, командир?
— К ним, брат Овод! В армию их благородий. Хау. Я все сказал.
Большой кабак на краю села у большой дороги. Теплый день. Столы выставлены на улицу, за ними сидят нарядные, подтянутые и красивые офицеры белой армии, пьют чай, кофе, легкие вина. Граммофон играет нежный вальс. Музыка так возвышенна, светла и изящна, что поют вместе с ней самые тонкие струны души.
Жена кабатчика Мавра — а это ж ведь их с Беней замечательное заведение, — очень стараясь быть истинной дамой, кружится в вальсе с утонченным молодым офицером. Другие офицеры танцуют с поповнами, папаша которых, отец Павсикакий, находится здесь же. Беня разливает по натертым сверкающим бокалам напитки, угодливо подает их господам. Очень Беня старается, очень.
Сбиваясь с ног, между столиками и кухней бегает красивый смуглый парнишка в оборванной одежде. Кабатчик по причине и без причины дергает его, отвешивает подзатыльники, но незлобивый парнишка все терпит и успевает везде.
Именно сюда, минуя посты, часовых, да и вообще всех людей, и пробрались Мишка с Дуняшей. Путь их был неблизким — прежде чем удалось ребятам оказаться на территории, занятой армией белых, по лесным тропам, полевым дорогам отшагали они много верст.
“Кукареку!” — тихонько подал сигнал Следопыт. По этому сигналу поднялся из травы брат Овод. И вот оба, улыбаясь и глядя по сторонам, примостились с краешку, у плетня. Танец, в котором кружились офицеры и девушки, поразил их. Это было красиво.
Пожилой генерал, что сидел за центральным столиком, наклонился поближе к почетному гостю — капитану Барашкову, прибывшему сегодня из штаба Армии. И предложил ему обратить внимание на замерших у плетня ребят.
— Боже мой! — пришел в восторг капитан Барашков, разглядывая индейских братьев. — Какие чудесные дети! Как приятно видеть! Мечта жива…
Генерал смахнул с глаза тут же набежавшую слезу.
— Верите, капитан, я когда-то грезил индейцами, собирался убежать к ним в прерии… — начал он, но продолжить не смог. Слезы воспоминаний душили его.
— И я, господин генерал! — сознался Барашков. Слезы если не душили, то щекотали его точно. Штабс-капитан морщился, стараясь справиться с эмоциями.
— Какое совпадение!
— Как романтично! Неужели в наше жуткое грубое время еще есть молодые люди со столь чистыми незамутненными сердцами? Вы позволите?
С легким поклоном оставив генерала, штабс-капитан подошел к Мишке и Дуняше, которые тут же вскочили. Но капитан положил им руки на плечи, проникновенно вздохнул и с легкой дружеской улыбкой заговорил:
— Добрый день, господа. Разрешите представиться, штабс-капитан Барашков.
— Михаил! — рявкнул Мишка. — А это…
Но штабс-капитан замахал руками.
— Нет-нет-нет! Я был бы рад узнать ваши истинные, боевые имена. Ну, вы меня понимаете. Кто-то из вас наверняка Следопыт. А кто-то, если не ошибаюсь, Чингачгук!
— Я Следопыт! — в замешательстве проговорил Мишка. — Как вы догадались?
Штабс-капитан Барашков весело рассмеялся. А затем подхватил ребят под руки и повел к своему столику.
— О, жизненный опыт, мой юный друг. Ну так расскажите, почему вы выглядите так, словно сошли со страниц книг… Ну, не разочаруйте меня!
— Фенимора Купера, ваше благородие! — закончила его фразу Дуняша. Штабс-капитан был мил. Да еще и любил индейцев! Чудо, чудо!!!
— Господин генерал, позвольте представить вам этих юных мечтателей… — Барашков подвел ребят к генералу. — Боже, как приятно иметь дело с начитанной и образованной молодежью! С юношами, которые не утратили романтических идеалов в кровавой бойне революции и террора! Прошу вас, присоединяйтесь к нашему вечернему чаю.
С этими словами он взмахнул рукой. Шустрым барсиком подскочил кабатчик Беня и самолично поставил перед почетными гостями две чайные чашки тонкого фарфора. Где он их только раздобыл, злодей?..
К новым людям все уже давно приглядывались. У многих одетые индейцами подростки вызывали самую восторженную реакцию. Офицеры подходили к ним, хлопали по плечам, что-то спрашивали.
И только Мавра, увидев ребят, остановилась как вкопанная. На нее тут же налетела танцующая пара, но Мавра даже не покачнулась — разве такую мощную женщину это побеспокоит? Тем более что другое не на шутку встревожило ее. Конечно, она вспомнила эти жуткие лица и одеяния.
— А-а-а-а! Нечистая сила! — наконец Мавра обрела дар речи, гигантской пулей понеслась к своему муженьку и, повиснув на нем, продолжала голосить, перекрикивая музыку.
И танцующие, и разговаривающие замерли в недоумении.
Спас положение штабс-капитан Барашков.
— Господа, прошу простить эту простую женщину, — заговорил он, пройдясь между столиками. — Жена кабатчика… Что она видела, кроме сивухи и кислой капусты… Никакого полета мечты, никаких утонченных фантазий. А теперь давайте лучше послушаем наших юных друзей-индейцев.
— Да, скорее расскажите нам, юные мечтатели, как вы играете? — подхватил пожилой генерал.
— Да чего играть-то? — растерялся Мишка. Уж больно много внимания было приковано к его персоне. — Мы не играем. Мы хотим по правде.
— Хотим все понять, — добавила Дуняша.
— За кого нам…
— Совершать благородные поступки. Как индейцы.
—Так что мы — к вам, ваше благородие… — закончил Мишка.
Генерал белой армии снова прослезился. Слезу он вытирать не стал. Растроганным взглядом обвел собравшихся.
— Как хорошо, друзья мои, что так много молодежи осталось верной прекрасным идеям! Эти мечтательные девушки с книгами, — генерал указал на поповен, что с кротким видом уселись за столики, — эти юные офицеры, которые уже прошли огонь и воду. Все они — гордость нации. Они не допустят, чтобы в нашей прекрасной стране воцарился торжествующий Хам! Для них честь — сложить свои молодые головы в этой суровой борьбе. За веру, царя и Отечество! Не правда ли, борьба за то, во что ты свято веришь, — это призвание настоящего благородного человека. Так вот и все они готовы на подвиг.
Его речь была замечательна. О благородстве, о гордости, о возможной гибели за справедливое дело, о подвиге. Теперь чуть не прослезилась Дуняша.
— Так хочется приключений — только чтобы настоящих! — взвыл Мишка. — И я такое совершу, ух!
Офицеры зааплодировали.
— Шампанского, господа! — воскликнул генерал.
— Ура! Шампанского! — подхватили все.
Кабатчик и его помощник тут же приволокли ящик бутылок с французским шампанским. Принялись открывать — причем у ловкого работника получалось это гораздо быстрее и лучше.
— За победу нашего благородного дела! — подхватив бокал, воскликнул генерал.
Слаженный мощный хор был ему ответом. Победа была так важна, так желанна…
А Беня, юркий, смышленый и верткий Беня и тут мгновенно сообразил — подскочил к граммофону, поставил другую пластинку. И на всю округу громко заиграл гимн. “Боже, царя храни!…” — пел хор. Вскочило со своих мест все благородное собрание. Замерло, повторяя торжественные чеканные слова.
Да что ж это за болван-то безмозглый?! Засмотревшись на одного из ребят-индейцев, того, с косами и кожаной повязкой на лбу, кабацкий работник не смог удержать поднос — бокалы с шампанским накренились, упали и залили форму штабс-капитану Барашкову! Дуняша, которую тоже окатило, отпрыгнула в сторону.
Но что тут началось!..
Нарушил всю торжественность момента, испортил форму штабного капитана — этого криворукого негодяя надо было наказать! И напрасно бедолага-работник принялся скакать вокруг Барашкова с полотенцем, пытаясь убрать следы шампанского, напрасно ползал по полу, собирая осколки и униженно бормоча:
— Прошу простить, господина, хороший господина, Ли сейчас все убирал! Ли не хотел! Прошу простить, прошу простить!
Ударив его по лицу салфеткой, генерал с негодованием воскликнул:
— Пшел вон, мерзавец!
— Нет, стой! — поймал работника за подол драной рубахи штабс-капитан. Поймал, подтащил к Дуняше и приказал: — Проси прощения у этого благородного юноши! Ты испортил его одежду, бездельник!
Не сводя глаз с Дуняши, бедный парнишка принялся кланяться — покорно и привычно, но восторг с его лица не исчезал. Необычайно обеспокоенный и подобострастный Беня пробрался сквозь толпу и, схватив своего помощника за ухо, принялся помогать ему кланяться еще ниже.
Не сговариваясь, Дуняша и Мишка отшвырнули Беню от парня. Однако он, этот парень, кланяться продолжал, как ему и приказали.
— Господин штабс-капитан, не надо! — взмолилась Дуняша. Видеть это глупое унижение было невозможно. — Он же сказал — просит прощения! Конечно, я прощаю! Что такого. Отпустите его, пожалуйста!
— Иди! — хлопнув работника по спине, разрешил Барашков.
Офицеры стали рассаживаться за столики.
— Эх, грустно… — вздохнул штабс-капитан, обращаясь к Мишке и Дуняше, которые тоже оказались за столиком. — И вот таков наш народ…
— Среди этого скотства так трудно оставаться человеком… — горько согласился с ним генерал.
Кабацкий работник снова оказался у столиков — он изо всех сил тер пол. Глядя на его согнутую спину, один из офицеров усмехнулся:
— Я за этим паршивцем давно наблюдаю. По-русски так и не выучился говорить нормально. “Господина, господина”… Ну что вот это такое? Дурь, тупость?
— Не хочет, — подал голос сосед этого офицера. — Потому что примитивный мозг свой утруждать не желает. Так, лепит что попало…
Генерал, приглашая остальных к разговору, покачал головой.
— Да, к сожалению, больше пятнадцати минут с нашими солдатами я так до сих пор и не могу общаться. Как тупы, как примитивны! У меня такое впечатление, что мы и простонародье произошли от различных эволюционных ветвей. Точно с разных планет, честное слово!
— Да, мужичье — это ходячий кошмар, — согласился совсем юный тоненький офицерик, с нежным, как у барышни, лицом. — Лапти вонючие, бороды всклокоченные…
— А бабы как платками перевяжутся — страх! — откликнулся тот, кто уверял, что уже знаком с работником Бени. — То ли дело французские крестьяночки…
Генерал замахал ладонями — здесь было не место для разговоров на пикантные темы. И заговорил о более нейтральном:
— Дело в другом. Сейчас это быдло пытается занять место тех, кто веками являлся элитой нации!
Даже поп — отец Павсикакий, до того молчавший и просто рюмочку за рюмочкой хлебавший вишневую наливку, и то присоединился к дискуссии.
— Да, — крякнув, согласился он, — мужички свободы и равенства захотели. А у самих одна мысль в голове — украсть то, что плохо лежит, или государственное. Прости, Господи…
Отец Павсикакий истово перекрестился. Три дочери повторили за ним, мелко-мелко осенив себя крестными знамениями.
— А как они мучают тех, кто слабее их?.. — снова подал голос сосед любителя французских крестьянок. — Стыдно, ах, как стыдно мне за свой народ.
— И как понимали наши крестьяне и рабочие только кнут, так и будут понимать. Поэтому напрасно их к культуре приучают, в театры и музеи пускают — толку не будет…
Следопыт и Овод сидели, прислушиваясь к разговорам. Вроде бы все правильно говорили. Бороды всклокоченные, тупость, не элита, не гордость нации… Но это и о них ведь речь идет, хоть они и без лаптей и без бород, но равенства-то они и правда захотели. Хоть сами и из простых. Выходит, не хотят благородные господа быть со всеми равными! А с кем тогда? Только со своими? Только они, значит, друг другу равны, а остальные, выходит, хуже их?..
— “Земля — крестьянам”… — распаляясь, продолжал тем временем пожилой генерал, повидавший на своем веку немало. — Что с ней делать-то? Если русского мужика не заставлять работать, он так на печи и проваляется, так мхом и обрастет.
— Какая им земля? — из дальних рядов послышался презрительно-надменный голос.
И Дуняша не выдержала.
— То есть не надо отдавать землю тем, кто на ней трудится? — удивленно спросила она.
— Нет, конечно.
— То есть и индейцам в Америке — тоже не отдавать ту землю, с которой их белые завоеватели прогнали? — брат Овод — смелая девушка, устремил пронзительный взгляд на сидящего рядом генерала.
— Чего-о-с? — услышав ее слова, поп Павсикакий чуть со стула не свалился.
И тут Мишка принялся дергать сестру за рукав.
— Разве нельзя говорить, что думаешь? — рассердилась Дуняша. Но, обернувшись к брату, поняла — он показывал ей глазами в сторону кабака. Дверь в него была открыта, и оттуда хорошо виделось, как кабатчик Беня, не жалея рук, бьет своего работника. А тот, парень явно сильный и мускулистый, даже не пытается дать ему отпор. И не уворачивается от побоев, а что-то слезно просит у своего хозяина.
Видеть это угнетение свободолюбивым краснокожим братьям было невозможно. Они уже готовы были сорваться с места и навести справедливый порядок. Но тут к столикам, выставленным у кабака, подбежал солдат. Он бежал из села, от избы, где нес службу у телефона. Еле переводя дыхание, козырнув, солдат обратился к Барашкову:
— Ваше благородие, там вам из штаба звонют! Очень срочное чтой-то!
Громкий смех офицеров как бы подтвердил справедливость всего только что сказанного. Растерявшийся солдат не понимал, что произошло. Он глупо хлопал глазами, умоляюще смотрел на штабс-капитана Барашкова.
— Болван! — вместо объяснения и поддержки бросил ему штабс-капитан. Надел фуражку и бросился прочь. Не забыв, конечно же, извиниться. — Прошу прощения, господа! Служба…
А солдат все стоял, продолжая давать повод для шуток. Все это было неприятно. Мишка и Дуняша зло переглядывались.
— Чего вы смеетесь-то над человеком? — вскочив со стула одновременно с братом, гневно заговорила Дуняша. — Пока вы по балам раскатывали, он работал, как ломовая лошадь! Когда ж ему было учиться?
Бедняга-солдат, сообразив, что говорят о нем, сморщил лицо, хотел что-то сказать, но не решился, махнул рукой — и умчался вслед за Барашковым.
А негодующие голоса офицеров, по меньшей мере удивленных выступлением неизвестно откуда взявшегося юнца в дурацких перьях, становились все громче и громче.
Нащупав оружие, которое могло вот-вот понадобиться, брат Овод и брат Следопыт встали спина к спине. Нужно скорее здесь закончить. И… Надавать по ушам старому приятелю Бене — вот еще какая цель у них была. Чтобы работника своего не мучил.
“Я же заработал, господина! Ли очень-очень старался…” — что-то там этот парень приговаривает, обнимая хозяина за ноги. Угнетение!
Тут еще офицеры возмущаются. А ведь, между прочим, им все правильно сказали…
Но добрый генерал, в прошлом маленький индеец, попытался утихомирить своих подопечных.
— Спокойно, господа. Мальчик прав. Но он еще максималист. Это свойство юности, — проговорил он мягко, взял Дуняшу под локоть и попытался объяснить ей: — Понимаете, голубчик, если все будут учиться, то кто же станет…
Но в это время на взмыленной лошади прямо к столикам примчался капитан Барашков. Соскочив с седла, он бросился к генералу.
— Звонок из штаба армии, господа! — воскликнул он. — Большая банда внезапно появилась и прорвала оборону на нашем участке фронта. Приказ срочно выступать. Нужно дать отпор этому сброду. И показать, кто на этой земле настоящие хозяева.
Офицеры с похвальной решимостью вскочили.
— Братья! — торжественно-взволнованным голосом обратился к ним генерал. — Не посрамим чести наших мундиров! К бою! За Россию! С Богом! Ура!
Что тут началось! Приказы, команды, пыль столбом на дороге, топот. Офицеры бросились к коновязи, поповны завизжали, посуда зазвенела.
Ускакали, унеслись. Где-то там, по ту сторону села, завязался бой. А здесь пока…
— Как, брат Овод, — зададим ему перца? — подбираясь к кабатчику, что, бросив мучить своего работника, стоял, вглядываясь в пыльную даль дороги, произнес Мишка.
— Есть — задать перца!
Раз! — и вот уже наши дьяволята взяли Беню в клещи.
— Ты чего, бандитская морда, человека угнетаешь? — гаркнул ему в ухо Следопыт.
Выскочив из-за стойки, Мавра, свалив на бегу столик с посудой, бросилась к мужу.
— Нечистая! Беня, Бенечка, нечистая сила это! — храбро вопила она, размахивая руками. — Спаси, Боже! Беня, спасайся!
Ой, дернулся Беня бежать, ай, ринулся спасаться. Но куда там! Вмиг скрутили его ребята, и напрасно верещал он, как куренок у лисы в лапах. Крепко держал его заломленные за спину руки один дьяволенок, тяжелы были оплеухи другого, утыканного перьями, который кричал:
— Ну, что, Овод? Надерем задницу буржую-угнетателю!
А надерут ведь, надерут… Засучил Беня ногами, затряс головой, зашлепал губами:
— Ой, мамочки! Ай, не губите, касатики!
И потащили, демоны, потащили Беню. К стенке ставить, чтоб вернее пришить! — догадался бандит-любитель. Но ошибся — бросили Беню под ноги к его же бестолковому работнику…
— А ты чего над человеком издеваешься? Раб он тебе? — гаркнул у Бени за спиной второй мучитель. И ткнул его в бок… его же, Бениным, бывшим наганом. Она это, стало быть, она все-таки, — нечистая…
Замер Беня, ни слова не может вымолвить, точно язык отнялся. А может, и правда отнялся…
— Отвечай! — потребовал первый и махнул у Бени перед носом маузером.
Мавра — верная супруга, бегала вокруг — пистолет, револьвер да и сама нечистая сила не позволяли ей подойти ближе. “Отпустите, отпустите, окаянные!” — умоляла Мавра. Но никто ее не слушал.
— Да отвечай же! — в два голоса рявкнули злодеи и, чтобы придать бодрости, хорошенько встряхнули Беню.
— Нет, не раб… — пробормотал он.
— Тогда проси у человека прощения! — потребовал тощий дьяволенок.
И Беня, разумеется не по своей инициативе, принялся стучать лбом об пол у ног работника. Правда, молча.
— Проси! — и Беню приложили к полу еще весомее.
Беня мычал, но не просил. Вдобавок ему повезло — раздался вдруг пронзительный свист, гиканье, крики, бешеный топот копыт, лошадиный храп, выстрелы, звон сабель… В пылу воспитательного процесса ребята и не заметили, что бой переместился уже сюда, к самому кабаку.
Засмотревшись, Мишка и Дуняша даже про Беню забыли. Что такое? Сопротивляясь из последних сил, белые отступали. Храбро бились они — но те, кто теснил их, были еще храбрее. И многочисленнее. А может, просто слишком много своих оставили убитыми белогвардейцы там, где проходило основное сражение?
Сейчас это было уже не важно. Гнали их, теснили, не жалея патронов, не сдерживая лошадей.
— Куда? — а Беня-то уже расчухал политическую обстановку, понял, что власть меняется. Поспешил предпринять, видно, кое-что для себя важное. Да и имущество свое спасти. Но Мишка вовремя пресек это — схватил деятеля за шкирку.
— Да отпустите же, окаянные! — видно, страх за имущество придал Бене сил. Он вырвался и, схватив стул, принялся отбиваться от Мишки и Дуняши.
Оцепеневший его работник сполз на пол и только смотрел своими чернющими глазами за тем, что творилось — там скачут, машут шашками, стреляют; тут стульями кидаются, дерутся…
— Не упустим подлеца! — ну конечно, не те люди были Следопыт и Овод, чтобы не завершить задуманное.
Но Беня не давал себя изловить. Он носился между столиками, пытаясь пробраться к стойке и оттуда умчаться уже внутрь своего заведения. Но ребята не позволяли ему этого сделать.
Мавра бросилась муженьку на выручку. Как тигрица, выставив растопыренные пальцы, кинулась она на Мишку. И быть бы его физиономии не только раскрашенной, но и расцарапанной, но Дуняша сдернула с многострадального граммофона трубу и нахлобучила ее на голову Мавре — если вспомнить, уже привычной к этому. Так крепко села на голову труба, что даже ошалелого Мавриного воя “Нечистая сила, нечистая сила-а-а-а!” из-под нее не разобрать. Просто вой, без слов. Тужась снять эту трубу, тыкаясь во все углы и налетая на столы и стулья, принялась бедная женщина нарезать круги.
А мужа-то ее все ж таки снова схватили. И снова притащили к ногам работника…
Лихо подлетела к крыльцу тачанка, остановились кони как вкопанные. Всадники один за другим подъезжали к кабаку. Соскакивали с седел, вели лошадей к коновязи, стекались в общую шумную компанию.
“Бей белых, пока не покраснеют! — раздался зычный голос, а вслед за ним дружный смех, беспорядочные выстрелы. И слаженный хор продолжил: — Бей красных, пока не побелеют!”
Мишка и Дуняша в своем углу только крепче скрутили руки плененному Бене. И замерли. Неизвестно, что могло сейчас с ними со всеми случиться. Вновь прибывшие были непонятны. И могли оказаться куда опаснее всех, кого довелось ребятам видеть прежде.
К одному из уцелевших столиков подошел невысокий человек в гимнастерке, затянутой портупеей, и полупапахе с красным верхом. Поправив легкие очки в железной оправе, он сел на стул и с облегчением вздохнул. Его веселый взгляд скользил по лицам окружавших его бойцов.
Вслед за ним из тачанки, застеленной с неким шиком красным ковром, выбрались два человека. Один, длинный и нескладный, точно журавль, резво заторопился к своему предводителю, на ходу пристраивая к голове помятый цилиндр. Другой, мало чем интересный внешне, внес черное бархатное знамя.
Увидев его, предводитель этого странного войска вскочил со стула, замер. Только что раскрошившие в мелкий винегрет крупное соединение противника молодцы тоже были вынуждены повторить за ним. Хоп-дзынь-блямс! — тут и там подтягивались, звеня ножнами, щелкая ремнями, бравые хлопцы, равняясь на свое знамя.
— Батька, куда ж его? — поинтересовался блеклый, тыкаясь со знаменем туда-сюда.
— Туда и поставь, в красный угол, — коротко махнул рукой батька.
Блеклый пристроил знамя под божницей с крохотной бумажной иконой. И, довольный своей работой, пробрался поближе к командиру.
— Чистая победа, Нестор Иванович! — взмахнув цилиндром, крикнул тот, что был похож на журавля.
Предводитель — то есть тот, кого назвали Нестором Ивановичем, вышел на середину образовавшегося возле него круга.
— Поздравляю вас, храбрые бойцы народной повстанческой армии! — негромко, но с чувством воскликнул он.
— Значит, гуляем, батька? — склонившись над невысоким батькой и заглядывая ему в глаза, воскликнул журавль в цилиндре.
— А что ж, Мироха? На то здесь и кабак, чтобы гулять, — улыбнулся Нестор Иванович.
— Гуляй, хлопчики! — обрадовался Мироха, подкидывая цилиндр.
Восторженный рев мог бы оглушить. Кто-то от переизбытка чувств даже палил в воздух. Сразу посуровевший батька настрого запретил стрельбу в окрестностях заведения. И пригрозил, что нарушителю сильно не поздоровится. Его послушались — как, видимо, слушались всегда.
— Слышали приказ? Накрывай столы! — блеклый метнулся к деревянной стойке, но никого там из кабацких деятелей не обнаружил. — Эй, где хозяин?
Чем скорее найдется хозяин заведения, тем быстрее начнется праздник — и орлы-победители бросились искать его.
Несчастный Беня понял это. И подал голос:
— Я! Хозяин — я! Спасите, заступнички! Убивают!
Как не помочь тому, кто просит? Как не спасти того, кого убивают? Это все были добросердечные, отзывчивые люди. И целая толпа бросилась освобождать страдальца-кабатчика. На Мишку и Дуняшу они набросились, как на злобную Антанту.
Ох, ребята и минуты не продержались бы в драке с теми, кто боролся за Беню и горилку. Но на помощь им решительно встал Бенин черноглазый работник.
Так что справились с ребятами только тогда, когда набросились на них целым кагалом, повалили на пол и крепко к нему прижали. После чего закрутили руки и потащили к батьке на расправу.
“Не помилует!” — шепнул сестре Мишка, глядя в насупленное лицо предводителя.
— Это кто вам дал право творить насилие над личностью? — сурово спросил батька Нестор Иванович, сверкнув своими небольшими пронзительными глазами. — За что ж вы его лупили почем зря?
“Ой, не вступай ты в разговоры!” — хотел взвыть Мишка, глядя, как воодушевляется его сестра, набирая в легкие воздуха. Но сказать ей Мишка этого не мог. Да и Дуняша уже возмущенно воскликнула:
— По праву совести мы его лупили!
— Это что ж за совесть такая? — усмехнулся батька.
— Он сам бил и притеснял беззащитного человека, который на него работает! Вот этого! — Дуняша кивнула в сторону Бениного бессловесного работника. — А тот даже сопротивляться не мог. Разве это справедливо? Это не насилие?
— Насилие, согласен, — внимательно выслушав ее, произнес батька. И отодвинул от себя подальше своего блеклого подчиненного, что особенно рьяно прыгал, норовя расправиться с неугодными. — Погоди, Сероштан, шашкой махать. Это мы завсегда успеем. А ну, хлопцы, решайте, что делать будем: устроим наш справедливый показательный суд, станем разбирать, кто кого за что лупил, а после прилюдно накажем виновного. Или же этих в расход, а вот того кекса отпустим — надо же кому-то на стол собирать, победителей угощать?
Кто бы сомневался — конечно же, братия решительно и единогласно проголосовала за то, чтобы на столы поскорее собирать. И только Дуняша, которую никто не спрашивал, прокричала:
— Мне бы хотелось суд! Чтобы была восстановлена справедливость.
А Беню тем временем под белы ручки провожали к его рабочему месту.
Однако Нестор Иванович знаком остановил эту процессию. Его бойцы замерли. А он сказал, присматриваясь к Дуняше:
— Ишь ты какой, малец. Справедливости, значит, хочешь? А к ней, наверно…
Брат Мишка и даже почти освобожденный незнакомец попытались оттеснить Дуняшу от предводителя банды — чай, не на митинге, зарубит-застрелит в два счета и скажет, что так и надо. Но Дуняша — нет, отважный Овод, разумеется! — с воодушевлением продолжила:
— Да, а к ней, конечно, — свободы, равенства и братства!
Захохотали все вокруг, даже заулюлюкали. Под это дело хлопцы мигом внесли Беню за стойку и стали кучковаться там. Зазвенели стаканы, закипела работа. Мавра присоединилась к муженьку — выбралась, значит, из своей музыкальной шкатулки.
Нестор Иванович подошел к ребятам вплотную, посмотрел в лицо Дуняше. Смешное это было лицо — со смазанной, как и у брата, “боевой индейской раскраской”. Вернее, никакой раскраски-то и не осталось — и выглядели лица обоих гавриков так, как будто их только что, а не Беню об пол возили. Да, впрочем, так оно и было — встреча с полом и у них состоялась.
— Это хорошие убеждения, дружок, — сказал Нестор Иванович, прищурив умные глаза за стеклами очков. — За них и голову сложить не жалко. Эх, были бы в моей армии все такие, как ты, в два счета мы бы людям хорошую жизнь наладили. А тех, что думают — раз сбились в кучу, стали силой, можно грабить да безобразить, я бы гнал под зад коленкой. Да не всех их сразу правильно распознаешь…
Мишка и Дуняша переглянулись. Вот тебе и бандит, вот тебе и зарубит-застрелит.
— Ну, что молчишь, орел? — хлопнув Дуняшу по плечу, с улыбкой спросил Нестор Иванович.
— А я думал… — речистый брат Овод даже не нашелся, что сказать.
Зато вдруг быстро нашелся Мишка. Следопыт.
— И я думал — эх, лихие у вас, Нестор Иванович, ребята! С ними бы вместе в бой — ни черта не страшно!
Нестор Иванович улыбнулся еще шире.
— Так что ж — это правда, ребята лихие. Да и вы как дьяволята деретесь. Вступайте в мою независимую повстанческую армию. Эта армия не служит никакой политической партии, никакой власти, никакой диктатуре. Ее задача — охранять свободу действий, свободную жизнь трудящихся от всякого неравенства и эксплуатации. Да. Мыслю я создать большую республику, в которой крестьянам хорошо бы жилось. Чтобы власть общая — а в каждом селе своя. Чтоб каждый человек — не букашкой перед властью был, а ценной личностью, чтобы…
— Батя, разреши музыку! — подскочил тут к ним шустрый боец.
Пока шел разговор, кабак видоизменился. Столы наполнились закусками, бутылями и бутылками, восхитительный дух горячей вкусной снеди плыл над ними. Бойцы независимой армии батьки, что расположились в кабаке и вокруг него, уже чокались и пили, празднуя победу.
— Валяйте музыку! — разрешил батька.
Шумное веселье открылось ревом граммофона, к которому снова прикрутили изрядно помятую трубу. И теперь он голосил! Мавра, разрезая пышным телом толпу, сновала с новыми и новыми блюдами — власти нужно было непременно угодить.
— Ну так как, хлопчики? — сквозь шум, гам и музыку услышали Мишка с Дуняшей.
— Мы — к вам! — в один голос крикнули они, боясь, что дядька, что так правильно мыслит и так здорово руководит своим лихим войском, вдруг передумает.
— Добро, — Нестор Иванович подтолкнул ребят к столу, уселся за него и знаком предложил присоединяться. Да бросил им белый рушник — мол, сотрите с лиц последствия боя. Помогая друг другу, Дуняша и Мишка стерли свою боевую индейскую раскраску. Так, малость чумазыми остались — да и все.
И затем уже Нестор Иванович продолжил.
— Ну, меня вы уже знаете. А вы кто такие? Давай, говори, теоретик.
Дуняша только каким-то чудом не проболталась (так она была увлечена обдумыванием своих мыслей), что звать ее Дуняша. Однако ж вовремя опомнилась. И с достоинством проговорила:
— Меня зовут Евдоким. А это Михаил, брат мой.
Нестор Иванович пожал им руки. И, поднявшись со стула, подошел к ребятам. Там, за их спинами, жался работник Бени. Который нипочем не хотел садиться за стол.
— А это кто там? — спросил Нестор Иванович. — Кого вы так рьяно спасали?
— Не знаем, — пожал плечами Мишка, оборачиваясь к работнику.
Нестор Иванович посмотрел на него с ожиданием. Работник поклонился, смутившись его пристального взгляда, и пробормотал:
— Зовут Ли, господин.
Батька с негодованием воскликнул:
— Здесь нет господ. Нет товарищей. Только братья!
Дуняша пришла в восторг.
— Понял, брат Следопыт? — хлопнула она Мишку по руке.
— Понял, брат Овод!
Нестор Иванович продолжал разглядывать работника Бени.
— А ну, покажись, — говорил он, поворачивая его в разные стороны. В выпрямленном виде этот парень был очень хорош — стройный, гибкий, мускулистый. — Какой же ты нации, не пойму. Красив, как черт. Цыган?
Парень отрицательно замотал головой. Хотел снова поклониться, но передумал, только чуть дернулся вперед. И сказал:
— Ли — индиец.
И Мишка упал со стула. Да, упал. Так его потрясло то, что он услышал.
— Индеец! Наш человек! — только и смог сказать он.
Ну что поделать — мало книжек успели прочитать в своей жизни ребята. До Индии они пока не добрались. Может, и слышали про такую. А может, и нет. Индейцы — индийцы, разве не одно и то же? Когда-то ведь кто-то тоже ехал искать Индию — он-то индейцев, получается, и придумал. Так уж не будем Дуняшу и Мишу ругать за необразованность. Запомнилось ведь только то, что потрясло, порадовало и согрело сердце. А в их маленьких горячих сердцах прижилась светлая сказка о благородных индейцах. И что бы теперь ни слышалось им — правдой будет то, на что эти сердца откликнутся.
Мишку не волновало, что заржали вокруг, видя, как он ни с того ни с сего вдруг рухнул на пол. А Дуняша подскочила к Ли, приподнявшись на цыпочки, посмотрела ему в лицо. У Ли были большие яркие глаза, смуглая ровная кожа, небольшой тонкий нос. А губы, губы непонятно какие — они в данный момент улыбались.
— Это же чудо! — потрясенно проговорила Дуняша, осторожно касаясь щеки Ли. — Вот ты какой, индеец!
— Наш индейский брат! — Мишка тоже подскочил к Ли, собрав себя с пола.
Конечно, в миг обретения нашими наивными друзьями настоящего индейца примчался Беня и приказал своему работнику отправляться на кухню.
Но Нестор Иванович оттолкнул Беню от Ли и заявил:
— Запрещаю всякое угнетение. Отныне он свободен. И баста!
Беня хотел возразить, но смышленая Мавра утащила его. От греха подальше.
— Значит, Евдоким, Мишка и Ли. Беру вас к себе, — торжественно произнес батька, обращаясь к ребятам. — Евдокима умного секретарем и ординарцем. А вас, орлы, в личную гвардию. Идете?
— Идем! — завопили дружно брат и сестра.
И только настоящий индеец, чуть не плача и влюбленно глядя на Евдокима, явно делая над собой усилие, произнес:
— Идем…
— Эй, Мироха, выдай-ка форму этим казачкам! — толкнув ребят в спины, воскликнул Нестор Иванович. А сам обратился наконец к своему воинству, которое уже недовольно ворчало, что батька позабыл своих бойцов и возится с какой-то мелочью.
А вот и поп Павсикакий — и откуда только он выполз? В каком чулане кабака он прятался во время боя, спасая бренные телеса и бессмертную душу? Знать, кто-то из пронырливых хлопцев выволок его из-под какой-то дерюги. Ой, а с ним и поповны, которые, правда, появились немного раньше — и потому были уже в гуляющей толпе как свои.
— Что с ним делать? Вывести и расстрелять? — приставив кавалерийский карабин к пузу батюшки, поинтересовался полупьяный Сероштан.
Отец Павсикакий рухнул на колени и вдарил лбом земной поклон. Поповны, бросив обнимать бойцов независимой армии, заголосили и, молитвенно сложив руки, бросились к отцу.
— Прощаю! — махнул на них половинкой курицы батька.
Благодарный отец Павсикакий бросился лобызать руку своему спасителю, попал носом в жирную куриную гузку. “Будет, будет…” — отмахнулся Нестор Иванович, приглашая отца Павсикакия к трапезе.
Широким крестным знамением, которое сопровождалось крайне игриво-легкомысленной граммофонной музыкой, благословив всю публику, отец Павсикакий слился с народом.
Тайна
Эх, какими славными казачками выглядели Мишка, Дуняша и Ли! Щедро выкинул им амуниции из обозной телеги длинный Мироха.
— Ух ты, брат Овод! — поправляя на сестре черкеску, восхитился ее видом Мишка. — Эй, котелок, ищи-ка сапоги еще поменьше!
Ругаясь почем зря, Мироха, душа которого рвалась присоединиться к празднующим, продолжал копаться в кучах добра. Какие только сапоги не находились там: и всмятку — в гармошку, и хромовые, и яловые, гладкие, изящные, офицерские, ни разу не надеванные.
А Мишка даже шашку себе откуда-то вытянул. Лихо махнул — чуть сестре голову не снес.
— Учиться надо, брат Следопыт, — стараясь не выдать испуга, буркнула она.
— Буду, — заверил Мишка, и сам испугавшись. — Эй, Мироха, а возьмешься меня рубиться обучать?
— Пусть батька тебя учит, — пробубнил Мироха, кидая в ребят очередной парой сапог.
— Ничего, брат Следопыт, — много в армии батьки славных бойцов, научат обязательно, — примеряя их, заверил Овод, — вот спасибо, Мироха, эти впору.
Мироха ничего не ответил, пристроил на голову свой неизменный цилиндр и велел ребятам бежать за ним. Там, у другой телеги, которую охраняли пара часовых, он выдал троице по короткой драгунской винтовке, отсыпал по кучке промасленных патронов — да и был таков. Мишка готов был поклясться, что он, убегая, бубнил себе под нос: “Брат Следопыт, брат Следопыт. Тьфу…”
Закинув карабины за плечи, ребята двинулись прочь. Ли покорно следовал за ними, но, поскольку те уходили дальше и дальше от кабака, нервничал и мучился.
— Идем же с нами, краснокожий брат! — заметив, что Ли замедляет шаг и оглядывается, Овод потянул его за рукав. — Мы расскажем тебе что-то очень важное.
И Ли, обрадованный, что славный Евдоким — или Овод, как называл его другой брат, говорил с ним так ласково, зашагал быстрее.
Таинственные Мишка и Дуняша вошли в лес. Выбрав на дне неглубокого оврага хорошее сухое местечко, они развели костер — и Ли рьяно помогал им в этом.
Одну за другой стали вытаскивать Мишка и сестра его на свет Божий свои индейские штуки. Достав иголку с ниткой, мигом пришила Дуняша бахрому к рукавам черкески, то же самое сотворил со своими штанами и Мишка. К тому же он вновь надел, скинув шапку, пернатый головной убор.
А Дуняша протянула Ли свою кожаную повязку.
— Снимай шапку, давай повяжу, — сказала она.
И ничего не понимающий Ли подчинился.
Кожаная повязка, стянувшая его волнистые волосы цвета воронова крыла, необычайно шла к лицу Ли. Как будто всегда на нем и была. Само собой — индеец!..
Мишка, насыпав в трубку остатки табака из отощавшего кисета, раскурил ее. И, передав трубку Ли, который с испугом взял ее и осторожно держал перед носом, очень торжественно заговорил:
— Мы пригласили тебя, наш индейский брат, на Совет вождей. Выкури с нами трубку мира.
— Для нас великая честь, что настоящий индеец встретился нам по жизни, — добавила Дуняша, показав Ли, что ему нужно с этой трубкой делать.
Кашляя, старательный Ли втянул дым. И округлившимися глазами смотрел то на одного, то на другого нового друга
— Это для Ли большая честь, господина, — проговорил он, неуверенно поклонившись то ли Мишке, то ли Дуняше.
Дуняша вспыхнула:
— Тебе ж Нестор Иванович сказал, что господ здесь нет. Называй нас по-индейски. Он — великий воин Следопыт.
— Да, — кивнул Мишка и показал на Дуняшу. — А это — брат Овод.
— Спасибо, Ли так благодарен, — хрипло пробормотал Ли, снова по своей привычке захотел поклониться, опомнился, решив, видимо, поцеловать руку брату Оводу, но понял, что это тоже не то, вцепился в трубку мира — да так и замер.
Брат Овод осторожно вынул дымящую трубку у него из рук и передал ее Следопыту.
— Ли, послушай, — мягко заговорил Овод. — Для нас будет большой почет, если индеец станет нашим братом. Так, вождь?
— Так, брат Овод, — отложив злосчастную трубку, со страстью заговорил Мишка. — Скажи, Ли, согласен ты стать нашим индейским братом и носить гордое имя Чингачгука — лучшего друга Следопыта?
Ли, который явно ничего не понял, охотно заявил, что он на все согласен.
— Командир спас бедного Ли! — воскликнул он, прикладывая руки к груди и обращаясь к Следопыту. А затем обернулся и заглянул в глаза Оводу. — Ли никогда не забудет! Ли будет верный до смерти!
Обрадованный вождь схватил свою церемониальную трубку, вскочил на ноги и громко закричал:
— Отряд краснокожих воинов приветствует своего нового брата! Хау!
— Это почему — хау? — взбунтовался Овод, сверкнув глазами. — Мы еще не поговорили. Ли, в смысле, Чингачгук, расскажи, чем ты занимаешься? Откуда ты такой?
Ли, он же Чингачгук, который — то ли от непонимания происходящего, то ли от смертельной стеснительности все это время ерзал, порываясь вскочить и убежать, забормотал:
— Пожалуйста, командира, капитана…
— Брат Следопыт, — подсказал Овод.
— Да! — Ли-Чингачгук вскочил на ноги, но затем бухнулся на колени. — Следопыт. Пожалуйста! Ли нужно уйти. Важное дело! Смерть, как важное!
Воинственный дух Мишки-Следопыта тут же пробудился:
— Что за дело, индейский брат? Может, кому в бубен дать? Ты только скажи — мы на раз!
Но Ли затряс головой — так, что она вот-вот могла оторваться.
— Нет! Уйти… Очень надо. Нельзя ждать!
— А ты вернешься, брат Ли? — дрогнувшим голосом спросил брат Овод — и застеснялся такого своего неправильного голоса.
Ли улыбнулся во весь рот.
— Да!
Овод и Следопыт вскочили на ноги.
— Мы будем ждать тебя здесь! — крикнул вслед своему брату Чингачгуку, который уже ловко карабкался вверх по склону оврага, Следопыт.
— Спасибо! — раздалось уже из-за деревьев.
— Куда это он? — удивился Мишка. — Может, ему с нами неохота водиться?
— Не знаю… — вздохнула его сестра, сдвигая на лоб черную барашковую шапку с воткнутым в нее пером — теперь не показывать миру индейские (а вообще-то, конечно, просто девчоночьи) косы было куда безопаснее. — Мишка, он такой хороший!
— Его, наверно, девушка ждет, — после некоторых раздумий предположил Мишка.
— Как?! — ахнул политически подкованный брат Овод. И даже ветка в костре отозвалась ему — громко треснула, взметнув в воздух маленький салютик искр.
— А что? — удивился Мишка.
И хотел еще какую-то версию выдвинуть, но сестра, решительно сдвинув брови и сурово шмыгнув носом, сменила тему разговора:
— Ты забыл, брат Следопыт, что мы собрались еще для одного важного дела.
— Письмо! — хлопнув себя по лбу, воскликнул Мишка.
Порывшись в самодельной сумке — тоже “индейской”, Овод вытащил карандаш, ученическую тетрадь, подобранную где-то на дорогах скитаний, открыл ее на чистом листе. И, махнув карандашом у Следопыта под носом, серьезно заговорил:
— Определившись в политической обстановке, мы должны выразить свое мнение по поводу тех, с кем мы были когда-то.
Мишка кивнул.
— То есть Черный Лис, в смысле батька наш, Нестор Иванович, нас сейчас устраивает?
— Выходит, что так, — с уверенностью ответил брат Овод, он же теперь и батькин секретарь. — Мы нашли путь, по которому настоящие индейцы должны идти к свободе. А потому надо написать письма тем, кто в этом еще ошибается.
Возведя глаза к потемневшему небу, Следопыт проговорил:
— Бледнолицему Барану, ну, этому, штабс-капитану Барашкову, давай напишем. Он ушел от батькиных ребят, я видел. Отстреливался, гад, но ушел… И Красному Оленю ихнему. Все они хитрованы хорошие. Ух!
Следопыт воинственно погрозил кулаком на все четыре стороны.
Поднеся карандаш к бумаге, Овод посмотрел на своего брата.
— Ну, что писать?
Мишка-Следопыт рубанул кулаком воздух:
— Да так и напишем каждому: “Ну, щегол ты пестрожопый!”…
Дуняша замотала головой.
— Погоди, Мишка. Так нельзя. Индейцы так не…
Но брат перебил ее:
— Почему? У индейцев щеглов, что ли, нет? Или пестрожо… — осекся он. А до того уже хотел возмутиться — нечего умничать сестре: подумаешь, четыре класса приходской школы против его полутора.
Дуняша почувствовала, что сейчас, как в детстве, разгорится драка. И уже отложила карандаш, тетрадку. Но увидела, что Мишка виновато улыбается и дергает плечами: все, мол, понял — ляпнул, не подумавши.
Так что, переглянувшись, оба засмеялись — и так хорошо им стало, понятно все, просто. Вот что значит — индейские братья.
— В общем, напишем так: “Все вы против народа”… — обращаясь к брату, предложила Дуняша.
— Да! — охотно подтвердил Мишка. Ради мира с Оводом он готов был сейчас что хочешь подтвердить.
Так они и составили два письма. И решили при возможности забросить их в стан тех, кому они предназначались — с кем им оказалось не по пути.
И началась у ребят новая жизнь. Троица стала практически неразлучной. Закрепившись в этом селе, батькины повстанцы осуществляли свои рейды в соседние волости и уезды, выбивая силы белых из сел и городков. Досталось и отрядам поляков, и австро-германцам, тоже искавшим чего-то в этих землях.
Следопыт и Чингачгук скоро стали любимцами среди отъявленных рубак — гвардейцев Нестора Ивановича. Правда, если Следопыта, как заставлял всех называть себя Мишка, так и кликали — Следопыт, то имя Чингачгук выговорить не мог никто. А потому Ли так и оставался Ли. Вернее, у него было еще одно имя — длинное, еще хуже, чем Чингачгук, вообще непроизносимое. Он его как-то назвал ребятам — что-то вроде “Ликшмапури-Лишкампупи” (как точно, Дуняша в тетрадку записала), но поди это объясни русскому человеку. Вот он как Ли и прижился. А братья краснокожие звали его Чингачгуком — и им это очень нравилось.
А с Евдокимом, или Оводом (тут уж простая, понятная всем крестьянам, из которых в основном армия и состояла, кличка), повстанцы здоровались еще издалека. Такой он был умный-разумный. Батька так вообще на него нарадоваться не мог. Отовсюду ему книги таскали — и когда батьков казачок их только читать успевал?
Чаще всего его видели при штабе повстанческой армии или, вместе со Следопытом и Ли, при батьке — когда тот носился, осуществляя свои дерзкие операции, с излюбленной сотней самых отчаянных.
Правда, Ли по несколько раз в день куда-то отлучался — на час, а то и на два. Деликатные Овод и Следопыт изо всех сил старались не замечать этого, и уж ни в коем случае не устраивать слежки за своим другом. Спросили пару раз — куда это он исчезает? Но друг Чингачгук, отчаянно пуча глаза, уверял, что ничего плохого он не делает, что это ему просто надо. И, сам страдая, что вынужден что-то от них скрывать, вновь убегал.
Однако несколько раз видели его Мишка и Дуняша в компании… Бени! А также не укрывалось от их глаз то, что он, ну прямо как раньше, таскал на заднем дворе кабака мешки, драил грязные котлы, махал вилами, собирая сено в телегу на недальнем лугу. И несколько раз вообще исчезал на целую ночь — и возвращался поутру все оттуда же, из заведения Бени. “Работал мало-мало…” — на вопрос “Где ты был?” отвечал Ли ребятам. И, видимо, не врал — потому что пахло от него кухней.
Над ним посмеивались даже бойцы — мол, сердечный интерес имеется у Ли на кабацкой кухне, вот он и носится туда подрабатывать. Сам батька смеялся. Все смеялись, да оставляли его в покое — личное дело все-таки…
Нелегко приходилось повстанческой армии, которая трепала всех, кто только попадался ей на пути. Батька Нестор Иванович помнил о своей мечте — и потому, как могли, воплощали ее силы армии. Устанавливал местную власть — из тех, кто считался самым умным и уважаемым в городке, селе или станице, делился с народом хлебом, возвращал лошадей и скот. За то и любили его, за то на всей огромной территории, которая мыслилась батьке крестьянской республикой, были верные ему люди.
Или награбят, бывало, его бойцы горы всякого добра — в смысле, отобьют у красных, белых или каких банд обоз, а то и просто город возьмут. Натешатся — а потом и устроят раздачу этого самого добра. Подходи, рассказывай, что тебе надо, в чем имеется нужда, — и получай. Крестьян и рабочих запрещалось грабить — за это батька сам лично расстреливал. Без суда, потому что предупредил об этом когда-то. Но за всеми не уследишь — и не раз батьков секретарь, увидев подобное, бросался воспитывать негодяев. Он был уполномочен — и это все знали, творить над ними суд и расправу. Но что один человек, пусть и идейный да справедливый, против дорвавшихся до чужого добра мужиков? Чудом успевали Мишка и Ли на помощь индейскому брату. А так бы давно сложил бы Овод голову, получив пулю от раздухарившегося неуправляемого вояки.
Впрочем, Евдокима это не останавливало — и, при активной поддержке друзей и самого главнокомандующего, брат Овод продолжал борьбу за дисциплину.
Правда, много имелось в армии и таких, кто не знал цены горам барахла, не стремился нахапать имущества. И прежде всего — таким был сам батька.
— Сколько человеку может быть надо? — не раз говорил он, навешав на себя дорогих украшений, устелив тачанку собольими шубами и размахивая золоченым канделябром. — Немного на самом-то деле. Тепло, сытно и удобно, вот и вся история. Живешь, работаешь, душа твоя свободна, и тело никто не угнетает. А появится страсть, когда будет тебя черт под руку толкать: купи больше, нарядись побогаче, скопи добра, чтоб… чтоб просто было. Вот и будешь под его дудку всю жизнь плясать, за богатствами — чтоб лучше, дороже, чем у других было, гнаться. Скучно это. И баста!
С такими словами батька скидывал шубы в руки крестьянок, ссыпал золотые бирюльки ребятишкам. Да и устраивал широкое гулянье — с выпивкой, вкусной едой, песнями и танцами.
Война не позволяла долго останавливаться на одном месте. А потому, после очередного заседания в штабе повстанческой армии, вылетел Овод из штабной хаты и помчался к своим друзьям.
— Выступаем! — подскочив к Мишке и Ли, что практиковались в сабельном бою, сообщила Дуняша.
Решено было собрать последний совет краснокожих на полюбившейся костровой площадке в лесном овраге. Ведь там, в отличие от обычной военной жизни, в которой оказались ребята, было все таким сказочным, таким индейским. А вдруг там, куда отправится повстанческая батькина армия, уже не будет такого славного леса, негде будет уединиться и развести индейский костер?..
Мишка и его сестра уже разожгли огонь — времени на все про все было мало. Вождь держал дымящуюся трубку. Дуняша, которая так и не смогла привыкнуть к дымной горечи, отвела от нее взгляд. И как раз в это время будто из-под земли возник у костра Ли — надо же, тихо как подобрался. Настоящий индеец!
— Ли пришел, — отрапортовал Ли. Вид у него был такой несчастный, такой потерянный, что старый разговор поневоле возобновился.
— Скажи, наш индейский брат Чингачгук, — после того, как трубка прошла круг и вновь вернулась в его руки, начал Следопыт, — совет нашего племени давно не видел тебя таким тревожным. Что случилось?
— Наш брат Чингачгук не хочет уходить из этих краев? — предположил Овод, пристально и с волнением взглянув в глаза Чингачгуку.
— Ой, не хочет… — признался Ли, склонив голову. Его лицо исказилось душевной мукой. И даже слеза выкатилась на атласную щеку.
— Мы знаем, — сказал Следопыт, покосившись на сестру. — Нам с братом Оводом кажется, что брат Чингачгук боится… кого-то оставить, покинуть здесь. А потому и уходить так не хочет.
— Боится… Не хочет… У-у-у… — Ли страдал. Он выдрал из земли всю затоптанную жухлую траву вокруг себя, но это не помогало. Он страдал все равно.
— Наверно, это девушка, которая живет в селе. Ее брат наш Чингачгук и не хочет оставлять… — предположила Дуняша неуверенным и пару раз сорвавшимся голосом.
Забыв, что надо сидеть, сложив ноги кренделем, Ли вскочил и, бросившись к Оводу, отрицательно замотал головой и горячо заговорил:
— Нет, нет! Брат Овод, нету девушка! Веришь?
— Да мне-то что… — бедный брат Овод не выдержал такого натиска и отполз подальше.
Однако вождь Следопыт от Чингачгука не отставал.
— Ну теперь-то, когда мы уходим отсюда, ты можешь сказать, куда ты убегал от нас все это время? А, Ли? Не скажешь?
Слезы брызнули теперь из обоих глаз смуглого красавца.
— Командир, у Ли тайна, — упрямился тем не менее он. — Очень важная тайна!
В это время послышались команды: “По коням!” Те, кто должны были выступать первыми, выезжали уже на дорогу.
Как ни хотелось услышать, что же за тайну скрывает Ли, нужно было бежать. Дуняша махнула головой в сторону села.
— Слышали команду? Надо заканчивать наш совет… Все, уходим.
Ли закрыл лицо руками.
— Ой, горе-горе! Ли не может уходить! — выл он, раскачиваясь из стороны в сторону.
Мишка выколотил трубку о землю. Ясное дело, тайна Ли тоже интересовала его. Но на нет и суда нет…
— Наш брат Чингачгук, ты не с нами? — спросил он осторожно.
Видеть, как мучается бедный Ли, было тяжело. Но и как помочь ему, Овод и Следопыт не знали. Вот чего он упирается? И оставлять его совершенно, ну просто никак не хотелось!
— Брату Чинга… Чунга… — бормотал Ли, умоляюще глядя то на Овода, то на Следопыта, — Ли надо остаться. Он не один.
— А кто у него? — в один голос воскликнули брат и сестра.
И тут Ли, славный героический брат Чингачгук, обвел руками воздух вокруг себя — широко, сколько хватило рук. И сказал:
— Слон.
— Кто?! — снова в один голос охнули ребята.
Индейский индиец как-то сразу обмяк, стал словно в плечах уже и ростом меньше. И заговорил, помогая своей неуклюжей речи мимикой и движением пальцев.
— Слон. Индийский слон. Надо кормить. Слон сено любит. Много сена. Беня давал сено, деньги давал. Ли работал, чтобы кормить слон.
— Врешь! — хлопнул себя по ногам Мишка. — Где же этот слон? Откуда?
Ли сразу оживился. Видимо, слон все-таки был правдой.
— Капитана, Ли — не врет! — заговорил Ли. — Слон в лесу! Тайна. Только Беня узнал, Ли сено брал на поляне, сено Бени. Беня сказал — уведет слон, продаст слон. Слон — много мяса.
— Слона — на мясо?
— Нет — нельзя на мясо! — свирепо рявкнул Ли.
И поведал ребятам такую историю, что юные краснокожие повстанцы забыли обо всем на свете, не прислушивались к тому, как уходила без них независимая армия, как бойцы искали их, крича и стреляя.
Оказывается, Ли, когда тот был совсем крошкой, привезли в Россию из далекой Индии и отдали в цирк. Где он и вырос и начал выступать в номере с настоящим индийским слоном, которого любил, как самое родное существо на земле. С гастролями они объехали всю страну. И когда занесло цирк в эти края, слон, которого Ли ласково звал Слоня, вдруг заболел. Холодно было тогда, зима, и сено добыть очень трудно — никто не хотел продавать. А слону много нужно сена, очень много. Болел и болел Слоня, а цирку нужно было срочно делать ноги из этих мест — такие бои тут разыгрывались, что лучше не вспоминать. Так что решило цирковое руководство — пока слон еще живой, забить его, а мясо, огромное количество мяса, продать. А что — чем плоха слонина? Почти что солонина. И тем самым заработать на этом слоне. Правда, уже в последний раз… И тогда Ли…
— Угнал слона! — ахнул Мишка.
— Да, капитана Следопыт, — стыдливо, но явно довольный своим поступком, согласился Ли. — Увел слон в лес, в цирке сказал — умер. Цирк уехал. Ли и слон тут остался. Ой, слон болел-болел-болел… Ли вылечил. Есть слон надо. Сено надо. Нельзя, чтобы кто-то знал, что слон. Убьют…
Где-то недалеко играла походная труба. Схватив Ли за руку, Дуняша взмолилась:
— Ли, не бросай нас! С батькой правда, батька за народ! Ты и слон — это тоже народ. Пойдем с нами! Слона мы будем тайно вслед за армией переводить!
Мишка тоже подскочил к Ли вплотную.
— Я все придумал! — уверил он. — Под покровом ночи! Тайная индейская операция! Мы будем вести его ночью, понимаешь? И прятать! Никто не заметит. И ты будешь с ним!
— Слон кушать хочет, — развел руками Ли, но радостный огонь уже зажегся в его глазах.
— Да для батьки никто фуража не жалеет! Ты же сам видел — куда бы мы ни пришли. Прокормим! — Нет, недаром Мишка-Следопыт был вождем. — Слушайте мою команду: ты, брат Овод, отправляешься к своему штабу, скажешь, что мы пойдем в самом арьергарде. Ты, брат Чингачгук, ведешь слона через лес, а я буду связным между вами — чтобы ты, Ли, с пути не сбился, но и никто тебя не приметил. Так мы и будем передвигаться.
— Хорошо, мой капитана! Я к Слоне! Я с вами! — с этими словами Ли умчался.
Дуняша и Мишка понеслись в другую сторону.
Стучат копыта, гремят колесами тачанки — изобретение повстанческих умельцев, слышится походная песня, гимн, который придумал кто-то.
Пошла дальше армия крестьянских повстанцев. Громко поют хлопцы. И что-то уж очень печальная у них песня.
А слон отвечает им из леса трубным ревом. Однако мало кому ясно, кто это трубит и зачем. Дуняша — Евдоким, что едет верхом возле командира, это понимает, а потому улыбается.
Вперед и вперед идет людской поток по стране.
Шла армия с боями, двигался за ней и слон. То Мишка, то Ли ехали на нем. К зиме, чтобы было теплее, стали обвязывать Слоню тюфяками и матрацами, а для того, чтобы не поранила его во время переходов шальная ночная пуля, прикручивали к бокам, ногам и голове жестяные корыта — и потому вид у зверя был устрашающий.
Трудно приходилось повстанцам. И белые, и красные ставили их вне закона. Народ, что был за них всей душой, часто уничтожался террором новых властей целыми деревнями. Иногда даже на всякий случай: а потому особенно жалко было повстанцев, оставшихся в своих селах и хуторах — надо же кому-то и землю было пахать! — тех, кто когда-то насмерть стоял вместе с красными войсками против белых (а такое не раз случалось, пока батька не разуверился окончательно в красных и перестал иметь с ними дело). Их расстреливали безжалостно — ведь если они так храбро бились с белыми, что им, бывшим бандитам, мешает поднять оружие против красных?..
Много, много оказывалось и таких, кто, повоевав с батькой, переходили к его врагам. Где народу больше, где власть сильнее, туда и я, вместе со всеми. И если к белым крестьянина было особо не заманить, хоть зачастую белые лучше умели воевать, то к красным шли гораздо активнее. Сильнее и пронзительнее была у красных агитация — так что не захочешь, а поверишь таким славным обещаниям государственного хлеба, свободной жизни и равенства.
А потому трудные времена испытывали повстанцы. Терзали летучие отряды холод и болезни, мучило предательство перебежчиков. Конечно, многие, хлебнув лиха и кое-чего скумекав, возвращались. Но общей картины это не меняло.
Видеть-то видел лихой батькин штаб, что хоть и помогли крестьяне своей стихийной массой в движении революции, но ждать им хорошей жизни поздно. Но ни батьки-командиры, ни Овод-секретарь, ни сам Нестор Иванович не знали, как объяснить, что нужно теперь делать и к чему стремиться. Еще чуть-чуть — и станут крестьяне сельскохозяйственным пролетариатом. А потом уже будет поздно дергаться… Пролетариатом, у которого, как говорится, нет ничего, кроме своих цепей — то есть кроме себя и своих умелых рук. А у крестьянина-то есть и должно быть — и земля, и скот, и прочее хозяйство, за которое он отвечает. По-другому на земле жить нельзя. Но вдруг получится?
Горькие думы одолевали предводителя повстанцев. Может, прав не он, а другие? Но сдаваться не хотелось — и особенно не хотелось, чтобы милых его сердцу крестьян врезали в рамки, унизили и заставили забыть мечту о крестьянском рае, которая зрела на Руси, наверное, тысячу лет. И показалась реальной в революцию. А потому перед очередным наступлением сказал батька своей армии так:
— Все мы с вами — простые крестьяне. И ведем мы борьбу за свое счастье, за возможность жить хорошо и вольно. Умереть или победить! Вот что стоит перед нами.
“Умереть” вызвало угрюмый ропот среди войска. Вроде все и так умирать готовы, но чтобы об этом вот так впрямую говорить…
Но не такой человек был Нестор Иванович, чтобы призывать к смерти.
— Но все мы умереть не можем — нас слишком много, — улыбнувшись, продолжил он. — Мы — человечество. Следовательно, мы победим! Победим не затем, чтобы, по примеру прошлых лет, передать свою судьбу новому начальству. А затем, чтобы взять ее в свои руки и строить жизнь своей волей, своей правдой! Разве не имеем мы на это права?
“Имеем!” — гаркнули тысячи глоток. Победа нужна была как воздух.
И она случилась, эта победа. Огромный город был взят, белые, которым приходилось удаляться все дальше и дальше от центра, к Крыму, оказались выбитыми оттуда. Но сколько, сколько может быть еще побед, с которыми сопряжены смерти, увечья, лишения и разлуки? Когда она начнется, эта счастливая жизнь после заключительной, самой главной победы?
Одни
Кому штаб, а кому до небесной лампады все эти условности, субординация и запреты. Как это — нельзя войти? Ей? Маруське?
Отшвырнув с дороги попытавшуюся перегородить ход охрану, в штабную хату вихрем ворвалась роскошная молодка с распущенными кудрями, падающими на великолепные плечи, и горящими карими глазами. Широкая синяя юбка с искрой, щегольские ботиночки на каблучках — не верилось, что эта дама только что соскочила с седла.
За спиной гостьи вышагивали красавцы-казаки, с ног до головы увешанные оружием. Впрочем, маузер в деревянной кобуре хлопал по бедру и самой Маруськи. Так что же это за делегация такая? И почему не спешит Нестор Иванович отдать приказ расправиться с теми, кто осмелился прервать заседание его штаба?
— О, какие люди! Какие гости! Сама мадам Маруся со своей бандой к нам пожаловала! — поднявшись из-за стола, радостно воскликнул батька.
И, дернув за рукав секретаря Евдокима, вышел навстречу мадам.
Сообразив, секретарь тут же свернул карту, убрал бумаги со стола, спрятал все это в портфель и остался в уголке, наблюдая за происходящим.
А просторная штабная хата тут же наполнилась вояками — и своими, и незнакомыми — видимо, теми, что прибыли вместе с удалой дамочкой. И, как видно, давними хорошими приятелями — потому что тут же бросились они здороваться-брататься с повстанцами.
Вбежали в хату и Мишка с Ли. Но разве проберешься теперь к батьке? Издалека, от двери, они пытались делать ему какие-то знаки. И, несмотря на то, что все его внимание было направлено на гостью, Нестор Иванович, кажется, понял ребят.
— Не мадам, а мамзель, голубчик! — строго нахмурив соболиные брови, поправила Нестора Ивановича Маруся.
— Как — опять? — неподдельно удивился он. — Мария, а где же твой ясный сокол? Только ж недавно у вас на свадьбе веселились.
Еще сильнее нахмурившись, Маруська вздохнула и низким голосом — чувствуется, больно ей было это говорить — ответила:
— Эх, Нестор Иванович… Загулял-изменил мой сокол. Не выдержало того мое сердце. Пришлось его… — с этими словами Маруська в секунду выхватила из кобуры свой маузер и прицелилась в пространство. — Бах… Равенство мы для кого добываем? Одним только бабам в замуже изменять нельзя? А мужикам? Нету справедливости.
— Нету, — подтвердил ее собеседник.
— А нету — валяй музыку! — тут же вся грусть-тоска слетела с молодого и яркого Маруськиного лица. Она повернулась на каблуках и скомандовала: — Гулять будем, коршуны мои!
И тут же один из ее коршунов внес в штаб-хату граммофон. Из его помятой трубы вылетала жизнерадостная музыка. Так характерно помятой, что Мишка, Дуняша и Ли диву дались — похоже, это их знакомец! Теперь в банду к Маруське откочевал? Выходит, это единственный граммофон на всем белом свете? Нет, не может быть — это, конечно, не тот, а его родной брат…
— Нестор Иванович, жизнь-то одна! Чего ж злодеев помнить, чего ж мучиться? — воскликнула Маруська.
Нестор Иванович согласился.
— А то! Раз такое дело — не грусти, Мария! Вон их сколько — других-то молодцов. И твоих, и вообще… А на моих-то глянь! — с этими словами он подтолкнул к ней Мишку, что сумел-таки пробраться к своему командиру и что-то прошептать ему на ухо. — Ух! И про равенство — это ты правильно. Идейная ты женщина.
— Я — вольный атаман, — яростно сверкнув глазами и тряхнув волосами, заявила Маруська. — И не смей мое войско бандой называть… Ну, а то ты верно сказал, батька! А ну, соколики, выставляй подарки! Спляшем мы с твоими орлятами!
Прищелкивая каблучками и подняв свои восхитительные руки, Маруська пустилась в пляс.
Сплясать-погулять — это батькины бойцы завсегда были мастера. Подарками Маруськи скоро оказался заставлен весь стол, срочно пришлось внести еще один. Ну, а раз гости, значит, праздник. Горилка полилась рекой, дым повис коромыслом. Танцы вместе с граммофоном скоро переместились на улицу — в штабе было не протолкнуться. Да и что за танцы в штабе.
Мишку и Ли тоже вытащили в круг, а Дуняша, затертая здоровенными разухабистыми танцорами, предпочла находиться поближе к батьке.
Который, переходя из хаты на улицу и обратно, продолжал радушно потчевать гостей, принимать и дарить подарки. Однако не только от Мишкиного, но и от его взора не укрылось то, что вместе с Маруськиными молодцами прибыли и какие-то совершенно неизвестные подозрительные люди. Среди общего гвалта и веселья они вели себя как-то странно: осторожно шептались с его бойцами, особо не пили… И куда только смотрела батькина хваленая охрана?
Не подавая виду, что он заметил присутствие посторонних, Нестор Иванович подозвал к себе Мишку, отвел в дальний угол штаба и, взяв у Евдокима-секретаря портфель, добавил туда каких-то бумаг. “Пьяно” Мишку обняв, он проговорил:
— Миша, а ну-ка тихонько, чтоб не видал никто, возьми мои бумаги. Седлайте с Ли лучших лошадей да отвезите бумаги в город типографскому рабочему Саше. Вот адрес. Нет у меня надежнее человека. Пусть он с карт копии снимет.
— А… — удивился Мишка. Какие карты, какие копии? При чем они здесь?..
— Сам понимаешь — истерлись, запылились, — как-то уж слишком иносказательно пояснил батька. — Да пусть у себя все держит, пока я не объявлюсь. Лично. И письма мои. И весь архив.
Ух, не понравилось все это Мишке! Но что будешь делать — приказ есть приказ…
— Ты кто там у нас — Следопыт? — спокойно улыбнулся батька. — Вот и давайте, постарайтесь уж с Чингачгуком.
— Мы быстро обернемся, Нестор Иванович! — горячо пообещал Мишка. — Раз-два — и на месте!
— В добрый час!
И не успел Мишка отойти от Нестора Ивановича на несколько шагов, как в хату ворвалась с улицы хмельная и веселая Маруська.
— Нестор Иванович, ну что такое-то? Почему вы не с нами, я не понимаю? А там у нас весело, между прочим!
И тут Маруськин взгляд упал на Евдокима — батькиного казачка. Тот, лишившись портфеля, стоял в углу и от нечего делать ковырял печную побелку.
— Батька, а это кто ж у тебя такой скромный? — гаркнула Маруська и, разведя руки в стороны, двинулась на секретаря. Схватила за руку и выволокла на середину.
Нужно сказать, что так и осталось незамеченным, как за спинами людей Мироха — тот самый Мироха, осторожно насыпал в открытые бутыли самогона какой-то порошок. Да и как тут обратишь — если роскошная женщина Маруся умела перетягивать все внимание к себе?..
А Нестор Иванович тем временем, ласково улыбнувшись, подошел к Маруське и брату Оводу, который чувствовал себя как-то не очень уютно.
— Это Евдоким, — представил его батька. — Ординарец мой. Идейный парнишка. А что скромный, так это…
Ласково приобняв Овода, Маруська заглянула в его растерянные глаза.
— Какие у мальчишечки глазки… Душевность. А ну-ка, идем. Выпей с Маруськой!
И она взмахнула в воздухе темной бутылочкой сладкого ликера, к которой прикладывалась исключительно сама. Щелчок пальцев — и вот один из хлопцев принес Маруське пару рюмок.
Дуняша беспомощно оглянулась на брата, на Ли, который тоже мелькнул где-то в дверях. Нестор Иванович одобрительно похлопал ее по спине. И с горделивой усмешкой заключил:
— Понравился…
Протянув Дуняше рюмку, Маруська томно и страстно, но не как артистка, а совершенно искренне, потребовала:
— Давай выпьем — за любовь!
Дуняша оцепенела. Это не укрылось от взоров тех, кто собрался в штабной избе. Даже Маруська растерялась. Пришлось Нестору Ивановичу пускаться в объяснения:
— Не пьет еще мой малец, — развел он руками.
— А насчет женщин?
— Пока не замечен, — честно признался батька.
Пока они разговаривали, Дуняша попыталась улизнуть. Но столько народу набилось посмотреть на нового избранника предводительницы, что какое там!.. И в первые ряды пробрался Ли, которого сдерживал за плечи Мишка и шептал ему что-то на ухо.
Вдохновясь информацией, поступившей от Нестора Ивановича, Маруська, расталкивая толпу, потащила своего Евдокима на улицу.
— Тогда — белый танец! — потребовала она у граммофона.
Нестор Иванович хлопнул удаляющегося вслед за красавицей секретаря по спине:
— Ну, Евдокимка, не подкачай перед такой женщиной! — и, видя, как забеспокоился Мишка и какие свирепые взгляды бросает Ли то на Маруську, то на Евдокима, по-доброму усмехнулся. — Что, завидуете? Да, у парня новая жизнь начинается.
Деваться Дуняше было некуда — ведь тайна дороже. Танцевать надо. Подумаешь! Попляшет тетя — и отпустит.
Маруська страстно обняла юного батькиного ординарца — и тут уже нашлась нужная пластинка. Эх, каким знойным обещал быть танец. Но закончился он быстро. Ли подскочил к брату Оводу и взволнованно закричал:
— Брат Овод, мы же… Коней собирались поить!!! Пойдем!
Это был шанс. И Дуняша попыталась им воспользоваться. Попробовав вырваться из объятий Маруськи, робким голосом она проговорила:
— Да, конечно, Ли, идем…
Это она зря. Так просто из объятий Марии прекрасной еще никто не уходил.
— А ну цыть! — первый ее выстрел был пока что в воздух.
И замерло все. Даже граммофон подавился мелодией, честное слово!
А Маруськин маузер уже смотрел в грудь Ли.
— Не сметь, цыганская морда, мешать мне, влюбленной женщине! — наступая на него, страшным голосом говорила Маруська. — Каких коней? Выходной у него. Поди прочь. Это приказ.
Ли не отступал. Дуло упиралось в него нещадно, но Ли не двигался с места. Положение спас Мишка.
— Мы сами, сами с конями… Разберемся, — оттаскивая Ли в сторону, заговорил он, улыбаясь Маруське что было сил.
Вогнав пистолет в кобуру, Маруська зло сплюнула. И, проследив, как Мишка утаскивает Ли к конюшням, скомандовала:
— Бездельники. Вальсу подавайте!
Граммофон привели в чувство, нашелся и вальс. Единственная танцующая пара закружилась по утоптанной площадке. И ничего, что у одного из партнеров заплетались ноги (не у Маруськи, это точно). Танцевал же, не вырывался.
Перепуганные мужички кинулись к успокоителю — горилке. Все снова стало хорошо.
Мишка волок упирающегося индейского брата Чингачгука в конюшню. У них было важнейшее задание, исполнить которое нужно было немедленно. А тут вдруг такое…
Схватив седло и подтащив его к выбранному коню, Мишка заметил, что Ли по-прежнему никуда не собирается. А стоит, сжав руками голову. И раскачивается в разные стороны.
— Ли, это очень важно! Батька велел… — попытался вразумить его Мишка, который тоже переживал — как там сестра?
Стукнув себя по голове, Ли взвыл:
— Ой, командир, плохо! Ли заболел!
— Что с тобой? Напился? — догадался тут Мишка. Вот чего Чингачгук так на Маруську рьяно кидался. Самогон и индеец — это опасно! Он, Мишка, читал, он знает…
Но Ли отрицательно замотал головой.
— Нет! — с болью воскликнул он. — Не напился. Есть такой болезнь, брат Следопыт, когда парни нравятся.
Мишка удивился:
— Это как они нравятся?
— Как женщины.
— И ты так заболел? — Мишка даже седло из рук выронил.
— Да!!!!!!!
Мишкины глаза стали по яблоку каждый.
— И я нравлюсь? — отступив на несколько шагов, еле ворочая губами, спросил Мишка.
— Ты нет, — ответил Ли. — Ой! Я больной-больной-больной!
С этими словами он разбежался и принялся изо всех сил биться головой о дверь.
— А что у тебя болит? — Мишка помчался за ним.
— Ум! — заявил Ли и еще раз треснулся о дверь тем местом, где у него болит.
Минуту с лишним Мишка обдумывал услышанное.
А Ли тем временем выдал:
— Ли хочет ее убить! Вот. Зачем ей наш брат Овод нравится? Этой, Маруське… Да, давай заберем у ней наш брата Овод!
И тут наконец до Следопыта дошло, как же именно болеет бедный Ли.
“Дуняша… — сам с собой забормотал он. — Ей и сбежать от Маруськи нельзя — этим только себя выдать. И Маруська — баба-зверь. Если ей что не так — стреляет без разбора… Что же делать? Бедная…”
Ли услышал его последние слова.
— Хе — бедная, — зло рявкнул он. — Маруська богатая. Бедный наш Овод. Его Маруська целует. А хочу я — тьфу! — он яростно долбанул себя кулаками по голове. — Видишь — болею!
До Мишки окончательно все дошло.
— Так тебе… Овод — Евдоким наш нравится?
— Да-а! — на глазах Ли — то ли от удара по лбу, то ли от страданий — выступили слезы. — Брат Овод такой красивый! Как девушка. А я больной! Кем бедный Ли был в прошлой жизни? За что у него такая карма?
Мишке полегчало окончательно.
— Тьфу ты, Господи. Тоже мне, больной…
— Плюйся, командир, — Ли горестно склонил несчастную голову. — На родине Ли тоже над такими смеются…
Мишка схватил его за плечи и встряхнул. Вот беда так беда! Не беда, а ерунда.
— Ли, наоборот! Потому что… — засмеялся он. Но вовремя остановился и не стал выкладывать пока другу всей правды. Захлопнул рот ладонью. И заверил Ли. — Не отдадим Маруське брата Овода! Обещаю.
— Да? — обрадовался Ли и поднял голову.
— Да! — Мишка подхватил с пола седло. Ехать, ехать было уже пора! — Он сам не дастся ей! Знаешь, какой наш Евдоким хитрый?!
— Умный, — рьяно поправил его Ли.
Но Мишка уже не слушал. Он подпихнул Ли к деннику и скомандовал: — Давай, по коням. В момент доскачем до города, батькино задание выполним — и сюда!
— Да! — Ли охотно исполнил приказ командира.
— Больной! За мной!
— Да, мой капитана!
Пара минут — и два всадника исчезли вдали.
А там, на другой половине штабной хаты, куда утащила бедного секретаря страстная Маруська, разыгралась настоящая трагедия.
Услышав истошный вой и плач Маруськи, в комнату, где она уединилась с “Евдокимом”, ветром примчался испуганный архаровец — проверить, не случилось чего? Почему пани атаман ревет белугой? Кого наказать, кому зубы сосчитать? Но Маруська пустила в своего верного солдата поленом — и тот, к подобному обращению привычный, а потому понятливый, мигом исчез. Да еще у двери с той стороны встал — чтобы кто не потревожил предводительницу.
А несчастная продолжала выть.
— Да что ж мне так не везет? — голосила она, оседлав лавку. — Как хороший парень и на вид не изменщик, так — девка!
А Дуняша, которая только что отбила Маруськину атаку — тем, что рассказала ей свою тайну, сидела, забившись в угол, и опасливо косилась на маузер в руке Маруськи.
— Ну и чего… — бормотала она. Маруськина трагедия ей трагедией не казалась. — Мишка вон наш — чем не хорош? Он, между прочем, красавец. Да.
Маруська махнула на нее пистолетом. Но стрелять не стала.
— Да ну тебя! — со слезой в голосе бросила она. — Ух, расстройство. Аж весь хмель из головы выскочил…
Перекинув ногу через лавку, она поднялась и двинулась на девчонку. Которая приготовилась к смерти — но продолжала по-прежнему героически “держать фасон”, косясь на маузер. Однако Маруська неожиданно убрала оружие, села на пол рядом со своей незадавшейся любовью, посмотрела Дуняше в лицо, затем погладила по голове и участливо спросила:
— Ваши-то знают?
— Только Мишка, брат мой… — пробормотала Дуняша.
— А другой — чернявенький? — поинтересовалась Маруська. — Что на меня, стервец, нападал?
Дуняша отчего-то смутилась.
— Нет… Ему тем более нельзя тайну открывать.
Маруська шумно вздохнула, вытерла лицо ладонью, поднялась с пола. И, дернув Дуняшу за руку, заставила подняться и ее.
— Понятно. Как звать-то тебя по-нормальному?
— Дуняша.
Маруська поправила на себе одежду и, обойдя кругом, пристально оглядела Дуняшу.
— А это ты хорошо оделась, — сделала заключение она. — У меня-то фигура: никого не обманешь. Так не нарядишься. А ты в черкеске — парень и есть. По нашему времени самое оно. Да и мужики все… сволочи… А любви хочется. Стало быть, для примера тебя мне Бог послал. Не тех я люблю, видать! Ничего, все будет, Евдокия!
Раззадорясь, Маруська мечтательно закатила глаза к потолку и прошлась по комнате.
— Новую жизнь строим, — раскинула она руки. — Свободную! Чтоб счастье всем перло! На то и революцию делали, чтобы всем женщинам повезло. Правильно я говорю?
— Да! — охотно подтвердила Дуняша.
Маруська, которая после потрясения снова стала прежней — бесшабашным и отчаянным атаманом Маруськой, обняла Дуняшу за плечи и с какой-то непонятной радостью воскликнула:
— Ты мне знак, знак. Не там я счастья ищу! В Москву, в Москву надо подаваться, в Питер — там настоящие мужчины!
Ее было уже не остановить. Вихрь это был, а не женщина.
— Эй, коршуны мои! — распахнув окно и высунувшись на улицу, воскликнула она. — Заканчивай гульбу! Готовьте коней, снимаемся!
Очевидно, два раза ее людям не нужно было повторять: тут же забегали, засуетились вольные Маруськины казаки. Кто-то, в дым пьяный, конечно, остался спать — на улице, по лавкам и под столами, вперемешку с людьми Нестора Ивановича.
Маруська влетела в ту часть хаты, где был штаб, по-прежнему таща за собой Дуняшу. Подлетела к своей торбе и, вытащив оттуда что-то, преподнесла Дуняше.
— А ну-ка, прими презент от Маруськи. Вот, чтоб помнить меня. Бери.
— Что это? — приняв в руки какую-то белую красоту, удивилась Дуняша.
— Это рубашка, — улыбнулась Маруська. — На свою свадьбу наденешь.
— Какую свадьбу? — покраснела Дуняша и даже не стала вещь разворачивать. — Я воин!
— А, ну тебя, — двумя руками махнула на нее Маруська. Обняла Дуняшу и, не обращая внимания на снующих вокруг людей, зашептала ей в ухо. — И не бойся, я тебя не выдам. Ну, Дуняша, храни тебя Бог, как меня не смог.
— Спасибо, — искренне поблагодарила Дуняша.
Хотела еще что-то добавить. И не смогла. Слезы встали в глазах. Еще одно сердечное слово — и они польются.
А Маруська уже слетала со ступенек.
— Эгей! — кричала она, хватая поводья из рук адъютанта. — В степь, в степь поскачем! Простора, полета душа требует!
Заржали кони, копыта ударили в мерзлую осеннюю землю. Маруська и ее лихое воинство вихрем унеслись прочь. Дуняша, оставив подаренную рубашку на лавке, помчалась вслед, провожать. Долго бежала, взобралась за селом на бугор — и все стояла, махала на прощанье своей удалой подружке.
А в это время зашевелились веселые пропойцы — вернее, те, кто лишь раньше назывались верными людьми батьки Нестора Ивановича. А теперь — его предатели. Потянулись они в штабную хату, поднялись с лавок, оторвали зады от пола да и двинулись на батьку, отталкивая в стороны тех, кто, опоенный травленой горилкой, валялся без движения. И помочь своему командиру не мог…
И в первых рядах кто? Сероштан, что, кажется, был человек уж вернее некуда. Именно он первым шагнул к сидящему за столом Нестору Ивановичу. Пистолет в руке Сероштана чуть подрагивал. Еле заметно.
— Спокойно, батя, — проговорил Сероштан. — Все, кончилась твоя власть.
— Поднимай лапы, — добавил Мироха, придерживая разлюбезный свой цилиндр и тоже надвигаясь на батьку с оружием.
Батька не был бы бесстрашным батькой, если бы и сейчас не сумел произнести спокойно:
— Вот, значит, как оно получилось. А говорят, что в России шакалы не водятся. Чем же, Сероштан, вам моя власть не по нраву?
— Разгуляться ты не даешь. А мне воли хотца, — от себя лично начал Сероштан.
Но Мироха прервал его, толкнув локтем.
— Важные люди тобой интересуются, батька. Так что не кобенься.
— Разберемся, — дернул плечом Нестор Иванович. И снова обратился к бывшему своему вояке: — А ну скажи мне, Сероштан, зачем ты тогда в мою армию вступил?
— Хе — армию… — усмехнулся кто-то.
— Разве не за народное дело биться? — продолжал батька, оглядывая собравшихся. — И вы сами-то, Сероштан, Мироха, — не народ, что ли?
— Народ, народ… — как с дурачком разговаривая, качнул цилиндром Мироха.
— Только у красных сейчас этого самого народу больше, — развел руками Сероштан.
Мироха аж подпрыгнул.
— Погоди, у каких красных? Мне его велено как раз-таки к белым отвести! — воскликнул он. И отдал команду. — Ребя! Хватай батьку! Его другие люди… Это… оплатили!
Нестор Иванович усмехнулся. Тем временем кто-то уже начал рыться по всей хате, поднимать самые завалящие бумажки, пролистывать книжки. Очевидно, отыскивая что-то важное.
А Мироха и Сероштан направили пистолеты друг на друга. И, чуть ли не рыча, схлестнулись.
— Ша! — вопил Сероштан. — Мы отводим его к красным!
— Дудки! — показывал ему кукиш Мироха. — К белым. Там батьку люди ждут. Для разговору.
— Да пошел ты…
— Нет, друг, пошел ты!
— Да скажите же ему! — ища поддержки, обратился Сероштан к повстанцам. Те не знали, как реагировать.
Приземистый Сероштан толкнул долговязого Мироху. Но стрелять они пока не решались. Дружба, видать, все-таки…
И это послужило сигналом. Ребята, что заняли разные позиции — кто за Мирохиных белых, кто за Сероштановых красных, устроили отчаянную потасовку. Нестор Иванович не пытался воспользоваться этим и убежать — и лишь с усмешкой смотрел на то, как не могут его поделить. Оставшиеся верные батьке люди, которых, надо сказать, все-таки оказалось изрядное количество, попытались отбить его, что им не удалось — объединившись, спорщики дружно всех их постреляли. Хотя, казалось бы, во скольких боях вместе были, сколько вместе перетерпели. А нет…
Неприметный человек в неприметной одежде, перешагнув через труп бойца, остановил побоище. Да, собственно, и убивать-то уже особо некого было. Тем более, что люди, которых и на гулянке-то видно не было — еще более новые, незнакомые, как-то незаметно просочились в штаб-хату во время разбирательства. Рассредоточились — и взяли всех на мушку.
— Спокойно теперь, — встав напротив батьки, заговорил их руководитель. — Угомонились? Что там кому велели — не важно. Сейчас уважаемый Нестор Иванович—бандит идет со мной. Только вот одна загвоздка… Сам скажешь, где твои бумаги, — или меня будешь задерживать, а, батька?
Нестор Иванович поправил очки и отвернулся. Бывшие его люди, которых теперь держали на мушке какие-то неведомые деятели, были не согласны с таким положением вещей. Все-таки сам же батька приучил их быть свободными и не признавать никакой чужой власти. Доприучался. И теперь они шумно потребовали у него отдать бумаги. Чтобы не угнетало чужое оружие, наведенное на них.
— Тихо, тихо, не шумите, любезные, — хлопнул в ладоши неизвестный. — Я со всем разберусь. Мы же люди, правильно? А он — наш враг. Мешает нам жить спокойно и строить хорошую правильную жизнь. Нужна вам та власть, за которую он агитирует? Нет. Вот я тоже так думаю. Ну, тогда все хорошо, все понятно. Все свободны. Проводите меня.
С этими словами он вышел. Вслед за ним, подталкивая батьку в спину, двинулись его люди и бывшие повстанцы.
Дуняша, что бегала провожать Маруську, влетела в хату. И, натолкнувшись на толпу, в ужасе ахнула, не поверив своим глазам. Потому что не могло, просто не могло такого быть!
Бросившись к Нестору Ивановичу, что остановился, заложив руки за спину, она закричала:
— Батя! Что это? Что такое?
Вмиг ее сбили с ног, так что приблизиться к батьке у нее не получилось.
— А вот и наш умный ординарец, — криво усмехнувшись, пропел Мироха. — Тоже мастер речи говорить. Чего орешь?
Дуняша поднялась с пола и оглядела своих. Ей по-прежнему это казалось жутким сном. И где же Мишка с Ли? Батька дал им какое-то задание — точно! И без них, без нее тут случилось такое… Но как же остальные? Как они посмели? Что значит все это?
Она снова попыталась броситься к батьке, но ее схватили за руки, вывернув их так, что у преданного Овода не было возможности даже пошевелиться.
— Как же так, батя? Это же наши люди! А мне казалось… — от волнения Дуняша даже задыхалась. — Казалось, что мы все вместе. А оно вон как случилось. Как же так?.. Меня не было рядом… Прости, батька…
Батькин верный ординарец низко склонил голову. От этой картины даже у самых отъявленных и прожженных бандитов закололо в носу и быстрее забилось сердце.
— Не печалься, — раздался в тишине голос Нестора Ивановича. — Видишь — меня оплатили… Выгодно, значит. От выгоды до предательства не шаг, а полшага. Буржуев боялись, купцов-фабрикантов, что продают-покупают, добра наживают. А мы хотели — чтобы не рабы больше у них. Рабы, значит, не мы… Только бояться-то надо было самих себя… Погодите, вот народ поймет, что все на свете продается, — тогда и настанет амба. Вернее, нет — все хорошо-то еще будет! Будет! Голод пройдет, разруха сменится красивыми домами с электричеством, люди заживут — по-новому, свободно заживут. Но если начнете вы продавать — и друг друга, и все то, что должно быть общим, тут-то вы снова рабами и станете. Купят вас со всеми потрохами — и не выкупиться уже обратно. Поздно будет. Не получилось у меня власти народной… Прощай, брат Овод. Хороший ты мальчишка.
— Иди, вестник Европы.
Нестора Ивановича увели. Вся толпа вывалила на улицу вслед за ним. Неизвестный тип поднял голову Дуняши, которую Мироха и Сероштан продолжали крепко держать, внимательно присмотрелся и спросил:
— Это ординарец его? Душу вытрясите, а узнайте, где батька бумаги свои держит. Он без карт и архива особо-то и ни к чему. Кто привезет, тот будет молодец. Со всеми последствиями. Жду на закате в дальней балке!
Мироха и Сероштан переглянулись. Ведь у каждого был в этом деле свой интерес. А про бумаги ничего им до этого не говорилось.
Встряхнув тощего ординарца как следует, Сероштан и Мироха бросились добывать информацию.
Но, естественно, ничего им индейский воин Овод говорить не собирался. С предателями какой разговор?
— Говори, прихвостень!
— Нет!
— Скажешь, как миленький!
— Не скажу.
Овод стоически терпел, когда Мироха с Сероштаном били его, даже когда разбитое лицо его залила горячая кровь. Но когда Мироха взмахнул кнутом и крикнул:
— А вот что ему сейчас поможет, язык-то развяжет! Сероштан, тащи с него черкеску! И рубаху долой.
Батькин ординарец вдруг забился и отчаянно завопил:
— Не надо! Не надо!
Стало понятно — вот этого он боится. А раз боится — значит, сломается.
— Ага! Не любишь товарища кнутовищева? — обрадовался Мироха, вытаскивая лавку на середину. — Никто не любит, все боятся. Ну, где бумаги?
— Не скажу! Но не надо! Пожалуйста! — отчаянно вырываясь, кричал в руках Сероштана, что тащил с него одежду, любимец предводителя.
Сероштан хихикал, срывая черкеску.
— Ой-ой, заныл-то как. Трусливый у батьки был мальчик на побегушках…
Но как только на Дуняше остались лишь шаровары и сапоги, Сероштан разжал руки и замер.
— Ой! Мать честная!
Мироха нетерпеливо подбежал к нему — ведь всех делов-то: швырнул на лавку, отходил кнутом — любой расколется.
— Мироха. Глянь! Это ж девица, — пробормотал Сероштан в полнейшем удивлении.
Мироха — тоже от удивления, — выронил кнут. Дуняша метнулась за своей черкеской, накинула ее и отползла в стратегически удобный угол — к двери. Ведь индеец, известно всем, в любой ситуации постарается удрать. Даже сейчас романтическая девушка не могла не думать о прекрасных краснокожих…
А бандиты тем временем ошалело переговаривались:
— Как — девица?! Вроде всегда парень был! Звали они его еще как…
— Известно — Евдоким.
— Не. Как насекомую какую…
— Муха!
— Да не…
— Слепень!
— Овод! — вспомнил Сероштан. Подскочил к Дуняше, поднял с пола, встряхнул, оглядел. Та попыталась выбить из его кармана пистолет. Что, впрочем, ей не удалось, только черкеска слетела.
— Ну. Мальчишка и был. А тут… — хмырь в цилиндре по-журавлиному наклонился над Дуняшей.
— Оборотень! — бросив батькиного любимца на пол, ахнул Сероштан и перекрестился. — Ведьму мы держали у себя под носом!
— Точно — ведьма! Отдай мужчинскую одежду! — с этими словами Мироха вырвал из рук девушки злосчастную черкеску и, приметив на одной из лавок белую рубашку с кружевом (Маруськин трогательный подарок), метнул Дуняше.
Гневно дрожали ноздри Сероштана. Волновался казак…
— Из-за тебя у батьки беды начались! Из-за тебя мы батьку нашего… — всхлипнув, проговорил он, — на расправу отдали…
— Не ври, продажная ты шкура! — вскочив белым привидением, гневно воскликнула Дуняша. — Продали батьку. Бандиты вы поганые!
— А ну цыть! — стараясь прогнать испуг, рявкнул Сероштан. — Сжечь ее надо. От греха.
— Долго возиться, — подобрав кнут, возразил Мироха. — Сыро. Дров-то сколько надобно.
— Давай пристрелим, — вынув пистолет, предложил Сероштан. Но покачал головой и снова перекрестился. — Э, вдруг пуля ведьму не берет. А серебряной у нас нету…
— Зачем серебряная пуля? — догадался Мироха, похлопав кнутом по ладони. — Повесим. Это наверняка. И возни никакой. Чистенько.
Сероштан, почувствовав свое могущество, толкнул Дуняшу.
— Слышал? Слышала? Да. Не хочешь помирать? Тогда показывай, где батька архиву свою спрятал.
— Не буду.
Мироха махнул рукой.
— Мы и без архива хороши будем.
Подхватив Дуняшу под руки, они выволокли ее на улицу. К жидкой рощице — вот куда лежал их путь. По дороге они прихватили отличную веревку и шаткий ящик.
— Это, может, твоим комиссарам и хороши, — бубнил Мироха. — А мне б лучше с документой какой заявиться.
— Погоди, а тебе разве не в балку к этому упырю идти? — поинтересовался у дружка-приятеля Сероштан.
— Не-а. Я думал, это твой, красный.
— А я думал — твой…
— Да шут его теперь разберет — то ли белый, то ли красный! — махнул рукой Мироха. — Я пойду, куда собирался.
— Это куда? К белякам? — усмехнулся Сероштан. — Губу-то закатай. Они тебе тут же пулю в лоб и влепят.
Оба остановили свой ход и переглянулись.
Слушать разговор этих шакалов было противно.
— Презренные трусы, бандитские рожи! — как только ее бросили под высоким деревом, воскликнула Дуняша. — За то, что вы продали нашего героического батьку мировой буржуазии, вас ждет…
Но Мироха, уронив цилиндр, в испуге зажал ей рот.
— Тихо ты, накаркаешь!
Сероштан тем временем уже прилаживал один конец веревки на шее Дуняши-Евдокима.
— Мироха, а может, мы ее тоже кому продадим? Кому оборотень по дешевке? — предложил он.
Долговязый Мироха, накидывая другой конец веревки на толстый сук, покачал головой:
— Некогда.
Спустя некоторое время Дуняша уже стояла на ветхом ящике. Руки ее были связаны за спиной, на шее держалась крепкая петля.
Сероштан в последний раз поинтересовался:
— Ну, милка, может, скажешь, архива-то где имеется?
— Вы от меня ничего не узнаете, — чуть слышно проговорила Дуняша.
— А я понимаю — почему, — догадался тут Мироха. — Потому что нету у нее никаких бумаг-то! И она не знает, где они. Где два других его… Тьфу! Ее! Дружка?
— Кудай-то поехали, — пожал плечами Сероштан.
— Вот то-то. Давай так. Ведьму в расход… А тех подождем, хлопнем — да и обыщем.
Мишке и Ли угрожала серьезная опасность. Как же быть? Ведь они ничего не знают о том, что случилось! Кто поможет им? И кто ей — даже не ради спасения жизни, а хотя бы ради того, чтобы она, Дуняша, смогла предупредить брата и славного Ли! Позвать Слоню? Но как? Он в лесу — в этой роще его не спрятать, вот и отвели так далеко… А если Следопыт и его индейский брат уже возвращаются? Услышат они сигнал? Дуняша напряглась и что было сил тревожно закричала по-кукушечьи — предупреждая об опасности.
Сероштан и Мироха, не сговариваясь, в испуге перекрестились.
— Ведьма кричит — умирать не хочет? — взволновался Сероштан. — Или знаки подает?
— Кто ее, ведьму, поймет… — произнес Мироха и опасливо оглянулся. — Скоро, ух, скоро, вороны сюда слетятся, глаза ее клевать… А может, дружки ее — тоже оборотни?
Сероштан отрицательно затряс головой. Меньше оборотней — меньше страхов.
“Ку-ку, ку-ку!” — закричала опять Дуняша.
Сероштан тревожно дернулся.
— Ну, Бог помощь! — решился Мироха, подходя к ящику. — Прощайся с жизнью, батькин оборотень!
Вложив в эти “Ку-ку!” все свое горячее желание жить, снова подала условный сигнал Дуняша. Если ребята близко, они не могли ее не услышать — ведь кукушка не кукует осенью. Ни с каким другим сигналом они ее крик не спутают.
И точно! Не успел Мироха махнуть своей длинной ногой и выбить ящик из-под Дуняши, как с ответным “Кукареку!” отчаянным галопом влетели в рощу Ли и Следопыт. И не успели оба бандита вытащить оружие, как меткие выстрелы сразили их.
Жива! Это чудо — и оно всегда приходит в самый отчаянный, в самый последний миг!
И вот уже перерезаны веревки, сброшена петля. Обессиленная Дуняша упала в руки брата.
— Дуняша, сестричка! — не помня себя от счастья, закричал Мишка, обнимая сестру.
— Я жива, Мишка! Как вы вовремя…
Ли, бросившись на холодную землю рядом, не решался приблизиться.
— Это — ты? Брат Овод, это ты? — с потерянно-счастливым лицом удивлялся он.
— Я, — улыбнулась Дуняша, вытирая разбитое лицо и стесняясь этого.
— Жив! — схватив ладонь Дуняши и прижав ее к своему лицу, повторил Ли.
— Да, да.
Радостное изумление не сходило с лица индийского парня, который, не отрываясь, смотрел на растрепанные длинные волосы Дуняши, на ее белую женскую рубашку.
— Видишь ли…— заметив это, начал Мишка, пытаясь объяснить, почему они с Дуняшей и от него скрывали свою историю.
— Видит Ли, брат Следопыт! — воскликнул Ли, обводя руками воздух рядом с Дуняшей. — Очень красиво! Брату Овод так лучше!
Дуняша снова смутилась, поспешно вскочила на ноги и отвернулась.
— Скажешь тоже…
Мишка и Ли тоже поднялись.
— Это была наша тайна, — запинаясь, обратился к Ли Мишка. Он, как вождь их маленького племени, решил взять объяснения на себя. — Война ведь… Мы никому не говорили, что Дуняша — девочка.
— Правильно! — горячо поддержал его Ли. — Но только не брату Ли! Значит, Ли не болеет! Он не любит мужчин, значит. Потому что он любит… Дуняша. Как хорошо, мой капитана!
Теперь смутился Мишка. И отошел подальше — к лошадям.
А Ли бросился к Дуняше.
— Ли не может сказать, как он сильно любит брата Овода! Но он — очень! — прижав руки к сердцу, со всей страстностью бесхитростной души произнес он.
Дуняша счастливо улыбнулась. Нет ничего приятнее для девушки, чем услышать подобные слова от того, кого любит и она сама.
— Овод тоже любит своего индейского брата Ли. То есть… — проговорила Дуняша. И запнулась. — И не только Овод. Меня зовут Евдокия. Дуняша.
— Дуняша, — повторил Ли и взял девушку за руку. — Ли никогда не уйдет. Он всегда будет рядом. Он любит навсегда.
— Ли, я тоже тебя люблю, — сказала она. Но снова смутилась. — Только я хотела сказать тебе об этом не сейчас… А тогда, когда мы победим и наступит всеобщее счастье!
— А сейчас? — в глазах Ли появился испуг, которого до этого никогда не замечалось.
— А сейчас… — Дуняша положила руки на плечи Ли и нежно поцеловала его.
Всего один поцелуй успел вернуть ей Ли, как раздался голос командира Мишки:
— А сейчас нужно уматывать отсюда. И поскорее. Видите, кто-то скачет сюда. Так что уходим.
— В лес? — отступив от Ли, спросила Дуняша.
— Да.
Наведавшись в разгромленную штабную хату и прихватив обмундирование брата Овода, который не хотел с ним расставаться, а также собрав оружие убитых бандитов, Мишка с Дуняшей верхом на одной лошади, Ли на другой поспешно ускакали в сторону большого леса.
И снова горит костер в темной чаще. Три человека — Следопыт, Чингачгук и Овод, грустные и потерянные, сидят возле него. Неподалеку стоят их кони, где-то рядом поджидает Слоня.
Это индейский военный совет. Вот и трубка. Но что-то сейчас совсем не до игры, не до церемоний.
Вождь Мишка первым прервал молчание.
— Так расскажи, что же случилось, брат Овод? Кто здесь побывал? Бледнолицые, красные шакалы или коварные койоты?
Трудно и больно было рассказывать Дуняше о том, что произошло в отсутствие ребят. Слезы текли по лицу стойкого Овода, и этих слез не хотелось стесняться.
— Стало быть, наш батька, наш Черный Лис, в плену! — с трудом сдерживаясь, произнес Следопыт. — Но как его освободить? Где он? У кого?
— Кто же его увез? — добавил брат Чингачгук.
— Говорю же, не понятно, — развела руками Дуняша. — Не белые, не красные. А, я так думаю, кто-то поважнее их. Хитрованы какие-то.
— Батька словно чувствовал…
— Бумаги спрятать велел.
Верный помощник предводителя повстанцев горестно воскликнул:
— Да, его предали! Но почему? Если бы установить власть, какую хотел батька, люди бы зажили хорошо и счастливо! И все бы было по-честному! Власть — народная. Закон — на месте… А теперь народу только война и разорение. Нет власти. И батьки нет. Других-то батек много. Но они только под себя гребут.
— А наш честный был, — морщась от тоски и душевной боли, воскликнул Ли.
— Да, по науке, — кивнул Мишка-Следопыт, вспоминая стопки книг, что он часто видел в штабе. Какие-то это были книги не про приключения, а научные или политические, и потому интереса они у Мишки, в отличие от сестры его, не вызывали. А, наверно, зря. Может, если бы он их читал, сейчас что-то понятнее было, но что теперь горевать в пустой след…
— Хорошая наука его. Для людей. Ли верил… — вздохнул Ли.
Ледяная ночь кусала их за спины, и ребята жались поближе к огню. Пусто, тоскливо и бесприютно было им. Одни они остались. Без веры в идею счастливого крестьянского грядущего, без предводителя, которого они уважали и с чьими убеждениями были согласны. А теперь? Во что им верить теперь? Куда податься? К белым? Там, к сожалению, простому человеку “своим” в жизнь не стать — там или благородный господин, или быдло. Или живешь, или прислуживаешь. А все господами никогда не станут. Не может такого быть. К красным? Были уже. Красные своих как мух убивают. Теория у них хорошая. Удобная. Да только куча всякого сброда к ней прицепится, будет свои темные делишки светлыми идеями прикрывать… Позор. Не хотелось в этом участвовать. Страшно даже было подумать, что вот сделаются начальниками над народом обычные хамы из того же самого быдла — ушлые, с крепкими локтями, острыми зубами и шершавыми языками подлиз, и будут упиваться своей властью. Чем они лучше надменных господ?
Так что наступила глубокая ночь, а военный совет наших краснокожих все продолжался.
К лихим ребятам-бандитам податься? С бандитами тоже было не по дороге. Страшные они люди, потому что беспринципные. Никогда не знаешь, что от них ждать… Где выгодно, где власть ослабла и надзор размяк, там они и выползают…
Конечно, наверняка Следопыту в диких лесах и прериях Северной Америки восемнадцатого века было проще! Там — краснокожие, тут — бледнолицые. И он — герой. Все понятно. А здесь-то, у нас, — как? Как выбрать самую правильную дорогу, не растерять своих принципов и остаться верными светлой идее?
И только к утру, когда уже прогорел костер и над лесом стало подниматься неспешное солнце, брат Чингачгук, славный добрый Ли, что прожил свою короткую жизнь в труде, невзгодах, лишениях и унижении, по-индейски поднял руку и, когда взоры братьев обратились на него, произнес:
— Все на свете ждут. Ждут героев. Что придут они — и помогут людям. Такие герои, как из сказки. На кого еще надеется простой человек? И в Индии, и тут. Везде. Когда совсем не на кого надеяться, герой приходит и делает так, как надо. Давайте и мы так будем.
Да, это было хорошо. Мишка и Дуняша поняли его.
Ведь сколько ни прочитал книг брат Овод, выходило всегда так, что на бумаге одно, а в жизни совсем другое. Что правильнее, что важнее? Как люди хотят, как планируют: по науке жить — или так, как просто хочется? Никто так и не дал понятного ответа.
Сколько ни наблюдал за людьми брат Следопыт, выходило, что прав всегда сильный и наглый, а бедным, добрым и слабым лучше бы и вообще на белый свет не рождаться. Но ведь их вон на самом деле сколько — и как сделать так, чтобы им тоже хорошо жилось?
А уж страданий, которых видел — своих и чужих — горемыка Ли, оказалось столько, что сотни тетрадей мало, чтобы записать их все мелким почерком. Так что он чужие беды понимал особенно тонко, а потому за всех несчастных он страдал, как за себя.
Так что пусть в политике они не специалисты. Зато просто в жизни ребята кое-что уяснили. А потому определили так — просто помогать людям в каждом отдельном случае. Где кому подсобить? Где восстановить справедливость? Кому утереть слезы? Кого защитить, избавить от обидчика и притеснителя?
На все на это решили отдать свои молодые силы храбрый Следопыт, стойкий Овод и верный Чингачгук.
А чего еще мудрить?
Так что, заканчивая военный совет и приняв решение, вождь маленького отряда поднялся с холодной земли и торжественно скомандовал:
— Ну вот, мы определились. Таким и будет наше дело. Я уверен, что это хорошо, честно и справедливо. Родина у нас одна, и народ один. Да мы и сами народ. Так что выводи боевого слона, брат Ли! Поедем мы на нем по России-матушке! Хау — я все сказал!
И вот юным хрустально-чистым утром в лучах восходящего солнца из сумрачного леса на широкий простор русского поля вышел слон. Три небольшие фигурки мерно раскачивались у него на спине.
Дрогнула земля — как, наверное, всегда, когда происходит что-то важное. И, наверное, по городам и весям поняли: что-то случилось. Удивительное, героическое, мощное. Так оно и оказалось — Мишка, Дуняша и Ли сделали свой шаг в вечность.
Огненная река
Кто не верит в чудо, кто не ждет, что спустится вдруг с небес сказочный персонаж — и поможет, спасет, выручит?! Хоть раз в жизни, а каждому хотелось получить помощь от чудесного избавителя.
Быстро разнеслась повсюду весть о появившихся вдруг народных мстителях, справедливых избавителях. Что едут на звере неведомом, а сами точно ангелы карающие: из очей свет на много верст, в руке у каждого меч огненный да щит небесный. И где какой человек страдает или несправедливость творится — сразу порядок наводят. Как помогут кому, так обязательно говорят: будет, будет хорошая жизнь, наступит власть народная! Верьте в это, живите честно. И мы к вам вернемся.
Да, так оно и было. Только становилось известным о горе и бедствиях в том или ином краю — “Идем!” — тут же трубил слон. И появлялся он — прекрасный и ужасный, огромный и добрый. А вместе с ним — юные краснокожие, что были верны свету звезды добра и справедливости, что зажглась когда-то для них и никак не хотела гаснуть.
Кто ни попросит помощи — что хочешь исполнят! А кто людей мучает, ворует да бесчинствует — таким лучше бежать подальше, затаиться в темном углу и не показываться до конца дней своих. Суд над такими мстители чинят. И тайный знак у них приметный — кукушка кукует, а петух ей откликается.
И такая слава разнеслась о мстителях в народе, что стал он верить в них, как в чудо. Сбывшееся, настоящее, вдруг сошедшее на землю чудо.
Всем это хорошо, всем приятно? Конечно, нет. И силам Белой армии невыгодно было такое явление — что страшнее красных, вреднее всех самостийных батек, и красной диктатуре пролетариата, и самим бандитам-разбойничкам.
Пробовали выслеживать их — бесполезно. Пытались устроить засаду и напасть — безуспешно. Шли даже в лобовую атаку — но бронированный слон с пулеметом и меткими стрелками и гранатометчиками на спине смел атакующий отряд и обратил в бегство.
Так что поймать вредоносных мстителей не удалось ни разу. Они ускользали чуть ли не из-под носа! К тому же было известно — их не то что горстка, а всего-то три человека. Само их существование портило всю малину, путало карты и разрушало те режимы и ту власть, что долго и трудно устанавливали и те, и другие.
С этим явлением надо было что-то делать. И как можно скорее.
Так что однажды на нейтральной территории сошлись представители непримиримых прежде сил. Перед лицом реальной угрозы нужно было объединить усилия — и уничтожить ходячую крепость, которую так ждет и обожает народ. Потому что пока они, эти пресловутые мстители, есть, народ неуправляем. А должно быть наоборот.
И красная и белая стороны держались независимо, солидно, но очень напряженно, изо всех сил скрывая агрессию — ведь любая искра могла привести к жестокой схватке. Только вот проблемы, ради которой все здесь и собрались, эта схватка не решит…
Долго совещались стороны, много спорили, не раз оказывались на грани того, чтобы начать биться друг с другом. Но все-таки здравый смысл победил. И такое приняли соединенные силы решение: бороться с этими мстителями их же методами.
Что за темный дым заслонил небо? Даже солнца из-за него не видно по всей холмистой округе. И Слоня машет хоботом, волнуется и замедляет шаг…
Горит что-то! Да, там дымит — в районе железнодорожной станции! А там склады, там горючее!
— Непорядок, брат Следопыт, — покачал головой братишка Ли. — Много пожара — страшно. Вред.
Конечно, это очень опасно, когда разрастается такой пожар. А ведь там могут быть люди. Нужно скорее к ним!
Слон обогнул холм. О-ой, спуститься в долину не было ему никакой возможности! Огненная река полыхала там! Вернув Слоню в ближний лесок, в котором ему было привольно, да и дышалось легче, юные герои бросились к станции сквозь пожар.
И вот — голоса. Да, где-то среди огня кричали люди!
“Помогите! Рабочие гибнут! Пожар! Помогите! Сгорим!”
— Держитесь, мы идем! — И, нырнув под дымовую завесу, Овод, Ли и Следопыт бросились на выручку. До станции было еще далеко.
Скоро они оказались в небольшой ложбинке между холмами, где дыма почти не было. И огненная река огибала это место. Вот они — рабочие, что, видимо, успели вырваться из пожара. Но это все, на что хватило их сил. Потому едва-едва подавали люди признаки жизни.
— Ты жив, друг? Поднимайся! — бросился Ли к одному из них. Приподнял голову: человек дышал. И даже слегка приоткрыл глаза.
Мишка и Дуняша попытались привести в чувства и других. И в это время со всех сторон с оружием наизготовку появились, стало быть лежавшие до этого в засаде солдаты и офицеры. Белые и красные. Разные.
Юных народных заступников мигом разоружили. Сопротивляться или пытаться убежать — бесполезно. Ребята были окружены плотным кольцом. Даже бывшие умирающие повскакивали с земли и направили оружие на краснокожих братьев.
Можно было позвать бронированного зверя Слоню — но, как нарочно, не перебраться ему через огненную реку, не перейти с холма на холм по тонкому мосточку. Да, как нарочно…
— Ну вот и все. Ку-ку, — подходя к ребятам, победно усмехнулся комиссар в кепке и кожаной тужурке.
— Сопротивление, к сожалению, бесполезно, — добавил красивый белогвардейский офицер.
— Ну, что, народные заступнички? — внимательно разглядывая Овода, Следопыта и Чингачгука, продолжал комиссар. — Вот и помогли.
— Ну-ка, расскажите, за кого и перед кем вы заступаетесь? — улыбка не сходила с благородно-прекрасного лица офицера в серебристо-серой шинели.
— За народ, — сверкнув на него глазами, заявил брат Овод, что стоял в середине.
— За людей, — добавил брат Следопыт.
— А почему нашего разрешения не спросили? — остановившись возле него, поинтересовался комиссар.
— А самим-то вам кто теперь поможет? — с жалостью произнес белогвардейский офицер.
Трое пленников молчали. Пожар полыхал с устрашающей силой. И уже сюда, в ложбину, затягивало все больше и больше темного смрадного дыма.
Комиссар довольно потер руки:
— Вот и конец вам пришел. Сколько мы вас ловили, неуловимых…
— Только вот на пожар-то вы и клюнули, — добавил его перманентный противник, а ныне временный союзник. — Молодцы, рабочих спасать бросились. Ха.
— Так это вот кто пожар устроил?! — ахнула Дуняша. — Но ведь это же все нужное — это горючее, топливо! Оно же народное!
Над ее словами засмеялась вся большая компания.
— Так, да не так, — сквозь смех махнул рукой офицерик. — Теперь вот слух пойдет, будьте уверены, что это вы, дьяволята, красного петуха пустили, вы нефть подожгли, вы горючее рекой разлили.
Мишка, Ли и Дуняша переглянулись. А между тем речь продолжал уже комиссар:
— Да-да, вот что ваш народ узнает. Вы, его мстители, такое сотворили. А почему — да потому что без предела живете. Все равно вам, кому вредить, лишь бы кровь проливать да разруху устраивать.
— Но это же неправда! — возмутился горячий брат Овод.
Следопыт и Чингачгук крепко сжали его руки — какой смысл вступать в перепалку? И с кем?..
— Встанут заводы, и поезда не будут ходить, — голосом былинника-сказителя вещал комиссар. — Останется этот край без хлеба. Вам, бандитам, за это народ “спасибо” скажет.
— Народ сам разберется! — на этот раз возмутился Следопыт.
Комиссар рассмеялся. Засмеялись красные, а с ними и белые.
— Ничего он не разберется! И мы ему в этом поможем. Не для того мы власть брали, чтобы вас героями делать. Наши будут, свои герои.
Красавец в белогвардейской офицерской шинели аж подпрыгнул:
— И наши. Прекрасные, благородные!
Комиссар с нажимом продолжил:
— Наши. Красные борцы за народное дело.
Их, красных борцов, было здесь, как успели заметить ребята, кажется, немного больше.
— Позвольте! — офицер возмутился.
Младшие офицеры и белогвардейцы-солдаты тоже.
Но комиссар был умным человеком. Он приложил руку к скрытому под вороненой кожей тужурки сердцу.
— После… Давайте об этом после.
Его благородие корректно согласился.
Разговоры было пора заканчивать.
Мишку, Ли и Дуняшу заставили подняться на высокий холм. Там, глубоко внизу, под обрывом, бушевало море огня, стеной поднимался дым. Но неистовый ветер, что дул прямо в лицо юным героям, уносил его. Так что целиться солдатам этот едкий дым не мешал.
Цепь солдат с винтовками наизготовку выстроилась напротив ребят. Снова смешались в осуществлении важной общей миссии белые и красные. С одного фланга цепи встал белый командир, с другого — красный.
— Может, песню какую хотите спеть? — предложил со своей стороны офицерик.
— Или речь сказать, — со своего фланга крикнул комиссар. — На прощанье… Нет? Правильно. Все равно не услышит вас ваш любимый народ.
— Ну, господа… Целься, — скомандовал своим белогвардейский начальник.
— Целься, товарищи… — вторил ему красный.
Смерть. Да, то, чем заканчивается любая жизнь, так и называется — смерть. Неужели, это она, смерть Мишки, Ли и Дуняши, выстроилась неподалеку с армейскими винтовками? Значит — все? Да как же это?.. Ведь умирать совсем не хотелось. Да и никому, наверное, не хочется. Герой ты, народный заступник или просто человек…
— Мишка, может, они не станут в нас стрелять?.. — с трудом сдерживая дыхание, которое сбивало колотящееся, как сумасшедшее, сердце, проговорила Дуняша. — Будут стрелять — и промахнутся? Пожалеют нас. Ведь солдаты тоже — народ!
— Не пожалеют, — качнул головой Мишка-вождь.
— Нет, — подтвердил Ли.
Дуняша не сдавалась:
— Я им скажу: “Плохо стреляете, друзья. Попробуйте еще раз!” Они откажутся в нас стрелять.
— А если не откажутся?
— Тогда выстрелят… — голос Дуняши дрогнул. — И попадут в нас. Кто-нибудь да попадет… А мы… Мы умрем — и все?
Как можно ответить на этот вопрос?
Ли — славный Ли, юноша с любящим верным сердцем, попытался встать так, чтобы закрыть Дуняшу и ее брата своим телом. Но от пары десятков стволов разве укроешься?
Солдаты и красноармейцы уже построились. И ждали только приказа.
— Знаете, а мы не умрем, — сказал тут Следопыт — храбрый и мудрый вождь. — Мы же еще не всем помогли, кому собирались.
— Но они же будут стрелять, — глухо проговорил Ли.
Но в голосе Мишки-Следопыта звучала безграничная уверенность и такая звонкая надежда, что Овод и Чингачгук с восторгом смотрели на своего командира:
— А мы — ничего! Видите, что там творится? Мы упадем туда — в самый-самый красный пожар. И — полетим!
Брат Следопыт дернул связанными за спиной руками. Это ничего, что они были связаны. Все изменится. Ли, Дуняша и сам Мишка поверили в это.
— Куда же мы полетим — в огонь?
— Да — из огня да в полымя, зачем-то ведь так говорят. Ты веришь, брат Овод?
— Верю, брат Следопыт! — улыбнулась Дуняша и гордо выпрямилась.
— А ты, наш индейский брат? — спросил командир, глядя в лицо Ли.
— Верю! — Ли-Чингачгук тоже расправил плечи. — Мы потому что обязательно вернемся!
— Вернемся. И будем жить. Мы придем на помощь тому, кто позовет нас, — громко, чтобы слышали даже солдаты-расстрельщики, произнес Мишка.
— И окажемся рядом, чтобы восстановить справедливость! — так же громко добавила Дуняша.
Сделав полшага вперед, преданный Ли, оказавшись между братом и сестрой, взял их за руки. И, с ясной улыбкой посмотрев на каждого, горячо произнес:
— Ну, держись, брат Следопыт! Улыбнись, брат Овод!
У многих солдат дрогнули руки, когда они увидели, как прощаются с жизнью эти славные юнцы. Если бы еще не знать, какие это опасные враги, то…
А уж когда один из этой троицы, самый маленький и самый звонкоголосый, по-командирски крикнул им:
— Вы готовы, братцы-солдатики? Начали!
Многих оторопь взяла.
Засуетились командиры. Вытащили даже свои пистолеты, взмахнули ими.
— Это еще что? — поспешно воскликнул белый. — Командовать собственным расстрелом? Не позволю. Солдаты, слушайте меня.
— Слушайте меня, — не растерялся и красный. — Огонь!
— Огонь!
Громом прозвучали многочисленные выстрелы. Эхом ответил им из дальнего далека отчаянно затрубивший слон.
Ли, Мишка и Дуняша упали — да, упали туда, в огненную пропасть…
С вредоносными народными мстителями было покончено. Все, нет их больше — все, кто принимал участие в расстреле, как один, специально заглянули на дно огнедышащего обрыва.
Молча, не прощаясь, разошлись в разные стороны временные союзники. Дело было сделано, все вставало на свои места. Скоро они встретятся — в новом бою, рьяные и несгибаемые в своей борьбе. Борьбе за власть в огромной стране. И победа, конечно же, достанется каждому — из тех, кто окажется на более сильной стороне.
А пожар все полыхал. Все пространство от края и до края заполнил кроваво-красный огонь. Огонь полыхал и на земле, и в небе. Казалось, не будет ему больше ни конца, ни края. Сколько пронеслось времени: час, день или года — в этом огне было не разобрать.
Или это в сердцах людей, в их жизнях все полыхало и рушилось.
Но ведь никогда не исчезает мечта, не пропадает надежда. Если снова в мире происходит такое, что помочь людям может только чудо — значит, нужно вспомнить имена беззаветных героев, прошептать эти имена с чистой верой и надеждой, от всего сердца. Позвать на помощь. И тогда…
Смотрите! Где-то там, на самом верху, огненные сполохи оседают — и вот уже видно чистое голубое небо. “Ку-ку! Ку-ку!” — слышится голос кукушки. “Кукареку!” — отвечает ей петух. Сквозь огонь вперед и вперед спокойно и уверенно идет слон. А на нем — три вечно молодых славных героя, которые сразу же придут на помощь. Вы только позовите!..